Вы здесь

Лирические миниатюры из цикла «Вешки»

Владимир БАЛАЧАН
Владимир БАЛАЧАН

Лирические миниатюры
из цикла
«ВЕШКИ»
СОВЕТСКИЙ ЛИЦЕЙ
ВЛК — Высшие литературные курсы при Литературном институте имени Горького Союза писателей СССР. «Наш советский лицей», — как сказал про эту школу Евгений Михайлович Тяжельников, поздравляя нас с поступлением на учебу.
В Царскосельский лицей принимали только дворян — 38 человек. В наш «советский лицей» принимали членов Союза писателей СССР из всех союзных республик — 40 человек, и в каждом наборе — плюс к тому — два иностранца. С нами учились писатели из Монголии — прозаик Бямба и поэт Шаровын Суренджав. Оба хорошо говорили по-русски.
О том, что меня приняли на ВЛК, я узнал из телеграммы. Получил ее утром, а примерно в обед — звонок в дверь. Открываю — известный писатель-дальневосточник Александр Никитич Плетнев, который, еще не войдя в квартиру, объявил:
— Радуйся! Тебя приняли на ВЛК.
— В самом деле?
— Да!
— А как радоваться-то?
О телеграмме я, конечно, промолчал: ведь человек сделал специально остановку в Омске (летел во Владивосток), приехал на поезде в Барабинск, потом на автобусе — в Куйбышев. Душа не повернулась разочаровать его: мол, уже знаю, телеграмму получил. До сих пор Александр Никитич не знает об этом.
Не знает он и другого: когда меня приняли в Союз писателей, я так же утром получил телеграмму. И так же, примерно к обеду, меня поздравлял Александр Никитич. Тогда он учился на ВЛК и часто летал на восток, где в шахтерском городке жила его семья. Теперь, я думаю, сказать об этом можно. Ведь прошло столько времени. И, полагаю, убеленный сединой и отяжеленный мудростью — житейской и писательской — Александр Никитич не обидится. Да и я уже не молодой человек.
— Ну, что ж, — говорю, — пойдем на кухню, порадуемся вместе.
Я на скорую руку приготовил закусь, достал из холодильника бутылку водки и наполнил рюмки.
— За твою радость! — сказал Александр Никитич.
Выпили. Закусили.
Плетнев рассказал мне о курсах, какие знаменитые писатели прошли эту школу. Среди них Виктор Астафьев, Валентин Сорокин, Владимир Личутин.
— А комнату выбери себе в «сапожке».
— Что это такое?
— А это такая загогулина в общежитии Литературного института. Там вы будете жить. На седьмом этаже.
Чтобы понятно было читателю, почему Александр Плетнев делал остановки в Омске, чтобы порадовать меня: мы земляки. Я родился и до армии жил в деревне Старо-Ярково, на берегу озера Чаны. Плетнев тоже родился и до армии жил в деревне Бадажки — по другую сторону этого знаменитого в Западной Сибири озера.
А после армии он жил и работал в шахтерском городе Артеме. И работал забойщиком в шахте. Судьба одарила деревенского парня большим талантом: его роман «Шахта» издавался и переиздавался во многих городах, как теперь принято говорить, ближнего и дальнего зарубежья. И удостоен трех премий. Сейчас этот роман не востребован, он не нужен разрушителям государства.
— И еще, — продолжил разговор Александр Никитич. — На Кузнецком мосту есть Книжная лавка писателей, туда вход по членским билетам и купить там можно все, что издается в Советском Союзе.
Я давно слышал о ВЛК и мечтал поучиться писательскому мастерству, а главное — два года пожить в Москве — театры, музеи, библиотеки, редакции литературных газет и журналов, издательства и, как нам говорил Михаил Иванович Ишутин: «Выше всяких институтов — писательское общение».
Я стал продумывать, что нужно взять с собой из одежды на осень, на зиму, на весну, на лето. Вещей набралось много — два чемодана и огромная сумка. И провожать меня поехал мой друг «закадычный» Николай Матвеевич Безуглов, работник снабжения завода автозапчастей. Он ехал «на юга» отдохнуть и насладиться прелестями «бархатного сезона». И поехал он через Москву, чтобы пожить денька два-три у меня в общежитии, пообщаться. А потом — «на юга».
Завод приобрел для своего работника билет на скорый поезд в СВ (самый высший класс). Это купе на двоих. И ехали мы классно. Каждый вечер принимали душ и «на грудь». Две молоденькие проводницы нам жарили картошку, готовили и другие блюда. За это мы их также угощали водочкой. Перед Пермью или Кировом, теперь уже не помню, мы обнаружили, что наши запасы спиртного кончились. Николай пошел на переговоры к проводницам, чтобы уговорить их попридержать поезд, пока мы сбегаем за продуктами.
Мы знали, что на перронах и привокзальной площади спиртного не бывает. Поэтому взяли такси и рванули в город. В магазине, куда привез нас таксист, за спиртным огромная очередь, до вечера можно простоять. Николай Матвеевич со всей своей природной вежливостью и учтивостью попросил страждущих мужиков пропустить вне очереди.
— Понимаете, мы с поезда!
— Мы все с поезда! — дружно ответила очередь.
Я понял, что в другой магазин мы уже не успеем. Пошел к таксисту, чтобы он помог уговорить очередь. Таксист любезно согласился.
— Товарищи, они в самом деле с поезда. Я их привез. Поезд не будет ждать. У них там вещи и документы.
Я полагаю, что «вещи и документы», а более всего форменная фуражка — подействовали. Мы взяли с запасом и — на вокзал. С водителем мы договорились за пятерку, но за его помощь добавили еще столько же.
Он завез нас на перрон. Мы успели заскочить в последний вагон, и поезд тронулся. Девушки приготовили хороший обед, и мы вчетвером отметили удачный «набег» на магазин...
В Москву мы приехали утром. Николай говорит:
— Как выйдем на перрон, кричи во все горло: «Москва, я покорю тебя!»
Вышли на перрон Ярославского вокзала. Я заорал:
— Москва, я покорять тебя не буду! Прими меня за сына своего!
Очередь на такси была небольшой. Но Николай Матвеевич договорился с таксистом за повышенную плату довезти нас до Добролюбова, 9/11 — вне очереди.
— Но через продуктовый магазин.
В магазине мы взяли всего, чтобы хорошо пообедать. В общежитии я попросился в тот самый «сапожок», и меня поселили в 713 комнату.
— А этот товарищ со мной.
— Не успел поселиться, а уже гостей ведет! — дружелюбно проворчала пожилая женщина-вахтер.
— Я носильщиком у него работаю. Видите, сколько у него вещей! — отшутился Николай Матвеевич.
Поднялись на седьмой этаж. Посреди громадного коридора стоит приземистый мужичок не нашей национальности. Знакомимся. Я говорю:
— Владимир Балачан.
Мой «носильщик»:
— Николай Безуглов.
Этот мужичок:
— Собир Мамед-заде Магомед али-оглы. Азербайджан.
— Пусть последний закроет дверь, — засмеялся мой друг. — Пошли с нами, обедать будем.
Собир не обиделся и охотно согласился с нами пообедать. По его виду было хорошо заметно, что он уже с кем-то крупно позавтракал.
Обедали мы до ужина, а ужинали почти до утра. Собир много и интересно рассказывал о своем народе, о своей родине. Был он уже пожилым человеком, пятьдесят шесть лет, убеленный сединой и умудренный житейским опытом. Поэтому всякий его рассказ имел глубокий жизненный подтекст. С того вечера мы подружились и поддерживали добрые отношения все эти два года учебы.
Однажды к нему приехала жена. Собир среди других гостей пригласил и меня. В каждой комнате были кровать и диван, большой обеденный и письменный столы. Я сидел рядом с его земляком — Сиявушем Сарханлы Магомедом али-оглы. Выпиваем, закусываем, ведем литературные и житейские разговоры. Я заметил, что его жена все время стоит на ногах. Я, по русскому обычаю, приглашаю ее садиться — место было свободное. Сиявуш, заметив мою настойчивость, сказал:
— По нашим обычаям, когда сидят мужчины, женщины должны стоять.
— Но Собир же писатель, современный человек, должен понимать, что обычай этот — средневековая дикость.
— Он соблюдает все обычаи и традиции своего народа.
Я ответил:
— Традиции это хорошо! А вот, что женщина на ногах — это плохо.

ЗА НАШУ ВЕЛИКУЮ МОНГОЛИЮ
«Язык мой — враг мой!» — сказано верно и навсегда. Я в этом убеждался много раз. Пригласил меня как-то Шаровын Суренджав к себе в гости на какой-то национальный монгольский праздник.
— Приходи, будут интересные ребята из нашего посольства.
— Хорошо! — сказал я и пришел к назначенному часу.
Незадолго до этого праздника на поэтическом семинаре Александр Петрович Межиров лестно отозвался о моих стихах. И я думаю, что это приглашение было не без умысла: в Москве намечалось издание стихов Шаровына Суренджава на русском языке — нужны переводчики. Кроме Шаровына и Бямбы, сидело за столом трое молодых людей — тридцати-сорокалетнего возраста. На столе стояли бутылки какой-то мутноватой жидкости, и никакой закуски.
— Это наша национальная водка, — сказал Шаровын, показывая на бутылки. — «Архи» называется.
«Архи» так «Архи» — какая разница.
Симпатичный монгол, видимо, из посольства, разлил бутылку на шестерых — быстро и поровну. «Натренированная рука», — подумал я и спросил:
— А чем закусывать будем?
— «Архи» надо пить, не закусывая.
— Нет, ребята, я так не могу. По русскому обычаю любое питье закусывается.
Шаровын порылся в шкафу и достал полбулки черствого хлеба.
— Какая-никакая, а закусь! — сказал я одобрительно и взялся за стакан.
— За дружбу наших народов! — произнес тост секретарь посольства, как я потом узнал, и все дружненько выпили.
«Самогоном отдает», — подумал я и стал заедать сивушный запах.
Вторую бутылку разлил другой товарищ из посольства, так же быстро и натренированно. «И у этого рука набита!» — подумал я. И еще подумал, что мы обычно разливаем, потом уравниваем. А тут — раз и готово.
— За столицу Советского Союза! За этот дом мирового пролетариата! — напыщенно произнес второй разливальщик, и монгольская братия стала смаковать обжигающий напиток. Я же выпил залпом и стал закусывать.
К чести монгольских товарищей, разговор вели на русском, понимали, что по-монгольски я не кумекаю...
А вот другой случай. Я перевел рассказ Сиявуша Сарханлы на русский, по подстрочнику, конечно. Сиявуш взял бутылку коньяка — отблагодарить за работу.
За столом сидел и Собир Мамед-заде. Выпили по рюмочке, и мои азербайджанские коллеги стали «шпрехать» по-своему. Я намекнул, что не понимаю по-вашему. Коллеги на мое замечание не отреагировали. Я ушел в свою комнату.
Монголы уважали свои обычаи, но понимали и говорили по-русски.
Третий тост меня ошарашил. Говорил его третий товарищ из посольства:
— За нашу великую Монголию!
Я вскочил на ноги и выпалил:
— С удовольствием! Потому что в нашей невеликой Москве — по населению — шесть ваших великих Монголий со всеми потрохами поместятся! В Москве такие тосты грешно говорить!
Ребята забузовали и, конечно же, меня выгнали.
Хорошо, что морду не набили.
Позднее, когда «демократы» разрушили наше Отечество, а их СМИ до сих пор не устали уничтожать Советский Союз и оскорблять советский народ, я изменил свое отношение к этому случаю: глубокая — до святости — любовь к Родине не позволила им поступить по-другому.

ИЛИ — ИЛИ
Ездил я домой на каникулы всегда в купейном вагоне. Билет стоил всего-навсего 27 рублей, а по студенческому билету и того меньше. Каждому слушателю ВЛК выдали документ, по которому предоставлялись студенческие льготы. А стипендия наша была 150 рублей в месяц. Семь рублей за общежитие. 143 — на руки. Ешь — не хочу!
Сейчас эти цифры кажутся смешными, неправдоподобными. Но кто же сейчас поверит, что тогда в Москве килограмм говядины стоил 2 рубля. Невообразимо!
В купе познакомился и подружился с хорошим человеком — Виктором Шагиевым, татарином по национальности, строителем по профессии. Я возвращался на учебу, он ехал в Москву в командировку.
— Вот, — говорит Виктор, — срочно послали и гостиницу не успели заказать, придется на вокзале перебиваться.
— Зачем на вокзале? — говорю. — Поедем ко мне. Я живу в общежитии, но у нас разрешают приводить гостей, родственников, друзей. Сегодня воскресенье, переночуем, а завтра я возьму у завхоза разрешение на твое проживание в общежитии. И живи сколько влезет.
Приехали мы утром. Сходили в магазин, набрали продуктов, приготовили шикарный обед. А к обеду ничего горячительного не оказалось. В Москве тогда по выходным спиртное не продавали. Будь у нас хотя бы одна бутылка водки — ничего бы не произошло. Мы просидели бы до вечера, спокойно бы переночевали, а утром я бы съездил к нашему завхозу Юрию Алексеевичу за разрешением на проживание гостя.
На вахте дежурила Ия Васильевна, бывшая балерина, по всей вероятности — несостоявшаяся, поскольку на прокорм вынуждена была зарабатывать вахтером. Что же, всякое в жизни бывает...
Мы пообедали, поразговаривали и решили «убить время» в кино. И что самое интересное: мы дважды проходили мимо нее — когда приехали и когда ходили за продуктами — не замечала, что со мной проходит посторонний человек.
Возвращаемся из кино — стоп, кто такой, по какому поводу здесь?
— Это мой гость, — объясняю Ие Васильевне.
— Разрешение на проживание?
— Завтра возьму! Сегодня же воскресенье, Юрий Алексеевич не на работе.
— Вот завтра и пусть приходит.
— А где же ему ночевать?
— Не моя забота.
— Вы извините, Ия Васильевна, но гость будет ночевать у меня!
И мы поднялись на седьмой этаж.
Во время нашего разговора стояло несколько студентов Литературного института. Одного из них я знал по фамилии...
Наутро я съездил на ВЛК, взял у завхоза разрешение, Виктор же уехал по своим строительным делам.
— Ночевать приходи!
Ночевать он не пришел, решил, видимо, оберечь меня от неприятностей.
А на другой день вызывает меня проректор по ВЛК Николай Андреевич Горбачев.
— За что в воскресенье обматерил Ию Васильевну?
— Христос с вами, Николай Андреевич, я и материться-то не умею.
— Что же тогда произошло?
Я рассказал, что произошло.
— В докладной на мое имя написано по-другому.
— Мало ли что можно написать. Кто написал?
— Это не твое дело!
— Как не мое, если меня касается?
— Ладно, извинись перед ней — и все тут.
— Не за что мне перед ней извиняться.
— Не извинишься — распрощаешься с ВЛК. Словом, или-или...
— Николай Андреевич, за что извиняться? Как я потом бриться-то буду?
— А при чем здесь бриться?
— Мне в зеркало придется смотреть на себя. А я ни в чем не виноват...
— Или ты извинишься, или мы тебя отчислим! — сказал Николай Андреевич, давая понять, что разговор закончен.
Я вышел и зашел к Нине Аверьяновне, зав. учебной частью по ВЛК. Она обо всем знала и очень переживала за меня.
— Ну, чего тебе стоит? Сходи, извинись и продолжай спокойно учиться.
— Был бы я виноват, Нина Аверьяновна, я бы извинился. Не за что мне извиняться!
— Николай Андреевич приказал не допускать тебя к занятиям.
— Жалко, конечно, пусть отчисляют, но извиняться мне не за что!
На другой день я не пошел на занятия. И не запил с горя. А Нина Аверьяновна пошла к Владимиру Федоровичу Пименову — ректору Литературного института. Горбачев в подчинении у него.
Владимир Федорович в сталинские времена заведовал всеми театрами страны. Уникальная личность. На занятиях по драматургии он много и подробно рассказывал о встречах со Сталиным, Сталин был большим театралом.
На следующий день Владимир Башунов, алтайский поэт, вернее, поэт-то он русский, но живет на Алтае, говорит мне:
— Нина Аверьяновна сказала, что бы ты приходил на занятия.
В груди потеплело. Нет, не случайно два поколения вээлкашников называют ее «нашей мамой». Я приехал, захожу к Нине Аверьяновне. Смотрю на нее вопросительно: разобрались, мол?
— Сейчас пойдем к Владимиру Федоровичу. Только ты, Володя, будь спокоен, не взорвись, подержи себя в руках. Главное, — продолжает она свое наставление, — обстоятельно и спокойно расскажи все, как было. Я тебе верю. Он любит, когда с ним говорят откровенно.
Заходим в кабинет. Отягощенный государственными заботами, сидит за столом Владимир Федорович. Усталый, наверное, поэтому.
— Присаживайтесь.
Мы робко садимся на стулья возле его стола, как будто специально приготовленные для такого разговора.
— Ну, матершинник, докладывай!
А сам в руках держит мое «Дело», где автобиография, характеристика и прочие документы про меня.
— Я обо всем рассказал.
— А почему не извиняешься перед ней?
— Владимир Федорович, не могу через себя переступить! — и тут я вспомнил о студентах, которые были возле вахты во время нашего разговора с Ией Васильевной: — Владимир Федорович, это могут подтвердить ваши студенты, они стояли возле вахты, всех я не знаю, но одного помню.
И назвал фамилию этого парня.
— Ну, — ректор сделал небольшую паузу, — нравятся мне характерные люди. Правильно, что не стал себя ломать. Иди, учись!
И Владимир Федорович державно махнул рукой.


ЦВЕТЫ ПУШКИНУ
В первый же день нашей учебы Нина Аверьяновна объявила:
— Ребята, сходите в Бюро пропаганды художественной литературы, представьтесь. Это на Беговой, 17. Есть возможность иметь дополнительный заработок.
За выступление тогда платили: в Москве — 15 рублей, в области — 25.
Первое выступление нам организовали вскоре же в Парке культуры и отдыха им. А.М. Горького. Московская публика, причем отдыхающая, мне была незнакома. Москва — не только столица державы, она столица всей советской культуры и литературы. Известные и любимые всем народом писатели, артисты, музыканты, художники. Имя одного только Георгия Свиридова чего стоило! А что мы, провинциалы?
Нас послали троих. Игорь Кравченко, капитан третьего ранга, дальневосточник, поэт, Леонид Чашечников из Астрахани, поэт, и я. Народу в Москве везде много. За два года учебы я в этом убедился. С пригородами — более десяти миллионов человек. Ужас! Это не Монголия, где даже целого человека не приходится на квадратный километр. И во всей Финляндии не наберется вместе с туристами такого количества людей.
Москва это государство в государстве. Здесь и снабжение особое, и цены. Апельсины, мандарины, разноцветные чаи, разносортный кофе... В Сибири это тоже можно было купить, но по большому блату.
Так что, когда я ездил на родину, мои мешки и чемоданы были нагружены этими экзотическими продуктами. И книгами, которые я покупал в писательской лавке.
Москва величественный город! Здесь слушатель и зритель — особый народ, просвещенный, эрудированный, требовательный.
Первым начал выступление Игорь Кравченко. На скамеечках возле дощатой сцены сидело человек десять. Говорил он в микрофон, и усилители разносили его голос чуть ли не на весь парк. Народ стал помаленьку подходить. Когда Игорь передал микрофон Леониду Чашечникову, слушателей было человек двадцать. Народ все подходил и подходил, и к моему выступлению собралась целая толпа.
Я свои стихи в молодости не читал, а играл. И чем хороши москвичи — они всегда, в этом я тоже убедился за годы учебы, награждают аплодисментами и цветами понравившихся поэтов или других деятелей культуры.
Не ради бахвальства скажу: в моих руках оказалась целая охапка разных букетов. Мы поделили цветы поровну и возложили к памятнику Александру Сергеевичу Пушкину...
Москва хоть и великий город, а слухи разносятся молниеносно. На второй день Нина Аверьяновна говорит мне:
— Езжай на Беговую, на тебя две заявки пришло.
Заявками «ведала» пожилая, ярко выраженная, вполне симпатичная жена поэта Александра Ойслендера. Его стихов читать мне не приходилось, да и можно ли физически перечитать всех поэтов? Только в Советском Союзе в те годы было более четырех тысяч живых поэтов, членов Союза писателей СССР. И классику не надо сбрасывать со счетов... Да и он, скорее всего, не читал моих стихов.
Словом, приезжаю в Бюро пропаганды. Она, эта женщина, забыл, как ее зовут, подает мне две бумажные четвертушки, где написано — когда, в какой организации выступление, и как доехать в Подлипки и куда-то еще.
Сказала:
— Как выступите, зайдете за гонораром.
— Хорошо.
Выступления прошли нормально. Приезжаю снова на Беговую, получаю 55 рублей, а ярко выраженная женщина спрашивает меня:
— Балачан — ан или ян? Вы армянин или?..
Моя кудрявая и в то время пышная шевелюра, видимо, ей на что-то намекала.
Язык мой — враг мой! Я уже об этом говорил. Отвечаю:
— Никакого «или»! Коренной сибирский чалдон.
Вопросов больше не было. Выступлений — тоже. Хотя Владимир Арро и Алексей Ельянов выступали, выступали, выступали — почти каждый день, и имели солидный приработок к стипендии.
Жду-пожду — как с моря погоды.
Приезжаю, спрашиваю.
Получаю холодный ответ:
— Извините, но на вас нет заявок.
— А на самое первое выступление, — спрашиваю, — была?
Гробовое молчание.
Позже, на втором году учебы, когда на ее место пришла Татьяна Николаевна, выяснилось, что заявки были, и много. Да и Бюро пропаганды на то и существовало, чтобы организовывать встречи с писателями. Тогда я еще раз убедился, что язык мой — враг мой.
В Подлипках тоже не забыли про меня. Они пригласили меня вести литературный кружок, в который ходили сотрудники санатория и отдыхающие. Два раза в месяц. По пятьдесят рублей за каждое занятие.
Словом, моя сегодняшняя богатая библиотека куплена на дополнительно заработанные деньги.
ВСТРЕЧА С ЕВТУШЕНКО
На ВЛК нам часто устраивали встречи с известными прозаиками, поэтами, драматургами. Интересными были встречи с Василием Казиным, современником и другом Сергея Есенина, с Виктором Розовым, Петром Проскуриным, Анатолием Жигулиным, Семеном Шуртаковым и другими.
О встрече с Евгением Евтушенко Александр Петрович Межиров объявил заранее, чтобы мы могли подготовиться к разговору. Почитать его стихи, статьи, интервью. Как раз в то время вызвало много шума его интервью в западногерманском журнале «Штерн», где Евгений Александрович вылил солидный ушат грязи на нашу советскую действительность.
Конечно, Евгений Евтушенко гремел в те годы по стадионам страны и собирал огромные аудитории. Поэт у всей страны на виду и на слуху.
Евгений Александрович начал встречу так:
— Все вы знаете мои стихи и поэмы, поэтому я стихов читать не буду, а разговор поведем таким образом: вопрос — ответ, вопрос — ответ.
Я сразу же задал вопрос:
— Евгений Александрович, чем вам не угодила Советская власть? Я имею в виду ваше интервью в журнале «Штерн».
— Советская власть мне рот затыкает.
— Неверно! Вас издают стотысячными тиражами.
Я снова поднимаю руку. Евгения Александровича как-то знобко передернуло.
—В своих поэмах вы просите у Пушкина певучести, у Лермонтова — «презрительности яд», у Некрасова, Блока, Есенина, Маяковского —«глыбастость, буйство, бас». Как говорится, с миру по нитке — голому рубашка. А где же поэт Евгений Евтушенко?
— Ну, знаете, молодой человек, это преемственность русской литературы.
— А мне кажется, преемственность в другом:
Поэт в России — больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
Лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
Кому уюта нет, покоя нет.
Забегая вперед, скажу: куда же девался «гордый дух гражданства», когда нашу Родину постигла настоящая беда? Евгений Евтушенко уехал на жительство в Америку, и я полагаю, американцы не затыкают ему рот, когда он поносит «в хвост и в гриву» матушку Россию. А про Америку он и рта не откроет. Побоится!
Тогда же, на встрече, не только я задавал «нелестные» вопросы. Были и похлеще — нравственного характера. Два часа длилась встреча. Когда, утомленные солнцем и ветром литературы, мы вышли на перерыв, меня подозвал Александр Петрович Межиров.
— Женя, это тот самый Балачан.
Евг. Евтушенко, не оборачиваясь ко мне, достал из дипломата свою книгу «Утренний народ» и протянул ее мне за своей спиной. Книга была подписана «нетрезвой» рукой: «Дорогому Володе Балачану — на счастье. Евг. Евтушенко». Ни числа, ни месяца, ни года.
Учился я в Москве в 1979—1981 гг. Где-то в то время.


ТЕЛЕФОН ОТ ВОРОТНИКОВА
28 сентября 1981 года я приехал в Омск, после окончания Высших литературных курсов в Москве, по приглашению писательской организации. Поселили меня в общежитии по улице Орджоникидзе, 14. Слава Богу, дали мне отдельную комнату на четвертом этаже под номером 53. Сказали, что это месяца на два-три. От силы...
Прожил я в общежитии год и три месяца. На втором месяце второго года меня принял секретарь по идеологии обкома партии Владимир Степанович Новосельцев — «познакомиться», как он выразился. Проговорили мы с ним около часу. Потом Владимир Степанович, как бы про себя, проговорил: «Странно!» Потом погромче: «Странно!»
— Что странно, Владимир Степанович? — не выдерживаю я.
— Сначала Леонид Иванович просил для вас квартиру вне очереди. Потом сказал: «Пусть получает на общем основании...» Провинился, наверное?
— Да вроде, нет, — ответил я недоуменно. — Не успел еще...
Леонид Иванович Иванов был в то время ответственным секретарем Омской писательской организации. Где-то в эти же дни я прочитал в «Омской правде» критическую статью о том, что некий жулик, торгующий в нашем городе жевательной резинкой, фасующий в коробки вместо десяти килограммов двенадцать (два килограмма на собственный карман), в течение недели на одного себя получил трехкомнатную квартиру. Статья была огромной и разгромной. Я подчеркнул необходимое и записался на прием к председателю облисполкома Евгению Дмитриевичу Похитайло. К моему удивлению, Евгений Дмитриевич принял меня на второй день. Я же рассчитывал примерно на неделю ожидания.
Мне всегда было интересно, как ведут прием чиновники. И что характерно: чем ниже чин, тем больше напыщенности — вплоть до чопорности. Евгений Дмитриевич же вышел мне навстречу, протянул руку и после приветствия пригласил за приставной столик. И сам сел напротив.
— Что вас привело ко мне?
Я подаю ему газету и говорю:
— Вся статья — большая. Прочтите только подчеркнутое.
— Мы с этим разберемся! Еще есть ко мне вопросы?
— Есть! Год и три месяца жду квартиру. Приехал по приглашению. Квартиру обещали сразу же...
Евгений Дмитриевич подает мне лист бумаги, говорит:
— Пишите заявление на мое имя.
Я написал. А вскоре и квартиру получил. Записался в очередь на установку телефона. Живу. Работаю. После конфликта со старшим редактором Т.Г. Четвериковой уволился по собственному желанию. Директор издательства А.П. Токарев заставил отработать 12 дней, как потом объяснил мне, чтобы одумался и забрал заявление обратно.
На кусок хлеба стал зарабатывать выступлениями — благо, что в то время выступления перед читателями организовывало бюро пропаганды художественной литературы, общества «Знание» и книголюбов.
Не любил я и до сих пор не люблю, когда тебя пытаются ломать через колено. Слава Богу, в то время еще платили гонорары за публикации в газетах и журналах. Словом, на проживание хватало.
И вот на писательском собрании, когда Леонид Иванович отчитывался за свою работу и передавал бразды правления в руки В.Н. Мурзакова, в докладе прозвучало, что писательская организация помогла «и... Балачану получить квартиру».
Не хотел я выступать на этом собрании — надо было присмотреться к организации — чем она живет, дышит. Но когда прозвучала такая вопиющая несправедливость, я попросил слова.
— Вот тут Леонид Иванович заявил, что писательская организация помогла мне получить квартиру, — мне стоило большого труда сдерживать волнение. — Дело обстояло совсем по-другому...
И я рассказал о встречах с секретарем обкома Новосельцевым и председателем облисполкома Похитайло.
В конце собрания и потом на литературном празднике «Омская зима» в присутствии новосибирского прозаика Анатолия Васильевича Никулькова Леонид Иванович пригрозил мне:
— Я с тобой судиться буду!
— Пожалуйста, судитесь, — отвечаю ему спокойно. — Я думаю, что Владимир Степанович Новосельцев от своих слов не откажется.
Конечно же, судиться Леонид Иванович не стал. Да и вырвалось у него насчет «судиться», видимо, сгоряча, поскольку, как мне потом стало известно, омскому мэтру омские писатели никогда и ни по какому поводу не возражали.
А я пишу по этому поводу из интереса: после ВЛК меня, кроме Омска, приглашали Новосибирск, Нижний Новгород — как бы там прошло «вживание» в коллектив писателей? Но как бы там ни было, я остался и до сих пор живу и работаю в Омске.
5 марта 1984 года я уволился из книжного издательства. Есть люди, которым всегда катастрофически не хватает денег. Денег мне всегда хватало — даже тогда, когда их вообще в доме не было. Мне всегда катастрофически не хватает времени. Сижу за рабочим столом. А рабочим столом мне исправно служил кухонный. Правда, к 60-летию мне жена подарила настоящий рабочий стол — однотумбовый, с выдвижными ящиками...
Словом, сижу, работаю. Звонок в двери. Открываю. Человек — годами старше меня — поздоровался и говорит:
— Евгений Дмитриевич Похитайло послал меня за вами. Машина у подъезда...
Еду в машине и мысленно оглядываюсь назад: чего я успел натворить, что машину за мной послали?
Захожу в кабинет председателя облисполкома. Евгений Дмитриевич вышел навстречу и, поздоровавшись, пригласил за небольшой приставной столик.
— Вот вам, Владимир Федорович, бумага, пишите заявление на установку домашнего телефона.
— На чье имя?
— На имя председателя облисполкома.
Написал заявление и спрашиваю:
— Евгений Дмитриевич, в Омске всем так устанавливают домашние телефоны?
— Как? — Евгений Дмитриевич улыбнулся.
— С подачей машины к подъезду абонента. Что за этим стоит? Чем и кому я обязан?
— Никому и ничем не обязаны.
— Тогда в чем дело?
В моей душе зародилась тревога: мало ли что...
Евгений Дмитриевич решил, видимо, не терзать меня больше догадками и рассказал, что на днях Председатель Президиума Верховного совета РСФСР Виталий Иванович Воротников вручал (кажется) орден Ленина Новосибирской области (или городу) за выдающиеся успехи и т. д. Наши области соревнующиеся. Почетным гостем был приглашен Сергей Иосифович Манякин, первый секретарь обкома партии в то время. Сергей Иосифович по каким-то причинам поехать не смог. Ехать пришлось председателю облисполкома.
После вручения ордена участникам торжественного собрания был дан концерт. Высокие гости остались в оперном театре. И когда прозвучала песня «Хлеб — всему голова», на музыку Николая Кудрина, Виталий Иванович сказал:
— Какая хорошая песня! Особенно слова...
— Это наш поэт написал! — сказал с гордостью секретарь по идеологии Новосибирского обкома партии товарищ Алферов.
— А живет у нас, — негромко заметил Евгений Дмитриевич.
— При случае, Евгений Дмитриевич, поблагодарите его от моего имени.
Возвратясь в Омск, Евгений Дмитриевич решил, видимо, передать державное «спасибо» и попросил помощника разыскать мой телефон. Такового не оказалось. Новое распоряжение: найти адрес. Нашли. И вот я сижу в кабинете председателя облисполкома и слушаю рассказ хозяина этого кабинета.
Через неделю на мое имя пришла бумага, чтобы я уплатил 100 рублей за установку телефона. А еще через неделю моему телефону присвоили номер. Великое спасибо Виталию Ивановичу Воротникову, а особенно Евгению Дмитриевичу Похитайло, что так по-человечески отреагировал на просьбу Председателя Президиума Верховного совета РСФСР.


ПРАВНУК ПУШКИНА
Я вообще-то наслышан был, что и у нас в стране, и за «бугром» живут потомки великого Пушкина. Но в это почему-то верилось с трудом — как в молодильные яблоки, как в жизнь на Марсе, как в домового, как в нечто, нам недоступное и неведомое.
Где-то в самом начале девяностых годов я был делегатом очередного писательского съезда. Но то, что происходило в зале заседаний, происходило по заранее продуманному расписанию и ничего неожиданного не предвещало. Говорю об этом уверенно, потому что мне и раньше приходилось бывать на разных писательских сходах и съездах. Основные события происходили в перерывах. Так на последнем съезде писателей России меня избрали заместителем председателя счетной комиссии. Ко мне подошел Геннадий Касмынин, царствие ему небесное! Он тогда заведовал отделом поэзии в журнале «Наш современник».
— Володя, смотри в оба! Иногда на бюллетенях делают всякие махинации. Напомни, кто в счетной комиссии?
Я назвал писателей, избранных в эту комиссию.
— В основном это наши люди. А вот за этими, — он назвал фамилии, — следи, они на руку не чисты...
Тогда уже шло размежевание в Союзе писателей.
И вот я вышел в коридорчик, покурить. Смотрю — стоит Илья Фоняков. Поэт. Долгое время жил в Новосибирске. Руководил литературным объединением. Потом переехал в Питер.
— Володя, я давно тебя жду.
— А чего ждать? Могли бы вызвать.
— Нет, тут дело такое...
— Какое?
— Идет подсчет голосов. Могут что-то заподозрить.
— Что? — недоумеваю.
— Словом, так: постарайся, чтобы я прошел в Правление.
— Илья Олегович, я не ослышался? Вы же мой учитель, чему же вы меня учите?
Войдя в комнату, где работала счетная комиссия, я более бдительно стал следить за теми писателями, которых назвал Геннадий Касмынин, и за «нашими».
И те, и другие работали честно.
На этом же съезде я познакомился с Геннадием Андреевичем Зюгановым. Он тогда еще не был председателем КПРФ. Его выступление с трибуны съезда было горячо поддержано большинством писателей.
В перерыве ко мне подходит Александр Никитич Плетнев и говорит:
— На правнука Пушкина хочешь посмотреть?
— Не может быть! — сказал я невпопад.
— Чего не может быть?
— Да чтобы правнук Пушкина здесь был.
— Как раз здесь ему и положено бывать.
Словом, мы протолкались через толпу писателей, окруживших человека невысокого роста, убеленного сединой, но еще заметно рыжеватого, очень похожего на Александра Сергеевича. Я еще подумал тогда: «Какие сильные гены у великого поэта!»
Это был Григорий Григорьевич Пушкин. Как известно, у Александра Сергеевича было два сына — Александр и Григорий и две дочери — Мария и Наталья. Так вот, правнук, которого я лицезрел, по линии Григория Александровича. Стало быть, внук Александра Сергеевича был Григорий Григорьевич, и правнук — Григорий Григорьевич.
— Григорий, это, — Плетнев вытолкнул меня вперед, — поэт, который написал песню «Хлеб — всему голова».
Народу было много, и все внимание было обращено к правнуку великого Пушкина. Не до Балачана было.
Григорий Григорьевич отвечал на вопросы быстро и остроумно. Кто-то спросил:
— А у вас сыновья есть?
Григорий Григорьевич как-то сник и погрустнел:
— К сожалению, у меня две дочери, так что по линии Григория мужская веточка на пушкинском древе обломилась.
Через какое-то время к правнуку Александра Сергеевича протиснулся кемеровский поэт Геннадий Юров:
— Григорий Григорьевич, почему вы не носите бакенбарды?
— А что, потомки Льва Толстого должны быть бородатыми? — ответил правнук великого поэта.

НА ЮБИЛЕЕ САБИТА МУКАНОВА
В июле 1990 года общественность Казахстана отмечала 90-летие со дня рождения, к тому времени уже покойного, писателя-классика Сабита Муканова. Были приглашены гости из Москвы, Ленинграда, Мурманска и Украины. Омская делегация была самой большой — три человека; из Томска, Новосибирска, Кемерово, Барнаула, Кургана, Тюмени и других городов, некоторых автономных республик и областей — по одному.
Меня Валерий Мурзаков, тогдашний председатель нашего писательского колхоза, попросил быть старшим. Кроме меня, в нашей делегации были Сергей Прокопьев и Татьяна Четверикова. Уже тогда националистические страсти выбрасывали самостийную лаву, как ожившие вулканы. Секретарь ЦК КП Казахстана по идеологии с трудно выговариваемой фамилией принимал нас на родном языке, прекрасно понимая, что ни писатель из Мурманска, ни самые ближайшие соседи из Омска ни бельмеса не понимают по-казахски. Тем не менее...
В юбилейные дни Сабита Муканова ко мне подошел один знакомый писатель и спросил:
— Ты не знаешь, кто мог сказать казахам, что я еврей?
— Я могу ответить только за себя — я не говорил.
Видимо, казахам надолго запомнился Филипп (Шая) Исаевич Голощекин. Колчаковский генерал М.К. Дитерихс в своей книге «Убийство Царской Семьи и членов Дома Романовых на Урале» называет его Исааком.
Это так, к слову. Разговор о другом: об экстремальном национализме. В 1990 году государственным языком был русский. Русским хорошо или сносно владели даже в самых отдаленных аулах и стойбищах, в отдельных юртах на юге и чумах на севере. Меня разбирала обида: как же так — нас пригласили в гости, чтобы поиздеваться над нами? Или что-то продемонстрировать? Или что-то совсем иное?
Завершение мукановских чтений проходило на родине писателя, в ауле Сабит. На живописном поле с небольшими березовыми околочками было поставлено, пожалуй, около сотни юрт. Здесь же соревновались джигиты-наездники, акыны и поэты-гости.
Меня попросили еще раз прочитать «Сладкую женщину», очень уж понравилось это стихотворение секретарю ЦК. Среди других я его читал в Алма-Ате, на торжествах.
После чтений и состязаний нас разобрали по юртам. Меня пригласили в «правительственную». Видимо, потому ее так обозвали, что внутри собрались к обеду тот же секретарь ЦК по идеологии, заместитель председателя Совмина республики, Алма-атинский и Петропавловский первые секретари обкомов, несколько других чиновников.
Первый тост произнес на родном языке секретарь ЦК, второй тост — заместитель председателя Совмина. Она, видимо, потому что женщина, половину тоста сказала по-казахски, половину — по-русски. Может, мне так показалось. Может, она весь тост перевела на русский. Третий тост предоставили сказать мне.
— Дорогие самые ближайшие наши соседи, многие века мы прошли по жизни бок о бок, рука об руку. В Омске чтят Чокана Валиханова, в Казахстане — Павла Васильева. Почему же сегодня вы проявили к русским писателям такое, мягко говоря, неуважение. Мы слышим свои фамилии и не понимаем, что о нас говорят, хотя знаем, что каждый из вас прекрасно владеет русским языком. Обидно! Глубоко обидно! Но сглаживает мою обиду то обстоятельство, что Советская Россия перечисляет ежегодно на содержание союзных республик 70 миллиардов рублей. Так что, дорогие соседи, у вас я ем свой кусок хлеба!
Сказал, выпил стопку, взял свою кепку с длинным козырьком от солнца и вышел из юрты.
Пока я курил, эту юрту быстренько разобрали, и правительственная делегация на нескольких машинах покинула «поле брани».


(Окончание следует)