Вы здесь

Красная стена

Олег БЛАЖКО
Олег БЛАЖКО


КРАСНАЯ СТЕНА




ДОРОГА ДОМОЙ

И приснится однажды дорога,
так бывает в пророческих снах,
где блуждает в Алтайских отрогах
свежий ветер, как старый монах,
над обритой его головою
переливчата пропасть небес,
дышит запахом снега и хвои
вдоль по склонам взобравшийся лес.

Тот, кто шёл зачарованно в горы
слышал голос. Великая Тишь
говорила, что призрачен город —
тот мираж, где сегодня ты спишь.
И в дыму от костра, как в тумане,
корни в душу пускал горицвет,
под напевы шаманских камланий,
от которых спасения нет.

Отражались знакомые лица
в позабытом и смутном «вчера»,
и явилась из чащи волчица,
и спокойно легла у костра.
Голос падал — и ярче, и звонче,
бился бубен, варган дребезжал:

— Не окончен твой путь, не окончен…

Ядовитое множество жал
выпускали косматые звери,
поджидая у входа туда,
где в глубокой и тёмной пещере
по граниту струилась вода —
в чашу капала.
Мерно и часто.
В каждой капле — по чьей-то судьбе,
и количество данного счастья
будет меньше количества бед,

но — потом.
На нездешних широтах.
Под другим сочетанием звёзд
городские минуешь ворота
и увидишь, что выстроен мост —
он горит и теперь не растает,

а за ним, далеко по прямой,
до скалистых отрогов Алтая —

растянулась
дорога домой.


СТЕРХ

И день придёт — один из тех,
когда подсчитываешь годы,
что улетели, словно стерх
под бесконечным небосводом,
оставив прошлому —
леса,
шум городов, посёлки, сёла...
Там всё застыло на весах —
холодной строгости костёлов
в контраст —
малиновый трезвон
от православного собора,
в нём тяжким золотом икон
обрамлено звучанье хора —
невыразимая печаль,
тоска, присущая живому,
сгорает в медленных свечах
и попадает в синий омут
над куполами.
Льётся вверх,
туда, где в солнца ярком свете
кружится память —
белый стерх,
и пьёт из неба свежий ветер.

И день придёт.
И ты молчишь.
И тихо в комнате, как в яме.
И всё нормально в общем. Лишь
на душу снова давит камень —
лежащий в ней который год
обломок горного гранита,
подарок брошенных высот,
куда тропинка позабыта.

Да и бывал ли там?..
Поди
пойми, что есть на самом деле...
Вчера в окно взглянул — дожди
идут прожитою неделей,
и бродит время по углам —
в кулак хихикая ехидно,
тебя разделит пополам,
и половинкам будет видно,
как их разносит далеко,
для возвращенья нет дороги...

Приходят дни,
когда легко

подбить прошедшему итоги.


КРАСНАЯ СТЕНА

Барабанит дождь в ночи, окна в каплях — связках бус,
на губах опять горчит табака привычный вкус.
У стены приткнулась ель, не разобрана кровать —
не уснуть, не лечь в постель... Да и в общем — наплевать.
За окном бежит вода, замывая алый след,
год промчался — не беда, а беда, что новых нет —
возвращаясь, всякий раз воскресает молодым...
Здесь оценивают газ, там — оценивают Крым.
Снова происки врагов независимости стран,
стук тяжёлых сапогов о паркет: «но пассаран!»
Я давно не вижу лиц, и не слышу слова «брат»,
в суете передовиц, где под тусклый звон наград
объявляет новый круг карусель телепрограмм —
вместо дружественных рук фронтовую сотню грамм.

Расскажи мне, славянин, что в России — хорошо.
Что не давят души в блин, не стирают в порошок.
У таможенных дверей год прошёл — его не жаль.
Жаль, что делят: тот — еврей, я — хохол, а ты — москаль.
Пустозвонная река топит утренний эфир,
и проблема языка, поистёртая до дыр,
прижимает день к стене, и, зверея, входит в раж —
на войне, как на войне. Кто не с нами — тот не наш.
А не наш, так значит — враг… но никто не будет сметь
диктовать мне, что и как, и кому, я стану петь.

Расскажи мне, как в снегу тонет сонная тайга.
Я приехать не могу, я в бессмысленных бегах
от Сибири, только вот — сердце рвётся пополам,
половинка здесь живёт, а вторая где-то там.
Половине снится лес, свет вечернего костра,
а вторая сдохнет без ленты вещего Днепра.
Я сто лет не видел гор и на ветках снегирей,
загнан в пыльный коридор мира запертых дверей.

Расскажи мне, чем больны наши головы с тобой,
от безумной тишины — только выпить за покой,
водка — горькая полынь, а душа — нательный крест...
Спит твой дед, пройдя Хатынь, спит и мой, увидев Брест.
Ты в той жизни был живой, да и я тогда был жив,
хоронил нас под Москвой на двоих один разрыв,
не осталось ни хрена — пограничные столбы
и кирпичная стена, чтобы мы разбили лбы.
Та стена красна как флаг и бела как первый снег,
там и здесь — один бардак, и по кругу вечный бег.

Барабанит дождь в окно, ночь взошла на пьедестал.
Мне не спится.
Мне — темно.
Я там что-то потерял,
в том загадочном году, он отныне — «прошлый год»,
память пляшет под дуду бесов топей и болот,
что наигрывают вальс, вдохновенен их кураж:

— Предъявите аусвайс!
— Предъявите свой багаж!

И стоит, как монумент, на могиле у славян
наш родной, всеобщий мент — как обычно в стельку пьян.
Ковш баланды и чифирь — мир давно полублатной...

Расскажи мне про Сибирь.
Мне не видно за стеной.

...Барабанит дождь в ночи, окна в каплях — связках бус,
на губах опять горчит табака привычный вкус...

...Барабанит в окна дождь... Барабанит в окна дождь...
...Барабанит в окна...
...Барабанит...


ГОСУДАРЬ

Хороша изба, старик, всё в ней так, как надо,
есть в углу пречистый лик, а под ним — лампада.
Ей не гаснуть никогда — хоть дожди, хоть стужа...
тем красна, старик, беда — что не будет хуже.
  
...Выйдешь к лесу по дрова — дышит леший в спину,
глухо ухает сова — сядет на осину,
всюду гиблые места, чьи-то тени в чаще,
коли вышел без креста — встал в ряды пропащих.
Бродит Тёмный Государь топями и сушей,
у него в избе алтарь украшают души
заплативших головой, заплутавших в сопках,
Государь за упокой любит выпить стопку.
У него плетёный кнут — рукоять из липы,
он в высокие обут сапоги со скрипом,
а кафтан — блестит парча, вышивка искрится,
к государевым плечам шубой льнут лисицы.
У него рубин-серьга, вспыхнет да погаснет,
озаряется тайга светом густо-красным.
Белый волк бежит за ним по следам глубоким,
в небе облаком седым вьётся белый сокол.
У него в руках ларец — яшма с малахитом,
ожерелье из сердец в нём навек сокрыто —
не лежится на печи тем, кто сердце отдал,
не живётся, хоть кричи, хоть бросайся в воду.
  
...Хороша, старик, изба — на века поставил,
да треклятая судьба знать не знает правил —
Государь на огонёк вечером заглянет —
утром выйдет за порог, а в его кармане
и твоя душа. Теперь будет долго тело
выть ночами словно зверь и оледенелой
жёлтокаменной луне о тоске расскажет:
  
— Тот, кто чистым был во мне — стал чернее сажи...
  
...Начинать ли новый путь старому навстречу,
я бы штопал себе грудь, штопал бы — да нечем...
светлый ангел смотрит в дом молча, с укоризной —
снова всё здесь непутём, снова будет тризна.
  
...Хороша изба, старик — в горнице, у спальни
по весне забил родник, зажурчал хрустально,
дальше — степь, леса, моря, горы и равнины...
Занимается заря, в реках тают льдины.
По углам забилась тьма, замерла от страха,
старый бог сошёл с ума — побыл росомахой,
обернулся журавлём в небесах безбрежных,
да пошёл плясать огнём на сухой валежник...
  
...Бродит Тёмный Государь — день вчерашний ищет,
а вокруг сплошная гарь, дым над пепелищем,
вместо гор, полей и рек — ночь в песчаных дюнах,
и летит колючий снег, как зимой — в июне.
И ложится на песок, скоро станет белым
мир, где сумасшедший бог будет занят делом —
нарисует, как и встарь, оживут картины...
Выйдет Тёмный Государь погулять. С осины
ухнет чёрная сова, белый волк завоет,
ляжет чья-то голова в землю под сосною...
  
...Хороша изба, старик, надо ли другую —
над лампадой чистый лик, домовой балует,
по ночам глядит в окно ангел златокрылый...
  
...Несмешное, дед, кино.
...Несмешным и было.


ИСТОПНИК

На площадях говорят о тебе —
вроде ты запил, но я им не верю,
ангел сыграл на картонной трубе
и в кочегарку захлопнулись двери.
Время посева — в гудящую печь
бросить угля семь лопат или восемь,
лязгнуть заслонкой.
Курнуть, да и лечь,
вновь померещится — прошлая осень
стала весной, отменив холода,
бродит в зелёных и ярких одеждах…

…Странная сказка в безмолвии льда
с ясным отсутствием всякой надежды.

Здесь у печи — не уют,
но тепло,
там, за стеною — не знают об этом,
иней в окне укрывает стекло,
врёт календарь —
заявляет про лето.
Надо бы выйти сегодня во двор —
хлеб на исходе, на небо хоть глянуть…
Только за дверью — пустой коридор
щерит клыки плотоядно и пьяно,
и никогда никуда не спешит —
смотрит, глаза по-змеиному сузив,
на неизбежность поимки души —
жертвы своих бесконечных иллюзий.

…Как говорил гражданин Ланцелот,
череп дракону ломая прикладом:

— Каждому хочется жить, только вот —
есть тут такие, которым не надо.

Пыльная лампа и ворох газет,
рваный бушлат на казённой постели,
кашель с утра от плохих сигарет,
хуже всего, что достали метели —
воют и воют. И ниже нуля
градусов тридцать.
И сорок.
И двести.
Слышно, как в камень замёрзла земля,
слышно, как ветер взлетает и крестит
город косым и корявым крестом —
тем, на котором распяли Андрея…

Спит позабытый, заброшенный, дом —
нет никого.
Но теплы батареи.