Вы здесь

Киндер-проза

Заметки о букеровских номинантах
Файл: Иконка пакета 13_yarantsev_kp.zip (10.68 КБ)
Владимир ЯРАНЦЕВ
Владимир ЯРАНЦЕВ


КИНДЕР-ПРОЗА
Заметки о букеровских номинантах


Пролог с шестерками
И вот стукнуло 6 октября: время «Б» для шестерых из Букера. Повинуясь инстинкту прилежного читателя премиальной литпродукции, беру на прицел троих букерианцев. Их кровную близость, троюродное родство братьев по шорт-листу чувствуешь каким-то шестым чувством. А тут еще это детское слово «шорты»…


Книга первая, вольтерьянская
То, что «Аксенов есть Аксенов есть Аксенов», как писал в старой «новомировской» рецензии А. Василевский, понятно. Пусть даже и сочинил «старинный роман» «Вольтерьянцы и вольтерьянки». Там он примеряет камзолы екатерининских гвардейцев, вольтерьянские блузы и фрейлинские платья. Но, как говаривал Пушкин о подобных рьяных трансвеститах, «странно и напрасно». Оставаться ему век в коротких штанишках вечного пионера от «Юности» до старости.
В общем, этого мальчика в литературе, выбравшего в свои литературные герои таких же мальчиков и девочек без возраста, легко разоблачить. В смысле раздеть. Ну, или переодеть обратно. Как Аксенов в этом пробукеровском романе с азартом поп-кутюрье переодевает своих гардемаринистых «уношей»: то во французов XVIII века, то в рязанских помещиков. А за компанию и сам не прочь одеться: самим Вольтером. Чтобы приласкать других переодетых: то ли денщиков во фрейлин, то ли наоборот. И еще чтобы высказать свое сокровенное, аксеновское: «Я не безбожник, я просто не могу объяснить Бога и отрицаю за другими смертными право на всевозможные догмы». Или: «Государство не принадлежит князю, напротив, князь принадлежит государству».
В общем, не роман, а ателье мод. Костюмных, литературных, политических. Включая прозаический язык, который он переодел в нечто восемнадцативековое. Легко раздеваемое в слэнг давнего разбойника и диссидента пера из метропольскиих 70-х. Вплоть до исподнего, то есть «словесной клоаки», типа «куло-педере-скорежара-пете-мамара-какара-шир!». Ну а кто изволит принять этот грубый роман-балаган за изящный роман-маскарад, пожалуйста, плиз, вуле ву. Тут ведь есть все, что можно ожидать от сочинителя старорежимных романов: приключения со злоключениями, любовь, такая и сякая, и кое-что из жизни монархов. Правда, есть, уж поверьте. Впрочем, букеровские контролеры из жюри уже поверили и пропустили.


Книга вторая, адаптированная
Алексея Слаповского вот тоже пропустили. Хотя и ему тоже «до 16-ти». В смысле литературного возраста. И то, что законсервировалось в его прозе еще со времен «Анкеты» и «Общедоступного песенника», вряд ли уже вырастет. Безмятежная простота неудачника-оптимиста, который говорит элементарными словами и лучше впадет в идиотизм, чем откажется от своего подросткового имиджа — вот «анкета» типичного героя А. Слаповского. Анисимов — его новая фамилия. «Адаптор» — его новая профессия. А также новый роман и новая кличка. А может, болезнь такая, творческая. Ибо доадаптироваться до того, что вместо нормальной человеческой речи, устной и письменной, слышать абракадабру — это значит заболеть. Расстройством мозгового кровообращения, как предполагает сам Анисимов. Или все-таки примитивизмом непреодоленного пубертатного возраста, как можно подумать. А может, и «фельетонностью», как написал однажды один диагност-слаповсковед Н. Александров.
Но если герой с фамилией, занятой на прокат у другого героя, того, что из романа А. Бека «Новое назначение», слышит от своей родной жены: «Отроги силою месть на кроле, но за тот не костечный. Читыреешь?», то можно ставить точку. На этой «очитыревшей» фразе, на романе как жанре или как тексте, на своем творчестве, скукоживающемся на глазах. Ведь героем-коллегой автора уже написано «за четыре года 24 романа» для массового чтения. Тут и впрямь «очЕтыреешь».
Он и ставит точку. И даже зачеркивает лишнее здесь же, публично, на виду у читателя. Жирной демонстративной чертой. Но тут же спохватывается и начинает другой роман. О любви-нелюбви к «звездам» — эфира, бизнеса, поп-литературы. Роман получается болезненно-примитивно-фельетонный. И еще разоблачительный. «Раздевающий» ньюсмейкеров столичной тусовки, которая хиреет («охиревает»!) без скандалов и скандальчиков. Зато одевающий Анисимова подростком. Тем, кем на самом деле является он, его детское самосознание, его полудетское сочинительство. «Мятые штаны цвета кофе с молоком», «блуза с костяными пуговицами», стрижка моложавого цвета «шантрет» и бейсболка, придающая адаптору «вид странный, но какой-то… лихой» — это портрет уже не Анисимова. И не его романа с телезвездой Ириной. И даже не «обукеревшего» романа А. Слаповского. Это живая картина нынешней поп-киндер-прозы, катастрофически не взрослеющей. До расстройств идентификации личности, пола, мозга, речи. И правописания. Вернее, правопечтатния:
«Это называетсЯ жить на автопилоте, действовать на автомате, или еще говорят на втопилоте, тольеко куда самолет летитЮ, неизвестно» (так в оригинале), — колотит пальцем по клавиатуре компьютера непоправимо «расстроенный» Анисимов. Родиться ли ему «в третий раз», литературно и «физиологически», раздумывает автор-автопилот. Может, и да. Но ведь взрослеть-то все равно придется. Или лучше быть новорожденным пожизненно, глупым и чистым, как tabula rasa? И видеть сны, «яркие», с «несуразными сюжетами», к чему и приходит герой в финале.
Ребячество это или творчество, судить одному Богу. И не иначе, как нашим писателям-букерианцам он заповедал: «Будьте как дети». Но не забывайте, что вы номинанты.


Книга третья, мартовская
Не забыла про это и Марта Петрова. Хоть шорт-листы Букера, как это трижды делал А. Слаповский, не примеряла. Но намек в ее номинированном романе уже есть. Муж одноименной (автобиографической?) писательнице героини покупает ей «резиновые шорты». Якобы для фитнесса. Ничего подобного — для Букера. И ведь заслужила. Своим неустанным трудом по благоустройству собственной квартиры, благопитанию собственного (правда, неоднофамильного) мужа-Васильева, по благопроизрастанию собственной дочери Фроси. И еще — культуры, музыкальной и литературной. И все это в рамках отдельно взятой жилплощади. Без всякой там, понимаешь, клаустрофобии и достоевских «подполий».
Ну, что твой Робинзон, который без всяких там Пятниц обустроил необитаемый остров в обитаемый. Аналогия, между прочим, полная. Ну, почти полная. Судите сами. Как и «Дневник» Робинзона начинается с 1-го октября записью «Проснувшись поутру, я увидел…», так и «Валторна» начинается с утреннего просыпания: «Разбудил сильный стук на кухне». Как один писал и писал, пока не «устроил свое жилье, привел в порядок домашний скарб», так и другая пишет и пишет, покуда все не починит, не помоет, не уберет, не вылечит, не уразумеет и т.д. Разница лишь во временах года и настроениях. Робинзон пишет с осени, Марта, как нарочно, с марта. Робинзонова душа обращается к Богу, так как его душа до попадания на остров «не знала Бога», а «мартовская» душа — все больше к «Знамени». Иногда, правда (для баланса?), и к «Новому миру» с «Иностранкой». В остальные дни — как выпадет.
Тут-то и заканчиваются аналогии и начинаются, так сказать, контраналогии. «Я строго распределил свое время соответственно занятиям, которым я предавался в течение дня. На первом плане стояли религиозные обязанности и чтение Священного Писания — им я неизменно отводил известное время три раза в день», — записывает новообращенный Робинзон. Занятия Марты хоть и не столь благочестивы, но священно-обязательны. Причем кушанье консервированного лосося и вкушение барочной музыки 18 века значатся тут в одном меню. Как и «включение» мужа-журналиста, дочери-школьницы и компьютера-работяги в одну «розетку» распорядка дня.
С одной стороны, такая жизнь — кошмар, от которого спиваются или уходят к сектантам, с другой — праздник. Это как посмотреть и что почитать. Читать же приходится урывками и часто на ночь. Зато всегда «в яблочко». Не иначе, Бог или Робинзон нужную страницу подсказывают. Если день складывается не очень весело, то она открывается, как нарочно, в книге В. Франкла, психолога-утешителя. Мол, «чем больше человек нацелен на наслаждение, тем больше оно от него ускользает». Значит, надо нацеливаться на «неудовольствия». Идет день хорошо — открывается «Знамя». Там про счастье, которое всегда с тобой. Он говорил: «На свете счастья мало», она говорила: «Вот оно». И его так много, что только успевай, записывай. «Приготовила обед», «поговорила по телефону с папулей», «нагрели воду, умылись», «решили о грустном пока не говорить», «убрала посуду и стала готовиться к приему гостей».
«Нон-фикшн», да и только. Святая простота наивности или обдуманный примитив, игра в литературу или на валторне — гадай тут, мучайся. Но раз уж догадал Бог или Шилклопер назвать свое произведение «Валторной», то надо выяснить, как он, то есть она устроена. А вот как: «Длинный узкий канал (комбинированный из цилиндрич. и конич. трубок), широкий раструб и глубокий воронкообразный мундштук» (Энциклопедический музыкальный словарь. М. 1966). Хитро, не правда ли: дудеть сквозь узкое, маленькое, чтобы вышло широкое, большое. А что выходит у Марты Петровой, автора и героини? А сплошной мажор, круглый праздник. Красный диплом Фроси-«гнесинки», отпуск в Болгарии, дни рождения, концерты, выставки, презентации. Комнатный рай, раздутый до размеров Москвы и прилежащей к ней Болгарии. «Длинный узкий канал» быта, переходящий в «широкий раструб» бытия в пределах «валторновой» прозы. Для этого надо быть Кёльбелем — изобретателем «аморшаля», усовершенствованного вида валторны (с клапанами). Или Робинзоном — великим островитянином и первым буржуа в литературе. А также первым «ребенком» во «взрослой» литературе, которая по недоразумению стала детской. Ведь говорят же взрослые дяди, от Жан-Жака Руссо до новейших комментаторов, что книга Д. Дефо — это «притча… о скитаниях заблудшей души, отягченной первородным грехом и через обращение к Богу обретшей путь к спасению» (К. Атарова). А мы все: детская, детская.
Вот и «Валторну Шилклопера» надо бы назвать робинзонадой. Написанной счастливым человеком, главой семейства, женщиной без Пятниц (просто пятниц и других дней недели), но от имени семейного «клана». А тут все, как, например, «МН», говорят: «роман о любви». И еще, что свой подзаголовок «нон-фикшн», мол, «не оправдывает» и что героиня «находит смысл бытия в самой жизни», радуясь «обыденным мелочам».
Радоваться, действительно, можно. Но если сузить Божий мир до размеров острова. Там и соседу Толику-алкоголику и болгарской Варне место найдется. Смешная она, эта Варна у М. Петровой: ресторан тут называется «Хавай», а не «Гаваи», и, конечно, «где-то рядом должен быть отель «Дрыхни». И даже «томик А.Ф. Лосева «ФИЛОСОФИЯ. МИФОЛОГИЯ. КУЛЬТУРА» разламывается» со строки: «Возьмите вашу комнату, в которой вы постоянно работаете… Она есть живая вещь не физического, не социального, а исторического бытия»
Слушайте, а может быть, мы прочитали книгу о детском саде, а не о москвичах начала ХХI века? Вот и пара ключей для соответствующей расшифровки. Во-первых, профессией Марты «был дизайн игрушек». А во-вторых, на обложке книги нарисована валторна явно игрушечного дизайна с аккуратно встроенным в нее символом романа — игрушечным «8 марта». Есть еще Чеширский Кот-телеведущий и некто Алена Донецкая. Смекаем: Донцова с ее веселой квартиркой под управлением Виолы Таракановой из ее «иронических детективов».
А уж эти «мартовские» сны! От первого, со всеобщим хохочущим кувырканием в креме «исполинского торта» до «исполинского аквариума», где героиня «была неким Эго, разумным источником энергии». Кто скажет, что это не детские фантазии с фрейдистской начинкой, тот … То есть глупый человек.


Эпилог с песочным тортом
Глупый, потому что мир вне 8 марта, где скучковался «клан», другой. О нем, может быть, не так изящно и совсем уж не иронично, пишут тоже другие. Например, В. Распутин. Пытается писать В. Маканин, пытается жутко писать Ю. Мамлеев, пытается не писать, а кричать А. Проханов, мыслящий империями и крейсерами. И только дети нашей букеровской литературы играют. В Вольтеров, телезвезд и семейные «нон-фикшн». С самозабвением опытных кулинаров копаются в детской песочнице, делают формочками «тортики» романов, повестей, рассказиков. Сердятся, что невкусные, рассыпают, снова делают. И ладно бы. Если бы только дяди и тети-воспитатели, не гладили по головке и не говорили, что они вкусные и питательные. Да еще давали за это торты настоящие в виде премий. Впрочем, что это я: разве за ржаной хлеб русской прозы когда-нибудь давали кондитерскую премию, да еще с нерусским названием? Но впереди маячат еще три «букерианца». О них в другой раз.