Цыганская дочь

* * *

В доцифровую эпоху, в Маринином детстве, культурное развлечение в поселке было одно — телевизор. Маленькой Маринке особенно запомнился фильм с музыкой, в котором плакала и металась красивая девушка в голубом платье. Этот фильм часто смотрела мама. Там девушку мучили разные неприятные особы, и, видно, чтобы убежать от этих назойливых типов, она села на корабль и стала петь, а вместе с ней пели и танцевали совсем другие, веселые, бойкие люди в цветастых костюмах и с гитарами:

 

Мохнатый шмель — на душистый хмель,

Цапля серая — в камыши.

А цыганская дочь — за любимым в ночь

По родству бродяжьей души.

 

Милая девушка в голубом всплескивала руками, танцевала, смеялась. А потом праздник почему-то кончался, на девушку сердились и прогоняли ее с парохода на берег, в хмурое утро. Маринке казалось, что умирает девушка не от выстрела, а оттого, что ее все гонят от себя, злятся на нее за что-то и бросают. Не злились только те, которые плясали и пели на корабле.

— Мама, а кто были эти веселые люди в кино? — однажды спросила маленькая Марина.

— Веселые? В «Жестоком романсе»?! — изумилась мать.

— Ну с гитарами-то! Такие разноцветные, красивые...

— А... Так это цыгане.

— Вот бы их увидеть! Красиво поют, — мечтательно сказала Марина.

Мать отмахнулась:

— Не дай бог встретиться! Воруют они и не работают. Ольга Ивановна рассказывала. Стояла в городе на остановке, там подошла к ней какая-то, просит: «Дай погадаю». Согласилась сдуру. Заплатила сотку, потом смотрит — а браслета на руке нет! И еще хуже бывает — в гипноз могут ввести. Заговорят-заговорят, усыпят и обдерут потом как липку. Поедешь когда-нибудь в город, так смотри, там на улице ни с кем не разговаривай...

* * *

В город Марина поехала после одиннадцатого класса, правда, в небольшой — Енисейск. Поступила в педколледж на специальность «изобразительное искусство и черчение». Соседки в общаге показались с виду дружелюбными, но потом стали подворовывать еду и устраивать посиделки с парнями по полночи. Постоянный шум мешал делать задания и спать, однако, когда девчонки уходили из комнаты, Марина чувствовала себя одинокой и брошенной. Ближе к выпуску соседки познакомили ее с Сережей, который тогда учился в многопрофильном техникуме на водителя, и через полгода Марина и Сергей в присутствии все тех же веселых общажных девчонок расписались, а еще через шесть месяцев Марина родила дочку Аню.

Жить стали в Енисейске у Серегиной матери. Та не слишком была рада подселению, пренебрежительно относилась к Марининой деревенской родне и однажды заметила вслух, что не такой представляла себе невестку. Но ссор не затевала и помогала с Анюткой: ходила с ней гулять, покупала питание. Марина слушалась свекровь, за короткое время запомнила, где какая банка стоит на кухне, где должны висеть полотенца в ванной, и делала все так, как привыкла хозяйка дома. Себя Марина хозяйкой не чувствовала, так и жила с постоянным ощущением, что находится в гостях. С девчонками из колледжа дружба разладилась. Выяснилось, что у них разные интересы, да и пригласить кого-то к себе было проблемой: гостей свекровь не любила и сама звала их только по большим праздникам.

Молодой муж с трудом устроился на работу. Везде требовали опыт вождения хотя бы от одного года — и в такси, и экспедитором, и тем более на вахту, где платили приличные деньги. Взяли Серегу только в ЖКХ, и вместо вахтового самосвала ему пришлось водить коммунальную машину. Уставал он сильно и домой возвращался злой.

— Не работа, а каторга, — жалела сына свекровь.

— Какую дали, — сквозь зубы отвечал Серега.

Марина уже не помнила, кто из них — муж или его мать — впервые озвучил мысль о том, что надо перебираться в Красноярск. Но, однажды произнесенная, эта идея стала обрастать плотью, и, когда Анютке было почти два годика, свекровь уже вовсю рисовала радужные картины счастливого бытия молодых в краевом центре:

— Первое время снимать будете, там у меня знакомые есть, со скидкой сдадут. Кристинка, дочка-то моя, тоже сперва снимала, потом ипотеку взяла. Сережа на вахту устроится, а ты, Мариночка, тоже на работу пойдешь. Мы в наше время как? Ребенку год — уже вовсю работали!

— Куда я работать-то пойду? В школу нельзя... — слабо отбивалась Марина.

— Так ты в садик иди! У меня сестра вон в садике работала нянечкой по молодости. И сама сыта, и ребятишек устроила. Вот и ты девчушку свою пристроишь.

Марина не могла толком понять, почему от этих вроде бы заботливых слов ей стало так больно и обидно. Глаза внезапно наполнились слезами:

— Зачем нянечкой... Я уж тогда воспитателем пойду.

Маринины родители, узнав о том, что дочь с семьей переезжает в крайцентр, обрадовались еще больше и сулили золотые горы еще активней:

— Вот и правильно! Что в глуши-то сидеть? Езжайте, а мы деньгами поможем. Мы всю жизнь в деревне кисли, так хоть ты, может, в люди выбьешься. Второго родите — материнский капитал получите. Работу хорошую найдете. Опять же, сходить там есть куда... А здесь у нас и больницу вон закрыли.

И чем больше Марина слушала эти речи о сказочной красноярской стороне, тем сильнее не хотелось ей понимать того, что на самом деле стремились донести родители и свекровь, прикрываясь словами заботы. Она уже воочию представляла, какая у них с мужем будет маленькая уютная квартирка, где она сможет расставить все по своему вкусу, а в самом переезде стала видеть приключение, которого ей недоставало в жизни. И поторапливала Сергея собираться в дорогу.

* * *

После переезда Марина не спешила устраиваться на работу. Вначале нужно было делать ремонт в квартирке, которую им по дешевке сдали в аренду знакомые свекрови, потом — решать проблемы с документами. Первое время Марина искала заработок через интернет, но получалось плохо: паттерны для текстиля у нее не взяли, подвернулись только удачные заказы на иллюстрации для книжки и рисование стикеров для блога.

— Ты мелко плаваешь, не для того мы в Красноярск приехали, — учил жену Сергей. — Ты бы свой блог завела, мастер-классы записывала, стримы...

— Да когда мне этим всем заниматься?! Ребенок же...

— Ну или в садик иди... Мать же говорила.

Марина устроилась подрабатывать в детский центр: вела два раза в неделю кружок рисования, пока Серега сидел дома с Анюткой. Возможность пообщаться с людьми стала для нее глотком свободы после полугодового домашнего заточения. Однако платили там копейки, и через пару месяцев Сергей (к тому времени водитель маршрутки) опять напомнил жене про садик.

В двух садах Марину не приняли, объяснив это отсутствием у нее опыта, а в третьем заведующая, рыхлая белая дама с пышной налаченной прической, назначила ей собеседование.

— Что это вы, дорогая моя, нигде не работали? — Заведующая прочертила синим ногтем по году выпуска, обозначенному в дипломе.

— Я в колледже на практике была... В детском центре кружок вела, только неофициально. Картинки для книжки рисовала... — Марина облизала пересохшие от волнения губы.

Заведующая хмыкнула, и крупные серьги в ее ушах недоверчиво качнулись.

— Младшие дети в семье были? Нянчиться умеешь?

— Были! — искренне обрадовалась вопросу Марина. — Брат и сестра, оба младшие.

— О-о, вот с этого бы и начинала! В ясли пока пойдешь. Ну и ребеночка твоего возьмем, куда деваться... Сколько уже ей?

— Два года и десять месяцев.

— В «Ягодку» пойдет, в младшую группу. Нельзя, чтобы мать с дитем в одной группе были, — наставительно подняв палец вверх, сказала заведующая.

* * *

Напарницей Марины оказалась пожилая, отработавшая в яслях тридцать с лишним лет Надежда Петровна. Эта была женщина не злая, но и не добрая; не ленивая, но не сказать чтобы расторопная и трудолюбивая; не угрюмая, но и не особенно веселая. Ходила она всегда в одном и том же платье, лишь пару раз на памяти Марины сменив его на джинсы с кофтой. Марина догадывалась, что когда-то Надежда Петровна была другой, просто десятилетия, проведенные с малыми неразумными детьми, приучили ее не думать и не чувствовать лишнего.

Каждое Маринино утро в яслях, если ей выпадала первая смена — с семи утра, начиналось с дикого ора. Дети не просто плакали — рыдали, протягивая руки к входной двери, мотая головенками и требовательно выкрикивая какие-то нечленораздельные звуки. Уже через несколько минут от этих воплей начинала гудеть голова, а успокаивались ясельники только к девяти часам, когда надо было начинать первое занятие. Марине было страшно жаль малышей, и, гладя их по головам, обнимая, она надеялась на то, что ее Анютку в другой группе тоже пожалеют и приголубят. Однако Надежда Петровна, как-то увидев, что Марина обнимается с ребятишками, сделала ей строгий выговор:

— Ты что делаешь?! Ты детей к рукам не приучай! Потом не слезут!

К октябрю дети начали понемногу осваиваться, кричали утром уже не так яростно, и за ними стало интересно наблюдать. Но поделиться этими наблюдениями Марине было не с кем. Надежда Петровна вроде бы тоже примечала какие-то вещи, но все в сугубо прагматическом ключе:

— Смотри, какая девчонка жоркая! Суп дочиста выхлебала.

Трудным делом для Марины было укладывание ребятишек в постель. В спальне они опять начинали хныкать, проситься на руки. Надежда Петровна пугала их бабайкой, механически поправляла одеяла, а про одного, особенно громкого, сказала так:

— Мы тебя будем слушать? Мы тебя слушать не будем. Возьмем тебя, положим и накроем, да и вся недолга.

Марина заметила, что старшая напарница нередко разговаривает сама с собой. Кроме нее в группе была еще нянечка Маша, оказавшаяся полуглухой и косноязычной. Маша почему-то стеснялась садиться завтракать. Марина жестами приглашала ее к столу, и только тогда нянечка, улыбаясь, соглашалась хлебнуть чаю с молоком и съесть бутерброд. Марине очень хотелось поговорить с Машей — по всему видно, доброй, заботливой девушкой, но Маша оставалась нема, а вокруг возились шумливые, но столь же бессловесные дети.

* * *

Занятия — рисование, лепка, развитие речи, физкультура — длились не больше пятнадцати минут каждое. В остальное время дети гуляли (всех их приходилось одевать, редко кто умел натянуть на себя хотя бы колготки) или играли в группе: катали машины, кидали мячики, рассматривали картонные книжки.

Марина обратила внимание на одного из мальчишек, которого звали Максим. Ему нравилось расставлять-переставлять стаканчики на специальной игрушечной кухоньке, складывать в кастрюльку маленькие пластмассовые овощи, «мыть» тарелки в раковине. Марина полюбила наблюдать за ним. У этого мальчишки были яркие, четко очерченные тонкие губы, широко распахнутые карие глаза с короткими черными ресницами и смуглая кожа с нежным румянцем. Из-за слишком выступающих скул и оттопыренных ушей его нельзя было назвать красивым ребенком. Но он подкупал своим прямым взглядом и тем, что, в отличие от других детей, говорил постоянно не «дай-дай», а, наоборот, «на-на».

— На-на! — повторял Максимка, взмахивая руками, как бабочка крыльями.

— Это он «няня» говорит. «Мама» то есть, — объясняла Надежда Петровна. — Больше ничего не умеет.

Максимкина мама приходила рано, в пять часов. Не сразу Марина узнала, что зовут ее Люба и она работает нянечкой в этом же саду, а узнав, не выдержала и спросила:

— Ну как вам здесь?

— Хорошо! Люди везде хорошие есть, да? — засмеявшись, ответила девушка.

— Да, — обрадованно подтвердила Марина.

Скоро они перешли на «ты». Люба каждый раз благодарила за то, что Марина хорошо следит за Максимкой, приносила в качестве гостинца какую-нибудь конфетку. Ее тоже нельзя было назвать красавицей, но она притягивала Марину своей необычностью: ярко красила губы, которые были пухлее, чем у сына, мазала веки бирюзовыми тенями, одежду надевала или блестящую, или каких-то кислотных цветов и всегда пребывала в радостном настроении. Глядя на ее смуглое лицо с плоскими скулами, карие блестящие глаза, опушенные густыми черными ресницами, Марина пыталась угадать, каких же кровей ее новая знакомая. В Маринином родном поселке жили осетины, работали на пилораме, но на них Любка ничуть не походила. На тувинку она тоже не смахивала: те, сколько их встречала Марина, были с толстыми лицами и узкими глазами.

«Таджичка, может?» — гадала Марина, но спросить не решалась.

Люба однажды, одевая вертящегося Максимку, спросила:

— А где у тебя родители, в Красноярске?

— В деревне... Отец плохой стал, болеет.

— А мой и не знаю где. В Таджикистане еще потерялся.

— Так ты таджичка? — вырвалось у Марины.

Любка вдруг лукаво усмехнулась, закусила алую губу и, откинувшись к стене, сказала:

— Да не совсем. Отец таджик, а мать и бабушка — цыганки. Бабушка у меня в таборе жила.

— А-а, — только и сказала Марина, пытаясь скрыть нахлынувший испуг.

Отец у нее старался не иметь дела даже с осетинами — не то чтобы думал о них плохо, но просто на всякий случай избегал. Мама поступала так же. А тут...

— Ты что задумалась? — окликнула Марину Люба.

— Ничего, — машинально ответила та.

Люба вздохнула и прижала затихшего Максимку к себе:

— Меня ведь бабушка вырастила. Мама то работала, то... Слушай, а муж у тебя где?

— Со мной, — удивилась Марина вопросу.

— Это хорошо, что с тобой... А мой вот где-то в Емельянове. Уехал и пропал... Слушай, а я сильно похожа на цыганку?

— Да вроде не очень похожа, — соврала Марина.

— Ну ладно, — успокоилась Любка. — А то, знаешь, я на мясном заводе работала, так там одна баба как уставится на меня! Ах, думаю, тебе рожа моя не нравится?! Прям смотришь — и кусок в горло не лезет? Нас там, на заводе, чаем поили, колбасой, ветчиной кормили... Любишь колбасу?

— Люблю.

— И я тоже. Я в ночную смену работала. В одиннадцать чай, в два ночи обед — ветчину давали. Утром, в шесть, опять чай с бутербродами. Видишь, здорово как?!

— Но ты же почему-то ушла? Неужели из-за тетки этой?

Люба засмеялась, тряхнув волосами:

— Да черт бы с ней! Ночью не спать надоело, да еще холодно там, в цеху, — кашлять стала... Бабушка сказала: «Бросай-ка это дело, я больше с твоим ребенком сидеть не буду. А иди, дорогая моя, устраивайся в садик».

Марина удивленно поглядела на приятельницу:

— Знаешь, вот и мне так родные сказали.

Любка опять прыснула:

— Ну, значит, мы с тобой сестры!

* * *

Сергей за заправку отдавал каждый день тысячу шестьсот, за мойку — двести, за план (обязательную плату владельцу автобуса) — три с половиной тысячи, в выходные — две. Однажды в выходной пассажиров было мало, и Серега после двадцати часов работы еще остался должен хозяину.

— Скотина! — ругался он дома. — Долг в тетрадку записал, а сам даже стоянку не может в порядок привести. И козел один в мой график влезает, не первый раз уже. Еще хоть раз влезет — дождется у меня, на конечной подкараулю.

— Что ты, что ты! — испугалась Марина. — Он, наверное, нечаянно... Всякое бывает.

— За нечаянно бьют отчаянно, — недобро усмехнулся Сергей. — Хорошо тебе, в тепле сидишь, с детишками возишься. Обед бесплатный. Не надо по городу мотыляться, с гаишниками разбираться...

Марина почувствовала, как внутри у нее холодеет от этих несправедливых слов:

— Ты, что ли, думаешь, я отдыхаю там? Попробуй-ка пятнадцать человек на прогулку одень — спина отвалится! Да я...

Голос сам собой прервался от внезапно нахлынувших слез.

— Ладно, ладно, — смягчился Серега, небрежно приобняв жену. — На межгород надо перейти, вот где красота! Конкурентов нет, едешь себе по трассе, и бабки все твои! Через годик обязательно ипотеку возьмем.

В свободные вечера Серега уходил к каким-то новым приятелям, и тогда Марина оставалась с ребенком одна. В выходные иногда приезжала в гости его сестра Кристина, которая жила в Красноярске уже четыре года и работала в салоне красоты. Они с Серегой вспоминали детство, какие-то школьные проказы, общих знакомых, которых Марина не знала. Золовка хвалилась работой: выучившись на мастера маникюра, она зарабатывала сейчас, по ее словам, около сорока тысяч.

— Вот и ты бы ногти научилась делать, работа непыльная, — уже не раз говорил Сергей Марине.

Советы его были вроде бы дружелюбными, но Марине становилось обидно: она и без того старается — занимается и работой, и ребенком, но, видно, не вписывается в образ успешной городской дамы, какой ее желает видеть муж.

Сергей вообще любил поучить жизни и даже при просмотре фильмов обязательно сопровождал действия героев какими-нибудь комментариями. Он анализировал и оценивал все и вся: местную власть, архитектуру, красноярские дороги и автобусные маршруты, своих сменщиков. По поводу последних высказывался определенно:

— Мало толковых людей. У нас в Енисейске люди поумнее будут. А тут еще и нерусь кругом. Лезут в Красноярск все кто ни попадя.

— Так и мы тоже... лезем, — не выдержала однажды Марина.

— Мы — это мы, — глубокомысленно заметил Серега. — Нам можно, мы все равно у себя дома.

Марина уже и не знала, где ее дом. В съемной квартире с отваливающимися обоями, откуда они собирались переехать к лету? В Енисейске у свекрови, где было тепло и чисто, но неуютно и беспокойно? В родительском доме, где сейчас выросли и уже учились в десятом классе младшие брат с сестрой?

Марина проводила в садике полдня, и иногда ей начинало казаться, что ее настоящий дом — именно там. Если выпадала вторая смена, то с половины шестого Марина выводила всю группу на участок. Туда же выходила Люба со своим Максимкой. Марина еще смотрела на нее настороженно, однако разговорчивая Любка сама начинала болтать — о своем детстве, о школе, о ребенке, — и вскоре Марина заметила, что уже ждет, когда эта попрыгунья-стрекоза появится во дворе.

— Ты, наверное, девять классов окончила? — как-то осторожно спросила Марина.

Любка сделала такое оскорбленное лицо, будто ее заподозрили в страшных грехах, и, сверкая глазами, ответила:

— Я после хлебозавода в центр образования записалась! На «Космосе»! Все, как надо, окончила.

— Мама посоветовала?

— Не мама, а бабушка! Я ж тебе говорю: бабушка меня воспитала. Она мне говорит: «Иди учись!» Я и выучилась. Не такая, конечно, умная, как ты, но тоже ничего! — засмеялась Любка.

Марина стала замечать, что им всегда весело вместе. Не хотелось думать ни о том, что Серега стал куда-то пропадать даже в те дни, когда не выходил на маршрут, ни о том, что у Анютки обнаружили аллергию, ни о том, что звонил хозяин квартиры и повысил цену на полторы тысячи. С Любкой было легко, радостно, точно в детстве, когда идешь по жизни, зная, что тебя любят и в случае чего выручат из любой беды.

И вдруг Люба пропала.

 

* * *

В пятницу она просто не пришла на работу. Моросил осенний дождик, небо все было обложено серой ватой, и на улицу Марина решила с ребятишками не выходить. Включив яркий свет, сидели в яслях, читали книжки, играли. После второго завтрака Марина не выдержала, заглянула в группу, где работала нянечкой Любка. Там ей сообщили, что звонили той и на один, и на другой номер — ответа нет.

— Зарплату перечислили вчера, вот и загуляла эта шлендра, — махнула рукой многоопытная Надежда Петровна.

После выходных Люба объявилась как ни в чем не бывало, на все вопросы отвечала нехотя и уклончиво, и Марина в конце концов отстала от нее, подумав, что у подруги просто случилось какое-то недомогание.

На утреннике для старших ребятишек «Проводы Осени» Марина сыграла Зиму и заслужила похвалу заведующей:

— Так ты красиво говорить умеешь? И рисуешь еще! Надо, надо что-то с тобой сделать...

Эти слова скорее напугали Марину, чем ободрили, но оказалось, что в ноябре открывается новая старшая группа. Помещений в саду не хватало, и для новеньких пятилеток под группу переоборудовали спортзал.

Больше всех новости радовалась Люба:

— Хорошо, дорогая, что тебя перевели! Тебя надо к старшим. Ты умная. Посидеть бы нам с тобой где-нибудь после работы, кофе попить...

— Да нет у меня денег в кафе сидеть, — призналась Марина.

— Зачем в кафе? Домой бы к нам сходила. Только сейчас ремонт у нас. А к тебе можно?

Марина представила себе вечно хмурое Серегино лицо и отрицательно покачала головой.

— Ну ладно. Скоро мы ремонт закончим, придешь к нам. Бабушка вкусно кофе варит.

Сын у Любы все еще не разговаривал, так и повторял только слова «няня» и «все-все». Марина посоветовала приятельнице:

— Ты сходи с ним к врачу, к неврологу.

— Э, заговорит! Я вот, бабушка говорит, тоже молчала, только глаза таращила, а теперь слышишь, как болтаю! Не проблема это. Вот долг надо отдать...

У Любы был долг за садик, о чем знали все: подробный список должников с фамилиями и суммами заведующая вывесила в коридоре. Марина всегда старалась за все платить в срок и не понимала, как Любка нагнала долг в целую пятерку.

— Денег нет, — жалобно объясняла та на планерке.

Завхоз, ворчливая, как все работающие на этой должности, но довольно добродушная женщина, тут же, при всех, одолжила ей пару тысяч.

Маринина бывшая напарница по яслям скептически хмыкнула:

— Ну, завтра вы вашу Любу не увидите...

— Да надоела она, — недовольно прибавила воспитатель Любиной группы, когда народ уже наполовину разошелся по рабочим местам. — То кружки не помоет после сока. То банки после огурцов-помидоров в шкафу оставит. Куда их нам?! Все же выкидывать надо... А еще опаздывает!

Марине было обидно за Любку, которую она уже всерьез стала считать своей подругой. Подумалось про себя: «Увидите все, завтра она обязательно придет! И вовремя».

* * *

Любка и правда пришла без опозданий, и ее действительно увидели все. Не заметить ее в тот день было трудно. С дальнего конца коридора Любка торжественно шагала в сияющем синем наряде, серебристого люрексового блеска которого был не в состоянии спрятать скромный нянечкин фартук. Подол облегающего трикотажного платья спускался ниже колен.

— Ну, красотка, привет! — сказала Марина.

— Привет! — радостно отозвалась Люба. — Как ты думаешь, мне идет?

Она игриво мотнула хвостом густых черных волос и выжидающе, словно ребенок после того, как рассказал стишок Деду Морозу, посмотрела на Марину.

— Красиво, Люба. Очень здорово. Только... На что же ты его купила?

— Мне же вчера Елена Семеновна дала денег.

— Но она думала, ты заплатишь за садик!

Люба обиженно выпятила вперед пухлую нижнюю губу.

— И ты так говоришь, как мои воспитатели. Но платье-то мне тоже нужно! Скоро Новый год, куда без платья-то, что за праздник?!

Марина вздохнула:

— Ты говорила, что у вас и еды мало...

— Да, мало... — согласилась Люба, задумчиво облизнув крашенные алой помадой губы. — Вот я и купила кофе и муку. Бабушка будет лепешки печь.

В садике все возмущались ее поступком, и больше всех, разумеется, завхоз, которой было жаль зря одолженных денег. В последнюю предновогоднюю неделю Марина не раз слышала, как та жаловалась на «проклятую нерусь» то коридорной нянечке, то вахтеру, то психологу.

На Новый год в подарок Анютке Люба принесла кулечек карамелек в шоколаде, косоглазую куклу и плюшевое сердечко, и Марине захотелось тоже сделать в ответ что-нибудь хорошее.

— Слушай, Люба, у тебя же остался долг за садик? — спросила она.

— Остался.

— Возьми, пожалуйста, от меня две тысячи взаймы и заплати хоть часть. Отдашь через пару месяцев.

Люба всплеснула руками и потянулась к Марине с объятиями:

— Ой, спасибо, дорогая! Ой, спасибо!

— Пообещай, что заплатишь долг, — сказала Марина, вспоминая, как десять лет назад отцу звонили коллекторы и, по-всякому угрожая, требовали вернуть банковский кредит.

— Заплачу, заплачу! Вот ты подруга настоящая! С Новым годом тебя! Счастья тебе! Здоровья!

— И тебе, Любочка! — от души сказала Марина.

* * *

После новогодних каникул Люба проработала с неделю, а потом опять пропала.

Все ожидали, что будет как осенью, но она не объявилась ни на следующий день, ни после. Телефон, само собой, не отвечал.

Марина не на шутку переживала. Сказала дома Сергею:

— Тут пропала... у нас одна. На работу не выходит. Не знаю, что и думать.

— Что думать! Забухала.

Марина покачала головой:

— В деревне у нас однажды пропал человек, потом в лесу нашли... Так его хоть искали, а тут и дела никому нет!

— Ну ты иди поищи, — равнодушно бросил Сергей.

На очередной планерке заведующая сказала, что собирается заочно уволить Любку.

— Может быть, с ней что-то случилось? — робко предположила Марина.

Все вокруг посмотрели на нее с какой-то снисходительной жалостью: мол, неужели не понимаешь? Чувствуя, что краснеет, Марина все-таки решилась сказать:

— Я все понимаю, конечно, но... Вдруг и правда случилось что? Надо бы узнать...

— И как же мы это узнаем? — иронично поинтересовалась заведующая, постучав по столешнице зелеными ногтями.

Марина оправила юбку.

— Надо съездить к ней. Я поеду. Адрес же есть в журнале, в ясельной группе...

Заведующая неожиданно быстро согласилась:

— Давайте съездите к ней. Только побыстрее, чтобы мне определиться, увольнять уже ее или как.

Надежда Петровна глянула на Марину то ли с осуждением, то ли брезгливо:

— И не боишься ехать черт-те куда? Ребенок у тебя! Заразу подхватишь еще...

 

* * *

В яслях Марина выписала Максимкин домашний адрес и на следующий день после работы поехала туда вместе с Анюткой. Оказалось, что живет Люба неблизко. Марина ожидала увидеть частный дом, но это была обыкновенная пятиэтажка-хрущевка, правда, расположенная далеко от остановки, у берега Качи. Судя по номеру квартиры, Любино семейство обитало на первом этаже, и Марина облегченно выдохнула: это означало, что им с дочкой не придется дожидаться, пока кто-нибудь выйдет из подъезда, достаточно стукнуть в окно.

Стучать пришлось несколько раз. Наконец тюлевую занавеску приоткрыл высокий и худой темноволосый парень.

— Позовите Любу, пожалуйста!

Тот не шевелился.

— Любу! Любу позовите! — Марина подумала, что парень плохо слышит, и перешла на крик.

Занавеска мотнулась обратно, в квартире послышались какие-то возгласы, стук, шаги. Через пару минут дверь подъезда открыла Любка.

— Это ты! Это что же, правда ты? — схватив Марину за руки, восторженно прошептала она.

— Да я, конечно...

— И доченька твоя! Ой, да вы мои хорошие!.. Пойдем!

Когда из тускло освещенного подъезда они вошли в прихожую, Марина увидела, что смуглое лицо подруги сделалось землисто-зеленоватым и заметно похудело. Плечи тоже утратили полноту, стали острыми, и во всей фигуре ощущались усталость и нездоровье. Любка куталась в длинный, заношенный фланелевый халат.

— Болеешь? — участливо спросила Марина.

Та не отвечала, пока они не прошли на кухню. Там на клеенчатом диванчике сидел в одних трусах довольный Максимка и столовой ложкой поедал сгущенку из банки.

Люба подвинула Анютке чашку с карамельками и глубоко вздохнула.

— Маришка, плохо мне... — Она испуганно оглянулась, не стоит ли кто-нибудь за дверью кухни. — Ты только шепотом говори, ага? Я болею... Слабость такая, тошнит... Прямо сил нет встать. С утра выворачивает. Не знаю, что же это, раньше не было так...

Ошеломленная догадкой, Марина вопросительно уставилась на нее:

— А ты, случайно...

— Да, да... — Любка выставила вперед ладонь, не дав Марине договорить. — Не знает никто пока.

— А он?

— Он знает. Сказал, подумает.

«О чем?» — не поняла Марина, но расспрашивать не стала: и без расспросов Любка выглядела вымотанной и уставшей.

Помолчав с полминуты, Марина решилась сказать:

— На работе-то ищут тебя, Любовь. Заведующая и вовсе хочет уволить. Ты бы хоть позвонила ей... Нельзя же так теряться! Позвони.

Люба вжалась в угол кухни, замотала головой:

— Я боюсь! Меня уже столько не было, будут сильно ругать. Сильно-сильно будут ругать...

— Ну что же делать, все равно надо позвонить, прийти, — пыталась убедить ее Марина.

На глазах у Любы блеснули слезы.

— И за работу ругать будут, и за это... Бабушка ой-ой как будет ругаться! — вцепившись тонкими пальцами в грязное полотенце, шепотом повторяла она.

Марина вздохнула:

— Ну что ты как маленькая...

Люба совсем расплакалась и кинулась подруге на шею.

— Скажет: «Куда ты мне понарожала!» О-о...

— Ну что ты, что ты? Муж ведь у тебя вроде как есть...

— В Емельянове он... Я ведь тебе говорила.

— Так что же, он с тобой не живет?

— Нет, почему... живет иногда.

— Так куда он подевался? — все еще не могла понять Марина.

Любка осторожно высунулась в коридор, убедилась, что ее родные смотрят по телевизору какой-то фильм, и вполголоса стала рассказывать:

— Бабушка не хотела, чтобы я с ним жила. Она мне другого жениха сватала. Он бы нам банку золота дал. А я, когда на мясном работала, с Яном вот сошлась. Он, знаешь, такими делами занимается... — Люба неопределенно покрутила рукой в воздухе. — Ну, незаконными... немного. Одно время у нас тут жил. Но он такой горячий! Сердится быстро. Кричал. Бабушка тоже сердилась. Один раз у них драка была, во как!.. Я и уехала с ним. А мама его меня не любит, вот.

— У меня так же! — вырвалось у Марины.

— И брата моего они не любят, и бабушку... Но сам Ян хороший! Это мать его портит. И дядька с отцом.

— Все портят бедного парня, — иронично заметила Марина.

— Все портят! — тряхнула головой Любка. — Бабушка так сразу сказала: порчу на него навели. Жалко, она не умеет снимать... Вот он взял да уехал в Емельяново. А я тут с Максимкой осталась. Тут бабушка, мама, отчим... Накинулись на меня: как это муж тебя бросил?! Это же позор... Плохая, значит, жена. Бабушка говорит, что я хозяйка плохая...

— Вот ты и поехала его искать?

— Да. А он ни телефона не оставил, ничего... Только сам иногда приезжал, когда хотел. Летом был, потом в октябре был. А в ноябре, декабре ни разу и не приехал. Я соскучилась по нему. И поехала его искать... когда каникулы были.

— И нашла? — удивилась Марина.

— А то! — с гордостью ответила Любка. — Людей поспрашивала и нашла.

Марина пристально поглядела на нее, только сейчас сопоставив все факты.

— Ты, получается, как раз у него была на Новый год?

— Не на сам Новый год, а второго января. А третьего я уже сюда уехала. Чтоб мои не потеряли.

— Подруга... — изумленно покачала головой Марина. — Ну ты снайпер! За один день... Точное попадание!

— Какой снайпер? — не поняла Любка.

* * *

В кухню заглянула одетая в черное старуха. Она была не очень высокой, но статной, и во всей ее тяжеловесной фигуре чувствовалась величавость.

— Бабушка, это подруга моя, Марина, — представила гостью Люба. — Мы с ней вместе работаем, я тебе про нее рассказывала. Она вот пришла узнать, как я...

Марина вежливо поздоровалась.

— А я ей объяснила, что сейчас болею, на больничном сижу и мне эту неделю можно на работу не приходить, — затараторила Люба, взглядом показывая приятельнице, чтобы та молчала и не возражала.

Старуха метнула на внучку сердитый взгляд и тотчас накинулась с упреками:

— Так что же ты сидишь? Доставай колбасу, доставай винегрет! Человек переживает о тебе, а ты его голодом моришь!

Любка мгновенно выпрямилась, как струна, и подлетела к холодильнику.

— Ты проходи туда, в зал, — пригласила Марину старуха. — Проходи-проходи! А дети пусть игрушками поиграют.

Кроме Любы и ее бабки в квартире было еще трое людей: худая маленькая женщина, в которой Марина не сразу угадала Любину мать, высокий парень — тот, что выглянул на Маринин стук в окно, и еще какой-то невзрачный, скромно одетый мужичок, который, сидя в кресле, чинил сапоги.

Главной здесь явно была старуха. Она небрежно представила остальных:

— Это Сашко — внук мой. Злата — дочка. Вася — зять. Любку знаешь.

Любкин брат Сашко переключил телевизор на музыкальный канал. Он только делал вид, что занят передачей, а сам смотрел на гостью с живым интересом. И хотя в молчании этого странного парня было что-то пугающее, его внимание тешило женское тщеславие Марины и вместе с общей необычностью обстановки настраивало на неожиданно веселый лад.

Квартира была двухкомнатная, с широким коридором и просторной кухней, но какая-то по-деревенски бедная. (Марине даже вспомнилось, как она однажды пришла домой к своей школьной подружке: там тоже жили большой семьей, все время нуждались, но как будто не замечали своего почти нищенского положения.) На полу лежали дорожки из яркой ленточной пряжи, в коридоре висели фотографии, картинки, календари, какие-то тряпичные человечки, а над входом в кухню — большая декоративная подкова. Мебель всюду стояла старая, еще, наверное, брежневских времен: антресоли шкафа без дверок, посуда на стеклянных полках серванта закрыта только наполовину. Диван в большой комнате, где накрывали стол, тоже был старый и немилосердно скрипел, но его дряхлость удачно прикрывали золотистый плед и ярко-алые узорчатые подушки. Полстены занимал ковер, на котором была изображена целая картина: звездная южная ночь, виднеющийся вдали дворец и двое всадников, видимо, спасающихся от погони. Один из них держал наготове ружье, другой прижимал горячо льнущую к нему красавицу.

— Красиво, да? — довольно усмехаясь, спросила бабка, и без того зная ответ.

Люба с матерью постелили на стол пеструю скатерть, поставили тарелки с нарезанной колбасой, салом, чашку с винегретом, холодную вареную картошку.

— А хлеб, а салфетки?! — продолжала командовать старуха.

Мать с дочерью продолжали кружиться по дому, повинуясь ей беспрекословно. В воздухе витала непередаваемая смесь запахов старой мебели, чеснока, пряностей, терпкого кофе.

Наконец все сели за стол.

— Ну, Бог благослови, — торжественно сказала старуха.

Марина не в силах была оторвать глаз от Любкиной бабушки. Трудно было определить, сколько той лет. Морщинистые руки, пятна на лице и шее говорили о преклонных годах. Но при этом движения у нее были быстрые, волосы еще не совсем поседели и оставались цвета «соль с перцем», а глаза, темные, как осенняя ночь, смотрели пристально и строго. Она будто видела человека насквозь и знала про его жизнь даже такое, чего он и сам не предполагал. Так, во всяком случае, казалось Марине.

После мяса и винегрета Любина мать подала кофе с карамельками и сухарями.

Старуха отпивала медленно, с наслаждением.

— Сколько, говоришь, лет твоей дочке? — спросила она Марину.

— Три.

Старуха облокотилась на ручку старого коричневого кресла.

— А у меня две дочки. Сын в Таджикистане был — убили. В девяносто третьем году. Мы убежали оттуда. Как раз Любка родилась. Отец ее там остался — не знаю, живой сейчас или нет. Куда бежать, не знала. Женщина одна, из наших, сказала: в Красноярск надо ехать. Ну, поехали в Красноярск. В деревянном доме жили, потом вот квартиру нам дали. Ничего зажили, хорошо. Любка вот только с Яном с этим связалась...

Люба закатила глаза к потолку, дернулась, но ничего не сказала.

— Родня его нас не любит, губу кривит: джуги, джуги... А мы что — мы люди простые, советские... Ты кофе-то пей. У меня хороший кофе. Я лучше без хлеба посижу, а кофе сварю.

— Спасибо, — сказала Марина. Кофе для нее был слишком крепкий, кисловатый.

— Угощайся... Посуда красивая у меня. Я ее на рынке «Злобино» у одного деда сменяла. Цветок ему продала в кадке. Сказала — лечебный.

— Правда лечебный? — уточнила Марина.

— А кто бы его знал! Может, и правда. Слушай, а ты почему к нам раньше не приезжала?

Марина растерялась:

— Так вы меня не звали.

Старуха усмехнулась:

— А мы никого не зовем. Кто знает — сам приходит... Ты приходи. Мы тебе рады будем.

— Приходи! — точно разморозившись, энергично кивнул Сашко.

* * *

Только вернувшись домой, Марина спохватилась, что совсем забыла спросить имя Любиной бабушки.

— Тома ее зовут. Тамара Михаэлевна, — ответила Люба по телефону. — Слушай, ну как ты думаешь, мне к заведующей прийти?

— Конечно, прийти! Она ведь ждет, — как можно убедительней сказала Марина.

— Так ведь страшно... Может, ты со мной сходишь?

Марина, сама себе удивляясь, ответила:

— Обязательно схожу.

Договорились, что Любка придет в понедельник, но она появилась только во вторник и перед самым кабинетом заведующей думала повернуть назад. Одета она теперь была скромно, в легонькую куртку на рыбьем меху, из-под которой виднелся подол затасканного шерстяного платья, и только лиловые сапоги на шпильках выдавали в ней кокетливую модницу.

— Попроси, чтобы оставили, — посоветовала Марина, чувствуя к подружке какую-то жалостливую нежность.

Любка слабо помотала головой:

— Нет... Подумай сама, как мне тут работать? Все надо мной насмехаться будут. Одна ты нормальная.

Марина вынуждена была согласиться. Как только Люба появилась в садике, завхозиха — вроде как в шутку — замахнулась на нее лопатой, а тетки-воспитательницы, гулявшие с детьми на участке, поглядели так осуждающе, что Марине бы и самой расхотелось идти куда-то ми-
мо них.

— Ну понимаешь, надо... Ты иди, а я здесь, рядышком постою.

Через неплотно закрытую дверь Марина слышала, как заведующая, сердито стуча ногтями по столешнице, выговаривает Любке за ее прогулы. Та всхлипывала, каялась, умоляла простить.

— Прощу я тебя, когда долг отдашь, — громогласно объявила заведующая.

— Да отдам, отдам! — слезливым тоном обещала Любка.

— Двадцать тысяч сразу отдать не шутка! — вдруг услышала Марина из коридора и не поверила своим ушам.

Из кабинета заведующей Любка вышла с глазами, полными слез.

— Ты когда ж успела столько назанимать?

Любка вытерла глаза рукавом, размазывая тушь по смуглым щекам:

— Да когда, когда... Сами давали. На долг за садик дали, за квартиру заплатить попросила — дали. Платье вот на Новый год купила, у Яна дома оставила... Красивое платье. Я же силой отнимала, что ли? А отдать я не могу, вот две недели теперь отрабатывать. О-ой! Они ж меня теперь ненавидят! Какую-нибудь гадость сделают. В компот плюнут... — запричитала Любка.

В компот ей никто не плевал, но ругали во время прогулки на участках, разумеется, хором, и особенно усердствовала Надежда Петровна:

— Я как ее мальчишку увидела, тут же поняла — ненормальный. Говорить не может, орет, не спит... Психический, сразу заметно.

Марина при таких разговорах всегда молчала, и на нее стали неодобрительно коситься. Лишь полуглухая нянечка Маша, живущая в своем, наверняка добром мире, продолжала приветливо улыбаться, встречаясь с Мариной в коридорах детского сада.

В конце февраля Любке выплатили деньги, из которых она вернула большую часть долга. Марина не решилась просить у нее свои две тысячи сразу и, поколебавшись, только взяла с подруги обещание:

— В марте уж точно отдай, хорошо?

Любка бросилась ее обнимать:

— Конечно! Я сейчас устроюсь куда-нибудь, садиков много... И сразу позвоню тебе.

Марина, желая помочь, выписала из интернета несколько адресов детских садов, где были вакансии нянечек, официально именуемых младшими воспитателями. Нянечки требовались много где, однако у Любки наличествовали две существенные особенности, сильно затруднявшие ее трудоустройство: уже имевшийся и собиравшийся вскоре родиться ребенок.

— Ну как? — спрашивала Марина у подружки почти каждый вечер.

— Не берут... — жалобно объявляла Любка. — Я не говорила, что беременна, а пришла — они как-то сами догадались... Вот хитрые, а! По глазам, что ли, видят?

Прошел месяц, и Марине стало казаться, что Люба просто не хочет устраиваться на работу.

— Ты уборщицей пойди или кассиром в супермаркет, — уже слегка раздраженно подсказывала Марина.

— Ага, а куда я Максимку дену? Ты думаешь, бабушка будет с ним возиться? Она деньги дает, продукты. А возись, говорит, сама.

— У тебя еще брат есть, — сказала Марина. — Он же вроде как дома сидит.

Люба нахмурилась:

— Он занят.

— Наркотиками торгует? — бесстрашно спросила Марина, уже готовая услышать все что угодно.

Любка вспыхнула:

— Сама ты наркотиками! Как язык повернулся? Металлолом он собирает, вот что. Собирает и сдает.

Марина пожала плечами:

— Так это же не работа, это так... Хобби.

Любка обиженно надула губы:

— Как — не работа?! Да он с другом однажды ванну чугунную из земли выкопал, ага! Выкопали и сдали.

— Где выкопали? — удивилась Марина.

— На даче в Водниках... В общем, работает он! — рассерженно заявила Любка.

Марина вздохнула:

— Не сердись. Я же думаю, как лучше. Я помочь хочу.

Любка примирительно улыбнулась:

— Да я не сержусь. Так-то Сашко для Максимки дядя хороший. Игрушки ему дарит. Но он же ему не мать...

* * *

В апреле Любка сообщила, что все же устроилась нянечкой в детский сад. На удивление, он оказался совсем рядом, чуть ли не напротив ее дома. На всякий случай Марина сделала туда контрольный звонок, и только когда тамошняя заведующая подтвердила, что Любовь Рустамовна Губина в самом деле зачислена в штат, успокоилась и стала ждать обещанного возврата долга, заранее рассчитывая на упомянутые в пословице три года. Сергей собирал документы для устройства на вахту и каждый вечер мониторил банковские предложения по ипотеке, пытаясь не прогадать и найти самый выгодный вариант. Марина с нетерпением ожидала, когда они наконец переселятся из ветхой гостинки в собственное, пусть и такое же по размерам, но чистенькое и новое жилье. Долгожданное обретение своего угла давало ей силы терпеть все трудности и пропускать мимо ушей уже ставшие обыденными замечания Сергея о том, что она плохо готовит и не умеет зарабатывать.

С ребятишками в старшей группе работать было интересно: они рисовали картинки в самых разных техниках, делали аппликации, бойко решали задачки. Марина стала подумывать, что работать воспитателем не так уж плохо, и в конце весны собиралась записаться на курсы повышения квалификации, которые обещала методистка.

Но звонок матери из деревни изменил все планы.

С мамой они созванивались пару раз в неделю, говорили немного: Марина хоть и переживала за родных, но, не видя маму, отца и сестру с братом в лицо уже больше года, поневоле от них отвыкла. О своих печалях она никогда особенно не распространялась, с самого детства жалея мать, и без того измотанную работой в пекарне, уходом за стариками (бабушка с дедом умерли у нее на руках) и детьми. Обычно, когда мама звонила или Марина сама набирала ее номер, разговор был простой: получили зарплату, Сергей купил плитку, Анютка выучила стихотворе-
ние — перечень будничных дел.

— Ну и слава богу, — отвечала на такой рассказ мать и, похоже, искренне радовалась тому, что ее дочка живет в большом городе и у нее все складывается хорошо.

Но на сей раз было иначе.

— Доченька... — услышала Марина в трубке знакомый глухой голос. — Доченька, папа умер. Приезжай как можно скорее... Приедешь?

— Да-да! — закричала Марина, еще не совсем осознав смысл услышанного.

— Угу... Мариночка, а нет у тебя... это... Нет у вас денег с Сережей? Может, отложили? У меня отложенного нету, сама знаешь. Люди помогут, конечно, кто чем... Но, может, есть у вас?

Марина ответила что-то невнятное и, не в силах слушать мамин плач, положила трубку.

Сергей сразу же ответил, что денег нет:

— Надо первоначальный взнос за ипотеку вносить. У меня уже встреча в банке назначена.

— Ну возьми ты оттуда тыщ десять, — попросила Марина.

— Тут десять, там десять... Я занять бы еще мог, а так отдать... Вот честное слово, как-то не вовремя отец у тебя умер.

Марину будто кипятком ошпарило от таких слов. Ее прорвало после долгих месяцев молчания.

— Извини, тебя не спросил! — крикнула она. — Ты у нас все любишь контролировать! Сменщики у тебя плохие, работа у тебя плохая, я тебе плохо уют навожу, а ты у нас замечательный! Ты у нас золотой!.. На божничку только поставить!

Серега, тяжело дыша, ответил с презрением:

— А ты прямо хорошая... Деревня.

Марина заплакала.

* * *

Пять тысяч Серега все же выдал, вытащив оранжевую бумажку из внутреннего кармана куртки.

Любкин номер снова был недоступен. Написав на работе заявление на отпуск за свой счет, Марина решила ехать к ней домой, надеясь, что получит хотя бы тысячу. Матери в деревне была важна каждая копейка.

В полупустом автобусе Марина села у окна, прижала к себе дочку. Пассажиры сплошь уткнулись в телефоны. За окном проплывали уже знакомые пейзажи: старые панельные хрущевки с магазинчиками на первых этажах, расчерченные остроугольными клумбами скверики, квартал переделанных под торговый центр корпусов бывшего завода, скрытые за жестяным забором жалкие избушки. Город был полон людей, но все они в это полуденное время где-то прятались, и никому из них не было дела до Марины и ее умершего в далекой деревне отца.

Моросил дождик, пахло весной. Вдоль аллейки, ведущей к Любкиному дому, зацветали белым яблоньки. Дверь в подъезд оказалась открытой. Марина вдруг заметила, что внутри грязно и заплевано, а прямо возле порога валяется целая россыпь окурков. Ее охватили страх и брезгливость. На секунду показалось, что она вовсе не была здесь, в этом доме, только видела фильм о ком-то, похожем на нее. Это не она, а другая Марина держала на коленях цыганенка, кружками пила черный кофе, закусывая ветчиной, и сама по глупости отдала какой-то хитрой особе кровно заработанные денежки.

Дверь в квартиру открылась легко — стоило только два раза негромко постучать. Марина крепко держала за руку Анютку, намереваясь не пускать ее внутрь, но дочка, завидев в глубине коридора Максима, побежала к нему, будто к хорошему знакомому.

Сашко стоял на пороге, улыбаясь:

— Привет.

Марина ответно поздоровалась и прошла внутрь. Любки, ее матери и отчима не было. В большой комнате мельтешил телевизор, а на полу валялись мотки кабеля, большая часть которого была уже очищена.

— Работаю вот, — объяснил Сашко, усаживаясь в кресло и ловко отдирая изоляцию канцелярским ножиком.

Старуха вышла из кухни с неизменной кружкой кофе.

— Мариночка, здравствуй, — глухим голосом сказала она. — Пойдем, со мной кофейку попьешь.

— Нет, Тамара Михаэлевна, спасибо, — поспешно отказалась Марина. — Я ведь по делу пришла. Люба у меня деньги занимала, уже давно... Обещала, что вернет, — и вот, не вернула... А мне они срочно нужны. Она вам ничего не говорила?

Бабка пожала плечами с равнодушным видом:

— Не говорила. Она вообще от нас многое скрывает. Вон на выходных опять к своему дружку уехала. Нехороший он человек, водкой торгует. И семья его такая же. На нас косо смотрят, а у нас дело хорошее — металлолом. Этим еще пионеры занимались.

— Угу, — кивнула Марина, чувствуя, что в груди становится жарко и к глазам подступают слезы. — Так вы не скажете, Люба когда дома будет?

Старуха вздохнула:

— Может, в пять, а может, вовсе домой сегодня не придет, к своему любезному укатит. А много, говоришь, она тебе должна?

Почувствовав в голосе хозяйки дома нотку участия, Марина заговорила уверенней:

— Две тысячи... Понимаете, я бы и еще подождала, но у меня горе случилось — отец ночью умер. Надо ехать, а это возле Енисейска, и эта сумма — только на дорогу туда... Мама звонила, у нее на похороны денег нет, по соседям собирает. Надеется, что помогут, есть же добрые люди...

— Конечно, есть, — задумчиво сказала старуха. — Сашко, ты скоро с кабелем закончишь?

— Через полчаса, наверное, — отозвался из комнаты внук.

— Тогда слушай. Заканчивай и беги сдавать Азиму. Что принесешь, мне отдай. Тут девочке надо.

Изумленная Марина порывалась что-то сказать, но под магнетическим взглядом старой цыганки осеклась, растерялась.

— А пока пойдем со мной кофе пить, — приобняла ее за плечи бабка. — У меня лепешки свежие испечены...

Марина на всякий случай прихватила на кухню свою сумку и тут же заметила, как насмешливо глядит на нее Тамара Михаэлевна.

— Да не бойся, — засмеялась старуха. — Садись давай, садись!

Дождик за окном припустил сильнее. Форточка в кухне была открыта, и Марина хотела ее захлопнуть, чтобы не простудить Анютку.

— Оставь, — покачала головой Любина бабушка. — Пусть воздух вольный подует... Любка про тебя рассказывала.

— Что?

— Что хорошая ты, за Максимкой смотришь, всегда переоденешь его, с ребятишками ласковая. Что на работе у вас ее защищала. Я вот что тебе скажу, — старуха задумчиво погладила тонкую Маринину руку, — добрая ты, сердце у тебя золотое. Доверчивая только очень. Через это в жизни твоей уже неприятности были и еще будут. Но все-таки люди твое добро всегда вспомнят и в беде тебя не бросят. А муж твой позаглядывается на других, да и поймет, что ты лучше.

Марина растерянно поглядела на хозяйку дома:

— Это вы мне все... нагадали?

Старуха усмехнулась:

— Тут и гадать не надо, видно и так...

Сашко принес такую же оранжевую бумажку, какую рано утром выдал Серега, и торжественно вручил ее Марине, улыбаясь во весь рот. Марина не удержалась от слез.

— Ладно, ладно тебе, — вздохнула Тамара Михаэлевна. — Что делать, если Любка не отдает. Уедет сегодня вечером... Хотя как ей иначе? За любимым поедет. Ты бы вот тоже за своим поехала, правда же?

— Да я и так поехала, — согласилась Марина, вытирая слезы.

— Ну вот я и говорю... Доля такая женская... Ты кофе пей, пей.

* * *

На похоронах мать была отрешенной, задумчивой. Марине виделось в ее лице кроме грусти и какое-то просветление: ведь несколько лет матери приходилось дохаживать стариков, потом слег отец, и только теперь судьба сняла с нее тяжкое бремя непрестанной заботы о близких. Все эти годы ей помогала за небольшую плату соседка, тихая пьяница, которая теперь тоже освободилась от своих обязанностей и, стоя у могилы рядом с матерью, так же плакала, утирая слезы платком.

Оставались, правда, еще брат с сестренкой, близнецы, — оба заканчивали школу. Мать направляла их в тот же многопрофильный енисейский техникум, который окончил Маринин Серега. Сестра молчаливо соглашалась, братишка же заявил, что никакой техникум ему не нужен, потому что он станет блогером, и показывал Марине свои кое-как смонтированные видео. И брат, и сестренка, похоже, думали об одном — как вырваться из глуши, переехать в город, и не понимали, как там может быть одиноко, особенно на первых порах. Или так оно было только для Марины?

Дома Серега неожиданно извинился перед ней:

— Слушай, прости, что сказал так насчет отца, и вообще, что ворчу... Просто люди переезжают, у них быстро все срастается — жилье, машина... Работают легко, блоги какие-то делают, стримы... ногти вон. Посмотришь на других — зло берет: почему я-то пахать должен как проклятый? Хочется ведь легко жить, понимаешь?..

Марина была рада этим словам, но в то же время едва ли не впервые ощутила себя в чем-то опытней, мудрее Сергея:

— Это только кажется, что живут легко. У всех беды свои, если внимательней посмотреть.

— Так-то да, наверное. Вот и Кристинка... Первые два года мать же ей деньги слала. Потом уж она этого Рустама нашла... Нерусский, зато обеспеченный.

Марина захотела наконец рассказать мужу про Любку и ее родственников, но все-таки не стала, ограничилась упоминанием, что подружилась с одной девочкой на работе.

* * *

Через пару месяцев настало цветущее, полнокровное лето. Старый дворик панельной пятиэтажки у Качи тонул в пышных облаках тополиного пуха, а в высоком небе, наоборот, облаков не было — оно дышало теплом и сияло яркой голубизной.

Из окна еще с улицы слышались музыка и смех. Марина долго думала, что можно подарить Любиной бабушке на день рождения, перебирала в уме разные варианты — от колоды карт таро до банки кофе — и в конце концов остановилась на цветастой шали с кистями.

— Как думаешь, понравится ей мой подарок или нет? — беспокойно спросила Марина у подружки еще в подъезде.

— Да не переживай! Не понравится — продаст. Пошли!

Шалью именинница, кажется, осталась довольна. Любка сказала бабушке, что они с Мариной посидят немного в маленькой комнате, а уже потом выйдут к столу. Гостей в дом нагрянуло больше десятка, все они собрались в зале, громко разговаривали, пересыпая русскую речь цыганскими словами. Большая комната была празднично убрана, стол ломился от мяса и салатов, а в коридоре валялись пакеты с вещами и просто разбросанные тряпки.

— Это я переезжаю, — с гордостью объяснила Любка. — К мужу!

Она стала показывать гостье пеленки, кофточки, ползунки для будущего ребенка и вся так искрилась радостью, что и Марине стало казаться: прямо здесь и сейчас, в знойный день долгожданного лета, рождается новая прекрасная жизнь.

Музыка в зале играла быстрая, молодежная, но в тот момент, когда Марина и Люба — принаряженная, с золотыми кольцами в ушах — вышли к столу, Тамара Михаэлевна сказала:

— Поставьте-ка мою любимую, старинную.

Марина внутренне замерла, гадая, какой же может быть эта старинная песня. В уме промелькнуло несколько знакомых романсов, но с диска неожиданно послышался голос Валерия Ободзинского, проникновенно запевший «Восточную»:

 

Льет ли теплый дождь,

Падает ли снег,

Я в подъезде против дома

Твоего стою...

 

И от протяжных, нежных звуков этой песни, которую любила мама, Марину охватило томительное желание сказать что-то доброе собравшимся здесь людям, которые еще год назад показались бы ей страшными и чужими. Но что сказать — она не знала, поэтому просто обняла Любку и плавно закачалась с ней в такт задушевной мелодии.

* * *

Марина почему-то знала, что Люба родит девочку. Так и вышло: темной и ветреной сентябрьской ночью у подруги родилась дочка Катя. Любка прислала несколько фотографий наряженной малышки по вайберу, первый месяц все время осведомлялась, как у Марины дела, а потом писать перестала, хотя раньше говорила, что, когда родит, обязательно позовет в гости. Марина не обиделась, помня, сколько хлопот было в свое время с маленькой Анюткой. Это сейчас дочка сама одевается и бегает, а ведь первые два года не слезала с рук. А у Любки еще и старший ребенок.

На деньги, взятые в ипотеку на десять лет, купили однушку. Марина предлагала взять студию, чтобы быстрее рассчитаться с кредитом, но Сергей настоял на своем: пусть платить дольше, зато полноценная квартира — и наконец-то своя.

Ближе к весне он уехал на вахту, и тут о Любке пришла весточка: позвонили из микрозаймовой конторы. Марина ответила, что Любку знает, что работать она сейчас не работает, а находится в декретном отпуске и живет в Емельянове. После этого разговора Марина набрала Любкин номер. Разумеется, никто не ответил. Но через несколько дней Люба объявилась сама и стала настойчиво спрашивать, можно ли заглянуть в гости.

— Заходи, — разрешила по телефону Марина. — Только ответь, что это за долг у тебя в микрозайме? Его же надо отдавать.

— Отдавать, отдавать... — проворчала Любка. — Не всякому надо отдавать. Там мошенники сидят, они знаешь какой процент с людей берут?! Тюрьма по ним плачет. Ты скажи лучше — можно я к тебе приду завтра вечером? Как раз Восьмое марта было вчера, отметим с тобой...

— Приходи, конечно... — согласилась Марина, чувствуя, что без приключений не обойдется.

Любка переступила порог с двумя небольшими сумками, втащила за собой что-то резво лопочущего Максимку.

— Здравствуй, дорогая! Куда у тебя вещи можно поставить?

Марина положила сумки на диван. Одна из них была легкой — должно быть, с одеждой. Другую Любка, едва разувшись, открыла сама — она оказалась полной украшений и косметики.

— Что случилось-то? — со вздохом спросила Марина.

— Да чего? — Люба невинно поморгала карими глазами, опушенными густыми нарощенными ресницами. — С Восьмым марта приехали тебя поздравить. Да, сынок? Где Анечка твоя? Подарков вам привезли! Вот — хочешь спрей для волос? Помады всякие — мне не идут, бледные сильно... Крем тональный, тушь серебряная, маска для лица — белая глина... Что еще? Сережки есть розовые с золотом — красивые-е-е, тебе пойдут! Ну, и это... Можно я у тебя сегодня переночую? Надо кое-что тебе рассказать...