Как в кино

Мастерство звукооператора

Курс «Мастерство звукооператора» во ВГИКе вел Яков Евгеньевич Харон. Наше знакомство произошло так.

…В аудиторию стремительно вошел высокий, страшно худой человек.

Ничего не говоря, более того, не глядя на нас, прошел к роялю — класс был на четвертом — актерском — этаже, откинул крышку инструмента, сел. Поднял руки, помолчал, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя, и начал играть. Через пару минут повернулся к нам:

— Нравится? — Вопрос этот не предполагал ответа, поэтому все озадаченно промолчали. — Я сочинил.

Человек встал, закрыл крышку, подошел к столу, взял журнал. Поднял голову:

— Поверили? Ха! Это Шопен, прелюдия фа минор. Умел бы я сочинять такое, стал бы тратить на вас время! Начнем.

Ничего более далекого от предмета, обозначенного в названии курса, нельзя было представить. О звуке, тем более о работе с этой важнейшей компонентой фильма, лектор не говорил. Или почти не говорил. А говорил о жизни — о ее сложности, неповторимости, надобности ценить не только день — миг. О том, что человек, мнящий себя венцом творения, на деле слаб и несовершенен. На этих занятиях я впервые услышал красивое слово «контрапункт». Означает оно несовпадение звукового и изобразительного ряда картины. Несовпадение, высекающее новое качество восприятия, делающее кино собственно киноискусством.

Как бы спохватываясь, начинал запугивать: «Будет экзамен, готовьтесь, спрашивать буду сурово, по полной программе». — «По какой программе, мы же ничего от вас не услышали?» — «Как это ничего? Кому надо — услышал», — произносил он туманно.

О самом лекторе мы знали немногое. Опытный звукооператор, в этом качестве участвовал в нескольких фильмах, в том числе в «Повести пламенных лет» Юлии Солнцевой, жены великого Довженко. Методист, милейшая и добрейшая Светлана Заборовская глуховато намекнула, что новый преподаватель — человек трудной судьбы. Сидел. Естественно, по политической статье. Никто не удивился — шли шестидесятые, время реабилитаций, возвращения из лагерей.

Ах как же прав Пушкин — мы ленивы и нелюбопытны! Много лет спустя я узнал, что жизнь столкнула нас с удивительнейшим человеком, одним из авторов «Злых песен Гийома дю Вентре» — знаменитой литературной мистификации нашего времени. Харон написал этот стихотворный цикл в лагере
«Свободный» (!), расположенном в районе нынешнего БАМа, где отбывал срок по суровой статье «за КР» — контрреволюционную деятельность. А где еще могло найтись место зятю выдающегося военачальника командарма Ионы Якира, расстрелянного по приказу Сталина?

Речь в «Злых песнях» ведется от имени вымышленного персонажа — молодого гасконского дворянина, одинаково хорошо владеющего и шпагой, и эпиграммой.

 

Пройдут года. Меня забудет мир.

Листы моих стихов загадят мухи.

Какой-нибудь невежда вислоухий

В них завернет креветки или сыр...

 

Возвращаюсь во ВГИК. Сессия. В расписании на стене у деканата — «Мастерство звукооператора. Зачет». То, чем пугал Харон.

— Итак, сегодня сдаем экзамен… — И он грозно обвел нас глазами.

— Зачет, — поправил староста Юра Карагезов.

— Хорошо, пусть будет зачет, — легко согласился Харон. — Но, знаете, вот что… Когда я шел сюда, подумал… Мне кажется, за эти несколько занятий по означенному курсу в ваши светлые головы я напустил тумана ровно столько, сколько находится у меня. И теперь с чистой душой могу поставить любую отметку, которую вы пожелаете. Пусть староста соберет зачетки, я распишусь.

Что и сделал.

…Я с добрым чувством вспоминаю своего вгиковского педагога, гулаговского зэка Якова Евгеньевича Харона. И его гасконского гуляку, задиру-дуэлянта, любителя доброго бургундского и красивых женщин, блестящего поэта Гийома дю Вентре.

«А вы говорите…»

Из Сан-Франциско вгиковский сокурсник Толя Левентон написал: «Слышал, что умерла Паола?»

Нет, не слышал. К стыду своему. Он за океаном слышал, а я в родном Отечестве — нет.

Паола читала у нас курс «История мирового искусства». «Читала» — не то слово. И «вела» — не то. Она погружала нас в мир Боттичелли и Рафаэля, великих фламандцев, великих итальянцев, великих французов. И конечно, не менее великих соотечественников.

Я понял, почему «Троица» — гениальное творение Рублёва. Я и раньше догадывался — читал, но понял только после того, как рассказала Паола.

Несколько раз за сессию она назначала нам встречи не в аудитории, а в Третьяковке и других московских музеях. Экскурсоводы не любили, когда в зале появлялась Паола со студентами, то есть с нами. Потому что другие посетители постепенно откалывались от своих групп и «подгребали» к нашей. Она не жестикулировала, не повышала голоса, просто — говорила. Но так, что волна эрудиции, достоверности и убедительности таинственным образом распространялась от нее по залу, буквально притягивая людей.

Никто из нашей группы не решился спросить, было ли ее имя подлинным или она его придумала, точнее, как мы наивно полагали, позаимствовала у великого Веронезе. Потому что отчество и фамилия у нее были самыми обычными — Паола Дмитриевна Волкова. Летом она ходила в огромных круглых, не то зеленых, не то сиреневых, точно не помню, солнцезащитных очках, которые ей ужасно не шли. Купила — это она сказала — в Риме. В Москве такие тогда не продавали.

Когда видела, что мы оглушены количеством свалившейся информации, отвлекалась и выдавала какую-нибудь историю. Вовсе не из области высокого искусства. Помню одну.

— В Доме художников гардеробщицей работает бабушка, такая интеллигентная московская старушка. Меня она полюбила. Выражается это в том, что за то время, пока она берет пальто и выдает номерок, успевает рассказать мне какую-нибудь историю. «Легла, говорит, вчера вечером на диванчик — сморило. Только задремала — стук в окно. Открываю глаза — Богородица. Так, по-простому, в платочке, видно, шла мимо да надумала постучать-то. Я нисколько не удивляюсь, машу ей — заходи, мол. Вроде как соседке. А она головой качает — нет, мол. Вокруг платочка-то так сияет, так сияет… Ушла». Заканчивает бабуся свои истории всегда одной и той же фразой: «А вы говорите…» Хотя я ничего, понятно, не говорю.

У новых вгиковцев я всегда интересовался — кто читает историю искусств? Паола? Повезло. Она казалась вечной, как те великие, о которых рассказывала.

И вот электронное письмецо из Фриско. Два слова: «Умерла Паола».

А вы говорите…

Реприза Никулина

Во ВГИКе я учился с Игорем Войтенко, редактором научно-популярной студии из Ленинграда. Его отличала одна особенность: он был невероятно, поразительно похож на Юрия Никулина. Настолько, что преподаватели, заходя в аудиторию, буквально столбенели, увидев известного комика сидящим вместе со студентами.

Естественно, мы поинтересовались — встречался ли он со своим двойником? Игорь рассказал:

— Когда Московский цирк был на гастролях в Ленинграде, я пришел купить билеты. Кассирша подняла глаза: «Ой, Юрий Владимирович, ну что вы меня разыгрываете?» Говорю: «Я не Никулин». — «Ой, да ладно, я вас сразу узнала!» — «Говорю же вам — я не Никулин». Кассирша вглубь комнаты кричит: «Маша, Маша, иди сюда, Никулин пришел, комедию ломает!» В цирк я, конечно, прошел, после представления отправился за кулисы. В гримерке Никулин: «Кто, кто, зачем пускаете зрителей?» Я ничего не успел сказать, он, увидев меня, разулыбался: «Похож, похож! Вы кем работаете?» — «Да я, Юрий Владимирович, коллега ваш…» Никулин убитым голосом: «Клоун?» — «Нет, кинематографист». И тут Юрий Владимирович сказал фразу, которая тянет на отдельную репризу: «Вы, пожалуйста, не ходите получать за меня зарплату. Вам ее дадут!»

Игорь стал режиссером, снял несколько хороших фильмов, получил кучу призов на фестивалях. В середине девяностых, когда отлаженная советская киносистема начала трещать по швам, бросил все и уехал с женой в Америку. Режиссеры наши, даже хорошие, оказались там никому не нужны. Игорь десять лет до пенсии шлифовал линзы в какой-то оптической фирме. А недавно из Флориды прислал книгу «Косматые робинзоны» — об одном из своих фильмов. Очень хорошую, кстати. Я показал ее внуку — вот-де однокашник написал. Внук посмотрел на фотографию автора и спросил:

— А ты что, с Никулиным учился?

Социалистический реализм

Преподаватель литературы Ольга Игоревна Ильинская — женщина эмоциональная и увлеченная. По вгиковским коридорам не ходила, а летала. Говорила низким и хрипловатым голосом — курила. В молодости, угадывалось, была хороша собой и сейчас, за шестьдесят, сохранила фигуру и привлекательность. Шли разговоры, что в свое время юной курсисткой был всерьез увлечен сам Эйзенштейн.

Студенты ее любили.

В этот раз она зашла в аудиторию непривычно тихая и чем-то явно угнетенная:

— Сегодня по плану я должна прочитать вам лекцию о социалистическом реализме.

Ольга Игоревна порылась в бумажках, помолчала, вздохнула и продолжила обреченно:

— Но я не знаю, что такое социалистический реализм. Не знаю — и все! Я знаю просто реализм. Могу еще как-то согласиться с понятием «критический реализм». Хотя думаю, что наши литературоведы его выдумали. «Литературное направление, где человек рассматривается в связях с социальной средой». Да в какой же литературе он рассматривается в отрыве? Пушкин, Чехов, Салтыков-Щедрин, я вам еще два десятка фамилий назову — это же просто писатели. Пи-са-те-ли! Хорошие. Реалисты — безусловно. Но при чем тут критический реализм? Царя критиковали? Но настоящая литература обязана критиковать царя. Власть, я имею в виду.

Она осеклась, почувствовав, что не туда заехала.

— В историческом аспекте, разумеется. Социалистический реализм власть критиковать не может. Он должен, — она заглянула в бумаги, — «отображать действительность в ее революционном развитии». Вам все понятно? Мне нет. Более того — признаюсь, я не люблю Горького. Хотя он и основополож-
ник. Его, кстати, и Ленин не любил. Как писателя. Он где-то сам говорил об этом. Намекал, что Горький не во всех произведениях понятен трудящимся массам. А Пушкин понятен. Хотя и не владел методом социалистического реализма.

Ильинская обвела глазами аудиторию. Вера, наша отличница из Свердловска, строчила в тетрадке.

— Это записывать не обязательно. Давайте сделаем так. На экзамене я билет с вопросом о социалистическом реализме уберу. Просто его на столе не будет. И спрашивать не буду, честное слово.

Она по-девчоночьи заговорщицки подмигнула:

— Договорились? Вот и славно. Тема следующего нашего занятия…

Кстати, Ильинская во время экзамена время от времени выходила покурить, надолго оставляя студентов один на один с книгами, конспектами и шпаргалками.

 

Фурцева

По какой-то стародавней традиции крупные собрания работников определенной отрасли было принято называть «слетами». Слет рационализаторов, слет машиностроителей, чаще — просто слет передовиков. Участники приезжали или приходили, но все равно говорили — слет.

Единственный человек, который действительно прилетел на слет работников культуры в Новосибирск, был, точнее была, Екатерина Алексеевна Фурцева, министр культуры Советского Союза. Единственная женщина в правительстве. Скромная, в хорошем костюме. Даже симпатичная.

Председатель предоставил слово. Она прошла на трибуну с гербом. Говорила долго, больше часа. Что всех поражало — без бумажки. Тогда это было редкостью. Говорила о больших успехах социалистического строительства в нашей стране. Особо — в сфере культуры. Ансамбль «Березка» в Америке произвел фурор. Люда Зыкина в Париже спела «Течет река Волга» — президент Франции стоя аплодировал. Эмиль Гилельс победил на одном международном конкурсе. Рихтер — на другом. Балет наш — лучший в мире. Кино — самое гуманистическое.

Сердца, мое в том числе, наполнялись гордостью.

По ходу речи из зала шли записки. Их складывали в специальный ящичек на краешке рампы. Время от времени на сцену из-за кулис выходила девушка, грациозно приседала, забирала бумажки и передавала председателю. Он читал и раскладывал на две кучки. Одну относил на трибуну, вторая куда-то исчезала.

Фурцева под аплодисменты закончила речь, стала записки читать и отвечать. Собственно, отвечать было не на что — в основном благодарности. Министр улыбалась.

Но одну записку, попавшую, как видно, по недосмотру, прочитала хмурясь.

«Екатерина Алексеевна, Вы знаете, какая зарплата у нас, сельских библиотекарей? Разве можно прожить на такие деньги? У меня двое детей, мужа нет».

Зал притих. На фоне рассказа о Гилельсе это выглядело вражеской вылазкой.

Фурцева остановилась, но лишь на секунду. А потом из министра, государственного деятеля на глазах превратилась в сострадающую женщину. Бабу. И по-бабьи заголосила:

— Да как же не знать, миленькие! У самой сердце изболелось! Трудно, ой трудно! Детишки сколько требуют! Мало платим, мало. На оборону деньжищи, знаете, какие уходят? А что делать? Сожрут нас империалисты с капиталистами, если не будем вооружаться. Сожрут с потрохами! Потерпите, миленькие, еще чуток, урожай в этом году уберем, денежка в казне появится — добавим, добавим, я вам обещаю!

…Расходились со слета, унося улыбку и доброе чувство.

Знают, помнят, понимают!

А потерпеть — что же не потерпеть? Это мы привычные.

Большая скрипка

А вот еще музыкальная история. Место действия — Томск, студия телевидения. Начало шестидесятых.

На студии появился новый работник. Звали его Вульф Израилевич Новик. Лет тридцати, с вызывающе иудейской внешностью. Было известно, что раньше он служил в органах. То есть в КГБ.

Ни для кого не было секретом, что он и в студии продолжает служить — приглядывать за неблагонадежными. Хотя к таковым у нас можно было отнести только одного странного юношу, помощника режиссера литературно-драматической редакции Володю Рудакова. Он боготворил Анну Ахматову, писал ей письма и даже получал ответы. Володе принадлежала гениальная фраза. Однажды по телефону его попросили пригласить секретаря парторганизации. Сказали так: «Пригласите, пожалуйста, секретаря вашей парторганизации». Володя пошел в соседнюю комнату, открыл дверь и сказал: «Там секретаря вашей партии к телефону зовут». Но большой опасности для устоев идеологии Володя не представлял, поскольку все считали его задвинутым.

Вульфа Израилевича определили в телеоператоры. Камеры в ту пору были неподъемными, возили их перед собой на специальной тележке, управлялись они буквально двумя ручками, так что считалось, что никакого особого умения эта работа не требует. Тем более что большинство «выдач» были стационарными — с одной точки. И с одной высоты — как говорили операторы, «от пупа».

Время от времени в студию привозили симфонический оркестр в полном составе, и тогда работа по выдаче несколько усложнялась. Оператор по команде режиссера с пульта показывал то «общак» — общий план, то «крупняк» — крупный.

— Вульф Израилевич, возьмите, пожалуйста, виолончель, — скомандовала режиссер Софья Львовна Сапожникова, интеллигентнейшая дама возраста, который мягко зовут бальзаковским.

Оператор «наехал» на скрипку.

Софья Львовна терпеливо поправила:

— Вульф Израилевич, это не виолончель, это скрипка!

Оркестр в это время, естественно, что-то играл.

И оператор заметался по инструментам. Наехал на валторну, затем переехал на тромбон, куда-то еще…

И тут разъяренная Софья Львовна произнесла текст, который вошел в анналы студии:

— Ты большую скрипку между ног у дамы в белой кофточке видишь? Большую! Между ног! У тебя там одно, а у нее другое — виолончель!

Вульф понятливо кивнул и наехал на требуемый инструмент.

И даже на режиссера потом не «настучал».

Абсолютная безопасность, или Несостоявшееся путешествие

В 1986 году мы снимали в Чернобыле.

Сегодня этот факт моей биографии укладывается в короткую строчку. Тогда же, четверть века назад, за ним стояло многое. О чем я написал в двух книжках — не вижу здесь надобности повторять.

А расскажу вот о чем.

Вскоре после того как я закончил монтаж фильма, в Новосибирск приехал бизнесмен из Японии. У него были свои дела, с кем-то он заключал контракт — в общем, меня это касалось мало. Честно говоря, вообще не касалось.

Но выяснилось интересное обстоятельство. Из культурного центра «Хоккайдо» — есть такой в Новосибирске — позвонили на студию и передали просьбу. Японский гость услышал по телевидению о наших съемках в Чернобыле и выразил желание посмотреть фильм. Он живет в префектуре Фукусима. «Будет интересно, — сказал японец, — увидеть то, о чем недавно говорил весь мир. Тем более что в префектуре тоже есть две атомные электростанции».

Гость оказался мужчиной лет пятидесяти типично японского облика. Постоянно кланялся, источал приветливость и непрерывно улыбался.

Однако, посмотрев фильм, улыбаться перестал. «Это, — сказал он, — очень впечатляет. У вас произошла большая беда, и вы с ней достойно справились». Он считает, что этот фильм должна посмотреть вся Япония. Во всяком случае — жители префектуры. Он приглашает приехать в Японию господина директора студии, господина оператора и, конечно, господина режиссера. То есть меня. Все проблемы — визы, билеты и прочее — японский гость берет на себя.

После чего с чувством произнес еще несколько фраз. Переводчик перевел:

— Разумеется, ничего подобного в Японии произойти не может. Все жители Фукусимы знают, что наши атомные электростанции совершенно безопасны. Конструкторы и строители предусмотрели все возможные критические ситуации. И даже невозможные.

— Какие именно? — поинтересовался я.

— Например — на станцию упадет самолет. Или даже метеорит. Ядерный реактор заключен в оболочку, которую ничто не может разрушить.

— У вас часто бывают сильные землетрясения…

— Даже нашим детям известно — станция стоит на особых подушках, которые гасят самые сильные колебания. Школьникам все время рассказывают об этом на специальных уроках.

— А если кто-то из персонала станции возьмет и не туда повернет ручку? — не унимался я.

— Во-первых, такое исключено, — терпеливо отвечал гость. — А если случится, умная японская автоматика не допустит нежелательных последствий.

После чего гость еще раз подтвердил свое приглашение посетить Японию и откланялся.

Мы начали собираться в дорогу. Несколько раз нам звонили из культурного центра «Хоккайдо», интересовались, все ли нормально с документами, в порядке ли заграничные паспорта, оформили ли мы таможенную декларацию на груз — в данном случае таковым являлся фильм, коробки с пленкой.

Сын попросил привезти магнитофон «Грюндиг». Я выучил японское приветствие «конниччива-саске сан». Помню его до сих пор.

Перспектива поездки становилась все более реальной. Оставалось узнать дату отъезда.

И звонок раздался. На проводе Япония. «Господин коммерсант» приносит извинения. Он советовался с «господином префектом» Фукусимы, и тот, к сожалению, не считает возможным показ фильма в префектуре. Никто не должен сомневаться в абсолютной безопасности атомной энергетики. То, что произошло у вас, — это проблема России, не имеющая никакого отношения к Японии.

…Мне бы очень хотелось встретиться сегодня с «господином коммерсантом» и «господином префектом» Фукусимы. Я надеюсь, что дома, в которых они живут, не попали в зону радиоактивного заражения.

Золотая борода

Золото — металл, как известно, дорогой. Поэтому взвешивают его (там, где добывают) на особых, так называемых аналитических весах с точностью до сотых грамма. Весы эти заключены в футляр со стеклянными стенками, чтобы ничто — даже человеческое дыхание — не влияло на точность результатов.

Весы надо периодически проверять. Профессионалы говорят — «поверять». Существует особая профессия — поверщик весов. Дело это, считай, государственное, поверщики все на счету. Приезжают на объект по графику.

Время от времени приезжал такой поверщик на ШОФ — шлихообогатительную фабрику, где нам рассказали эту историю.

Его знала вся Колыма. Не в последнюю очередь потому, что он был обладателем уникальной бороды. Поражала она не величиной, а цветом — была рыжей, и не просто рыжей, а того оттенка, который называют золотым. Цвета металла, точность взвешивания которого он поверял-проверял на аналитических весах. Звали его в глаза и за глаза, естественно, Бородой. Иногда — Золотой Бородой.

Приезжая, Борода доставал набор инструментов, открывал створки весов и принимался за работу. Что и как именно он делал — дело профессиональное, отчасти даже секретное. Суть не в этом. А в том, что во время работы он засовывал в футляр аналитических весов, считай, всю голову — с бородой, естественно. И ни у кого это не вызывало вопросов, тем более подозрений.

Тут самое время рассказать об одном свойстве золота как химического элемента. Самородное золото обладает необыкновенной летучестью. Микроскопические частицы его легко отделяются от основной массы и оседают на стенках весов. Микроскопические — это даже преувеличение: частицы столь ничтожно малы, что разглядеть их можно только в электронный микроскоп.

Борода елозил бородой по стеклам и как бы подметал эти невидимые частицы. Разумеется, делалось это совершенно незаметно, да и не позволял он никому присутствовать при своей работе.

Придя домой, он специальным составом — говорят, впрочем, что это был обычный спирт, — мыл волосы в чашке, потом золото извлекал — то ли выпаривал, то ли осаждал. И таким образом за год у него получалось вполне ощутимое количество благородного металла.

Каким образом разоблачили похитителя? На фабрике в порядке борьбы с хищением металла установили очень дорогой импортный прибор, испускающий лучи, заставлявшие светится зеленым цветом частицы золота. И когда в зону этих лучей попал ни о чем не подозревавший поверщик, борода у него стала зеленой.

Судья, говорят, долго мучился с формулировками.

Потом написал: «Орудие преступления — борода».

Погибнуть на Невском?

Дом, в котором жил знаменитый бард Юрий Кукин, автор бессмертного гимна бродяг и романтиков «За туманом», мы с трудом отыскали в одном из безликих спальных районов Ленинграда. Описываемые события происходили в конце 80-х, когда город еще носил имя пролетарского вождя.

Кукин жил в крохотной однокомнатной квартирке, уютно обставленной молодой женой Галиной, которая тоже была дома. Как бы стесняясь несоответствия скромного жилища своей всенародной популярности, хозяин рассказал историю. После очередного развода он остался бездомным — в буквальном смысле слова. Один из поклонников его творчества, занимавший солидный пост в крупном строительном тресте, узнав об этом, предложил квартиру. Правда, при условии, что Кукин напишет песню, посвященную этому самому тресту. «Я несколько дней мучился, делал вариант за вариантом — написал! Пошел показывать. Собралось все руководство. Я пою, а они покатываются со смеху. Юра, говорят, мы песню просили, а не частушки. Ну не умею писать на заказ! Квартиру, правда, все равно дали».

Однако приехали мы не для обследования жилищных условий барда, тем более не для помощи в улучшении таковых.

Фильм, который мы снимали, назывался «Запрещенные песенки» и рассказывал о знаменитом фестивале бардов 1968 года в новосибирском Академгородке. Звездами его были Галич и Кукин. Удалось отыскать чудом уцелевшую уникальную хронику, нашлись участники и свидетели. Галича к тому времени уже не было: он был вынужден эмигрировать и при странных обстоятельствах погиб в своей парижской квартире. Но Кукин, Дольский, Чесноков согласились дать интервью сразу.

Воспоминания о молодости, как видно, взволновали постаревшего барда, он рассказал много живых подробностей. В конце съемок спохватился — его ждут в филармонии. Попросил подбросить на машине — опаздывал. Доехали по Литейному проспекту до Невского, на перекрестке вышли. Стали, как водится, прощаться, обмениваться телефонами. Мимо нас по Невскому, притормаживая у светофора, катил городской транспорт, шли озабоченные прохожие — ничто решительно не предвещало события, которое произошло через секунду после того, как мы пожали друг другу руки.

А именно — у троллейбуса слетели дуги, те, что в народе зовутся «рогами». Обычное дорожное происшествие, никого на улице оно не интересует — кроме водителя и пассажиров, разумеется. Но в этот момент один из «рогов» токосъемником, как крючком, зацепился за растяжку — стальной трос, к которому подвешены провода троллейбусной линии. Растяжка в свою очередь держится на мощных крюках, вмурованных в стены домов с обеих сторон проспекта. Троллейбус по инерции продолжал движение и своей массой вырвал один такой крюк — как раз над нашими головами! Все произошло мгновенно — тяжеленный крюк с пружинящим тросом описал в воздухе замысловатую траекторию и со звуком пушечного выстрела упал в полуметре от нашей группы, оставив в асфальте солидную вмятину. Посыпались куски кирпича, один по касательной задел мой рукав.

Испугался ли я? Честно — нет. Не успел. Как и мои спутники. А потом пугаться уже не было смысла — все закончилось. «Да-а, — нервно сказал бард, — глупо вот так погибнуть в родном городе. Да еще на Невском». «Как будто на другой улице умней», — откликнулся я. Волосок, на котором висит жизнь, на этот раз оказался прочнее троса-растяжки.

А фильм получился. Говорю об этом потому, что его показывают и сегодня, почти двадцать лет спустя. И смотрят. Для документального кино это судьба счастливая.

Первому лицу — по лицу

В начале шестидесятых Новосибирск посетил Никита Сергеевич Хрущёв.

К ответственному визиту, естественно, готовились загодя. На киностудию поступило распоряжение — сформировать съемочную группу из самых опытных кинематографистов. Что и было сделано.

Однако во время встречи на вокзале произошло ЧП, заставившее впоследствии руководство студии давать объяснения.

А случилось вот что. Вышедшего на перрон главу правительства обступили высокие чины. Оператор Владимир Хомяков нашел точку повыше — вскарабкался на буфер вагона — и вел оттуда съемку. А звукооператора Михаила Киселёва — Мишу, как звали его все на студии, несмотря на приличный возраст, — оттеснили безнадежно.

Звукозаписывающая техника в ту пору была слабенькой, не позволяла работать на расстоянии. И Миша, быстро сориентировавшись, просунул микрофон на стойке-«удочке» между начальственных голов прямо к лицу Первого секретаря.

Но тут кто-то нечаянно, совсем легонько, задел звукооператора за локоть. Движение передалось на вытянутую руку, «удочку», и… массивная металлическая груша микрофона въехала Хрущёву прямо в зубы!

Удар был, судя по всему, чувствительным — тот дернулся и отшатнулся.

Мишу мгновенно подхватили под руки двое в штатском и отвели в сторону. Отработанными движениями они по очереди двинули ему — один в солнечное сплетение, другой в печень. Миша переломился и, как он сам потом рассказывал, «разучился дышать».

Хрущёв, крайне недовольный, сел в машину и уехал в строящийся Академгородок.

Плохое настроение не покинуло его и там. Осмотрев макет будущего научного центра, он распорядился убрать все высотные здания: «Это американцы со своими небоскребами вверх лезут, а у нас земли хватает!»

Звукооператора по понятной причине на этой съемке уже не было. И фраза, ставшая причиной «четырехэтажности» Городка, осталась не запечатленной для истории.

Обелять действительность. Буквально

Общеизвестный факт: документальное кино в прошлые годы представляло не отражение жизни, а ее идеальную модель. Таковы были правила игры, которые принимали как должное и творцы и зрители.

В 30-х годах на студии работал оператор Минорский. Отправляясь на съемку в деревню, он брал с собой не только камеру и штатив, но и… ведро с известкой. А также кисть.

Зачем?

Белил перемазанных навозом колхозных коровенок. Не все стадо, конечно, а тех, что стояли в кадре на первом плане. И только после этого приступал к съемке.

В материалах, снятых Минорским, слова дикторского текста «тучные колхозные стада» не звучали иронично.

Потом появилось выражение — «лакировка действительности».

Минорский действительность не лакировал. Он ее белил.

Сталин-2

Дело было в Сургуте. С оператором Сергеем Лаврентьевым мы жили в гостинице «Самотлор».

Как-то вечером я решил полистать подшивку местной газеты, лежащую на столике дежурной по этажу. Узнал об успехах нефтяников, строителей газопровода, а потом наткнулся на материал необычного свойства. В большом, на половину полосы, очерке речь шла о старом одиноком человеке, живущем в деревянной избе на окраине города.

«Он, как все, ходит к колонке за водой, выстаивает в очереди за талонной колбасой, — повествовал автор, — и никто даже не предполагает, что когда-то Пётр Иванович стоял на Мавзолее, приветствуя тысячи восторженных людей, ему аплодировали, перед ним трепетали…»

Далее излагалась невероятная история.

В свое время этот самый Пётр Иванович был ни больше ни меньше как… двойником Сталина. Сходство стопроцентное. Вождь, боявшийся покушений, отправлял его туда, где из-за многолюдья могла грозить опасность, конечно, чисто теоретическая, — на правительственные приемы, демонстрации на Красной площади, даже на съезды партии.

Разумеется, Пётр Иванович был самой засекреченной личностью в стране. После смерти Сталина его не расстреляли, а отправили в Сибирь, где он, никому не известный, доживает свой век в полном одиночестве. И только теперь появилась возможность рассказать эту историю.

— Колоссально! — воскликнул Сергей, когда я дал ему прочитать статью. — Это же фильм!

— Фильм, — подтвердил я.

— Его же с руками оторвут западные телеканалы!

— Оторвут. — Я не стал упрямиться.

В воздухе ощутимо запахло долларами, иенами, фунтами стерлингов.

Дождавшись утра, я позвонил в редакцию газеты. Представился по полной форме и спросил, не могут ли коллеги дать адрес замечательного человека, вот, мы хотели бы снять фильм, ну и все такое прочее.

После паузы женский голос в трубке сочувственно произнес: «А вы не обратили внимания, каким числом датирована газета в подшивке?»

Я посмотрел — 1 апреля!

В этой же газете я нашел еще одну не замеченную ранее статейку — о том, как фонтан нефти вынес из глубинных слоев юрского периода несколько яиц динозавров и в инкубаторе из них вывелись маленькие динозаврики, что открывает захватывающие перспективы разведения этих животных на фермах с целью получения вкусного и дешевого мяса, схожего по вкусу с куриным.

Грузия, Грузия…

Тбилиси, 1972 год. Пятый Всесоюзный кинофестиваль.

Вечером с директором студии Владимиром Павловичем Сафоновым гуляем по проспекту Шота Руставели. Час поздний. Возникает идея — выпить (мы говорим «пропустить») по стакану (мы говорим «по стаканчику») вина. Увы — все закрылось. Буфет, магазины, кафе — все.

Натыкаемся на светящуюся «стекляшку» — эта архитектурная новация в стране только входит в моду.

Сквозь прозрачные двери видно, что там идет своя жизнь, причем застольного характера. Мы машем руками, стараясь привлечь внимание. Один из грузин показывает жестом — закрыто. «Ребята, откройте, мы из Сибири!» Грузин, услышав, открывает дверь: «О, Сибирь! Я у вас был!» — «А где жил-то?» — «Зачем — жил? Я там немножко вот так... — Он складывает крест-накрест растопыренные пальцы обеих рук, показывая решетку. — Ничего, нормально. У вас тоже можно жить. Только в Сибири совсем не умеют… — он замялся, подыскивая слова, — правильно кушать!»

А потом мы с грузинами долго и правильно кушали. И пили тоже.

Последнее дополнение — лишнее, потому что в Грузии эти процессы взаимосвязаны.

Вас беспокоят из параллельного мира

Удивительная эта история до сих пор не дает мне покоя. Думаю — и не могу придумать сколь-нибудь удовлетворительного объяснения произошедшему со мной однажды.

Прекрасный солнечный день на излете лета — 17 августа 1991 года. Привожу столь точную дату вместо обычного «где-то в середине августа», потому что хронология здесь имеет принципиальное значение.

В этот день в 11.05 мы выехали из села Чистоозерное, районного центра Новосибирской области, в сторону Здвинска. Конечной целью путешествия было озеро Чаны. В ухоженном райкомовском газике нас пятеро — водитель, оператор Владимир Лапин, администратор Геннадий Бугров, я в качестве режиссера и первый секретарь райкома партии Василий Иванович Карпенко.

Высокое по районным меркам положение не мешало Василию Ивановичу оставаться человеком контактным, добрейшим и вполне демократичным — в ту пору это слово еще не приобрело иронично-негативного оттенка. Ехали мы на Чаны, чтобы продолжить съемку фильма о проблемах этого крупнейшего озера Западной Сибири.

Основная часть фильма была уже снята, оставались мелочи — пейзажи, восходы-закаты и все такое прочее.

Проехали Здвинск, накатанная грунтовая дорога вела в сторону Чанов.

Жить нам, по словам Василия Ивановича, предстояло на некой охотничье-рыболовной базе. Миновали какую-то деревеньку, потом дорогу преградил шлагбаум. Из стоящей поблизости избушки вышел мужик. Разглядев номер машины, поднял жердь с привязанной на конце тракторной железякой, приветливо, как со своим человеком, поздоровался с Карпенко, и через пару километров впереди показалась водная гладь, отороченная густыми камышовыми зарослями, — озеро Чаны.

База представляла собой три снятых с колес вагона, притащенных сюда, за сотню километров от железной дороги, тракторами.

Нас уже ждали — Карпенко созвонился с коллегой из Здвинского района и тот заранее подъехал вместе с главным рыбинспектором. Было наварено ведро ухи. Рыбу — крупные куски жирных осенних сазанов и судаков — выложили на металлический поднос, юшку с янтарными разводами разлили по тарелкам. Протрясшись в дороге, мы набросились на это великолепие. Стоит ли говорить, что и выпито было предостаточно, однако все были в форме — под такую закуску на свежем воздухе водка решительно «не брала».

Разговоры велись вокруг проблем Чанов. Для местных жителей обмеление озера грозило множеством крупных неприятностей — люди теряли работу, лишались источников пропитания. Рыбинспектор посетовал на браконьеров, покупающих на нетрудовые доходы мощные японские подвесные моторы, за которыми на тихоходных государственных катерах не угнаться. О политике никто не говорил, как-то не вышли на эту тему, хотя вольнодумства в народе уже было достаточно.

Мужики засобирались, начали прощаться. «Когда, значит, за вами машину прислать?» — спросил Карпенко. «Не раньше чем через неделю!» — с жаром ответил я. «Ну смотрите. Телевизора здесь нет, газет и радио нет — выживете?» — «Нам все это в городе надоело». — «Чтоб разговоров потом не было — вас, мол, здесь кинули». — «Не будет! Разве что государственный переворот случится — тогда вывозите». Хохотнули. С равным успехом я мог сказать «если на землю упадет комета» или «если из озера вылезет доисторическое чудище, чтобы сожрать нас». Все эти события по степени вероятности были сопоставимы с государственным переворотом. Но сказал я так, как сказал.

Хозяева отбыли, и мы остались на базе одни. Утром — 18 августа — разогрели и доели остатки настоявшейся ухи, дали кружок по озеру на лодке, сняли несколько планов — словом, все как планировали.

Следующий день — 19 августа — также не принес ничего неожиданного, во всяком случае до полудня.

Часа два потратили на съемку уток, стремительно проносящихся над озером и с бульканьем приземляющихся на плесе за камышами. Володя был недоволен — крупных планов снять не удалось, кадры были слишком общими. Решили на следующий день смастерить в камышах скрадок, поставить на воду резиновые утиные чучела, найденные в кладовке при вагоне — может, удастся приманить птиц, как делают охотники. У нас ведь тоже охота — кинематографическая.

Сели обедать. Как только я поставил на стол кастрюлю с картошкой, произошло непредвиденное.

А именно — в шум камышей, к которому мы уже привыкли, вплелся новый звук. У вагона затормозил райкомовский газик. Вылезая из кабины, шофер нахмурился и сказал: «Эта… собирайтесь». — «Как, куда? День всего прошел! Мы же договаривались! Это ошибка, мы и не сняли еще ничего». — «Я человек маленький. Мне Карпенко сказал — вас привезти, я приехал. А дальше вы с Василием Ивановичем сами разговаривайте…» — «Нет, — решительно возразил я, — мы никуда не поедем. Чего ради? Нам снимать надо. Так Василию Ивановичу и скажите. Я ему записку напишу». — «А вы что, ничего не знаете?» — «А что мы должны знать?»

Вместо ответа водитель открыл дверцу машины и включил приемник.

Несколько секунд звучала классическая музыка, потом мы услышали чеканный голос: «Постановление номер два Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР. В связи с введением с 19 августа 1991 года в Москве и на некоторых других территориях Союза Советских Социалистических Республик чрезвычайного положения…» — «Что случилось?» — «Что слышите, — меланхолично откликнулся райкомовский шофер, — счас еще скажут. Все утро одно и то же…»

Жесткий голос в приемнике вбивал как гвозди: «ГКЧП… ГКЧП… в целях защиты жизненно важных интересов народов и граждан Союза ССР... преодоления тяжелейшего кризиса, недопущения хаоса, анархии и братоубийственной гражданской войны… ГКЧП…»

Мы ничего не поняли, кроме того, что ехать действительно надо, и с тяжелым сердцем начали собираться. По дороге слушали приемник — вдруг что-то объяснят? Где Горбачёв, почему его фамилия не звучит вообще, с кем он, да и жив ли? Но главное — как будем жить сами? Война? С кем? Сын студент, наверняка объявят мобилизацию.

«ГКЧП… ГКЧП…»

К вечеру приехали в Чистоозерное. «Вас куда, — поинтересовался водитель, — в гостиницу или в райком?» — «В райком».

В пустом здании горели три окна секретарского кабинета на втором этаже. За столом сидел Василий Иванович Карпенко. Поза его свидетельствовала о крайней задумчивости — сцепленные пальцы рук, опущенные глаза.

При нашем появлении он поднял голову. «Василий Иванович…» — начал я. Он перебил: «Вы знали?» — «Что я знал?» — «Два дня назад вы просили прислать машину, когда начнется государственный переворот…»

И только в эту минуту я вспомнил фразу, сказанную при расставании на Чанах. Я действительно сказал такое!

«Да, но это же шутка была! Сами подумайте…» — Я начал заикаться. «Шутка… Такими вещами с такой точностью не шутят. Знали, знали».

Кровь бросилась мне в голову — я почувствовал себя человеком, осведомленным о тайных планах заговорщиков и заброшенным резидентом в сибирскую глубинку… Вот только с какой целью? Захватить власть? Вербовать сторонников?

По-моему, Василий Иванович так и не поверил моим сбивчивым объяснениям — ляпнул, мол, черт за язык дернул. На его месте я бы тоже не поверил.

На следующий день приехали в Новосибирск. В студии уже прошло общее собрание коллектива, на котором коллеги единодушно осудили хунту, пытавшуюся устроить переворот. Впрочем, не совсем единодушно — один оператор воздержался.

Когда все утряслось, он сначала напугался, что его будут третировать за сочувствие к заговорщикам, а позднее, когда страна полетела в тартарары, начал гордиться своей прозорливостью и смелостью.

…Девятого сентября 2001 года мне приснился сон. В каком-то городе рушатся дома, пожар, люди кричат, я бегу вместе со всеми. А через два дня рухнули башни-близнецы в Нью-Йорке. Может, правда существует параллельный мир, с которым мы иногда соприкасаемся?

Что такое подхоз?

Было в нашей стране время, когда ощущалась острая напряженка с продовольствием. Металл варить мы умели, прокладывать стальные рельсы через тайгу тоже неплохо получалось, а вот выращивать скотину, ловить рыбу и все такое прочее не получалось. В масштабах страны, имеется в виду.

Рабочие у станков, шахтеры в шахтах начали роптать. Тихо, но роптать. И тогда кому-то в правительстве пришла в голову очередная мудрая мысль. А что если этих самых рабочих, шахтеров, металлургов заставить кормить себя самим?

Вышло постановление о создании в стране широкой сети подсобных хозяйств. В отличие от колхозов и совхозов их назвали подхозами.

Особенно хорошо дела шли у лесников, работников лесной отрасли. Для них это дело все-таки близкое.

Студия получила заказ. Фильм должен быть полнометражным, цветным, с широкой географией — от Хакасии до Мурманской области. Снимать надо было всюду, где есть передовой опыт. В Госкино, оттуда пришел заказ, намекнули, что смотреть будут на самом высоком уровне.

Один из «центров передового опыта», как тогда говорили, находился в Череповце Вологодской области. Руководитель лесного хозяйства был крепкий мужик, Герой Социалистического Труда. К нему мы и пришли, зная, что первоначальный импульс должен идти с самого верха. Тогда низы шевелятся активней.

Герой хмуро выслушал нас, помолчал, перебирая бумажки на столе.

— Ответственный заказ, смотреть будут в верхах, нам говорили, что у вас тут свинарники замечательные…

И тут его, что называется, прорвало:

— То, что вы славить приехали, — безобразие государственного масштаба! Я умею что? Лес валить! Меня этому учили, я научился, видно, неплохо, если звезду дали. Мне теперь говорят — лес вали, но и корми себя сам. Свиней выращивай. Я не умею свиней выращивать, это совсем другое дело! Бардак в стране — вот о чем кино надо снимать, а то молчим, понимаешь, со всем соглашаемся.

Я выслушал эту речь и сказал:

— Хорошо. Не будем молчать. Вот вы все это нам и повторите перед камерой.

— И скажу! — откликнулся собеседник, но как-то уже без былой горячности.

Выехали за город, в подхоз, выбрали точку съемки, чтобы фоном был знаменитый свинарник. Герой вышел из «Волги», встал, куда мы ему сказали, поправил звездочку на груди, спросил:

— Можно?

— Можно.

— Правильно решила наша партия и правительство — незачем армии трудоспособных людей сидеть на шее государства! Конечно, меня не учили выращивать свиней, но если понадобилось…

И так же гладко изложил все преимущества подсобных хозяйств — «теперь на столах наших лесников всегда есть свежее полезное мясо, что позволяет с удвоенной энергией…» И все такое прочее.

Говорил он горячо и убежденно.

Это мы тогда умели делать здорово — менять убеждения в зависимости от конкретной ситуации.

Директива

Ровный электронный шум, завораживающее мигание красных и зеленых индикаторных лампочек, экраны дисплеев, на которых изображено нечто недоступное пониманию обычных людей, но являющееся азбукой для избранных. БЭСМ, быстродействующая электронно-счетная машина, занимающая целый этаж, — то, что впоследствии превратится в персональный компьютер и уместится на столе. Мы снимаем в ВЦ — Вычислительном центре Сибирского отделения.

— Обязательно снимите общение с машиной в режиме прямого диалога, — предлагает ученый секретарь.

И коротко объясняет, почему это надо сделать. Раньше машина понимала команды, вводимые только в виде двоичного кода, единичек и нулей. Их набивали на перфоленте и отправляли в загадочное чрево электронного устройства. Но теперь машине можно давать задания непосредственно с клавиатуры. Называются такие задания директивами и даются они, конечно, на особом машинном языке. Тем не менее это огромный прогресс, открывающий захватывающие перспективы. Когда-нибудь, говорит ученый секретарь, машина научится понимать обычный человеческий язык, возможно даже голос. И тогда с ней можно будет поболтать.

— А если машина вашу директиву не понимает — ругается? — спрашиваю я.

Наш собеседник стучит по клавиатуре. Заправленный в машину рулон бумаги мгновенно приходит в движение — на нем ответ.

— Читайте!

Читаю:

— Вопрос: «Верна ли директива XXIV съезда КПСС?» Ответ: «Директива неверна».

Ученый секретарь наслаждается эффектом.

— Стандартный ответ машины в таких случаях, для нее же это абракадабра!

— Сувенир! Можно взять?

— Берите конечно!

Академгородок тогда, в начале семидесятых, еще оставался островком фронды и свободомыслия в стране.

Это, правда, продолжалось недолго.

Как не стать миллионером

Раз в жизни у меня был шанс стать состоятельным человеком. Я этим шансом не воспользовался.

Вот как это было.

Осенью 1986 года мы снимали в Чернобыле. Ликвидация аварии завершалась, до окончания возведения саркофага — железобетонного укрытия над четвертым блоком АЭС — оставалось немногим более месяца.

И тут я получил телеграмму. В ней сообщалось, что мне надлежит срочно прибыть в столицу, так как через два дня в Испанию отправляется делегация кинематографистов, в которой числился и я. Об этой поездке было известно заранее, не знал только срока. Я срочно выехал в Киев, благо сделать это было нетрудно — в нашем распоряжении находилась машина. В киевском аэропорту «Борисполь» сел на ближайший самолет в Москву — помогли чернобыльские справки, с ними считались. Утром на следующий день пошел в знакомое здание на Васильевской — наш Союз, получил документы. А еще через несколько часов приземлился в Мадриде, в аэропорту «Барахас».

Скажу честно, перенестись из суровой и опасной обстановки эпицентра атомной катастрофы в беззаботную праздничность европейской столицы — само по себе ощущение не из слабых. Однако не шедшее в сравнение с потрясением, которое я испытал, распаковав в гостинице дорожную сумку.

Как выяснилось, в спешке сборов я перепутал пакеты и выложил у приятеля тот, в котором находились разного рода мелочи вроде мыла, зубной щетки, бритвы и прочее. Но не в их отсутствии было дело.

Из сумки в гостинице «Карлтон» я извлек пакет с тремя десятками фотопленок, отснятых в Чернобыле за последний месяц, — тот пакет, который я собирался оставить в Москве. Меня прошиб холодный пот, на что была серьезная причина. Требующая, правда, пояснений.

Шел 86-й, напоминаю, год. Слова «перестройка» и «гласность» мы только учились выговаривать. Это потом будем недоумевать — то, о чем знает весь мир, у нас окружено завесой строжайшей секретности. В Чернобыле не было ни одного иностранного корреспондента, хотя они рвались туда. Информация, попадавшая на экран Центрального телевидения, равно как и в газеты, просеивалась сквозь мелкое сито цензуры. Рядом с развалом упал военный вертолет, зацепившись за трос крана (мы сняли это), — в прессе молчание. Когда группа появилась в Зоне, от нас потребовали… сценарий. С трудом удалось убедить, что в документальном кино это невозможно. «Ладно, снимайте, — махнул рукой начальник политотдела Управления строительства, — потом чтобы все до кадра показали кому надо. Мы сами решим, что можно, что нельзя тащить на экран».

А я, получается, вывез за границу секретнейшие материалы!

К примеру — снимки западногерманских кранов «Демаг», без которых вряд ли было возможно сооружение саркофага. Увидев, что мы снимаем работу этих уникальных механизмов, к нам подошел невысокий сухощавый человек, одетый, как и все здесь, в черную хлопчатобумажную робу:

— Да, ребята, за эти кадры вам огромные бы деньги фирма отвалила! За рекламу. Они просили пустить их поснимать, но мы не разрешили — начнут болтать, что мы без импортной техники не справимся с аварией.

Сказал это Геннадий Георгиевич Ведерников, заместитель Председателя Совета Министров СССР, председатель правительственной комиссии.

Я не побежал искать испанское представительство фирмы «Демаг». Не пошел и в редакцию газеты «El Pais», которая явно не отказалась бы вставить фитиль всем мировым изданиям.

Вместо этого перевязал пакет с фотопленками веревочкой и спрятал на дно сумки, прикрыв запасной рубашкой. Так и ездил двенадцать дней по солнечной стране, щелкая направо и налево своим стареньким «ФЭДом», у которого западала кнопка и не всегда срабатывал затвор.

Тем самым «ФЭДом», которым снимал в Чернобыле уникальные кадры, за которые…

В общем, вы всё поняли.

Орденоносец Лебедев

Где-то в шестидесятых работал на студии режиссер Николай Иванович Лебедев — Лебедок, как звали его за глаза.

Был он чрезвычайно худ, отличался повышенной нервностью, возможно от злоупотребления горячительными напитками. Особо уважал «бормотушку» — дешевое плодово-ягодное вино, которое в народе называли «плодово-выгодным». Считал себя его ценителем и знатоком. «Налейте мне стакан, — говорил Николай Иванович, — и я с закрытыми глазами отличу “Яблочное” Тогучинского райпищекомбината от “Яблочного” мочищенского разлива. Букет, понимаешь, у мочищенского не тот».

Проводили эксперимент, наливали — отличал, действительно.

Снимал Лебедев только заказные технико-пропагандистские фильмы. На любые темы — от прогрессивных методов выращивания свиней до техники безопасности в угольной промышленности. Получал за них не только деньги, но и награды.

Дело в том, что на ВДНХ в те годы шел постоянно действующий конкурс подобных картин, и многие киноработы такого жанра удостаивались медалей главной выставки страны — золотых, серебряных, бронзовых. По внешнему виду, особенно издалека, эти медали здорово смахивали на знак лауреата Ленинской премии — такой же кругляшок на такой же колодке, может только чуть поменьше диаметром. Изображение на них было, конечно, другим, да кто же разглядит сразу?

У Лебедева таких медалей было целых пять штук. Он драил их специальным порошком для солдатских блях, купленным в Военторге, и ходил, надев на пиджак. Для тех, кто видел его впервые, эффект был убойным! Кстати, эти медали однажды сослужили Лебедку хорошую службу.

Случилось так, что он остался без квартиры. Поменяв квартиру, уехал в Казань к дочери, там не пожилось, вернулся в Новосибирск уже бездомным. И тогда, особо усердно начистив свои награды, пошел на прием в горисполком. Там, рванув на себе рубашку, произнес: «Неужели человек, которого столь высоко отметило родное государство, будет жить по чужим углам?» Чиновник, ведавший распределением жилья, завороженный сиянием наград, струхнул и тут же подписал ордер на трехкомнатную квартиру.

И еще Лебедев запомнился исторической фразой: «Советский режиссер не может жить на 2 рубля 60 копеек в день!» Это была суточная сумма командировочных расходов. Хотя на самом деле жить на такие деньги было можно, так как пол-литровая бутылка любимого Лебедком «Яблочного» стоила в ту пору один рубль десять копеек, а плавленый сырок — одиннадцать копеек.

Кстати, то и другое вполне приличного качества.

А это верная примета…

Был в нашей истории печальный период, когда один за другим с интервалом в год начали умирать правители — Брежнев, сменивший его Андропов, потом старый и больной Черненко. Страна узнавала о том, что ушел очередной кремлевский старец, глядя в телевизор. Причем не из собственно сообщений, а по самым что ни на есть верным приметам.

Вдруг отменялись развлекательные передачи — впрочем, и другие тоже, на экране появлялись Одетта, Одиллия и маленькие лебеди. Худо дело, смекал народ, особо, правда, не расстраиваясь — курс-то при любом кормчем оставался прежним. Как и цель, о чем извещали многометровые плакаты.

Потом, обычно в середине дня, на экране появлялось расстроенное лицо диктора: «…с глубоким прискорбием извещает…»

Все так. Но кроме «Лебединого озера» в этот день эфир заполнялся… вспоминайте, вспоминайте… Правильно — документальными фильмами о природе, с птичками и зверушками на фоне красивых пейзажей. Причем не какой-нибудь африканской саванны или дебрей Амазонки, а наших, родных, российских.

В это время я как раз и снимал такие картины для Центрального телевидения. Заказом их в «Останкино» ведал отдел, называвшийся ГУВСом — Главным управлением внешних сношений. Фильмы, как легко вычислить из названия организации, предназначались в первую очередь для показа на зарубежных телеканалах. Но охотно демонстрировало такие картины и отечественное телевидение.

Однажды утром, помнится, в выходной день, я щелкнул кнопкой — должен был идти какой-то отмеченный мной в программке художественный фильм. Экран засветился… Что это? Телецкое озеро, катер «Биосфера», капитан Толя Пащеленко… Это же «Алтайский заповедник от весны до весны» — моя картина! Причем показывает не местное телевидение, а Москва. Идут конечные титры.

Новый фильм — и снова мой — «Рассказы о тундре»! После него показали какую-то небольшую картину об Оке — не мою, а дальше — хотите верьте, хотите нет — снова мою! «Берег двух океанов», о Колыме и Чукотке!

Напоминаю — не по программе! Потом был диктор: «…с глубоким прискорбием извещает…»

На этом история не заканчивается. Через пару дней я получил письмо из Москвы от своего сокурсника по ВГИКу сценариста Юры Родина. Оно сохранилось у меня в архиве, так что цитирую: «Только что посмотрел по телевизору три твоих картины, которых не было в программе! Никакого сообщения еще нет, но я думаю, вот-вот скажут. Что именно — сам догадываешься. Сейчас на часах 12 часов 17 минут, иду на почту отправить это письмецо — посмотрим, угадал я или нет. Уверен, такое количество твоих фильмов — подряд! внепланово! — примета верная!»

Сегодня нас балуют в основном картинами о сельве, саванне, джунглях Амазонки. Как будто у нас уже и снимать нечего. Может, снимают все же, но из суеверия показывать боятся?

Молчу, молчу, я ничего такого в виду не имел.

Чудик

Отношение сельских жителей (так, кстати, назывался первый сборник рассказов Шукшина) к своему знаменитому земляку было, как бы это сказать помягче… разным.

На деревенской улочке к нам подошел мужик в кепке, заломленной по здешней моде на затылок, — типичный чудик из шукшинского рассказа.

— Про Ваську сымаете? Ну-ну.

— А вы что — знали его?

— Хм, знал… Кореша мы, по девкам вместе бегали. Книжки-то Васькины читали? Он описывает, как на нас один папахен собак спустил. Васька-то убежал, а у меня клок из задницы кобелюка выдрал. Вы почитайте, почитайте. Половину того, что написано, я ему рассказывал. Мог и сам, конечно, написать…

— А чего ж не написал?

— А когда мне писаниной-то заниматься? Отцу-матери помогать, сено косить. Дрова на зиму готовить. А Васька лентяй был, ниче не делал по хозяйству, рассказики свои строчил — ну, с моих слов. Он и сам теперь, когда приезжает, говорит: «Спасибо тебе, Михаил (Михаил — это я), спасибо! Я, говорит, много у тебя почерпнул». А почему всё? Лентяй потому что. А вы кина про него сымаете. Ну-ну, давайте, — разрешил он.

И дальше пошел. Мужичок был в легком подпитии по случаю выходного дня. Или, может, по какому еще.

Банька

— Мария Сергеевна, можете показать в Сростках дом, где вы Васю своего родили? — Этот вопрос задаю я матери Шукшина, Марии Сергеевне Куксиной.

— Да какой там дом! Мы же тогда беднотой были, не дай бог. В избе не повернуться. Скотина тут же. Время рожать пришло, я к богатому мужику попросилась. В баню. В баньке и родила. Ее уж нет давно, и место не упомню.

Факт не столь, может, и значительный, но все равно интересный. Я нигде не встречал. Ни в одной книге о Шукшине, ни у него самого.

Хотя о баньке он писал не однажды. Причем с большим чувством.

Сапоги

Матери Шукшина не понравился памятник сыну, установленный у входа в музей. Бронзовую фигуру в полный рост делали и отливали в Москве, в Сростки привезли уже готовую. Шукшин в соответствии с расхожим представлением был изображен в простецкой рубахе и сапогах.

— Вы Васю железного не снимайте, — попросила она. — Не Вася это. Что же они его в сапогах-то сделали? У него че, ботинок не было?

Время летних отпусков

Случайно попал на семинар пропагандистов в Дом политпросвещения. Случайно — потому что я никакой не пропагандист, более того — вообще человек беспартийный. Просто позвонили на студию из обкома, велели быть, а вышло так, что из коммунистов в этот момент никого на месте не оказалось. Не говоря о том, что на студии их вообще «полторы калеки».

Семинар важный, ведет лектор ЦК. Сижу, слушаю про успехи страны на всех фронтах, особенно — на международной арене. А все потому, что страной, к счастью, руководит дорогой Леонид Ильич.

Потом начинается самое интересное — записки из зала. Некоторые ответы на уровне эквилибристики. «Недавно Брежнев в Крыму принимал руководителей братских коммунистических партий. Почему не приехал Чаушеску? Люди нас спрашивают, что отвечать?»

Подтекст вопроса всем понятен. В это время — случай невиданный! — Румыния начинает выпрягаться из общей социалистической телеги, которую все остальные дружно тянут в светлое коммунистическое будущее.

«Ну, это просто, товарищи. Отвечайте так. Леонид Ильич в Крыму на отдыхе, в отпуске. Встречи носят неформальный, дружеский характер. Руководители братских партий приезжают к нему также в свои отпуска. А товарищ Чаушеску использовал отпуск раньше, и теперь у него нет такой возможности. Видите, как все просто».

Улыбается московский лектор, добродушные понимающие смешки в зале.

Что-что, а крутиться в те годы мы умели…

«С Брежневым говорить будете…»

Приезжаю домой после длительной командировки. Узнаю семейные новости, рассказываю сам. Беру телефон, чтобы позвонить друзьям, замечаю — корпус аппарата основательно разбит. Что случилось? Жена рассказывает историю. Звонок глубокой ночью — в три часа. Это всегда тревожно. Жена в темноте хватает телефон, снимает трубку. Женский голос: «Это такой-то телефон?» — «Да». — «Не кладите трубочку, с Брежневым говорить будете». Телефон летит на пол.

Теперь пояснения, если кто не понял. Буквально через месяц после кончины Леонида Ильича город с прекрасным названием Набережные Челны переименовали — в Брежнев. Там я и находился на съемках. Телефонная связь очень плохая — на почте меня предупредили, что с Новосибирском соединят только ночью. Выбора не было.

«С Брежневым говорить будете…»

Остальное вы знаете.

(Окончание следует.)