Афей

Дзынь! Бог прислал вам новое сообщение.

Именно эта метафора пришла на ум, когда я стал общаться с бывшей одноклассницей (мы не виделись около пятнадцати лет), неожиданно написавшей мне в социальной сети. В Интернете я нигде не свечу свою фамилию, и настоящее чудо, что Ксения смогла меня отыскать.

Она часто обо мне думала. Она всегда пыталась выйти на меня. Она вдруг почувствовала, будто я нуждаюсь в ней. В последнее время она все чаще и чаще стала видеть меня во сне. Божий промысел, не иначе. (Нет, говорю я, Бог не напишет никогда не потому, что Его нет, а потому, что Он постоянно офлайн.)

По будням я работаю, а придя домой, долго что-нибудь читаю; в выходные сплю до полудня, потом отправляюсь на солнечную прогулку, в шахматный клуб или остаюсь дома и смотрю какой-нибудь сериал; а теперь, по вечерам, потягивая чай или коньяк, я запускал браузер и общался с той, кто давно меня знала (убеждаясь при этом, что знала она другого человека).

Ксения рассказывала, как находила других одноклассников и помогала им преодолеть трудную жизненную ситуацию или выйти из плохой компании. Я не скрывал, что живу одиноко и замкнуто, но ничего плохого в этом не видел. Ксения, по-видимому, была иного мнения.

Ее страница в социальной сети была наполнена рисунками антропоморфных слонов в бусах, высокомерно-высокоумными цитатами некой Шри, носившей бинди¹ и бульдожьи щеки, и репостами кулинарных рецептов вперемешку с общественно значимой информацией. По виртуальным группам, на которые Ксения была подписана, нетрудно было составить представление о ее религиозных воззрениях. Мимоходом, будто бочком, она иногда заговаривала об этом, а однажды призналась, каким благом, светом и счастьем для нее стала махаджа-йога.

Я спросил, как она пришла к этому. Она ответила: «Я с детства искала какой-то особенный путь. Была не от мира сего. Я ведь часто болела и поэтому удалялась от всех, искала духовной истины. Я многое перепробовала, но ничто меня не удовлетворяло. А потом наткнулась на брошюрку по махаджа-йоге — я тебе дам почитать. Это было для меня настоящим открытием. Ты должен попробовать».

Орфография и пунктуация автора не сохранены. Хотя Ксения ставила точки, но начинала предложения со строчных букв и для обозначения эмоций чрезвычайно охотно пользовалась одиночной скобкой, употребление которой взрослыми людьми всегда приводило меня в недоумение.

Ксения не могла быть довольна тем, что я редко и ненадолго выхожу в Сеть и она не может предаваться со мной продолжительным воспоминаниям; тем, что я игнорировал видеоматериалы околорелигиозной тематики, которыми она делилась, а на вопрос, что думаю о махаджа-йоге, отвечал уклончиво, — и она приехала из Утопска, в котором теперь жила, в город, где по-прежнему жил я. В этом городе, в детстве бывшем для нас общим, она время от времени навещала родителей, и очень удачно совпало, и она надеялась, что сможет встретиться со мной.

Мы, разумеется, встретились. Звать ее к себе на квартиру я не стал. А между тем была зима, ветер стервенел, и посреди тусклого серого дня горели рыжие фонари. Мы пошли в единственное на весь город кафе. Обычно я не посещаю подобные места не только из-за диких, голодных цен, но и потому, что разные сорта кофе, чая и мучных изделий тут подают с мучительным, тошнотворным подобием музыки. В кафе, однако, был куцый закуток, тихий аппендикс с детскими снарядами и парой столиков, где в тот день никого не оказалось.

Да, согласилась Ксения, она тоже не любит эту музыку. Это негармоничные вибрации.

Это просто плохо, это какофония, сказал я.

Да, но это еще и вибрации. Они плохо влияют на организм.

Несмотря на плохие вибрации, Ксения продолжала сидеть и как ни в чем не бывало улыбаться. Она, конечно, изменилась. Будучи и в юности невысокой, она, казалось, стала еще ниже и раздалась вширь. Полноты ее тела не скрывал бурый свитер с темными и светлыми зигзагами, дополнительно ломавшимися на круглых грудях. Маленькие пухлые руки с детскими ямками на месте костяшек были в многочисленных серебристых кольцах. Темные глаза сверкали. В эти ведьмовские глаза словно закапали атропин: я не мог различить зрачка, настолько они были черными. (Как потом выяснилось, у нее была привычка смотреть молча, пристально, неотрывно, почти похотливо. Глазами она гипнотизировала и допытывалась. Впечатление от этого было неприятное.)

Продолжая смотреть на меня и не изменяя выражения губ, Ксения отмахнулась от мухи. Я перевел взгляд на телевизор под потолком: мультипликационный кот, безуспешно гоняясь за маусом, разбивал вдребезги кухонную посуду. Подошла девушка в белой блузе и черном фартуке, ссадила с подноса приземистую чашку кофе (мне) и высокий бокал молочного коктейля (Ксении), ушла, взяв поднос под мышку.

Ксения спросила, что я смотрел из того, чем она со мной делилась. Я признался. Она ничуть не удивилась и тут же принялась рассказывать о пассах, которые нужно проделать над головой потертыми друг о дружку ладонями, чтобы почувствовать, как из темени родничком выходит энергия, связывающая нас с океаном мироздания. Одно из первых доказательств истинности махаджа-йоги. Простое, но достаточное. И столь же легко объяснимое естественными физиологическими процессами вроде движения крови по сосудам или чем-нибудь подобным. Ксения только улыбнулась на мое возражение. Мне нужно попробовать, и я увижу, что все так и есть, сказала она.

Ксения принялась вспоминать школьные годы, однако прошлое для нас было окрашено и освещено по-разному, и, заметив, что я не разделяю ее восторгов относительно нашего «Б» класса, она заговорила о своей семье, о двоих сыновьях, стала удивляться, почему же я до сих пор холост, а потом (прошлое не отпускало) вытягивала, был ли я влюблен в кого-нибудь в школе, и если был, то в кого. Женщины, эти мягкие, чуткие существа, бывают иногда удивительно бесцеремонными. Нет, это не была ты, признался я и, кажется, несколько ее расстроил. Она опустила глаза и приложилась губами к коктейльной трубочке. Но затем опять улыбнулась, просияла, защебетала. А все-таки — кто?

Мы покинули кафе в сгущающихся сиреневых сумерках. Холодало, и мы зашли в остекленный павильон, где продавали отечественного производства фастфуд. Ксения купила какао, я не взял ничего, и она все предлагала мне картонный стакан с плещущимся лампочным светом, а я все отодвигал его от себя на стойке. Она пригласила приехать к ней. Я удивился: в Утопск? Да, ответила она, это не так далеко, около пяти часов на автобусе.

Я начал подсчитывать, во что это может мне обойтись, от чего на несколько месяцев придется отказаться, я уже подыскивал убедительную отговорку, и уже мне было неудобно перед Ксенией, как вдруг из черного бумажника в ее руках показались лиловато-фиолетовые углы купюр — и стало еще неудобнее: чужая, пусть даже искренняя, щедрость всегда ставит в неловкое, унизительное положение. Ксения сложила купюры вдоль и пальцами разгладила сгиб. Как раньше стакан, теперь я отвел банкноты с императорскими ногами. Она протянула бумажки снова. Я отстранил их и пододвинул к себе стакан. Ксения настаивала. Я отодвинул стакан, взял деньги, развернул, шлепнул ими по стойке, придвинул к Ксении и притянул к себе стакан. Ксения спросила, уверен ли я. Я был уверен не вполне, но деньги принять отказался. Если я не могу заплатить за дорогу, то тут нечего стыдиться. Сколько я зарабатываю? Как-нибудь решу этот вопрос, сказал я — и убрал подальше стакан с нетронутым какао.

Я проводил Ксению до дома ее родителей, находившегося в частном секторе. До этого мне не приходилось здесь бывать. За пятиэтажками, после спуска с рудиментарной лестницей, мы преодолевали ледяные колдобины. На фронтонах одноэтажных домиков лунатически горели фонари, и на снегу лежали веерные тени заборов. В молчаливом холоде сияли крупные звезды. Ксения взяла с меня обещание непременно приехать погостить. Только когда я покинул частный сектор и направился к автобусной остановке, внезапно спохватилась и зло залилась звонкая шавка, но ни один пес ее не поддержал.

На остановке никого не было; через дорогу, под ярко освещенными литерами маркета, по телефону разговаривал мужчина, свободной рукой преувеличенно жестикулируя.

Из темноты соткались двое. Один был без шапки, налысо брит, с глупыми губами, у виска лоснился шрам; другой, в лыжной шапочке, с лицом в бородавках, был толст, как откормленная свинья.

Лысому страсть как хотелось прикурить, он обратился ко мне, однако я проигнорировал его: я вслушивался в ругательства, которые мужчина с телефоном кидал равнодушному пространству. Слышу ли я, земеля, попытался лысый опять обратить на себя внимание. Ну, неопределенно протянул бородавчатый боров, подходя сбоку. Что вам нужно, спросил я, когда лысый оказался прямо передо мной. Он уточнил, не оглох ли я. Ну, выдохнул кабан. Не мог бы я дать закурить, сказал лысый. Я не курю. Не мог бы я занять денег на проезд, поинтересовался он. Он высказал недоумение, откуда я вообще взялся, не видел меня раньше. Я стоял в снопе фонарного света и ничего не отвечал. Брови лысого лезли на лоб от удивления и раздражения, свет резал ему глаза, он часто мигал. Ну так что? Деньги есть? Отойдите от меня, сказал я и жестом отстранил его. Он горько улыбнулся, переглянулся с толстяком: мол, первый раз такое. Не соизволю ли я отойти с ними вон туда для разговора, кивнул он на темный остановочный павильон. Мне было неплохо и там, где я находился. Ну, замычал его приятель, потянул было за нейлон куртки, но я отступил от них на шаг. Не распускайте, пожалуйста, руки.

В этот момент к остановке подошли двое крепких мужчин, в чем-то сродных одиночке под вывеской магазина: они так же безостановочно болтали и чрезмерно размахивали руками. Они покосились на нас, продолжая свой сторонний диалог. Лысый и толстяк еще потоптались и вскоре ушли, бросив сквозь зубы, что мне придется худо, когда мы встретимся в другой раз. Курва, крикнул человек под вывеской, рубанул рукой и тоже удалился со сцены.

...В Утопск я поехал через месяц, когда в марте выдались большие выходные. Прибыл под вечер, так что не смог толком рассмотреть город; осталось общее впечатление его разбросанности, бесконечности, гнутости его дорог. Маршрутка, на которой я ехал, заворачивала вправо, потом влево, потом снова вправо — и так несколько раз. Новостройка, где жила Ксения, оказалась где-то далеко, среди снега и серого льда. Я отыскал нужный подъезд и поднялся на лифте.

Проходи, проходи, сказала Ксения, открывая дверь. Она улыбалась, растягивая губы и зубов не обнажая. На ней была сиреневая юбка с отливом и спортивная майка, в проймах которой виднелись лямки бюстгальтера. Она казалась еще более полной, румяной, спелой.

Ксения провела меня по квартире. Пространство голубой комнаты умножалось на два зеркальным шкафом, в котором отразилась огромная кровать; рядом с дверью застекленной лоджии располагался компьютерный стол; в углу, на клеенке, были сложены детские игрушки. На стене другой комнаты висел портрет знакомой щербатой индианки, вдоль кофейных обоев вытянулись кровати, а на полу лежал палас в психоделических зигзагах и трансцендентальных трапециях. Здесь же ползал двухлетний человеческий детеныш, которого Ксения мне незамедлительно вручила. Его брат в детском саду, пояснила она, придет с отцом.

И они возникли. Муж Ксении, с таким неподходящим именем — Валентин, носил очки-хамелеоны, а подбородок его как будто густо облепило маковое зерно. Старшему ребенку было пять или шесть лет, и, переодевшись, он бросился к игрушкам, которые в испуге стали расползаться от него по комнате. Ксения представила меня мужу, мужа мне, меня сыну, сына мужу — и ушла в кухню.

Я не знал, о чем говорить с мужчинами Ксении, и сел с книгой на пуф. Была одна из тех минут, когда я чувствую себя особенно одиноко и независимо и удивляюсь, что делаю среди чуждых мне людей.

Мы сели ужинать. Валентин, в одних штанах цвета хаки, сидя на табурете, выгибал смуглую спину, разделенную надвое утонувшим позвоночником. Старший сын в кулаке держал вилку, и сосиска елозила по фаянсу, избегая бледного мазка майонеза. Младший жевал то, что скармливала ему Ксения, сплевывал на воротничок и смеялся. На плазменной панели половинчатая дикторша равнодушно рассказывала об обязательном насилии. Я говорил с Ксенией о погоде и соглашался, что сейчас опасно ходить по тротуарам: с крыш в обморочном состоянии падают сосульки.

Когда я пошел в туалет, меня догнал Валентин, сообщил, что кнопка бачка западает, и объяснил, как от сливного механизма добиться желаемого эффекта.

На следующий день Ксения занялась моим обращением. Я полулежал с книгой в голубой комнате и блаженно жмурился от пыльного света, бившего сквозь стекла. В животе урчало. Ксения вошла в комнату с большой деревянной ложкой, облепленной бурой пеной. Она тоже любит стихи, сказала она. Неужели, спросил я. Ну, других авторов. Она повертела в руках книжку Блока, которую я ей передал. Это сложно, никогда ей не нравилось. Да, другие авторы. Мне представились популярный слепец и выцветающая цветаевщина. Кстати, сказала она, мне нужно меньше читать. Не уверен, уверенно сказал я. Да, нужно. Это все прекрасно, но я забиваю себе голову, слишком все усложняю, а ведь есть простое, Божественное — тут она ойкнула, махнула рукой и убежала в кухню, где что-то зашипело.

Управившись там, Ксения вернулась. Она хочет дать мне кое-что почитать. Ах да, махаджа-йога, подумал я, сел и принял из ее рук тощую книгу формата A3. С обложки глянуло знакомое рябое лицо, я перелистал и почувствовал скуку. Ксения добивалась, что я об этом думаю. Да ничего я не думаю, что я могу сказать? Я с этим не сталкивался. Она пустилась в долгие, путаные объяснения, не обращая внимания на рулады, которые выводила моя желудочная мускулатура. Впрочем, все оказалось просто: есть техники и молитвы, делающие человека счастливым и особенным, прочищающие мозги и чакры.

Я сделал пару иронических замечаний о той довольно плоской картине мира, которой Ксения силилась придать объем. Она нахмурилась. Иногда непонятно, серьезно я говорю или шучу. Я хотел было разъяснить. Мне надо поменьше читать и думать, перебила Ксения. Уж этого я точно делать не собираюсь, возразил я. Да, надо. Она подвинула книгу: но это все-таки прочитать необходимо.

Мы сели завтракать. Ксения предложила посетить медитативное занятие. Как раз сегодня. Она думала, что я ради этого приехал. После моего согласия (я не стал отказываться, желая посмотреть на секту вблизи) Ксения повеселела. Блины, которые она напекла, с медом оказались очень вкусны. Ну как, нравятся? Я жевал и потому не словами, а мимикой выразил одобрение. Я могу заходить в гости, когда переберусь в Утопск, она многое умеет готовить. По-прежнему жуя, я только улыбнулся ее уверенности, что я перееду. Прожевав, я спросил: как муж относится к ее участию в, скажем так, мистической жизни? Нормально, ответила она, почему он должен плохо к этому относиться? Пока это ничему не мешает, ему все равно. Я кивнул, припоминая, как ловко он держал вчера хищную вилку. Но если Валя не вернется вовремя с работы, мне придется ехать на занятие одному, с детьми сидеть некому. Доберусь. Она вызовет мне такси.

На такси я, действительно, поехал один. Последователи махаджа-йоги собирались на квартире седобородого гуру (всякий духовный учитель невольно подражает Льву Толстому). Повсюду в комнате были расставлены курильницы; хозяин неторопливо зажигал сандаловые палочки и, не отрываясь, встречал каждого входившего завидным белозубьем, а потом взбивал воздух пятерней в пестрых перстнях: проходи, проходи.

Я осмотрел шкаф, набитый так называемой духовной и мотивационной литературой. У меня дома только художественная. Люди собрались, расселись по диванам, креслам, на полу — по-турецки, в полном или неполном лотосе, — и тогда гуру, которого все называли дядей Юрой, опустился на бордовую подушечку перед огромной «плазмой» и начал лекцию.

Христианство бессильно исправить современное общество и дать надежду посреди тех политических и военных сшибок, о которых можно узнать из телевизора, — и только их учение позволяет наладить контакт с вечным, а не сиюминутным. Даже не нужно покупать товар их Бога, он безвозмезден (два — нет, три по цене одного!), хотя и проявит весь свой функционал лишь в руках истинно уверовавшего.

Ароматические палочки красновато тлели, липко пахли, от них тянулись сизо-голубые ленточки дыма. Наступали сумерки, в комнате стоял прозрачный туман, и туман возникал в голове. Но после лекции устроили небольшой перерыв, включили свет, приоткрыли окно. Знакомые подходили друг к другу с пошлой улыбкой, какая скорее бывает на лицах людей, между которыми ночью случилась близость и которые этой бесстыдной улыбкой ее выдают. Дядя Юра спросил меня, как я узнал о занятии. При имени Ксении он просиял.

После перерыва — обязательная практика: общая медитация. Дядя гуру попросил всех закрыть глаза, а потом монотонным голосом стал указывать, как дышать, на какой чакре сосредоточиться, под каким углом расправить ментальные крылья. Я рассматривал бритый юношеский затылок прямо перед собой: спускавшиеся на него русые пряди свивались в тощий хвостик, нырявший за ворот свитера. Я закрыл глаза тоже, было скучно, в выпуклой темноте змеились фиолетовые линии.

Дядя Юра бодро объявил, что достаточно. Все разжмурились, у многих были сонные глаза, кое-кто, бессмысленно улыбаясь, часто-часто мигал на потолочный свет. Несколько человек решили уйти, и я тоже натянул куртку. Можно остаться, сказал дядя Юра, в прихожей было темно, казалось, там присутствует одна светлая борода. Сверкнули чьи-то белки, пытавшиеся соблазнить печеньем и горячим чаем. Я отговорился тем, что такси ждет у подъезда. Мне вручили песочное сердце и протянули полиэтиленовый пакет со свернутыми бумажками. Это на удачу: подскажет, что ждет впереди. Я взял бумажный рулончик и не читая положил в карман.

Я выкинул его в урну у подъезда. Не то чтобы я не верил в возможность если не полноценного предсказания, то хоть смутного намека судьбы, но мне всегда интересней было следить за фабулой, не зная наперед, что случится на последней странице. Чувствуешь себя собранней.

Пока ждал такси, я продрог. Мороз был восхитительно одинок среди звезд на небе и звезд на снежном насте. Наконец подъехал «седан» с шашечками. Я сел, машина свернула за угол, дважды качнулась на «лежачем полицейском» (передние колеса, затем задние), после этого пошла шибче и скоро выехала на долгий мост, освещенный янтарными фонарями, отмахивавшими один за другим за смуглым стеклом дверцы.

Вернулся-таки, сказала Ксения. Валентина дома не было: его срочно вызвали на работу в ночную смену. Из голубой комнаты лилась знакомая музыка (BWV 1048). На мониторе компьютера был развернут аудиоплеер с чересполосицей треков. Я полюбопытствовал: третий концерт? Просто Бах, сказала Ксения. Очень любит, это просто прекрасно. С тем, что это прекрасно, я спорить не собирался. Соль мажор.

Во время ужина Ксения спросила, как прошло занятие. Дурацкая привычка разговаривать за едой. Я прожевал овощи, запил водой и сказал, что я взрослый человек и мне не слишком приятно, когда малознакомые люди смотрят на меня свысока, как на глупого ребенка, который ничего не смыслит и которого всему нужно учить. В некотором смысле, сказала Ксения, мы, в самом деле, дети, и без руководства старших товарищей не обойтись. Я пожал плечами и стал пилить ножом сочную котлету. Ксения скребла ногтями рябую поверхность апельсина.

Я еще вяло пообщался со старшим сыном, потом Ксения увела его, уложила обоих детей, и, конечно, почитать мне так и не удалось. Я был распластан на кровати, стоймя держал на груди раскрытую книгу. Ксения вошла, села за компьютер, поклацала клавиатурой, и затем я почувствовал, как, повернувшись, она смотрит на меня. Пришлось убрать книжную заслонку. Ксения улыбалась и моргала, оттого что свет люстры, как-то хитро отразившись, бил прямо по глазам. Она спросила, смотрел ли я — и назвала фильм, о котором я был наслышан. Нет, признался я, советуешь? Мы можем посмотреть, продолжала улыбаться она. Ну хорошо, сказал я и зашевелился, собираясь встать. Я могу лежать, будет хорошо видно, сказала Ксения и без предупреждения погасила люстру. Поводив и пощелкав мышкой, она нашла нужный файл на компьютере.

В интимном мраке сиял прямоугольник бирюзовых волн. По ним плыл рафинадовый рафт, снятый с восхитительной высоты. Таким, вероятно, видит мир Господь. Я взбил, приподнял подушку и полулег на нее. Ксения, сперва сидевшая на краю кровати, улеглась рядом со мной; я почувствовал, как на меня давит ее круглое горячее плечо. Она фильм уже видела, и потому происходящее на экране ее не занимало. Вот что ей делать с Валей? Он смотрит все подряд, досматривает самые отвратительные фильмы до конца, как ему это удовольствие доставляет? У каждого своя страсть. Но ведь это плохо, просто плохо. Плохо — относительная категория. Домой я поеду завтра? Да, завтра. Когда вернусь? Трудно сказать, это не так просто. Да просто, мне только стоит захотеть. Ксения придвинулась, навалилась сильнее, плотнее, положила ладонь мне на бедро. Одного хотения мало, сказал я, сгибая ногу и полуотворачиваясь, как если бы в прежней позе мне было неудобно. Мне там (она имела в виду родной город) совершенно нечего делать, я просто не представляю, какой я хороший человек. Она попыталась поймать мою ладонь и сплести пальцы. Странные комплименты. Что она делает, спросил я, указывая на экран. Ну, так у них принято, так они детей воспитывают. Она поймала мою руку. Я должен обещать, что приеду, перееду. Перееду? Трудно мне тут будет найти работу. Она убежденно сказала, что найду, и теперь напирала мягкой грудью. Я освободил руку. Мне нужно в туалет.

Не сразу удалось спустить воду в унитазе, и уже в ванной, когда я умывался холодной водой и отражался в зеркале среди чуждого голубого кафеля, было забавно думать о людях, которые со рвением и остервенением обустраивают духовную жизнь, но при этом годами терпят своенравие сливного механизма унитаза.

Я вернулся в комнату: видео стояло на паузе, Ксения скучно лежала на боку. Я спросил: еще не конец? Ксения ожила: половина только — и похлопала ладонью по одеялу. Давай досмотрим в другой раз, ужасно хочется спать. Вставая, она сказала, что еще нет полуночи. Надо пораньше встать. Зачем же пораньше? Мне ведь ехать. Я собираюсь прямо с утра? В темноте я, слава богу, плохо видел выражение ее лица. Не хочется приезжать домой поздно, и дела есть. Она выключила компьютер. Ну, как хочешь, спокойной ночи. Но в другой раз мы досмотрим, предупредила она, помедлила и вышла. В другой раз — обязательно.

К утру Валентин не вернулся; Ксения была слишком занята капризами младшего сына и хмурым настроением старшего; я чувствовал себя раскованно, легко позавтракал, быстро собрал немногочисленные вещи и распрощался, не позволив себя обнять на пороге квартиры.

День был хороший — голубой и белый, с теплым, янтарным светом. Люди распахивали одежду на груди, взлохмаченные голуби купались под сосулечной капелью. Я достал из кармана нетронутое печенье в форме сердца, раскрошил его и скормил голубям.

Никаких особенных дел у меня не было, и в свой город я как раз успел вернуться к закату, демонстрировавшему в небе целый ассортимент розовых облачных лезвий. В магазине я улыбнулся кассирше, которая пробила, но забыла снять с весов черно-желтую связку бананов.