Кукушкин родник

* * *

Долго не видали Тимоху с той поры на улице — всё копошился у себя в ограде, что-то мастерил.
— То за одно примусь, то за другое — ни одно заделье не выходит: всё не так да не этак, — жаловался он. — Вот в руках чего-то не стало, дёрживо какое-то пропало, ушло что-то, а может, жила какая внутри оборвалась — не пойму чегой-то. И всё мне как будто опостылело, всё поперёк души. Иной раз встанет комом вот здесь, гляди-ка, — и он показывал кулаком под левое ребро, — и не могу избыть никуда — ни проглотить, ни чо. Жду, когда рассосётся, а поди-ка ты — никак.
А еще стал ходить на дальние огороды. Сядет, обопрётся локтем о колено, ладонью подопрёт щёку и сидит едва не целый день. А потом приметили, что Тимоха зачастил на кладбище. Как прежде ходил по полям да оврагам, так теперь — на кладбище. Деревенских заинтересовало: и что ж он там делает? Те, что ходили поминать своих покойников, говорили: обустраивает могилки — поправляет кресты, которые покосились или хуже того — упали, красит звёзды и памятники. Убрал валежник, почистил территорию. Раньше, бывало, между могилок с трудом протиснешься — так тесно они срослись между собой — он поправил дорожки. Где надо — скосил траву, кое-где посадил кустарник — рябину, сирень, шиповник. У иных могил воткнул по ёлочке, на забытых уже холмиках посадил цветы. Не обошёл вниманием и ограду: укрепил завалившийся штакетник, где-то подлатал, а затем взялся красить его зелёной краской — под цвет травы и листвы. Люди, конечно, говорили ему спасибо, потому что в работе по обустройству кладбища он не обходил вниманием и могилы их родственников. А всё же замечали меж собой: «Неймётся же человеку, всё у него какая-то забота. Сидел бы себе на печи — не молоденький ведь уже».
В первый раз забрёл Тимоха на кладбище случайно, незнамо как. Напала на него какая-то сухотка душевная, и потянуло к чему-то родному, сыздетства близкому. «Неужто и впрямь конец мне приходит?» — подумалось Тимохе, а ноги сами привели его на кладбище. Он подошёл к изгороди. Забор у ворот стоял ровно. Но по краям кладбища завалился. Тимоха сразу отметил это хозяйским глазом. «Непорядок», — вздохнул он про себя, затем приподнял со столба скрученный в кольцо алюминиевый провод и отворил калитку. Вокруг было тихо, только несмелый ветерок шелестел травой, да, казалось, слышался в воздухе лёгкий лепет крыльев мелькавших здесь бабочек. Он двинулся вперёд по тропе. По правую руку вдоль забора стеной стоял буйный, переросший кустарник. Дальше место было более открытое. Тимоха огляделся вокруг и удивился: кладбище выглядело как-то несуразно. Территория была как бы разделена надвое, на светлую и темную части. По одну сторону возвышались деревья. Среди них было немало старых. И вся эта сторона была погружена в тень. Другая же — та, что находилась слева, — напротив, была ярко освещена солнцем. Здесь не видно было кустов, только всюду виднелись кресты и памятники, буйно росла трава, местами, в рост человека, поднимались мощные стебли репейника.
Тимоха проследовал по тропинке вглубь. Тропа была неровной, петляла. Он остановился и огляделся. И вновь его взяло недоумение: могилы были расположены без всякого порядка, как кому вздумается. Вот два или три захоронения идут в ряд, одно за другим, и вдоль них тянется как бы тропка, некая ложбиночка, хотя и поросшая травой. И тут же вдруг — поперёк этой тропочки ещё одна могилка. И так повсюду. Чтобы добраться до края кладбища, нужно было пробираться между памятниками точно по лабиринту, наугад. Тимохе подумалось: «Всё абы как». И почему он раньше этого не замечал? Он стал протискиваться между могил, по временам читая на них таблички. Всё это были люди свои, деревенские, в прошлом ему знакомые, рядом с которыми проходила его жизнь. Сейчас он бродил среди довольно свежих могил. Неожиданно глаз его остановился на серой гранитной плите. На ней была довольно выцветшая фотография. «Так то же Стёпка Нипеин! — вздрогнул Тимоха. — Да мы ж с тобой в бабки и в козла играли — вона ещё с каких пор, сызмалетства самого». С поблёкшего портрета смотрел на Тимоху прямо и строго человек в тёмном пиджаке и когда-то белой, а теперь пожелтевшей рубахе. Взгляд его был застывший, и лицо точно окаменело. Тимоха вспомнил, что точно такая же фотография висела когда-то на Доске почёта в райцентре, где Степан Игнатьевич Нипеин значился почётным комбайнёром. Специально приезжал в район фотограф и снимал на карточки всех здешних передовиков. Стёпка, видать, в тот момент, когда его фотографировали, напустил на себя важности, хотел выглядеть серьёзным, вот и напыжился, даже волосы загладил, а то отродясь они у него непокорные были, прям как характер его — всё, бывало, норовил по-своему повернуть. Про него в деревне говорили: молока у быка выпросит. Недаром и примета такая есть: каковы у человека волосы, таков и характер. А у Стёпки волосы завсегда по сторонам торчали, всё равно что солома. А тут, гляди-ка, прилизанный какой. «Смотрю я, Стёпка, травы у тебя тут наросло по край плиты. Вот соберусь на днях, выкошу. Прощевай покуда. А мы, однако, с тобой одногодки», — вздохнул Тимоха, пробираясь дальше в глубь кладбища.
Он шёл потихоньку, приминая траву, а у самого из головы всё Стёпка не выходил. Вспоминал он, как когда-то ходили они рыбачить на реку, ставили верши, сторожили коней в ночном, разжигали костры в лугах, а сколько тогда побасенок нарассказывали — одна другой страшнее. А ночи тёмные, иной раз такая жуть брала. «Я в пастухи подался, а из тебя — вона, районная знаменитость получилась. Отец твой, дядька Игнат, всё гордился сыном и приговаривал: “А то ж мы, вятские, — люди хватские, у нас ничо из рук не выпадет”. А ещё дядька Игнат любил, чтоб всякую работу делали хорошо, на совесть, и ребят наставлял. “Хорошее дело два века живёт, а плохое и свой не доживает”, — говаривал он. Бывало, как увидит какой-нибудь беспорядок, скажет: “Руки бы оторвать тому, кто это делал”. И ещё присказка была у него по этому поводу: “Сбил-сколотил — вот колесо, сел да поехал — как хорошо. Оглянулся назад — одни спицы лежат…”»
А вятских в Безлюбове и впрямь было немало, даже улица одна так называлась — Вятская. Это ещё те назвали, кто при царе сюда переселился. Вспомнил Тимоха про вятских и усмехнулся. Вот дядька Игнат всё вятскую сноровку славил. А другие про них невесть что буровили, иной раз насмехались, подшучивали да подтрунивали. Говорили про них: чудной народ. На слуху они были. Всякие байки про вятских ходили. Одна такая на разу и припомнилась Тимохе.
Вот идёт мужик по деревне. Его спрашивают:
— Ты откуда?
— Я-то? Вятской.
Несёт этот мужик поросёнка.
— На что? — спрашивают его.
Смотрят, а он водружает поросёнка на насест, седало, по-нашему. А поросёнок не хочет садиться, сползает да падает.
— Садись ли чо ли, окаянный поросёночек. Курича вон о двух ногах, а сидит, а ты и на четырёх не умеёшь.
Тимоха рассмеялся: «Это чего ж удумал — поросёнка на насест сажать. Экий дурик!» Вспомнил всё это Тимоха, и словно чем-то давно забытым и родным повеяло на него, и он ощутил, как тёплая волна прошла по сердцу, точно летний ветерок по полю. Накатил, обдал чистым воздухом и помчался дальше, увлекая за собой душу — далеко-далеко, к самому тому месту, где земля с небом сходятся. Шёл Тимоха и думал о прошедших днях. И вдруг ему послышалось, что в стороне за кустами как будто ветка обломилась, хрустнула, кто-то топочет и травой шуршит. Струхнул Тимоха, не по себе ему стало. Остановился, прислушался. Снова ветка хрустнула, будто обломил кто. Много он в детстве слыхал россказней о покойниках, которые восстают из могил. Но теперь-то уж он не младенец, с годами потёрся, пообвыкся и знает, что из-за гроба нет голоса. Пошёл Тимоха на шорох и увидел двух бычков, которые бродили по кладбищу и щипали траву. «И это кто ж скотину-то сюда запустил?» — недоумевал Тимоха. Он дошёл до конца кладбища и обнаружил, что кое-где порушен заплот, местами зияют дыры. Тимоха обломил прут и выгнал скотину с погоста, а про себя подумал, что надо бы поправить ограду.
Так и стал Тимоха ходить на кладбище, как на работу. Прошло немного времени, и он освоился здесь, как на собственной усадьбе. Знал едва ли не каждую могилку. Освоение начал с самой старой части кладбища. Когда он забрёл сюда впервые, то увидел, что памятники посунулись, поржавели, кое-где накренились, а то и упали кресты. Подчас ни крестов, ни памятников уже не было вовсе — только виднелись над землёй небольшие холмики, поросшие травой и дикими мелкими цветочками вроде сурепки и куриной слепоты. Кое-где могилы провалились, зияли ямы, засыпанные старой листвой, которая осела и накопилась здесь за много лет. От них пахло прелью, как из старого, заброшенного подполья. Где мог, Тимоха подправил надгробья, что-то подбил, подкрасил, сгрёб старую, уже сгнившую листву, скосил буйно разросшуюся траву. Бродя между могилками, он вчитывался в старые надписи, пытаясь разобрать имена и фамилии своих односельчан. Когда ему это удавалось, он старался припомнить человека, который покоился в земле у его ног, и всё, что когда-то знал о нём.
Однажды, сгребая старую листву, он обнаружил стёршуюся жестяную табличку. Тимоха попытался прочитать на ней слова. Долго крутил так и эдак, но буквы замялись, покрылись ржавчиной. Пластинка была сплошь в проплешинах и заединах. Он едва сумел разобрать одно только имя: Секлетинья. И то отдельные буквы приходилось угадывать. «Это ж какая такая Секлетинья будет?» — спрашивал себя Тимоха. Он знал только одну Секлетинью — бабку Щекотиху. Она жила на отшибе, сама по себе, и мало якшалась с деревенскими, всё больше возилась на своём дворе, выходила лишь по воду да редко когда в магазин. Тимоха, считай, лишь один раз встретился с ней с глазу на глаз.
А было это так. В Безлюбово из города приехала экспедиция. Сказали — из области, собирают старину для музея — как жили в прежние времена. Тут, конечно, бабы собрались и стали мороковать, у кого что осталось, и подсказали приезжим сходить на край, к Щекотихе — она де старая, из зажиточной семьи, многое помнит и может рассказать, у неё наверняка что-нибудь сохранилось. Отвести их к Щекотихе вызвался Тимоха. С ним направились три девушки (а может, молодухи — кто их разберёт) из города. Пришли, как водится, вошли в ограду. Щекотиха как раз во дворе возилась. Девчонки стали объяснять ей, зачем пришли, что покупают всякие старинные вещи: самовары там, шали да юбки… Щекотиха слушала их молча. Грузная, седая, в непонятного цвета балахоне, обвязанном засаленным фартуком, со странной повязкой на голове, она только беззвучно шамкала губами, по временам обнажая дёсны и два оставшихся жёлтых зуба, похожих на клыки — она была точь в точь как баба Яга из сказки. Одна из девчат достала из сумки какие-то бумаги и стала что-то объяснять старухе. Вдруг Щекотиха встрепенулась, как будто ощетинилась, и глаза её загорелись недобрым огнём. Она сорвалась с места и бегом направилась к ограде, сплетённой из берёзовых лесин, выдернула жердь и, держа её крепко наперевес обеими руками, бросилась на гостей.
— Опять кулачить пришли! — ревела она старческим хриплым голосом. — А ну пошли отседова! Ково мне теперь бояться!
И, не охлаждая пыла, наяривала дрыном до поры, пока пришлые девчата и Тимоха вместе с ними не оказались на улице. Тимоха тогда не то чтоб испугался, а обомлел. Не ожидал он от древней старухи такой злости и прыти.
Сейчас же, держа в руках табличку, он думал про себя: «Значит, надолго засела в ней та обида и беспокоила, как заноза».
С жестянкой Тимоха прошёлся по старым памятникам в поисках места, где могла быть прежде прикреплена эта штука. Он пытался определить место по размеру тёмного пятна, которое могло остаться на выцветшем от времени памятнике. Ему показалось, что на одной железной пирамидке он обнаружил такое пятно — как раз подходящее по размерам. И уж было решился приладить табличку, но потом его как будто что-то остановило: а вдруг здесь покоится совсем другой человек, а он всё перепутает и внесёт неразбериху. Тогда Тимоха взял жестянку и приколотил её к сосне, что росла неподалёку от немой, безымянной пирамидки.
Случай со Щекотихой невольно перевернул ход его мыслей и направил по непредвиденному руслу. Вот вспомнила тогда старуха про раскулачивание, а он, Тимоха, за всю свою жизнь и не думал про это — когда то было! Ну, знал он, что прежде были кулаки, старики даже фамилии их называли, знал, что потом их раскулачила советская власть. Сейчас же он пытался восстановить в памяти, что когда-то слышал из рассказов односельчан. Знал он и то, что до переворота, то есть до революции, в Безлюбове жили богатеи, они держали лавки, а один… Тимоха, опершись на черенок лопаты, стал вспоминать фамилию: «Ну как же, как же… — судорожно рылся он в памяти. — Вот шевелится что-то в мозгах, а на ум не всходит… А! Подколзин. Точно, Подколзин. Он мельницу держал».
Деревня, как говорили старики, стояла большая — более трёхсот дворов. И не сказать, чтоб бедная. Жили тут и крепкие мужики, держали они по десятку, а то и поболе лошадей, да и другого скота имели порядочно. Вот тех кулачили, забирали всё добро в колхоз на общее хозяйство. А самих целыми семьями со скудным скарбом отправляли куда-то в Нарым. Но тут нахлынуло на него новое воспоминание. Тётка Мария Падчерова, помнится, говорила, что, бывало, кулачили зря. Вот, скажем, у кого сарай был набит дровами, того брали как кулака. И ещё как доказательство приводила такой пример: «Был у нас один тутошний — ну какой он кулак, скажи: ходил в разных валенках — один белый, другой чёрный. У них в избе, считай, постели доброй не было. Кого брать-то было? А взяли». А ещё такой случай слышал он по молодости. Будто жила в Безлюбове семья, держали шесть лошадок да триста ульев. Было у них трое детей, а один сын больной. Как пошли кулачить, хозяин сбежал куда-то в Кузбасс. Жена осталась. У неё всё поотбирали, оставили только детей. Мужик вернулся через какое-то время, а она уж померла. «Наверное, тоже где-то здесь лежит», — подумалось Тимохе.
Больше ничего про те давние времена из жизни Безлюбова, как ни силился, он припомнить не мог. «Да, — вздохнул Тимоха, — чего только не было на веку. А то ещё ходили истории про Колчака». И снова он напряг память.
Гражданская война не оставила Безлюбово в стороне. Видали здесь и колчаковские отряды, и белочехов. Многие мужики уходили к партизанам, и даже как будто был здесь поблизости сильный бой. Видно, знатно били они колчаковцев и немало им нанесли вреда, если, как говорили, в тот военный год прислали сюда отряд карателей. Согнали мужчин со всей деревни и каждого десятого — в распыл. А ещё рассказывали, будто стреляли в затылок разрывными пулями — так, что у мёртвых и лица-то не оставалось. Опознавали своих по одежде и уж тогда хоронили. А после расстрела один из здешних мужиков, из офицеров даже (Тимоха знал от стариков, что в германскую войну особенно отличившимся в боях солдатам присваивали офицерское звание), бросил бомбу в корабль карателей, но промахнулся — отбил только угол у мельницы. Его тоже расстреляли. А уж как отплыли каратели, узнали жители, кто того метальщика выдал, и убили. Фамилия ему была Конакотин. Но как убили! Поставили к столбу, привязали, и так он всю зиму простоял, только по весне похоронили. И мельника сурово наказали, что он сигналы карателям подавал: порешили, закопали в навоз, там он всю зиму пролежал, а по весне похоронили. Сказывали, жена приходила просить дать ей разрешение похоронить мельника, но народ не позволил.
Ещё один случай припомнился Тимохе — про Петра Желонкина, как он отца под смерть подвёл. Было это тоже при колчаковцах. Пётр тогда пацанёнком был — лет пяти, а может, и того не было. Сказывали, отец его был коммунистом, а когда в селе расположились белые, семья прятала его в подполье. Раз приходят к ним в дом колчаковцы и спрашивают: «Где хозяин? Отец где?» Жена отвечает, что не ведает — дескать, пропал где-то. А тут выпрыгнул Петруха. Услышал про отца, подбежал к матери, дёргает её за подол и громко так говорит: «Мамка, а тятька-то исть хочет!» Отца, конечно, тут же взяли и, не раздумывая, прямо на улице, на глазах у семьи снесли саблей голову. Всю жизнь Петька носил в себе эту вину, маялся — как батьку под смерть подвёл. Тимоха помнит Петра Желонкина, он потом счетоводом в колхозе был, да уж тоже помер. А ещё пришли на ум Тимохе слова его родной бабки Василисы. Она говорила: «Зорили все — и Колчак, и наши. Придут в избу, покажут нагайку — и корми их».
Тимоха обвёл глазами кладбище, и подумалось ему: «А ведь все они где-то здесь схоронены, где ж им ещё-то быть». Могилку Желонкина он уже видел здесь — вон там, за берёзами, наискосок. А где же все прочие — те, о которых вспоминали старики? И как теперь их разыскать? Безымянных могил было достаточно, но как определить, доискаться? «Ох, горе — жить на косогоре», — выдохнул из себя Тимоха и вновь принялся за работу.
Тимоха начал свой труд по благоустройству кладбища с мест давних захоронений и постепенно двигался, как он говорил про себя, к современности. Вот и в этот день копался он до обеда, а потом присел передохнуть. Лопату и ящик с инструментами он оставил в стороне, а сам присел под берёзой на взгорушке. Трава была мягкой — не сухостойной, сидеть было уютно и вольготно. Рядом по травинкам ползали и прыгали насекомые, занятые своими важными делами. Тут он почувствовал: как будто кто-то щекочет его запястье. Отодвинул рукав и увидел какого-то красного жука в крапинку. «Что ты за тварь такая? — вслух промолвил Тимоха. — Ну-ка, покажись как следует! Вроде, не божья коровка, хотя спервоначалу поглядеть — навроде, похожа, а всё ж не она. Ты насекомая вредная или какая? Хотя… Это раньше различали: которая вредная, а которая на пользу. Ноне, говорят, многие стали редкими, исчезающими. Что? Мор на вас напал? Чего молчишь-то, пигалица? Да нешто ты ответишь. Вот и говори с тобой. Чего вымираешь — сама не знаш, да и я, сказать по правде, не больно понимаю. Щас вот комара прибить — вперёд подумаешь: а вдруг он редкий да исчезающий. Ну, ладно, иди гуляй — выпускаю тебя на волю». С этими словами он стряхнул букашку, вытянул свободнее ноги и, опершись сзади ладонями о землю, стал смотреть в небо, по которому похожие на белых кудрявых овечек стадом плыли облака. Тимоха некоторое время следил за их неспешным пробегом по голубому полю, но потом взгляд его опустился ниже, и он увидел реку. По ней неслышно ползла гружёная не то песком, не то щебёнкой баржа. Высокая груда пирамидкой возвышалась над ней. Тимоха подумал, что редко когда увидишь теперь на реке плывущий корабль, а были времена, когда эти баржи то и дело сновали по реке, а уж теплоходы, метеоры да ракеты ходили туда-сюда в обе стороны часто и по расписанию. Потом Тимоха разглядел вдалеке темнеющую полоску леса. «Где-то там мой родник. И как он живёт без меня… без нас?» — горькая обида вновь шевельнулась в его душе. Перед лесом простиралась равнина, поросшая бурьяном и мелким березняком. Он всё опускал глаза ниже и ниже, и наконец его взгляд упёрся в старый памятник — заветрившуюся пирамидку со звездой.
Некогда красная, сейчас звезда была бурой от ржавчины. Лучи у неё загнулись, посунулись, штырёк, на котором она держалась, накренился на бок, и сама звезда смотрелась, как поникший цветок, засохший, оставшийся от прошлого года. «Это кто ж у меня такой?» — заинтересовался Тимоха, поднялся с земли и стал вчитываться. Он обтёр надпись и не без усилий прочитал: «Евсей И…ч… лу… ов». Фамилия плохо читалась, и было не понять, на какие буквы заканчивалась: то ли на «-нов», то ли на «-ков». Тимоха в задумчивости поскрёб подбородок. «Этот Евсей из каких же будет?» — озадачился он. Ему пришли на память три Евсея. Евсей Макарыч, школьный учитель. Но тот под старость лет уехал жить к дочери в город. Был ещё Евсей Тягнибеда с Полтавской улицы, но тут фамилия с оставшимися буквами не сходилась. Стало быть, не он. Знал Тимоха и другого Евсея — Падчерова. Но и тут буквы были не те. «Постой, что за Евсей? Что-то не упомню такого», — и он стал напрягать память, перебирая всех пришедших ему на ум односельчан. Тимоха довольно долго стоял в задумчивости и вдруг неожиданно громко выпалил: «Тюремщик! Вот он кто. Экий я балда стоеросовый! Всё правильно, Евсеем его звали. Ребятишки, бывало, его всё: дядька Евсей да дядька Евсей… Но то дети. А меж собой его просто Тюремщиком звали». Тимохе припомнилась согбенная фигура в серой фуфайке, из которой местами торчала вата. С людьми он почти не знался. Сидел где-то в тюрьме до-олго, а потом вернулся к своим. Говорил мало, редко с кем словом перекинется, а то всё молчит. Жена, бывало, отмахнётся от людей: «Да не лезьте вы к нему, бука он, немтырь — слова не вытянешь». Тимоха увидел его как сейчас: вот бредёт он по деревне: руки всегда за спиной, сутулый, и взглядом всё в землю упирается, как будто потерял что и ищет. «Да как его в тюрьму-то угораздило?» — спрашивал себя Тимоха и вновь начинал рыться в воспоминаниях, как в старом сундуке, перебирая всё, приходящее на ум, и отбрасывая то, что в эту минуту не годилось. И вот, наконец, достал он со дна своей памяти давнишний разговор.
Однажды, поди-ка в конце пятидесятых — мальчонкой тогда он ещё был, но колхозу уже помогал, — вёз он на телеге трёх женщин из Коверзино, где в те годы находилась МТС — машинно-тракторная станция. Зачем-то посылали его туда (сейчас и не припомнить), и вот эти бабы привязались к нему: «Подвези да подвези». Накинулись, гогочут, как гусыни, — разве устоишь? Ну и взял. Тут-то он и услышал разговор про этого Евсея. Тот на ту пору как раз из тюрьмы вернулся. Одна женщина из трёх, как выяснилось из разговора, трактористка, и рассказала, как этот самый Евсей попал в тюрьму. А случилось это, поди-ка, как раз году в тридцать седьмом. Тогда этот Евсей был первым директором МТС. А МТС организовали в аккурат в начале тридцатых. Там были трактора — «Фордзоны» и ХТЗ, трактористов учили механизаторы — это уже Тимоха знал от других. И вот этот директор МТС, Евсей-то самый, занимался строительством и построил склад для запчастей. А лето того года выдалось страсть какое дождливое, и нужно было где-то хранить зерно, а зернохранилищ не хватало. И тогда начальство приказало Евсею отдать склад под зерно. Ну, а он ни в какую: я де построил, столько сил положил, у меня своя забота и своя нужда — и никак не соглашается отдать. Заявил им прямо, как отрубил: стройте сами и думайте о себе сами. За то и взяли. «Так сколько он отмантулил в тех лагерях?» — прикинул Тимоха. И что-то многовато у него получилось. Тимоха снял с головы кепчонку, поскрёб затылок и промолвил: «Ого-го!» А та баба, трактористка-то, заключила свою речь так: «Вот которые мужики ни лучше, тех и берут!»
— Горькая выпала тебе судьба, Евсей, — разговаривал с могилкой Тимоха. — И у нас об эту пору было несладко, а всё ж тебе и того хужей… — Тимоха в пояс поклонился могилке. — Ну что ж, царствие тебе небесное, как говорится. Глядишь, там тебе и получше.
День шёл за днём, и постепенно судьбы похороненных на кладбище односельчан в голове у Тимохи начали складываться в более-менее цельную картину. Всё, что выпало на долю деревни Безлюбова, представлялось Тимохе длинной, убегающей из одного конца горизонта в другой, дорогой, а вешками на ней были события, которые сказались на земном пути каждого из его земляков. Нельзя сказать, чтобы Тимоха прежде не вспоминал о прошлом, но как-то глубоко не задумывался о нём. А вот теперь отрывочные эпизоды выстроились в цепь, в систему, подобно тому, как из единичных цветных кусочков мозаики вдруг возникает целостная картина. Однако, выстраивая события одно за другим, он, как ни силился, всё же не мог понять какого-то высшего смысла всех пережитых людьми страданий. «Вот и зачем всё это было, — размышлял он сам с собой, обихаживая очередную могилку, — дрались друг с дружкой на смерть, воевали, убивали, не щадя малых детей. Грабили, воровали…» Тут вспомнился ему ещё один рассказ о прошлых днях. Давно то было, когда ещё жили единолично. Один зажиточный мужик по фамилии Криволапов повадился на полях сельчан снопы воровать: приедет ночью на чужое поле, наберёт снопов и поставит уже на поле своё. Во как! Тимоха не знал, как разоблачили того вора и какое понёс он наказание, а только помнили этот случай в Безлюбове долго, и даже фамилию не забывали и в рассказах детям и внукам передавали. Вот и Тимоха те рассказы по сей день помнит. Говорили, раскулачили потом тех Криволаповых. Если раньше Тимоха без колебаний бы сказал: так ему и надо, то теперь — поостерёгся бы. «Проучить вора, конечно, следовало, но не снимать же шкуру со всей семьи», — заключил он про себя.
А потом жизнь справедливую наладились строить, чтоб, значит, каждый по своим способностям работал и по труду получал. И чтоб трудящийся человек был самым почётным и главным среди всех. Чтоб все люди работали на благо всех и общими трудами выстроили бы новую хорошую жизнь. И вот строили, строили как бы всё по правде, а к чему пришли? К тому же самому, а может быть, и хуже. Семьдесят лет строили, и это всё на Тимохиных глазах было, а всё ж не вышло ничего. Казалось бы, всё правильно — как же можно иначе? Ну ведь так и нужно, чтоб каждый человек другому был и друг, и товарищ, и брат. Тимоха всё это одобрял и сам всегда людей именно так воспринимал и поступал с ними соответственно. В последнее время такие мысли не давали ему покоя. «Но ведь не получилось же! — Тимоха в сердцах бросил ком земли и отёр ладонью взопревший лоб. — Ведь так хорошо всё было задумано, справедливо — знай только следуй этому правилу. Ан нет, неймётся людям — всё-то по старой колее прут: и снова грабят, и убивают, и обкузьмить да объегорить друг друга норовят». Тимоха постоял немного молча, но думы не оставляли его. «Вот что есть тогда человек? — продолжал размышлять он. — Скотина — не скотина? Та друг дружку поедом не ест, да и разума у неё нет всякие козни придумывать. А человеку разум на что дан? А сердце, а душа — она ведь не придумана, она ведь всё чувствует, всё воспринимает и болит, заедает, ежели что: не по правде живёшь, поперёк совести идёшь…» И не находил причины, и не доискивался ответа. Не давал покоя ему вопрос: откуда приходит в мир зло — в человеке ли сидит или, напротив, накатывает извне? Может, какой чёрт засел в человеке и понужает его? Всё чаще посещали его такие мысли, и он пытался доискаться ответа.
Настало время, когда он с тёмной половины кладбища перебрался на светлую. Но света в душе ему это не прибавило, а прибавило новых дум. Здесь, на солнечной поляне, уже не попадались высокие кресты с «домиком» на верхушке, не было чугунных пирамидок со ступеньками, всё реже встречались советские звёзды, а больше попадались гранитные надгробья, стандартные металлические памятники да низкорослые кресты. Возле некоторых из них ещё со дня поминовения — от самой Радоницы — стояли блюдца с приношеньями в виде печенья и конфет в выцветших обёртках, иногда — стаканы, наполовину заполненные прозрачной жидкостью, на поверхности которой плавал мусор — засохшие листочки и травинки, занесённые сюда ветром. А рядом — кусок засохшего хлеба. На одной из могил лежала раскисшая пачка сигарет «Прима». Возле иных были выцветшие искусственные венки, прислонённые к памятнику или оградке.
Тимоха заметил эти перемены, как обнаружил и то, что изменились как-то качественно и покойники, вернее, имена усопших и продолжительность их жизни. Если на тёмной части кладбища часто встречались такие имена, как Домна Мефодьевна, Анисья Тихоновна, Марфа Поликарповна, то теперь женские имена пошли иные: Елена, Тамара, Ольга, Марина, Татьяна, Галина… Тимоха прикинул на слух эту перемену, и неожиданное открытие осенило его. «Какие прежде имена-то были основательные, какие-то надёжные, крепкие, прочные. Вот, скажем, взять Домну — сразу представляешь себе сообразно женщину… Она как печка — устойчивая, точно влитая, тёплая и уютная. Пышет жаром и пахнет хлебной коркой. Такая баба согреет и в нужду вытянет, и спуску не даст. А взять Авдотью — эта хлопотунья, она и в поле, и в огороде, и прядёт, и ткёт, и наверняка певунья. Или вот взять, к примеру, Марфу. Эта — рассудительная, всё-то она знает: что, как и когда надо делать. Наверняка и врачевать умеет, знает всякие травы — какую от какой хвори применять. А ныне что за имена? Вот хоть соседскую Анжелку взять. Или там Алина — прям как бабочки там или стрекозы — только в воздухе вихряются, а подул ветер — и сдуло. Берут же откуда-то эти имена. Из телевизора, конечно. Всё теперь ненашенское, привозное, как чипсы или жестяная банка из-под пива», — заключил про себя Тимоха.
А мужские имена. Сила Артамонович (вон с того края покоится, как сосну обойдёшь). Как вам: Дормидонт Митрофанович? Или: Фрол Ипатьевич? Сразу чувствуется, что эти мужики на своих ногах на земле стоят, и не свалишь их даже артельно. Сказано: Сила! А на новых памятниках значились уже имена другого свойства. «Да, — подумалось Тимохе, — тут новая волна пошла». А фамилии всё те же. И ещё приметил Тимоха: если на старой части кладбища увидишь могилу Силы Дормидонтыча Желонкина, то, пройдя какое-то количество метров, найдёшь место упокоения Желонкина Дормидонта Силыча — это уже сына, значит. А там и Никифора, и Саввы Дормидонтовичей, а неподалёку попадутся и Агафья, и Мария, и Настасья Дормидонтовны. Так родами и оседали на земле, а потом уж и в ней, матушке. А тут всё стало как-то помельче и пожиже. И возраст у усопших был поменьше. На старом погосте нередко хоронили покойников и в восемьдесят, а то и в девяносто лет. Тимохе попался один односельчанин, умерший в возрасте ста двух лет. А здесь, на солнечной стороне, похороненные редко когда дотягивали до восьмидесяти, было много молодых. Их-то Тимоха помнил и знал, от чего умерли. Главным делом — по пьянке. Вот взять Витьку Красёху: рухнул с моста на тракторе в двадцать девять лет. Юрку Нипеина пырнули ножом на свадьбе в Ступице. А было ему едва за тридцать. Серёжка Прилуков ехал домой из города на мотоцикле в подпитии и врезался в фуру. Петька Дерюга выпил какую-то гадость и отравился насмерть. А ему как раз стукнуло сорок.
А вот ещё могила, считай, свежая. Сашка Путинцев. В городе жил. Без пяти минут доктор наук. На сороковом году задумал жениться, а то всё холостым был. Присмотрел себе невесту, наметили свадьбу. И вот решил он мальчишник устроить — проститься с холостой жизнью, собрал друзей. Ну и, видать, на радостях перебрали. Гуляли-то в Чике. На ночь глядя пошёл он на электричку, как будто уж не мог на месте и заночевать — видать, торопился к зазнобе. Туда-сюда, никто ничего не видал, а только попал он под электричку. Вот Матвеевна, мамаша-то его, голосила. Что уж от него осталось — того никому не показали и смотреть не велели и даже за то подписку взяли. Мать мешок с останками в гроб положила да домой в деревню привезла хоронить, чтоб сынок рядом был. Вот такие дела, как сажа бела. И профессором не стал, и не женился, и детей не народил. Но могилка ухоженная, Матвеевна часто сюда наведывается.
Тимоха мог бы и дальше припоминать случаи нелепой смерти своих земляков, но тут на глаза попался портрет совсем маленькой девочки. «А вот и Наталка», — вздрогнул Тимоха. С портрета смотрело юное лицо, обрамлённое пышными белыми бантами. Сфотографирована она была в школьном платье с белым передником и кружевным воротничком. А было ей одиннадцать лет. Эту трагедию помнят в Безлюбове и посейчас. Какой-то пришлый, заезжий мужик, дальнобойщик он был или кто, хотел снасильничать и погнался за Наташкой, а она — от него. Вокруг никого не было — девочка на дороге продавала собранные ягоды, — она выбежала на мост и со страху прыгнула в воду. Тимоха поправил ленту на венке у могилы — венок был довольно свежий, видно, родители обновили могилку — на ней росли цветы ноготки, подножие было убрано еловыми лапами, с краю рос молодой рябиновый куст. «Эх, Натаха, Натаха, дитё ты малое, а тебя уже прибрали», — сокрушался сердцем Тимоха. И снова думы одолели его. Ну отчего мужик в последнее время так запился? Пили, конечно, и прежде, но не так, не до смерти… Ну, бывали когда гулянки, свадьбы, да и просто иной раз выпивали. Бывало, спросишь их: «Какой такой у вас нынче праздник?» А они тебе: «Иван Проказник!» Случалось, и дрались когда, но так не мёрли. С войны мужиков вернулось немного — считай, пятеро. А ушло — ого-го! Те хоть и раненые были, а протянули достаточно. Ну, а кто умер — так от военных ран, а не от водки. Водка — что? Пришли, выпили за победу и за встречу, потом похмелились — и за дела. А нынче что такое? Может, от победы радость и гордость была: мол, одолели, невзгоды пережили, перемоглись… А тут как грянуло всё это новое — и не знаешь, как и чем жить. Ни работы тебе, ни денег, а главное — нет смысла. Раньше лозунг был: «Слава человеку труда!» А сейчас: «Бери от жизни всё!» Это значит — съешь завтра больше, чем сегодня. А ведь правдиво сказано: не хлебом единым жив человек. А вот этого самого смысла-то и нету. Крестьянствует тут один-единственный фермер, да трое безлюбовских у него в работниках. Хозяйство не сказать, чтоб велико: земля — сеет хлебушко и рапс, ещё ферму построил — тоже бьется на своей пахоте, как в драке, и жалуется: а не бросить ли всё к лешему. А боле желающих нет. Как закрутилась эта канитель, все поразъехались. На стороне кто к чему пристал. Дома пораспродали. А больше так побросали — и подались счастливой доли искать. Те немногие, кто остался, а это всё больше старики, живут своим приусадебным хозяйством. Городские оставленные дома поскупали, но это в основном пенсионеры, живут главным делом летом, в огородах копаются да отдыхают. По осени приезжают машины, забирают стариков и урожай. Бывает, и Новый год сюда наведываются праздновать — тогда и салюты над Безлюбовым случаются. «От безнадёги пьют, — решил про себя Тимоха, — а вот чтоб самим добиться земли — ведь наша она — и хозяйничать на ней — того нет. А то бы взялись артельно? Коли одному не всякому под силу этот хомут тащить, так сколотились бы в какой-никакой кооператив, порешили бы, кто за что отвечает, и хозяйничали бы сообща. Гуртом ведь и батьку бить легче… Беда прямо, хоть самому впрягайся… Обидно, тяму всего и осталось — шиш да маленько, а то бы… И почему мы на богатой земле так плохо живём, и порядка ни в чём нет? А, может, и власть того не хочет? — пришла на ум Тимохе крамольная мысль. — Иначе разве позволили бы, чтобы земля так одичала, вот и выпашь уже по самые избы подступает, а крестьянин бежал с родной земли, закрыв на всё глаза, как очумелый, будто его карбофосом потравили, точно тлю какую-то. Не по-хозяйски это… И чем думают?». Далее он рассуждал так: вот бились-колотились, ломили отцы и деды на эту землю, из пустоши её подняли. Дрались за неё и с врагом, и друг с дружкой — и как не было ничего… Всё сызнова бурьяном да березняком зарастает... Дичаем помаленьку, вот и дикое поле, точно враг, со всех сторон окружает. «Что-то ума нам не хватает какого-то, кумекалки. Эх, жись, за верёвочку держись…» — в который раз вздохнул он.
И застряла в душе у Тимохи заноза. Не мог он никак взять в толк, как люди не могут понять простых вещей и друг друга, договориться, ведь все из костей и мяса сделаны, у всех в жилах кровь течёт красная — и никакая другая. И колола эта заноза, свербила и не давала житья. «Видно, какой-то изъян есть в человеке, — заключил он про себя. — Система явно несовершенная. Бог, когда лепил человека, чего-то недокумекал. А может, это обезьяна ещё недоразвилась, недовоспиталась? Где те красивые люди, что обещало нам взрастить новое общество? А ещё внушали: “Человек — это звучит гордо!” Пустое, гордыня это, одно только самолюбие, спесь, гонор да зазнайство. Человек — должно звучать достойно».
Всё перепуталось в голове у Тимохи, и как-то муторно было на сердце у него в эти дни, захотелось поговорить обо всём с кем-то близким, родным, понимающим, кто бы ответил на его вопросы и разрешил сомнения. Но вокруг были только покойники. Может, они что и знали, может, им открылось что-то в другой, загробной жизни, но они молчали и ничем не могли его утешить. В тоске поплёлся он к самому родному на земле человеку — к матери. Не то чтобы он ждал от неё ответа. Но так хотелось кому-то открыть своё сердце, почувствовать или хотя бы представить себе присутствие близкого человека и отмякнуть душой. Меж захоронений стал он пробираться к родной могиле. Было тихо, только под ногами шуршала трава да стрекотал в стороне кузнечик. Он шёл, а в голове его сами собой возникали слова, которые во время похорон выводили деревенские бабы, когда выли по покойнице:

* * *

…Как-то раз, в середине лета, приехал я в Безлюбово к своим старикам — помочь по хозяйству. В день памяти моего деда, который приходится на 12 июля, решил я сходить на кладбище. Теплый светлый день уже клонился к вечеру. Было тихо, только стрекотали кузнечики. Когда я расположился на скамье у памятника, увидел Тимоху. Он тоже меня приметил. Мы обменялись приветственными словами. Он стал расспрашивать меня о городской жизни. Я рассказал, что мог, хотя хвастаться особенно было нечем. Ну, что шоферю, доставляю людям по адресам со склада мебель. Бывает, собираю её. А в остальном — как у всех: жена нудит о деньгах, сын выучился на складского работника, сейчас подыскивает себе место, а дочка-школьница вовсю осваивает компьютер.
— Да ты вроде в институте на кого-то там учился, чего ж теперь за баранкой-то? Я думал, ты на интеллигентной работе… — удивился Тимоха.
Я ответил ему, что когда-то учился на психолога, работал сначала в школе, потом в муниципальном социально-психологическом центре с семьями и подростками. Пока жил один, на скудную зарплату как-то худо-бедно тянул, а как женился… Потом устроился в большой иностранный магазин — их сейчас огромная сеть по всей стране. Поначалу был доволен, и всё шло нормально, но там свои заморочки: кадры то и дело передвигают туда-сюда, да и сотрудники постоянно друг друга подсиживают. В общем, предложили мне переехать в другой город в магазин той же сети, а иначе грозили уволить. А у меня уже была семья, и жили мы на квартире у родной тётки — брала она с нас по минимуму, — куда же с малым дитём поедешь в неизвестность? А как и там уволят или пошлют ещё куда-нибудь? Уволили… Надо было думать о семье, вот и сменил специальность. Пришлось забыть все премудрости психологии — жалко, конечно, но зато сейчас свожу концы с концами.
Тимоха вздохнул, помолчал немного — да и что тут скажешь.
— Это хорошо, что ты предков не забываешь, — сказал он как-то тихо, размеренно. — Я вот тут обосновался среди покойников и как будто в другой мир попал, другою жизнью зажил. Начал всех вспоминать — кто какой был, кого застал, конечно, всякие истории тут припоминаются: что да когда было. А тех, кого не знал, начинаю себе представлять, домысливаю, значит. И всё хожу меж них и разговариваю. И ты представляешь: они мне отвечают. Вот мы с ними разговор весь день и ведём. Старину вспоминаем, как жили, я им про новую нашу жизнь докладываю. Так у нас и идёт. Как будто никто и не умирал, и опять наша деревня народу полная… Что деда не забываешь — это хорошо, — продолжил он. — Им без нашей памяти, скажу я тебе, дюже плохо, шибко одиноко. Поминать надо и на могилки ходить, не то они без внимания дичают.
— Да тут сильно не наездишься, — ответил я ему, — а так мы деда часто вспоминаем. Мать постоянно говорит: «Вот отец, бывало, скажет…» Или там: дед этого не велел, или: делал так-то… А то вспомнит: «У отца по молодости…» И как забудешь: жизнь-то вместе с ним с малолетства шла.
— Да-а, — протяжно вздохнул Тимоха, — хороший человек был Фёдор Поликарпыч, справедливый. Бригадиром служил, так завсегда за своих работников радел, заступался, но строгий — не больно кому и спустит, коли за дело. А ещё гармонист был — чудо, особливо по молодости. Моя бабка под его музыку частушки пела и даже сама сочиняла. Вот такую, к примеру, помню.
И он пропел хрипловатым старческим голоском:

— Это они эфирное время экономят, оно дорогущее, чтобы рекламы больше поставить — от неё ведь все деньги идут, вот и торопятся, — объяснил я ему. — Стараются уложиться в отпущенный срок, чтобы больше информации запихать.
— Это как мешок, что ли, набивают — чтоб больше вошло? Вот она и строчит, как Анка-пулемётчица?.. Да, все сейчас бабки колабошат — так, вроде, ноне говорят, — после паузы добавил он.
— Без денег во все времена было туго, — заметил я, — каждый имеет как умеет.
— Так-то оно так, да если б в войну деньги за всё спрашивали… Победили бы?
— Что об этом говорить, — прервал я болезненный разговор, — давай лучше деда Фёдора помянем по-русски.
Я достал из пакета бутылку водки «Медвежий угол», пару огурцов, хлеб, банку сайры и пластиковый стакан. Стакан был один, поэтому пили по очереди. Я знал, что Тимофей Трофимович водку не жалует, поэтому спросил:
— Сколько тебе налить?
Он махнул рукой:
— Лей из ковша, а мера — душа.
От водки Тимоха сразу как-то обмяк, разомлел, глаза его набухли слезой.
— Я тут хожу всё и думаю, — начал он, откашлявшись, каким-то голосом, исходящим прямо из нутра. — Вот смотри, сколько у меня тут покойников лежит. Все они когда-то были живыми людьми. На жизнь каждого из них с головой хватило горя, бед и лишений. Нужду после выселки из России перебедовали? Перебедовали. Обжились, глядь — тут революция подоспела, затем Колчака пережили — на тебе колхозы, потом война и лютый голод и холод, опять же — безотцовщина; опять, едва поднялись, и вот — новый порядок — всем бабки колабошить. И выходит: одни за гроши горб наживают, а другие миллиардами ворочают и острова да замки скупают. Как это называется? Из огня да в полымя? Социализм строили, говорили, что на справедливости, и человека так воспитывали. А кого вырастили? Это кто ж там миллиардами колабошит? Гляжу — дивлюсь: да те же, кто нас тогда справедливости учил и те, которых в ней растили, а они как один в голос громкие лозунги по всей стране трезвонили. Куда что делось? Как это у них разом всё внутри перевернулось? Какие они — настоящие? У меня нутро аж всколобродило. Хожу я, топчу землю, и один вопрос засел во мне и никак покоя не даёт, вот больше ни о чем думать не могу, — он упёр кулак в грудь и всем телом вытянулся мне навстречу. — В чем тут дело? Что они за люди такие — перевёртыши, отчего так враз переворачиваются? Я тебе вот что скажу, — эти слова Тимоха прошептал чуть ли не заговорщически, — меня недавно осенило…
Я не люблю такие разговоры — тут никогда ни до чего не договоришься, поэтому я сделал вид, что не расслышал его последние слова и снова взялся за бутылку. Мы налили ещё, закусили хлебом и огурцами. Я вскрыл ножом сайру.
— Царство небесное тебе, Фёдор Поликарпыч, — сказал Тимоха, принимая из моих рук стакан. — Не слыхать в деревне больше такого гармониста. Скучно без твоей музыки. Бывало, как сыпанёшь по кнопочкам — девки аж визжат и в пляс бросаются. Ну, земля тебе пухом.
Он выпил, тяжело выдохнул и отёр губы тыльной стороной ладони, затем продолжил.
— Так вот я тебе говорю. До чего я додумался… Изъян есть какой-то в человеке, что не может он жить по совести — всё его куда-то заносит. Всё он бьётся, воюет, грабит, сверх меры наживается… в общем, ведёт себя как дрянь. И не пойму я своей башкой: почему человек не может на земле устроиться по уму да по совести? Вот и сердце у него есть, и душа, и голова, и руки-ноги… Всё есть, а жизнь устроить не может. Хотя чего проще, если подумать. И та-ак душа у меня болит… вот хоть бы за этих покойников, что не смогли прожить, как подобает.
— Да брось ты, дед, — прервал я его, — не бывает так, чтоб всем хорошо было, и всегда человеку чего-то не хватает, вечно его влечёт куда-то. Это непредсказуемо, а ты хочешь жизнь в сети поймать, а потом утрамбовать по собственной мысли. Не получится. Как ни трамбуй — всё равно что-нибудь откуда-нибудь да выскочит. Вот говорят, что даже ружьё на стенке висит-висит, да вдруг само собой и выстрелит.
— Нет, — не согласился Тимоха, — всё-таки есть изъян, потому и стреляет. А ещё я додумался тут до такого… — Тимоха махнул рукой, — что скажи тебе, так ты меня с кладбища прогонишь.
Мы выпили ещё. Тимоха долго молчал. А я думал, выскажет он свои крамольные мысли или нет. Но он не утерпел.
— И вот до чего я докумекался: Бог с Анчуткой в решку сыграли…
— А это кто такой? — не понял я.
— А дьявол, по-нашему, — отмахнулся он. — Знаешь такую игру: орёл-решка? Вот они и сыграли. Поставили, мол, чья возьмёт. Если Бог, то совесть в человеке возьмёт верх, а коли нет — то победит Анчутка, то бишь дьявол, и тогда всё пропало: и человек, и Земля, и вообще всё кончится. Я вот смотрю: Анчутка большую силу набрал — по всему видать. Опять же, почему так получается? И думаю: человек недосотворён был до конца — совесть у него часто глохнет. Значит, Бог где-то ошибся, лепя человека. Может, недоложил чего? Вот он и изъян. И пошло-поехало, — Тимоха говорил почти шепотом, чтобы его никто не подслушал — ни деревья, ни листва, ни трава. — Может, это я чересчур, конечно, и на Бога клеветать негоже, но, честное слово, находят на меня в последнее время такие мысли. И ещё за решку говорит то, что зачем он Адаму бабу сотворил? Чтоб не скучно было? Так сотворил бы ему другого парня — они бы ловили рыбу и никакого грешного плода бы не понадобилось. Так и жили бы в райском саду, птичек слушали. А он ему бабу подставил. Известно, баба завсегда соблазнится — вот оно и закрутилось. И вот теперь как всё это закончится? На совесть одна надежда. Да куда там, как посмотришь… А если всё же победит Анчутка?
Тимоха зажал себе рот рукой и умолк. Я только усмехнулся его мыслям. Тут со стороны реки что-то грохнуло — как будто разорвался снаряд. От неожиданности мы оба вздрогнули, переглянулись: что бы это могло быть, но, не найдя ответа, замолчали. Молчание затягивалось, и я решил продолжить разговор.
— Вот ты всё про совесть говоришь, какая совесть — все живут как кому выгодно, а иначе пропадёшь. А ты: совесть, правда… Из правды шубу не сошьешь, из совести, кстати, тоже.
— Ну, это ты хватил, — встрепенулся Тимоха, — вот ты сравни шубу, сшитую на совесть, и абы как. Какую ты захочешь носить или там бабе подарить? Конечно, сшитую на совесть — она и тебе послужит, и ещё внуку твоему.
— А зачем ей так долго служить — мода меняется, — справедливо возразил я ему. — А потом, сейчас в мире другая политика: вещи должны служить недолго. Если раньше бытовая техника, скажем там, стиральная машина или холодильник, были рассчитаны на тридцать лет работы, то теперь — всего на десять; это чтоб, значит, люди чаще её меняли, больше вещей покупали, тогда и товарооборот будет хороший, и прибыль, и рабочим на предприятиях будет дело, ну и зарплата, конечно.
— Это, значит, чтоб деньги из человека постоянно вытягивать — эко, право, дело. Нынче всё перевернулось. Раньше вещи и весь домашний скарб хранили и передавали от отца к сыну, от матери к дочери, берегли и пользовались долго. Зато и ресурс экономили. А сейчас купили, чуть попользовались — и на помойку. Это где ж столько всего набраться? Вот и скудеет земля. А ты представь, сколь этих самых холодильников и машин через десять лет будет выброшено. И куда весь этот хлам девать? Прошлым годом в городе был — там этого мусора выше крыши. Пакеты, вот как у тебя сейчас, по всей округе валяются, да только ли валяются — по воздуху летают, прямо как птицы. Мишка, сын мой, на шестом этаже живёт, так и мимо окон его летают. А уж этих пластиковых бутылок — на каждом шагу. Как подумаешь, так через десять лет на мусорной куче жить будем. Прежде помню: бутылки сдавали — ими снова пользовались, опять же, стекло, ежели разобьётся, так всё одно разлагается, вместо этих ваших пакетов в магазине всё в бумагу заворачивали… Как-то сору меньше было.
— Построят предприятия по утилизации старой техники, — резонно заметил я.
— Да что-то не видать, чтоб вообще чего-нибудь строили, — откликнулся Тимоха.
Он замолчал на короткое время, потом встрепенулся, точно вспомнил что-то.
— А правду ты зря поносишь — нельзя без правды, заплутаешь. Вот ты в Безлюбово на машине приехал?
Я кивнул.
— И на пути у тебя был указатель, что, мол, дорога эта как раз ведёт в Безлюбово. Вот это по правде. А ты представь, что вместо «Безлюбово» на табличке написали бы «Колывань» — куда бы ты тогда приехал?
— Я и без указателя дорогу знаю.
— Это ты знаешь, а ежели кто другой? Вот если взять и все таблички везде этак-то и перепутать — кто куда приедет и где окажется?
— Ну, это ты слишком…
— Ничего не слишком. Вот так же и с правдой: если всё время врать, одно называть другим, а выдавать за третье, то вообще… тьфу… попадёшь в задницу.
— Но человеку свойственно заблуждаться, — заметил я. — Иначе бы и открытий не было. Сначала он думает так, но потом проходит время, и исследования показывают, что всё совсем наоборот.
— Да, человек блуждает, как, к примеру, в лесу или тайге. Но он блуждает, пока дорогу не найдёт или не проложит новую, иначе совсем заблудится и погибнет. Так он правду ищет, дороги настоящие. А если его понуждать плутать обманом… Грех это.
— Какой грех, сейчас и слово такое забыли, каждый поступает, как ему лучше. Какой-то ты стал божественный, не замечал прежде за тобой.
— Станешь тут… — Тимоха упёрся взглядом в землю, а после тихо сказал: — А уж коли греха нет, так одна у нас дорога — снова стать дикарями или повиснуть на деревьях. Вот, скажем, голодный я, а пахать не хочется и со скотиной возиться лень или там ещё почему-нибудь, а ты тут, рядом, спротив меня, и никуда бежать не надо, и нет причины мне тебя не съесть, коли хочется — и греха нет. Вот я и поступлю, как мне лучше. Мне и будет лучше. А ты пропади…
— Сейчас всё в мире направлено на то, чтобы освободить личность, предоставить личности полную свободу проявлять себя и всеми силами защитить её права… Этого требует современный мир, — убеждал я его.
— Освободить, говоришь, личность? А что с того будет? Человеку надо держать себя в узде — вот что я тебе скажу, и весь человеческий опыт за то же. Ежели потакать себе во всём, все прихоти исполнять, ни в какой самой малой малости не отказывать… А потому как мне так хочется, ну просто аж зудится — вот разобью всё вокруг! Это я личность свою на свободу выпускаю, волю вольную ей даю, и нету у меня боле ни об ком и ни об чём заботы. Моя свобода личности для меня царь и бог, и, чтобы утвердить эту мою свободу личности, я в соплю разотру всякую другую личность, потому как срать мне на неё — моя личность и её свобода для меня превыше всего. А ещё, потакая себе во всём, человек слабеет, растекается, что тебе шоколадка на припёке, и в мерзости своей он не заметит, как превратится в свинью, и заместо лица человечьего в одночасье просветит скотское рыло — и перед тобой уже не человек, а чудище поганое. Вот такие сказки получаются. Ты вона нонешних педорастов возьми. Какую силу набрали! Гляди-ка. Прям не верится! Когда ж такое было, чтоб человек семя своё вот так запросто похерил — не хочет его ни посеять, ни взрастить, ни воспитать, ни посмотреть в глаза родного сына… Он же весь род свой предал, всех предков и не даёт роду проявиться, продолжиться, увидеть свет. Он своих детей лишил права родиться, жизни лишил… Убийцы. Да таких и предки проклянут, и дети нерождённые. Свобода личности! Свобода личности… Что это за свобода такая, которая застит путь в мир другой личности? Похоть одна. Исповажены люди не под стать, скажу я тебе. Всё верно: Анчутка верх берёт, — обречённо подытожил Тимоха.
— Это в тебе говорят ещё старые, заскорузлые родовые понятия. Тогда люди просто вынуждены были жить большими семьями, ориентироваться на род — только так в то время и можно было выжить, совместно выполняя тяжелую работу и разделяя между членами рода или там семьи произведённый продукт. Просто общество находилось на такой стадии развития. А сейчас человеку ничего не стоит прожить и в одиночку. Кстати, многие так и поступают. Живут сами по себе, как им нравится. Да и с родственниками теперь по большей части в городе общаются мало. Молодые семьи предпочитают сразу отделиться, и с родителями практически не видятся. Общество перешло на новую стадию развития. Это закономерно, такова тенденция, и глупо на это обижаться, — убеждал я его.
— Верно, теперь мать с отцом превращаются просто в механизмы по производству человеков. Они их выкормят, подрастят, а всё остальное довершит общество — через телек, радио и этот ваш, как его… компьютер, — Тимоха глубоко вздохнул. — Всё так теперь и идёт… Оно, конечно, как плевать против ветра?
— А ещё надо научиться уважать свободу другой личности, — вернулся я к прежнему вопросу.
— Да как же ты сможешь её уважать, когда каждая личность раскрепостит себя до дна и ваши свободы схлеснутся на каком-нибудь перекрёстке? Тут чтоб уважить другого, надобно себя укоротить. А как укоротишь-то, когда обуздывать свои хотелки привычки нет.
Мне надоело с ним спорить, я вообще не любитель этих пространных разговоров за жизнь, которые никогда ничем путным не кончаются, поэтому перевёл нашу беседу в другое русло.
— А я сегодня вот что нашёл, — и вынул из кармана находку — медаль «За победу над Германией». — Картошку окучивал — и вот, гляди.
— Ты смотри, медали в поле растут! — удивился Тимоха. — Дай-ка, дай-ка сюда.
Он взял медаль, повертел в заскорузлых пальцах и, прищурив подслеповатые глаза, медленно вслух прочитал: «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов». Потом перевернул и довольно долго рассматривал профиль Сталина. Затем снова зачитал: «Наше дело правое, мы победили». Он ещё некоторое время держал награду в руках.
— Да… Историческая находка. Где, говоришь, нашёл-то?
— В поле за оградой.
— Постой, погоди, — он как будто задумался, что-то припоминая. — Мне кажется, я знаю, чья это медаль, хотя… может, и ошибаюсь, только помнится мне такой случай. Было это уже после войны, мне уже, однако, лет десять стукнуло. В аккурат в соседстве с тобой жил тогда фронтовик Семён Черноваленков. На этом месте сейчас городские дом занимают. Вернулся он с войны без обеих ног. Работать в колхозе, конечно, не мог, но подряжался в артели табуретки делать, корзины из тальника плёл — тем и жил. А ещё была у него такая низенькая тележка на колёсиках и две культи. Не знаю, сам смастерил или дали ему, только садился он на ту тележку, в руки брал деревянные культи, чтоб руками о землю не опираться, и так передвигался по двору или по улице. Но чаще — без тележки, на одних культях. Штаны ему сшили кожаные, прочные такие, чтоб не протирались. Вот он руки с культями вперёд выбросит, упрётся на них, а затем, значит, ноги подтягивает к рукам — так и передвигался. А ноги ему отхватило под самый пах, под самое не могу. Всегда он был чем-то занят. Иной раз и нам, ребятишкам, какую-никакую игрушку смастерит — ничего же не было. Одет был обычно в эти самые кожаные штаны и гимнастёрку. А на гимнастёрке медаль эта — «За победу над Германией». И всё бы ничего, да только приходилось ему ездить куда-то за справками — он зачем-то всё справки собирал. И вот, помню, однажды приезжает он то ли из города, то ль из района. Обычно-то он нас, ребятишек, привечал — ну, безотцовщины мы были все об эту пору. А он, бывало, мастерит своё и нам чего-нибудь рассказывает. Мы тогда всё больше про войну любили. Нам интересно, а мужиков в деревне в то время, почитай, и не было — все наперечёт. Вот мы к нему и бегали всё: дядя Семён, да дядя Семён, он нас и не прогонял никогда. А тут смурной явился, не то чтоб сердитый, а угрюмый какой-то, что тебе туча грозовая. Мы как раз у него в ограде с сыном его Стёпкой играли. На культях своих он пробрался в калитку, взобрался на крыльцо и так молча сидел какое-то время и всё о чём-то думал. Мы как-то разом почуяли, что не стоит к нему приставать, и притихли. Он скрутил из газеты козью ножку, насыпал махорки, послюнил языком бумажку, закурил, а сам всё о чём-то думал. Под конец плюнул на цигарку, потушил, взял культи и — прямым ходом за огород. Мы тогда за ним проследили. А он придвинулся к забору, постоял, а потом как рванёт с груди медаль и ка-ак швырнёт в бурьян. Мы тогда дюже испугались и ничего не поняли. Обратно он вернулся уж без медали. Видать, ты его медаль-то нашёл, Семёна Черноваленкова. Я так думаю. А может, детишки когда заиграли.
Долго ещё мы в тот день беседовали с ним: вспоминали земляков — кто где устроился и как живёт, а кто умер; говорили о деревенских делах и городском житье, припоминали всякие истории. Наши разговоры слышал только тёплый летний ветер, который набегал по временам, колыхал траву, шелестел листвой, обдувал наши лица. Когда мы вышли с кладбища, уже смеркалось, на небе выглянули первые звёзды. Нам было в одну сторону. Он нёс ящик с инструментом, в правой руке держал лопату и опирался на неё, как на посох. С разговорами дошли до моей избы. Тимоха потоптался у калитки, и я понял, что ему не хочется лишаться общества, присел на скамью. Тимоха сел тоже. Какое-то время мы молчали. Уже совсем стемнело. Тимоха сидел и всё глядел куда-то перед собой в темноту. Неожиданно он спросил:
— Вот ты не знаешь, есть ли где, ну, может, и не в наших краях, деревня Любовино? Не слыхал ли?
— Не слыхал, — отозвался я.
— Вот и я тоже. А то как есть? Может, там, в Любовине этом, глядишь, и живут по-божески… А то что — Безлюбово. Безлюбово оно и есть Безлюбово… Может, мы вот так-то весь век бьёмся друг с дружкой и колотимся, что любви в нас недостаёт? Вот у моей Настасьи икона есть: на ней Христос книгу держит. Так там в книге написаны слова: да любите друг друга. Вот чего нам всем не хватает.
Он опять умолк и вдруг неожиданно указал куда-то вверх.
— А вон Висожары горят — это сияние на небе от них.
Я посмотрел туда, куда указывал его крючковатый палец, и увидел россыпь звёзд, раскинутых по небу, точно зёрна по полю.
— Раньше примета такая была у нас в деревне: если парень с девкой вместе будут смотреть на Висожары, то любовь меж ними будет крепкая да длинная.
— Это ты про какие Висожары? — спросил я его.
— Ну, созвездие в небесах — Висожары зовётся, не знаешь, что ль? — откликнулся он.
— Стожары — так будет правильнее сказать, — поправил его я.
— Ну, тебе виднее, а у нас всё: Висожары да Висожары, а что это, никто не знает. А Стожары — это значит, жарит в сто раз, я так понимаю.
— А вот сейчас узнаем, — сказал я ему и достал смартфон, залез в поисковик и нашёл «Стожары».
— Слушай, что пишут про твои Висожары, — начал я. — Стожары, иначе — Плеяды. Это звёздное скопление из семи звёзд. Звёзды эти символизировали стойкость в печали, горести. Название «Стожары» происходит от слова «стог», «стогно». Стогны — пути, дороги, перекрёстки, место, на котором ставится стог. В древности считалось, что с этого созвездья Русь пришла хороводом на землю. Пришла и уйдёт однажды.
— Вот теперь ясно стало, — промолвил Тимоха. — А какая у тебя штуковина интересная — всё-то она знает.
— Сейчас у всех такие.
— Игрушек-то понаделали, всё могут объяснить, да только вот Любовино построить — кишка тонка. Да что там построить, и жить-то в нём людям, выходит, не по силам, осталось только уйти на Висожары.
Он помолчал в задумчивости, потом хлопнул ладонями по бёдрам:
— Однако пора идти, — сказал он. — Ну, будь здоров.
Прощаясь, мы пожали друг другу руки. И он опять взял свой ящик и лопату.
Тимоха шёл по улице, а я ещё какое-то время смотрел ему вслед, пока он не растворился в темноте.

* * *

Тимоха медленно, как бы нехотя, двигался в сторону дома, где, как он знал, давно уже заждалась его Настасья. Но он не торопился. Какое-то глубокое и тягучее чувство захватило его. И стряхнуть его он не мог. Тимоха шёл, медленно перебирая ногами, и всё думал: «Ну должно быть, должно быть хоть где-то это Любовино — ну, не может того сбыться, чтобы не было. Не здесь, так где-то там…» Он вновь посмотрел на небо. «Наверное, только на этих самых Стожарах-Висожарах — нигде больше. Ишь, как горят!»
Ему представилась деревня, расположившаяся где-то на этих звёздах, а в ней — люди, и всё больше — его бывшие односельчане. «А вдруг, — озарила его догадка, — они и впрямь переселяются туда?» И тёплая волна омыла его душу. «Эх, кабы так, — вздохнул он, — тогда бы всё объяснилось и вознаградилось. А то неужто и впрямь все наши горести и скорби так в могиле и пропадают?» Тимохина душа не хотела с этим мириться, и он загорелся мечтой о звёздном Любовине, стал воображать себе, как в нем справедливо, в ладу друг с другом живут люди. Он вспомнил про дитя, унесённое, как на парусах, вместе с холстами ураганом в небо. «Наверное, и ребёночек этот там», — подумалось Тимохе. «А злодеев-то всех куда поселяют? — спрашивал он себя. — Ведь не место им в небесном Любовине. Куда этих-то девать? — недоумевал он. — Они ребята ушлые — будут силой пробиваться. Ужели и там опять драка выйдет? И снова будут ловчить?»
Но Тимохе не хотелось долго думать об этом, ему хотелось размышлять о своём Любовине светло и мечтательно. В этот момент вдалеке раздался голос кукушки. Тимоха прислушался, оглянулся на её незамысловатую песню. В той стороне, откуда куковала птица, находился и Тимохин родник. Он тут же подумал о нём, что находится он сейчас там, на бугре, арестованный, и прежняя боль, которая и так ещё не утихла, обожгла его с новой силой. Тимоха остановился. Небо было чистое, однако край горизонта обложили тёмные тучи. По временам у края неба внутри облачной черноты вспыхивали зарницы. В воздухе пахло травами, но более всех забирала аптечная ромашка. К ночи она издавала сильный пряный запах. Тимоха смотрел на зарницы, думал про Любовино, которое, может быть, существует в какой-то другой жизни, и слушал кукованье кукушки.

— Кукушка, кукушка, сколько лет ещё будет стоять Безлюбово? — спросил он у птицы.
Та прокуковала два раза и поперхнулась. У Тимохи ёкнуло сердце. Грустный, Тимоха отправился дальше. Он обиделся на кукушку за то, что она так мало жизни отмерила его родной деревне; она стояла полторы сотни лет, а тут вдруг…
Он подошел к дому. Его удивило, что в окнах не горел свет. «Неужто улеглась уже?» — подумал Тимоха. И ему почему-то стало обидно. Обычно Настасья всегда дожидалась его, в какую бы пору он ни являлся. Но тут по тёмным стёклам окон прошлись голубые всполохи. Тимоха догадался: «Телевизор смотрит, а свет не включила — экономит». Он вошел в сени, пристроил в углу свой ящик и лопату, затем открыл дверь в горницу. Тут он неловко ступил и споткнулся о приступок. Покачнулся, тело его вдруг как-то разом развернуло, и он ударился лбом о дверной косяк, при этом протяжным гулом отозвался задетый им металлический таз.
— Ну и горе муж Григорий, — отозвалась на шум Настасья. И тут же добавила: — Хошь бы плохонький — Иван.
Тимоха ничего не ответил, он только потирал ладонью ушибленное место и сопел.
— Что огня не зажжёшь? Я тебе что — крот, елозить в потёмках?
— А ты чо это взял волю — по темноте глуздаешь! Я глядела тебя, глядела — не дождалась, пошла новости смотреть.
Тимоха опустился на табурет, прижался спиной к стене. У него пропала охота даже шевелиться, он затих и закрыл глаза. Не то грусть, не то сердечная забота читались на его простом, изрезанном морщинами лице. Из соседней комнаты доносился шум работающего телевизора, слышались нервозные голоса, которые то и дело перебивали друг друга, что-то гудело и ухало, раздавались какие-то выкрики… Тимоха понял, что речь идёт об Украине.
— Во как людям в Европу хочется! — донёсся из темноты возбуждённый голос Настасьи. — Вот уж Евросоюз отучит их сало исты, — продолжала она, возражая голосам в телевизоре.
Настасья сделала паузу в надежде, что Тимоха ответит, поддержит её позицию. Но он не откликался. Тогда она ответила сама себе:
— Ничо, им из Брусселя капусты пришлют — сразу стройными станут, и никакого тебе… Господи, ну как же его… Вот напасть-то… слово из памяти выскользнуло… Тьфу ты — холестерина. Во!
Последнюю свою тираду она произнесла, повернув голову в сторону мужа, но Тимоха и на этот раз не отозвался. Удивлённая отсутствием его реакции, она встала, включила свет и обнаружила Тимоху понуро сидящим у дверей.
— Ну ты хоть бы сапоги-то стянул, а то гваздаешь повсюду, грязь таскаешь… Чего сидишь истуканом?
Тимоха медленно, как бы с неохотой принялся снимать сапоги. Он наклонился и тяжело вздохнул. Тут Настасья встрепенулась:
— А чо-то винищем потянуло? Да ты никак набрался? С чего бы это? С какой радости?
— Андрюху Прилукова встретил, — с неохотой, через силу ответствовал Тимоха, — он приехал своих навестить да заглянул на могилку к деду. Мы с ним Фёдора Поликарпыча и помянули маленько.
— Всё-то нет на тебя угомону, — рассердилась Настасья. — Какой-то ты мужик добойный, гомоённый, всё бродишь за волей, каку-то всё холеру ищешь. И чего тебе втемилось в башку глуздать по кладбищу. Вот спросить кого: ну в уме ли ты? Из годов уж выбился, а всё гомозишь. Не молоденький уж. И что тебе всегда больше всех надо — хорошим всё одно не будешь, и медаль на тебя не повесят. И ещё набрался…

— Не гуди ты, — тихо отозвался Тимоха, — что-то тошно мне, тошнёхонько, будто вдохну, а выдохнуть — никак…
— Да ты что ли занемог? Давай мигом горшок нагрею, на живот поставлю — и отпустит, — забеспокоилась Настасья.
— Оставь горшок, не надо… — он ухватился руками за колени и весь вытянулся вперёд, стал такой бледный, что, кажется, краше в гроб кладут.
Настасья встревожилась не на шутку. Она вдруг обнаружила, что Тимоха всё ещё сидит в пиджаке и старых рабочих штанах. Она тут же принялась раздевать мужа и обряжать его в домашнее. Налила в таз тёплой воды из чайника, помыла и вытерла ему ноги, принесла стоптанные шлёпанцы. Потом направилась в кухню.
— Давай-ка поешь лучше. Пил-то — хоть чем закусывал? — бросила она на бегу.
— Угу, — промычал Тимоха, стоя возле умывальника и стягивая с гвоздя полотенце.
Полотенце зацепилось за гвоздь и не хотело поддаваться, тогда Тимоха сам наклонился к нему.
— Я карасей нажарила. Хрусткие — как ты любишь. Городские принесли, за молоко рыбой рассчитались, — донеслось из кухни.
— Оставь, не буду… Ничего мне не хочется.
Удивлённая Настасья выглянула из-за занавески.
— Я смотрю, как родник тогда оттяпали, тебя будто подменили, и вся эта карусель у тебя началась. И чо ты всё к сердцу-то принимаш, чего так гориться — ведь эдак из ума выбиться не долго, сухоту вон на себя навёл только. Сейчас по-новому в жизни всё устраивается. Нас не больно спрашивают. Прежде не спрашивали, а теперь так и вовсе — мы люди маленькие. Начальство как хочет, так и ворочит. Что ты себя всё гнобишь да изводишь. Себе только во вред. А кому надо — всё равно по-своему повернут. Жалостник ты больно, всё-то и всюду тебе надо…
Тимоха в это время пытался улечься на кровать.
— Ну ты бы хоть постель-то разобрал, — возмутилась Настасья.
Она подхватила мужа под руки и спустила с кровати на стоявший рядом стул. Сняла покрывало, взбила пуховые подушки и только потом разрешила мужу улечься.
— Ну чаю-то хоть попей, — уговаривала она Тимоху. — Заварю с мятой — дух облегчает.
Под звук гундящего и вечно спорящего телевизора Тимоха пытался поудобнее устроиться в кровати. Настасья вошла в комнату с кружкой чая, поставила её на стол.
— Ну, давай я тебя напою как ма-аленького.
Тимоха послушно приподнялся на кровати, и Настасья принялась поить его, как ребёнка. Тимоха сделал пару глотков и махнул рукой — мол, хватит, не буду больше, — и повернулся на бок, спиной к Настасье. Она подсела к нему сзади и стала поглаживать его волосы, потом принялась баюкать, слегка похлопывая ладошкой по спине.
— Вот как малое дитё тебя щас убаюкаю, — сказала она и стала напевать:

— Не серчай, Тимофей Трофимович, всё устроится, ведь всегда, во всякие дни всё как-нибудь да устраивается. Завтра не пущу тебя на кладбище — довольно уж. Не успеем оглянуться — сами там окажемся. А живой думает о живом. Пойдём мы с тобой по грибы. По колкам уже обабки находят. А ты ничего и не видишь. Походим, наберём. Я нынче всяких груздей насолю: и беляночек, и боровых — всяких. Пока ты покойников-то обихаживал, я клубники богато набрала, вон сушится... Зима придёт — запарим, пирогов напечём. Я знаю — ты любишь. Да и Михаил тоже. К Рождеству обещался со всем семейством приехать. Вот и будет радость. Ребятишки на воле разгуляются, чего они там, в городе, больно видят — всё одинаковые многоэтажки да машины эти, от них уж продыху нету, а здесь — воздух и воля. Баньку им истопим хоро-ошую, а может, где у кого лошадь выпросим — на санях покатаешь… Вот с имя и отмякнешь душой. Жаль Серёга к нам дорогу забыл. Я всё жду, а он не едет, закоченел уж, поди, на своём Севере. Может, и дождёмся когда…
— Мать, слышь, — отозвался Тимоха из-под одеяла. — Я ведь деньги-то с божницы взял, но верну всохрани. Родник хотел спасти.
— Да знаю я, — ткнула его кулаком в затылок Настасья. — Впотаях взял, как разбойник. Да теперь уж чо. Ладно. Не они нас, мы их наживаем. Глядишь — не завтра помрём, а и помрём — на земле не оставят.
Тимоха засопел под одеялом, и это сопенье очень смахивало на всхлипыванье ребёнка. Настасья встрепенулась:
— Вот же злые люди, навели сухотку на человека, ввели в сердечное сокрушение, а мы им, Тимофей Трофимыч, не поддадимся. Мы и сами им поддадим. Вот я щас твоих обидчиков и лиходеев сама присушу да сердца им выстужу.
И она принялась по-бабьи теребить передник на коленях и беззвучно шевелить губами, как будто пробуя на вкус какие-то слова. А потом начала нараспев приговаривать:

— И впрямь, — откликнулась Настасья и нажала кнопку пульта. — А ты спи, дед, спи и повыброси всё из головы.
— А родник всё ж таки жалко, — протянул Тимоха с лёжни.
Настасья молчала. Она знала, что ничем не может помочь мужу. Походила, потом снова присела на кровать.
— Зна-аешь, — как-то загадочно протянула она, — песню я тут слышала одну — хоро-ошую. Слова запомнила. Подожди только — попробую взять на голос.
Она помедлила, настраиваясь на песню. Слегка откашлялась, потом начала петь — сначала робко, неуверенно. Но постепенно голос её окреп, она нащупала мелодию и повела песню как по проторенной тропе.