«Бабочка бьется в стекло…»

Ясенец

Рыба в ласковых заводях плещется,

лес еще осторожен и пуст,

но в конце долгожданного месяца

зацветает карающий куст.

Как любила я розы и циннии —

здешний слепок иной красоты!

А теперь не могу эти синие,

эти синие трогать цветы.

Я в нехитрую истину верила,

что в мерцающем зеркале рек

отраженьем становится дерево,

птица, жалоба, зверь, человек,

что Господь отраженьями этими

говорит непонятную речь,

а огонь, что дрожит над соцветьями,

может душу погибшую сжечь.

* * *

Ну зачем врагам мы сдались на милость?

Или, может, все-таки не сдались?

Видишь — наши домики развалились,

речки, даже малые, разлились.

За одними бедами ждут другие,

но в конечном счете надежда есть,

ибо в храмах служится литургия,

а потоп могуч, как Благая весть.

* * *

Речи бессвязные, связи опасные, бабочка бьется в стекло…

Где-то во Франции яблоки красные

ест господин де Лакло.

Яблоки красные в век Просвещения слаще, чем были в раю…

Мы без надежды с тобой на спасение

душу губили свою.

Душу губили и тело бесчестили — как это было давно…

А погибать в одиночку ли, вместе ли —

было тебе все равно.

Сколько на мельнице жизненной смолото муки, греха и вины!

Жжет, как огонь, и сияет, как золото,

воздух вокруг купины.

Есть ли надежда душе погибающей, вмерзшей в арктический лед?

В воздухе тающий ангел карающий

слезы горючие льет.

А де Лакло ему машет ладошкою и притворяется мелкою сошкою

и — что опасней всего —

молча лежит под одною обложкою

рядом с аббатом Прево.

* * *

Луч света тонкий, как иголка,

дня расшивает полотно,

и фиолетовая Волга

видна в раскрытое окно.

Из пор земных, из всех расселин

растет травинок миллион,

становится то сер, то зелен

речной воды хамелеон.

Он отливает перламутром,

блестит, как солнце, в летний зной,

а для ребенка ранним утром

сквозь сон сквозит голубизной.

Мир, как окно, для нас отворен,

и нам никто не запретит

смотреть, как над Хвалынским морем

жар-птица в воздухе летит.

* * *

Красоту увидевши, оробела я:

прилетела к нам голубица белая,

голубица белая — чудо странное,

красота небесная, несказанная.

У России-матушки нету силушки,

голубица белая сложит крылышки,

и завоют матери по покойнику,

отдадут тебя соловью-разбойнику, —

голубица белая, чудо странное,

красота небесная, несказанная…

Над Москвою каменной, над столицею

солнце станет белою голубицею —

и затихнет ругань и брань ордынская,

зазвучит небесная Херувимская,

голубица белая, чудо странное,

красота нездешняя, несказанная.

* * *

Кого подстерегает за углом

вертлявый бес из тайных канцелярий?

Творец крючков, сидящий за столом,

молчит и глаз прищуривает карий.

Вокруг бумажный шелестит гербарий,

нестройно свечи сальные горят,

и в еле слышном копошенье тварей

я различаю: это шелкопряд,

а вот паук, как будто шарик ртутный,

навозный жук в каморке угловой,

а вот в порыве слабости минутной

бумажный червь с мучнистой головой

идет вперед походкой деловой…

Что за напасть? Откуда эта быть?

Расчетливый служитель преисподней

советует получше затвердить:

чем ближе место к аду, тем доходней.

И вот безумец с гиканьем и свистом,

живую ртуть сжимая в кулаке,

бежит один в тумане серебристом

с цикадой на высоком парике.

* * *

Мирно в озере плавают уточки

под покровом зеленой листвы,

и звучат ядовитые шуточки

на «Дожде» и на «Эхе Москвы».

Только катится желтой горошиной

солнце Крыма, как призрак беды,

и трагический профиль Волошина

виден рыбам из черной воды.