Вы здесь

Эпос и лирика в поэзии Н. Заболоцкого

Галина КОПТЕВА
Галина КОПТЕВА


ЭПОС И ЛИРИКА В ПОЭЗИИ Н. ЗАБОЛОЦКОГО
Николай Заболоцкий писал в одном из стихотворений: «Два мира есть у человека: / Один, который нас творил, / Другой, который мы от века творим по мере наших сил». Этот другой, творимый мир был для поэта не менее важен, чем первый, указывая на эпичность миросозерцания поэта. Яркая индивидуальность Н. Заболоцкого воплотилась в созданных им художественных мирах, в его пространственно-поэтических, представлениях.
В литературоведении существует мнение о «вторичности» художественного времени по отношению к «пространственным языкам» (Ю. Лотман). Как писал П. Флоренский, «цель художника — преобразить действительность», а «задача искусства — переорганизовать пространство, то есть организовать его по-новому, устроить по-своему…».
Но для каждого человека существует его личностное, индивидуальное пространство — непосредственное окружение и соотношение с другими людьми и вещами, вовлеченными в повседневную жизнедеятельность. Русский человек исторически существует в обширном пространстве и, деятельно осваивая «драму и поэзию» необъятных российских просторов, приобретает не только особенную широту натуры, но также широту, а порой и величие индивидуального внутреннего пространства.
Такой была натура Николая Заболоцкого, поэта рано сформировавшейся творческой индивидуальности. Его пространство не было сугубо геометризованным и абстрактным. Как нельзя лучше это подтверждает художественный уровень творений поэта: не обыденно-усредненный, но — мифопоэтический. Согласно В.Н. Топорову, «усредненность» подразумевает «попытки материализовать пространство, овеществить его, овнешнить, усреднить (сделать его доступным простым способам измерения), оторвать от субъекта, познающего это пространство. Во-вторых, всем перечисленным видам деятельности свойственна установка на покорение пространства (овладение им),… устранение из него качественных различий, тем более — любых признаков одухотворенности («психичности»).
Николаю Заболоцкому идея покорения природы и последующего изымания из ее недр всевозможных благ всегда была органически чужда и вызывала в его душе глубокий внутренний протест. Тем более что он-то как раз ощущал себя «частью природы», всматривался, вслушивался в окружающий мир в отчаянной надежде на самораскрытие «одухотворенного пространства» и на постижение некой запредельной онтологической истины. Н. Роскина, настойчиво подчеркивая тот факт, что Заболоцкий «был рожден поэтом» и поэтическое было в нем «гипертрофировано», свои воспоминания о нем закончила следующим эпизодом из их совместной жизни. «Как-то, когда он причесывался перед зеркалом, аккуратно приглаживая редкие волосы, моя Иринка (дочь Н. Роскиной — Г. К.) спросила его: «Дядя Коля, а почему ты лысый?»
Он ответил: «Это потому, что я царь. Я долго носил корону, и от нее у меня вылезли волосы».
И вот — воспоминание о его добродушно-серьезном лице, которое в эту минуту я видела отраженным в зеркале, воспоминание о спокойном естественном тоне, которым он произнес: «Я царь»…И все.».
Таким он видел себя в своем удивительном, сказочном мире, полном «очаровательных тайн». Каким же представлялся ему окружающий мир? — Светлым и чудесным, исполински-прекрасным и непрерывно изменяющимся, сияющим (храмом) и необозримым (мирозданьем), а порой и угрюмым, и маленьким, и бедным. Но, прежде всего — «огромным, певучим источником величья», о чем поэт прямо сказал в одном из своих стихотворений. В этом космогоническом, мифопоэтическом мировосприятии, как в зеркале Вселенной, отчетливо видны «безмерности» его человеческой души. Один из юношеских друзей, Яков Друскин, как-то сказал о Заболоцком, что в нем «нет жалкого», так как он «важен, как генерал». И это было сказано не о внешности поэта. В первую очередь, это говорилось о поэзии и поэтике, в которых отразились его мифопоэтические пространственные представления. «Служенье муз не терпит суеты: / Прекрасное должно быть величаво…».
Оставаясь верным пушкинской классической традиции и своему призванию, Заболоцкий величествен в своем художественном мире вследствие особого ощущения пространства. Его художественный мир, интегрировавший и внешние восприятия, и внутренний опыт, если говорить на его собственном языке, — огромен, необъятен, необозрим. Множество подтверждений тому находится в стихах: отчизна — необъятная, дороги ее — великие («Слепой»); поля и дубравы — беспредельные, поляна ромашек — это целое государство («Я воспитан природой суровой»). Его Сибирь — это огромный безмолвный простор («Тбилисские ночи»); его земля после долгой зимы занята неизмеримой работой («Оттепель»); а небо есть «колоссальный движущийся атом» («Когда вдали угаснет свет дневной»). Его мир простирается от моря до моря, от края до края («Читайте, деревья, стихи Гезиода»); само пространство — мировое («Бетховен»); просторы Казахстана — необозримые («Город в степи»), и «варево дальневосточных болот» необозримо тоже («Творцы дорог»). Наконец, столь же необъятен и необозрим потусторонний мир «туманных превращений» («Завещание»), не говоря уже о «пропасти вселенной» («Воздушное путешествие»).
Внутренне велик, как и внешне огромен, и сам автор — лирический герой таких стихов, ощущающий себя новым Коперником, исполинским лесорубом с огромным канадским топором в ледяной амурской тайге, или несгибаемым кленом, или одиноким дубом «среди своих безжизненных равнин», то есть тем эпическим героем, тем воином, который «воин в поле, даже и один» (2,307). Его исполинские размеры порой манифестированы впрямую, как в этих строчках:
Под звуки соловьиного напева
Я взял фонарь, разделся догола,
И вот река, как бешеная дева,
Мое большое тело обняла.
И я лежал, схватившись за каменья,
И надо мной, сверкая, выл поток,
И камни шевелились в исступленье
И бормотали, прыгая у ног.
И я смотрел на бледный свет огарка,
Который колебался вдалеке,
И с берега огромная овчарка
Величественно двигалась к реке.
И вышел я на берег, словно воин,
Холодный, чистый, сильный и земной,
И гордый пес как божество спокоен,
Узнав меня, улегся предо мной.
Даже пес у Николая Заболоцкого — «как божество». О себе же самом и своих товарищах поэт говорит одически-торжественно: «И мы стояли на краю дороги, / Сверкающие заступы подняв.». Или напрямую: «А мы шагали по дороге / Среди кустарников и трав, / Как древнегреческие боги (Г.К.), / Трезубцы в облако подняв.» (2,263). И тут всплывают, во-первых, архетипические представления о человеке, а точнее, о Первочеловеке, как «мере всех вещей» (ибо мифы именно настраивают нас на восприятие Первочеловека как вселенной, макрокосма, то есть пространства; например, ведийский Пуруша). Во-вторых, характерно то, что вместе с идеей божественного воплощения возникают мифологемы столпа (заступы, трезубцы, поднятые в небо) как мировой оси, и дороги (пути) как особого вида художественного пространства. Вечный поиск «ориентированных» монументов как удобных посредников между абсолютным пространством и человеком, в стремлении последнего быть к пространству причастным, вполне естествен, утверждают исследователи, и вполне объясним: человек никаким образом не может быть соизмерим с пространством, и любые, в особенности сакрально ориентированные, монументы помогают ему преодолеть страх, чувство отчужденности от мира: «И посреди сверкающих небес / Стоит, как башня, дремлющее древо./ Оно — центр сфер…». Столп, или башня, или мировое дерево, или храм, через который проходит axis mundi — ось вселенной, в архетипических, ритуальных представлениях обладают высшей сакральностью как центр горизонтально-плоской окружности, космоса, мироздания (в семантическом аспекте рассмотрения структуры мифопоэтического пространства). Вероятно, данное положение вещей связано с тем, что в мифопоэтических представлениях, по замечанию В.Н. Топорова, пространство возникает не столько через вы-деление его из хаоса, сколько через раз-вертывание его вовне и, очень часто, по отношению к некоему сакральному центру, как бы являющемуся осью разворота. Заболоцкий нередко ассоциирует с этим архетипическим пространственным символом-столпом самого себя — в собственном поэтическом универсуме («Осенний клен», «Одинокий дуб», «Гомборский лес», «При первом наступлении зимы» и прочее, его излюбленным центром-символом является, в частности, мировое дерево).
Чтобы стать подлинно поэтически-возвышенным, пространство должно быть не только безграничным, но и направленным, а находящийся в нем «должен двигаться к цели» (утверждает Ю.М. Лотман). Для мифопоэтического сознания путь, не совпадая с пространством, является его линейным одномерным образом и выступает «как его квинтэссенция» (по утверждению В.Н. Топорова. Всякий же путь не только сакрален, поскольку переводит преодолевшего в новое качество, но и труден одновременно. Однако в таком именно ракурсе он и приобретает особую качественность, поэтому: «Не бойтесь бурь! Пускай ударит в грудь / Природы очистительная сила! / Ей все равно с дороги не свернуть, / Которую сознанье начертило».
Николай Заболоцкий был подвижником в собственном пространстве, «человеком пути», постоянного нравственного самосовершенствования, которое еще в молодости стало нормой его жизни. Подобное утверждение едва ли нуждается в аргументах, достаточно упомянуть о том, что стихотворение «Не позволяй душе лениться» уже стало хрестоматийным в те годы, когда о Заболоцком почти не говорили и не писали. Путь как вид художественного пространства связан у него с внутренней эволюцией лирического героя, наиболее ярким примером чему является стихотворение «Неудачник». Образы пути прямого и кривого (соответственно) чрезвычайно актуальны в мифопоэтическом пространстве. Вот и «неудачника» «осторожная мудрость направила» всю жизнь идти «по глухому пути», «колеей» и «обочиной», а не прямой дорогой, которая одна была дана ему как цель и спасение от сегодняшней тоски. Нет, уж лучше «пусть дорога уводит во тьму» («в тюрьму» — в первоначальном варианте), по мнению автора.
Конечно, не всякий путь может быть пройден («Где-то в поле возле Магадана», 1956). Но путь ведь не столько зримая реальная дорога, сколько зачастую (в мифопоэтической традиции) некий свод правил, обозначающий общую линию поведения, внутренний нравственный закон, учение. И во многих случаях ценность пути состоит не в достижении определенного успеха, но, прежде всего, в нем самом, в приведении внутренней логики собственной жизни в соответствие с тем модусом правильного пути, который (согласно учению Будды) есть всегда. Нужно только открыть этот путь и ему следовать. В этом поэт Заболоцкий был тверд. «Нет на свете печальней измены, чем измена себе самому», — писал он об одном из друзей-поэтов.
Его же человеческую сущность не смогли изменить ни изуверский по своей жестокости многосуточный допрос, приведший к психическому срыву, ни годы каторги и ссылки, ни явная несправедливость обвинения, когда главный «фигурант» по его делу во все годы человеческой и творческой изоляции поэта оставался на свободе и даже преуспевал, ни бесчеловечные порой «условия содержания» обвиняемых и осужденных. Он никого не предал и не оговорил, даже в момент потери рассудка. Да, власть заставила его замолчать. Надолго. Но заставить его изменить себе не смогла. «Низменная», по определению Лотмана, зависимость человека от окружающей среды никак не сказалась на его, Заболоцкого, внутренней самоорганизации. Глубоко в душе он сохранил свое нравственное пространство и собственный путь, не позволив это в себе подавить и не адаптируясь под «структуру пространства» окружающего. Как художник, он был очень требователен к себе, и отсюда изначально возникла художественная потребность поэта иметь свой собственный, не подлежащий внешним деформациям, пространственный мир. Поэтому его лирический герой так внутренне величествен и так огромен внешне. Поэт архетипически уподобляет собственное тело Космосу. Отсюда – соответствующий герою тип и характер художественного пространства.
Произведения Н. Заболоцкого выявляют его обширный и глубокий, и напряженно-интенсивный пространственный опыт. Человек и пространство в его поэтике соединены, как писал В. Топоров о С. Кржижановском, «живой связью» (выделено мною — Г.К.). «Человек и пространство, — пишет далее исследователь, — как овладевают один другим, делают один другого своим, так и поддаются один другому и растворяются друг в друге, становясь не своим, а его, то открывая это другое, то свободно открываясь ему навстречу….».
Но Заболоцкий (как и Кржижановский) не только «знал пространство», но и чувствовал его, — «способность более редкая, чем знание пространства, и предполагающая в его субъекте некий внутренний орган восприятия пространства. Эта способность, которую нужно понимать как глубинное «знание» своей соприродности пространству и органическую удовлетворенность этим родством-сродством, подтверждающимся при каждом соприкосновении с пространством», была свойственна Заболоцкому в высокой мере и непроизвольно демонстрировалась им всякий раз, когда речь заходила о вещах, о категориях, внутренне близких поэту, как его личное пространство, мир окружающей природы, человеческая живая душа и т.п.: «В этот миг перед ним открывалось / То, что было незримо доселе, / И душа его в мир поднималась, / Как дитя из своей колыбели».
Этот «образ» является важнейшим в космологии Заболоцкого. Природа для него — абсолютная мера, а модус материального и (амбивалентно) потустороннего мира отличается всесторонней разомкнутостью и абсолютной безграничностью.

Зима. Огромная, просторная зима.
Деревьев громкий треск звучит,
                                    как канонада.
Глубокий мрак ночей выводит терема
Сверкающих снегов
                           над выступами сада.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В оттенках грифеля клубится
                                    ворох туч,
И звезды, пробиваясь посредине,
Свой синеватый движущийся луч
Едва влачат по ледяной пустыне.
Но лишь заря прорежет небосклон
И встанет солнце, как, подобно чуду,
Свет тысячи огней возникнет
                                    отовсюду,
Частицами снегов в пространство
                                             отражен.
И вот другая картина: «…ступив ногой на солончак, / Стоит верблюд, Ассаргадон пустыни, / Дитя печали, гнева и гордыни, / С тысячелетней тяжестью в очах. / Косматый лебедь каменного века, / Он плачет так, что слушать нету сил, / Как будто он, скиталец и калека, / Вкусив пространства, счастья не вкусил. / Закинув темя за предел земной, / Он медленно ворочает глазами, / И тамариск, обрызганный слезами, / Шумит пред ним серебряной волной».
Таков масштаб пространственных воззрений поэта, тесно связанных с эпическим началом его творчества. Эпос в поэтике Заболоцкого не только пространен и без-граничен, но и дистанцирован от событий (во времени и пространстве), внешних по отношению к автору. Заболоцкому нередко ставилась в вину подобная дистанциированность в его лирике. Вот что пишет Г.Д. Гачев по поводу эпической дистанции «беспристрастного объективного наблюдателя» (выделено мною — Г.К.): «Ему нужно амортизировать, сделать незаметным тот нокаут живой жизни, который он производит уже тем одним, что заставляет ее стать пред взором сознания, т.е. переплавляет жизнь в движение и связь мыслительных представлений, понятий и т.д., у которых уже своя логика, отличная от закономерностей самой жизни. Переливая жизнь в представление, эпос как раз субъективирует ее». А «хваленая «объективность» эпоса есть попятный, возвратный ход сознания после того, как оно уже произвело искажение и насилие над жизнью nec plus ultra (дальше некуда), — дерзнув всю ее освоить, т.е. пропитать собой, сознанием, его формами — представлениями, образами, понятиями и т.д.». «Жизнь в форме самой жизни» — вот необходимая задача эпической формы; следовательно, вполне естественной представляется такая «холодность» поэта с философско-эпическими взглядами, поэта, эпопейно осмысляющего мир, какую демонстрируют, как кажется многим, его лирические произведения. Например, «Сагурамо»:
И днем, над работой склоняясь,
И ночью, проснувшись в постели,
Я слышал, как, в окна врываясь,
Холодные струи звенели.
И мир превращался в огромный
Певучий источник величья,
И песней его изумленный,
Хотел его тайну постичь я.…
Или «Север», «Седов», «Зима» и т.д. и т.п. Список можно продолжить, и каждый читатель внесет в него свои представления вместе с названиями стихотворений. Но вот стихотворение 1928 г. — «Руки».
Пером спокойным вам не передать,
Что чувствует сегодня сердце, роясь
В глубинах тела моего.
Стою один — опущенный по пояс
В большое горе. Горе, как вода,
Течет вокруг; как темная звезда —
Стоит над головой. Просторное,
                                    большое —
Оно отяготело навсегда, —
Большая темная вода.
Возьму крупицами разбросанное
                                             счастье,
Переломлю два лучика звезды,
У девушки лицо перецелую,
Переболею до конца искусство,
Всегда один, — я сохраню мою
Простую жизнь. Но почему она,
Она меня переболеть не хочет?
И каждый час, и каждый миг
Сознанья открывается родник:
У жизни два крыла, и каждое из них
Едва касается трудов моих.
Они летят — распахнуты, далече,
Ночуют на холодных площадях,
Наутро бьются в окна учреждений,
В заводские летают корпуса, —
И вот — теплом обвеянные лица
Готовы на работе слиться.
Мне кажется тогда:
Какая жизнь!
И неужели это так и нужно,
Чтоб в отдаленье жил писатель
И вечно неудобный, как ребенок?
Я говорю себе: не может быть,
И должен я совсем иначе жить.
Не может быть!
И жарок лет минут,
И длится ожиданье,
И тонкие часы поют,
И вечер опустился на ладони,
И вот я увидал большие руки —
Они росли всегда со мной,
Чуть розоватые и выпуклые,
                                    и в морщинках,
И в узелочках жил, — сейчас
                                    они тверды,
Напряжены едва заметной дрожью,
Они спокойные и просятся к труду.
Я руки положу на подоконник —
Они спокойнее и тише станут,
Их ночью звезды обольют,
К ним утром зори прикоснутся,
Согреет кожу трудовое солнце,
Ну, а сейчас…
Эпическая широта зарисовки, подлинная «иллюзия реальности», «жизнь в форме самой жизни», и при этом трудно представить что-либо более лирическое, исповедальное. Именно в этот период, в том же 1928 году «рожден» поэтом манифест «Общественное лицо ОБЭРИУ», в котором главной задачей поэзии провозглашается очищение конкретного предмета «от литературной и обиходной шелухи», столкновение в поэзии «словесных смыслов» для выражения этого предмета «с точностью механики». Анализируя общественную и литературную ситуацию того времени и взгляды Заболоцкого, на одну чашу весов положим «манифест», а на другую — вот эти «Руки», его написавшие. В таком контексте первое выглядит как социальный заказ, второе — как подлинное лирическое «Я» автора.
Отстраненность, своеобычную для поэта «холодность» его стихов отмечали, как уже сказано, еще современники Заболоцкого. Кроме того, практически полное (для поверхностного взгляда) отсутствие лирического элемента в его поэзии сочеталось с широкой научно-этической и философской ориентацией, природно-онтологической доминантой и яркой предметно-описательной изобразительностью. В этом же ракурсе следует рассматривать и его отношение к задачам поэта и поэзии, ее поучительный элемент, педагогичность и дидактизм его произведений. Голландский исследователь Йоост ван Баак в своей статье «Заболоцкий и мир», посвященной прошедшему недавно столетнему юбилею поэта, пишет: «Его отношение к миру сказывается в своеобразном просветительском понимании задачи поэта, в космологическом дидактизме многих его стихотворений. …Поэт-космолог торжественно называет, рассказывает и показывает, как на самом деле «все обстоит в мире». Чем ближе он к этому модусу, тем ярче проступает тезисный характер (лучше сказать, эпический элемент — Г.К.) его поэзии и тем сильнее ее космологическая основа». Одно из наиболее характерных в этом отношении произведений Заболоцкого — стихотворение «Урал». Этот «отрывок» в целом как нельзя лучше иллюстрирует тезис о наличии глубинного эпического элемента в мировосприятии поэта, неразрывно связанного и с мифопоэтическим менталитетом, и с пространственными его представлениями. Здесь «холодная», отстраненная лирика сочетается с предметной изобразительностью, а тезисный характер повествования — с пространственным размахом и широтой охвата действительности.
Образы пространства, неразрывно связанные с эпическим элементом в произведениях Заболоцкого, при всем их разнообразии, имеют одну общую черту: огромный, вплоть до космических размеров, масштаб изображаемого: «Когда вдали угаснет свет дневной», «Противостояние Марса», «Завещание», «Воздушное путешествие», «Деревья», «Безумный волк», «Вчера, о смерти размышляя», «Где-то в поле возле Магадана» и т.д., и т.п. Если продолжить, то список будет включать в себя едва ли не все оригинальные ( возможно, и переводные) произведения Николая Заболоцкого. Его поэтический язык устроен так, что практически в любом стихотворении демонстрирует идею величия внешнего и внутреннего личного пространства поэта. Притом, в нем очень много воздуха. Пространство поэта, чаще всего, — чистое, просторное, светящееся, золотистое, прозрачное, пустынное (в терминах его идиолекта). В нем «много места», и в нем легко дышится и в солнечную погоду, и в грозу, и когда бушуют стихии («Не бойтесь бурь! Пускай ударит в грудь природы очистительная сила!»). Заболоцкий стремится и умеет видеть мир «сильным, свежим и чистым», таким, «каким он был in illo tempore», согласно мифу о вечном возвращении. Это, по выражению М. Элиаде, — «жажда священного и одновременно ностальгия по Бытию». Это не только оптимистическое видение существования, но и полное слияние с Бытием. В этом огромном пространстве хорошо, легко и комфортно автору. И столь же возвышенно и комфортно в нем чувствует себя читатель, разделяющий образ мыслей и убеждения поэта. Не в этом ли секрет непреходящей ценности стихов Николая Заболоцкого?
У него свой космос, собственная сверхорганизация пространства, в котором значимо и значительно то, что ценно для него, и где, в ракурсе антропоцентричности языка, «ни большого, ни малого нет». Его «младенчество мира» («наивный» хронотоп) — это «время кузнечика» и «пространство жука». Но, с другой стороны, «наверху плывут, качаясь, миров иные кубари». Большое в мире поэта может представиться малым, а микроскопическое, даже не видимое невооруженному глазу — космически огромным, а далекое — близким, и наоборот. Абсолютная мера всему — природа и мир ее непостижимых тайн, недаром само слово «природа» у Заболоцкого столь частотное и любимое. В стихотворении «Прогулка» бык, «беседуя с природой, / Удаляется в луга. / Над прекрасными глазами / Светят белые рога».
Лексическое значение каждого слова в первом предложении приведенной цитаты таково, что самопроизвольно возникает эффект величия, значительности предметов и понятий, их огромности и их простора. Так, бык (один из любимых Заболоцким знаков-символов величия природных объектов) — большое животное, которое удаляется (глагол с семантикой торжественно-величественной поступи) в луга (существительное со значением неограниченного простора). Вдобавок, «беседуя с природой». Беседовать (не болтать и даже не просто разговаривать) — глагол высокого стилистического употребления, тем более в сочетании с «природой», которая в данном контексте выступает, пожалуй, синонимом Вселенной. В результате такого лексического подбора все четверостишие звучит магически-торжественно, и подобных «формул» у поэта огромное множество. В этом же стихотворении «Прогулка», например, бык — пышный, лес — велик, и природа — высокая тюрьма. Все в мире относительно. Но любое произведение Заболоцкого, связанное с мотивикой природы, звучит гимном ее величию и беспредельности пространств, ее великой созидательной силе, движимой непостижимой тайной волей. Даже если речь идет о простой капле воды под микроскопом:
Но для бездн, где летят метеоры,
Ни большого, ни малого нет.
И равно беспредельны просторы
Для микробов, людей и планет.
В результате их общих усилий
Зажигается пламя Плеяд,
И кометы летят легкокрылей,
И быстрее созвездья летят.
И в углу невысокой вселенной,
Под стеклом кабинетной трубы,
Тот же самый поток неизменный
Движет тайная воля судьбы.
Там я звездное чую дыханье,
Слышу речь органических масс
И стремительный шум созиданья,
Столь знакомый любому из нас.
Характерно то, что автор торжественно определил кабинет ученого как «невысокую вселенную», в очередной раз проявляя собственную волю к незамкнутости даже явно ограниченных пространств. Пространственная ограниченность связана обычно с совокупностью заполняющих это ограниченное пространство вещей. Но тут — целое «государство смертей и рождений», оно не может быть замкнуто, потому что для автора нет малого в природе, а есть только великое. Поэтому столь разительно проявлен в его поэтике эпический элемент. Вдобавок, Заболоцкий очень серьезен во всем, что говорит, в своем отношении к жизни; он серьезен и торжественен, как бывает серьезен эпический автор. Известно, что эпопея есть «слово о мертвом», а о мертвых должно говорить в особом стиле, ибо они самим статусом своим исключают возможность фамильярного, несерьезного контакта.
Пространство бытовое в творчестве зрелого Заболоцкого представлено достаточно скромно, поскольку его «вечная тема» и его «поэма» — это «поле да лес», «весна» и «природа», и вообще вселенная. Его пространство — это весь окружающий огромный поющий мир: «Мир / Во всей его живой архитектуре — / Орган поющий, море труб, клавир, / Не умирающий ни в радости, ни в буре». Поэт умеет вслушиваться в этот мир, слышать его звучание, его «музыку», напряженно пытается постичь его смысл, его онтологические начала: «Я, как древний Коперник разрушил Пифагорово пенье светил, и в основе его обнаружил только лепет и музыку крыл». В основе его мира — лепет (слово — Г.К.) и музыка сфер. Этот мир необыкновенно «певуч», он наполнен самыми разнообразными звуками. И громче всего в этом логосно освоенном мировом пространстве звучит (волею поэта) — человеческое слово. Слово, слитое с музыкой сфер, перевоплощенное в эту музыку:
Дубравой труб и озером мелодий
Ты превозмог нестройный ураган,
И крикнул ты в лицо самой природе,
Свой львиный лик просунув
                                    сквозь орган.
И пред лицом пространства мирового
Такую мысль вложил ты в этот крик,
Что слово с воплем вырвалось из слова
И стало музыкой, венчая львиный
                                             лик.
В рогах быка опять запела лира,
Пастушьей флейтой стала кость орла,
И понял ты живую прелесть мира
И отделил добро его от зла.
И сквозь покой пространства мирового
До самых звезд прошел девятый вал…
Откройся, мысль! Стань музыкою,
                                             слово,
Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!
Эпические начала поэзии Николая Заболоцкого исключительно наглядно даны в этом стихотворении — «Бетховен». Лирический герой его ассоциируется с царем всего животного мира — львом; мировое пространство изображено беспредельно простирающимся «до самых звезд» — подобно не имеющей границ эпопее; и человек представлен познающим, подобно эпическому герою, онтологические категории добра и зла. Эпопейное миросозерцание, как утверждает Г. Гачев, есть мышление о бытии в самом крупном плане, по самому большому счету, через самые коренные ценности; и таковым, как правило, предстает внимательному взгляду исследователя и читателя мировосприятие Заболоцкого. Однако еще одной характерной чертой, манифестирующей специфику эпического элемента его поэтики, является ее сонорическое начало (от лат. sonorus — звонкий, звучный, шумный), определяющее предельную громкость и музыкальность звука, слова, стиха в его мифопоэтическом, логосно освоенном пространстве. Так, «Ночной сад», пишет Г. Филиппов в одной из статей, весь построен на единстве звукового и пространственного. Это «лес длинных труб, приют виолончелей». Музыка «дремлет в очертаниях деревьев и кустов», она «застыла в предметах».
«Соноро» означает в терминах музыки «громко». Эпическое миросозерцание поэта в очень многих его произведениях подчеркнуто усиливается сонорическим элементом. «Бетховен». «Горийская симфония», «Сагурамо», «Уступи мне, скворец, уголок», «Храмгэс», «Творцы дорог», «Над морем» и т. д. Художественный мир Заболоцкого наполнен звуками эпически-громкими, сопоставимыми по своей мощности с такими природно-феноменологическими и культурологическими формами, как океанический девятый вал, «таинственный орган» ночного сада, разнокачественный по структуре огромный хор либо оркестр, звериный рык, яростное пение птиц, клокотание земных недр, человеческий (или нечеловеческий) крик (хохот), шумное падение потока, грохотание грома, звучание разнообразных музыкальных инструментов и т.п. «И тварь земная музыкальной бурей до глубины души потрясена». «И вкруг него ликуют птичьи хоры, звенит домра и плещет ток воды». «И вот уже плачем и визгом наполнен небесный зенит». «Деревьев громкий треск звучит как канонада». «И, играя громами, в белом облаке катится слово…». И так далее — стоит лишь открыть любую страницу сборника стихов поэта. Даже огромный безмолвный простор сибирский полей наполняется у него торжественным пением пурги (стихотворение «Тбилисские ночи»), и читатель не ощущает в этой ситуации никакого противоречия, потому что такова специфика эпического элемента лирики Николая Заболоцкого. Такое вот соноро лишь подчеркивает-дополняет широту пространства и эпическую всеохватность жизни в его мифопоэтике. Более того, в смысловой стороне музыкальности поэт нашел также и «непрерывность временного процесса», по замечанию Г. Филиппова, в котором сошлись-совпали все три времени.
Сонорическое начало столь же присуще художественному миру поэта, как в эпопее смысл жизни имманентен ей самой. Необходимо в связи с этим подчеркнуть еще один близкий поэту эпический аспект мировосприятия. В эпопее «имманентность смысла самой жизни так сильна, что отменяет время: жизнь как таковая делается вечной, мыслится вечной, ибо органика берет себе из времени лишь расцвет, преодолевая и предавая забвению увядание и умирание» (А. Асоян). Не в этой ли идее вечности жизни секрет такой исключительной близости Заболоцкого эпическим формам ее восприятия и воспроизведения; ведь он яростно провозглашал: «повсюду жизнь и я», и он исключительно неприязненно относился к самому факту неотвратимости «личного» конца.
Эпическая форма исходит из приятия бытия, его «тотальности», его постоянного и вечного ритма. У Николая Заболоцкого это манифестируется «тотальностью» природы, ее пространств и форм жизни. Человек в его вселенском модусе — лишь звено круговорота, поэтому в его эпосе герои нередко, как в эпопее, равновелики, будь то человек, животное, насекомое, природный объект большой либо малой величины. Однако, определяя человеку такое, достаточно скромное, место в своем художественном мире, поэт одновременно великодушен по отношению к нему, как это бывает в эпопее. Ему «жаль весь мир и человека жаль». Эпический, исполненный гуманности и подлинного сочувствия к человеку менталитет характерен для целого ряда поздних стихотворений Заболоцкого, героями которых стали обычные люди со своими проблемами и печалями, недостатками и свершениями: «Ходоки», «Возвращение с работы», «В кино», «Осенние пейзажи», «Старая актриса», «О красоте человеческих лиц», «Смерть врача», «Детство», «Бегство в Египет», цикл «Последняя любовь», «Некрасивая девочка» и т. д.
Эпически — смысл жизни и мира сокрыт в красоте, как утверждал Л. Толстой. Но «что есть красота, и почему ее обожествляют люди»? Пространство Заболоцкого заполнено в широком смысле близкими поэту «вещами», как некими «местами», оно не пустое, равно как и вещи в нем. И прежде всякой вещи у поэта ее «эйдос», ее душа, которая «мерцает в сосуде» огнем немеркнущей с временем красоты. Показательна в этом отношении «Некрасивая девочка». Кроме того, «изобилие бытия», характерное для эпических форм, безусловно, имеет место быть в поэтике Заболоцкого. Тем самым выражается идея, что оно, бытие, то есть эпос, царит над принципом времени. Но над этим принципом царит и пространство тоже, согласно научно-теоретическим взглядам Ю. М. Лотмана, а еще ранее Флоренского и Вернадского (в четырехмерном пространстве время занимает лишь последнюю, четвертую позицию). Таково мифопоэтическое пространство Николая Заболоцкого: безгранично развернутое и вширь, и ввысь, и вглубь, оно доминирует над временем, являясь поэтому эпически масштабным и беспредельным.
Эпическая широта миросозерцания находит свое выражение также в поэтическом языке Заболоцкого. Он создает такие строки, в которых отдельные слова, связанные с пространственными представлениями, соединяясь, образуют новые смыслы — пространственно-эпически-масштабные: «среди пустынных смыслов мы построим дом», «училище миров неведомых», «где битва нот с безмолвием пространства», «осенних рощ большие помещения стоят на воздухе как чистые дома», «и облака вверху как призраки кочуют», «солнечная масса туманным шаром над землей висит», «летит внизу (!) большая птица» и т.д.
Многие произведения Николая Заболоцкого отличаются отстраненностью именно эпического характера. Не случайно так непросто бывает порой разглядеть в них лирического героя, особенно в ситуациях, когда наблюдатель и автор практически совпадают в одном лице. Это характерно, например, для поэм и стихотворений цикла «Смешанные столбцы», и для многих стихотворений «позднего» периода, и для стихотворений разных лет, не включенных в основные собрания: «Мир однолик, но двойственна природа…», «Песня дождя», «Медленно земля поворотилась…», «Две встречи», «Ненастье», «Голубое платье», «Венеция», «Тбилиси», «Счастливый день», «На вокзале», «Генеральская дача», «Железная старуха» и пр. Рассматривая особенности мировосприятия Николая Заболоцкого, художественно-эстетические взгляды поэта в сочетании с его пространственными представлениями, убеждаешься в неразрывной связи и даже зависимости эпического и пространственного начал его поэзии.
Цитируемые авторы:

Гачев Г.Д. Содержательность художественных форм: Эпос, лирика, театр. — М., Просвещение, 1968
Н. Заболоцкий СС в 3 т., т.1. — М., «Художественная литература», 1983
Лотман Ю.М. Избранные статьи в 3-х т., т.1. — Таллинн, 1992
Флоренский П.А. Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях. — М., Прогресс, 1993
N. Hartmann. Philosophie der Natur. — Berlin, 1950.
Топоров В.Н. Пространство и текст // Из работ Московского семиотического круга. — М., 1997, 455-515
Роскина Наталия Николай Заболоцкий // Роскина Н. Четыре главы: Из литературных воспоминаний. YMGA-PRESS, Paris, 1980, 61-98
Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ.: Исследования в области мифопоэтики. — М., 1995
«Странная» поэзия и «странная» проза. Филологический сборник, посвященный 100-летию со дня рождения Н.А. Заболоцкого. Новейшие исследования русской культуры. Вып. 3. — М.: Пятая страна, 2003
Асоян А.А. Теория романа в ХХ в.// Русская литература ХIХ–ХХ вв.: Поэтика мотива и аспекты литературного анализа.– Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2004, 139-149