Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Большое сердце поэта
Очерк творческой судьбы Александра Кухно
Файл: 
11_gorshenin_bsp.zip (44.64 КБ)
11_gorshenin_bsp.zip (44.64 КБ)
Алексей ГОРШЕНИН
Очерк творческой судьбы Александра Кухно
«Свободные хлеба» не освободили А. Кухно от добывания хлеба насущного. Занятие это без стабильного заработка стало, пожалуй, только более трудоемким. Росли сыновья, жизнь заставляла «вертеться». А этого он толком не умел, потому что был «не из тех, кто выходит сухим из воды» в любых обстоятельствах, кто умеет быть в нужное время в нужном месте. Как отмечает В. Коньяков, «он не хватался за что попало, лишь бы удобней прожить»2.
В 1973 году А. Кухно снова поступил на службу — редактором издательства «Наука». Тексты были «чужие», от художественного слова далекие. Работы же — выше крыши. На себя времени не оставалось. И через год А. Кухно сказал В. Крещику, тоже работавшему здесь с ним в ту пору: «Я ухожу. Не только «Литературную газету» не могу прочитать, но и вообще почитать. Ухожу».
Кормился он теперь преимущественно литературным консультированием и выступлениями по линии бюро пропаганды художественной литературы (существовала в советские времена при Союзе писателей такая структура). Он и тут оставался верен слову.
В течение десяти лет А. Кухно проработал литконсультантом при отделе культуры и быта газеты «Советский воин». Приходил примерно раз в неделю в редакцию, забирал поступившие за это время стихи, писал на них отзывы и рецензии.
«Каждому автору он писал, как своему близкому другу, — вспоминает И. Краснов, в то время заведующий отделом и непосредственный начальник А. Кухно. — Дав общую оценку стихотворению, разбирал его построчно. Чтобы помочь автору уяснить суть подлинно поэтической речи, приводил примеры яркой образности, оперируя строчками классиков и лучших советских поэтов. Предостерегал начинающих от штампов, от ложных красивостей, от пустых и неоправданно громких слов. Короче говоря, мой литконсультант столь подробно и щедро делился своими знаниями, как будто от его письма зависела литературная судьба неизвестного ему молодого воина или убеленного сединами ветерана»3.
А вот выступать в газете с обзорами стихов, поступающих в редакцию, не любил. Хотя это и давало дополнительный заработок. «В обзорах всего не скажешь, — объяснял причину. — Обзор — вещь парадная и поневоле куцая. А в рецензии я беседую с автором один на один и высказываю ему все, что считаю нужным»4.
Но однажды А. Кухно все-таки уговорили написать о творчестве начинающих армейских поэтов. И вот как вспоминает об этом И. Краснов.
«Он подготовил великолепную статью, высказав свои заветные мысли о поэтическом слове. Прочитав статью, редактор одобрил ту ее часть, где говорилось о способных авторах, и попросил смягчить критические замечания в адрес неудачливых стихотворцев. Я убежден: любой другой литконсультант охотно выполнил бы его просьбу. Ведь и требовалось-то всего-навсего — вычеркнуть двадцать-тридцать строк да заменить их «смягченным» абзацем. Но А. Кухно был человеком большой принципиальности. Своего мнения он никогда не менял. Он не стал спорить с полковником, но вносить исправления в статью отказался.
— Жаль вашего труда, — пожал плечами редактор. — Почему упрямитесь?
— Не хочу поощрять упражнения ребят, лишенных поэтического глаза и слуха. Им нужно правду говорить для их же пользы.
Так статья и не появилась в газете»5.
Весьма красноречивый этот эпизод наглядно иллюстрирует предельную литературную честность А. Кухно, всю серьезность и требовательность его в отношении к поэтическому творчеству. Снисходительности он здесь не допускал в принципе. К бездарности, кто бы ни являлся ее носителем, был беспощаден.
Но и к таланту относился бережно: поддерживал даже крохотные его искорки. Радовался каждой удачной строчке. Тому доказательством может служить вся его редакторская и литконсультантская практика.
Уйдя на «вольные хлеба», А. Кухно много общался с живой читательской аудиторией. Выступал в школах, профтехучилищах, институтах, на заводах, в сельской местности. Аудитория была разная, но везде его принимали одинаково хорошо. Поэтический талант Кухно открывался в этих выступлениях новой гранью — способностью прямого, непосредственного воздействия (минуя печатную страницу) на читателя. А надо сказать, что поэты, одинаково хорошо пишущие и читающие свои стихи, всегда были редкостью.
Сохранилось немало свидетельств очевидцев литературных встреч и выступлений А. Кухно.
«…Воскрешенный памятью, звучит во мне его голос с пронзительно-скорбной, только ему присущей интонацией, доносящий до меня смятение голодного мальчика из стихотворения «Телеграммы»» 1, — вспоминает И. Краснов.
«…А читал Александр Кухно хорошо, — подтверждает И. Лавров. — У него был выразительный, звучный голос. И читал он не однотонно, не подвывая, как читают многие поэты, заботясь не столько о смысле, сколько о ритме. Кухно читал, как хороший актер»2. Сам бывший актер, Лавров знал, что говорил.
Знакомил А. Кухно читателей не только с собственным творчеством. Огромной популярностью пользовались его лекции о Есенине, с которыми он был, что называется, нарасхват, получая частые приглашения в школы, институты, рабочие клубы.
И читатели воздавали ему искренней любовью и благодарностью. «Я был свидетелем, — вспоминает В. Коньяков, — как к нему домой, в день его рождения, приходили делегации от школ поздравлять и фотографировались вместе с ним. Фотографа своего, школьного, приводили с собой»3.
На своих выступлениях А. Кухно почти никогда не говорил о себе. Был убежден, что всё за него должны сказать стихи, и любил повторять слова Сент-Экзюпери: «Ищите меня в том, что я пишу». И в поэзии А. Кухно личность его действительно находит свое отображение во всей ее сложности, глубине и объеме.
Выступал А. Кухно достаточно часто, но вот что примечательно: так же, как и в своих рецензиях о стихах начинающих стихотворцев, он и здесь никогда не повторялся. «Вспоминая совместные выступления с Александром Кухно, — пишет И. Краснов, — ловлю себя на остром ощущении новизны каждого его слова. И в десятый, и в двадцатый раз я слушал его с интересом первооткрывателя. Давно известные, затверженные стихи поэта воспринимались как только что родившиеся, полные родниковой свежести»4. Но этим как раз и отличается подлинное живое поэтическое слово.
Раз уж зашла речь о реакции на творческие выступления А. Кухно коллег по поэтическому цеху, то нелишне будет привести здесь еще одно свидетельство:
«Как-то на поэтическом вечере, когда зал аплодировал новым стихам А. Кухно, — вспоминает А. Плитченко, — Елизавета Константиновна (Стюарт — А.Г.) не мне и не товарищам, которые сидели рядом, а как бы сама себе сказала негромко, но твердо:
— Настоящий русский поэт, — и через краткий вздох, — с трудной судьбой!..»5.
А слово «королевы поэзии», как называли Е. Стюарт, дорогого стоило.
Со стихами на «вольных хлебах» тоже оказалось все совсем не просто. Во всяком случае, рекой они не полились. Поэзия ведь не рождается одними только обстоятельствами, хорошими или плохими. Поэтический огонь возгорается при особом состоянии души, возникающем часто как раз вопреки обстоятельствам в силу чего-то такого, что и определить никак невозможно. Но и от характера поэта еще много зависит. Оглядываясь на тот «смутный» период жизни Александра Кухно, А. Лиханов пишет:
«Он бросил службу, чтобы писать стихи, но они не писались… Ему предлагали издаться в Москве, редкий случай; «Молодая гвардия» вставляла его в план — без рукописи, даже без заявки, и он отказывался — все разводили руками: что он, не от мира сего? Столичные журналы просили подборки, он соглашался, радовался приглашению, но печатал одно-другое стихотворение в новосибирской газете, порой — в «Сибирских огнях». Ему предлагали перевести книгу стихов с другого языка, он соглашался, потом отказывался»6.
Большинство тех, кто знал А. Кухно, объясняли такое положение дел его повышенной совестливостью, требовательностью к своей работе, едва ли не флоберовской страстью совершенствовать текст. Но тот же А. Лиханов отмечает и другое: полное отсутствие у А. Кухно такого столь необходимого для художника качества, как честолюбие. А. Кухно, по его мнению, оказался поэтом нечестолюбивым. Так ли это — сказать сегодня трудно. Думается, однако, что отсутствие честолюбия делает невозможным и стремление донести свою поэзию до читателя напрямую, при непосредственных с ним контактах. А ведь шел А. Кухно на такие контакты очень даже охотно, и, надо полагать, при его-то щепетильности, не одного лишь заработка ради.
Но как бы там ни было, стихи — пусть медленно, трудно — все же писались. И оставались не только «в столе». В 1974 году Западно-Сибирское книжное издательство выпустило четвертую (и, как окажется, последнюю прижизненную) книгу лирики А. Кухно «Зимушка». Сам автор мнения о ней был невысокого, в чем и признавался в одном из писем: «Книжка «Зимушка» плохая, но… не браните — годы были нелегкие, в основном — переиздание, много древней юношеской чепухи»1.
Насчет «чепухи» Александр Антонович, конечно же, несколько пококетничал: все здесь переизданное успело пройти многократные испытания читателем и относится к основному лирическому костяку его творчества. А вот новых стихов действительно немного. И почти у всех один традиционный и для поэзии вообще, и для А. Кухно, в частности, отправной пункт — природа-погода, на которую с чуткостью барометра реагирует настроение поэта-лирика. Оттенки настроения разные, а от них в зависимости меняется и тональность стихов, их лирическая окраска.
Вот светлой грусти зарисовка «Зимой на даче». «Заколочена дача, //уехал детсад». Остался в одиночестве грибок, под которым летом копошилась малышня. Он постеснялся объясниться молодой нянечке при детях в любви, а теперь тоскует. Ничто здесь не напоминает о треволнениях нынешнего А. Кухно. Ощущение, что написано это еще Сашей-пионервожатым в первоначальную пору его любви.
Мажорен пейзажный этюд «Февраль кончается весною света…», отображающий пограничное состояние природы между зимой и весной. Он совершенно в духе хорошо уже знакомого по прежним стихам тонкого лирика и словесного живописца А. Кухно.
А вот в стихотворении «О чем, ручей, звенишь, не умолкая…» уже другое настроение. Оно подернуто тревожным холодком, ощущается в нем утомленность и даже некоторая опустошенность («Весна — //а я ни жилочкой одной //не встрепенусь, не загрущу о лете»).
Близко по настроению и стихотворение «Где ж он, свет твоей звезды?..» На кромке сжатого поля цветет красавец-василек, а рядом — упавший на землю колосок. Таким вот невзрачным колоском, который, «растеряв себя», лежит «горсточкой семян» возле борозды, видит себя и поэт. Но сорняку-васильку не завидует. Поэтический вывод («чтоб со всеми зеленеть //на степном ветру, //крепче к матушке-земле //прижимайся, друг») настолько же оптимистичен, насколько и очевиден. Он словно бы к самому автору обращен, ему в назидание.
Зимними вьюгами навеяно стихотворение «Ах, какие у нас метели…». Как и многие другие у А. Кухно, держится оно на удачно найденном образе-стержне. В данном случае — это образное сравнение январских метелей с белыми лебедями:
Ах, какие у нас метелиВ 1973 году А. Кухно снова поступил на службу — редактором издательства «Наука». Тексты были «чужие», от художественного слова далекие. Работы же — выше крыши. На себя времени не оставалось. И через год А. Кухно сказал В. Крещику, тоже работавшему здесь с ним в ту пору: «Я ухожу. Не только «Литературную газету» не могу прочитать, но и вообще почитать. Ухожу».
Кормился он теперь преимущественно литературным консультированием и выступлениями по линии бюро пропаганды художественной литературы (существовала в советские времена при Союзе писателей такая структура). Он и тут оставался верен слову.
В течение десяти лет А. Кухно проработал литконсультантом при отделе культуры и быта газеты «Советский воин». Приходил примерно раз в неделю в редакцию, забирал поступившие за это время стихи, писал на них отзывы и рецензии.
«Каждому автору он писал, как своему близкому другу, — вспоминает И. Краснов, в то время заведующий отделом и непосредственный начальник А. Кухно. — Дав общую оценку стихотворению, разбирал его построчно. Чтобы помочь автору уяснить суть подлинно поэтической речи, приводил примеры яркой образности, оперируя строчками классиков и лучших советских поэтов. Предостерегал начинающих от штампов, от ложных красивостей, от пустых и неоправданно громких слов. Короче говоря, мой литконсультант столь подробно и щедро делился своими знаниями, как будто от его письма зависела литературная судьба неизвестного ему молодого воина или убеленного сединами ветерана»3.
А вот выступать в газете с обзорами стихов, поступающих в редакцию, не любил. Хотя это и давало дополнительный заработок. «В обзорах всего не скажешь, — объяснял причину. — Обзор — вещь парадная и поневоле куцая. А в рецензии я беседую с автором один на один и высказываю ему все, что считаю нужным»4.
Но однажды А. Кухно все-таки уговорили написать о творчестве начинающих армейских поэтов. И вот как вспоминает об этом И. Краснов.
«Он подготовил великолепную статью, высказав свои заветные мысли о поэтическом слове. Прочитав статью, редактор одобрил ту ее часть, где говорилось о способных авторах, и попросил смягчить критические замечания в адрес неудачливых стихотворцев. Я убежден: любой другой литконсультант охотно выполнил бы его просьбу. Ведь и требовалось-то всего-навсего — вычеркнуть двадцать-тридцать строк да заменить их «смягченным» абзацем. Но А. Кухно был человеком большой принципиальности. Своего мнения он никогда не менял. Он не стал спорить с полковником, но вносить исправления в статью отказался.
— Жаль вашего труда, — пожал плечами редактор. — Почему упрямитесь?
— Не хочу поощрять упражнения ребят, лишенных поэтического глаза и слуха. Им нужно правду говорить для их же пользы.
Так статья и не появилась в газете»5.
Весьма красноречивый этот эпизод наглядно иллюстрирует предельную литературную честность А. Кухно, всю серьезность и требовательность его в отношении к поэтическому творчеству. Снисходительности он здесь не допускал в принципе. К бездарности, кто бы ни являлся ее носителем, был беспощаден.
Но и к таланту относился бережно: поддерживал даже крохотные его искорки. Радовался каждой удачной строчке. Тому доказательством может служить вся его редакторская и литконсультантская практика.
Уйдя на «вольные хлеба», А. Кухно много общался с живой читательской аудиторией. Выступал в школах, профтехучилищах, институтах, на заводах, в сельской местности. Аудитория была разная, но везде его принимали одинаково хорошо. Поэтический талант Кухно открывался в этих выступлениях новой гранью — способностью прямого, непосредственного воздействия (минуя печатную страницу) на читателя. А надо сказать, что поэты, одинаково хорошо пишущие и читающие свои стихи, всегда были редкостью.
Сохранилось немало свидетельств очевидцев литературных встреч и выступлений А. Кухно.
«…Воскрешенный памятью, звучит во мне его голос с пронзительно-скорбной, только ему присущей интонацией, доносящий до меня смятение голодного мальчика из стихотворения «Телеграммы»» 1, — вспоминает И. Краснов.
«…А читал Александр Кухно хорошо, — подтверждает И. Лавров. — У него был выразительный, звучный голос. И читал он не однотонно, не подвывая, как читают многие поэты, заботясь не столько о смысле, сколько о ритме. Кухно читал, как хороший актер»2. Сам бывший актер, Лавров знал, что говорил.
Знакомил А. Кухно читателей не только с собственным творчеством. Огромной популярностью пользовались его лекции о Есенине, с которыми он был, что называется, нарасхват, получая частые приглашения в школы, институты, рабочие клубы.
И читатели воздавали ему искренней любовью и благодарностью. «Я был свидетелем, — вспоминает В. Коньяков, — как к нему домой, в день его рождения, приходили делегации от школ поздравлять и фотографировались вместе с ним. Фотографа своего, школьного, приводили с собой»3.
На своих выступлениях А. Кухно почти никогда не говорил о себе. Был убежден, что всё за него должны сказать стихи, и любил повторять слова Сент-Экзюпери: «Ищите меня в том, что я пишу». И в поэзии А. Кухно личность его действительно находит свое отображение во всей ее сложности, глубине и объеме.
Выступал А. Кухно достаточно часто, но вот что примечательно: так же, как и в своих рецензиях о стихах начинающих стихотворцев, он и здесь никогда не повторялся. «Вспоминая совместные выступления с Александром Кухно, — пишет И. Краснов, — ловлю себя на остром ощущении новизны каждого его слова. И в десятый, и в двадцатый раз я слушал его с интересом первооткрывателя. Давно известные, затверженные стихи поэта воспринимались как только что родившиеся, полные родниковой свежести»4. Но этим как раз и отличается подлинное живое поэтическое слово.
Раз уж зашла речь о реакции на творческие выступления А. Кухно коллег по поэтическому цеху, то нелишне будет привести здесь еще одно свидетельство:
«Как-то на поэтическом вечере, когда зал аплодировал новым стихам А. Кухно, — вспоминает А. Плитченко, — Елизавета Константиновна (Стюарт — А.Г.) не мне и не товарищам, которые сидели рядом, а как бы сама себе сказала негромко, но твердо:
— Настоящий русский поэт, — и через краткий вздох, — с трудной судьбой!..»5.
А слово «королевы поэзии», как называли Е. Стюарт, дорогого стоило.
Со стихами на «вольных хлебах» тоже оказалось все совсем не просто. Во всяком случае, рекой они не полились. Поэзия ведь не рождается одними только обстоятельствами, хорошими или плохими. Поэтический огонь возгорается при особом состоянии души, возникающем часто как раз вопреки обстоятельствам в силу чего-то такого, что и определить никак невозможно. Но и от характера поэта еще много зависит. Оглядываясь на тот «смутный» период жизни Александра Кухно, А. Лиханов пишет:
«Он бросил службу, чтобы писать стихи, но они не писались… Ему предлагали издаться в Москве, редкий случай; «Молодая гвардия» вставляла его в план — без рукописи, даже без заявки, и он отказывался — все разводили руками: что он, не от мира сего? Столичные журналы просили подборки, он соглашался, радовался приглашению, но печатал одно-другое стихотворение в новосибирской газете, порой — в «Сибирских огнях». Ему предлагали перевести книгу стихов с другого языка, он соглашался, потом отказывался»6.
Большинство тех, кто знал А. Кухно, объясняли такое положение дел его повышенной совестливостью, требовательностью к своей работе, едва ли не флоберовской страстью совершенствовать текст. Но тот же А. Лиханов отмечает и другое: полное отсутствие у А. Кухно такого столь необходимого для художника качества, как честолюбие. А. Кухно, по его мнению, оказался поэтом нечестолюбивым. Так ли это — сказать сегодня трудно. Думается, однако, что отсутствие честолюбия делает невозможным и стремление донести свою поэзию до читателя напрямую, при непосредственных с ним контактах. А ведь шел А. Кухно на такие контакты очень даже охотно, и, надо полагать, при его-то щепетильности, не одного лишь заработка ради.
Но как бы там ни было, стихи — пусть медленно, трудно — все же писались. И оставались не только «в столе». В 1974 году Западно-Сибирское книжное издательство выпустило четвертую (и, как окажется, последнюю прижизненную) книгу лирики А. Кухно «Зимушка». Сам автор мнения о ней был невысокого, в чем и признавался в одном из писем: «Книжка «Зимушка» плохая, но… не браните — годы были нелегкие, в основном — переиздание, много древней юношеской чепухи»1.
Насчет «чепухи» Александр Антонович, конечно же, несколько пококетничал: все здесь переизданное успело пройти многократные испытания читателем и относится к основному лирическому костяку его творчества. А вот новых стихов действительно немного. И почти у всех один традиционный и для поэзии вообще, и для А. Кухно, в частности, отправной пункт — природа-погода, на которую с чуткостью барометра реагирует настроение поэта-лирика. Оттенки настроения разные, а от них в зависимости меняется и тональность стихов, их лирическая окраска.
Вот светлой грусти зарисовка «Зимой на даче». «Заколочена дача, //уехал детсад». Остался в одиночестве грибок, под которым летом копошилась малышня. Он постеснялся объясниться молодой нянечке при детях в любви, а теперь тоскует. Ничто здесь не напоминает о треволнениях нынешнего А. Кухно. Ощущение, что написано это еще Сашей-пионервожатым в первоначальную пору его любви.
Мажорен пейзажный этюд «Февраль кончается весною света…», отображающий пограничное состояние природы между зимой и весной. Он совершенно в духе хорошо уже знакомого по прежним стихам тонкого лирика и словесного живописца А. Кухно.
А вот в стихотворении «О чем, ручей, звенишь, не умолкая…» уже другое настроение. Оно подернуто тревожным холодком, ощущается в нем утомленность и даже некоторая опустошенность («Весна — //а я ни жилочкой одной //не встрепенусь, не загрущу о лете»).
Близко по настроению и стихотворение «Где ж он, свет твоей звезды?..» На кромке сжатого поля цветет красавец-василек, а рядом — упавший на землю колосок. Таким вот невзрачным колоском, который, «растеряв себя», лежит «горсточкой семян» возле борозды, видит себя и поэт. Но сорняку-васильку не завидует. Поэтический вывод («чтоб со всеми зеленеть //на степном ветру, //крепче к матушке-земле //прижимайся, друг») настолько же оптимистичен, насколько и очевиден. Он словно бы к самому автору обращен, ему в назидание.
Зимними вьюгами навеяно стихотворение «Ах, какие у нас метели…». Как и многие другие у А. Кухно, держится оно на удачно найденном образе-стержне. В данном случае — это образное сравнение январских метелей с белыми лебедями:
нынче выпали в январе —
белы лебеди налетели,
белы лебеди на дворе!
Этот вполне есенинский по духу образ красив и поэтичен уже сам по себе, но он еще и помогает передать психологическое и эмоциональное состояние лирического героя, неоднозначное его настроение. Поначалу оно радостно-восторженное («Захмелевшую душу радует //лебедей бесконечный взлет»), и это естественно, поскольку «птицы-лебеди, а не вороны //вечно жили в сердце моем». Но с каждым шагом, приближающим лирического героя к порогу своего беспокойного дома, нарастает уже отнюдь не светлая грусть, а тревога, источник которых бытовые неурядицы и душевные невзгоды:
Как гитара мой дом панельныйразгуделся от песен и драк.
Жить, конечно, нельзя отдельно,
и почти невозможно — вот так…
Мне вовек в этот быт не вглядеться.
Только трону подъездную дверь —
Птица-лебедь уходит из сердца…
Что же делать, скажи мне, теперь?…
Типичное, в общем-то, противоречие между возвышенностью поэтического мироощущения и приземленностью быта, несоответствие идеального и реального у А. Кухно с его обостренной ранимостью обретает уже черты глубоко драматичного душевного разлада, который будет преследовать поэта до конца жизни.
Стихотворение «Ах, какие у нас метели…» написано в 1972 году и посвящено
И. Лаврову. Ему первому А. Кухно его и прочитал, когда возвращались они как-то после выступления на одном из новосибирских заводов. «И был он в этот метельный денек внутренне нежен и мягок, был таким, каким создала его природа»1, — вспоминает И. Лавров — едва ли не единственный из новосибирских писателей, кому
А. Кухно посвятил стихотворение, хотя дружил со многими. Впрочем, и не удивительно: лирические души обоих поэтов (Лаврова справедливо называли поэтом в прозе) были настроены на одну волну. Илья Михайлович тоже не остался в долгу. Вскоре он написал цикл миниатюр, одну из которых («И пошел бы, и пошел бы…») посвятил А. Кухно.
«Не от такой ли тоски, отчаяния, любви, непреодолимого порыва — осенними лунными ночами трубят и ревут в таежных горах изюбры? И они идут, влекомые страстью, и потом далеко-далеко разносятся стук, треск и клацанье рогов. Это скрещиваются в битве костяные мечи… Изюбры идут, а я все никак не могу уйти в свои дальние горы. А так бы и пошел, и пошел, и пошел…» — заканчивается это стихотворение в прозе. И. Лавров впервые читал ее коллегам в актовом зале Новосибиркой писательской организации. А. Кухно попросил повторить ее конец. «Я смотрел прямо в лицо Кухно и видел, как у него чуть-чуть вздрагивал уголок рта, — вспоминает И. Лавров. — И я понимал, что легкоранимую, как бы обнаженную душу поэта тоже переполняют и тоска, и отчаянье, и любовь к этому белому свету, и страстные порывы к жизни, к творчеству и рвется он тоже в какие-то заманчивые дальние дали…»2.
Стихотворение «Ах, какие у нас метели…» написано в 1972 году и посвящено
И. Лаврову. Ему первому А. Кухно его и прочитал, когда возвращались они как-то после выступления на одном из новосибирских заводов. «И был он в этот метельный денек внутренне нежен и мягок, был таким, каким создала его природа»1, — вспоминает И. Лавров — едва ли не единственный из новосибирских писателей, кому
А. Кухно посвятил стихотворение, хотя дружил со многими. Впрочем, и не удивительно: лирические души обоих поэтов (Лаврова справедливо называли поэтом в прозе) были настроены на одну волну. Илья Михайлович тоже не остался в долгу. Вскоре он написал цикл миниатюр, одну из которых («И пошел бы, и пошел бы…») посвятил А. Кухно.
«Не от такой ли тоски, отчаяния, любви, непреодолимого порыва — осенними лунными ночами трубят и ревут в таежных горах изюбры? И они идут, влекомые страстью, и потом далеко-далеко разносятся стук, треск и клацанье рогов. Это скрещиваются в битве костяные мечи… Изюбры идут, а я все никак не могу уйти в свои дальние горы. А так бы и пошел, и пошел, и пошел…» — заканчивается это стихотворение в прозе. И. Лавров впервые читал ее коллегам в актовом зале Новосибиркой писательской организации. А. Кухно попросил повторить ее конец. «Я смотрел прямо в лицо Кухно и видел, как у него чуть-чуть вздрагивал уголок рта, — вспоминает И. Лавров. — И я понимал, что легкоранимую, как бы обнаженную душу поэта тоже переполняют и тоска, и отчаянье, и любовь к этому белому свету, и страстные порывы к жизни, к творчеству и рвется он тоже в какие-то заманчивые дальние дали…»2.
Ну а «забуранившие шар земной» лебеди из стихотворения, посвященного
И. Лаврову, в другом «метельном» стихе («Искупалась жар-птица в весеннем снегу…») трансформируются в образ сказочной жар-птицы. Она олицетворяет собой мечту о прекрасном и возвышенном, «недоступную вечную сказку людскую», которая подобно маяку помогает выплыть в бурном жестоком житейском море. Здесь, собственно, и ответ на вопрос, прозвучавший в финале стихотворения «Ах, какие у нас метели…»: «Что же делать, скажи мне, теперь»? Идти, несмотря ни на что, за жар-птицей высокой мечты, на ее животворящий свет, ибо только он способен уберечь от серой трясины повседневного быта.
Почти все новые стихи книжки «Зимушка» написаны в начале 1970-х. Они близки тематически, настроением, да и в сборнике поставлены автором друг за другом. Так что вполне можно считать их единым циклом.
Жаль только, что не дополнил его Александр Кухно еще одним стихотворением той поры — «В Михайловском» (1973). Но у него своя история…
Покинув «Сибирские огни», А. Кухно если в чем и обрел настоящую свободу, так это в свободе передвижения. В конце 1960-х — начале 1970-х он много времени проводит в поездках по области с выступлениями, путешествует по стране. По приглашению иркутского поэта Марка Сергеева побывал на Байкале. А. Лиханов помогает ему с творческими командировками. Перепадают иногда путевки в писательские дома творчества. Отдыхали со старшим сыном Сергеем в Москве. Потом Ленинград с его окрестностями, Таллин, Рига, которые Александр Кухно с младшим Андреем, будущим художникам, а тогда еще студентом архитектурного факультета Новосибирского инженерно-строительного института, облазили вдоль и поперек — вот основные маршруты его путешествий тех лет. Но была еще одна памятная поездка — В Михайловское, к Пушкину.
Стоял конец августа1973 года. Год выдался очень урожайным на яблоки. Яблочный дух заполонил все вокруг. Два молодых человека — новосибирский поэт Александр Кухно и псковский критик Валентин Курбатов — неожиданно нагрянули в Михайловское. Был выходной. Музей для посетителей закрыт. И они здесь как бы непрошеные гости, тайком пробравшиеся в святые пушкинские места. Им, однако, крупно повезло: молодых паломников приветил сам директор музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское», ученый и писатель Семен Степанович Гейченко. О чем и поведал А. Кухно в своем стихотворении:
…С веселою хмелинкою в глазахИ. Лаврову, в другом «метельном» стихе («Искупалась жар-птица в весеннем снегу…») трансформируются в образ сказочной жар-птицы. Она олицетворяет собой мечту о прекрасном и возвышенном, «недоступную вечную сказку людскую», которая подобно маяку помогает выплыть в бурном жестоком житейском море. Здесь, собственно, и ответ на вопрос, прозвучавший в финале стихотворения «Ах, какие у нас метели…»: «Что же делать, скажи мне, теперь»? Идти, несмотря ни на что, за жар-птицей высокой мечты, на ее животворящий свет, ибо только он способен уберечь от серой трясины повседневного быта.
Почти все новые стихи книжки «Зимушка» написаны в начале 1970-х. Они близки тематически, настроением, да и в сборнике поставлены автором друг за другом. Так что вполне можно считать их единым циклом.
Жаль только, что не дополнил его Александр Кухно еще одним стихотворением той поры — «В Михайловском» (1973). Но у него своя история…
Покинув «Сибирские огни», А. Кухно если в чем и обрел настоящую свободу, так это в свободе передвижения. В конце 1960-х — начале 1970-х он много времени проводит в поездках по области с выступлениями, путешествует по стране. По приглашению иркутского поэта Марка Сергеева побывал на Байкале. А. Лиханов помогает ему с творческими командировками. Перепадают иногда путевки в писательские дома творчества. Отдыхали со старшим сыном Сергеем в Москве. Потом Ленинград с его окрестностями, Таллин, Рига, которые Александр Кухно с младшим Андреем, будущим художникам, а тогда еще студентом архитектурного факультета Новосибирского инженерно-строительного института, облазили вдоль и поперек — вот основные маршруты его путешествий тех лет. Но была еще одна памятная поездка — В Михайловское, к Пушкину.
Стоял конец августа1973 года. Год выдался очень урожайным на яблоки. Яблочный дух заполонил все вокруг. Два молодых человека — новосибирский поэт Александр Кухно и псковский критик Валентин Курбатов — неожиданно нагрянули в Михайловское. Был выходной. Музей для посетителей закрыт. И они здесь как бы непрошеные гости, тайком пробравшиеся в святые пушкинские места. Им, однако, крупно повезло: молодых паломников приветил сам директор музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское», ученый и писатель Семен Степанович Гейченко. О чем и поведал А. Кухно в своем стихотворении:
два ленинградских гонщика в кожанках
кладут, как сказку, яблоки в рюкзак,
пока Семен Степанычу не жалко…
С Гейченко у А. Кухно завязались теплые отношения. Семен Степанович в одном из писем в январе 1975 года писал: «Дорогой Александр Антонович! Шлю Вам свое благословение и любовь! Спасибо за книгу стихов (речь, видимо, о «Зимушке» — А.Г.). Они мне очень нравятся своей инструментовкой…»1 (Несколько книг
А. Кухно хранится сейчас в библиотеки пушкинского музея-заповедника).
Не забыл те благословенные августовские дни и спутник А. Кухно в том визите в Михайловское: «…Читаю «В Михайловском» и все слушаю, слушаю тот давний стук яблок в саду и яблочный запах Тригорского, когда они рдеют на столах к концу августа, и падающий к ночи туман, длинно тянущийся над Соротью, и уже рдеющий к осени воздух, — все, что видели мы тогда, — пишет В. Курбатов в письме Ольге Михайловне Кухно в ноябре 1981 года. — И слышу веселый голос Семена Степановича Гейченко, зовущего к чаю, словно на усадьбе мы одни, и оттого как-то особенно уютно и отрадно, и на веранде за чаем те же яблоки во всех видах — и это обманчивое чувство вечной молодости и счастья, счастья… Я долго не знал о смерти Александра Антоновича, и он, может быть, дольше всех был жив для меня в прежнем счастливом Михайловском» 2.
Но стихотворение об этом счастливом эпизоде своей жизни А. Кухно в сборник «Зимушка», все-таки, не включил. Читатели познакомятся с ним только после смерти поэта в мемориальной книге «Слова, зовущие к добру».
Не попало в последний прижизненный сборник А. Кухно и стихотворение «Вертикально — стеной!..», посвященное Ю. Кондратюку. А. Кухно очень интересовала личность этого выдающегося ученого, одного из пионеров мировой космонавтики. О нем, по свидетельству В. Коньякова, «он много знал и писал поэму»3. Поэмы, видимо, не получилось. Вместо нее вышел погромыхивающий торжественной риторикой панегирик — явно не в поэтическом русле А. Кухно. Как фрак с чужого плеча. И если кому-то иному он был бы по фигуре, то на Кухно, далекому от «фрачной» поэзии, «не сидел». Но напечатанным это стихотворение автор все-таки увидел. С большим трудом 29 мая 1975 года его опубликовала газета «Советский воин», где поэт работал в то время литконсультантом.
И все-таки стихотворению «Вертикально — стеной!» была уготована долгая жизнь и счастливая судьба. После смерти поэта оно появилось во многих сборниках, изданных в разных городах России. Все они переданы вдовой поэта О.М. Кухно в Российский фонд Ю.В. Кондратюка (в библиотеку литературы по космонавтике Мемориального музея Ю.В. Кондратюка).
Стихи рекою не лились, но и в семидесятых тоже понемногу писались. Хотя в основном, все-таки, «в стол». Как свидетельствует А. Лиханов, «после смерти в Сашином столе обнаружился целый ворох вполне законченных прекрасных стихов, отмеченных концентрированной законченностью и глубиной»4. В мемориальном сборнике А. Кухно «Слова, зовущие к добру» свет увидели более трех десятков стихов разных лет, не публиковавшихся при жизни поэта. Целый поэтический сборник!
Но поэт не лукавил, когда жаловался, что стихи не пишутся. Продуктивность действительно была крайне низкой — в последнее десятилетие жизни всего-то два-три стихотворения в год. Для профессионального поэта, конечно, очень мало. В одном из поздних своих стихов А. Кухно по этому поводу писал:
…Читатель это не поймет.А. Кухно хранится сейчас в библиотеки пушкинского музея-заповедника).
Не забыл те благословенные августовские дни и спутник А. Кухно в том визите в Михайловское: «…Читаю «В Михайловском» и все слушаю, слушаю тот давний стук яблок в саду и яблочный запах Тригорского, когда они рдеют на столах к концу августа, и падающий к ночи туман, длинно тянущийся над Соротью, и уже рдеющий к осени воздух, — все, что видели мы тогда, — пишет В. Курбатов в письме Ольге Михайловне Кухно в ноябре 1981 года. — И слышу веселый голос Семена Степановича Гейченко, зовущего к чаю, словно на усадьбе мы одни, и оттого как-то особенно уютно и отрадно, и на веранде за чаем те же яблоки во всех видах — и это обманчивое чувство вечной молодости и счастья, счастья… Я долго не знал о смерти Александра Антоновича, и он, может быть, дольше всех был жив для меня в прежнем счастливом Михайловском» 2.
Но стихотворение об этом счастливом эпизоде своей жизни А. Кухно в сборник «Зимушка», все-таки, не включил. Читатели познакомятся с ним только после смерти поэта в мемориальной книге «Слова, зовущие к добру».
Не попало в последний прижизненный сборник А. Кухно и стихотворение «Вертикально — стеной!..», посвященное Ю. Кондратюку. А. Кухно очень интересовала личность этого выдающегося ученого, одного из пионеров мировой космонавтики. О нем, по свидетельству В. Коньякова, «он много знал и писал поэму»3. Поэмы, видимо, не получилось. Вместо нее вышел погромыхивающий торжественной риторикой панегирик — явно не в поэтическом русле А. Кухно. Как фрак с чужого плеча. И если кому-то иному он был бы по фигуре, то на Кухно, далекому от «фрачной» поэзии, «не сидел». Но напечатанным это стихотворение автор все-таки увидел. С большим трудом 29 мая 1975 года его опубликовала газета «Советский воин», где поэт работал в то время литконсультантом.
И все-таки стихотворению «Вертикально — стеной!» была уготована долгая жизнь и счастливая судьба. После смерти поэта оно появилось во многих сборниках, изданных в разных городах России. Все они переданы вдовой поэта О.М. Кухно в Российский фонд Ю.В. Кондратюка (в библиотеку литературы по космонавтике Мемориального музея Ю.В. Кондратюка).
Стихи рекою не лились, но и в семидесятых тоже понемногу писались. Хотя в основном, все-таки, «в стол». Как свидетельствует А. Лиханов, «после смерти в Сашином столе обнаружился целый ворох вполне законченных прекрасных стихов, отмеченных концентрированной законченностью и глубиной»4. В мемориальном сборнике А. Кухно «Слова, зовущие к добру» свет увидели более трех десятков стихов разных лет, не публиковавшихся при жизни поэта. Целый поэтический сборник!
Но поэт не лукавил, когда жаловался, что стихи не пишутся. Продуктивность действительно была крайне низкой — в последнее десятилетие жизни всего-то два-три стихотворения в год. Для профессионального поэта, конечно, очень мало. В одном из поздних своих стихов А. Кухно по этому поводу писал:
Ему, наверно, мнится,
что я строчу, как пулемет,
страницу за страницей
А я по году не пишу
и по полгода маюсь:
не то, не то в себе ношу,
не главным занимаюсь…
Можно, конечно, еще и еще раз говорить о высочайшей мере требовательности к себе и своему творчеству, или же об определенном творческом кризисе, в полосу которого попал в эту пору А. Кухно. Но была еще одна очень веская причина, по какой отошел он от активной поэтической работы…
9. По следам коммунара Лежена
К концу 1960-х годов главное место в творческой жизни Александра Кухно занял… последний парижский коммунар Адриен Лежен.
Странный, на первый взгляд, поворот в судьбе лирического поэта. Но это только поначалу. Интерес к истории был у А. Кухно всегда. Он хорошо знал прошлое улиц, на которых прошли его детство и юность, мог долго и увлеченно рассказывать об истории родного города. Дыхание истории ощущается и в его поэзии, прежде всего в поэме «Море». «Историческим» можно назвать и одно из ранних его стихотворений «Пламя для живых», в центре которого памятник расстрелянным колчаковцами героям Гражданской войны. «Сердце Александра Антоновича вмещало в себя не только страсти и боли нашего века: его волновали революционные события прошлого»1, — пишет в воспоминаниях И. Краснов. Да, но причем здесь Лежен?
А дело в том, что именно в Новосибирске, эвакуированный в 1942 году из подмосковного санатория, закончил Лежен свой жизненный путь. Здесь, в сквере Героев революции, рядом с памятником «Рука с факелом» долгое время (пока прах не перевезли в мае 1970 года в Париж) была его могила. Ее однажды, вскоре после войны, Саша Кухно вместе с друзьями и обнаружил в зарослях сквера. Он уже знал, кто такой Лежен, но поверить в то, что по улицам его родного города ходил живой парижский коммунар и что теперь он лежит вот под этим камнем, было очень трудно. Поразил Сашу еще один символический факт. Через семьдесят лет после падения Парижской Коммуны ее последний защитник в конце декабря 1941 года, за несколько дней до своей смерти, пишет письмо воинам-сибирякам (напечатано 1 января 1942 г.), где призывает их разгромить врага, посягнувшего на завоевания великой революции. «Александра Кухно потрясло именно это совпадение: Коммуна последний свой взгляд обратила к сибирским полкам. В час сурового испытания на излом идея народного освобождения совершила легендарный, чем-то высшим освященный переход из одной сферы сознания в другую — такую нам близкую и понятную»2.
Интерес к фигуре Лежена у Кухно с годами не угасал. Еще больше подогрел его завуч десятой школы Новосибирска Константин Андреевич Нечаев. Он сообщил, что Лежен привез в СССР знамя парижских коммунаров. И посоветовал молодому учителю и поэту написать о нем стихотворение или даже поэму.
Позже, уже работая в «Сибирских огнях», А. Кухно вспомнил беседу с Нечаевым и рассказал о ней главному редактору журнала Высоцкому, признавшись, что хотел бы написать к 40-летию Октября стихотворение или поэму о последнем коммунаре. Анатолий Васильевич идею одобрил и посоветовал позвонить в облпартархив. Оказалось, что все вещи и документы Лежена отправлены в Москву. Запрос в музей Революции тоже ничего не дал. Оттуда ответили, что «А. Лежен не числится в списках Института марксизма-ленинизма», «в русской литературе сведений о нем нет». Сообщили также, что, поскольку Лежен впервые приехал в СССР в 1928 году, он не мог привезти с собой знамя коммунаров, а доставил его в нашу страну в 1924 году другой участник Парижской Коммуны. Ответ был тем более огорчительный, что А. Кухно именно на этом факте собирался построить будущее поэтическое произведение. На время он оставил свою затею.
И время пройдет немалое, прежде чем А. Кухно снова вернется к ней. Катализатором выступил на сей раз А. Лиханов. Он к этому времени переехал жить и работать в Москву, но по делам часто наезжал в Новосибирск, где начинал когда-то собкорром «Комсомольской правды». В один из таких визитов в конце 1966 года А. Кухно повел друга к могиле Лежена. Он так взволнованно и увлеченно говорил о нем, что
А. Лиханов воскликнул: «Поэма… сама идет к тебе в руки!» — «Я ж ничего не знаю», — запротестовал А. Кухно. «Так узнай!»3 — заявил А. Лиханов и — словно горящий уголек в печь на готовую сухую растопку бросил: воспламенился, загорелся поэт.
В предисловии к будущей книге А. Кухно скажет, что к моменту начала работы над биографией последнего коммунара он «знал почти все источники, в которых сообщалось о Лежене»4. Только вот источников было совсем негусто: брошюрка воспоминаний самого Лежена, некролог о его смерти в «Советской Сибири», очерк в «Комсомольской правде», «перелицованный», как установит А. Кухно, из тех же воспоминаний и разбавленный литературными домыслами, ежегодные сухие, часто противоречивые заметки по случаю Дня Парижской Коммуны в новосибирских и столичных газетах, да две-три статьи в довоенных журналах. «Составить представление о нем как о живом человеке по этим материалам… невозможно»1, — приходит к выводу А. Кухно, но едва ли в полной мере тогда, на старте исследовательского марафона, осознает он истинный масштаб, объем и сложность предстоящей работы.
Отправляясь первый раз в Москву на поиски материала о Лежене, А. Кухно, по собственному признанию, «не знал еще, что взялся за трудное и, может, даже непосильное для одного человека дело»2. Но уже через несколько месяцев, проведенных в московских музеях и архивах это становится все более очевидным. Оказалось, что «биография Лежена примерно с 1877 по 1930 г., до приезда в Советский Союз, — не исследована совсем»3, а с другой стороны, все написанное о нем за последние четверть века приходилось ставить под сомнение.
«Работа по собиранию материала затянулась. Работа эта не на один год»4, — пишет новоиспеченный исследователь в марте 1967 года известному специалисту по истории Парижской Коммуны профессору А.И. Молоку. «Я понимаю, что поставил перед собой задачу почти неразрешимую, — читаем в письме бывшему работнику Новосибирского обкома КПСС А.К. Масляеву, написанном в сентябре того же года. — Страшно трудоемкая работа, особенно для поэта-лирика»5.
Тем не менее, А. Кухно полон горячего энтузиазма и страсти исследователя-неофита. Он с головой уходит в новое дело. Забрасывает стихи. Да и с его неумением быстро переключаться с одного на другое, делать параллельно и то, и это, о стихах и говорить чаще всего не приходится. Даже читает А. Кухно «все это время только о Коммуне». Как вспоминает А. Лиханов, «он приезжал в Москву, с утра проваливался в ее круговороты, вечером являлся измученный, но сияющий: каждый день в этом городе он проживал с завидной уплотненностью — за день десятки встреч, зацепок, звонков, находок…»6.
Поиски не ограничиваются музеями и архивами. А. Кухно разыскивает и находит кино и фотоматериалы, на которых запечатлен Лежен. Отыскивает даже его живописный портрет. Он устанавливает контакты с людьми, знавшими последнего коммунара лично или имевшими о нем какую-либо информацию… Проворачивает, в общем, за первые три года работы над этим «проектом» колоссальный объем, непостижимый для человека, не отличавшегося богатырским здоровьем.
За это время не только сформировался трезвый взгляд на истинные масштабы и горизонты задуманного, но и сама идея в ее первоначальном виде трансформировалась, обрела несколько иные очертания.
Во-первых, приходит понимание того, что «изучение жизни последнего коммунара надо ставить на серьезную научную основу»7, самому «становиться историком», а во-вторых, меняется жанровое видение будущего произведения.
Сначала, вспомним, возникла идея поэмы на историческом материале. На это поначалу А. Кухно был и нацелен. В упоминавшемся выше письме А.И. Молоку читаем: «Я плохой или хороший, но поэт, писатель, и передо мной стоит задача — в ближайшие месяцы написать поэму о Лежене, хотя бы несколько глав. Это только начало»8. «Я намеревался написать поэму о нем (о Лежене. — А.Г.) к 50-летию Октября. Теперь вижу, что не успеть…»9 — пишет А. Кухно А.К. Масляеву.
И он действительно предпринимал попытки поэтического воплощения темы Парижской Коммуны, о чем, в частности, свидетельствует стихотворение (при жизни также неопубликованное) «Париж, 28 мая 1871 года». В нем видится один из фрагментов (либо пролог или эпилог, либо нечто вроде «лирического отступления») так и не состоявшейся поэмы. Не совсем, откровенно говоря, удачный. Здесь как раз тот случай, когда вполне можно согласится с А. Лихановым, утверждавшим, что «открыто гражданские» стихи — «не его (Кухно. — А.Г.) назначение, не свой голос пробует»10. Впрочем, поэма, тем более — историческая, — вещь и по стилю, и по ритму, и по интонации сложная, и вполне возможно, что подобные фрагменты вполне бы уравновешивались совсем другими, лирическими кусками. Но, еще не начав толком облекать в поэтическую форму накапливающийся материал, А. Кухно от жанра поэмы вскоре отказался.
В марте 1967 года, всего через несколько месяцев после начала работы над биографией последнего коммунара, А. Кухно в письме А.И. Молоку делится своей задумкой: «…Есть у меня такая мечта: написать книгу, документальную повесть, листов на 10-15, без всяческих поэтических домыслов, только историческую правду»1. В феврале 1970-го он сообщает бывшему врачу отдела политэмиграции ЦК МОПР СССР И.Л. Рудиной-Ненадовой, в 1940-41 годах лечившей Лежена: «Я должен был написать поэму о Лежене по заказу ЦК ВЛКСМ, но отказался от этой мысли именно потому, что биография его совершенно не изучена ни у нас, ни во Франции…»2
Уже в 1968-м А. Кухно решительно сворачивает на дорогу документальной прозы. «Опыта в этом жанре у меня нет… я поэт-лирик»3, — жаловался он той же
И.Л. Рудиной-Ненадовой. Тем не менее, год оказался для него удивительно плодотворным: в «Советской Сибири», «Вечернем Новосибирске», «Литературной газете» и в журнале «Смена» были опубликованы пять очерков, посвященных Лежену. Еще четыре увидят свет в новосибирских газетах до 1971 года.
Книга начинала складываться. В центре был Адриен Лежен, но ее идейные горизонты простирались далеко за пределы одной, пусть и героической, судьбы. «Это будет очерк о дружбе интернационалистов, о преемственности революционных традиций»4, — определял главную суть книги ее автор. Достаточно четко представлял он себе и ее строение, форму: «Очерковая книга, которую я сейчас пишу, состоит в основном из документов и воспоминаний, вкрапленных в рассказ о поиске»5.
Именно такими документальными расследованиями очерки в первую очередь и воспринимаются. Даже заголовки некоторых из них («По следам коммунара Лежена», «Кто ты, Адела Николова?», «Когда родился коммунар Лежен?») это как бы подчеркивают.
По крупице воссоздает А. Кухно жизненный путь Лежена. И неожиданно для читателя, привыкшего к нему как к поэту-лирику, он показывает себя скрупулезным, дотошным, цепким и настойчивым исследователем-историком, доверяющим только точным фактам, а не домыслам. В полной мере качества эти проявляются уже в дебютном очерке «По следам коммунара Лежена».
Ну а «установка» самому себе все написанное о коммунаре за последние десятилетия «ставить под сомнение» приводит А. Кухно даже к настоящему открытию. Долгое время датой рождения Лежена считался 1846 год. Основываясь на ряде найденных им документов, А. Кухно доказал, что появился на свет последний герой Парижской Коммуны 3 июня 1947 года, и подробно рассказал об этом в очерке «Когда родился коммунар Лежен?». Уточнил А. Кухно и дату приезда Лежена в СССР. Это был не 1928, как предполагалось, а 1930 год.
Но судьба Лежена продолжала оставаться во многом большой загадкой. «Биография Лежена превратилась в научную проблему, представляющую определенную трудность для историка, — сетует А. Кухно. — С каждым годом эта трудность возрастает, поскольку никого из близких Лежена уже нет в живых, а из тех, кто с ним встречался в Советском Союзе, осталось всего несколько человек»6.
На пути решения этой проблемы Кухно разыскивает тех, кто знал, помнил Лежена, если удается, беседует лично, ведет переписку. Проявляет подчас чудеса «следопытского» поиска. В орбиту будущей книги А. Кухно привлекает целый ряд так или иначе связанных с Леженом людей. Это и его бывшие сподвижники-коммунары, доживавшие своей век в нашей стране (им посвящен отдельный очерк — «Парижские коммунары в СССР»), и деятели международного рабочего движения, и партработники, и медики, следившие за здоровьем Лежена… А живые свидетельства тех, кто окружал Лежена в Новосибирске, легли в основу очерка «Они помнят Лежена». Все эти люди также становятся персонажами будущей книги. Их воспоминания, ощущения, их живые свидетельства помогают отчетливей высветить жизнь последнего коммунара.
Уже первые шаги А. Кухно в работе над книгой об Адриене Лежене были замечены и с одобрением встречены во Франции. Генеральный секретарь «Ассоциации друзей Парижской Коммуны» в 1967 году писал: «Мы благодарим товарища Кухно за внимание, которое он проявил к последнему ветерану Парижской Коммуны Адриену Лежену»7.
Воссоздавая биографию Лежена, А. Кухно не забывает, что она неотделима от истории международного рабочего движения, в которую вплетено немало ярких замечательных судеб. Две из них он открывает для себя в процессе поисков. И появляются очерки «Камрад Исидоро Асеведо» и «Кто ты, Адела Николова?», посвященные известному испанскому писателю и революционеру и переводчице Лежена, верным спутникам его последних лет.
Проявляя незаурядные способности исследователя, А. Кухно оставался художником слова, а не сухим фиксатором фактов. При строгой документальности его очерки читаются с легкостью увлекательной беллетристики. Большое значение, конечно, имеет то обстоятельство, что сюжетообразующим их стержнем стал сам процесс поиска (есть в этом нечто от стилистической манеры Ираклия Андроникова). Но отмечены они также и чисто художественной образностью, органично вплетающейся в документальную ткань. Однако образность эта ничего общего не имеет с тем чересчур вольным художественным вымыслом, который так легко превращается в далекий от истины домысел.
Художник начинает говорить в А. Кухно и когда дело касается подробностей. Он знает, что без детали не может быть картины. Он точен и тщателен в штрихах и нюансах, старается прописать их как можно тоньше и четче. В письмах к тем, к кому обращается с просьбами помочь в поисках, он также требует деталей, деталей и еще раз деталей. «Каждая деталь его биографии, каждая черточка характера, внешнего облика представляет для меня как писателя огромный интерес, — пишет А. Кухно бывшему члену президиума Общества старых большевиков Т.Ф. Людвинской и задает подобно опытному следователю массу дополнительных наводящих вопросов, которые смогли бы способствовать раскрытию характера его героя, помогли бы проникнуть глубже в его внутренний мир: — Не можете ли Вы, дорогая Татьяна Федоровна, припомнить… хотя бы один эпизод, хотя бы одно слово, реплику Лежена? Для писателя это важно!»1. «Документов о Лежене сохранилось крайне мало. А живых свидетелей, кажется, и того меньше. Поэтому каждая реплика его речи, каждый штришок его внешности и характера мне очень дороги как писателю»2, — объясняет Кухно в письме к В.Н. Суетиновой (бывшей заведующей инструкторским отделом ЦК МОПР). «Поверьте, все это не пустяки. Только из деталей, подробностей складывается представление о людях и событиях»3, — убеждает он И.Л. Рудину-Ненадову.
В таком пристальном внимании к детали, впрочем, ничего нет удивительного. Это ведь и принцип поэтической работы А. Кухно — «в каждой проявлять детали особый смысл и красоту».
Впечатляет эпистолярная часть работы А. Кухно над книгой о Лежене. С кем только не переписывается он! Более полутора десятков самых разных людей среди его корреспондентов. В их числе французский писатель и историк Морис Шури, французская журналистка Ж. Журдан, актриса Ленинградского драмтеатра им.
А.С. Пушкина Н.Ф. Лежен… С некоторыми у А. Кухно завязывается дружба. А Ине Львовне Рудиной-Ненадовой он даже посвящает стихи:
Веточку вереска на пианиноСтранный, на первый взгляд, поворот в судьбе лирического поэта. Но это только поначалу. Интерес к истории был у А. Кухно всегда. Он хорошо знал прошлое улиц, на которых прошли его детство и юность, мог долго и увлеченно рассказывать об истории родного города. Дыхание истории ощущается и в его поэзии, прежде всего в поэме «Море». «Историческим» можно назвать и одно из ранних его стихотворений «Пламя для живых», в центре которого памятник расстрелянным колчаковцами героям Гражданской войны. «Сердце Александра Антоновича вмещало в себя не только страсти и боли нашего века: его волновали революционные события прошлого»1, — пишет в воспоминаниях И. Краснов. Да, но причем здесь Лежен?
А дело в том, что именно в Новосибирске, эвакуированный в 1942 году из подмосковного санатория, закончил Лежен свой жизненный путь. Здесь, в сквере Героев революции, рядом с памятником «Рука с факелом» долгое время (пока прах не перевезли в мае 1970 года в Париж) была его могила. Ее однажды, вскоре после войны, Саша Кухно вместе с друзьями и обнаружил в зарослях сквера. Он уже знал, кто такой Лежен, но поверить в то, что по улицам его родного города ходил живой парижский коммунар и что теперь он лежит вот под этим камнем, было очень трудно. Поразил Сашу еще один символический факт. Через семьдесят лет после падения Парижской Коммуны ее последний защитник в конце декабря 1941 года, за несколько дней до своей смерти, пишет письмо воинам-сибирякам (напечатано 1 января 1942 г.), где призывает их разгромить врага, посягнувшего на завоевания великой революции. «Александра Кухно потрясло именно это совпадение: Коммуна последний свой взгляд обратила к сибирским полкам. В час сурового испытания на излом идея народного освобождения совершила легендарный, чем-то высшим освященный переход из одной сферы сознания в другую — такую нам близкую и понятную»2.
Интерес к фигуре Лежена у Кухно с годами не угасал. Еще больше подогрел его завуч десятой школы Новосибирска Константин Андреевич Нечаев. Он сообщил, что Лежен привез в СССР знамя парижских коммунаров. И посоветовал молодому учителю и поэту написать о нем стихотворение или даже поэму.
Позже, уже работая в «Сибирских огнях», А. Кухно вспомнил беседу с Нечаевым и рассказал о ней главному редактору журнала Высоцкому, признавшись, что хотел бы написать к 40-летию Октября стихотворение или поэму о последнем коммунаре. Анатолий Васильевич идею одобрил и посоветовал позвонить в облпартархив. Оказалось, что все вещи и документы Лежена отправлены в Москву. Запрос в музей Революции тоже ничего не дал. Оттуда ответили, что «А. Лежен не числится в списках Института марксизма-ленинизма», «в русской литературе сведений о нем нет». Сообщили также, что, поскольку Лежен впервые приехал в СССР в 1928 году, он не мог привезти с собой знамя коммунаров, а доставил его в нашу страну в 1924 году другой участник Парижской Коммуны. Ответ был тем более огорчительный, что А. Кухно именно на этом факте собирался построить будущее поэтическое произведение. На время он оставил свою затею.
И время пройдет немалое, прежде чем А. Кухно снова вернется к ней. Катализатором выступил на сей раз А. Лиханов. Он к этому времени переехал жить и работать в Москву, но по делам часто наезжал в Новосибирск, где начинал когда-то собкорром «Комсомольской правды». В один из таких визитов в конце 1966 года А. Кухно повел друга к могиле Лежена. Он так взволнованно и увлеченно говорил о нем, что
А. Лиханов воскликнул: «Поэма… сама идет к тебе в руки!» — «Я ж ничего не знаю», — запротестовал А. Кухно. «Так узнай!»3 — заявил А. Лиханов и — словно горящий уголек в печь на готовую сухую растопку бросил: воспламенился, загорелся поэт.
В предисловии к будущей книге А. Кухно скажет, что к моменту начала работы над биографией последнего коммунара он «знал почти все источники, в которых сообщалось о Лежене»4. Только вот источников было совсем негусто: брошюрка воспоминаний самого Лежена, некролог о его смерти в «Советской Сибири», очерк в «Комсомольской правде», «перелицованный», как установит А. Кухно, из тех же воспоминаний и разбавленный литературными домыслами, ежегодные сухие, часто противоречивые заметки по случаю Дня Парижской Коммуны в новосибирских и столичных газетах, да две-три статьи в довоенных журналах. «Составить представление о нем как о живом человеке по этим материалам… невозможно»1, — приходит к выводу А. Кухно, но едва ли в полной мере тогда, на старте исследовательского марафона, осознает он истинный масштаб, объем и сложность предстоящей работы.
Отправляясь первый раз в Москву на поиски материала о Лежене, А. Кухно, по собственному признанию, «не знал еще, что взялся за трудное и, может, даже непосильное для одного человека дело»2. Но уже через несколько месяцев, проведенных в московских музеях и архивах это становится все более очевидным. Оказалось, что «биография Лежена примерно с 1877 по 1930 г., до приезда в Советский Союз, — не исследована совсем»3, а с другой стороны, все написанное о нем за последние четверть века приходилось ставить под сомнение.
«Работа по собиранию материала затянулась. Работа эта не на один год»4, — пишет новоиспеченный исследователь в марте 1967 года известному специалисту по истории Парижской Коммуны профессору А.И. Молоку. «Я понимаю, что поставил перед собой задачу почти неразрешимую, — читаем в письме бывшему работнику Новосибирского обкома КПСС А.К. Масляеву, написанном в сентябре того же года. — Страшно трудоемкая работа, особенно для поэта-лирика»5.
Тем не менее, А. Кухно полон горячего энтузиазма и страсти исследователя-неофита. Он с головой уходит в новое дело. Забрасывает стихи. Да и с его неумением быстро переключаться с одного на другое, делать параллельно и то, и это, о стихах и говорить чаще всего не приходится. Даже читает А. Кухно «все это время только о Коммуне». Как вспоминает А. Лиханов, «он приезжал в Москву, с утра проваливался в ее круговороты, вечером являлся измученный, но сияющий: каждый день в этом городе он проживал с завидной уплотненностью — за день десятки встреч, зацепок, звонков, находок…»6.
Поиски не ограничиваются музеями и архивами. А. Кухно разыскивает и находит кино и фотоматериалы, на которых запечатлен Лежен. Отыскивает даже его живописный портрет. Он устанавливает контакты с людьми, знавшими последнего коммунара лично или имевшими о нем какую-либо информацию… Проворачивает, в общем, за первые три года работы над этим «проектом» колоссальный объем, непостижимый для человека, не отличавшегося богатырским здоровьем.
За это время не только сформировался трезвый взгляд на истинные масштабы и горизонты задуманного, но и сама идея в ее первоначальном виде трансформировалась, обрела несколько иные очертания.
Во-первых, приходит понимание того, что «изучение жизни последнего коммунара надо ставить на серьезную научную основу»7, самому «становиться историком», а во-вторых, меняется жанровое видение будущего произведения.
Сначала, вспомним, возникла идея поэмы на историческом материале. На это поначалу А. Кухно был и нацелен. В упоминавшемся выше письме А.И. Молоку читаем: «Я плохой или хороший, но поэт, писатель, и передо мной стоит задача — в ближайшие месяцы написать поэму о Лежене, хотя бы несколько глав. Это только начало»8. «Я намеревался написать поэму о нем (о Лежене. — А.Г.) к 50-летию Октября. Теперь вижу, что не успеть…»9 — пишет А. Кухно А.К. Масляеву.
И он действительно предпринимал попытки поэтического воплощения темы Парижской Коммуны, о чем, в частности, свидетельствует стихотворение (при жизни также неопубликованное) «Париж, 28 мая 1871 года». В нем видится один из фрагментов (либо пролог или эпилог, либо нечто вроде «лирического отступления») так и не состоявшейся поэмы. Не совсем, откровенно говоря, удачный. Здесь как раз тот случай, когда вполне можно согласится с А. Лихановым, утверждавшим, что «открыто гражданские» стихи — «не его (Кухно. — А.Г.) назначение, не свой голос пробует»10. Впрочем, поэма, тем более — историческая, — вещь и по стилю, и по ритму, и по интонации сложная, и вполне возможно, что подобные фрагменты вполне бы уравновешивались совсем другими, лирическими кусками. Но, еще не начав толком облекать в поэтическую форму накапливающийся материал, А. Кухно от жанра поэмы вскоре отказался.
В марте 1967 года, всего через несколько месяцев после начала работы над биографией последнего коммунара, А. Кухно в письме А.И. Молоку делится своей задумкой: «…Есть у меня такая мечта: написать книгу, документальную повесть, листов на 10-15, без всяческих поэтических домыслов, только историческую правду»1. В феврале 1970-го он сообщает бывшему врачу отдела политэмиграции ЦК МОПР СССР И.Л. Рудиной-Ненадовой, в 1940-41 годах лечившей Лежена: «Я должен был написать поэму о Лежене по заказу ЦК ВЛКСМ, но отказался от этой мысли именно потому, что биография его совершенно не изучена ни у нас, ни во Франции…»2
Уже в 1968-м А. Кухно решительно сворачивает на дорогу документальной прозы. «Опыта в этом жанре у меня нет… я поэт-лирик»3, — жаловался он той же
И.Л. Рудиной-Ненадовой. Тем не менее, год оказался для него удивительно плодотворным: в «Советской Сибири», «Вечернем Новосибирске», «Литературной газете» и в журнале «Смена» были опубликованы пять очерков, посвященных Лежену. Еще четыре увидят свет в новосибирских газетах до 1971 года.
Книга начинала складываться. В центре был Адриен Лежен, но ее идейные горизонты простирались далеко за пределы одной, пусть и героической, судьбы. «Это будет очерк о дружбе интернационалистов, о преемственности революционных традиций»4, — определял главную суть книги ее автор. Достаточно четко представлял он себе и ее строение, форму: «Очерковая книга, которую я сейчас пишу, состоит в основном из документов и воспоминаний, вкрапленных в рассказ о поиске»5.
Именно такими документальными расследованиями очерки в первую очередь и воспринимаются. Даже заголовки некоторых из них («По следам коммунара Лежена», «Кто ты, Адела Николова?», «Когда родился коммунар Лежен?») это как бы подчеркивают.
По крупице воссоздает А. Кухно жизненный путь Лежена. И неожиданно для читателя, привыкшего к нему как к поэту-лирику, он показывает себя скрупулезным, дотошным, цепким и настойчивым исследователем-историком, доверяющим только точным фактам, а не домыслам. В полной мере качества эти проявляются уже в дебютном очерке «По следам коммунара Лежена».
Ну а «установка» самому себе все написанное о коммунаре за последние десятилетия «ставить под сомнение» приводит А. Кухно даже к настоящему открытию. Долгое время датой рождения Лежена считался 1846 год. Основываясь на ряде найденных им документов, А. Кухно доказал, что появился на свет последний герой Парижской Коммуны 3 июня 1947 года, и подробно рассказал об этом в очерке «Когда родился коммунар Лежен?». Уточнил А. Кухно и дату приезда Лежена в СССР. Это был не 1928, как предполагалось, а 1930 год.
Но судьба Лежена продолжала оставаться во многом большой загадкой. «Биография Лежена превратилась в научную проблему, представляющую определенную трудность для историка, — сетует А. Кухно. — С каждым годом эта трудность возрастает, поскольку никого из близких Лежена уже нет в живых, а из тех, кто с ним встречался в Советском Союзе, осталось всего несколько человек»6.
На пути решения этой проблемы Кухно разыскивает тех, кто знал, помнил Лежена, если удается, беседует лично, ведет переписку. Проявляет подчас чудеса «следопытского» поиска. В орбиту будущей книги А. Кухно привлекает целый ряд так или иначе связанных с Леженом людей. Это и его бывшие сподвижники-коммунары, доживавшие своей век в нашей стране (им посвящен отдельный очерк — «Парижские коммунары в СССР»), и деятели международного рабочего движения, и партработники, и медики, следившие за здоровьем Лежена… А живые свидетельства тех, кто окружал Лежена в Новосибирске, легли в основу очерка «Они помнят Лежена». Все эти люди также становятся персонажами будущей книги. Их воспоминания, ощущения, их живые свидетельства помогают отчетливей высветить жизнь последнего коммунара.
Уже первые шаги А. Кухно в работе над книгой об Адриене Лежене были замечены и с одобрением встречены во Франции. Генеральный секретарь «Ассоциации друзей Парижской Коммуны» в 1967 году писал: «Мы благодарим товарища Кухно за внимание, которое он проявил к последнему ветерану Парижской Коммуны Адриену Лежену»7.
Воссоздавая биографию Лежена, А. Кухно не забывает, что она неотделима от истории международного рабочего движения, в которую вплетено немало ярких замечательных судеб. Две из них он открывает для себя в процессе поисков. И появляются очерки «Камрад Исидоро Асеведо» и «Кто ты, Адела Николова?», посвященные известному испанскому писателю и революционеру и переводчице Лежена, верным спутникам его последних лет.
Проявляя незаурядные способности исследователя, А. Кухно оставался художником слова, а не сухим фиксатором фактов. При строгой документальности его очерки читаются с легкостью увлекательной беллетристики. Большое значение, конечно, имеет то обстоятельство, что сюжетообразующим их стержнем стал сам процесс поиска (есть в этом нечто от стилистической манеры Ираклия Андроникова). Но отмечены они также и чисто художественной образностью, органично вплетающейся в документальную ткань. Однако образность эта ничего общего не имеет с тем чересчур вольным художественным вымыслом, который так легко превращается в далекий от истины домысел.
Художник начинает говорить в А. Кухно и когда дело касается подробностей. Он знает, что без детали не может быть картины. Он точен и тщателен в штрихах и нюансах, старается прописать их как можно тоньше и четче. В письмах к тем, к кому обращается с просьбами помочь в поисках, он также требует деталей, деталей и еще раз деталей. «Каждая деталь его биографии, каждая черточка характера, внешнего облика представляет для меня как писателя огромный интерес, — пишет А. Кухно бывшему члену президиума Общества старых большевиков Т.Ф. Людвинской и задает подобно опытному следователю массу дополнительных наводящих вопросов, которые смогли бы способствовать раскрытию характера его героя, помогли бы проникнуть глубже в его внутренний мир: — Не можете ли Вы, дорогая Татьяна Федоровна, припомнить… хотя бы один эпизод, хотя бы одно слово, реплику Лежена? Для писателя это важно!»1. «Документов о Лежене сохранилось крайне мало. А живых свидетелей, кажется, и того меньше. Поэтому каждая реплика его речи, каждый штришок его внешности и характера мне очень дороги как писателю»2, — объясняет Кухно в письме к В.Н. Суетиновой (бывшей заведующей инструкторским отделом ЦК МОПР). «Поверьте, все это не пустяки. Только из деталей, подробностей складывается представление о людях и событиях»3, — убеждает он И.Л. Рудину-Ненадову.
В таком пристальном внимании к детали, впрочем, ничего нет удивительного. Это ведь и принцип поэтической работы А. Кухно — «в каждой проявлять детали особый смысл и красоту».
Впечатляет эпистолярная часть работы А. Кухно над книгой о Лежене. С кем только не переписывается он! Более полутора десятков самых разных людей среди его корреспондентов. В их числе французский писатель и историк Морис Шури, французская журналистка Ж. Журдан, актриса Ленинградского драмтеатра им.
А.С. Пушкина Н.Ф. Лежен… С некоторыми у А. Кухно завязывается дружба. А Ине Львовне Рудиной-Ненадовой он даже посвящает стихи:
я позабыл, уезжая от вас.
Грустно мне, Ина,
трудно мне, Ина,
без голубых ваших пристальных глаз…
Но, пожалуй, особенно теплые отношения складываются у А. Кухно в годы работы над книгой о Лежене с вдовой советского художника К.Н. Редько Татьяной Федоровной Редько. Бывшая оперная певица, она долгое время затем занималась вокально-педагогической деятельностью. Ее муж Климент Николаевич был талантливым живописцем. Его полотна хранятся в Третьяковке и Русском музее, в музеях Парижа, Чикаго, Филадельфии, Швеции, во многих частных коллекциях. Картины К.Н. Редько выставлялись на многих выставках в Париже и Москве. Сюжеты картин К.Н. Редько самые разнообразные. Кисти его принадлежит и целая галерея портретов выдающихся деятелей науки, культуры, рабочего движения. Был в ней и портрет Лежена.
Узнав об этом, А. Кухно находит Татьяну Федоровну Редько и навещает вдову художника с А. Лихановым в январе 1968 года в ее маленькой московской квартирке. А. Кухно любуется мастерски выполненным портретом последнего коммунара, читает записи в дневнике художника, где тот рассказывает о трудностях работы над портретом Лежена, создававшимся в 1940 году в подмосковной Барвихе. С этой встречи завязывается знакомство, а следом и переписка Т.Ф. Редько и А. Кухно.
«Мне стала дорогой судьба хорошего русского художника. Я обязательно постараюсь написать о нем главу в книге о Лежене»1, — пишет А. Кухно Т.Ф. Редько. Предварительным наброском этой главы можно считать появившийся в «Вечернем Новосибирске» еще в марте 1968-го очерк «Два портрета», где А. Кухно описывает свой первый визит Татьяне Федоровне. А летом того же года А. Кухно везет портрет Лежена кисти К. Н. Редько, закупленный у вдовы художника областным управлением культуры для Новосибирского областного краеведческого музея, в родной город. Сейчас портрет находится в Новосибирском художественном музее.
Переписка между А. Кухно и Т.Ф. Редько длится почти до самой кончины поэта. С одной стороны, вполне деловая, а с другой — очень трогательная, теплая и сердечная, какая может быть только между очень близкими людьми. И это чувство душевной близости — обоюдно.
К старикам и детям А. Кухно всегда питал особые чувства, получая ответную взаимность. Нежная дружба его связывала со старейшиной сибирской поэзии Ильей Мухачевым. Своим был он в домах новосибирских писателей-ветеранов Евгения Иванова (Филиппыч) и Георгия Лосьева. Как в родной дом, шел к нему, приезжая в Новосибирск, Михаил Кубышкин…
А. Кухно посылает «маме Тане» поэтические книжки. И обретает еще одну горячую поклонницу своего таланта. «Глаза и руки тянутся к Вашим сборникам, из которых излучается тепло лирической души. Восприятие жизни, которое Вы так легко и просто излагаете в рифме, очень трогает»2, — пишет ему Т.Ф. Редько вскоре после знакомства. «А лирика Ваша — стихи мне по-настоящему нравятся, не потому, что мне хочется сказать Вам приятное. В них есть благородная простота, которая очень трогает, волнует, и хочется читать еще и еще…»3 — говорит она в другом письме. Высоко отзывается она и о «плохом» (по оценке самого автора) сборнике «Зимушка»: «С большим чувством лирического проникновения прочитала Вашу «Зимушку». Ваш портрет прекрасно гармонирует с ее содержанием… «Зимушка» очень милая книга. Ваша лирика мила, искренна, за нею чувствуется тонкая хорошая душа человека, пережившего не только радости»4.
Не один год добрым словом и участием Т. Ф. Редько поддерживала А. Кухно. Он же делился с нею своими проблемами, заботами и невзгодами. А их меньше не становилось.
«А вообще-то с Леженом дела мои неважные. Книга не пишется, исследование ведется крайне медленно»5, — жалуется Кухно Татьяне Федоровне. «О себе… писать не хочется. Живу неважно, надсадно, работа не ладится»6, — пишет он тремя годами позже, в 1971-м. Может показаться, что здесь просто нытье. Но это не так. Эмоциональный, иногда взрывной, резкий, А. Кухно умел держать свои чувства в узде, не жаловался первому встречному о своем состоянии, и далеко не каждый мог догадываться, как ему приходится трудно.
Но дальше пошло и вовсе тяжело. Опубликовав к началу 1970-х около десятка очерков — фрагментов будущей книги о Лежене, А. Кухно резко застопорился в своей работе. Без того скудные источники и вовсе пересыхали. Сопротивление материала нарастало. В отчаянии он на время забрасывал работу, пытался переключаться на поэзию (в период такого «переключения» и вышла «Зимушка»), снова возвращался к последнему коммунару, опять бросал… Но вырваться из плена этой темы уже не мог. Еще в самом начале поисков А. Кухно в письме А.И. Молоку писал: «Я понял, что никогда уже не оставлю эту тему, если даже напишу книгу о Лежене»7.
Книга так и останется незавершенной. Под общим заголовком «Жизнь под Красным знаменем» очерки, дополненные перепиской А. Кухно и комментариями, благодаря усилиям О.М. Кухно, впервые увидели свет в 1981 году в мемориальном сборнике «Слова, зовущие к добру…». А через шесть лет отдельным изданием появилась и книга с таким же названием.
Законченным цельным произведением вряд ли ее можно назвать. Здесь скорей следует согласиться с А. Лихановым, назвавшим ее «конспектом». Книга и в самом деле, по его же выражению, «осталась лишь в очертании, в абрисе»8. Но это не умаляет ни ее значимости, ни огромного труда, вложенного в нее автором.
Правда, у современного читателя может возникнуть вопрос, чего же ради так упорно бился А. Кухно над жизнеописанием последнего коммунара, что двигало талантливым поэтом, если он даже стихотворчеством своим жертвовал? Надо полагать, что вопрос сей возникал и у современников А. Кухно. Иначе, наверное, не появилась бы в очерке «Когда родился коммунар Лежен?» фраза: «…трачу месяцы, годы, терплю сочувственные улыбки товарищей и скептические смешки закаленных «следопытов»»1. А «терпит» потому, читаем дальше в том же очерке, что «Лежен достоин того, чтобы в Новосибирске вспоминали о нем не только в День Парижской Коммуны и писали точно и подробно»2. «Терпит», несмотря на то, что «с большим трудом удается узнать мало», еще и потому, что и «этого немногого, вместе взятого, еще никто не знает, кроме меня…»3. И здесь он — настоящий первопроходец.
Есть у А. Кухно и другое, можно сказать, «идеологическое» обоснование. В письме обкомовцу А.К. Масляеву читаем: «…Пусть и не за моей подписью, но появятся, наконец, в печати материалы о Лежене, чтобы тысячи пионеров, комсомольцев, коммунистов, для которых могила Лежена стала местом священным, таким же, как братская могила павших за Октябрьскую революцию, чтобы миллионы людей, знавших только имя коммунара, узнали бы, наконец, его биографию, могли бы образно представить этого человека»4.
В том же письме, после сетований на трудности работы над книгой А. Кухно восклицает: «Но что делать! Недаром учили нас отцы: «Поэтом можешь ты не быть, но…»»5. И в этой отнюдь не спонтанно прозвучавшей некрасовской строке, думается, и есть ключ к пониманию основной причины удивительной преданности теме Парижской Коммуны и ее последнего коммунара.
А. Кухно всегда отличало развитое гражданское самочувствие, ощущение прочной исторической взаимосвязи с радетелями справедливого мироустройства, в среде которых он, прежде всего, и искал нравственный образец. «Поэт и гражданин» в его творчестве шли бок о бок. «Пламя для живых», «Возле Вечного огня», «Море», «Корвет»… (Фигура Лежена невольно ассоциируется со старым кораблем, что «штормовал под парусом багряным»). В том же идейно-художественном русле задумывалось и произведение о последнем коммунаре. Здесь «все соединялось в Александре Кухно одной высочайшей темой — темой Парижской Коммуны, ее последнего дыхания…»6. И в его обращении к ней формула «гражданином быть обязан» становится едва ли не единственно возможной формой творческого бытия, в которой все остальное, даже собственный лирический талант — уже как бы и не существен.
10. Последний снегУзнав об этом, А. Кухно находит Татьяну Федоровну Редько и навещает вдову художника с А. Лихановым в январе 1968 года в ее маленькой московской квартирке. А. Кухно любуется мастерски выполненным портретом последнего коммунара, читает записи в дневнике художника, где тот рассказывает о трудностях работы над портретом Лежена, создававшимся в 1940 году в подмосковной Барвихе. С этой встречи завязывается знакомство, а следом и переписка Т.Ф. Редько и А. Кухно.
«Мне стала дорогой судьба хорошего русского художника. Я обязательно постараюсь написать о нем главу в книге о Лежене»1, — пишет А. Кухно Т.Ф. Редько. Предварительным наброском этой главы можно считать появившийся в «Вечернем Новосибирске» еще в марте 1968-го очерк «Два портрета», где А. Кухно описывает свой первый визит Татьяне Федоровне. А летом того же года А. Кухно везет портрет Лежена кисти К. Н. Редько, закупленный у вдовы художника областным управлением культуры для Новосибирского областного краеведческого музея, в родной город. Сейчас портрет находится в Новосибирском художественном музее.
Переписка между А. Кухно и Т.Ф. Редько длится почти до самой кончины поэта. С одной стороны, вполне деловая, а с другой — очень трогательная, теплая и сердечная, какая может быть только между очень близкими людьми. И это чувство душевной близости — обоюдно.
К старикам и детям А. Кухно всегда питал особые чувства, получая ответную взаимность. Нежная дружба его связывала со старейшиной сибирской поэзии Ильей Мухачевым. Своим был он в домах новосибирских писателей-ветеранов Евгения Иванова (Филиппыч) и Георгия Лосьева. Как в родной дом, шел к нему, приезжая в Новосибирск, Михаил Кубышкин…
А. Кухно посылает «маме Тане» поэтические книжки. И обретает еще одну горячую поклонницу своего таланта. «Глаза и руки тянутся к Вашим сборникам, из которых излучается тепло лирической души. Восприятие жизни, которое Вы так легко и просто излагаете в рифме, очень трогает»2, — пишет ему Т.Ф. Редько вскоре после знакомства. «А лирика Ваша — стихи мне по-настоящему нравятся, не потому, что мне хочется сказать Вам приятное. В них есть благородная простота, которая очень трогает, волнует, и хочется читать еще и еще…»3 — говорит она в другом письме. Высоко отзывается она и о «плохом» (по оценке самого автора) сборнике «Зимушка»: «С большим чувством лирического проникновения прочитала Вашу «Зимушку». Ваш портрет прекрасно гармонирует с ее содержанием… «Зимушка» очень милая книга. Ваша лирика мила, искренна, за нею чувствуется тонкая хорошая душа человека, пережившего не только радости»4.
Не один год добрым словом и участием Т. Ф. Редько поддерживала А. Кухно. Он же делился с нею своими проблемами, заботами и невзгодами. А их меньше не становилось.
«А вообще-то с Леженом дела мои неважные. Книга не пишется, исследование ведется крайне медленно»5, — жалуется Кухно Татьяне Федоровне. «О себе… писать не хочется. Живу неважно, надсадно, работа не ладится»6, — пишет он тремя годами позже, в 1971-м. Может показаться, что здесь просто нытье. Но это не так. Эмоциональный, иногда взрывной, резкий, А. Кухно умел держать свои чувства в узде, не жаловался первому встречному о своем состоянии, и далеко не каждый мог догадываться, как ему приходится трудно.
Но дальше пошло и вовсе тяжело. Опубликовав к началу 1970-х около десятка очерков — фрагментов будущей книги о Лежене, А. Кухно резко застопорился в своей работе. Без того скудные источники и вовсе пересыхали. Сопротивление материала нарастало. В отчаянии он на время забрасывал работу, пытался переключаться на поэзию (в период такого «переключения» и вышла «Зимушка»), снова возвращался к последнему коммунару, опять бросал… Но вырваться из плена этой темы уже не мог. Еще в самом начале поисков А. Кухно в письме А.И. Молоку писал: «Я понял, что никогда уже не оставлю эту тему, если даже напишу книгу о Лежене»7.
Книга так и останется незавершенной. Под общим заголовком «Жизнь под Красным знаменем» очерки, дополненные перепиской А. Кухно и комментариями, благодаря усилиям О.М. Кухно, впервые увидели свет в 1981 году в мемориальном сборнике «Слова, зовущие к добру…». А через шесть лет отдельным изданием появилась и книга с таким же названием.
Законченным цельным произведением вряд ли ее можно назвать. Здесь скорей следует согласиться с А. Лихановым, назвавшим ее «конспектом». Книга и в самом деле, по его же выражению, «осталась лишь в очертании, в абрисе»8. Но это не умаляет ни ее значимости, ни огромного труда, вложенного в нее автором.
Правда, у современного читателя может возникнуть вопрос, чего же ради так упорно бился А. Кухно над жизнеописанием последнего коммунара, что двигало талантливым поэтом, если он даже стихотворчеством своим жертвовал? Надо полагать, что вопрос сей возникал и у современников А. Кухно. Иначе, наверное, не появилась бы в очерке «Когда родился коммунар Лежен?» фраза: «…трачу месяцы, годы, терплю сочувственные улыбки товарищей и скептические смешки закаленных «следопытов»»1. А «терпит» потому, читаем дальше в том же очерке, что «Лежен достоин того, чтобы в Новосибирске вспоминали о нем не только в День Парижской Коммуны и писали точно и подробно»2. «Терпит», несмотря на то, что «с большим трудом удается узнать мало», еще и потому, что и «этого немногого, вместе взятого, еще никто не знает, кроме меня…»3. И здесь он — настоящий первопроходец.
Есть у А. Кухно и другое, можно сказать, «идеологическое» обоснование. В письме обкомовцу А.К. Масляеву читаем: «…Пусть и не за моей подписью, но появятся, наконец, в печати материалы о Лежене, чтобы тысячи пионеров, комсомольцев, коммунистов, для которых могила Лежена стала местом священным, таким же, как братская могила павших за Октябрьскую революцию, чтобы миллионы людей, знавших только имя коммунара, узнали бы, наконец, его биографию, могли бы образно представить этого человека»4.
В том же письме, после сетований на трудности работы над книгой А. Кухно восклицает: «Но что делать! Недаром учили нас отцы: «Поэтом можешь ты не быть, но…»»5. И в этой отнюдь не спонтанно прозвучавшей некрасовской строке, думается, и есть ключ к пониманию основной причины удивительной преданности теме Парижской Коммуны и ее последнего коммунара.
А. Кухно всегда отличало развитое гражданское самочувствие, ощущение прочной исторической взаимосвязи с радетелями справедливого мироустройства, в среде которых он, прежде всего, и искал нравственный образец. «Поэт и гражданин» в его творчестве шли бок о бок. «Пламя для живых», «Возле Вечного огня», «Море», «Корвет»… (Фигура Лежена невольно ассоциируется со старым кораблем, что «штормовал под парусом багряным»). В том же идейно-художественном русле задумывалось и произведение о последнем коммунаре. Здесь «все соединялось в Александре Кухно одной высочайшей темой — темой Парижской Коммуны, ее последнего дыхания…»6. И в его обращении к ней формула «гражданином быть обязан» становится едва ли не единственно возможной формой творческого бытия, в которой все остальное, даже собственный лирический талант — уже как бы и не существен.
Работа над книгой о Лежене отнимала у А. Кухно много нервных и физических сил. В 1970 году у него возникают серьезные проблемы со здоровьем. И.Л. Рудиной-Ненадовой он пишет: «О болезни своей я толком ничего не знаю. Было два сильных сердечных приступа, когда привозила домой и увозила из дому «скорая». В первый раз с очень низким давлением. В другой раз — наоборот. Сейчас давление скачет, прохожу всякие обследования, что-то с кровью, работоспособность резко упала»7. Это был первый серьезный звонок. Но не неожиданный и не последний. «Работа, быт, болезни…»8 станут до последних дней его неразлучными спутниками.
Скачет не только давление. Вся жизнь А. Кухно в семидесятые годы идет неровными нервными толчками. Белые полосы мешаются с черными. Подчас и не понять, где какая. Вышла поэтическая книжка «Зимушка», но как прежде это событие уже не радует. В 1974 году А. Кухно пишет Т.Ф. Редько: «У меня большая радость. Наконец-то!.. Со мной заключили договор на книжку о Лежене, на 1976 год. 12 листов Я надеюсь, мы с вами еще прочтем эту книжку…»9 Но надеждам этим сбыться было не суждено. Творческие дела в полосе застоя. «Работоспособности — никакой!.. Спасают только поездки, воздух, общение с людьми»10, — жалуется поэт Татьяне Федоровне в одном из писем 1974 года. «Мы по-прежнему живем суетно, напряженно, но малорезультативно»11, — пишет он ей годом позже.
Ему бы вести более спокойную и размеренную жизнь, контролировать здоровье, чаще полноценно отдыхать. Но этому «мы не научены». «Саша, побереги себя!» — говорила ему жена. «А как это делается, Лелька? — усмехался Александр Антонович. — С утра до вечера беречься — значит не жить»1. Да и, как пишет А. Кухно в одном из последних своих стихотворений, был он «не из тех, кто тормозит на всякий случай».
С семейным тылом тоже не все просто. Они уже давно не мыкаются со своими «рукавичками» по чужим углам, живут в хорошей по тем временам четырехкомнатной «хрущёвке». У младшего сына обнаружился живописный талант. Он учится на архитектора. Но свалилась беда на старшего — поразила его тяжелая неизлечимая болезнь. И в отношениях с любимой женщиной — не штиль. Здесь тоже своя нервность и «надсада», ощущение потери равновесия.
«…А с близкими так трудно! И сам себе становишься страшен и несчастен… Скоро мы увидимся, я вернусь к моим родным, и опять… Опять? Пустота, страх перед днем грядущим, страх за самых близких, за самого себя, за кусок хлеба и за все остальное? В общем, я опять пишу не то. Друг мой, я давно уже не переживал так за вас. Но позволь мне еще хоть немного любить детей моих, ведь я никогда их не отнимал у тебя, тебе все позволялось… Я мало зарабатываю? Не так уж мало, чтобы все были несчастны… Я всю жизнь любил и люблю только одну женщину — тебя, но мне невыносимо, я не могу тебе писать «домашние» письма, я не могу с тобой разговаривать, я разучился… Друг мой, прости меня, мне трудно писать домой, я стараюсь уйти в работу…»2 — писал А. Кухно в августе 1970 года жене из Москвы.
Как это не похоже на тональность его же более ранних писем! Этого вот, например, датированного 1958 годом: «…Пишу ли я тебе письма или нет, получаю ли от тебя или не получаю, душа моя, мысли, кровь моя — все устремлено к тебе»3. Или этого, отправленного в ноябре 1966-го: «Нет, всю жизнь ты, только ты — остаешься моей загадкой, моей тайной великой и моей верой. Мне было бы страшно представить хотя бы в чем-то ничтожном похожей на всех остальных мою женщину, тебя!..»4
Но пройдет несколько лет, и в одном из стихотворений начала 1970-х (сб. Зимушка») А. Кухно напишет:
Ты такая же, как тысячи других…Скачет не только давление. Вся жизнь А. Кухно в семидесятые годы идет неровными нервными толчками. Белые полосы мешаются с черными. Подчас и не понять, где какая. Вышла поэтическая книжка «Зимушка», но как прежде это событие уже не радует. В 1974 году А. Кухно пишет Т.Ф. Редько: «У меня большая радость. Наконец-то!.. Со мной заключили договор на книжку о Лежене, на 1976 год. 12 листов Я надеюсь, мы с вами еще прочтем эту книжку…»9 Но надеждам этим сбыться было не суждено. Творческие дела в полосе застоя. «Работоспособности — никакой!.. Спасают только поездки, воздух, общение с людьми»10, — жалуется поэт Татьяне Федоровне в одном из писем 1974 года. «Мы по-прежнему живем суетно, напряженно, но малорезультативно»11, — пишет он ей годом позже.
Ему бы вести более спокойную и размеренную жизнь, контролировать здоровье, чаще полноценно отдыхать. Но этому «мы не научены». «Саша, побереги себя!» — говорила ему жена. «А как это делается, Лелька? — усмехался Александр Антонович. — С утра до вечера беречься — значит не жить»1. Да и, как пишет А. Кухно в одном из последних своих стихотворений, был он «не из тех, кто тормозит на всякий случай».
С семейным тылом тоже не все просто. Они уже давно не мыкаются со своими «рукавичками» по чужим углам, живут в хорошей по тем временам четырехкомнатной «хрущёвке». У младшего сына обнаружился живописный талант. Он учится на архитектора. Но свалилась беда на старшего — поразила его тяжелая неизлечимая болезнь. И в отношениях с любимой женщиной — не штиль. Здесь тоже своя нервность и «надсада», ощущение потери равновесия.
«…А с близкими так трудно! И сам себе становишься страшен и несчастен… Скоро мы увидимся, я вернусь к моим родным, и опять… Опять? Пустота, страх перед днем грядущим, страх за самых близких, за самого себя, за кусок хлеба и за все остальное? В общем, я опять пишу не то. Друг мой, я давно уже не переживал так за вас. Но позволь мне еще хоть немного любить детей моих, ведь я никогда их не отнимал у тебя, тебе все позволялось… Я мало зарабатываю? Не так уж мало, чтобы все были несчастны… Я всю жизнь любил и люблю только одну женщину — тебя, но мне невыносимо, я не могу тебе писать «домашние» письма, я не могу с тобой разговаривать, я разучился… Друг мой, прости меня, мне трудно писать домой, я стараюсь уйти в работу…»2 — писал А. Кухно в августе 1970 года жене из Москвы.
Как это не похоже на тональность его же более ранних писем! Этого вот, например, датированного 1958 годом: «…Пишу ли я тебе письма или нет, получаю ли от тебя или не получаю, душа моя, мысли, кровь моя — все устремлено к тебе»3. Или этого, отправленного в ноябре 1966-го: «Нет, всю жизнь ты, только ты — остаешься моей загадкой, моей тайной великой и моей верой. Мне было бы страшно представить хотя бы в чем-то ничтожном похожей на всех остальных мою женщину, тебя!..»4
Но пройдет несколько лет, и в одном из стихотворений начала 1970-х (сб. Зимушка») А. Кухно напишет:
Мне тобою грезить не пристало —
соблазнительнейшую их всех нагих
нынче в ночь
свергаю с пьедестала.
Стихотворение это как-то вообще нетипично для «рыцаря восторженной, высокой любви», любви «разделенной», как любили называть А. Кухно.
Все, что пело смолоду в душе, —только вечный поиск идеала.
Отраженной звездочкой в ковше
возле песни женщина стояла.
Я свое не то чтобы испил —
отраженьям больше я не верю.
В женщине, которую любил,
ощущаю главную потерю…
Здесь и разочарованность, разуверенность, и даже прямой упрек любимой женщине, которая для него уже «не песня, а беда», и даже «главная потеря».
Не сказать, что в этих рефлексиях по поводу несовпадения идеального и реального, ведущих зачастую к душевному и творческому кризису, А. Кухно так уж оригинален среди поэтических собратьев. Здесь скорее традиция. И интересен не сам факт «открытия» такого «несовпадения», а реакция на него и к нему отношение со стороны поэта. Александр Блок, вознеся в заоблачные высоты свою Прекрасную Даму, предпочел ее там и оставить, принципиально не замечая рядом с собой земного прототипа Любу Менделееву. А вот Василий Федоров свою «полунебесную, стоящую на облаке», увидел однажды «просто бабою, уже отяжелевшею». И с крестьянской мудростью рассудил: раз «такая и встречается», то «такая мне и любится» и сделал спокойный диалектический вывод — «мой вкус перемещается — от Рафаэля — к Рубенсу». Зато его земляк и младший современник А. Кухно учинил совершенно есенинский бунт, взявшись «свергать с пьедестала» «женщину, которую любил». Но его бунт — скорее самооборона от эгоизма любви, подавляющего личностную свободу («Это вечный для поэтов риск — зарываться в милые колени…»).
Свергая, а точнее подвергая радикальному пересмотру им же самим созданный образ любимой женщины, поэт не отворачивается от нее самой. Просто их отношения переходят из любви-«жажды», любви-страсти, «похожей на разбой», какими были в молодости, в иное состояние — «в искусство любимых беречь». Искусство тем более сложное, что уже нет былой нежности («вот и кончилась нежность…») и «бьются вразнобой сердца, //что так от жажды изнывали».
Причины столь резкой перемены лирической тональности едва ли следует связывать с чем-то лишь сугубо личным, или наоборот, социальным.
С середины 1970-х А. Кухно, говоря современным языком, испытывал «системный кризис», в котором сошлось многое: и семейно-бытовые проблемы, и затянувшаяся работа над Леженом, негативно отразившаяся на собственном поэтическом творчестве, и разочарование в современной поэзии, где, по его ощущению, «торжествует многозначительная заданность», а не проникновение в истинные глубины человеческой души, не «правда чувств»1, и ухудшающееся здоровье, и непростые подчас отношения с коллегами по писательскому цеху, и еще многое другое.
Все это усугублялось болезненной ранимостью, нервной оголенностью, отсутствием сердечной и душевной защиты, опровергая на практике его же поэтическое утверждение: «Я с каждым годом все ранимей, //и чем ранимей, тем сильней». Сил-то как раз чем дальше, тем больше и не хватало. И все больнее воспринимались обиды, наносимые ревнивыми злопыхателями. В стихотворении «Я знаю все, что скажут обо мне…» А. Кухно пишет: «…Но слов не называю, на которых //споткнулось сердце в скорбной тишине. //Обидных слов, несправедливых слов //изранивших, состаривших до срока». Он метался, искал поддержку у друзей. Он уже все меньше похож на прежнего Сашу Кухно с его светлой есенинской улыбкой и широко открытыми миру глазами. Глаза смотрят невесело. На чело поэтического «королевича» уже ложилась тень смертной тоски.
Еще в юности А. Кухно говорил отцу, что умрет рано. «Все короче мой недолгий век…» — писал он в поэме «Море». Однако в этом своем трагическом предчувствии мало кому признавался вслух, даже жене, хотя оно постоянно жило с ним, крепнув с годами и усиливая душевный дисбаланс.
В автографе на книге «Зимушка», подаренной И. Краснову, Александр Антонович написал: «…не на строгий суд — с любовью и грустью. А. Кухно. 23. IX. 74». Как вспоминает Краснов, «видимо уже тогда, за четыре года до своей кончины он жил ощущением надвигающейся беды»2.
А в 1975 году у А. Кухно случился первый инфаркт…
Его буквально вытащили с «того света», но он не чувствовал себя победителем. «Не хочется жить…» — признался он одному из друзей. И это не было минутной слабостью. Впереди у А. Кухно почти три года жизни (и он, разумеется, не ведает, сколько точно ему осталось), но он уже твердо знает, что век его кончается («только все короче у меня орбита…»). Нет здесь никакой мистики: хоть в жизни, хоть в стихах А. Кухно — самый что ни на есть реалист. Но есть безобманное предчувствие — вполне естественное для одаренной творческой личности с тонкой душевной организацией.
Предощущением близкого ухода проникнуты практически все стихи А. Кухно последних лет его жизни. Он записывал их от руки в тетрадку и никому не показывал. Даже самым близким людям. Он берег их от постороннего глаза, потому что поэтические эти исповеди-признания становились теперь для него последним и самым сокровенным прибежищем.
Ничего-то мне не надо,Не сказать, что в этих рефлексиях по поводу несовпадения идеального и реального, ведущих зачастую к душевному и творческому кризису, А. Кухно так уж оригинален среди поэтических собратьев. Здесь скорее традиция. И интересен не сам факт «открытия» такого «несовпадения», а реакция на него и к нему отношение со стороны поэта. Александр Блок, вознеся в заоблачные высоты свою Прекрасную Даму, предпочел ее там и оставить, принципиально не замечая рядом с собой земного прототипа Любу Менделееву. А вот Василий Федоров свою «полунебесную, стоящую на облаке», увидел однажды «просто бабою, уже отяжелевшею». И с крестьянской мудростью рассудил: раз «такая и встречается», то «такая мне и любится» и сделал спокойный диалектический вывод — «мой вкус перемещается — от Рафаэля — к Рубенсу». Зато его земляк и младший современник А. Кухно учинил совершенно есенинский бунт, взявшись «свергать с пьедестала» «женщину, которую любил». Но его бунт — скорее самооборона от эгоизма любви, подавляющего личностную свободу («Это вечный для поэтов риск — зарываться в милые колени…»).
Свергая, а точнее подвергая радикальному пересмотру им же самим созданный образ любимой женщины, поэт не отворачивается от нее самой. Просто их отношения переходят из любви-«жажды», любви-страсти, «похожей на разбой», какими были в молодости, в иное состояние — «в искусство любимых беречь». Искусство тем более сложное, что уже нет былой нежности («вот и кончилась нежность…») и «бьются вразнобой сердца, //что так от жажды изнывали».
Причины столь резкой перемены лирической тональности едва ли следует связывать с чем-то лишь сугубо личным, или наоборот, социальным.
С середины 1970-х А. Кухно, говоря современным языком, испытывал «системный кризис», в котором сошлось многое: и семейно-бытовые проблемы, и затянувшаяся работа над Леженом, негативно отразившаяся на собственном поэтическом творчестве, и разочарование в современной поэзии, где, по его ощущению, «торжествует многозначительная заданность», а не проникновение в истинные глубины человеческой души, не «правда чувств»1, и ухудшающееся здоровье, и непростые подчас отношения с коллегами по писательскому цеху, и еще многое другое.
Все это усугублялось болезненной ранимостью, нервной оголенностью, отсутствием сердечной и душевной защиты, опровергая на практике его же поэтическое утверждение: «Я с каждым годом все ранимей, //и чем ранимей, тем сильней». Сил-то как раз чем дальше, тем больше и не хватало. И все больнее воспринимались обиды, наносимые ревнивыми злопыхателями. В стихотворении «Я знаю все, что скажут обо мне…» А. Кухно пишет: «…Но слов не называю, на которых //споткнулось сердце в скорбной тишине. //Обидных слов, несправедливых слов //изранивших, состаривших до срока». Он метался, искал поддержку у друзей. Он уже все меньше похож на прежнего Сашу Кухно с его светлой есенинской улыбкой и широко открытыми миру глазами. Глаза смотрят невесело. На чело поэтического «королевича» уже ложилась тень смертной тоски.
Еще в юности А. Кухно говорил отцу, что умрет рано. «Все короче мой недолгий век…» — писал он в поэме «Море». Однако в этом своем трагическом предчувствии мало кому признавался вслух, даже жене, хотя оно постоянно жило с ним, крепнув с годами и усиливая душевный дисбаланс.
В автографе на книге «Зимушка», подаренной И. Краснову, Александр Антонович написал: «…не на строгий суд — с любовью и грустью. А. Кухно. 23. IX. 74». Как вспоминает Краснов, «видимо уже тогда, за четыре года до своей кончины он жил ощущением надвигающейся беды»2.
А в 1975 году у А. Кухно случился первый инфаркт…
Его буквально вытащили с «того света», но он не чувствовал себя победителем. «Не хочется жить…» — признался он одному из друзей. И это не было минутной слабостью. Впереди у А. Кухно почти три года жизни (и он, разумеется, не ведает, сколько точно ему осталось), но он уже твердо знает, что век его кончается («только все короче у меня орбита…»). Нет здесь никакой мистики: хоть в жизни, хоть в стихах А. Кухно — самый что ни на есть реалист. Но есть безобманное предчувствие — вполне естественное для одаренной творческой личности с тонкой душевной организацией.
Предощущением близкого ухода проникнуты практически все стихи А. Кухно последних лет его жизни. Он записывал их от руки в тетрадку и никому не показывал. Даже самым близким людям. Он берег их от постороннего глаза, потому что поэтические эти исповеди-признания становились теперь для него последним и самым сокровенным прибежищем.
ничего, мой друг.
Только шелест листопада,
солнышко вокруг —
да вовсю смеялась речка
на краю села,
впереди себя словечко
доброе несла
Видишь, хлопчик по дорожке
гонит колеско…
Так и я, хоть недалечко
мой последний снег,
тороплю свое словечко
в стороне от всех.
Колечко завершало путь. Поэт оглядывается на прожитое, и оно его не радует:
Вот и вся моя жизнь:Где-то выступил, с кем-то
Повстречался,
Графинчик распил…
Черно-белые будни —
Иллюстрации мистера Кента
Я пустил на распыл,
Разлюбил, разбазарил, разбил…
По весенним дорогам я иду, как слепец, осторожно.
Заманчиво, конечно, подвести под это глубоко пессимистическое признание социально-идеологическое обоснование: доконал, мол, поэта «развитой социализм», переходящий в душный «застой» (как раз и первые диссиденты появились). Но это бы вряд ли соответствовало истине. «Багряных парусов» революции А. Кухно не предавал, о смене их курса не мечтал. В оппозиции режиму никогда не состоял. Хотя бы потому, что, как верно подметил А. Лиханов, «по сути своей, по образу действия — он не был борцом»1. Да и сам А. Кухно полагал, «что эпоха тут совсем ни при чем».
Но тогда — «отчего мне сегодня, товарищи, плохо»? Конечно, трагическое предчувствие недалекого и неизбежного конца настроения не улучшало. Но оно еще и смещало фокус: на высокогорном перевале между жизнью и смертью все виделось уже несколько в ином свете: дальше, резче, глубже, больнее — и жизнь, и творчество, и любовь, всегда составлявшие для А. Кухно единое целое.
Примечательно в этом отношении стихотворение «Через годы…» В нем снова возникает «рукавичка». Но теперь она несет уже «не ласку, а боль». Поэт прощается с любимой «рукавичкой». Заканчивается сказка любви («ты уходишь из сказки. //Уходишь такая земная — //никаким волшебством за тобой не угнаться вослед»). Пропадает след поэтической жар-птицы («и совсем не поется: //погасли слова, как дрова»). Покидают сердце «птицы-лебеди», уступая место черным воронам тоски и опустошенности. Но нет сожаления, что сказка была, что многие годы жизни и силы души ей отданы. Более того, убежден А. Кухно, «это участь поэтов — под сенью российского флага //возвеличивать сказку, //чтоб легче дышалось другим». «Словно на прощание он объединяет в одном стихотворении мотивы многих своих стихов — от интимной лирики до гражданственности»2, — отмечает А. Никульков. И одним из этих мотивов, подчеркивает В. Коржев, становится «мотив бессмертия дела, которому он служил»3.
Прощанием пронизано и стихотворение «Губ твоих огневую ранку…». Оно полно любви и мольбы. Мольбы о том, чтобы «рукавичка» его как самое святое на свете сохранила их любовь и оставалась верной ей даже за пределами его земного бытия:
Глаз твоих невеселый омут,Но тогда — «отчего мне сегодня, товарищи, плохо»? Конечно, трагическое предчувствие недалекого и неизбежного конца настроения не улучшало. Но оно еще и смещало фокус: на высокогорном перевале между жизнью и смертью все виделось уже несколько в ином свете: дальше, резче, глубже, больнее — и жизнь, и творчество, и любовь, всегда составлявшие для А. Кухно единое целое.
Примечательно в этом отношении стихотворение «Через годы…» В нем снова возникает «рукавичка». Но теперь она несет уже «не ласку, а боль». Поэт прощается с любимой «рукавичкой». Заканчивается сказка любви («ты уходишь из сказки. //Уходишь такая земная — //никаким волшебством за тобой не угнаться вослед»). Пропадает след поэтической жар-птицы («и совсем не поется: //погасли слова, как дрова»). Покидают сердце «птицы-лебеди», уступая место черным воронам тоски и опустошенности. Но нет сожаления, что сказка была, что многие годы жизни и силы души ей отданы. Более того, убежден А. Кухно, «это участь поэтов — под сенью российского флага //возвеличивать сказку, //чтоб легче дышалось другим». «Словно на прощание он объединяет в одном стихотворении мотивы многих своих стихов — от интимной лирики до гражданственности»2, — отмечает А. Никульков. И одним из этих мотивов, подчеркивает В. Коржев, становится «мотив бессмертия дела, которому он служил»3.
Прощанием пронизано и стихотворение «Губ твоих огневую ранку…». Оно полно любви и мольбы. Мольбы о том, чтобы «рукавичка» его как самое святое на свете сохранила их любовь и оставалась верной ей даже за пределами его земного бытия:
ворожбу твоих слабых рук
не отдай никому другому,
даже если и верный друг.
Я люблю тебя, льдинка, грустинка.
Рановато нам бить отбой.
Пусть не вынесу поединка
ни с тобой, ни с моей судьбой.
Звездной ночью ли, спозаранку —
все равно кричу издали:
губ твоих ножевую ранку
не дари никому, не дари…
И без того обычно короткая у А. Кухно дистанция между автором и «лирическим героем» здесь, как и практически во всех последних его стихах, исчезает вовсе. Есть только сам поэт, и говорит он от своего собственного имени. И не для кого-то стороннего, а для себя, как бывает это в дневниковых записях. Впрочем, и о тех, кто останется после него, он не забывает. Обращаясь к ним, делая как бы прощальный взмах рукой — уходящего остающимся, словно завещая, он пишет:
Кочуйте, милые, кочуйте!В палатках на снегу ночуйте,
следите зверя за лесиной,
спешите по тропе лосиной,
бруснику ведрами гребите,
красавиц взбалмошных любите…
Творите, в общем, свою сказку жизни. Но ему, А. Кухно, ее уже не прочесть…
В одном из последних стихов «Когда я насыщался Блоком…» А. Кухно, как бы полемизируя с известным стихотворением своего знаменитого тезки «Девушка пела в церковном хоре…», пишет:
Напрасно сладкий голос девичийВ одном из последних стихов «Когда я насыщался Блоком…» А. Кухно, как бы полемизируя с известным стихотворением своего знаменитого тезки «Девушка пела в церковном хоре…», пишет:
в церковном хоре
Все обходил там страшный перечень
пропавших в море.
Не будет им блаженной заводи —
бесследно сгинули.
Как будто женщины их загодя,
до срока скинули.
Он готовился досрочно «пополнить» «страшный перечень пропавших в море». И предвидел (с точностью до месяца), когда это случится. В самом начале 1978 года А. Кухно запишет в своей заветной тетрадочке:
Затоскую по белому снегу,по натоптанной звонкой лыжне,
чтобы снова промчаться по следу
за твоим ярко-красным кашне.
Следом появляются в тетрадочке и такие вот провидческие строки:
Чем он хорош, февральский снег?Да только тем,
что он февральский.
Вот и дожил до жизни
райской:
снег наяву и снег во сне...
23 февраля 1978 года А. Кухно записывали на Новосибирской студии телевидения. Он давал отзыв о только что вышедшем художественном фильме новосибирского режиссера Вадима Гнедкова «Осень», посвященном проблемам любви и семьи, всегда близких поэту. Чувствовал А. Кухно себя неважно, но крепился, не хотел подводить. На улице вьюжило. А дома вечером собрались друзья, соседи. Он сел за фортепиано и начал петь. Пел свои любимые «Отговорила роща золотая», «Гори, гори, моя звезда», «Дывлюсь я на нэбо», «Утро туманное, утро седое». Пел по просьбам гостей многое другое. Часа два продолжался этот импровизированный, как вскоре окажется, прощальный концерт. В шесть утра ему сделалось плохо. «Скорая» увезла в больницу. А днем 24 февраля 1978 года Александра Кухно не стало. Второй инфаркт поставил точку в его жизни.
11. «Это я вернулся за собою…»
В конце февраля 1978 года Новосибирск, любимый город А. Кухно, проводил поэта в последний путь. Он успел прожить неполных 46 лет.
«Но ведь это материя уплыла, растаяла, исчезла, а самое лучшее, что было в поэте, осталось на земле, с людьми и приходит к нам сейчас, когда мы открываем его книгу»1, — скажет позже И. Лавров.
Поэта не стало, а его произведения продолжали жить в новых публикациях и книгах. Подборки из ранее не печатавшихся его стихов стараниями А. Лиханова и других друзей поэта увидели свет в столичных журналах «Юность», «Огонек», «Смена», в «Сибирских огнях», в целом ряде коллективных сборников, изданных в Москве, Новосибирске, Иркутске, в местной прессе.
О том, что они не остались незамеченными, свидетельствует хотя бы вот это читательское письмо: «В последнее время часто критикуют поэзию журнала «Юность». Но мне кажется, что четвертый номер этого журнала за нынешний год опубликовал много достойных, интересных стихов. Я имею в виду прежде всего стихи А. Межирова, В. Казанцева, Е. Ананьевой, Н. Злотникова и А. Кухно»1.
За свою недолгую жизнь А. Кухно успел выпустить всего четыре скромных книжечки. И пять вышло уже после его смерти. Пять солидных, хорошо изданных книг, в числе которых и мемориальный сборник «Слова, зовущие к добру…», и избранная лирика в «Библиотеке сибирской поэзии», и документальная повесть о Лежене. Все они нашли дорогу к своему читателю. Причем не только российскому.
В июле 1983 года генеральный директор Всесоюзного внешнеторгового объединения «Международная книга» Ю.Б. Леонов в письме к О.М. Кухно сообщал, что книга «Слова, зовущие к добру…» «была направлена по заказам зарубежных фирм и организаций» в Чехословакию, ГДР, ФРГ, Венгрию, Монголию, Югославию, США, Францию, Финляндию, Италию, Канаду, Венесуэлу, Сирию, Египет, Судан2.
Широкий резонанс вызвала и появившаяся в той же мемориальной книге документальная повесть «Жизнь под красным знаменем», после выхода которой вдове писателя пришло много благодарных писем, свидетельствовавших о большом внимании к этой работе. В частности, французский историк и земляк Лежена Марсель Пикар в 1982 году писал: «…Эта книга дает много новых интересных данных о жизни последнего коммунара в Советском Союзе. Благодаря им я смогу составить биографию нашего героя-коммунара из Баньоле»3. Марсель Пикар действительно написал книгу под названием «История Баньоле, рассказанная вольным стрелком беднякам», в которой использовал фрагменты некоторых очерков А. Кухно.
Получила признание книга «Жизнь под Красным знаменем» и у профессиональных историков. Доктор исторических наук В.А. Дунаевский в своем отзыве писал: «…не открою Америки, если скажу, что между нами, историками и литераторами, выступающими в жанре исторической документалистики, а тем более романистики, существует немало противоречий. Основное из них — мнение писателей об их праве на вымысел, причем весьма широкий и мало чем ограниченный. Иными оказались статьи Александра Кухно. Он шел от источника и скрупулезно стремился проверить каждый факт»4.
Посмертные книги А. Кухно увидели свет благодаря усилиям многих людей: писателей, издателей, меценатов. И прежде всего — вдовы поэта, О.М. Кухно, проделавшей при этом большую и нелегкую работу. Высоко отзываясь о книге «Жизнь под Красным знаменем», Л.М. Зак, член общества «СССР — Франция», в письме к О.М. Кухно («очень хорошая, светлая, насквозь пронизанная любовью к старому герою Коммуны; это праздник в советско-французских связях») сочла нужным добавить «в нем ваша душа и энергия»5.
«Не грусти, если долго //тебе не отыщется пара…» — писал А. Кухно в стихотворении «Через годы». Он и здесь оказался провидцем. Пара «рукавичке» не отыскалась... Будучи верной хранительницей семейного очага при жизни поэта, Ольга Михайловна и за ее пределами осталась верна любимому человеку, теперь уже от нее «бесконечно далекому», но «все-таки самому родному».
Непропадающий творческий след А. Кухно запечатлелся не только в посмертных книгах и публикациях его самого, но и в произведениях товарищей и коллег. Ему посвящены воспоминания многих из них, статьи, рецензии, целый ряд стихотворений. И. Краснов, в частности, писал:
Способный ненавидеть и любить«Но ведь это материя уплыла, растаяла, исчезла, а самое лучшее, что было в поэте, осталось на земле, с людьми и приходит к нам сейчас, когда мы открываем его книгу»1, — скажет позже И. Лавров.
Поэта не стало, а его произведения продолжали жить в новых публикациях и книгах. Подборки из ранее не печатавшихся его стихов стараниями А. Лиханова и других друзей поэта увидели свет в столичных журналах «Юность», «Огонек», «Смена», в «Сибирских огнях», в целом ряде коллективных сборников, изданных в Москве, Новосибирске, Иркутске, в местной прессе.
О том, что они не остались незамеченными, свидетельствует хотя бы вот это читательское письмо: «В последнее время часто критикуют поэзию журнала «Юность». Но мне кажется, что четвертый номер этого журнала за нынешний год опубликовал много достойных, интересных стихов. Я имею в виду прежде всего стихи А. Межирова, В. Казанцева, Е. Ананьевой, Н. Злотникова и А. Кухно»1.
За свою недолгую жизнь А. Кухно успел выпустить всего четыре скромных книжечки. И пять вышло уже после его смерти. Пять солидных, хорошо изданных книг, в числе которых и мемориальный сборник «Слова, зовущие к добру…», и избранная лирика в «Библиотеке сибирской поэзии», и документальная повесть о Лежене. Все они нашли дорогу к своему читателю. Причем не только российскому.
В июле 1983 года генеральный директор Всесоюзного внешнеторгового объединения «Международная книга» Ю.Б. Леонов в письме к О.М. Кухно сообщал, что книга «Слова, зовущие к добру…» «была направлена по заказам зарубежных фирм и организаций» в Чехословакию, ГДР, ФРГ, Венгрию, Монголию, Югославию, США, Францию, Финляндию, Италию, Канаду, Венесуэлу, Сирию, Египет, Судан2.
Широкий резонанс вызвала и появившаяся в той же мемориальной книге документальная повесть «Жизнь под красным знаменем», после выхода которой вдове писателя пришло много благодарных писем, свидетельствовавших о большом внимании к этой работе. В частности, французский историк и земляк Лежена Марсель Пикар в 1982 году писал: «…Эта книга дает много новых интересных данных о жизни последнего коммунара в Советском Союзе. Благодаря им я смогу составить биографию нашего героя-коммунара из Баньоле»3. Марсель Пикар действительно написал книгу под названием «История Баньоле, рассказанная вольным стрелком беднякам», в которой использовал фрагменты некоторых очерков А. Кухно.
Получила признание книга «Жизнь под Красным знаменем» и у профессиональных историков. Доктор исторических наук В.А. Дунаевский в своем отзыве писал: «…не открою Америки, если скажу, что между нами, историками и литераторами, выступающими в жанре исторической документалистики, а тем более романистики, существует немало противоречий. Основное из них — мнение писателей об их праве на вымысел, причем весьма широкий и мало чем ограниченный. Иными оказались статьи Александра Кухно. Он шел от источника и скрупулезно стремился проверить каждый факт»4.
Посмертные книги А. Кухно увидели свет благодаря усилиям многих людей: писателей, издателей, меценатов. И прежде всего — вдовы поэта, О.М. Кухно, проделавшей при этом большую и нелегкую работу. Высоко отзываясь о книге «Жизнь под Красным знаменем», Л.М. Зак, член общества «СССР — Франция», в письме к О.М. Кухно («очень хорошая, светлая, насквозь пронизанная любовью к старому герою Коммуны; это праздник в советско-французских связях») сочла нужным добавить «в нем ваша душа и энергия»5.
«Не грусти, если долго //тебе не отыщется пара…» — писал А. Кухно в стихотворении «Через годы». Он и здесь оказался провидцем. Пара «рукавичке» не отыскалась... Будучи верной хранительницей семейного очага при жизни поэта, Ольга Михайловна и за ее пределами осталась верна любимому человеку, теперь уже от нее «бесконечно далекому», но «все-таки самому родному».
Непропадающий творческий след А. Кухно запечатлелся не только в посмертных книгах и публикациях его самого, но и в произведениях товарищей и коллег. Ему посвящены воспоминания многих из них, статьи, рецензии, целый ряд стихотворений. И. Краснов, в частности, писал:
По-донкихотски, до последней стычки,
Он так был добр, что нам не износить
Его стихов теплейших «рукавички»…6
А вот как очертил абрис судьбы своего поэтического собрата Александр Плитченко:
Как в раздрыганной стыл электричке,Как читать к «пэтэушникам» шел,
Как любил он свои «Рукавички»,
Как бывал недоволен и зол!..
К совершенству такому стремился,
Что годами вынашивал стих,
И молчал он,
И тяжко томился,
Как певец в окруженье глухих.
Горькой славы своей не увидел,
Что по-русски досталась ему…
Он стихом никого не обидел,
Не солгал никогда никому.
Одинокая воля сиротства!
Может, выше и нету цены…
Потому и поныне цветется
Незабудкам его у сосны.1
Вспоминал кухновские незабудки и В. Коржев, посвятивший А. Кухно песню с таким вот припевом:
Как свет звезды и свет мечты —
Бегут обратно там, за линией, —
Но с нами остаешься ты.2
Впрочем, и многие стихи самого А. Кухно буквально просятся на музыку. И композиторы не раз обращались к его творчеству. Стихотворение «Пламя для живых» положил в свое время на музыку Аскольд Муров. Композитор Константин Чесноков написал музыку к «Романсу» (в записи на грампластинке его исполняет солист Новосибирского академического театра оперы и балета Владимир Урбанович), а Борис Емельянов — к «Аленушке» (в грамзаписи исполняет Иосиф Кобзон). Более десятка песен на слова Александра Кухно (в том числе и на стихи «Река Молчания» и «Звезда ничейная») написал Борис Мурашкин.
А. Кухно очень любил общаться с живой читательской аудиторией, и она его не забывала. Вечера памяти поэта, особенно в 1970 — 1980-х годах, проводились часто. Проходили они во многих новосибирских школах, вузах (в том числе, и в альма-матер поэта — пединституте, в НЭТИ, где когда-то разгоралась его поэтическая звезда), домах культуры, библиотеках, в книжных магазинах, куда приглашали писателей, артистов, устраивались выставки книг и фотографий поэта. Литературные эти встречи принимали самые разные формы и проходили не только в Новосибирске и в области, но и в других сибирских регионах: в Томском политехническом и Тобольском пединституте, например. А в июне 1989 года состоялась встреча членов Всесоюзного историко-просветительского общества «Мемориал» и книголюбов Новосибирска с Георгием и Надеждой Медведевыми — прототипами героев поэмы «Море». Всего же за годы, прошедшие после смерти А. Кухно, прошло около сотни такого рода мероприятий в разных уголках Сибири.
Не обходили вниманием А. Кухно и СМИ. В исполнении известных артистов в радиоэфире звучали его, воспоминания о нем писателей и друзей, в Новосибирске и Иркутске вышли о его творчестве телепередачи. Особенно примечательна одна из них.
Обращаясь к теме нравственной силы русской поэзии, редакция передач для детей и юношества Новосибирской студии телевидения задумала осенью 1985 года небольшой цикл из трех передач. Его ведущий — главный редактор «Сибирских огней» А. Никульков определил цикл как трилогию, где есть начало и свое логическое завершение. Первые передачи посвящались Пушкину и Маяковскому, а «логическим завершением» стал разговор о лирике одного из самых ярких сибирских поэтов А. Кухно, которая, по убеждению А. Никулькова, стоит в прямой связи с великой русской поэзией. Собеседниками телеведущего были старшеклассники новосибирских школ.
Пронзительная лиричность поэзии А. Кухно вкупе с высокой ее гражданственностью молодежь всегда в первую очередь и привлекала. Поэта не стало, но связь с юной аудиторией оставалась по-прежнему прочной. И не удивительно, что литературно-музыкальному клубу «Алый парус» новосибирской школы №95 (ныне экономический лицей) в 1994 году было присвоено имя Александра Кухно. А в 2002 году именем поэта была названа библиотека в селе Криводановка Новосибирской области.
Все чаще поэзия А. Кухно становится предметом не только эстетического «потребления», но и осмысления. Доклады и рефераты по его творчеству пишут студенты, школьники. Поэтическое слово А. Кухно охотно берут в подспорье в своем непростом деле духовного и нравственного воспитания подрастающего поколения педагоги. С 2002 года в учебные программы школ включен региональный компонент. Теперь в ряду других известных сибирских писателей школьниками изучается и творчество А. Кухно.
Через четыре года после кончины Кухно И. Лавров в одной из миниатюр под названием «Завещание», посвященной поэту, написал:
«Дорогие мои! Вы не печальтесь долго. Ведь самое лучшее мое осталось на земле.
Как только загрустите, откройте мои книги — и вы услышите мой голос, увидите мое лицо, и я окажусь рядом с вами. И даже когда занятые своими делами вы не сможете думать обо мне, я все равно буду приходить к вам. Я сейчас листаю свои книги и спрашиваю у них: «Кто же я?» И книги отвечают: «Ты — это летние дождики, ты — это листопады и лунные полночи, росы на травах и кукушки на рассвете, любовь и отчаяние, молодость и дороги, хруст прозрачного ледка и бурлящие речки»… Вот в таком виде я и буду приходить к вам. Когда все это будет около вас, считайте, что это я возле вас. Я ухожу из жизни, славя жизнь»1.
Крохотная эта новелла стала не только прекрасной эпитафией самому автору, но и большому другу его — Александру Кухно. В ней точно, емко схвачена главная художническая суть их обоих.
«Талант — единственная новость», — совершенно справедливо утверждал когда-то Борис Пастернак. Не тускнеющей с годами «новостью» остается и поныне талант А. Кухно.
Верю, на оставшемся веку А. Кухно очень любил общаться с живой читательской аудиторией, и она его не забывала. Вечера памяти поэта, особенно в 1970 — 1980-х годах, проводились часто. Проходили они во многих новосибирских школах, вузах (в том числе, и в альма-матер поэта — пединституте, в НЭТИ, где когда-то разгоралась его поэтическая звезда), домах культуры, библиотеках, в книжных магазинах, куда приглашали писателей, артистов, устраивались выставки книг и фотографий поэта. Литературные эти встречи принимали самые разные формы и проходили не только в Новосибирске и в области, но и в других сибирских регионах: в Томском политехническом и Тобольском пединституте, например. А в июне 1989 года состоялась встреча членов Всесоюзного историко-просветительского общества «Мемориал» и книголюбов Новосибирска с Георгием и Надеждой Медведевыми — прототипами героев поэмы «Море». Всего же за годы, прошедшие после смерти А. Кухно, прошло около сотни такого рода мероприятий в разных уголках Сибири.
Не обходили вниманием А. Кухно и СМИ. В исполнении известных артистов в радиоэфире звучали его, воспоминания о нем писателей и друзей, в Новосибирске и Иркутске вышли о его творчестве телепередачи. Особенно примечательна одна из них.
Обращаясь к теме нравственной силы русской поэзии, редакция передач для детей и юношества Новосибирской студии телевидения задумала осенью 1985 года небольшой цикл из трех передач. Его ведущий — главный редактор «Сибирских огней» А. Никульков определил цикл как трилогию, где есть начало и свое логическое завершение. Первые передачи посвящались Пушкину и Маяковскому, а «логическим завершением» стал разговор о лирике одного из самых ярких сибирских поэтов А. Кухно, которая, по убеждению А. Никулькова, стоит в прямой связи с великой русской поэзией. Собеседниками телеведущего были старшеклассники новосибирских школ.
Пронзительная лиричность поэзии А. Кухно вкупе с высокой ее гражданственностью молодежь всегда в первую очередь и привлекала. Поэта не стало, но связь с юной аудиторией оставалась по-прежнему прочной. И не удивительно, что литературно-музыкальному клубу «Алый парус» новосибирской школы №95 (ныне экономический лицей) в 1994 году было присвоено имя Александра Кухно. А в 2002 году именем поэта была названа библиотека в селе Криводановка Новосибирской области.
Все чаще поэзия А. Кухно становится предметом не только эстетического «потребления», но и осмысления. Доклады и рефераты по его творчеству пишут студенты, школьники. Поэтическое слово А. Кухно охотно берут в подспорье в своем непростом деле духовного и нравственного воспитания подрастающего поколения педагоги. С 2002 года в учебные программы школ включен региональный компонент. Теперь в ряду других известных сибирских писателей школьниками изучается и творчество А. Кухно.
Через четыре года после кончины Кухно И. Лавров в одной из миниатюр под названием «Завещание», посвященной поэту, написал:
«Дорогие мои! Вы не печальтесь долго. Ведь самое лучшее мое осталось на земле.
Как только загрустите, откройте мои книги — и вы услышите мой голос, увидите мое лицо, и я окажусь рядом с вами. И даже когда занятые своими делами вы не сможете думать обо мне, я все равно буду приходить к вам. Я сейчас листаю свои книги и спрашиваю у них: «Кто же я?» И книги отвечают: «Ты — это летние дождики, ты — это листопады и лунные полночи, росы на травах и кукушки на рассвете, любовь и отчаяние, молодость и дороги, хруст прозрачного ледка и бурлящие речки»… Вот в таком виде я и буду приходить к вам. Когда все это будет около вас, считайте, что это я возле вас. Я ухожу из жизни, славя жизнь»1.
Крохотная эта новелла стала не только прекрасной эпитафией самому автору, но и большому другу его — Александру Кухно. В ней точно, емко схвачена главная художническая суть их обоих.
«Талант — единственная новость», — совершенно справедливо утверждал когда-то Борис Пастернак. Не тускнеющей с годами «новостью» остается и поныне талант А. Кухно.
все равно я песней овладею —
вычеркну неверную строку,
проясню желанную идею, —
обещал поэт в середине 1960-х в поэме «Море». Свое обещание он выполнил, с задачей успешно справился — стихи его, не растеряв первозданной свежести и поэтической силы, продолжают и сегодня завоевывать читательские сердца.
Вот уже без малого три десятка лет прошло, как не стало Александра Антоновича Кухно, но творчество его постоянно востребовано, оно активно «работает» на читателя, на формирование его души, а уже одно это говорит о том, что главное испытание — временем — оно выдержало.
