Вы здесь

Он достиг престола, и стал он королем...

Александр ЧЕХ
Александр ЧЕХ


И ОН ДОСТИГ ПРЕСТОЛА,
И СТАЛ ОН КОРОЛЁМ…


Наверно был бы он, когда б достиг престола,
Великим королем…
«Гамлет», акт V, сцена 2. (Пер. К.Р.)

Чего только не поменялось за 400 лет... И по такому неофициальному поводу, как четырёхсотлетие литературного произведения1, порой натыкаешься на совершенно неофициальные мысли…
Уже никто не верит, что произведения, приписываемые Шекспиру, действительно написаны Уильямом Шекспиром, актёром и мелким театральным деятелем елизаветинской эпохи. Круг конкурирующих гипотез, кто мог бы быть настоящим(и) автором (ами), однако же, давно отстоялся; лидирует то одна из них, то другая2 — и приходится признать, что Шекспир тем самым постепенно оказывается сродни Гомеру: «Илиада» есть, «Одиссея» есть, но кому вздумается спрашивать, Гомер ли их сочинил (слово написал — и то оказывается неуместным). «Одиссея», как и «Гамлет», принадлежат всему человечеству; вопрос авторских прав по отношению к таким произведениям неожиданным образом отпадает.
Приходится признать, что Гамлет оказался первым героем европейской культуры (слово литературы было бы, конечно, слишком узким.) Нет, я не знаю никаких официальных рейтингов популярности персонажей, я даже не уверен, что таковые когда-либо подсчитывались. Для меня всё проще: я не вижу, кто мог бы составить ему конкуренцию? У Дон Жуана и Фауста была огромная фора: вековое существование в устных народных преданиях, они и ныне не ушли в небытие. Но первый, немало потрудившись во славу женской красоты и мирской страсти, теперь служит по иному ведомству: в психоанализе, журналистике да популярной эзотерике — и как-то присмирел. Если он по старинке посетит страницы какого-либо произведения, то читатель неприятно удивится, до чего же он сдал. Наверное, и автор-то берёт Дон-Жуана своим персонажем, чтобы показать, насколько он уже не тот3
А Фауст? Где то, что пробивалось даже в неблагосклонной легенде: страстная пытливость ненасытного ума, гордая независимость духа? Опошленный мудрецом Гёте, Фауст еле жив. И хотя он тоже всё больше числится по музыкальной и оккультной (обычно весьма недалёкой) части, хотя и он подчас осеняет своей тенью чьи-нибудь страницы, но от претензий на первенство решительно отказался бы сам.
Гамлет же — мало сказать: жив… В мире поменялось решительно всё — он почти не изменился.
Герхард Гауптман, знаменитый драматург, заодно завоевавший репутацию выдающегося романиста4 — чем занят Гауптман в роковые для Германии и всей Европы 30-е годы? Поставив шекспировского «Гамлета» в собственной редакции, он пишет и ставит своего «Гамлета в Виттенберге», а одновременно с этим работает над романом «Вихрь призвания», где «Гамлета» ставит главный герой, исполняющий и заглавную роль; события романа удивительным образом переплетаются с критическим анализом пьесы. Происходящее на сцене постепенно приобретает неожиданный и грозный смысл. «Гамлет» становится всё более убедительным, Гамлет — всё более живым. Он словно берёт взаймы плоть и кровь протагониста…
Значительно позже за то же дело берётся восхитительный галисиец Альваро Кункейро. Мудрый и печальный пересмешник пишет пьесу «Мятущийся дон Гамлет, принц Датский» — иронически точное воспроизведение не шекспировского оригинала, а… фрейдистских мифов. Вернувшийся из Виттенберга принц узнаёт то, что известно всему Эльсинору: король, которого он один считал своим отцом и любил вполне искренне, погиб не в бою — он отравлен собственным братом. Мнимый дядя совершает гнусное преступление не ради власти, а ради любви к королеве5: давней, преступной и… небесплодной. Король на троне сменился, но Гамлет по-прежнему остаётся наследником, только уже своего настоящего отца. И первое, что он наследует — это ту же преступную страсть. Король теперь обречён: кто или что может защитить явного преступника? Гамлет протыкает его шпагой почти, между прочим. С матерью сложнее: над отнюдь не сыновней любовью к собственной матери (между прочим, освящённой древними скандинавскими обычаями) неожиданно берёт верх презрение. Падшая королева, не обретя третьего мужа, пронзена вслед за вторым. А Гамлету становится и скучно, и грустно. «Офелия или смерть» — это только слова, выбора нет. Верёвку он привязывает к зубцу крепостной стены… Торжествуют не порок и не добродетель, а эдипов комплекс.
При чём тут Шекспир? — возможно, спросите вы. А чей сын шекспировский Гамлет? Почему Гертруда, не успев снять траур, выходит замуж за брата-отравителя? Их отношения должны были перейти опасную черту уже очень давно, не правда ли? Да и движет принцем Датским скорее презрение, чем месть, — а почему он настолько презирает свою счастливую мать6? Не берусь ни на чём настаивать, но не всё ясно у Шекспира, далеко не всё. И, может быть, самое главное: на совершенно ином фоне и при совершенно иной интриге герой пьесы Кункейро (как-то неуместно слово трагедия) — всё тот же. Его голос, его речь вполне узнаваемы, а объяснение с Офелией (довольно живой и бойкой красоткой) могло бы войти в какой-нибудь шекспировский апокриф.
У меня нет никакой возможности говорить о сценической жизни трагедии. Она необозрима. Не знаю, как в Азии и Африке, но в Европе, обеих Америках и Австралии «Гамлет» ставится везде и постоянно. Тем не менее, я льщу себя надеждой, что лучшую постановку трагедии я видел (конечно, лучших много…), причём у нас, в Новосибирске. В театре Сергея Афанасьева некогда шла пьеса «Сны Гамлета. Размышления о постмодернизме», и главную роль — или дубль главных ролей — играли братья-двойники Юрий и Николай Дроздовы. Вечная проблема всех постановщиков и вечная мечта всех режиссёров: представить на сцене этого двоящегося героя — философа и фехтовальщика, принца и ваганта, умника и безумца, Гамлета — «быть» и Гамлета — «не быть» — осуществлялась самым простым и очевидным образом: на сцене почти постоянно находились два актёра, распознаваемые только по тому, что один был в белой рубахе, другой в чёрной. Ничего более реалистичного и фантастичного одновременно7 на театральной сцене я не видывал и, вероятно, уже не увижу. А рядом с этим «главным чудом» процветали и «меньшие чудеса»: двойной каскад режиссёрских находок и актёрских удач 8
Все чудеса можно объяснить очень просто. Четырёхвековая трагедия всегда была как-то неправдоподобно современна. Кеннет Бранах снимает свой превосходный фильм9 в костюмах и декорациях XIX века, полностью сохраняя при этом шекспировский текст; оттого и фильм совпадает по продолжительности со сценическим представлением. Казалось бы, какие-то натяжки при таком 250-летнем (если взять за точку отсчёта всё тот же 1604 год — а ведь её естественно поставить гораздо раньше) пропуске неизбежны, но даже внимательный зритель не заметит явных анахронизмов! В театре трагедия без всякого ущерба для себя оказывалась барочной, классической, романтической, символистской. С непостижимой лёгкостью она перешагнула теоретическую «пропасть», разделяющую модернизм и постмодернизм (к последнему приходится отнести пьесу Кункейро, не говоря уж о постановке Афанасьева).
Как ни странно, но и сегодня «Гамлет» оказывается одной из самых актуальных пьес. Светлейший принц начинает свою партию королевским гамбитом: первое, что он делает — выдаёт себя за безумца. Но нам ли, едва-едва простившимся с ХХ веком, не помнить, как легко выигрывали свои партии против одряхлевших республик безумные апологеты нового порядка и нового мышления?
Чёрные отвечают своим контргамбитом. Они начинают ловлю на живца, выбрав в качестве приманки самую соблазнительную рыбку королевства,— идея не нова и не подведёт. Как естественно поддаться на эту уловку — как нестерпимо любить в окружении всевидящих и слышащих стен — и что может быть современнее?
Как нормальна сегодня очередная комбинация Гамлета: пьеса-провокация! — почти детектор лжи для присутствующего тут же братоубийцы?
И как неотразим ответный ход Чёрных: выслать смутьяна «для его же блага» — да и разделаться с ним там, где он никто…
Что естественнее при наших tempora et mores, нежели выбор королевы Гертруды, от воплощения всех добродетелей перебегающей на ложе порока? Не то ли в 90-е сделала московская творческая элита? Как быстро, как охотно она отвратилась от всех идеалов, устроив гонку за низостью10!
И никак не стареет главный конфликт пьесы: вовсе не месть за убитого — то ли отца, то ли дядю — вовсе не попытка отстоять правое дело против заведомо превосходящих сил, вовсе не обречённость лучших и достойнейших в коридорах власти… «Быть или не быть?» — вот он, неизменный вопрос.
Быть или не быть — таков вопрос;
Что благородней духом — покоряться
Пращам и стрелам яростной судьбы
Иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством?..11
Гамлет как будто вкладывает в свой вопрос очень простой смысл: перед ним стоит выбор между «покоряющимся» философом и «противоборствующим» фехтовальщиком (хотя ещё жив даже жалкий Полоний, ясно, что рано или поздно шпагу придётся обнажить). Но философ — это его последний шанс! — немедленно поднимает вопрос выше:
Умереть, уснуть —
И только; и сказать, что сном
                                    кончаешь
Тоску и тысячу природных мук,
Наследье плоти, — как такой
                                    развязки
Не жаждать? Умереть, уснуть. —
                                    Уснуть!
И видеть сны, быть может? Вот
                           в чем трудность;
Какие сны приснятся в смертном сне…
Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей
                                    медливость,
Заносчивость властей и оскорбленья,
Чинимые безропотной заслуге,
Когда б он сам мог дать себе расчет
Простым кинжалом? Кто бы плелся
                                             с ношей,
Чтоб охать и потеть под нудной
                                             жизнью,
Когда бы страх чего-то после смерти —
Безвестный край, откуда нет возврата
Земным скитальцам, — волю
                                    не смущал,
Внушая нам терпеть невзгоды наши
И не спешить к другим, от нас
                                    сокрытым?
Итак, «уснуть, и видеть сны»!
А ведь это уже совершенно «наш», совсем недавно возникший выбор-вопрос: между реальностью действительной и реальностью виртуальной! Разве мало теперь охотников спать и видеть сны — перед монитором или с проколотой веной?
А что было за час до текущего момента? — за гамлетовский час: «…нет и двух часов, как умер мой отец. — Нет, тому уже дважды два месяца, мой принц…»
За час до этого смысл был иным. Искусство «уснуть и видеть сны» жило и процветало на благо «насмешливым гордецам, медлительным судам и заносчивым властям». Кто стал бы спорить, что «Дания — тюрьма»? А много ли было охотников перешибать плетью обух? Ведь когда наших юношей гнали в Афган, в те же самые годы можно было слушать Бетховена в исполнении Народного артиста СССР, лауреата ленинской премии Святослава Рихтера — которого, по его собственному признанию, «политика никогда не интересовала»!.. Кто, промолчав в ответ на «быть или не быть», отвечал на второй гамлетов вопрос: «Что ему Гекуба… чтоб о ней рыдать12
Но… разве сам Гамлет сумел ответить лучше? Что он на самом деле выбрал: быть или не быть — если в результате его выбора остаётся забрызганный отравой и кровью зал, а Фортинбрас, потирая руки, с постной миной произносит:
…Скорбя, свое приемлю счастье;
На это царство мне даны права,
И заявить их мне велит мой жребий.
Что он на самом деле выбрал, если его «быть» так быстро превращается в «не быть», а сумевшие «уснуть и видеть сны» дожили до седин?
Что ныне значит «быть»? Может, вы знаете?