Кровная свора

¹

16.

Гроб из дома выносили на руках Миша, Володя, Шурик Аксенов — давний и хороший друг семьи... и Майя. Все всплеснули руками: как это, вообще?! Девочка, еще шестнадцати не исполнилось, длинная, худая... Какой гроб, куда?! Нет, это уже бред какой-то! Не похороны, а балаган.

Марина и Фаина взвыли в унисон с новой силой. Витя вжался в бабу Нюру. Баба Нюра дернула Майю за рукав: мол, девочка, все понимаем, но головушкой-то думать надо! Володя и Миша переглянулись. Знали, что лучше молчать — пусть несет. Майя накинула свою драную шубку, влезла в валенки. Подошла к гробу.

Дед спал. Разумеется, он спал. Никакой смерти не произошло. Майя наклонилась к нему. Положила руку на лоб — холод пробирал до потрохов.

— Деда, — зашептала ему Майя, — ты просто устал. Это все пройдет, они сгинут, и все... Вставай, пока тебя не закопали! Потом даже я тебе не смогу помочь. Деда, вставай...

Майя легла бы в гроб рядом с ним, так ей хотелось отгородиться от всего, что происходит, такого абсурдного, невероятного. Не с ней все это, не с ней...

— Май... — подошел Володя. — Все, хватит. Надо идти.

Майя встала на колени, прислонилась к гробу. Тихо, четко, в самом нижнем регистре своего и без того низкого голоса выговорила:

— Ненавижу вас всех. Это вы его убили. Дом этот ненавижу, чтоб он провалился! А себя ненавижу больше всех, потому что я деда любила и не спасла.

Она неохотно поднялась, как будто из последних сил, обвела взглядом всех, кто был перед ней: маму, Фаю, Витю и бабу Нюру. Все рыдали — тихо, но обильно. Майя закрыла глаза, понимая, что это конец. Она не была наивной, знала, что старики уходят, все уходят и она когда-то
уйдет, но дед должен был жить, еще жить! Он заслужил рай не только там, но и здесь. Он не заслужил быть растерзанным этой сворой, он святой!.. Но тут же она вспомнила, как однажды Платон ей сказал, что святые — они потому и святые, что мученики. Мол, никак не получится обойти страдания и жертвенность, крест пронести придется. Только крестный путь Иисуса был не шестьдесят шесть лет, или мы чего-то не знаем?

— Мужики, взяли! — скомандовал Володя. — И ты бери, Май...

Майя подставила плечо под изголовье гроба, она как будто что-то охраняла под головой у деда.

За оградой гроб поставили на табуретки, чтобы желающие могли проститься. Желающих оказались сотни. Это было невыносимо, потому что плач стоял вселенский. Мужики вытирали усы и бороды, рыдали в голос, бабы с воспаленными глазами и вспухшими носами вставали перед гробом на колени, а потом долго не могли подняться. Надя фотографировала. Майе на всю жизнь запомнится картинка: вот она стоит у самого изголовья, одна рука на голове у деда, второй она держит за руку Витю. Дальше сгорбленным рядком Марина, Фая и баба Нюра. Миша и Володя в ногах. Позади многочисленные родственники, прямо-таки целая толпа... Откуда столько набежало? Видно, как сбоку Андрей и Тихон держат под руки Миру и Таю — все пьяны в стельку. Феня, укутанная в черный платок, у забора, рядом с ней Валя и Саша. Олег, которому кто-то отправил телеграмму или позвонил, приехал и неловко приткнулся к Марине под бок, как сирота никому не нужная. Он совсем спился и уже мало походил на человека. И еще так много разного люда... И все зовутся «кровными». Откуда же столько крови взялось?..

Гроб поставили в кузов «зилка», Майя и Марина сели в изголовье, рядом Фая и баба Нюра. Витя поднял рев, его не могли оторвать от сестры, но еще не хватало, чтобы ребенок ехал в минус тридцать два в открытом кузове. Его посадили в относительно теплую кабину. Там он орал так, что сорвал голос и потом две недели не мог говорить.

Ехали медленно. За колонной из машин следовало несметное полчище народа. Играл похоронный оркестр: его выделила железная дорога, на которой Платон Мажар проработал почти пятьдесят лет. Музыка была все равно что с того света, разрывала воздух и сердца. Потом начали гудеть паровозы, хором, все сразу. Пространство зазвенело. Звенело и у Майи в ушах. Она заставила себя оглохнуть, отключиться, чтобы не умереть. Старалась не смотреть на маму, которая почти потеряла сознание, на Фаю, которая уже не могла кричать, потому что кончились силы и голос, на бабушку, которая пыталась держаться, но чем больше старалась, тем хуже у нее это получалось. Майя положила голову деду на грудь и закрыла глаза. Она не слышала всеобщего воя и отчаяния, она слушала его сердце, которое, несомненно, билось, только уже в другом мире. Она очень хотела, чтобы дорога была длиннее, потому что чем меньше времени оставалось, тем сильнее она цеплялась за эти последние минуты. Потом деда больше не будет. Никогда.

— Дитенок, вставай! — Баба Нюра теребила Майю за рукав. — Вставай...

Оказалось, что Майя просто отключилась, пробыла в забытьи всю дорогу до кладбища. И каким ужасом было очнуться! Она-то думала, что умерла.

Почва безнадежно промерзла, ее пришлось отогревать кострами. Могилу прокапывали по кусочку, по тонкому слою. Она получилась широкая и глубокая. Могильщики, мужики с самого социального дна, но самого доброго сердца, плакали и извинялись перед Мариной:

— Все, что могли, ей-богу! Земля каменная, матушка...

Володя, лицо у которого покрылось тонкой ледяной корочкой от слез, хриплым голосом позвал:

— Родные, прощайтесь...

Но Майя не позволила никому подойти. Загородила деда и тихонько сказала Володе, но услышали почти все:

— Только мы.

Хорошо это было или нет, Майю не волновало. Все, кто хотели и могли, уже попрощались. Сейчас ее меньше всего волновали приличия и неприличия.

У Марины начались сильнейшие боли в животе, баба Нюра и Фая подхватили ее и отвели в сторону. А Майя все не могла оторваться от деда, только сейчас эта маниакальная привязанность приобрела характер какой-то подозрительности. Что-то было не так. Вихрь тревоги летал вокруг дедовой головы, и Майя щупала воздух, ища в нем подсказку. Она не могла отпустить деда туда, потому что ей еще нужно было что-то у него взять здесь.

— Деда, помоги мне...

И тут произошла катастрофа. Протопленная кострами земля под тяжестью гроба и Майи обмякла, поползла и рухнула — и внучка с дедом оказались в могиле. Страшный вопль испустила Марго, которая все это время стояла за Мариной. Все обернулись на крик и замерли, а Марго мелкими и осторожными шагами подобралась к месту обвала.

Гроб перевернулся, дед выпал, и у него из носа пошла кровь. Майя стояла на коленях, упираясь руками в стены могилы, и хрипела. Перед ней аккуратным веером, выпавшие из-под дедовой подушки, лицевой стороной вверх лежали фотографии. На них были запечатлены она — Майя, маленький Витя, Марина, Фая, бабушка Нюра... Майя подняла голову. Сверху смотрела бледная Марго. Майя тоже смотрела на нее, не моргая и почти не дыша. В эти растянувшиеся секунды и бабка, и ее внучатая племянница поняли все.

А в могилу уже аккуратно спускался Володя.

Теперь Платона Мажара можно было хоронить.

17.

Баба Нюра умерла в августе две тысячи седьмого года. Уходила она тяжело. В две тысячи втором к ней пришел Альцгеймер и поселился навсегда. Сначала она забыла имена всех домочадцев, потом вообще перестала их узнавать. Дальше для всех началось хождение по мукам. Она могла выйти из дома зимой в ночной рубашке или просто уйти на другой конец поселка. Марина с ног сбивалась, пока ее искала. Следом новая напасть: «К нам идут жулики!» Баба Нюра сворачивала одежду и постельное белье в узлы, могла все затолкать в пододеяльник и выволочь во двор.

Потом она перестала самостоятельно себя обслуживать. Майя в пятницу вечером приезжала на электричке из Тюмени, затаскивала бабушку в ванную и мыла ее. Та при этом все время кричала, что ее хотят убить, а одежду украсть. У Майи дергался левый глаз, у Марины оба.

Майя распаривала бабушке ноги в тазу с теплой водой, выводила прель, стригла ногти, мазала ступни кремом. Старушка любила эту процедуру и успокаивалась.

— Какая хорошая женщина, — блаженно бормотала баба Нюра, — ногти мне подстригла. Дай тебе Бог здоровья!

— И тебе не хворать, бабуль! — весело отзывалась Майя, а у самой ком в горле стоял.

Всегда энергичная бабушка, которая всю жизнь всем давала по щам, раздавала лещей и люлей, уходила — и так страшно: в безумии и неузнавании. Майя с Мариной смиренно принимали этот груз и это счастье. Счастье быть с ней в ее последние годы, ухаживать за ней, помогать нести бремя старости и болезней.

Фаина участия в семейных мероприятиях не принимала. Она, кажется, тоже сошла с ума. Только если у бабы Нюры было реальное оправдание, то у Фаины — одни фантазии. Она вдруг вообразила, что ей все обязаны, ведь она глубоко несчастна и прожила тяжелую жизнь. А остальные, значит, пропрыгали-проскакали.

Майя пару раз не выдержала и наорала на тетку, отчаянно, до хрипоты:

— Хоть бы раз мать помыть пришла! Хоть бы раз за ней говно убрала да поесть приготовила! Все пенсию ее считаешь, думаешь, она тут на миллионы живет! Складывать, сука, миллионы уже некуда!

Фая в ответ начинала блажить, что у нее болит спина и ноги, и вообще, кто с матерью живет, тот ее и дохаживает.

Какое скотство! Но Майя и Марина бились до конца.

Дошло до того, что бабуля уже не могла принимать пищу, все выходило обратно. Она лежала, а Марина сидела возле кровати и держала ее за руку.

— Все, помираю, — бабушка Нюра относилась к происходящему с ней мужественно и тихо. — Помираю, Мариша. — И улыбалась такой светлой улыбкой, какой у нее не видели никогда в жизни. Видимо, наступило какое-то просветление в мозгах: она вспомнила младшую дочь. Но только ее. Майю так и не признала.

Марина убегала в кухню плакать.

Баба Нюра всю жизнь боялась смерти. Ни болезни своей или детей, ни разводов и безденежья — только смерти. Боялась, что будет больно и страшно, что перестанет дышать, а перед этим придется страшно мучиться. Но безумие атаковало ее и затуманило мозг. Осознавала ли она, что к ней, действительно, крадется старая карга с косой?

Вечером девятого августа бабушку, как обычно, уложили спать. Утром Марина зашла в комнату — спит. Попробовала разбудить — спит, даже тихонько похрапывает. Позвонила Майя. Марина отрапортовала, что все хорошо, то есть все по-прежнему. На последние выходные Майя не приезжала в деревню: работа выжимала ее по полной программе. Всю субботу она проспала, в воскресенье ходила по квартире как пьяная. Нестерпимо болела голова, мутило и шатало. А в понедельник снова бежать в это осиное гнездо, имя которому «Представительство такой-то нефтяной компании», чтобы переводить свободно с трех языков из семи, которыми Майя владела играючи...

Бабушка не проснулась и десятого. Марина все поняла. Вызвала скорую. Сказали готовиться. Марина по чайной ложке поила спящую мать куриным бульоном на третьей воде — та, как ни странно, глотала. Перестилала под старушкой постель, протирала ей опрелости. Держалась как никогда. Говоря с Майей, в трубку не ревела, но все и так было ясно до боли.

Двенадцатого у Майи была делегация, серьезные люди. Все представительство ходило на ушах. Майя, красотка в деловом прикиде, трещала на всех языках сразу, демонстрируя и собственную исключительность, и привлекательность компании. Все шло замечательно. Устроили фуршет по случаю успешных переговоров и подписания миллиардного контракта. Майя пила чай и вела беседу с миловидным арабом, а ее уже требовали в другой конец зала, незаменимую умницу и красавицу...

Чашка выпала у нее из рук, осколки поскакали по мраморному полу. Разговоры замерли.

— Бабушка...

Звериное чутье, интуиция, шестое чувство нарисовало Майе картинку: бабы Нюры больше нет.

Никому ничего не объясняя, она вышла из зала и поехала на вокзал. Домой позвонила уже из электрички. Марина выложила ей все:

— Бабуля ночью умерла. Я не хотела тебе говорить, у тебя же делегация... Похороны сегодня в четыре.

Майя заорала так, что весь вагон вздрогнул и обернулся:

— Что?! То есть я бы не похоронила ее?!

Она вышла в тамбур и оставшиеся полтора часа ехала там. Элегантная дама в деловом костюме — в заплеванном и зассанном тамбуре пригородной электрички.

Майя успела аккурат на кладбище. У гроба на корточках сидела Марина, Фая стояла в стороне. Вите забыли позвонить, а ведь он любил бабулю. Как будущий врач ставил ей диагнозы и прописывал лечение и, надо отметить, ни разу не ошибся.

Майя вглядывалась в бабушку Нюру и ужасалась тому, что смерть делает с людьми. Не заострившиеся черты лица, не чуждость мертвого человека ее пугали — она такое с десяток раз видела на своем, еще таком коротком, веку. Ей было дико другое: почти тридцать лет они прожили с бабулей рядом, ругались и мирились, иногда скандалы достигали неприлично высокого градуса, но Майя знала, что бабушка вот она, будет ходить, ворчать, скандалить, но никуда не исчезнет. Они пойдут в огород, который Майя ненавидит, начнут полоть грядки, и бабушка будет прыгать с лука на капусту, и результата как такового не будет видно, потому что щип там, щип тут... Или станут собирать колорадского жука, и бабушка — вот уж кому истинно по барабану любая эстетика — будет с неописуемым удовольствием докладывать громко, на весь огород:

— Полосатого нашла! Вот бандюга! Ты подумай, сидит и срет! — а потом с характерным хрустом давить его.

Марина в такие моменты с трудом боролась с рвотным рефлексом и умоляюще тянула:

— Ну мама-а-а! Ну не надо объявлять! Тошнит!

— Ой, да подь ты к чемору! — баба Нюра отмахивалась от чересчур впечатлительной дочери.

Майя заходилась смехом. Она обожала этот семейный контраст: мама, которая при виде мышки теряла сознание, и бабушка, которая этих мышей ловила сама, потому что кошка Мотька была натурой возвышенной и неторопливой. Выглядело это так. Чуть придушенная мышка барахталась в прихожей между калошами, рядом египетской статуэткой сидела Мотя, а бабушка, встав кверху могучим задом, искала несчастную мышь, при этом высокохудожественно и в то же время простовато матерясь.

Майя смеялась и старалась записывать за своими женщинами. Это был их мир, совершенно счастливый — не идеальный, боже упаси, к чему нам идеалы, мы ведь живые люди, но это было счастье.

А потом этот Альцгеймер, падла...

И теперь бабушки нет, отмерла еще одна веточка прошлого. Она так хотела жить, так боялась смерти, что встретилась с последней во сне. Поняла ли она в тот момент, что находится уже там, а не здесь?

Майя выла над гробом, размазывая по лицу тушь и жидкие сопли, вцепилась в бабушкины руки и отказывалась ее хоронить. Могильщики, на удивление опрятные и почти интеллигентные мужики, смущенно смотрели на такой водопад эмоций. Они-то уж слез видели немало, но тут была истерика до судорог.

— Ну, все, все, пора. Хватит реветь. Она там не одобрит. — Слово «там» дядька с лопатой произнес значительно, подняв указательный палец к небу.

Майя его мысленно поблагодарила за то, что он поместил бабушку в рай.

Надо сказать, со времен дедушкиной смерти похоронные мероприятия сильно изменились. Могилки копались аккуратные, могильщики не бухали как сволочи, выглядели прилично, гробы не заколачивались гвоздями размером с болт, а защелкивались специальными креплениями. В общем, цивилизация добралась и до ритуала.

Бабушку похоронили рядом с ее родителями. Сделали аккуратный холмик, поставили крест с фотографией. Август был отвратительно дождливым, землю развезло, и Майя вязла в грязи в своих туфлях на шпильках. Она их сбросила, закатала брюки и начала поправлять крест. Ей все казалось, что он плохо стоит. Марина сидела на лавочке у соседней могилы совершенно без сил, даже на слезы их не осталось. Она смотрела на Майю: та уже не поправляла крест, а просто за него держалась.

А Фая все поглядывала на часы и нервничала, что долго провозились. Потом выдала:

— Слава богу, что Витюша всего этого не видел! Мальчик и так нервничает — практика в роддоме...

— Что?! — бледная Майя повернулась к тетке.

— То! Надоело. — Фая нервно закурила.

— Пошла вон!..

— Да хватит! Сколько можно! Заткнитесь обе! — Марина, до этого подавленная и молчаливая, взорвалась гневом от идиотизма сестры и бесконечной злости дочери. — Засуньте себе в задницу свои характеры драгоценные! Как же я устала...

 

Витя был оглушен новостью о смерти бабушки, но еще больше его потрясло то, что ему не сказали. Бабушку хоронили, а он принимал роды у какой-то женщины, которую больше никогда не увидит. Он и бабушку не увидит, но это была его бабушка!

Как бы мать ни старалась его оградить от «дурного влияния» бабы Нюры, Витя все равно тянулся в дом к Марине. Там всегда было вкусно, чисто, тепло. Жили более чем скромно (а как еще можно было жить в девяностые?), но это был дом.

Майя готовилась поступать в университет. Английский, который в школе преподавали отвратительно, она выучила по большей части сама, немецкий — совершенно самостоятельно и взялась за французский. На очереди был итальянский. Языки ей давались легко, она быстро понимала «мясо и кости», как сама говорила, а дальше было дело техники.

Витя сидел напротив сестры и следил за страницами в учебнике по английской литературе: Майя занималась переводом, на этот раз из Шекспира. Она хотела без словаря читать оригинал и тут же переводить. И у нее все получалось! В кого она такой полиглот?

В перерывах Майя переключалась на брата:

— Кем хочешь стать?

Вопрос был конкретный и требовал серьезного, развернутого ответа.

Витя таких вопросов боялся. Он бы лучше поговорил с сестрой о какой-нибудь мальчишеской ерунде, но строгой Майе ерундить было некогда.

— Я не знаю, — робко отвечал Витя.

— Надо знать. Кто будет знать? Мать твоя?

— Майя, — Витя складывал руки на стол и становился похожим на маленького деловитого гнома, — почему ты никогда не смеешься, не улыбаешься?

— Когда в моей жизни произойдет что-то действительно смешное и радостное, я обязательно буду смеяться и улыбаться. А теперь я повторяю вопрос...

— Врачом стану! Тебя лечить, Марину, бабулю, маму... Что ты так смотришь? — Витя сам внутренне смеялся над своим решением.

А в пятнадцать лет смеяться перестал. Просто, действительно, решил стать врачом. Сдержанность и спокойствие оказались ему на руку: он не боялся того, чего боится среднестатистический человек. Кровь, кишки, мозги — все эти запчасти человеческого тела вызывали у Вити профессиональный, исследовательский интерес. Он с лету поступил в медицинскую академию и был абсолютно счастлив. Надо сказать, что и в его внешности произошли изменения. Маленький тщедушный гусенок превратился если не в прекрасного лебедя, то, по крайней мере, в приличного орла.

Надо отдать должное Майе, она всегда спрашивала с него как с большого. Когда в конце третьего класса Витю побили в школе, Майя на разборки не пошла.

— Еще не хватало, — тихо отчитывала она брата, у которого из носа подтекала кровь, — чтобы я за мужика впрягалась! Во-первых, это позор для тебя, во-вторых, если побили один раз — значит, будет и второй, и третий. Учись бить морды сам. Сам!

— А как — сам? — всхлипывал Витя. — Они вон какие здоровые! И их много...

— Значит, научись отбиваться в одиночку от нескольких человек, — не уступала сестра. — Я скоро уеду в город, кто будет тебя высмаркивать? Запомни, если сам себе не поможешь — тебе никто не поможет.

Сложно сказать, насколько правильно воспринял девятилетний Витя жесткие слова сестры, но что-то в его белобрысой голове все-таки отложилось.

Майя же заставила его заниматься спортом.

— У нас во дворе турников нет, — упирался Витя.

— У нас в школе нормальных учителей нет, но я как-то выучилась. Потому что сама занималась, сама учила! Этих старых дур никогда не слушала. И ты никого не слушай.

И Витя отжимался дома, подтягивался за гаражами, где стояли старые сараи. Кинул металлическую палку между крышами, зафиксировал — вот и турник. Сначала было тяжело. На перекладине он болтался как сопля, дрыгая ногами; после двух отжиманий тонкие руки начинали трястись и Витя плашмя падал на пол. Но у него была задача доказать сестре, что он не размазня.

Майя поняла, что брат старается для нее, и пресекла это:

— Для себя! Исключительно для себя. Ты мой брат, я тебя любым приму. А это — только для себя!

И Витя продолжал корячиться на самодельном турнике.

К восьмому классу он как-то неожиданно быстро вырос, почти догнал Майю, а она в семье была самая высокая — метр семьдесят пять. Занятия хоть и были кустарными, но дали результат: Витя здорово возмужал. Плечи широкие, на животе кубики, плюс всякие бицепсы, трицепсы — что там еще привлекает женское внимание? Да и умом не обижен. С такой сестрой быть тупым — это подписать себе смертный приговор.

А Фая между тем ходила по поселку гоголем: смотрите-ка, какого я сына воспитала! И все сама, хоть бы кто помог!..

Столовался Витя всегда у Марины, дома-то было шаром покати. Уму-разуму его учила Майя. Баба Нюра таскала в огород — чтобы знал, что картофель не в виде пюре на грядках растет, а огурцы — не в виде салата. И Вите нравилось тягать из колодца ведра с водой, копать картошку. Даже за малиной в заросли крапивы лазал: все лицо исхлещет, но ягод наберет.

В общем, вырастили парня, пока Фая бегала то на хор, то на партсобрание, то в «Общество деревенских женщин». А временами так загуливала, что семье было стыдно на улицу выходить: деревня — она и есть деревня, все исподнее переполощут. Бывало, притащит какого-нибудь женишка грязного, пьяного домой и Витьке тычет: «Папу тебе привела!»

Витя сначала плакал и боялся шалманов, а потом просто стал уходить к Марине.

И тут вдруг: воспитала она! Майя делала вид, что просто не замечает Фаиного поросячьего бреда. Бог с тобой, тетушка! Мы для Вити старались, а ты катись на все четыре стороны!

Вполне симпатичный, здоровый и рослый Виктор Мажар поступил в медакадемию. И сразу девочки на него посыпались гроздьями: голубоглазый блондин, какая стать, какой голос, и руки какие красивые — аристократия! Еще когда Витя поступал в мед, Майя сопровождала брата, присматривалась-приглядывалась, помогла решить вопрос с общагой: она-то этот «курс молодого бойца» уже прошла. Заодно просканировала всех мальчиков и девочек, отметила, как вьются они вокруг брата, и, уже когда Витя поступил, — а в том, что он поступит, она не сомневалась, — они сели вдвоем в ее съемной квартире, накрыли скромный стол: хлеб, селедка, жареная картошка (денег тогда совсем не было), и поговорили.

— Витя, — Майя была, как всегда, строга и сосредоточена, — если я узнаю, что ты связался с наркотой, водкой, сигаретами, — задушу собственными руками. Если узнаю, что спутался с сомнительными людьми, — задушу собственными руками. И не смей падать в любовь с головой, никаких «принесла в подоле», «умру за нее» и прочее! Ты приехал сюда учиться.

— Май, что с тобой? — весело перебил ее Витя. — Не начинай, а? Все будет нормально. Я же не идиот.

— Я надеюсь.

Первая крупная ссора произошла у них в мае. Погода стояла чудесная, невыносимо было находиться в офисе, даже очень хорошем и даже в центре города. Майя решила пообедать в какой-нибудь забегаловке недалеко от работы. Пошла через горсад, еще только приходящий в себя после разрухи «буйных девяностых», но на глазах обретающий пристойный вид. Молодые парочки ворковали на скамейках, счастливые и одуревшие от любви...

Майя резко затормозила. На лавочке возле колеса обозрения сидел ее брат с какой-то... У нее даже слов приличных не нашлось. Они чирикали о чем-то так вдохновенно, так увлеченно, что совершенно не заметили Майю, которая смотрела на них в упор.

— День добрый, — Майя от гнева уже дымилась. — Гуляем?

— Сеструшенька! — искренне обрадовался Витя. — Красавица моя! Знакомься...

— Избавь меня от этого. Лучше объясни, какого черта ты среди бела дня шляешься по паркам? В медакадемии выходной?

— Матушка моя, ты чего орешь-то? У нас пары кончились. Праздники же на носу, нас пораньше отпустили. Первый раз, прикинь?! Мы вот мороженым отмечаем! Давай к нам!

— Издеваешься?

— Нет, правда, — скромно вмешалась спутница Вити, кстати, очень даже симпатичная девочка. — Нас раньше отпустили. Хотите...

— А ты рот свой закрой, когда не спрашивают!

Витя схватил сестру за рукав и утащил к деревьям:

— Слушай меня! Не смей!.. Никогда!..

Он задохнулся от злости, потому что был готов наговорить ей страшных, наверное, даже судьбоносных слов. Но выдохнул и сдержался.

— Ты моя сестра, я очень тебя люблю. Но моя жизнь существует в отдельности от твоей. Ты сама меня так учила, помнишь? Так вот, в моей жизни появилась Маша, и я на ней женюсь! Не дрейфь, не сейчас. Потом, когда мы встанем на ноги, заживем самостоятельно, чтобы подачек ни у кого не просить. В подоле она не принесет, потому что мы врачи, мы знаем, что делать. И, кстати, мы лучшие студенты на потоке!

Майя молчала. Ей действительно нечего было ответить. Брат был большой, выше нее на полголовы, и как-то светлее, чище... И совершеннолетний, в конце концов.

— Знаешь, Май, в чем твоя проблема — главная, а может, и единственная? В тебе нет любви. Ты ее сознательно убиваешь в зародыше. Борешься сама с собой, но ради чего — не знаешь. У тебя борьба ради борьбы, глупо и пусто. Сожрешь себя в конце концов. Без любви жизни нет. Любовь — это Бог.

— Ты же врач, при чем тут Бог? — очнулась Майя.

— Я в первую очередь человек, а потом все остальное.

И он ушел. Со своей верной Машей и бесстрашной любовью.

Майя села на скамейку, на которой только что сидел брат. Солнце шпарило по-прежнему отчаянно, и ему было совершенно наплевать, какое там у кого настроение. У него своя работа — согревать людей. А она, Майя, — кого согрела? Неплохой вроде человек, но, действительно, получается какой-то формализм. Она воспитала Витю, воспитала правильно, хорошо, даже превосходно. А что с самовоспитанием творится? Есть дисциплина, долг, обязанности, знание языков... На кой черт она их столько выучила, сама понять не может. И ведь продолжает учить еще! Кому-то что-то доказывает? Возможно. А зачем?

Правильно Витя сказал: пусто живешь, Майя. Любви нет. Вот и кукуй теперь одна на скамейке в свой обеденный перерыв, а потом опять беги и переводи без конца...

 

Но любовь все-таки появилась. Как всегда, откуда не ждали.

Погода была жаркая, лето в разгаре. Майя высиживала свои профессиональные яйца и все ждала, когда птенцы ее трудов наконец вылупятся, застрекочут и начнут порхать. Дело вроде двигалось. Но хотелось еще и погулять, выставить под солнце длинные бледные ноги, а также руки, лицо — короче, всю себя положить на песок какого-нибудь городского пляжа и чтобы никто не трогал. Но пока получалось только поздно вечером добираться домой и падать усталой мордой в подушку. Хорошо хоть было куда падать. Квартирка съемная на Геологоразведчиков — не самый плохой вариант. Не Лесобаза и не Мыс, уже спасибо.

В пятницу вечером Майя выползла с работы. Воздух был замечательно свежий и сладкий — хоть откусывай и жуй. Решила плюнуть на все и махнуть домой пешком. Хотелось нормальной физической усталости, а не офисной, душной, муторной. И она неспешно пошла, даже как будто улыбаясь... Ну просто было хорошо.

— Майя Мажар! — Навстречу из кустов выскочил мужик.

Впрочем, нет, не из кустов, просто парковка была рядом, вот и почудилось. Да и мужик оказался знакомый.

— Я! — по-солдатски четко и громко рявкнула Майя. Испугалась немножко.

— Привет. Я Кирилл.

Это «привет» было сказано с такой элегантностью, с такой, о господи, проникновенной интонацией...

История банальная, в чем-то даже пошлая. Они вместе работали. Только он в совете директоров компании, а она переводчиком. Обычным, рядовым, это потом она круто взлетит, а пока вчерашняя студентка и во всем начинающая. Видела она этого Кирилла нечасто: где он и где она. Не то что полеты — небеса разные. И он ей не нравился. Нет, конечно, симпатичный, вполне импозантный, но вот возраст... В сорок пять только баба ягодка опять, про мужиков ничего не сказано. Да и потом, жена, дети... Нет-нет, это так унизительно, даже думать противно: у Майи — и вдруг интрижка с женатиком!

Но про интрижку в данном случае никто и не говорил. Все развернулось гораздо круче и масштабнее.

Она ему понравилась сразу. Совершеннейшая инопланетянка: отстраненность от мира, живет внутренним диалогом, помешана на языках. Он даже не слышал, кажется, как она просто по-русски говорит. Только сплошные переводы. Но голос у нее такой глубокий, гортанный, никаких высоких нот — бархат, чистый бархат. И совершенно не дружелюбна, держится особняком, даже не здоровается. Это, знаете ли, уже слишком!

Майя была красива по-особенному. Все против канонов: глаза большие и черные, брови и волосы как смоль, а кожа белая, и никакой косметики, даже ради легкого кокетства. Не было в ней нарочитой сексуальности, все сдержанно, даже чересчур. Не было пышной груди, которая бы двумя лунными полукружьями вываливалась из декольте. Не было округлой попки, по которой если не шлепнешь, то день прожит зря. Зато были длинные стройные ноги, которые она чаще всего прятала в штанах, и узкая талия, которую она почему-то не подчеркивала.

И вот таким образом, не подчеркивая себя никак, она обозначила свою особенность во всем. Кирилл это понял — и больше не мог вернуться на прежние рельсы. А однажды, завидев Майю в коридоре, специально поравнялся с ней, чтобы уловить ее запах. Но обнаружил, что запаха нет! То есть он был, конечно, но как мыльный пузырь: ловишь, кажется, уже поймал, а он раз — и ускользнул, и ты опять за ним вдогонку...

Девочка начала сводить Кирилла с ума. А дома жена — хорошая, надо сказать, любящая. И сын поступил в университет, замечательный парень вырос. И жизнь так славно устроена и налажена. А тут захлестнуло с головой, и выбраться не можешь.

И он решил ее выследить, выждать. Солидный мужик, а прячется в кустах... Хоть бы не видел никто, ведь позор! А впрочем, плевать.

Кирилл проводил Майю пешком, чего не делал уже тысячу лет. Они говорили, точнее он говорил, она как-то больше кивала. Рассказывал ей обо всем: о работе, о жизни. Не умолчал о семье — а зачем? Майя ведь не идиотка. Рассказал, как поднимался, как сидел на хлебе и воде, а потом этот взлет, хотя думал, что со дна уже не вскарабкаться... Все как в сказке со счастливым концом, думала она и, в сущности, была права. Но в то же время ловила себя на мысли, что Кирилл интересный собеседник и просто приятный человек, не утомляет ее, не лезет к ней в душу, не выпытывает и не выспрашивает.

Он же говорил и удивлялся ее молчаливости. И даже коснуться ее не мог, случайно или сознательно. Руки она затолкала в карманы, дав понять, что трогать ее не надо. Ей вообще ничего не надо.

Они дошли до Майиного дома. Район Кирилл не одобрил: много хулиганья и отребья. Время тогда было еще неспокойное. Майя, уже заходя в подъезд, не то со скрытой агрессией, не то просто с иронией бросила ему:

— Вот займу вашу должность, тогда и куплю себе квартиру на Семакова с видом на Туру!

И ушла. На третьем этаже зажегся свет, и Кирилл понял, что это ее окно, и все ждал, что она подойдет, выглянет из-за занавески. Но не подошла. Что за женщина! Скала, твердыня, крепость. Но вот ведь в чем дело: не хотелось ни осаждать, ни штурмом брать, ни ждать, когда падет от блокады. Хотелось быть с ней, изучать, отгадывать, раскрывать и разворачивать к себе, нежно и сладостно.

Он вызвал такси и поехал домой. Сложно было скрыть от жены странную растерянность души, ее смятение перед надвигающейся любовью, которая нещадно осаждала его, брала на измор. Кирилл маскировался что было сил.

Когда он на следующий день увидел Майин затылок с собранным хвостом, его обожгло. «Влюбился бесповоротно!» Он сверлил взглядом ее спину, мысленно посылал флюиды огня и желания, и любая другая женщина, в его понимании, должна была почувствовать что-то эдакое и обернуться. Но Майя как шла по коридору в свой кабинет, так и шла. Его передернуло. Не наваждение ли она? Слишком эфемерна, слишком недосягаема. Она вообще существует, эта девушка? Ему нужно было подтверждение.

И он его получил.

Когда Майя вечером вошла в свой облезлый подъезд, на нее из темноты шагнула фигура. «Маньяк! — мелькнуло в голове. — Нет, для маньяка слишком добротно одет и слишком хорошо пахнет...»

Кирилл встал у Майи на пути. В сумерках видно было, как у него ходят желваки и дергается нижняя губа.

— Надо объясниться.

— Зачем?

— Надо.

Ну, надо так надо.

Когда Майя открыла дверь квартиры, на Кирилла пахнуло чем-то затхлым. «Книги», — догадался он. Шторы были плотно сдвинуты, в воздухе кувыркалась пыль. В прихожей он запнулся о какую-то кривую пирамиду — оказалось, многотомник Блока. Книги были повсюду: на полу, на подоконниках, на кухонном столе. Самые разные: Улицкая, Умберто Эко, Лермонтов, Буковски, Бунин... Великим фамилиям не было конца. Какая-то Блаватская валялась у дивана, и совершенно неизвестный Кириллу Морис Метерлинк лежал раскрытый на кухонном столе страницами вниз.

— Ну как, годится? — Майя сидела на подоконнике в кухне и с неподдельным интересом рассматривала этого, оказывается, красивого мужчину, который почему-то страшно нелепо смотрелся в ее квартире. Или квартира, в данном случае как бы надетая на него, категорически не шла ему ни размером, ни фасоном.

— Нет, не годится. Здесь хозяйничают эти бумажные монстры, а не ты. Почему никаких женских атрибутов? Почему такой беспросветный мрак?

— А! Вот вы о чем! В смысле, почему у розового диванчика с резными ножками не стоит золотой туалетный столик с пудреницей? А я в бигудях не восседаю в атласном халатике...

— Май, да нет же! — Он взорвался в гневе и возмущении. — При чем тут бигуди! Ты можешь хоть в двух атласных халатиках сидеть. Дело в этой квартире. Это не жилище, это склеп! Тут только умирать!

— Значит, буду умирать.

Кирилл не выдержал, вскочил с табуретки. Запнулся о ножку стола. Метерлинк, будь он неладен, упал на пол, грохнув всей своей многостраничной заумью. Кирилл взбесился еще больше и рванул в прихожую.

— Нет света ни в квартире, ни в жизни, так мне кажется! — кричал он оттуда, что-то передвигая.

Майя, взбешенная такой бестактностью, пошла за ним.

— Не трогать Блока! — рявкнула она.

В этой сцене не хватало только пистолета, из которого Майя выстрелила бы в воздух. В качестве предупреждения — ну, чтоб не трепали Блока и ее, Майины, нервы.

— Абсурд какой-то! — выдохнул Кирилл устало.

И поцеловал ее.

 

Это было абсолютно другое измерение, и девочка была оттуда. И книги тут были ни при чем. Индивидуальность, которая, несомненно, есть в каждом человеке, присутствовала и в Майе. Только у кого-то это полянка, у кого-то окопы, у кого-то вообще чаща непролазная, а у Майи — сплошная иррациональность и противоречия. Во всем. А природа противоречивого человека самая изматывающая: этакий банан со вкусом мятного молока. С одной стороны, интересно, что за фрукт, а с другой — уж слишком много экзотики, не для наших широт. Нам бы чего попроще и попривычнее: тарелку пельменей там или борща с салом.

Кирилл в Майе утонул. В ней был не омут, не океан, и вообще к водоемам это не имело никакого отношения. И даже не космос, а что-то совсем другое. Кирилла кинули в бездну, и ему казалось, что он летит к самому центру Земли, к ядру, такой вулканический жар распространялся от Майи вокруг. Вот тебе и ледяная глыба, каменная скала! Все прочее отодвинулось на периферию, как будто из жизни мощным бульдозером вынесло весь будничный мусор. И вот она — Майя, тонкая и резкая, в его объятиях. Не откусила ему ухо, не расцарапала лицо. Напротив, так жадно вцепилась в него, обвила его шею руками, а спину ногами, что он на мгновение потерялся, потому что был готов ко всему, но только не к этому...

Кириллу было сорок пять, он давно перестал удивляться женщинам и вообще искать то, чему в них можно удивиться. Отличались только оргазмы — от их имитации, отличались позы и умения. Вот, собственно, и все. В остальном сценарий всегда был до скучности одинаков. А тут какое-то полное выпадение из реальности! Вроде все как у всех: впуклости и выпуклости в тех же местах. Но дело было не в них, а в чувственности, фантастической чувствительности и отзывчивости женского тела. Дело было в горячности, в мельчайших судорогах внутри и снаружи, в вывернутости всего глубинного на поверхность. Такого в жизни Кирилла еще не было. Называй это как хочешь: стихия, цунами, конец света или ядерная катастрофа... Перед ним развернулась новая жизнь, и он не знал, с какой стороны к этой жизни подойти, так хотелось взять все и сразу. А потом отдавать себя — всего, и даже больше, чем есть в наличии...

И вот она лежит рядом. Наконец-то с румянцем, наконец-то счастливая, но сама пока этого не понимает. Освобожденная от внутренних оков, так ему казалось.

— Это невозможно! — Кирилл даже подпрыгнул, когда увидел красное пятно в форме тюльпана на простыне. — Ты...

— Ты, видимо, упадешь в обморок, если я скажу, что и не целовалась ни с кем до тебя?

— Вот я идиот!

— О! А это к Достоевскому! Он спец по идиотам!

И Майя засмеялась. Просто взяла и засмеялась. Шутка была так себе, дурацкая, честно говоря, шутка. Но в ней ли было дело?

Через две недели он купил Майе квартиру на Семакова с видом на Туру. Она еще студенткой благоговела перед этими новыми кирпичными домами за главным корпусом университета. Вроде бы центр города, но в то же время отдельное государство. Закрытый двор, в нем магазинчик, рядом кафе, любимый университет. И, конечно, река. До строительства набережной было еще далеко, город только вылезал из грязи и, можно сказать, заново отстраивался, но река была прекрасна в любое время года, независимо от смены политических режимов и городских властей. И когда Майя впервые вошла в это жилище, то ей в лицо хлынул свет, немыслимое количество света. После ее-то берлоги! Двухкомнатная квартира в восемьдесят квадратов показалась ей аэропортом: зачем так много? А затем!

В одной комнате Майя сделала библиотеку. Поставила диван и стол. Она была счастлива: наконец-то сотни ее бумажных «детей» были в порядке и на месте. Это уже потом квартира наполнилась всякими уютными мелочами, и Майя просто диву давалась, что она умеет и хочет сделать свое жилище красивым, добрым, располагающим к тому, чтобы в нем жить, а не просто проводить время. Купили и установили кухню, и Майя стала готовить, чего раньше за ней почти не водилось. Повесила картины, и не со всадниками Апокалипсиса, а с флоксами, с пейзажами, купила репродукции Айвазовского, Моне, Поллока... Кирилл как-то пришел, увидел обновы на стене, похвалил выбор. Потом дошел до Джексона Поллока, долго смотрел на него под разными углами:

— Май, ты ручки шариковые, что ли, на стене расписывала, я понять не могу?

— Невежа! Сейчас расскажу тебе.

Майя просвещала его по части художников, литераторов, режиссеров и прочей культурной шатии-братии. Он кивал, но не потому, что его интересовала жизнь Тарковского или Кандинского, просто было интересно слушать ее, Майю. Она говорила редко и мало, но, если говорила о чем-то действительно ее волнующем, не внимать было невозможно. От одного ее голоса сердце замирало. Руки ее что-то стригли в воздухе, глаза горели и меняли цвет в зависимости от настроения, губы высыхали, и она их поминутно облизывала. И Кирилл уже не знал, чего хочет больше: слушать или брать ее немедленно, всю, не сходя с места.

— Май, зачем тебе столько книг? Ты же целые магазины скупаешь!

— Я их люблю — книги...

— Вот только давай без фанатизма!

Майя садилась на кровати, по-кошачьи выгибала спину и смотрела на Кирилла так, как будто они вчера познакомились.

— А как это — без фанатизма? Как вообще можно что-то в этой жизни делать без фанатизма? Мне кажется, что лучшие вещи созданы как раз фанатиками. Книги, фильмы, картины, даже еда... Все надо делать со страстью! То же самое и в любви. Разве ты можешь вполнакала? Когда ты занимаешься со мной любовью, ты ведь не думаешь о том, что слишком фанатично отдаешься этому процессу. Ты просто падаешь — и все, тебя нет. По крайней мере, какое-то время. И я люблю тебя абсолютно фанатично!

Майя понимала, что заводится, но тогда она была бы не она. Тут уж либо вообще молчи, либо говори до конца. И она говорила:

— Я все понимаю, я не дура. У тебя тонна обязательств, у меня своя тонна... Наши грузы разные, но не в этом дело. Я знаю, что все это не вечно, когда-то наступит момент — и ты уйдешь или я уйду... Да даже и это не важно! Важно то, что вот сейчас я хочу в этот чертов омут с головой! Понимаешь?

Кирилл понимал.

— Сколько нам с тобой осталось? День, месяц, год? Бог его знает. И я не хочу все это время тлеть, оглядываясь на инстинкт самосохранения. Не засыпай меня песком. А то как-то нечестно получается: ты меня открыл, а теперь обратно прикрыть хочешь.

Боялась ли она его потерять? Да, боялась до смерти. Разум должен был побеждать, но предательски сдавался. Никто никого не собирался приручать, но так получилось. Зависимость стала взаимной, они как будто задыхались друг без друга, глохли, слепли, немели. Оба теперь ненавидели командировки, но потом все было оглушительно ярким, они не могли напиться, надышаться встречей. На работе по-прежнему пересекались не часто, но каждый из них знал, что где-то рядом ходит родной, страстно, неистово любимый человек. Как трудно было не выдать себя, ведь на лице все написано...

 

Майя наконец решилась позвонить брату. Витя приехал по ее новому адресу. Обиду помнил, но решил, что раз сестра позвала, значит, их давняя ссора — это полная ерунда в сравнении с тем, что она хочет ему рассказать.

Витя был настолько проницательный и умный, что, даже войдя в восхитительную квартиру, не стал охать и прыгать от восторга. Он понял, что квартира — это лишь следствие чего-то поистине великого, что произошло в жизни сестры. Майя посадила его за стол. Они пили хороший чай из красивых чашек, ели вкусное мясо из красивых тарелок и смотрели в большое окно на реку, которую присыпал скромный октябрьский снег. И Майя рассказала Вите все, от начала до конца. Он внимательно слушал. А еще смотрел на нее и улыбался.

— Да что смешного? — не выдержала она.

— Смешного ничего, а вот прекрасного много. За полгода ты очень изменилась, просто стала другим человеком. Я, как врач, мог бы найти этому явлению вполне логичное медицинское объяснение, но не хочу. Я уверен, что это любовь, а ты называй как хочешь. Что бы там ни говорили, любовь творит чудеса, излечивает смертельные заболевания, да и просто открывает людям жизнь как великое чудо.

— Но он женат.

Майя сознательно пыталась вернуться с небес на землю, отрезветь. А то слишком воспарила в последнее время. Но Витя продолжал улыбаться совершенно идиотической улыбкой:

— И что? Ну, женат. Ты говоришь об этом как о триппере или хламидиозе. И то и другое, кстати, лечится. А у тебя слово «жена» звучит, ей-богу, как какое-то фатальное заболевание. Ты меня удивляешь! Когда ты с ним в постель ложилась, ты отдавала себе отчет в его женатости? Отдавала. Так что же сейчас сокрушаешься?

Майя поймала себя на мысли, что сама недавно в разговоре с Кириллом оперировала теми же аргументами. И поняла, что запуталась.

— Что же делать, Вить?

— Квартиру мне покажи, в конце концов! Давай, старушка, поднимайся! Пройдемся по твоим хоромам! — И опять улыбка совершенно счастливого человека.

 

Кирилл загорелся желанием купить Майе машину.

— Куда она мне, зачем? От дома до работы двадцать минут ходу.

— В деревню к себе будешь ездить. Хватит на этих электричках поганых мотаться.

— А мне нравятся электрички. Я в них отдыхаю, думаю, что-то сочиняю... Там мыслительные процессы протекают совершенно по-другому. И вообще, если быть до конца честной, я просто боюсь кого-нибудь убить или убиться сама.

— Хорошая ты у меня, — он поцеловал ее в висок, — убить боишься!

Иронизировать они обожали.

Их отношения длились уже больше четырех лет. Майин возраст приближался к тридцати, Кирилла — к пятидесяти. Отношения в конце концов дали трещину. Усугублялось все еще и тем, что на работе Майя стала пользоваться невероятным успехом у мужчин. И заглядывались на нее не какие-нибудь охранники, а сплошь руководящие работники и, надо отметить, неплохие мужики, молодые и холостые. Но ей это казалось абсурдным: какие романы, вообще! У нее есть Кирилл.

Как-то вечером — тогда он особенно долго у нее задержался, не было сил оторваться друг от друга — Майя легко и ненавязчиво предложила:

— Не уезжай. Просто останься. А?

Кирилл надевал ботинок. Замер.

— Май, ты что? — как будто она предложила ему какую-то непристойность. — Что значит «останься»? Мы же договаривались.

— Давай раздоговоримся!

Чего она хотела? Куда его заманивала? Чего, собственно, добивалась? Увести его из семьи? А то, что он спит с ней уже почти пять лет, — это не подтверждение того, что он уже оттуда ушел? Ведь, по сути, его физическое присутствие на семейных праздниках, в отпусках и на похоронах — простая формальность. Он всегда с ней — душой, по крайней мере. И ее это должно устраивать. Но почему-то больше не устраивало. Ей хотелось самой встречать с ним Новый год, гулять в осеннем парке и при этом не оглядываться на кусты так, как будто оттуда могла выпрыгнуть его жена. Ей хотелось, может быть, даже родить ему детей. И прожить с ним долгую и, несомненно, счастливую жизнь.

Но дело в том, что он уже прожил эту жизнь с другой женщиной, родил сына и ждал внуков. Все это у него было, а у Майи, похоже, оказалось под угрозой. Новый год она встречала с мамой, ладно хоть без полоумной тетки. Мама — это, конечно, хорошо, но Майе был почти тридцатник. Какой бы успешной ты ни была на работе, пора бы резать оливье для мужа и детей. Для женщины тридцать лет — это возраст, когда годы уже не идут, а уходят. И вот уже ты — красавица, умница со знанием тьмы иностранных языков, в красивой квартире — у безнадежно разбитого корыта...

Марина знала всю эту историю. Было одновременно и радостно за дочь, и тревожно. С одной стороны, есть чудесная работа, жилье — Господи, спасибо за хоромы, которые еще и задарма достались! Кирилл с самого начала оформил квартиру на Майю. Так и сказал: «Дарю». И красота при ней, с годами даже еще расцвела — вот что значит при мужике... Только есть ли он, мужик-то? И от жены не уходит, сволочь, и с Майкой толком не живет! Только себя любит. Да что тут говорить: видели, живали, знаем... Зла не хватало. А что ей скажешь: брось его, лучше найдешь? Такое прокатило бы с другой девочкой, попроще, посговорчивее, а эта ведь себе на уме. И что там, на том уме, даже страшно подумать. Вот и страдает, волочит свою холостую, чтоб она провалилась, жизнь.

Все рухнуло в начале лета две тысячи восьмого. Было уже просто невыносимо жить и дышать. Степень Майиной зависимости от Кирилла достигла апогея. Майя высохла до кости, остались одни глаза.

Худая и белая, она таскалась на работу как на казнь. Каждый день ждала, что вот сегодня вечером Кирилл придет с чемоданом и все станет хорошо. Будет покой без таблеток и сон без кошмаров. Или, наоборот, она, Майя, сорвется — и все полетит в тартарары. Сил жить уже почти не осталось.

И она пала на самое дно. Надела старую кофту с капюшоном, нашла какие-то рваные джинсы, кеды и пришла к его подъезду. Села чуть поодаль и стала ждать, сама не зная чего. Хотела убедиться, что у него действительно все хорошо тут, с женой, в его доме? Надеялась, что увиденное встряхнет ее, разозлит и вытолкнет из депрессии?..

Ждала она недолго. Подъехала иномарка, не его, но Майя интуитивно почувствовала, что к нему эта машина имеет самое непосредственное отношение. Сначала вышла женщина, моложавая, симпатичная, открыла заднюю дверцу. С заднего сиденья ей подали ребенка, по возрасту год-полтора, а потом выбрался Кирилл. Из-за руля вылез парень, а с переднего пассажирского сиденья — невысокая девушка. Майя, как шпион в засаде, накинула капюшон и не шевелилась. Не дай бог, заметят.

— Никита, Дашенька, ну я вас умоляю, не переживайте! Всего два дня! Потом заберете свою Кристиночку целую и невредимую. — Женщина подала ребенка Кириллу, тот принялся нацеловывать девочку в пухлые щеки. — Дашуля, пирог был замечательный! И, как мы договорились, в августе едем в Монако. Вместе!

Все перецеловались друг с другом. Никита и Даша сели в машину и уехали, а Кирилл с дамой и ребенком вошли в подъезд.

Что-то надо добавлять, объяснять? Продолжать надеяться? У них Кристиночка, пирог и Монако, а у Майи... А что же у Майи?

Она еще долго сидела на лавочке. Не было никакого обморока или припадка, просто какой-то духовный паралич. Майя понимала, что надо встать, пойти домой и лечь спать, потому что завтра работа, всевозможные дела... Но ей даже хотелось еще немного вот так посидеть в почти незнакомом районе, где живет элита, взбитые сливки, жирные до тошноты. Живет мужчина, которого она любит так, что, теперь кажется, ее от этой любви тоже тошнит. Сильнее некуда любить, выше уже не прыгнуть. Дальше только пропасть. И если раньше они вместе падали в бездну, то сейчас она одна летит в черную яму с каким-то мелким противным мусором.

Майе вдруг страшно захотелось помыться. Смыть с себя что-то эфемерное, липкое, отравляющее тело и душу. Она пошла домой, почти побежала, и ночной ветер хлестал в лицо, размывая склизкий клубок помоев, которые облепляли и, словно кислота, разъедали Майю многие месяцы. И когда ее поливала вода в душе, Майя заставила себя ощутить буквально на физическом уровне, как в водопроводный сток утекает едкое содержимое лопнувшего радужного пузыря, в котором она долгое время жила.

Легла она под утро. Долго сидела на подоконнике, смотрела на рассвет, на рыжие шевеления реки, на какого-то человека, который устроился на заросшем откосе и, как и Майя, о чем-то думал в этот сонный час. И было уже не так страшно, потому что она как бы и не одна. Потом ходила по квартире, разглядывала свои книги. Вспомнила, как однажды они с Кириллом чуть не поругались. Он опять был недоволен ее манерой, как он считал, глотать все подряд: теперь она читала какого-то непонятного Сартра. «Тошнота» — было написано белыми буквами на обложке. И картинка: из камина выезжает паровоз.

— Кто это вообще читает?

— Я читаю. Тебе чем-то Сартр не угодил?

— Это же бред!

— А ты сам вообще что-нибудь читаешь? — Майя встала в «позу сахарницы» — руки в боки.

— Читаю! Я Есенина, знаешь, люблю. Бродского, Пастернака... Можно? А ты поклоняешься книгам о тошноте.

— Книга меня никогда не бросит и не предаст. Поэтому у нас с ней такая сильная взаимная связь.

И вот сейчас старые друзья и соратники смотрели на нее разноцветными корешками верно и с любовью. Не подвели, малыши.

Нельзя сказать, что у Майи созрел какой-то план, скорее это она созрела. Какое-то глубинное течение вынесло ее к единственно правильному берегу. Она никому ничего не сказала, все оставалось как прежде: дом, работа, электрички, мама... Правда, бледность и худоба достигли крайней степени, но Майя знала: это пройдет. Скоро пройдет. И вот это, пока еще мифическое, «скоро» толкало ее, тормошило и принуждало двигаться.

Она не убегала от проблем, она просто хотела жить. Но тут, в Тюмени, это было больше невозможно. Быть сильной оказалось недостаточно, да и не этим измеряется сила. Ходить по одним коридорам и делать вид, что между ними ничего не было? Просто пять лет случайных отношений? Отвратительное слово — «отношения»! Измызганное, излизанное, мерзкое... Связью тоже не назовешь: отдает каким-то криминалом. А все эти космические и духовные сферы уже пройдены. Любовь? Несомненно. Но, видимо, хватит любви — в таком ее проявлении. Переверните, пожалуйста, страницу!

Майя теперь копила силы для другого и не могла себе позволить тратить их на мужчину, который нянчит внуков со своей женой и ест вкуснейшие пироги своей невестки. Ах да! Монако в августе. Это даже не печально, а скорее пошло и противно.

Она не стала терять время, изобретая велосипед. За годы работы в своей уважаемой организации Майя успела обзавестись хорошими знакомыми. Как-то ей выпал случай переводить в Москве, в МИДе, даже страшно было, честное слово. Но Майя — полиглот от Бога, как бывают такими писатели или музыканты. У нее талант, дар. И там она всех ошеломила, с легкостью птички перескакивая с французского на испанский, потом на итальянский, с него на немецкий... Апофеозом всего стал китайский, который, что греха таить, когда-то дался ей тяжело. Английский в счет не шел, это был просто инструмент, с помощью которого все общались. Под конец Майя шутя защебетала на греческом, и это совсем сразило Мишу, ее проводника и спутника.

Миша смотрел на нее и диву давался:

— Май, ты чего в своем колхозе сидишь? Ты же языки учишь играючи, как бы между прочим. Да перед тобой все двери открыты!

— Мне все не нужны. Москву вашу я ненавижу. За что ее любить-то? За золотые купола? Не смеши! В Питер не поеду: мочевой пузырь страны. И вот куда, скажи мне?

— Да хоть в Грецию! Ты на греческом не говоришь, а словно поешь. Да и вообще, там хорошо. Я в Салониках был — такая благодать! А ты везде себя найдешь. Ты умная.

— Я подумаю, — Майя улыбалась.

Ей нравился этот парень. Был он прост, но не глуп. Не заносчив, что редкость среди москвичей. Хотя какой из него москвич: несколько лет назад приехал из Новосибирска, не успел, видно, еще опошлиться, особачиться. А бог даст, и не станет таким никогда.

Москву Миша ей все-таки показал, просто настоял на этом. Потащил на Красную площадь, зачем-то в ГУМ. Был уверен, что раз она женщина, то будет в экстазе. Майя, когда увидела его удивленные глаза — мол, где восторженный писк, — даже обиделась:

— Ты серьезно считаешь меня вот такой? — Она подняла брови домиком и свернула губы в трубочку. — Покажи мне лучше Воробьевы горы, Большой театр! Хочу Таганку увидеть, там же Высоцкий играл. В Третьяковку веди меня...

— Майя, нам с тобой недели не хватит!

— Нет, — заорала она, — к черту Третьяковку! Вези меня на Патриаршие! А потом покажешь, где Аннушка разлила масло!

И они поехали, гуляли там, много разговаривали, обсуждали роман Булгакова, и Майя, посомневавшись, осторожно сказала:

— Миш, я думаю, что все это мракобесие, которое творится вокруг, скоро опять притянет Воланда и его компанию. Что-то нехорошее в воздухе, я чувствую.

Миша смотрел на Майю-прорицательницу внимательно и даже не думал подтрунивать. Он и сам знал, что в России хорошо не бывает. И никогда не предугадаешь, откуда прилетит.

— И что нам делать, Май?

— Жить. — Она улыбнулась. — И есть. Я голодная. Корми меня!

Москву Майя не полюбила, но улетала из нее с тяжелым сердцем. Миша стал ей почти родным. Кто бы мог подумать, что друзьями делаются именно так. Он провожал ее в Домодедово, они сидели в кафе и в основном молчали. Майя предложила Мише приехать к ней в гости, он отказался. А она отказалась ехать в Москву.

— Все равно где-то в этом мире мы еще пересечемся! — пообещал он серьезно и печально.

В общем, как бы смешно и абсурдно это ни выглядело, сейчас Майя позвонила Мише. Он практически сразу взял трубку, узнал Майю, обрадовался по-настоящему, не наигранно:

— О! Майка-зайка!

— Зайка, выручай-ка! — подыграла она.

— Что такое? В Грецию собралась? — Миша хмыкнул: мол, как я хорошо пошутил.

— Да, — на этот раз совершенно серьезно сказала Майя.

Миша подавился. Покашлял. Собрался.

— Ну, мать, если ты серьезно, то чем смогу...

Гражданство? Сделаем. Недвижимость хочешь купить? В Санторини? Почему именно там? Ах, на картинке понравилось... Ну, это аргумент. Все решаемо, мать. Когда надо-то? А, ну да. Чем скорее, как говорится... Понял тебя. Жди, наберу. Если помощь нужна какая — финансовая, в смысле, — то без проблем. У меня этого хлама бумажного хватает.

Этот Миша был как Архангел Михаил. Позвонил через две недели, взволнованный и счастливый:

— Майка, слушай, задницу рву как для себя! Короче, гражданство будет. Не спрашивай как, сам в шоке. Теперь о жилье. Я так увлекся твоей идеей! Короче, будешь жить в Ие. Город — сказка! Сама все увидишь и офигеешь. На главной улице. Недвижимость там не самая дешевая, но у нас в России ты за студию в панельке больше заплатишь. Еще и почку в итоге от безысходности продашь. А там... — Миша как будто даже облизнулся. — Там Эгейское море из окна, закаты, Май, охренеть! Петунию на балконе посадишь! Прикинь, как круто! Белые дома, синее море и розовая петуния! Я уже с тобой хочу!

— Так поехали, — безучастно выдавила Майя.

Миша рассмеялся в трубку смехом, похожим на вопли подбитой чайки, потом посерьезнел, кашлянул и продолжил:

— Так, работа. Можешь, конечно, каким-нибудь гидом там, экскурсоводом, но места знать надо, всю мельчайшую историю, до песчинки. Какая богиня от какого бога родила и так далее. Но мы-то люди серьезные, Май. Зачем нам мифология? Есть вакансии в МИДе... То есть их там нет, но для тебя будут. Я связался со своими людьми, объяснил, что ты знаешь все языки мира и вообще учишь их на ходу. Интеллектуально подкована, политически надежна, красотка не хуже тамошних сраных богинь и вообще хороший человек. Короче, они в тебе заинтересованы. Тянуть не надо. Если готова, то сворачивай свою тюменскую лавочку — и поехала. Все детали изложу и разжую.

Майю как будто ударили по голове. Она этого очень хотела, спала и видела свою солнечную Грецию, но сейчас, когда мечта на глазах превращалась в реальность, ей стало страшно — чуть-чуть, но все-таки. Все время, пока работала, она, как чувствовала, откладывала деньги. Не знала для чего, но копила. Получилась очень неплохая сумма. И язык греческий выучила, сама не зная для чего. Хотела сначала иврит, но на что ей тот иврит? Зачем греческий, тогда тоже было не понятно, но вот захотелось. Кто бы ей еще намекнул, что никакая это не случайность, а зов крови. И Греция — не сиюминутная прихоть или райское видение, а, в общем-то, ее вторая родина. Потому и тянет.

Когда Майя все рассказала Марине, та охнула. Это что еще такое?! Не в тюрьму, конечно, в хорошее место дитя едет, но ведь и не в Рязань погостить на месяц! Это же другая страна и навсегда! Конечно, случилась истерика. Нормальная истерика нормальной матери. А Майя даже не собиралась обороняться, защищаться или оправдываться. Это было ее решение. Уже принятое.

— Мам, — Майя решила, что пора закончить семейное представление в стиле «идише маме», — ты со мной?

Марину как будто кипятком ошпарили. Как будто оскорбили — не в Грецию предложили поехать, а в какой-нибудь заштатный Алапаевск или Шамары. Она брезгливо фыркнула:

— Никогда! Никуда я из Талицы не уеду!

— Уедешь. И уедешь ко мне. А я буду тебя ждать. Будем прилетать сюда на родительский день, на их дни рождения.

Майя получила благословение на отъезд. Осталось решить вопрос с работой, хотя что там решать — уволиться, и все. Никто плакать не будет, потому что незаменимых у нас нет.

Квартира переходила в пользование Вити вместе со всем содержимым. Витя был ошарашен. Нет, не квартирой. Его оглушил отъезд сестры.

— Это не бегство, и перестань на меня так смотреть! Это взвешенное решение. Я действительно так хочу.

— Но почему Греция?

— А куда, Вить?

Вариантов было много и одновременно не было никаких. Можно хоть в Катманду, но это уж слишком экстремально. И, действительно, бегства нет, есть желание начать жизнь по-другому. Просто далеко. И Витя, конечно, поддержал.

— Ты знаешь, мы с Машей решили пожениться, — сообщил он. — Но без фейерверков. Зачем этот маразм, кому он нужен? Тамада и гости мордой в салате, все эти «опусти задницей ручку в бутылку»... А мама будет руководить процессом. Ужас, Май!

Майя смеялась, потому что представила эту жуть на свадьбе у Вити. Действительно, и смех и грех. Да и потом, свадьба без пяти минут заведующего гинекологическим отделением областной больницы, почти кандидата наук, — с пошлыми конкурсами? Нет, увольте!

Витя все мялся, думал, спрашивать или нет о том самом. Но промолчать не мог:

— Май, а Кирилл... Он знает?

Майя стояла лицом к окну, наблюдала за летней разноцветицей, за речными «барашками», за своим блеклым отражением в стекле. Кирилл...

— Нет. И не должен. Ты ведь понимаешь?

Брат кивнул.

О господи, Кирилл! Стоит ли рассказывать, как Майя металась последние месяцы, как истязала себя. Валериана уже не помогала — так, слону дробина; она перешла на адаптол, потом в ход пошел амитриптилин, хотя его она побаивалась. И ощущение абсолютной оторванности от реальности страшило, и не хотелось возвращаться. В какой-то момент Майя испугалась, что подсела на лекарства. Надо было бороться самой.

С той поры, как она застала милейшую семейную сцену, они с Кириллом были вместе один раз. Он приехал с цветами, совершенно счастливый, красивый, легкий.

— Я страшно соскучился по тебе! — говорил он. — Ты же мое солнце.

Майя, против обыкновения, много говорила в тот вечер. Она как будто хотела ему сказать все, что не успела за прошедшие годы. Вспоминала какие-то почти забытые случаи из своего детства, рассказала про деда, показала, наконец, стул, на котором сидела возле его гроба, поплакала. Потом включила Кириллу свои любимые песни, попросила потанцевать с ней.

— Ты никогда не танцевала со мной. И никогда не говорила так много. Что-то случилось?

— Я просто очень люблю тебя.

Никогда еще Майя не взлетала с ним так высоко и так круто не падала в неизвестность. Но там он ловил ее, казалось, в последний момент, но ловил. Подхватывал и снова поднимал... И в полете Майя совсем забыла, что вот именно этот вечер она увезет с собой, увезет с собой именно такого Кирилла — и постарается не сойти с ума.

— Ты знаешь, Май, мне так хорошо еще никогда и ни с кем не было. И это чистая правда.

Он был светел и легок. Целовал ее в висок, и в родинку на плече, и в шею, и наблюдал, как поднимается и шевелится персиковый пушок на ее теле. И воспарял вместе с ней, и благодарил ее за то, что в свои пятьдесят может так, как не мог в двадцать пять. И не сможет уже никогда и ни с кем.

— Ты моя греческая богиня, — шептал он на границе земных и небесных ощущений.

А ее горло сдавливал спазм. Хотелось орать и умолять, чтобы не отпускал, чтобы пришел навсегда, и тогда она все бросит: всю эту Грецию, и Санторини, и главную улицу...

«Все брошу, только будь рядом. Будь у меня не “в командировке”, а постоянно, всегда!»

Но он ушел. А она легла в прихожей и лежала так всю ночь, не могла даже пошевелиться. Ей хотелось спросить у кого-нибудь: за что? За что эта нестерпимая мука, это стихийное бедствие, которое сносит крепкую Майю вглубь неизвестного ей континента, к чему этот крах и страх? Но спросить было не у кого, и она старалась просто благодарить за все. Ведь было счастье, на которое она согласилась совершенно добровольно. Только вдуматься: добровольно согласилась на счастье. А ведь знала, куда голову толкала. Вот и нехрен сейчас скулить. Жопу в горсть и пошла.

И она пошла — утром на работу, чтобы тут же с нее уволиться.

Руководитель ее департамента открыл рот:

— Мажар, ты с ума сошла! Я тебя не уволю. Кого брать? Ты видела этих переводчиков?!

— Видела. Более того, училась с ними. Нормальные ребята.

— Вот именно — нормальные! Нормальные — это значит никакие. А мне лучшая нужна! Все, иди, не беси меня!

Борис Борисович, или, как называла его Майя, Бэбэ, взмахнул рукой: мол, все, пошла отсюда, работы много. Но Майя спокойно положила перед ним заявление. Оно плавно опустилось на стол, как кленовый лист на сентябрьский асфальт. Бэбэ поднял на Майю гневный взгляд и пошел красными пятнами, но его любимая Мажар была спокойна, как скала.

— Борис Борисыч, вы очень классный, я с вами уже почти восемь лет. Но я все решила. И две недели я отрабатывать не буду.

— Ну ты и свинья! Что у тебя случилось? Месячные? Возьми отгулы, передохни, спусти пар! Не девочка уже такие фортеля выкидывать. Я ж тебя люблю, Мажар. Ну что стряслось-то? Ну хочешь, я тебе зарплату подниму?

Борис Борисыч с доброй жалостью и надеждой посмотрел на Майю, а Майя на свое заявление. Он не выдержал, швырнул на стол ручку, та весело отскочила и улетела куда-то в угол.

— Я так и знал! — шеф ударил кулаком по столу. Кофейная чашка перед ним подпрыгнула. — Я так и знал, что эти ваши страсти до добра не доведут! Ни тебя, ни его понять не могу. Ты девка молодая, вся жизнь впереди, а он старый хрен, уже внучка родилась, и туда же!

У Майи онемели руки и ноги. Ужас! Какой ужас! То есть...

— Ну что ты так на меня смотришь? А ты думала, никто не знает? Да между вами искрит — слепой заметит! Вот уж не думал я, что вы... — Он запнулся. — Ах ты какая! Выбрала время, когда он уехал в Кувейт, и сама сматываешься? А так не можешь, чтоб в глаза ему...

Последние слова он уже выкрикивал, потому что Майя была в дверях. Лифт не вызывала, бежала по лестнице, два раза упала и, чуть кубарем не скатившись со ступеней, выскочила из здания. Полушла-полубежала по улице Республики, сшибая людей, в сторону Семакова, но не домой. Домой нельзя, а то, не ровен час, что-нибудь натворит, идиотка психованная... Свернула на Урицкого, в какой-то замшелый двор. В частном секторе взорвались лаем собаки. Майя отпрянула, рванула в сторону Красина. Ноги подкашивались из-за высоких каблуков. И тут, как гром, как сирена, откуда-то сзади выстрелило в спину:

— Стоять!

Майя замерла, боясь обернуться. Кто это? Что это? Голос женский, но какой-то похмельный, злой:

— Я сказала: стоять! Твою мать!

Майя резко развернулась и ахнула. Почти вплотную к ней подбежала собака размером с небольшого динозавра. Хозяйка псины, та самая, с похмельным голосом, бежала следом и продолжала орать:

— Девушка, не бойтесь! Повалить может, но не укусит! Он просто играть любит... — Потом переключилась на собаку: — Гумберт, едрить твою через коромысло! Ко мне!

Собака послушно затрусила к хозяйке. Как будто лохматая гора двигалась, помахивая ушами и хвостом.

Гумберт. Что-то знакомое... Из книжки, что ли, какой-то? Ах да, «Лолита»... А при чем тут этот пес? Он что, тоже с нимфетками... Что за бред! Майе было нехорошо. От нелогичных мыслей, от разговора с Бэбэ, вообще от всего. Искрит, между ними искрит. Все знают. А кто — все? И его жена? Все это уже не важно... Или, наоборот, именно сейчас все и обретает смысл — когда смотришь на картинку не взглядом, затуманенным химией человеческих страстей, а трезвыми бесстыжими глазами, без пелены и этих самых искр?

Майя прислонилась к стене какого-то недостроенного дома, постояла одна в тени, почти в покое. Через сто пятьдесят метров шумела, орала, грохотала улица Ленина, а тут, в деревенских декорациях, даже машины почти не ездили. Майя огляделась, вспомнила, что как-то гуляла здесь еще в студенчестве. Правда, кирпичных домов тогда не было, этот долгострой образовался, кажется, лет семь назад. Тут раньше было хорошо. И сейчас хорошо, но новомодные городские поветрия вытесняли старую Тюмень, как она ни сопротивлялась.

«Хоть бы подольше сохранилась! — подумала Майя. — Хоть бы подольше...»

Через неделю она уехала. Перед отъездом попросила прощения у Маши, Витиной жены, еще раз призналась брату в бесконечной любви, погладила Машин живот, который округлым полуостровом плыл впереди самой Маши, когда та шла. Ждали двойню: мальчика и девочку.

Майя напоследок прошла по квартире, коснулась каждой вещи, еще раз вспомнила жизнь, которую тут прожила. Остановилась возле книг:

— Не выбрасывайте, ладно?

— Да боже упаси! Ты же потом убьешь нас! Приедешь с мечом Афины и убьешь.

Было радостно и грустно. И непонятно, чего больше.

Из всех вещей она забрала только стул.

 

А в Греции все устроилось как-то легко и быстро. Дом оказался прекрасен, даже лучше, чем на фото. Все было другим: улицы, магазины, а главное — люди. Не читалось на их лицах ни загнанности, ни затравленности, ни обреченности. Никто не хамил в очередях, потому что и очередей-то не было; никто никого не давил в переполненных автобусах, потому что при такой погоде ездить в автобусе было просто смешно, и Майя, кстати, ни одного и не видела. Синь неба и моря, белоснежность города, красота растительности, загорелость и дружелюбная легкость людей... Господи, это другая планета! Майе теперь казалось смертным грехом то, что она тридцать лет прожила в серой тухлятине и промозглости, в непроходимом хамстве, маразме и жадности. На своей родине, одним словом.

Майя быстро вышла на работу, но не в МИД. Ей страшно не хотелось в политику, ей хотелось легкости, игривости, простых и веселых людей. И она пошла в отель. Просто пришла в тот, что ближе к дому, и попросилась на работу. Ее легкий акцент вызвал восторг управляющего: это был прекрасный русский акцент, и Майя даже не стремилась его скрыть или избавиться от него. Ее взяли, раскрыв объятия, сразу в замы, благо вакансия была: предыдущая дама собралась в декрет. Майя быстро сообразила, что к чему, да и особых сложностей ей не встретилось. Она представила, через что бы ей пришлось пройти, окажись она в аналогичной ситуации в России, и здешняя жизнь снова показалась ей раем.

А еще через две недели она стала замечать, что ее мутит от любой еды, от запахов, хорошо идет только газировка и мятные жвачки. Ее женский организм вел себя странно. Майя, не будучи дурой, сразу купила тест на беременность... Чудо или наказание? Беременность была.

Она вышла на крыльцо дома, села на ступеньку и призадумалась. Мимо по улице проплывала пожилая семейная чета — Майины соседи. Они радостно улыбнулись и поприветствовали «молодую даму из России, весьма сдержанную и приличную». А «приличная дама» сидела и обдумывала свою образовавшуюся внебрачную беременность от женатого, простите, мужчины.

То, что Кириллу она ничего не скажет, было ясно как божий день. А зачем? «Привет, я от тебя беременна». И дальше что?.. Нет, однозначно нет. И себе счастья не прибавишь, и его семью взбаламутишь. Маме? Конечно! Не обсуждается. И Вите. А больше и говорить-то некому... Ну и замечательно.

Майя ждала ребенка, но никак не ожидала, что их будет двое. Мальчик и девочка. Вот это да! Они с Мариной ахнули: Майя от радости, Марина от ужаса.

— Что ж мы с ними двумя-то делать будем?! — будущая бабушка все никак не могла смириться. — Скажи врачихе, пусть еще раз проверит!

Марина, надо отдать ей должное, прилетела тут же. Она была так взбудоражена этой новостью, что все мысли о родине отошли на восемнадцатый план. У ребенка будет ребенок, все остальное не имеет значения! А потом, когда отдышалась, успокоилась, привыкла к этой мысли, — начала оглядываться вокруг и ахать от каждого куста и дома. Иногда она буквально не замолкала: все восторгалась, сокрушалась, что мама и папа не дожили до счастливых дней, вот бы радовались... А временами просто сидела с Майей на берегу моря и молчала. Вспоминала свою молодость и удивлялась Божьему промыслу и чудесам. Через тридцать лет, но она приехала к своему Байону. Где-то он сейчас...

Вопрос об отце Майиных младенцев не поднимался. Может, в другой семье, с ветхозаветными принципами, и началась бы истерика, но поскольку безотцовщина у Мажаров была скорее нормой, чем исключением, то и речь «за папу» не заходила. Волновало другое: надо было рожать и растить детей — главных действующих лиц этой истории.

Вызвались помочь пожилые соседи. Их дочь, одинокая сорокалетняя Марита, которой на роду была написана бездетность, как раз страшно любила возиться с ребятишками. Была она больше похожа на еврейку, чем на гречанку: шумная, веселая, основательная, гребла всю работу как трактор и со всем справлялась. Она аж взвизгнула, когда узнала, что русская соседка ждет двойняшек. Неистово тряся руки Марине и Майе, она заявила, что хоть сейчас готова стать нянькой. И ей необходимо начать учить русский, а как же иначе?

Эта Марита была просто послана им Богом, она буквально расплескивала вокруг себя доброту и энтузиазм. Марина сначала даже ревновала, но потом поняла, что греческая няня — это спасение. Дети, когда чуть подросли, были похожи на банду, маленькую, но успевавшую всем поддать и жарку, и парку. Тут и трое бы с ног сбились, а одна Марина сошла бы с ума!

 

Незадолго до родов Майя сидела на крыльце дома. Она очень любила это занятие — сидение на крыльце. Мимо проходят разные люди: местные, туристы, что-то говорят на разных языках, восторгаются пейзажами. А Майя смотрит. Она выносила стул, садилась на него и мысленно разговаривала с дедом, который, несомненно, наблюдал за ней оттуда и благословлял на добрые мысли и хорошие дела. Рядом с ним была бабушка.

В тот день «солдаты» в животе воевали круче обычного. Майя не знала, на кого положить руку и кого успокаивать. Имена она выбрала давно. Мальчик — конечно, Платон, это даже не обсуждалось. А вот с девочкой было сложнее. Прекрасное имя Нур совершенно не сочеталось с Майиной фамилией. «Нур Мажар» скорее подошло бы какому-нибудь средневековому мужику-полководцу гренадерского роста и со свирепой мордой. И Майя придумала назвать дочь Нури. Игриво, романтично, экзотично. И вот сейчас, сидя на крыльце, Майя прикладывала ладони то к одному боку, то к другому, смотря в каком месте на животе появлялся рельеф от пятки или от кулака.

В бликах апрельского солнца к Майе двигалась фигура с чемоданом. Походка показалась знакомой, растрепанная башка тоже. Когда человек подошел совсем близко и остановился, Майя сделала ладонь козырьком и разглядела. Это был Миша. Стоял и улыбался своей глуповатой улыбкой. Разглядывал Майю, как будто впервые увидел. Потом сел рядом, ничего не говоря. Майя тоже молчала, то ли от неожиданности, то ли от любопытства.

— Тебе идет, — Миша посмотрел на ее живот. — Не думал, что можно забеременеть от греческого воздуха.

— Нет, это я еще из России привезла, — Майя погладила живот и довольно улыбнулась. — Отечественного производства.

Миша улыбался, а потом перестал. Майя тоже перестала. Она его таким серьезным не помнила. Помнила только, как он не оставлял ее в Москве, когда на нее облизывались столичные шакалы, и как молниеносно помог с переездом. Помнила его чудовищный, но дико заразительный смех. И не хочешь, а будешь за компанию смеяться до колик в животе. А еще, конечно, Патриаршие, прощание в Домодедово, зарождавшуюся дружбу, которой они так и не дали подкрепления...

— Я, собственно, приехал жениться на тебе. Ну и, как полагается, жить с тобой долго и счастливо. Май?.. — Миша с прищуром смотрел на Майю, такую молодую — и словно постаревшую за последнее время.

Идиот, конечно идиот! Где он и где она — шикарная и недоступная, невесомая и независимая... И ведь не дурак, не размазня, но спрятал голову, отступил и только наблюдал издалека за эфемерным образом Майи в какой-то Тюмени. Далась ей эта Тюмень! А ему — эта Москва... Наконец прижало по-настоящему: потерял аппетит, ходил худой и бледный, все порывался позвонить или написать. Сгреб волю в кулак и набрал номер. Майя ответила, искренне обрадовалась, даже пригласила в гости, тоже искренне, но потом тонко намекнула, что в данный момент не одна и говорить ей не совсем удобно. Но ты звони, дружочек, обязательно! И короткие гудки. Он опоздал. Если это был и не полный провал, то, скорее всего, бледное будущее без особых надежд и перспектив.

А потом она сама позвонила — и сразу к делу. Миша даже не сразу понял, что, собственно, происходит. Потом до него дошло — сначала то, что с тем, с кем Майя была, все закончено и она бежит. Это было понятно по ее голосу, нетерпеливому, взволнованному. Потом дошло, что в Грецию. Стало даже немножко смешно. Вроде он в шутку сказал, а оказывается, она решилась. Это его шанс? Или уже заткнуться и успокоиться? Он ей поможет, однозначно. Из штанов выпрыгнет, но сотворит для Майи любое чудо! И Миша сделал все, что мог, и был уверен, что поступает правильно. Но потом начались еще большие мучения: он в Москве, она где-то на другой стороне земли... Он был уверен, что теперь Майя одна. Так значит, надо сделать новую попытку!

И Миша поехал в Санторини. Адрес-то он знал.

Он был готов ко всему. Его могли развернуть, засмеять, осрамить. Могли, конечно, и в дом пустить, но это было, с его точки зрения, почти несбыточно. Поэтому Миша ехал как на Голгофу, хотя собирался бороться за царствие небесное. И если вернуться к ожиданиям, то, увидев Майю беременной, он замер, потрясенный, чувствуя себя так, словно ноги у него стоят в тазу с цементом, причем цемент быстро застывает. Как же это? Когда успела?!

Она сидела на грубоватом стуле старинного вида, положив руки на живот как на подставку, и, кажется, была в полудреме. В последнюю встречу он запомнил ее другой. Тогда в ней было больше жизни, больше блеска и больше килограммов. Сейчас казалось, что она вся ушла в этот огромный живот. Но это была Майя, его Майя, жонглирующая не только семью языками, но и его, Мишиной, жизнью.

— Ты очень смешной с этими патлами на голове. И с этой бородой, — Майя с интересом разглядывала Мишу. Странно, что на его появление и предложение замужества она отреагировала так, будто это в порядке вещей, а вот патлы и борода ее волновали.

— А у тебя стул какой-то непростой.

— О-о-о! Это очень непростой стул! Волшебный. Я тебе расскажу про него. — Майя протянула Мише руку: — Помоги встать, моя команда меня отяжелила.

Миша смотрел непонимающе. А Майя подмигнула ему с видом опытного заговорщика, давая понять, что новостей будет еще много.

И сказала тихо, почти шепотом:

— Пойдем в дом, там мама лепит пельмени. А Марита сегодня утром принесла мусаки. Она вообще так готовит!.. — Потом спохватилась: — Ой, забери стул! Его обязательно надо занести. И чемодан, Миша!

И Миша, растерянный и счастливый, суматошно прыгал вокруг Майи, стула и чемодана и все не знал, за что схватиться. И ярко-розовая петуния колыхалась над их головами.

Господи, спасибо тебе...

Эпилог

Дом на Деповской, 48 стоит до сих пор. С того момента, как умер Платон Мажар, в нем ни дня никто не жил, потому что после похорон Фаина сказала родственникам:

— Если вы, твари, подойдете к отцовскому дому, я его сожгу! И еще я сожгу ваши дома. И сделаю так, что вы сами в них сгорите.

Дом оброс мхом, палисадник, который сажал еще Платон, неимоверно разросся, деревья дали побеги, а те, подросши, — еще побеги... Те же бревна, те же окна, та же калитка с запором «дерни за веревочку, дверь и откроется». Дом продолжает дышать, слушать и слышать. Заброшенное гнездо большой и странной семьи. Колыбель и усыпальница, тихий причал, куда приходили впервые и откуда отправлялись в последний путь.

К дому никто не приближается. История семьи Мажаров забыта: все свидетели тех лет давно ушли и рассказывать некому. Но таинственность и непоколебимость дома внушают окружающим страх, любопытство и невольное уважение к этому бревенчатому персонажу. И кажется, приди на это место через сто лет — все вокруг сгинет, а он останется. Все так же будет стоять и смотреть на эту ужасную и прекрасную жизнь.