Вы здесь

Дорога за яблоками

Рассказы
Файл: Иконка пакета 02_bogdanova_dzi.zip (51.83 КБ)

Финал чемпионата сена

Как-то мы собрались устроить финал нашего детского чемпионата мира по футболу. Противостоять друг другу должны были выдуманные нами страны — Банглия и Зиталия. Этот великий матч был давно задуман, но все никак не мог состояться из-за продолжительного сенокосного периода.

Наконец мы приняли волевое решение: встать в рань-полурань и втайне от папы убежать на футбол.

Еще с вечера мы начали подготовку к этому событию. Дружно заштопали разорванный мяч и накачали его кое-как велосипедным насосом. А младший брат Петя отмыл и очистил до блеска старый самовар, который он нашел среди досок на погребе. Самовар, естественно, это главный трофей — кубок чемпионата мира, который победитель поднимет над головой.

Но, как оказалось, папа встал еще раньше нас и уже гремел ведрами в огороде — поливал «под корешок» помидоры и арбузы, а мама рядом полола морковь. Судя по их беседе, у папы были другие виды на этот день. Он собирался задействовать нашу рабочую силу для уборки сена на Прямице.

Недавно приезжал трактор с косилкой и выкосил там всю низину. Всю прошедшую неделю мы собирали это сено в кучки. Теперь их предстояло свозить домой. И, как всегда, папа считал нужным сначала «разделаться с делами», поэтому наш «футбольчик» всегда оказывался у него последним в череде каждодневных занятий.

Надо бы, конечно, убрать сено в первую очередь, чтобы дождь его не промочил. Иначе оно потеряет свои питательные свойства и к тому же в сложенном виде начнет «гореть», то есть гнить. Если в такой «горящий» скирд засунуть руку поглубже, то сразу почувствуешь жар со всех сторон. В этом случае нужно весь скирд разбирать до самой последней былинки, раскладывать на солнце тонким слоем, а когда трава подсохнет с одной стороны, то по пучочку перевернуть ее и снова ждать, когда все станет сухим. Но и то: заготовки уже будут безнадежно испорчены.

Тому, кому непонятны мои объяснения, предлагаю провести эксперимент: намочить буханку хлеба в воде, а когда она чуть подсохнет, положить ее в полиэтиленовый пакет. Там она позеленеет от плесени, и тут можете ее сушить, а потом есть. Как говорится, приятного аппетита!

Прошлый год стал нам уроком. Мы тогда половину лета вручную косили траву, а потом затянули с постройкой скирда. Соорудили гигантский фундамент, на весь этот фундамент банально не хватило накошенного сена, поэтому фундамент остался ждать следующей порции. И тут начались обложные дожди, которые лили без остановки две недели. За это время, наверное, даже земля прокисла, не то что наш незаконченный скирд, который сплющился и стал ниже той самой буханки хлеба. Он прогнил насквозь, заплесневел и сдох, как старая крыса.

Соответственно, в зиму мы ушли с гигантским сенным дефицитом. Да-да, сено у крестьян как валюта, а стога — как бюджет. Сколько у крестьянина сена, столько у него и благополучия.

Скотины в прошлом году у нас меньше не стало: пять коров, пять телят, бык, восемь овец и два коня. Всей этой ораве каждый день нужно было сено: на завтрак, обед и ужин по пучку на голову. Резать и продавать наших «мимимишных» коровок мы папе запрещаем, а если он настаивает, жутко рыдаем. В итоге папа говорит: «Ладно, не будем никого продавать. У нас все коровы хорошие, жирное молоко дают. Семью большую чем-то надо кормить».

Ни у кого в округе нет такого безумного поголовья. Поэтому прошлой зимой, в дефицитный год, папа с января по апрель каждый день, без выходных, в мороз и в метель ездил по далеким полям за соломой. И хорошо, если привозил хоть что-то, кроме полусгнивших ледяных корок. Лучшие куски соломы мы выбирали из воза и кидали коровам, а похуже — овцам. Потому что коровы гниль не кушают и только затаптывают. А овцам хоть ветки, хоть бурьян кидай — слопают. Да они даже полынь уплетают и пережевывают с удовольствием своими маленькими челюстями!

Короче, приходилось папе тяжело. Порой он ругался и даже дрался за солому с местными крестьянами, которые не хотели делиться кормами со своих полей с чужаком из другой деревни. А ведь папе уже семьдесят лет, и работать ему тяжелее, чем раньше, когда он, словно богатырь, тягал в одиночку деревья, мешки и фляги.

В том числе и поэтому папа теперь подгонял нас с уборкой сена.

Но для его детей желание сыграть в футбол было сильнее всего, так что, улучив момент, мы выскочили на дорогу и помчались в сторону футбольного поля. Петя бежал с мячом, а Варя — с самоваром.

Мы неслись не чуя ног, уже мысленно играя долгожданный матч. Но за спиной раздался громкий голос:

Ку-уда?! Опять на футбол собрались?

Варя тут же бросила самовар в крапиву, пока его не заметил папа, иначе последовала бы ругня еще и по поводу этого самовара.

Хватит от дел отлынивать! — добавил папа, приближаясь к нам. — Сено срочно надо убирать! Вы видите, какая погода? Или не видите?! Уже с утра на дождь помахивает!

Кто помахивает? — шепнула я на ухо Пете.

Тот захихикал себе в руку.

Вы не посмеивайтесь! — сказал папа и загремел на телеге пустыми флягами. — Сено погноите, я тогда вам дам футбол! Все мячи отберу и спрячу. И вы их больше не увидите... Воды ни капли нету! Огурцы полить нечем. Надо будет съездить на речку. Что стоите, смотрите?! Собирайте вилы, вон они по всему двору валяются. На место никогда не поставите. Я говорю: одно безобразие дома творится. Одно безобразие! Одно безобразие!!! Инструменты раскиданы как попало, картошка вся в жуках, сено лежит в поле. Все дела стоят на мертвой точке, а они мячик пинают, как глуповатые. Раз глянул: убежали, два — убежали. И бубухают, и бубухают! Да сколько же можно?! Вы здесь не на курорте. Здесь работы полно. Я уже с утра пораньше встал, коров всех переставил, огород полил, у коня навоз покидал. Лето, оно для чего? Для дела человеку дается — заготавливать все. А то коров развели: эту не продавай, эта хорошая... Но им же сено нужно! Мы же не можем без кормов в зиму уходить. Иначе вашим Жданкам жрать будет нечего! Раз трактор пригнали, сена наворотили, то свезти все надо, и чем быстрее, тем лучше, — заключил папа. — Вот определим сено — и играйте, пожалуйста. Я вам слова не скажу. Я ведь тоже брехать устал. Мне эта нервотрепка не нужна. Лиз, бери узду!

С бугра зорким взглядом на нас косо поглядывала кобыла Маня, которую мы, дети, недолюбливаем за стервозный характер. Но у папы диаметрально противоположное мнение. Маня для него — гений чистой красоты.

Ну, повели! Посмотрим, как эта рысачка сено возит! — сказала Лиза так ехидно, будто бы Маня была виновата в том, что нам не дали поиграть.

Хорошо она возит! — ответил папа. — Она золотая лошадка. Я ни разу не пожалел, что купил ее!

Даже когда она тебе палец чуть не оторвала? — не унималась сестра.

Ее оводы грызли, как звери. Я же не могу один ее спустить, и лошадь носится по кругу, как шальная. Я каждое утро зову, пока вы дрыхнете: «Лиза-Лиза, Лиза-Лиза!» Но вы же не понимаете! А знаешь, как животным больно?! Вот тебе больно, когда тебя комарик укусит? А на ней по сто, по двести слепней сидят, и шишки потом с мой кулак. Маня, иди-иди сюда, мученица божья!

С запряжкой, как всегда, возникли проблемы. Маня тянула папу назад от телеги, храпела и брыкалась.

Вот колдуны! — сказал папа про нас. — Даже лошадь с ними запрягаться не хочет. Петя, отойди! Она тебя в этой одежде боится. Вер, и ты уйди! Вон за котух спрячьтесь! Футболок понакупили! Чтоб больше к коню в них не приближались!

«Но мы шли на футбол!» — хотели возразить мы, но молчали. Маня, действительно, боится, когда на нас незнакомая и яркая одежда, боится громких звуков и палок в руках, а мы боялись за папу, который ее сейчас держал. Ведь кобыла может рвануть вперед, ударить папу копытом или пробежаться по нему. Сила у нее немереная. Поэтому мы просто молчали, чтобы папа не отвлекался.

Покрутившись у телеги, Маня, после ведра фуража, которым ее заманили, встала в оглобли. На нее моментально оказалась со всех сторон накинута сбруя. Я затягивала супонь на хомуте, Варя привязывала седелку, Петя и Паша собирали вилы, а Лиза клала в телегу старые фуфайки в качестве мягкой подстилки. Папа держал Маню за узду. А кобыла неистово копала яму передней ногой, как будто собиралась зарыть там нас вместе с нашей дурацкой телегой.

Когда приготовления закончились, папа с вожжами в руке первым прыгнул в телегу и крикнул:

Садитесь, ребята!

Но Маня стартовала молниеносно, телега вслед за ней мигом вылетела со двора и исчезла за бугром. И нам ничего не оставалось, как бегом догонять свой транспорт.

Сели? — спросил папа, когда мы, задыхаясь, мчались за телегой.

У меня из кармана вылетели две конфеты, которые я хотела поесть в дороге, а бегущий за нами пес Трезор с удовольствием разгрыз их и проглотил.

Ну вы где там застряли? — звал папа. — Я не могу ее удержать. Рвется! О дурава!

Маня делала огромные прыжки, телега тряслась, вилы гремели, прыгая по доскам, а мы, выбившись из сил, кое-как цеплялись за края телеги, чтобы впрыгнуть в нее, естественно, на ходу. Когда мы все-таки заскочили в телегу и уселись, папа сказал:

Держитесь за борта! А то улетите запросто под колеса. Видите, она как бешеная. Варь, ты чего на краю сидишь? Ну-ка, давай сюда ноги в телегу! Вер, подвинься!

Как всегда, не дадут поиграть в футбол! — недовольно бурчал Петя.

Усадив нас согласно технике безопасности, папа, показывая на Маню, сказал Лизе:

Невозможно несется! А ты говоришь: «Плохая лошадь»!

Нам в лицо летели куски земли из-под Маниных копыт и семена от травы, которую телега цепляла бортами.

Маня — вольница. Мы поздно приучили ее к узде. А телегу она недолюбливает так же, как мы сено. Но это у нее в крови. Она же рысачка. А рысаки — беговые лошади, не тягловые, они любят скорость, любят, едва касаясь земли копытами, нестись вперед, догоняя облака... Для грузов и монотонного труда эти лошади не приспособлены. Вот Маня и стартует сломя голову, потому что каждая поездка для нее — гонка. Но зато дай ей волю — она донесет тебя, куда хочешь, точно на крыльях.

Это старина Руслан — упряжной породы. Он и по три, и по пять тонн согласен возить. Идет тихо и ровно, всю дорогу одним шагом.

В нас самих есть что-то от этих двух лошадей.

Вот возьмем папу. Он влюблен в крестьянский труд, работа с землей для него — одно удовольствие, с утра пораньше он торопится в огород, поливает свои растения. «Свои», потому что у нас еще огромный огород у речки есть, за которым следим мы, дети. А у дома «папин» огород. И в нем есть все!

Папа ломает старые постройки во дворе, возводит новые, находя по всем окрестным селениям доски, бруски, листы железа и прочее. Все это он прихватывает во время наших поездок за яблоками, за соломой, за глиной. Ни одну минуту своей жизни он не тратит зря.

Он отремонтировал все котушки для коров и овец, построил две конюшни и курятник, сделал новый погреб. И это уже не говоря о том, что он построил для всех нас большой новый дом. Как долго и с каким трудом он собирал для него материалы!

Еще папа зашивает сбрую, латает нам продырявившиеся валенки, ремонтирует вилы, лопаты. И все это он делает увлеченно. Но сельский труд никогда не был для папы самоцелью. В Моршань, на родину отца, он вернулся от городской суеты, чтобы здесь, в тишине и рядом с природной чистотой, создавать родники своих произведений. Поэтому сам папа другого, особенного склада.

Он, как Маня, мчится по просторам мыслью. Как и ретивая Маша, папа гордый, никому и ничему не покорный, человек другой породы.

Но и мы такие же. Мы тоже хотим и творить, и фантазировать! Мы тоже созданы для чего-то большего, чем простой монотонный труд. И в глубине души мы это знаем. И какими бы вожжами нас ни пытались удержать, мы все равно будем сильнее этих вожжей!

 

К Прямице вела старая, заросшая донником дорога, по которой мы раньше ездили в село Сальники. Но сейчас само-то село Сальники заросло травой, как старый огород, не говоря уже о дорогах к нему.

Донник стелился нам под телегу, а его цветы источали медовый аромат. Впереди тянулась розовая полоса рассвета. Там, вдалеке, виднелись деревья заброшенной деревни Майки, куда мы каждый год отправлялись за земляникой. Там всегда свежо и прохладно, под горой журчит ключ, а по кустам среди сплошного цветочного поля спеет земляника. В этом затерянном мире есть особая тишина и гармония, которую хочется набирать горстями, как сладкую ягоду.

Вот свозим там сено — и здесь будем косить! — говорил папа. — Тут вон какое приволье! Травина вымахала невозможная! Петро, а Петро, ты чего приуныл?

Да ничего! — тихо ответил Петя.

Папа какое-то время разглядывал надпись «Роналдо» на Петиной бразильской форме, а затем сказал:

Вы не смотрите на этих футболистов! Вы свое дело делайте! Футболисты знаете какие деньги получают? У них вон дворцы выше нашей церкви. И на счетах миллиарды. А ваш отец живет как нищий. Ни копейки за душой не имеет. Выдающийся человек, многодетный отец, писатель содержит восемь человек детей — и живет под гнилой крышей. Что ни дождь, то по три ведра воды из дома выношу.

А эти футболисты — самые настоящие бездельники. Райкин, он правильно говорил: «Двадцать два дурака гоняются за одним мячом». Но мы-то не можем позволить себе такую роскошь! У нас кроме футбола еще дел уйма. Я когда на лето к отцу приезжал, я все время то косил, то возил и дрова, и воду, и котухи ремонтировал, и огород поливал. Ну а как? Отец, он у меня один. Он уже старенький был. Инвалид, ветеран Великой Отечественной, пятка раздроблена, полголовы нету. И то он без дела не сидел, ветеринаром работал. На ферму каждый день ездил, вот как я, на лошадке. А у вас почему один футбол на уме?! Вы почему за отцом не стремитесь? Вы эту дурь из головы выкидывайте! Мне тут дома не нужны болельщики. Мне нужны умные дети, а не это стадо, которое орет «а-а-а!» на стадионах. Обезьяноподобные... Хэ, Маня! Варь, убей, вон у нее на спине овод сидит огромный. Откуда он взялся, собака? Ага, садись быстрей!

Так, понурив головы и выслушивая очередную папину лекцию, мы приближались к покосу. Сам луг лежал в низине, а собранные там кучки с бугра, по которому мы ехали, напоминали плантацию грибов с бурыми шляпками.

Под гору Маня летела со скоростью ракеты-носителя «Союз». Мы дрожали, боясь отделиться от телеги, как ступени этой ракеты, и разбиться.

Папа затянул вожжи на руках в три оборота, чтобы удержать кобылу, тянул ее в сторону. Маня свернула в какие-то ямы, потом телега запрыгала на муравейниках и камнях. Сбруя на Мане вся скосилась на бок, супонь хомута, развязавшись, болталась в ногах: того и гляди кобыла споткнется.

Кто завязал по-дурачьему? — негодовал папа. — Маня, тихо! Тихо, я сказал!

Немилосердная тряска прекратилась только в самой низине, где телега, наехав на сенные кучки колесами, затормозила свой ход. Мы спрыгнули на землю и, разобрав вилы, принялись подтаскивать сено к телеге.

Это место называется Прямицей, оно — пойма реки Карай, полукруглый заливной луг площадью никак не меньше гектара. Покос и уборка на этом лугу превращаются у нас обычно в многодневную сенную эпопею.

Для ускорения этого процесса мы забегали туда-сюда, таская пучки вдвое больше себя, от которых даже ручки у вил трещали.

Чтобы пучок получился большим, надо надавить обеими ногами на вилы, как бы прижимая сено, и его масса сдавливается. Такую копну трудно нести на весу, и ты держишь ее у себя над головой, как зонтик. Вот с такими травяными зонтами мы спешили к телеге, порой не замечая муравейников, спотыкаясь о них и падая со всем добром.

Петя-шутник, как всегда, прикалывался над всеми. После очередного падения Паши он закричал:

Пенальти! Муравейник получает желтую карточку!

Всем было смешно, кроме Паши...

Через какое-то время руки у нас были уже все в мозолях, волосы — в шелухе, а сену не было видно конца.

Хорошо убирать мягкое июньское сено из ароматных трав, нежное, как шерсть ягненка. Но сейчас было сено августовское. В это время уже трава делается жестче, деревенеет. Стебли ее становятся грубые и колючие, как вилы.

А еще в этом сене полно осота. Он давно отцвел, и его семенные корзинки начинают пушиться, чтобы разлететься в разные стороны. И вот этот пух носится повсюду, попадает в глаза, застревает в волосах, прилипает к потному телу и жжет кожу.

А еще пойменное сено очень длинное. «Ну и что? — скажет читатель. — Хорошо, что длинное!» И окажется не прав.

Потому что вилами такое сено поднимаешь с гигантским усилием, словно ты флягу с водой тягаешь, а не пучок травы. И потом эти длинные копья нужно свалить во дворе. А свалить по-быстрому не получается. Ведь сено-то длинное! Ни одна травинка не вылезает. Это сено убийственным грузом лежит на телеге. Точно туда Маню положили отдыхать. Попробуйте из-под коня пучок сена вытащить. Не вытащите. И вот приходится залезать на этот воз и потихоньку его разгружать. По маленькому пучочку. В то время как молодое сено только толкни сбоку — и оно все сваливается.

Не успели мы привезти два воза, как прилетела дивизия оводов. Кровососы облепили Мане шею, живот и даже спину. Животное отбивалось как могло. Маня и хлестала хвостом, и отчаянно била ногами, но оводы не отступали.

Это с утра было свежо и благодатно, но очень быстро вокруг воцарилось настоящее пекло.

Атмосфера у нас тоже накалялась.

Быстрее раскачивайтесь! — говорил папа. — Нагрузим, и поеду. А то я ее еле-еле держу.

Маня кусала папу за руки и толкала его в грудь головой: мол, поехали, не могу больше терпеть!

Мы забегали как секундные стрелки, начали кидать на воз как попало, навалили на телегу Эверест. На его вершине качалась Лиза, пытаясь упорядочить наши хаотичные пучки. Но все равно сено падало на землю, отваливаясь от воза, как плохая штукатурка.

Ну что у вас все летит вниз?! Даже забросить на воз не можете. Вы что, безрукие, что ли?! — говорил папа. — Работать нормально разучились с этим футболом. Паш, сгони с нее оводов! Вон на животе сидят.

Когда папа забрался с вожжами на воз, Маня сразу резко дернулась вперед, совершила несколько рывков, воз накренился и рухнул вместе с папой, а кобыла побежала дальше.

Стой, шутоломная! — закричал папа ей вдогонку.

Они с Петей пустились бежать за кобылой и догнали ее только у самого дома.

Естественно, продолжили мы возить сено на Руслане...

Жара стояла неимоверная. Головы у нас были чугунные, перед глазами мелькали темные пятна, да еще эти оводы кружились, как стая собак. На Руслане их сидело не меньше сотни, и Паша веником из полыни смахивала слепней с жеребца; полынь была вся в крови, но Руслан терпел... Лиза укладывала теперь более аккуратные возы, потом мы связывали их цепью, а папа отвозил к дому.

 

Когда папа уезжал с возом, мы бежали к речке, ложились на живот у самого берега и, окунув головы в воду, жадно пили огромными глотками.

Здесь у реки всегда пахнет прибрежной сыростью и кувшинками, что желтеют на поверхности. Под кувшинками в чистой теплой воде плавают между лучами солнца серебристые лещи и плотва, а поглубже, у илистого дна, прячутся толстенькие лини. Над этой тихой заводью зеленеют ивы и клены, которые вместе с небом, как в зеркале, отражаются в воде.

Напившись от пуза, мы садились с мокрыми волосами в теньке и обсуждали предстоящий матч: кто будет с кем в команде, кого следует назначить арбитром, за что можно удалять с поля и другие важные вопросы.

Когда мы слышали крики «Но, пошел!», то сразу бежали на покос и вставали около кучек с вилами, как рота почетного караула около стен Кремля.

Накладывать сено было невыносимо. Жара, кровососущие насекомые, пыль от сена, пух от осота — все смешивалось в один большой воз проблем.

У папы кожа на лице стала бордовая. Наверное, у него, как обычно, поднялось давление. Папа уже давно от него мучается, но отказывается признавать его существование и только повторяет свою коронную фразу: «У меня голова болит».

И в этот раз он терпел, зная, что на жаре работать тяжело, но надо.

Очень хотелось искупаться... Бывает, мы наперегонки бежим к реке, толкая друг друга, плещемся, ныряем до дна, схватившись за руки, бросаемся друг в друга комьями глины, потом отмываемся с хохотом... В общем, озоруем, как хотим, и вылезаем только тогда, когда уже зуб на зуб не попадает.

А сейчас было не до купания. Мы доскребали остатки сена, собрав остатки сил, и про себя ругали все и всех: тракториста, который накосил слишком много, папу, который ему сказал столько накосить, оводов, жару, болтающиеся на черенке вилы, горячие, как угли, резиновые сапоги, в которых ноги уже сварились, злое сено, которое не хочет быстро собираться. Руки у нас висели, как сырое белье на веревке, ноги шаркали по земле, пересчитывая кочки, а глаза смотрели ничего не видя.

Но когда папа сказал: «Все, ребят, я больше не могу, завтра привезем!» — мы наотрез отказались.

«Почему же? — недоумевающее спросит читатель. — Ведь вы так хотели поиграть в футбол!»

Хотели!

Но тут надо знать нашу не только творческую, но и азартную натуру.

Мы уже не могли уйти, как будто соревновались с каким-то противником. Как будто мы не просто заготавливали на зиму корм для скота, а играли в чемпионат сена, в котором обязательно должны были победить траву, победить природу и самих себя. Мы сжали свою волю крепко, как вилы в руке, и продолжили добиваться поставленной цели.

Постепенно приближались сумерки. В воздухе запахло вечерней прохладой, солнце клонилось к закату, и наши тени на лугу стали длинными и худыми, как столбы у футбольных ворот.

Когда мы в очередной раз приехали с возом, папа вышел из дома и позвал нас:

Ребят, зайдите покушайте! Мама супец сварила вермишелевый, с фрикадельками.

Да потом! — ответили мы, запрыгивая в телегу.

Когда мы привезли сено в следующий раз, папа снова вышел и сказал, что-то пережевывая:

Ребят, отдохните хоть чуть-чуть. А то что же вы голодные катаетесь? Мама пирожки пожарила, невозможно вкусные! Объедение! Компотика попейте. А то вечер уже на дворе...

Нам еще воза два, и все! — ответила, помахивая вожжами, Лиза.

Оль, дай им с собой пирожков. Пусть в дороге поедят.

Сейчас, Юра! — сказала мама, развешивая на заборе постиранные вещи.

Наполнив руки пирожками, мы снова отправились на Прямицу. Пирожки — с зелененьким лучком и вареными яйцами — были румяные и хрустящие, они сами просились в рот. Трезор, видя, как мы лопаем эту сдобу, смотрел на нас умоляющими глазами. И конечно, ему перепало несколько кусочков, которые он поймал на лету, извиваясь в воздухе искуснее Алины Кабаевой.

Вечером хорошо ездить на телеге. Тихо катится она по дороге, кругом расстилаются просторы, озаренные закатными лучами, а вокруг тишина, только сверчки стрекочут в траве да где-то в чужом селе лают собаки, а сено, будто душистый матрац, покачивается под тобой.

Мы очень старались свезти все сено — и успели, успели. Успели!

Можно было уже бежать на футбол, потому что папа включил «Вести недели» и спокойно смотрел их. Но нас грызла совесть, как грызет собака старую кость. И все из-за того, что солнце садилось в темно-серую тучу, похожую на огромный, длинный воз. Это всегда верный знак, что будет дождь. И если он начнется, не будет смысла в нашем героическом труде. Потому что какая разница, на лугу сено или во дворе, если оно все равно измокнет?

Естественно, все ужасно устали, но надо было завершить работу. Надо было уже отыграть финал этого сенного чемпионата. Оставить сейчас все эти горы сена во дворе так — означало проиграть.

На постройку скирда в сгущающемся сумраке времени уже не оставалось, и мы в ускоренном темпе начали забивать сеном чердак коровьего котуха.

Мы с Лизой полезли внутрь этого чердака, где было темно и душно. Наша миссия заключалась в том, чтобы те пучки, которые кидают снизу, разложить равномерно, заполнив таким образом сухой травой всю крышу.

И вот развернулся суровый поединок с травой. Начало атаки было за младшими — Петей и Пашей. Они выцарапывали пучки сена из огромной, наваленной с телеги копны и кидали его Варе. Варя стояла рядом с папой и пасовала сено ему. А папа, стоя у дверей чердака, насаживал пучок на специальные огромные, высокие вилы и кидал в дверной проем мне. Я хватала его пучок почти на лету и отдавала этот пас Лизе для завершения атаки. А Лиза мастерски отправляла пучок в тот угол крыши, который считала нужным забить. Так слаженно и быстро действовала наша семейная команда.

Но матч был очень трудным. Ветер вырывал у нас из вил сено, словно хитрый противник, а усталость валила с ног, будто футболист, совершающий жесткий подкат сзади. В сене было много пуха и колючек, а сенная пыль была пропитана полынной горечью, от которой во рту делалось противно. Мы с Лизой задыхались, едва разглядывая очертания чердака сквозь завесу пыли и вечерний сумрак, и через каждые полчаса лезли подышать к дверям.

Эй, люди, стойте! — время от времени кричали мы с Лизой. — Не кидайте! Мы хотим подышать. Ужасная пыль!

Высморкав из носа черные сопли и глотнув свежего воздуха, мы разглядывали округу. Вся она отсюда была видна как на ладони. Вон там крыши сальниковских домов, оттуда едет трактор, завывая мотором. Вон там желтеет поле с подсолнухами, а за ним овраг, по краю которого пастух гонит на ферму стадо коров. А вон наша церковь, крыша ее облита оранжевым закатом, словно самым дорогим золотом.

Отдохнув, я возвращалась внутрь чердака и снова распихивала сено вилами. Затем меня сменила Варя, а Лизу — Паша.

Так продолжалось до самой темноты.

 

Закончили мы уже ночью, часов в двенадцать. Во дворе от гор сена остались только одиночные былинки да шелуха. Вокруг царила непроглядная мгла. Черная туча накрыла небо тяжелым полотном.

А мы, устало перебирая ногами, плелись домой.

Мама принесла нам долгожданный суп и горячие булочки.

Устали, жальки? — спросила она, хотя сама целый день терла яблоки на пюре, стирала белье, а сейчас только что подоила трех коров и разливала молоко по банкам.

Самую малость! — пошутил Петя.

Ты как скажешь, хоть стой, хоть падай! — улыбнулась мама.

Когда мы ложились спать, то услышали, как по железной крыше торопливо застучали капли. Потом они забарабанили громче, и наконец хлынул проливной дождь. Гром гремел так, что казалось, будто небо раскалывается на части, а молнии озаряли двор как днем. Лес под горой шумел от ветра, а собака Соня заскребла в дверь.

Я открыла ей. Соня отряхнулась и свернулась калачиком рядом с нашей кроватью.

Лежа в кроватях, мы с удовольствием думали о том, что сохранили сухим корм для животных и теперь они на несколько месяцев обеспечены едой.

Но ни своенравную Маню, ни кучи с сеном, ни жару и душную крышу не видела я во сне. Снился мне наш так и не сыгранный матч, где встретились наконец Банглия и Зиталия...

 

Без сена в деревне нельзя перезимовать зиму, а без любви к чему-то прекрасному нельзя прожить жизнь.

Яблочная одиссея

Решили мы однажды съездить за яблочками в далекий Кулевчинский сад. Обычно, когда нам не хватало своих яблок, мы лазили по брошенным палисадникам моршанских жителей. Но ближе к зиме и они пустели, потому что в этих палисадниках были только ранние сорта яблок. А вот Кулевчинский плодопитомник знаменит на весь район своими «синапами» и «симиренками», что висят на ветках до самых холодов. Вот туда-то мы и собрались.

Дело было в середине октября. К этому времени полевые дороги находятся уже в очень плохом состоянии: они все в лужах от дождей и колеях от тяжелой техники. Поездка была рискованная, но за время жизни в Моршани мы привыкли к такому виду риска и уже считали его делом обычным, поэтому с радостью готовились в путь.

Встали рано. Поели рисовой каши, попили парного молока и пошли выносить сбрую, собирать ведра и мешки.

В чулане нашли несколько пустых дырявых мешков. Пришлось эти дыры быстро заштопать кусками проволоки, как ниткой. Получилось грубо, но надежно. Другие мешки освободили от пшеницы, которую рассыпали по флягам, бочкам и колодам.

Сложили на телегу все приготовленные мешки, а также веревки к ним, поставили друг в друга три железных ведра и положили в них один рюкзак.

Сами оделись как на Северный полюс: теплые носки, куртки, шапки. Ведь на лошади целый день ехать непросто. Ветер продувает до костей.

Кобелей Пусю и Пасю заперли в коровнике, чтобы они не убежали с нами. Эти диковатые существа лают на все проезжающие машины, царапают их и, пытаясь укусить, лезут под колеса.

Уселись мы на телегу и хотели уже было отправляться в путь, как заметили, что на месте нет коровы Линды. На ее поиски потратили больше часа: пока поглядели на лугах, пока залезли на крышу и осмотрели с высоты всю округу, пока побродили по оврагам и посадкам. В итоге след от цепи на траве привел нас к нашему собственному огороду у речки. Там эта бессовестная Линда спокойно грызла кочаны капусты.

Из-за всех этих проволочек выехали мы поздно, примерно в одиннадцать, а ведь до Кулевчинского сада ехать три часа, потом на сбор яблок уходит часа два и обратно груженый Руслан плетется до дома часов шесть-семь. В общем, поездка предстояла непростая, но настроились мы по-боевому.

Был ясный погожий денек, на кустах висели паутинки, небо было синее-синее, а воздух — чист и прозрачен, как первый ледок на лужах. В такие дни теплая осень чем-то похожа на маму, когда она, провожая нас, ласково машет рукой, а сама все уменьшается и уменьшается, пропадая вдали.

Ну, с богом, ура, покатили! — сказал папа, взмахнув вожжами, а затем обернулся к маме и крикнул: — Оль, заходи в дом! И двери закрой на засов!

И покатилась наша телега по проселочной дороге мимо развалин домов да провалившихся колодцев.

Одна церковь величаво стояла, возвышаясь своими куполами. Ее кладка из красного кирпича была украшена узорами, но на колокольне уже вовсю росли березки, между кирпичами зеленел мох, а ржавое железо крыши моталось на ветру, как последний лист на верхушке осины. Окно сторожки кто-то разбил, священник заботливо прикрыл его картонкой, однако край отогнули грабители: видно было, что они постоянно влезают проверить, все своровано или еще не все.

За церковью после людского кладбища располагалось кладбище колхозной техники. Там валялись комбайны, плуги, сеялки, культиваторы — все сломанное и ржавое.

Когда мы проезжали мимо этой груды металла, папа, вздохнув, произнес свою коронную речь. Он всегда здесь говорит примерно одни и те же слова сожаления, как будто торчащие железки своими острыми краями режут его по сердцу.

Все разломали эти крестьяне! Ничего им не надо, — сказал папа. — Технику побросали, как мусор. Эти комбайны, их еще отремонтировать и в дело пустить можно было, а не оставлять в таком безобразном состоянии. Э-хе-хе... Да что с них взять, у них одно пьянство на уме! Обесценили себя этим вином окончательно. А ведь какими умельцами в свое время были! Выдающимися...

Вон этот хмырь болотный шляндает по кустам, не знает, чем себя занять, — продолжил рассуждать папа, на сей раз о сгорбленной черной фигурке, бродившей с вилами неподалеку. — Гвоздики из земли выковыривает. Всю дорогу изрыл, ехать невозможно! И одет как охламон. Ну правильно — из дома все тряпки уволок и пропил. Теперь вот за железочки взялся. Но когда-то же эта лафа закончится. И тогда он что? Тык-мык, а жить не на что, годы упущены, их уже нигде не откопаешь...

А как я его отца умолял, просил: «Толя, хватит пить, остановись! Это твоя смерть! Что же ты себя убиваешь? У тебя сын такой хороший мальчишка, ему образование нужно дать, поднять на ноги! Брось ты это вино!» Но ко мне же никто не прислушивался. Наоборот, смеялись, охаивали. Вон они теперь все — на кладбище лежат, жизни радоваться не захотели. Колхоз не удержали, сельсовет закрыли, село осталось на нулях. Профукали все. А какое было село! И кирпичный завод стоял, и мельница, и больница двухэтажная...

Но, пошел! А коня он, е-мое, на пустырь прибил! — добавил папа с жалостью. — Не умеет совсем за животным ухаживать. Для лошади кнут — это еда. А она что ж у него, бедная, уже все выдолбила и на голяке стоит? Хоть бы переставил ее, рядом вон какая травина — ешь не хочу. Да если б я так к коню относился, разве он бы меня выручал?

Скучающая на выбитой лужайке кобыла заржала и забегала, увидев Руслана. Тот оглянулся, захрапел ей в ответ, словно поздоровавшись, и помчался дальше.

Мы проехали разрушенный магазин, развалины кирпичного завода и руины когда-то жилых домов. Их обломки едва виднелись из кустов полыни, а сады, некогда чистые и ухоженные, заросли всякой дичью, словно запустивший себя мужчина — щетиной.

Затем мы прокатились мимо ферм, что торчали вверх голыми каркасами, похожими на скелеты динозавров, словно эти фермы были когда-то гигантскими живыми существами, а потом разом вымерли после падения на нашу страну капиталистического метеорита.

В Моршани еще есть люди, но все они, кроме нас, скорее доживают здесь свой век. Дети их уже давным-давно в городах. Только мы весело шумим на своем дворе, возимся со скотиной, играем в футбол да ездим за яблоками, как сейчас.

Папа продолжал рассуждать:

А Юрий Петрович удержался, семейное обучение организовал, утер им всем нос. Пусть попробуют так же, как я, выстоять! А в эти города я не рвусь, мне они до лампочки: что есть, что нет. Я живу здесь простой русской жизнью, как Лев Толстой. И еще проживу, не испугаюсь. Вот у меня есть надежная лошадь, везде пройдет, в любую погоду!

А Руслан вез нас вперед, и грива его красиво развевалась под синим небом, словно она теперь и была флагом деревни Моршани.

У горизонта мелькали соседние деревни. Вон Сиротка. Ее обозначают высокие пирамидальные тополя. Когда-то папа там учился. Этот некогда совхоз-миллионер теперь насчитывает всего пять дворов. А поблизости от него Колено. И там такая же картина, как в Сиротке: разруха, пьянство и обнищание.

Облетают русские деревни, как желтые листья холодной осенью. Скоро заметут их сугробы времени, и не сыщешь от них следов.

В Моршани когда-то жило больше двух тысяч человек, а сейчас и двадцати жителей не будет. Когда сломался советский строй, деревня пострадала больше всего. Колхозы стали исчезать с лица земли, как Атлантиды, будто их и не было вовсе. Так и у нас: сначала угнали стадо, потом закрыли школу, людям негде стало работать и учить детей. И крестьяне бросали родной край, уезжали подальше от этой безнадежности.

А наш папа любил всем сердцем эти места, ему нравилось жить в единении с природой и со своей семьей. Он добился организации семейной школы и стал вместе с мамой обучать нас с первого класса по одиннадцатый. И хоть все в округе считают нас чудаками, нам нравится жить в Моршани, она стала для нас островом свободы и островом сокровищ одновременно, это наш вольный чудесный край. Здесь мы преодолеваем трудности с улыбкой и шутками, потому что если присмотреться хорошенько, то поймешь, что такая жизнь и есть настоящий рай.

 

Под высокой Моршанской горой есть плотина через реку Лядовку. Переехав ее, попадаешь в чужие места. И вот мы были уже далеко от дома, вот уже купола нашей родной церкви где-то вдали мелькали у горизонта маленькими голубыми пятнами.

Но даже отсюда было слышно, как воют кобели Пуся и Пася, жестоко запертые в котушке.

Телега тихонько тряслась, Руслан бежал, покачивая головой, а мы болтали ногами, разглядывая окрестности.

Папа смотрел на дорогу и разговаривал не то с нами, не то с самим собой.

Дорожка великолепная! — рассуждал он. — О как конь летит! Орел! А чего же? Он не голодный. Я его заправил как следует! И зернеца вволю дал, и на отавке целую неделю кормил. Хомут ему теперь не бьет — я его подшил, суконку мягкую вставил. Поэтому он и прет нас, как танк. Он силен!

Поправив вожжи, папа добавил:

Вот привезем яблочек разок-другой и будем обеспечены витаминами до зимы. А чего? Сейчас уже октябрь месяц. Этот месячишко закроем, и останется нам пустушка — один ноябрь. Картошка-моркошка у нас есть, лучок тоже есть, свеколка, тыква, кабачками вообще вон половину терраски завалили. Теперь всю осень кабачковую икру будем гонять да яблочки поедывать. Их, правда, еще привезти надо. Кто его знает, может, там вообще ничего нет. Так что мы загадывать не будем: сколько привезем, столько и привезем — да, ребят? Жернов муку покажет.

До Кулевчинского сада можно доехать либо по асфальтовой дороге мимо сел, либо Таборами — там, где раньше останавливались цыганские таборы, то есть полевыми дорогами. Нам, детям, конечно же, нравится первый вариант, потому что мы любим считать машины, смотреть на дома и людей. Другое дело — тополя да поля, тополя да поля... Скука! И мы, естественно, очень обрадовались, когда папа повернул на асфальт.

Тут нас догнали наши верные собаки. У них лапы были по колено в земле и даже во рту была земля, это явно указывало на то, что они совершили дерзкий побег из котуха, прорыв под дверью ход. Собаки радостно глядели на нас и тут же принялись за свое любимое дело: стали лаять на автомобили, мотоциклы и людей.

Асфальтовая дорога представляет собой высокую насыпь, это единственная магистраль, что соединяет окрестные села с районным центром Инжавино, где есть больница, администрация, большие магазины, нормальный рынок. Поэтому все стремятся попасть в Инжавино: сделать какие-то свои дела, что-то оттуда привезти. А грузовики направляются по асфальту с урожаем.

Они то и дело проносились мимо нас с пшеницей да со свеклой, роняя их из кузова на каждом ухабе. А ухабов на дороге хватает. Ее с советских времен никто капитально не ремонтировал, а заплаточный ремонт даже штаны не спасает, не то что дорогу.

Блин, несется на бешеной скорости! — говорил папа, резко дергая Руслана к самой обочине, когда на нас мчалась очередная машина. — Пьяный он, что ли? В дрезину пьяный! Никогда больше тут не поеду. Детьми рисковать... Не надо было сюда поворачивать, ехали бы и ехали по полям тихонько. А на этих дорогах каждый день давят людей, как котов. Тут надо всегда быть начеку. Иначе моментально жизни лишишься! Поэтому я действую по принципу: береженого Бог бережет. Уезжаю подальше в сторонку от всяких дураков.

Так, долго ли, коротко ли, добрались мы до Кулевчи. Подъехали к магазину. Папа зашел туда и через пять минут вышел с колбасой, мешком конфет «Раковые шейки», макаронами, селедкой и хлебом. До сада оставалась пара километров. Пока Руслан туда добежал, мы съели всю колбасу и полпакета конфет. Остальные «Раковые шейки» были распиханы по карманам.

Кулевчинский сад очень большой, он состоит из множества участков, на которых растут яблони всяких сортов. Давно уже сняли здесь охрану, урожай обобрали и увезли на машинах в города. А местному населению осталось, как обычно, собирать с земли падалицу. Что крестьяне всегда и делают.

Между деревьев ковыляла бабка с палкой, за собой она катила деревянную тележку. В тележке стоял полный мешок яблок. Бабка катила его, как рикша богатого господина.

Ищут люди!— сказал папа. — Значит, где-то яблоки есть.

Мы проехали четыре участка и ничего не нашли, кроме следов коровьих копыт. Все подчистили кулевчинские буренки, которых пасут в лугах поблизости. Животные не дураки: даже гнилые яблоки куда вкуснее сухой травы.

Где нашла яблоки та бабка, было загадкой.

Но дело в том, что рядом с молодым садом есть заброшенный сад. Это такой же плодопитомник, только старый. За ним никто уже не следит, ветки не опиливает, стволы не красит, траву не косит. Там одни репейники выше человеческого роста.

И мы решили там поискать свое счастье. Взяли с телеги ведра и пошли продираться через сухостой и валежник.

Кое-где тут лежали красные яблочки. И мы кинулись собирать все подряд: яблоки с гнилью и червоточинками, помятые, маленькие неказистые яблочки, дряблые сморщенные яблоки, в которых не было ни сочности, ни сладости, как будто поролон вместо мякоти. Набрали аж два мешка такого богатства... А затем решили поискать что-нибудь получше.

Ребята, вы где? — кричал нам папа от дороги.

Тут! — отвечали мы издалека.

Далеко не уходите!

Хорошо! — обещали мы и продолжали идти, пока в глубине сада не обнаружили осыпные яблони. Сочные, крепкие плоды молодцевато лоснились на ветках, наклоняя их до самого пола.

Пап, тут страшно много яблок! — крикнул Петя.

Лиза тут же разделила на всех нас роли, пользуясь статусом старшей сестры:

Паш, ты иди за мешками. Я буду трясти, потому что я самая сильная, а вы собирайте.

Так и поступили. Паша убежала к папе за мешками, Лиза забралась на дерево и изо всех сила качала его. А я, Варя и Петя ползали внизу и, не боясь яблочного града, наполняли ведра. Пару раз шмякнуло по голове мне, пару раз попало и Варе. А Петя решил надеть на себя ведро то ли для смеха, то ли от ударов и сказал:

Я ливонец!

Ему тут же угодило яблоко по ведру, и оно зазвенело, как колокол.

Больше Петя ведро не надевал.

Мешки, которые принесла Паша, мы очень быстро набили свежими яблоками с еще зелеными листочками на черешках.

Поняв, что мы застряли надолго, папа приехал к нам на телеге. Распряг Руслана, насыпал перед ним яблок и пошел помогать нам. Поскольку третьего ведра не было, папа собирал себе в шапку, а затем из шапки ссыпал в мешок.

Руслан жевал яблоки и с интересом смотрел на нас. Выглядел он очень смешно: гриву облепили репьи, кудлатая челка торчала вверх, словно у коня на голове побывала выхухоль.

Мы вывалили на землю первые два мешка порченых яблок и наполнили их заново хорошими яблоками, завязали все мешки кусками проволоки и аккуратно прислонили на телеге друг к дружке, как книги на полке. Папа тем временем вычистил хвост и гриву Руслана от репьев, и мы отправились восвояси.

Несмотря на неурожайный год, как это ни странно, мы первый раз везли так много яблок. Папа сел на одном из передних мешков, чтобы править Русланом, а мы устроились позади него тоже на яблоках.

Штаны нам сжимали репьи, их колючки через ткань царапали ноги, куртки порвались о ветки, волосы растрепались, и мы приглаживали их ладонями, липкими от яблочного сока.

Ну как, ребят, не зря мы сюда съездили? — спросил папа. — Я рад невозможно! Ты что — столько мешков наворотить! Попробуй! У меня в семье много ртов. Никаких денег не хватит обеспечивать едой. Да и что там покупать, в этих магазинах? В них одна отрава продается. Вот я поел этой колбасы дурачьей, и меня аж рвать тянет. А фрукты есть фрукты! Дайте мне пару яблок, — попросил он, помахивая вожжами.

Мы развязали мешок, дали ему яблок и себе взяли.

Так, где эти два друга? — спросил папа про Пусю и Пасю, которые в глубине сада ковырялись в норах, пытаясь выскрести оттуда мышей.

Услышав наши удаляющиеся голоса, они кинулись догонять телегу.

Ребят, а ребят, вы довольны? — спросил папа.

Ага! — отвечали мы, собирая репьи со штанов в шарики и кидаясь этими шариками друг в друга.

А вы боялись, что мы не наберем! — сказал папа, обернувшись к нам, и сердито крикнул: — Хватит озоровать! Вер, застегни куртку на пуговицы. И рукава поправь. Варь, где твоя шапка? Надень щас же головной убор, не лето! Распокрылась! Застудишь уши, тут в поле ветра вон какие. Нам красоваться не перед кем. Красота — это здоровье, запомните раз и навсегда. Вон Паша сидит, она молодец, она отца слушается — теплую шапочку надела, и как хорошо!

Впереди затарахтела старая «нива», похожая на большой и пыльный сапог. На ней ездил николинский мужик, которого мы часто видели в нашей церкви. Папа махнул ему рукой, и машина притормозила.

Привет! Слушай, здесь ничего нету! — сказал папа, показывая кнутом на молодые сады. — Ты по старым садам проедься, там красных навалом, вон мы сколько нашатали.

А я, Юрий Петрович, не ворую! — сказал мужик гордо, будто не то, что он не ворует, было главным, а то, что в этом он лучше нас. Словно он этим похвастаться хотел.

Да я тоже не ворую! Старые сады никогда не охраняют...

Охрана тут ни при чем! — ответил мужик. — Это ведь не твои яблони? Не твои. Значит, они чужие. А чужое брать нехорошо, это грех.

Да что ты плетешь? Но, пошел, Руслан! Даже слушать эту ахинею не хочу! — рассердился папа. — По его мнению, яблоки лучше пусть сгниют, чем их мои дети съедят. Для чего же тогда эти сады сажали?!

Руслан выбежал из сада, и мы поехали домой.

 

И вот отправились мы назад Таборами, по тихим полевым дорогам, где-то гладким и ровным, где-то в рытвинах и лужах, где-то заросшим травой.

Справа от дороги мелькали тополевые посадки. Ветер, словно Соловей-разбойник, качал их верхушки, собирая золотую дань. И сыпались желтые листья, точно монеты, вниз.

Дальше была посадка из дубов, дубы могучие, сильные, как богатыри. Мускулы через кору так и выпирают. Встало это грозное войско плечом к плечу землю русскую охранять.

За дубами мелькали березки — русские красавицы в цветастых сарафанах, сами белокожие, а ветви отрастили, как косы, до пола.

Рядом раскидистые клены стояли, они как огромные жар-птицы — яркие, пышные, переливаются на солнце огненным своим оперением.

Сказочно красива русская природа осенью!

Папа был весел и, сидя на мешках, набитых яблоками, радостно напевал:

Тары-бары-растабары!

Через какое-то время решили мы подсократить дорогу и попали на перепаханное поле. Пришлось возвращаться назад. Это отняло массу времени, не говоря уже о том, что Руслан и так выбился из сил, а до дома было еще очень далеко. И хотя солнышко пока мягко светило, но вечер неумолимо приближался, и наше беспокойство росло так же быстро, как собственные тени.

И уже каждая преодоленная посадка казалась нам победой. Папе не нравилось, что Руслан постоянно переходит на шаг, и он принялся разгонять жеребца. Вообще главная папина особенность в том, что он никогда не бьет коня, но усиленно ругает его.

Эй, ты чего остановился, хитрец?! А ну давай пошевеливайся! — кричал папа.

Руслан пробегал несколько метров и опять шел.

Да что ты тянешь резину? — возмущался папа. — Ты будешь нас везти или нет?! Ну оправься, оправься. Пусть из тебя вся эта зеленка выйдет. Надо было сухим сеном тебя кормить, чтоб у тебя живот не болел.

Руслан, навалив кучу на дорогу, невозмутимо двинулся шагом.

Ты чего у меня плетешься, как стеленная корова? Я тя щас раскочегарю! — сказал папа, спрыгнул с телеги и побежал за Русланом, будто бы собираясь его ударить палкой по морде.

Руслан сразу же пустился наутек.

А! Боишься! — засмеялся папа, прыгая в телегу.

Вскоре Руслан опять замедлил ход.

Ну-ка, Петь, пробежись, разгони его! Он мудрец еще тот! — попросил папа Петю, вручив ему хворостинку.

Хэ, Руслан! Хватит придуриваться! — крикнул Петя.

Руслан нехотя побежал трусцой.

Беги-беги рядом! — сказал папа Пете. — А то он опять остановится. Помахивай, но не бей.

Петя недовольно бежал, пугая палочкой Руслана. Потом так бежала я, потом Паша.

Наконец Руслан перестал реагировать и на эти выходки.

Ох ты и тунеядец! — сказал папа. — Я тебя как на убой кормил. А ты не едешь. Распузатился. Ребят, слезьте, не видите, коню тяжело. Он же тоже не железный. Воз вон какой тяжелый. С тонну. И телега не меньше тонны весит. И в нас килограмм триста.

Мы слезли с телеги и побрели следом. Хотелось покушать что-нибудь, кроме яблок, и голод завел нас в дубы. Там мы набрали желудей. Но их плоды оказались твердыми как камень и злодейски горькими. Мы выкинули их и побежали на поле с подсолнухами, нарвали больших шляпок и вернулись к папе. Он все сидел на мешках впереди телеги и поучал Руслана, у которого весь круп был в пене:

Мы так с тобой до ночи будем ехать? Нас мать ждет, волнуется. И я за детей переживаю, а ты тут канителишься. Я же тебя не бью, я тебя по-человечески прошу, чтоб ты понял.

Руслан двигал ушами, прислушиваясь к папиной речи, но не ускорился, а, наоборот, остановился попить из лужи. Большая грязная лужа начала мелеть и таять, будто Аральское море.

Ну хватит цедить! — крикнул папа. — Пей быстрее! Хорош нудистикой заниматься. Никак не напьешься. Нам ехать надо, солнце вон заходит.

Руслан напился и тяжело двинулся вперед, булькая животом.

Так проехали мы еще несколько посадок.

Папа возмущенно спросил Руслана:

Ну и долго ты так будешь плестись! Ты что, русский язык не понимаешь?

И затем повернулся к нам:

Варь, сломай палочку побольше! Он кнута уже не боится. Вон ту толстую, ага!

Мы с Варей побежали в посадки ломать веточку, что росла из пня тополя. Она была очень гибкая и прочная. И как мы ее ни крутили, как ни прыгали на ней, не отламывалась. В итоге мы сорвали верхушку небольшой березки и, ощипывая с нее листы, побежали к телеге.

Руслан ускорил шаг при виде такого грозного оружия. Мы радостно запрыгнули в телегу и только устроились поудобнее, как папа увидел поле со свеклой и распорядился:

Ну-ка, нарвите ему свеколки! Тпру, стой! Мы его щас подкормим. Рвите-рвите еще. Сюда с краю бросайте. Потом и коровам дадим. Они тоже ее любят.

Папа бережно снял с Руслана узду, набрал охапку свеклы и протянул коню. Жеребец отгрызал по полсвеклы и с хрустом пережевывал. Мы в это время выкорчевывали из земли грязные скользкие клубни и таскали их в телегу. Передохнул Руслан, поел сладостей. А мы вытерли руки о траву и снова пошли за телегой.

И вот через какое-то время Руслан начал странно загибать голову в правую сторону, как будто его туда тянули. А телега подпрыгивала, как на кочках.

Что стучит? — спросил папа. — Гляньте, там колесо не спустило?

И сам наклонился вниз.

Едрена мать, спустило!

Да, сдулось! — констатировал Петя.

Чего же вы мне раньше не сказали? — спросил папа. — Вы же сзади шли!

Мы не видели...

«Не видели»! Надо всегда смотреть, а не рот разевать. Вы не на базаре. Должны понимать, что дорога — это ответственное дело. Вовремя мы бы его накачали, да и все, а теперь камера прожевалась! Наверное...

Насос у нас был, и мы качали неистово, но колесо, естественно, сразу же пустело, как пустеет наш мизерный семейный бюджет, состоящий из маленьких детских пособий да папиной пенсии. Вот и заклеиваем этот бюджет возами яблок, тем, что растим в огороде, да молоком своих коров. А иначе и не выживешь. Сдуется денежное колесо, и даже на тетрадки для уроков не останется, не то что на одежду или обувь.

Помочь нам было некому. Трактористы пахали где-то вдалеке, по дороге никто не ехал, подступала ночь. Надо было, конечно, ощутить всю бедственность нашего положения: затерянные где-то в полях далеко от всяких селений дети с отцом остались со сдутым колесом посреди дороги и с возом яблок да замученным конем. А дома мама ждет. Телефона у нее нет, она просто время от времени выходит на улицу и прислушивается к лаю моршанских собак: может, они лают на нас?

Жизнь без трудностей как еда без соли — безвкусная. И если люди не встречают на своем пути естественных трудностей: кочек, грязи, луж, высоких гор, то они создают эти трудности искусственно, порой уродуя и калеча себя. Потому что препятствия и есть та самая соль, которая нужна нашей жизни, чтобы мы ощущали ее вкус. Везде искать одно удобство — это все равно что всю жизнь есть одни сладости. Организму они в таких количествах ни к чему. Как и нашей судьбе.

К проблемам надо относиться рационально и решать их. Поэтому папа распорядился раскрутить колесо. Для этого сбросили с телеги все мешки, поставили их рядом, принесли пенек из посадок. Папа и Петя без домкрата, руками, подняли заднюю часть телеги, а я, Лиза и Варя подкатили под телегу пенек. Когда колесо очутилось в подвешенном состоянии, его сняли, разъединили диски, вытащили камеру. Она была прожевана сразу в нескольких местах. Накачивать и клеить бесполезно. Да и клей мы с собой не возим.

И тут папа сказал нам:

Ну-ка, нарвите травы побольше! Мы щас эту покрышку набьем, будет еще лучше катиться!

Мы побежали в посадки, нарвали там травы, натолкали ее в покрышку, затем прижали к ней два диска и крепко-накрепко скрутили их гайками. Поставили колесо обратно на ось. Вытащили пенек. Загрузили мешки на телегу. И на удивление, колесо не сминалось и здорово катилось по дороге. Снова поехали.

Мы были еще далеко от дома, но если встать на воз яблок во весь рост, то уже можно было увидеть вдали маленькую точку на горизонте — нашу церковь. Она придавала нам надежды, несмотря на то что солнце заходило и день таял, словно огарок свечи.

Руслан брел по дороге, тяжело дыша, а мы шли около телеги и спорили, сколько посадок нам еще надо проехать. Варя говорила, что пять, а Лиза — что четыре. Очень хотелось быстрее оказаться у себя дома, в тепле, у натопленной печки, сытно поужинать и посмотреть телевизор.

Но с запада прямо на нас надвигались длинные темные тучи. Они были похожи на мешки, из которых вот-вот посыплются яблоки. Когда они приблизились, как-то быстро стемнело, точно Руслан хвостом махнул.

И сразу потихоньку начало накрапывать. Капли были мелкими, как пыль. Затем заморосило чаще, дождик заторопился, заговорил быстро-быстро, как цыганка на рынке. Мы, ежась, кутались в свои курточки, но дождик усиливался, шумел, кругом стало совсем мрачно и холодно, и наша одежда стала казаться нам тонкой, как бумага. Руслан двигался тяжело, с одышкой, колеса набирали грязь толстенными пластами. Было жутко. Мы даже не видели, куда едем, и папа поминутно спрашивал:

Ребят, мы по дороге едем или нет? Я ничего не вижу... Глядите, а то в овраг свалимся! Темень страшная!

Мы поминутно забегали вперед, щупали сырую грязную дорогу ладонями, чтобы не сбиться с пути.

Через какое-то время Лиза заметила впереди высокий черный силуэт. Мы долго гадали, что это такое. Издали он казался большим домом, а на самом деле это был соломенный скирд. Его соорудили рядом с дорогой. Мы побежали к нему, расковыряли в соломе ямки и сжались в них, как мышата.

Кругом была ночь, одиноко качались тополя...

Они уже не шелестели дружно зелеными кронами, то был холодный гуд оголенных веток. За шиворот нам сыпалась солома, а колени поливал дождь. И казалось, что мы на маленькой парусной лодке прибились во время шторма к какому-то скалистому острову посреди океана, что кругом высокие черные волны, холодный ливень бьет по лицу и разыгрывается в том море жуткая буря.

Но мы были вместе, и нам было не страшно.

Постепенно дождик затих, но ветер еще гнал рваные, как наши куртки, тучи. Мы вылезли из своих соломенных нор и быстрее двинулись домой. Дорога раскисла, было сыро и холодно, мы еле-еле добрались до Моршанской горы. Все подступы к ней развезло, вечером тут прошло стадо николинских коров и еще пастух проехал на тракторе. По его жутким колеям телега наша ехала, скосившись на бок. Два мешка свалились в грязь.

В итоге мы засели в одном жутком месте, где жижа буквально засосала колеса. Мы побежали назад в скирд, притащили оттуда в руках пучки соломы. Эту солому мы накидали в грязь, сняли с телеги опять все мешки, и только тогда Руслан вырвал телегу из топи.

Но, вертясь в этой вязкой грязи, Руслан сломал оглоблю. Нам пришлось выломать задок телеги — проще говоря, одну из досок. И к этой доске прибить гвоздями два куска разломанной оглобли. Благо молоток и гвозди мы всегда с собой берем. Один Бог знает да еще мы, как тяжело в темноте забивать гвозди в пропаренную ветловую оглоблю.

После всех этих мучений мы подъехали вплотную к Моршанской горе. Руслан так запыхался и так устал, что едва перебирал ногами. Мы устали не меньше: все-таки протопали почти двадцать километров и половину их — по грязи и в темноте.

Честно, мы бы упали прямо тут же, если бы здесь были кровати и стоял наш дом. Но дома тут не было, и мы никуда не упали, а пошли на штурм этой злополучной горы.

Через силу Руслан тащил в гору телегу, а мы помогали ему, толкая ее вверх. Дорога на Моршанскую гору была ужасной, но объехать ее по траве было невозможно: сбоку справа и слева тоже вырыты колесами колеи. Они еще глубже, в них можно спрятаться, как в окопах. Там телегу сломать легче, чем проехать.

Когда Руслан взобрался на вершину, папа погладил его и сказал:

Устал, дорогой? Я тоже устал. Нам чуть-чуть осталось. Домой приедем, ты отдохнешь.

И мы спустились вниз под гору, чтобы таскать на своих спинах яблоки. Двадцать пять мешков яблок мы выволокли наверх и поплелись дальше по дорогам Моршани.

Было уже очень поздно.

Где-то далеко в больших городах зажглись фонари, люди сидели в уютных квартирах, смотрели телевизор, ужинали, обсуждали свои дела, жаловались на погоду, на дождь и слякоть, что ботинки грязные, что осень холодная и что под ливнем трудно добираться домой с работы двадцать пять минут или даже два часа.

А мы были рады тому, что после десятичасовой поездки затащили на гору яблоки и дом был уже совсем рядом.

Мама давно ждала нас, а мы шли к ней. До дома еще было два километра, еще долго было идти, и вдруг папа охрипшим голосом крикнул в темноту:

Оля! Мы едем!

И откуда-то издалека донеслось нам в ответ:

Юра, я к вам иду!

 

Иногда мне кажется, что наша жизнь — как дорога за яблоками: где-то она хорошая, где-то потяжелее, а есть на ней и очень трудные, страшные места, такие как, например, Моршанская гора ночью в осеннюю пору, да еще после дождя.

И вот в таком трудном месте кто-то просто сдается — не потому, что пришло его время, а потому, что ему кажется, что некуда уже идти, что нет рядом такого человека, который может крикнуть «Я к тебе иду!» так, чтобы это звучало как «Я тебя люблю!».