Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Лирические миниатюры из цикла «Вешки»
Файл: 
02_balachan_veshki3.zip (32.4 КБ)
02_balachan_veshki3.zip (32.4 КБ)
Владимир БАЛАЧАН
Лирические миниатюры из цикла «ВЕШКИ»
ЗАВОЛОКИНЫ
Впервые я встретился с братьями Заволокиными на их родине — в Сузуне. Это было в начале семидесятых годов прошлого века. Вот написал «прошлого века», и тут же подумалось: «Как это давно было!» Видимо, само сочетание «прошлый век» удлиняет временное расстояние. И невольно кажется: какие мы уже дремучие люди!
Ребята деревенского склада, ума и характера: скромные, застенчивые, правда, Геннадий побойчее; виртуозно владеющие самыми народными музыкальными инструментами — балалайкой и гармонью — мне как-то сразу пришлись по душе. Мы не были закадычными друзьями, но и не отмахивались друг от друга. Меня всегда поражала их поступательная, целенаправленная устремленность: от маленького ансамбля художественной самодеятельности в Сузуне до выхода на всесоюзную арену. Последнее время я не встречал в Сибири человека, который бы не знал братьев Заволокиных. А теперь, пожалуй, во всей России и в странах ближнего зарубежья не сыщешь таких.
И слава Богу!
Чем же можно объяснить чрезвычайную популярность братьев? На мой взгляд, возвращением в общество гармони и частушки. Испокон веку гармонь и частушка ходили рядом с человеком в горе и радости, на работе и в отдыхе. Радио и телевидение, космополитически настроенные, начали вытеснять народное из духовной жизни народа.
Братья вынесли гармонь и балалайку на городские площади и деревенские улицы, на центральное телевидение. Пожалуй, самые влиятельные вожди перестроечной России не собирали на митингах столько народу, сколько балалайка и гармонь. А талантливые Александр и Геннадий Заволокины пригласили эти огромные толпы народов России к соучастию в творчестве. И не случайно в последние годы поэтическая почта районных, городских и областных газет наполовину состоит из частушек.
Живя в Куйбышеве, я часто бывал в Новосибирске. К тому времени братья жили в областном центре. И редкий мой приезд обходился без встречи с кем-либо из Заволокиных. Чаще всего я встречался с Геннадием Дмитриевичем. Однажды даже принял участие в концерте гармонистов. Это было в самом начале артистической работы Заволокиных. И потом, видимо, подхваченный энергетической страстью частушки и гармони, я сам написал частушки. А братья взяли их в свой репертуар.
В 1989 году Кубанский казачий хор гастролировал по городам Сибири. Я в то время работал в томском архиве, собирал материалы о гражданской войне. Меня заинтересовала история юного поэта и прозаика Маркела Рухтина, который был на стороне красных, отбывал наказание в Омске в тюрьме во времена Верховного правителя Колчака, принимал участие в мятеже заключенных.
В Томске я увиделся с художественным руководителем хора Виктором Захарченко, узнал от него, что кубанцы дадут несколько концертов в Новосибирске. У меня тоже нашлось какое-то заделье в этом сибирском центре науки и культуры, крупного машиностроения и авиаторов. На каком-то поэтическом празднике мы выступали в одном из цехов такого завода, то бишь крупного машиностроения. Нам показали токарный станок, по пульту управления которого токарь-оператор на лифте ездит. Что сейчас с такими заводами, когда почти вся промышленность в Отечестве простаивает без работы или растаскивается по частным углам?
Ну, так вот, встретились мы снова на концерте во Дворце культуры железнодорожников. Кубанцы, как всегда, выступали блестяще и зажигательно. После концерта Геннадий Дмитриевич пригласил нас с Виктором Захарченко в гости. Квартира Геннадия Заволокина была похожа не на жилое помещение, а на музей музыкальных инструментов. Каких там гармоней только не было: однорядки, двухрядки, ливенки, хромки и русского строя, большие и маленькие, как игрушечные...
За «рюмкой чая», как нередко говорят в таких случаях, мы просидели долго и разошлись за полночь. Говорили о наступательном натиске авангарда на русскую национальную культуру — продыху ей не дают. Говорили о деревне, что деревни это островки русского духа в бушующем океане разрушительного конгломерата массовой культуры. Но и о том, что деревня — бастион, крепость, где еще поют русские народные песни, частушки, играют на балалайке, гармошке, жалейке, свирели, хранят обычаи, традиции, обряды, устои, порядки и нравы великорусского народа. Но и деревня не избежала и не избежит в будущем разрушительного набега прорабов-космополитов, которые составляют для правительства «научные обоснования» тех или иных реформ, освоений, осушений и т. д., и т. п.
Не буду утверждать, но мне кажется, что после того разговора Геннадий написал песню «Я — деревня». Или, может быть, в душе его проклюнулось зернышко творческого замысла этой песни. Она по духу, по вере, по силе сострадания и совести — самая русская песня из всех русских песен Геннадия Заволокина. Это песня тревоги за русскую деревню, песня надежды и призыва к спасению ее.
Александра в гостях не было. Мне показалось, что Геннадий избегал его имени, даже тогда, когда разговор касался их совместной работы. Порывался спросить: «Почему Саши нет сегодня с нами?» Но воздержался, дело родственное, сами разберутся.
Братья Заволокины не только талантливые музыканты, им легко и красиво дается художественное слово. Я читал в журнале «Горница» лирические миниатюры Александра — искрометный народный юмор соседствует с задушевной откровенностью и серьезным повествованием. Язык яркий и выразительный. А книга Геннадия «Играй, гармонь» читается как увлекательное музыкальное путешествие по городам и весям Отечества с экскурсами в историческое прошлое и социально-бытовое настоящее.
Есть у меня также подаренная книга частушек «Иркутяне, круг пошире!», собранная и составленная Александром и Геннадием Заволокиными. Вот что пишет об этой книге великий знаток народного творчества, сам балалаечник и гармонист, Виктор Федорович Боков: «Естественно, знакомясь с иркутскими записями Заволокиных, я ждал чуда слова, поэтической речевой дерзости, свойственной сибирякам. И не обманулся в ожиданиях. Эти поэтические дива надо искать умеючи...» Не замечать этого в наше разрушительное время — преступно! Или в самом деле духовным воспитанием официально занимаются сегодня пигмеи, дистрофики духа?..
Когда братья Заволокины дуэтом или порознь ведут свои концерты, из зрительного зала сплошным потоком идут записки с частушками — лирическими, патриотическими, шуточными, озорными и т. д. — у кого что на душе лежит...
Где-то в середине девяностых годов со своей концертной программой и бригадой Александр и Геннадий Заволокины приехали в Омск. Зная, что я не хожу на концерты безголосых попрыгунчиков, Геннадий позвонил мне домой и пригласил в концертный зал филармонии.
— А чтобы пообщаться — приезжай пораньше. За час примерно.
— Хорошо!
До начала концерта мы вдоволь наговорились. Я подарил ему и Александру свою книгу «Огненная колесница». Они отдарились кассетой с записями 25 песен. Желающих послушать «живых Заволокиных» концертный зал не вместил — люди стояли в проходах, в дверях, в фойе вывели репродукторы. Геннадий играл и пел. Его задушевные песни изливали здоровый бальзам на травмированные перестройкой сердца присутствующих, а искрометные озорные частушки вселяли уверенность: жива, жива еще Россия!
На сцену торопливо передавались записки — каждому хотелось, чтобы его частушка прозвучала тут же. Я сидел в середине зала. Слышимость была хорошая. Взрыв хохота и аплодисментов, казалось, сотрясал стены этого огромного зала. Некоторые частушки Геннадий прочитывал вслух, а бумажку с текстом засовывал в боковой карман пиджака. И вдруг читает:
Заволокины на сцене —Ребята деревенского склада, ума и характера: скромные, застенчивые, правда, Геннадий побойчее; виртуозно владеющие самыми народными музыкальными инструментами — балалайкой и гармонью — мне как-то сразу пришлись по душе. Мы не были закадычными друзьями, но и не отмахивались друг от друга. Меня всегда поражала их поступательная, целенаправленная устремленность: от маленького ансамбля художественной самодеятельности в Сузуне до выхода на всесоюзную арену. Последнее время я не встречал в Сибири человека, который бы не знал братьев Заволокиных. А теперь, пожалуй, во всей России и в странах ближнего зарубежья не сыщешь таких.
И слава Богу!
Чем же можно объяснить чрезвычайную популярность братьев? На мой взгляд, возвращением в общество гармони и частушки. Испокон веку гармонь и частушка ходили рядом с человеком в горе и радости, на работе и в отдыхе. Радио и телевидение, космополитически настроенные, начали вытеснять народное из духовной жизни народа.
Братья вынесли гармонь и балалайку на городские площади и деревенские улицы, на центральное телевидение. Пожалуй, самые влиятельные вожди перестроечной России не собирали на митингах столько народу, сколько балалайка и гармонь. А талантливые Александр и Геннадий Заволокины пригласили эти огромные толпы народов России к соучастию в творчестве. И не случайно в последние годы поэтическая почта районных, городских и областных газет наполовину состоит из частушек.
Живя в Куйбышеве, я часто бывал в Новосибирске. К тому времени братья жили в областном центре. И редкий мой приезд обходился без встречи с кем-либо из Заволокиных. Чаще всего я встречался с Геннадием Дмитриевичем. Однажды даже принял участие в концерте гармонистов. Это было в самом начале артистической работы Заволокиных. И потом, видимо, подхваченный энергетической страстью частушки и гармони, я сам написал частушки. А братья взяли их в свой репертуар.
В 1989 году Кубанский казачий хор гастролировал по городам Сибири. Я в то время работал в томском архиве, собирал материалы о гражданской войне. Меня заинтересовала история юного поэта и прозаика Маркела Рухтина, который был на стороне красных, отбывал наказание в Омске в тюрьме во времена Верховного правителя Колчака, принимал участие в мятеже заключенных.
В Томске я увиделся с художественным руководителем хора Виктором Захарченко, узнал от него, что кубанцы дадут несколько концертов в Новосибирске. У меня тоже нашлось какое-то заделье в этом сибирском центре науки и культуры, крупного машиностроения и авиаторов. На каком-то поэтическом празднике мы выступали в одном из цехов такого завода, то бишь крупного машиностроения. Нам показали токарный станок, по пульту управления которого токарь-оператор на лифте ездит. Что сейчас с такими заводами, когда почти вся промышленность в Отечестве простаивает без работы или растаскивается по частным углам?
Ну, так вот, встретились мы снова на концерте во Дворце культуры железнодорожников. Кубанцы, как всегда, выступали блестяще и зажигательно. После концерта Геннадий Дмитриевич пригласил нас с Виктором Захарченко в гости. Квартира Геннадия Заволокина была похожа не на жилое помещение, а на музей музыкальных инструментов. Каких там гармоней только не было: однорядки, двухрядки, ливенки, хромки и русского строя, большие и маленькие, как игрушечные...
За «рюмкой чая», как нередко говорят в таких случаях, мы просидели долго и разошлись за полночь. Говорили о наступательном натиске авангарда на русскую национальную культуру — продыху ей не дают. Говорили о деревне, что деревни это островки русского духа в бушующем океане разрушительного конгломерата массовой культуры. Но и о том, что деревня — бастион, крепость, где еще поют русские народные песни, частушки, играют на балалайке, гармошке, жалейке, свирели, хранят обычаи, традиции, обряды, устои, порядки и нравы великорусского народа. Но и деревня не избежала и не избежит в будущем разрушительного набега прорабов-космополитов, которые составляют для правительства «научные обоснования» тех или иных реформ, освоений, осушений и т. д., и т. п.
Не буду утверждать, но мне кажется, что после того разговора Геннадий написал песню «Я — деревня». Или, может быть, в душе его проклюнулось зернышко творческого замысла этой песни. Она по духу, по вере, по силе сострадания и совести — самая русская песня из всех русских песен Геннадия Заволокина. Это песня тревоги за русскую деревню, песня надежды и призыва к спасению ее.
Александра в гостях не было. Мне показалось, что Геннадий избегал его имени, даже тогда, когда разговор касался их совместной работы. Порывался спросить: «Почему Саши нет сегодня с нами?» Но воздержался, дело родственное, сами разберутся.
Братья Заволокины не только талантливые музыканты, им легко и красиво дается художественное слово. Я читал в журнале «Горница» лирические миниатюры Александра — искрометный народный юмор соседствует с задушевной откровенностью и серьезным повествованием. Язык яркий и выразительный. А книга Геннадия «Играй, гармонь» читается как увлекательное музыкальное путешествие по городам и весям Отечества с экскурсами в историческое прошлое и социально-бытовое настоящее.
Есть у меня также подаренная книга частушек «Иркутяне, круг пошире!», собранная и составленная Александром и Геннадием Заволокиными. Вот что пишет об этой книге великий знаток народного творчества, сам балалаечник и гармонист, Виктор Федорович Боков: «Естественно, знакомясь с иркутскими записями Заволокиных, я ждал чуда слова, поэтической речевой дерзости, свойственной сибирякам. И не обманулся в ожиданиях. Эти поэтические дива надо искать умеючи...» Не замечать этого в наше разрушительное время — преступно! Или в самом деле духовным воспитанием официально занимаются сегодня пигмеи, дистрофики духа?..
Когда братья Заволокины дуэтом или порознь ведут свои концерты, из зрительного зала сплошным потоком идут записки с частушками — лирическими, патриотическими, шуточными, озорными и т. д. — у кого что на душе лежит...
Где-то в середине девяностых годов со своей концертной программой и бригадой Александр и Геннадий Заволокины приехали в Омск. Зная, что я не хожу на концерты безголосых попрыгунчиков, Геннадий позвонил мне домой и пригласил в концертный зал филармонии.
— А чтобы пообщаться — приезжай пораньше. За час примерно.
— Хорошо!
До начала концерта мы вдоволь наговорились. Я подарил ему и Александру свою книгу «Огненная колесница». Они отдарились кассетой с записями 25 песен. Желающих послушать «живых Заволокиных» концертный зал не вместил — люди стояли в проходах, в дверях, в фойе вывели репродукторы. Геннадий играл и пел. Его задушевные песни изливали здоровый бальзам на травмированные перестройкой сердца присутствующих, а искрометные озорные частушки вселяли уверенность: жива, жива еще Россия!
На сцену торопливо передавались записки — каждому хотелось, чтобы его частушка прозвучала тут же. Я сидел в середине зала. Слышимость была хорошая. Взрыв хохота и аплодисментов, казалось, сотрясал стены этого огромного зала. Некоторые частушки Геннадий прочитывал вслух, а бумажку с текстом засовывал в боковой карман пиджака. И вдруг читает:
Братья выгибаются...
А Володя Балачан
Сидит, улыбается.
Геннадий, обращаясь к залу:
— Володя, ты здесь?
Знал ведь, что я здесь. А вот умение подать номер...
— Здесь! — кричу я из зала.
— Поднимись на сцену, скажи что-нибудь своим землякам.
Я поднялся, поблагодарил автора частушки, хотя, откровенно говоря, частушка неказистая, корявая: видимо, кто-то далекий от литературы, узнав меня в зале, решил «создать впечатление».
— Дорогие земляки! — говорю. — Лучшего, что здесь происходит на сцене, мне вряд ли удастся сказать, а поскольку мы находимся на концерте, который вне сомнения всем вам нравится, я прочту свое стихотворение, которое так и называется «На концерте».
Легко шумит концертный зал,— Володя, ты здесь?
Знал ведь, что я здесь. А вот умение подать номер...
— Здесь! — кричу я из зала.
— Поднимись на сцену, скажи что-нибудь своим землякам.
Я поднялся, поблагодарил автора частушки, хотя, откровенно говоря, частушка неказистая, корявая: видимо, кто-то далекий от литературы, узнав меня в зале, решил «создать впечатление».
— Дорогие земляки! — говорю. — Лучшего, что здесь происходит на сцене, мне вряд ли удастся сказать, а поскольку мы находимся на концерте, который вне сомнения всем вам нравится, я прочту свое стихотворение, которое так и называется «На концерте».
Народом дышит зданье,
Как переполненный вокзал,
Томимый ожиданьем.
И света дивного волна
Магически струится...
Вот-вот появится она —
Известная певица.
И поднят занавес уже.
И улеглось хожденье.
И воцаряется в душе
Надежда наслажденья.
Но вдруг — откуда? — скрежет, вой,
Железо — в перетряске...
И вот — она! Идет в одной
Набедренной повязке.
На грудь приятно посмотреть —
Как две медовых соты...
Идет, как будто бы не спеть,
А соблазнить кого-то.
Ее полуоткрытый рот,
Ее крутые бедра
Особенно мужской народ
Воспринял очень бодро.
Он что-то вместе с ней орет,
В нее стреляет взглядом...
Весь интерес: не как поет,
А как виляет задом.
Прочти я это стихотворение, скажем, на концерте Валерия Леонтьева, оно не произвело бы такого эффекта, как здесь. Сам Геннадий сказал о своем впечатлении:
— Это было яичко к Христову празднику...
Программу «Играй, гармонь», а после и «Играй, гармонь любимая» я не пропускал, и свой распорядок дня в городе или на даче я определял так, чтобы обязательно посмотреть эту передачу. У меня уже начала складываться песня с одноименным названием.
Но... Прошлое лето я провел на даче. За весь сезон только три раза переночевал в городе. У меня там есть «крыша над головой», а под ней — печка для тепла, радио и телевизор для информации. Радио на батарейках, переносное. Дергаешь травку и слушаешь, что там в мире происходит. Телевизор я включал вечером, программу «Время» посмотреть. Иногда днем — «Играй, гармонь любимая», «В мире животных», «Клуб путешественников» или наше доперестроечное кино...
С 24 июля я неделю не включал телевизор. Он принес мне горе. Он принес горе всей России. 25 июля я написал слова песни «Памяти Геннадия Заволокина». На другой день поехал в город и позвонил в Краснодар Виктору Захарченко.
— Это горе для всего русского народа, для всей России! — первое, что я услышал.
— Витя, — говорю, — я написал песню «Памяти Геннадия Заволокина». Слушай и напиши музыку. Если мы этого не сделаем, этого никто, пожалуй, не сделает.
Конечно же, нахлынувшее горе, осознание потери затмило мое сознание. В передаче, которую повела как бы по наследству дочь Геннадия Анастасия, стали появляться стихи и песни памяти самого главного гармониста России.
Виктор в тот же день, когда я позвонил, написал музыку. Потом в интервью газете «Советская Россия» он скажет: «Я слушал, все во мне обливалось горем, и музыка рождалась сама — из слез, надежды и веры...»
10 и 11 октября того же года в честь своего 190-летия Государственный академический Кубанский казачий хор выступал в Москве в концертном зале имени П.И. Чайковского. Песню «Играй, гармонь — душа России», посвященную памяти Геннадия Заволокина, запевала его дочь Анастасия.
ВОПИЮЩАЯ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ— Это было яичко к Христову празднику...
Программу «Играй, гармонь», а после и «Играй, гармонь любимая» я не пропускал, и свой распорядок дня в городе или на даче я определял так, чтобы обязательно посмотреть эту передачу. У меня уже начала складываться песня с одноименным названием.
Но... Прошлое лето я провел на даче. За весь сезон только три раза переночевал в городе. У меня там есть «крыша над головой», а под ней — печка для тепла, радио и телевизор для информации. Радио на батарейках, переносное. Дергаешь травку и слушаешь, что там в мире происходит. Телевизор я включал вечером, программу «Время» посмотреть. Иногда днем — «Играй, гармонь любимая», «В мире животных», «Клуб путешественников» или наше доперестроечное кино...
С 24 июля я неделю не включал телевизор. Он принес мне горе. Он принес горе всей России. 25 июля я написал слова песни «Памяти Геннадия Заволокина». На другой день поехал в город и позвонил в Краснодар Виктору Захарченко.
— Это горе для всего русского народа, для всей России! — первое, что я услышал.
— Витя, — говорю, — я написал песню «Памяти Геннадия Заволокина». Слушай и напиши музыку. Если мы этого не сделаем, этого никто, пожалуй, не сделает.
Конечно же, нахлынувшее горе, осознание потери затмило мое сознание. В передаче, которую повела как бы по наследству дочь Геннадия Анастасия, стали появляться стихи и песни памяти самого главного гармониста России.
Виктор в тот же день, когда я позвонил, написал музыку. Потом в интервью газете «Советская Россия» он скажет: «Я слушал, все во мне обливалось горем, и музыка рождалась сама — из слез, надежды и веры...»
10 и 11 октября того же года в честь своего 190-летия Государственный академический Кубанский казачий хор выступал в Москве в концертном зале имени П.И. Чайковского. Песню «Играй, гармонь — душа России», посвященную памяти Геннадия Заволокина, запевала его дочь Анастасия.
В середине марта 1998 года я получил от Кубанского казачьего хора телеграмму с приглашением на 60-летний юбилей Виктора Захарченко, художественного руководителя этого именитого певческого коллектива. Вообще, как я потом узнал, у моего друга ученых и почетных званий целый ворох — аж полных 18 штук. Он полковник Всекубанского казачьего войска, академик Российской гуманитарной академии, член комиссии по Государственным премиям России при Президенте РФ и т. д. и т. п. Это — кроме того, что он композитор, профессор, народный артист России.
Я позвонил в кассу аэропорта: билет «Омск — Краснодар» стоил тысячу рублей, но самолет отменили, через Москву — 1200 с какими-то рублями еще.
Моя зарплата — я тогда работал литературным консультантом в Омской организации Союза писателей России — составляла всего-навсего 450 рублей. Я еще удивился, что моему другу уже исполнилось 60 лет — как быстро и рано! — хотя самому в тот год было уже 59. Интересное свойство дано человеку — не замечать своего возраста.
Я подумал, поскольку приглашали на 22 марта, что 21-го дам поздравительную телеграмму, и это будет как раз «ложкой к обеду». 20 марта мне на работу звонок. Из Краснодара.
— Владимир Федорович, когда и где вас встречать?
— Никогда! Мне не на что ни приехать, ни прилететь... — я объяснил свою денежную ситуацию.
Мужской голос на другом конце провода сказал:
— Вы никуда пока не отлучайтесь, минут через пятнадцать я перезвоню.
И верно — через какое-то время снова длинный звонок:
— Владимир Федорович, занимайте деньги и летите: Кубанский казачий хор берет на себя все расходы на ваше содержание.
— Спасибо! Я прилечу.
Надо сказать, что в то время Кубанский казачий хор пел две песни на мои слова — «Баллада о хлебе» и «Чти отца твоего».
Деньги я нашел кое-как, потому что мои друзья и знакомые, к кому бы я мог обратиться, люди чрезвычайно скромного достатка. Закавыка вышла с билетом на самолет. И тут мне снова повезло: билетный кассир оказалась поклонницей моих стихов. По секрету она мне сказала:
— Я переговорю с пилотом, может, он вас возьмет в кабину, а билет приобретете в аэропорту, — она назвала мне телефон, по которому в девять вечера я должен позвонить.
Опускаю некоторые подробности. На другой день утром я уже сидел в кабине самолета «Омск — Москва». В мозгах засвербило профессиональное: понаблюдаю за работой летчиков, может, когда и пригодится, может, напишу что-нибудь...
Но ко мне подходит стюардесса и говорит:
— Непредвиденное обстоятельство: с нами летит Бабурин. Вам придется перейти на другое место.
Сергей Николаевич был в то время одним из заместителей председателя Государственной думы. Я перешел в хвостовой отсек на откидное сиденье. Когда самолет набрал высоту и можно было ходить по самолету, я подошел к Сергею Николаевичу и попросил, если ему позволит время, помочь мне в Москве с билетом на Краснодар.
— Когда приземлимся в Домодедово, — сказал Бабурин, — к трапу подадут мою машину, подойди — порешаем.
Я так и сделал.
В госдумовской машине — телефон. Сергей Николаевич — великое ему спасибо! — прямо из машины по телефону узнал, откуда идет ближайший самолет на Краснодар. Оказалось — из Внуково. Сергей Николаевич довез меня до аэропорта, купил мне билет через депутатскую комнату (разумеется, на мои деньги) и проводил до трапа. Самолет стоял у самого аэровокзала. И тут я летел в самом хвосте самолета.
По дороге во Внуково Сергей Николаевич сказал мне, что от имени Государственной думы он поздравил Виктора Гавриловича Захарченко с юбилеем...
Забегая вперед, хочу сказать, что о 60-летии художественного руководителя уникального в своей неповторимости хора, как и о юбилее великого нашего современника Валентина Григорьевича Распутина, было одно-единственное упоминание по радио, а телевидение даже не удостоило их своим вниманием. Во всяком случае, я не видел и не слышал ни одного сообщения ни по одному каналу. Зато предстоящее 30-летие Филиппа Киркорова начали афишировать за месяц до юбилейной даты — ежедневно и на дню по нескольку раз — радио и телевидение. По ОРТ был даже показан самолет, на борту которого было крупно написано «Филиппу Киркорову — 30 лет».
Вопиющая несправедливость!
Их имена даже рядом поставить нельзя: Филипп Киркоров — один из поющих попрыгунчиков, стяжающий большие деньги и личную славу; Виктор Захарченко — человек государственного мышления, кроме того, он народный артист России, профессор, академик, полковник. Виктор Гаврилович организовал детскую школу хорового искусства и традиционной культуры Кубани. Может, это учебное заведение называется как-то по-другому, но это не важно. Важно другое: здесь будущее русской национальной культуры, будущее России. В этой школе занимается более 500 детей.
И вот что еще: не совсем одетые или совсем не одетые безголосые попрыгунчики денно и нощно не сходят с голубых экранов, в то время когда более ста народных хоров России не имеют возможности выйти на экран. Или — их не пущают. Однако радио и все каналы телевидения с утра до ночи, с ночи до утра верещат о возрождении России. О каком возрождении может идти речь без национальной духовной подпитки?
И тут вопиющая несправедливость!
Сказал я как-то об этом по радио в «Литературной горнице». Меня записали, но в эфир не пустили. Вот где они, истинные намерения о «возрождении России».
Прилетел я в Краснодар благополучно. На попутке добрался до места «дислокации» Кубанского казачьего хора. Частник, который согласился подвезти меня до Краснодара, узнав, что я прилетел на юбилей Виктора Захарченко, не взял с меня денег за услугу. Это первое приятное впечатление на кубанской земле, на которое, как на снежный ком, наслаивались другие — в течение трех дней.
И торжества юбилейные были организованы с широким государственным размахом. Как было заявлено на чествовании Виктора Гавриловича, в Краснодар приехало 400 гостей из 320 городов мира. В городе, пожалуй, были скуплены все цветы. В гостинице я встретил первого заместителя начальника комитета по культуре и искусству Омской области Алексея Алексеевича Попова. Мы с ним часа четыре ходили и ездили по Краснодару в поисках цветов — не нашли.
Юбилейные торжества открыл губернатор края, как его здесь уважительно и ласково называли — батько Кондрат — Николай Игнатович Кондратенко. С достоинством, не скупясь на эпитеты, он кратко рассказал о заслугах перед родным краем, перед Россией художественного руководителя Кубанского казачьего хора, ставшего академическим, поборника и рачителя национально-русской и казачьей народной культуры.
Четыре часа вперемежку с выступлением казачьего хора поднимались на сцену гости Виктора Гавриловича, такие, как москвичка, выдающаяся певица современности Татьяна Петрова и менее известная сибирячка Галина Меркулова. Поднимались хоровые и музыкальные ансамбли. Выступали гости из Германии, Англии, Польши и других стран.
И об этом событии наше «родное» телевидение не обмолвилось ни словом.
Вопиющая несправедливость!
В тот год исполнилось ровно 33 года, как мы познакомились и сошлись характерами и духом, взглядами на искусство и величие родного Отечества. Когда мне предоставили слово, я, поздравляя юбиляра, сказал о том, что у нашей дружбы Христовый возраст, и дай Бог, чтобы наше творческое содружество было всегда молодым, пока мы ходим по земле. Еще я высказал мысль о том, что у юбиляра и у батьки Кондрата совпадают взгляды на власть и на патриотическое отношение к Родине, это мне по духу и по сердцу.
В первом же перерыве меня пригласили в гостевую, как я ее тогда обозвал, комнату. Ко мне подошел Николай Игнатович Кондратенко и сказал:
— Балачан, я хочу выпить с тобой «на брудершафт».
На что я ответил:
— Нет возражений!
На торжественном ужине к поздравлениям прибавились тосты и здравицы в честь Родины и ее славного сына Виктора Захарченко.
МАРШАЛ ЯЗОВЯ позвонил в кассу аэропорта: билет «Омск — Краснодар» стоил тысячу рублей, но самолет отменили, через Москву — 1200 с какими-то рублями еще.
Моя зарплата — я тогда работал литературным консультантом в Омской организации Союза писателей России — составляла всего-навсего 450 рублей. Я еще удивился, что моему другу уже исполнилось 60 лет — как быстро и рано! — хотя самому в тот год было уже 59. Интересное свойство дано человеку — не замечать своего возраста.
Я подумал, поскольку приглашали на 22 марта, что 21-го дам поздравительную телеграмму, и это будет как раз «ложкой к обеду». 20 марта мне на работу звонок. Из Краснодара.
— Владимир Федорович, когда и где вас встречать?
— Никогда! Мне не на что ни приехать, ни прилететь... — я объяснил свою денежную ситуацию.
Мужской голос на другом конце провода сказал:
— Вы никуда пока не отлучайтесь, минут через пятнадцать я перезвоню.
И верно — через какое-то время снова длинный звонок:
— Владимир Федорович, занимайте деньги и летите: Кубанский казачий хор берет на себя все расходы на ваше содержание.
— Спасибо! Я прилечу.
Надо сказать, что в то время Кубанский казачий хор пел две песни на мои слова — «Баллада о хлебе» и «Чти отца твоего».
Деньги я нашел кое-как, потому что мои друзья и знакомые, к кому бы я мог обратиться, люди чрезвычайно скромного достатка. Закавыка вышла с билетом на самолет. И тут мне снова повезло: билетный кассир оказалась поклонницей моих стихов. По секрету она мне сказала:
— Я переговорю с пилотом, может, он вас возьмет в кабину, а билет приобретете в аэропорту, — она назвала мне телефон, по которому в девять вечера я должен позвонить.
Опускаю некоторые подробности. На другой день утром я уже сидел в кабине самолета «Омск — Москва». В мозгах засвербило профессиональное: понаблюдаю за работой летчиков, может, когда и пригодится, может, напишу что-нибудь...
Но ко мне подходит стюардесса и говорит:
— Непредвиденное обстоятельство: с нами летит Бабурин. Вам придется перейти на другое место.
Сергей Николаевич был в то время одним из заместителей председателя Государственной думы. Я перешел в хвостовой отсек на откидное сиденье. Когда самолет набрал высоту и можно было ходить по самолету, я подошел к Сергею Николаевичу и попросил, если ему позволит время, помочь мне в Москве с билетом на Краснодар.
— Когда приземлимся в Домодедово, — сказал Бабурин, — к трапу подадут мою машину, подойди — порешаем.
Я так и сделал.
В госдумовской машине — телефон. Сергей Николаевич — великое ему спасибо! — прямо из машины по телефону узнал, откуда идет ближайший самолет на Краснодар. Оказалось — из Внуково. Сергей Николаевич довез меня до аэропорта, купил мне билет через депутатскую комнату (разумеется, на мои деньги) и проводил до трапа. Самолет стоял у самого аэровокзала. И тут я летел в самом хвосте самолета.
По дороге во Внуково Сергей Николаевич сказал мне, что от имени Государственной думы он поздравил Виктора Гавриловича Захарченко с юбилеем...
Забегая вперед, хочу сказать, что о 60-летии художественного руководителя уникального в своей неповторимости хора, как и о юбилее великого нашего современника Валентина Григорьевича Распутина, было одно-единственное упоминание по радио, а телевидение даже не удостоило их своим вниманием. Во всяком случае, я не видел и не слышал ни одного сообщения ни по одному каналу. Зато предстоящее 30-летие Филиппа Киркорова начали афишировать за месяц до юбилейной даты — ежедневно и на дню по нескольку раз — радио и телевидение. По ОРТ был даже показан самолет, на борту которого было крупно написано «Филиппу Киркорову — 30 лет».
Вопиющая несправедливость!
Их имена даже рядом поставить нельзя: Филипп Киркоров — один из поющих попрыгунчиков, стяжающий большие деньги и личную славу; Виктор Захарченко — человек государственного мышления, кроме того, он народный артист России, профессор, академик, полковник. Виктор Гаврилович организовал детскую школу хорового искусства и традиционной культуры Кубани. Может, это учебное заведение называется как-то по-другому, но это не важно. Важно другое: здесь будущее русской национальной культуры, будущее России. В этой школе занимается более 500 детей.
И вот что еще: не совсем одетые или совсем не одетые безголосые попрыгунчики денно и нощно не сходят с голубых экранов, в то время когда более ста народных хоров России не имеют возможности выйти на экран. Или — их не пущают. Однако радио и все каналы телевидения с утра до ночи, с ночи до утра верещат о возрождении России. О каком возрождении может идти речь без национальной духовной подпитки?
И тут вопиющая несправедливость!
Сказал я как-то об этом по радио в «Литературной горнице». Меня записали, но в эфир не пустили. Вот где они, истинные намерения о «возрождении России».
Прилетел я в Краснодар благополучно. На попутке добрался до места «дислокации» Кубанского казачьего хора. Частник, который согласился подвезти меня до Краснодара, узнав, что я прилетел на юбилей Виктора Захарченко, не взял с меня денег за услугу. Это первое приятное впечатление на кубанской земле, на которое, как на снежный ком, наслаивались другие — в течение трех дней.
И торжества юбилейные были организованы с широким государственным размахом. Как было заявлено на чествовании Виктора Гавриловича, в Краснодар приехало 400 гостей из 320 городов мира. В городе, пожалуй, были скуплены все цветы. В гостинице я встретил первого заместителя начальника комитета по культуре и искусству Омской области Алексея Алексеевича Попова. Мы с ним часа четыре ходили и ездили по Краснодару в поисках цветов — не нашли.
Юбилейные торжества открыл губернатор края, как его здесь уважительно и ласково называли — батько Кондрат — Николай Игнатович Кондратенко. С достоинством, не скупясь на эпитеты, он кратко рассказал о заслугах перед родным краем, перед Россией художественного руководителя Кубанского казачьего хора, ставшего академическим, поборника и рачителя национально-русской и казачьей народной культуры.
Четыре часа вперемежку с выступлением казачьего хора поднимались на сцену гости Виктора Гавриловича, такие, как москвичка, выдающаяся певица современности Татьяна Петрова и менее известная сибирячка Галина Меркулова. Поднимались хоровые и музыкальные ансамбли. Выступали гости из Германии, Англии, Польши и других стран.
И об этом событии наше «родное» телевидение не обмолвилось ни словом.
Вопиющая несправедливость!
В тот год исполнилось ровно 33 года, как мы познакомились и сошлись характерами и духом, взглядами на искусство и величие родного Отечества. Когда мне предоставили слово, я, поздравляя юбиляра, сказал о том, что у нашей дружбы Христовый возраст, и дай Бог, чтобы наше творческое содружество было всегда молодым, пока мы ходим по земле. Еще я высказал мысль о том, что у юбиляра и у батьки Кондрата совпадают взгляды на власть и на патриотическое отношение к Родине, это мне по духу и по сердцу.
В первом же перерыве меня пригласили в гостевую, как я ее тогда обозвал, комнату. Ко мне подошел Николай Игнатович Кондратенко и сказал:
— Балачан, я хочу выпить с тобой «на брудершафт».
На что я ответил:
— Нет возражений!
На торжественном ужине к поздравлениям прибавились тосты и здравицы в честь Родины и ее славного сына Виктора Захарченко.
В свое время я заключил договор с Омским книжным издательством написать книгу к 70-летию Советской Армии. За материалом полетел на Дальний Восток по командировке Литературного фонда. Суточные по простой командировке платили тогда по 2 рубля 60 копеек, а по литфондовской — 5. И самолет оплачивался. Раиса Григорьевна, наш бухгалтер, выплатила мне денежки, и я полетел в Хабаровск.
Предварительно я договорился с нашим обкомом комсомола, что мне будет заказана гостиница и оказано всякое содействие в поездке по воинским частям, где служат наши земляки. Это был декабрь 1986 года. В нашем обкоме мне сказали, что в Хабаровском крайкоме меня будет курировать Сергей Швец.
Летел я ночью с субботы на воскресенье. В самолете всегда интересно: днем видишь внизу облака и землю, ночью — звезды. Подлетая к Хабаровску, я увидел восход солнца. С высоты это диво неописуемо. Я еще подумал тогда: «К самому солнышку в гости прилетел». А когда приземлились, я увидел восходящее солнце во второй раз: оно величаво и достойно выходило из-за сопки.
Автобусом я добрался до центра города и с уверенностью, что мне заказано место в Центральной гостинице, направился в многоэтажное здание. Администратор пожала плечами:
— Никто на вас место не заказывал.
Я показал командировку и писательское удостоверение, объяснил, что приехал собирать материалы на военную книгу.
— Если у вас есть свободные места, то поселите меня.
— Свободных мест, к сожалению, нет. Но вот вам телефон и вот список хабаровских гостиниц. Звоните. Может, где вам и забронировано место, а может, и свободное место где найдется.
Я обзвонил все гостиницы — никаких результатов. Никто меня не приютил. Я дозвонился до крайкома комсомола. Мне помогли разыскать Сергея Швеца. Он оказался ни швец, ни жнец и никакой не игрец на дуде.
— А мы вас ждали на той неделе.
Я подарил администратору свою книжечку «Земной поклон» и попросил, если к ночи освободится какой-нибудь номер или место, то хотя бы переночевать, а утро вечера мудренее.
— Сходите поужинайте, а на ночь я постараюсь вас устроить.
Женщина-администратор оказалась сердобольной. Как говорится, вошла в мое положение, и я переночевал в двухместном благоустроенном номере. Утром я сдал портфель в камеру хранения и вышел в город.
В крайкоме комсомола на меня смотрели, как на свалившегося с луны. Сам я много лет проработал в комсомоле, близко к сердцу переживал всякие неурядицы, но чтобы не помочь человеку — такого не было никогда. Мне пообещали пионерский лагерь.
— Тут недалеко, всего пятьдесят километров от города.
— А как же я буду общаться с военными?
— Там есть телефон.
— Простите, но меня это не устраивает. Я приехал работать, а не загорать под декабрьским солнцем в пионерском лагере.
На улице я спросил первого встречного, где находится редакция военной газеты. Был уже полдень. Принял меня заместитель редактора, полковник. Я рассказал ему о первой незадаче моей командировки.
— Не расстраивайтесь, — успокоил он меня. — Командующий округом — ваш земляк, генерал армии Дмитрий Тимофеевич Язов. А впрочем, минутку...
Полковник несколько раз крутанул телефонный диск:
— Кто? Старший лейтенант? Любезный, доложи Дмитрию Тимофеевичу, что у меня в кабинете сидит писатель, омич, когда бы командующий смог принять его? И позвони мне.
Через несколько минут раздался звонок.
— Да, во сколько? В четырнадцать ноль-ноль? Хорошо, спасибо, — полковник положил трубку, и ко мне: — В два часа Дмитрий Тимофеевич ждет вас.
Я взглянул на часы — полвторого. В редакции свободной машины не оказалось. Я в крайком комсомола — пусто. Я — на улицу. «Голосую» каждой машине. Белая «Волга» остановилась. Без семи два.
— Пожалуйста, — говорю водителю или владельцу машины, — в два часа меня ждет командующий округом, генерал армии Язов, подбросьте, нехорошо опаздывать к такому человеку.
— Садитесь! — водитель открыл переднюю дверцу, быстренько меня довез до штаба округа и, когда я предложил ему пятерку за услугу, ответил: — Добро не должно оплачиваться. Счастливо...
Меня встретил старший лейтенант Сергей Бойцов и доложил командующему. И вот я в кабинете большого военного начальника. Из-за стола поднялся высокий, крепкого телосложения, военный, вышел навстречу и протянул руку для приветствия. Обычно высокое начальство тянет руку через стол. Забегая вперед, скажу, что за всю жизнь мне встретилось всего два человека, которые для приветствия выходили из-за стола. Это Дмитрий Тимофеевич Язов и бывший председатель облисполкома, а после — первый секретарь Омского обкома партии Евгений Дмитриевич Похитайло.
Я рассказал Дмитрию Тимофеевичу о цели моего прилета в Хабаровск и попросил его о содействии. Командующий вызвал полковника и попросил его распорядиться о предоставлении мне транспорта, в каких воинских частях я должен побывать и кто меня будет сопровождать в поездке.
Потом ко мне:
— А что-то я не знаю такого писателя в Омске. Иванова знаю, Ребрина, Петрова, Белозерова, а вас — не знаю.
Набираюсь наглости, да и хочется, чтобы командировка не прошла впустую:
— Слышали песню «Хлеб — всему голова»?
— Да, слышал. Хорошая песня! Вечной будет.
— Это мои слова. А музыки две — Николая Михайловича Кудрина и Виктора Гавриловича Захарченко.
Говорю с Язовым, а сам думаю, что героями моей будущей книги будут земляки — от рядового солдата до генерала армии.
Два часа мы с ним пробеседовали. Я узнал, что Дмитрий Тимофеевич родился и вырос в крестьянской семье в селе Язово Оконешниковского района Омской области. Прибавил себе год и добровольцем ушел на фронт, принимал участие во многих сражениях Второй мировой войны, закончил академию генерального штаба, командовал Забайкальским и Среднеазиатским военными округами, принимал участие в Кубинском кризисе, на острове Свободы встречался с Раулем Кастро и нашим знаменитым богатырем Юрием Власовым. И вот сейчас командует Дальневосточным военным округом.
Дмитрий Тимофеевич подарил мне три книги о Дальневосточном военном округе, равным по территории одиннадцати Италиям, и статью, переведенную с английского языка из американского журнала. Статья называлась так: «Генерал армии Язов — победитель в Афганистане». Стараясь помочь мне, Дмитрий Тимофеевич по особой связи переговорил с командующими Белорусским военным округом и Приморским — служат ли там омичи?
— Если надо, мы быстренько переправим туда или сюда.
— Спасибо, Дмитрий Тимофеевич! Я еще у вас не работал... А там — видно будет.
Прощаясь, Дмитрий Тимофеевич сказал:
— Я завтра улетаю в Москву, на сессию Верховного совета СССР, и лучше будет, если вы поселитесь в нашей гостинице.
Я чуть через стол не прыгнул, чтобы обнять Дмитрия Тимофеевича за его прозорливость, что я в Хабаровске никак не устроен.
Дмитрий Тимофеевич проводил меня до приемной, сказал Сергею Бойцову, чтобы тот устроил меня в гостиницу Военного Совета. И вот я в огромном шикарном номере военного ведомства. В вестибюле или в прихожей, не знаю, как назвать, платяной шкаф, буфет с керамической и хрустальной посудой, цветной телевизор, этажерка с книгами, кресла, стулья, мягкий диван; в другой комнате широкая, как аэродром, кровать, столик с несколькими телефонами. Сергей Бойцов показал мне, как ими пользоваться. Я попытался найти туалет, открыл две остальные двери — пусто.
Одна комната выстлана мраморной плиткой, стены наполовину выложены облицовочной.
Спускаюсь вниз, нахожу администратора, спрашиваю:
— Хозяюшка, куда у вас цари пешком ходят?
Симпатичная женщина минуты две смотрела на меня, соображая, что бы это значило? Сообразив, ответила:
— Дверь в спальной.
— Я ее открывал.
— А там, за дверью, все, что надо.
Потом, она расспросила, кто я такой. Я ответил. Она говорит:
— Из этой комнаты двух генералов переселила в другой номер. Коли сам Язов поселяет, значит, заслуженный, уважаемый человек. В этом номере у нас обычно останавливаются высокие начальники. Был здесь Николай Александрович Булганин, Никита Сергеевич Хрущев, Родион Яковлевич Малиновский, Андрей Антонович Гречко, когда министром был. Да разве всех упомнишь!.. Вы завтракать, обедать и ужинать в нашу столовую приходите, у нас очень вкусно готовят.
«Еще бы!» — подумал я, а вслух сказал:
— Я буду все время в разъездах, а завтракать и ужинать, наверное, придется у вас.
Прожил я в гостинице Военного Совета более 10 дней. Каждый день, после завтрака, который обходился чуть более рубля, мне подавали машину и сопровождающего майора или подполковника.
Побывал я во многих частях, разыскал многих солдат, сержантов и офицеров: знакомился, расспрашивал, записывал в блокнот основное, чтобы не забыть. Видел самолет СУ-25, в то время сверхсекретный, посидел в кабине танка с прибором ночного видения. Еще подумал тогда: «Были бы у нас такие танки во время Отечественной войны, мы бы гораздо раньше победили фашиста».
Каждый день я в душе благодарил своего именитого земляка Дмитрия Тимофеевича Язова за столь внимательное отношение ко мне. Иногда расспрашивал солдат и офицеров о командующем. И никогда не слышал нареканий в его адрес.
— Да вы знаете, Дмитрий Тимофеевич всего Пушкина наизусть помнит.
В обратную сторону я заказал билет также на самолет. Провожали меня майор и подполковник. Зашли в ресторан. Офицеры заказали обед на троих и бутылку коньяка на посошок. Через какое-то время подполковник взял у меня паспорт и билет на самолет и вышел. Минут через пятнадцать он вернулся и подает мне паспорт, а в нем 90 рублей и билет другого образца.
— Полетите военным самолетом до Иркутска, а там пересядете на гражданский до Новосибирска. Здесь все в ажуре.
Я заказал у официанта еще одну бутылку коньяку. Такая у нас была армия!..
Книгу к 70-летию Советской Армии я написал. Редактировал ее Николай Егорович Ульянов. Прочитав рукопись, он сказал:
— Очерк о командующем вези в Москву, пусть Дмитрий Тимофеевич прочитает и распишется.
У меня как раз была путевка в Дом творчества писателей, в Голицино. Это была весна 1987 года. В Министерстве обороны я взял номер телефона приемной Дмитрия Тимофеевича. К тому времени он работал начальником отдела кадров Министерства обороны СССР.
Целую неделю я упрашивал подполковника в приемной, чтобы тот соединил меня с Дмитрием Тимофеевичем. Ответ всегда был один и тот же:
— Дмитрий Тимофеевич занят. И сегодня у него не будет возможности вас принять.
Наконец я не выдержал и сказал ему резко:
— Доложите Дмитрию Тимофеевичу, что к нему ломится омский писатель Балачан. Как Дмитрий Тимофеевич скажет, так и будет. Когда вам позвонить?
— Звоните после двух, к тому времени я успею доложить.
Было десять утра. Поехал в альма-матер — на Высшие литературные курсы. Там еще работала Нина Аверьяновна, душевный человек! Помнится, как бились мы за Ивана Низового — украинского поэта, которого исключили с курсов за товарищеские отношения с «зеленым змием». Слезно она просила Владимира Федоровича Пименова, ректора Литературного института, при котором наши курсы были, — бесполезно. Мы всем курсом пришли к нему с той же самой просьбой — Владимир Федорович был твердокаменным, как гранит. Ивана Низового отчислили.
Нина Аверьяновна угостила меня чашечкой кофе. Вспомнили мы среди прочего и этот случай. Погоревали. Повозмущались. Но, как говорится, после драки кулаками не машут.
После двух я позвонил в приемную отдела кадров Министерства обороны. Знакомый мне голос ответил:
— Четвертого мая Дмитрий Тимофеевич ждет вас к двум часам.
Я обрадованно поблагодарил штабиста и не выдержал:
— Вот и вся недолга. А вы мне целую неделю лапшу на уши вешали.
В Голицино я не сидел без работы — писал экологическую статью «Земля в беде», но и стихов не чурался, если приходили. А четвертого мая, после завтрака, поехал в Москву. Примерно без пяти два я открыл двери здания отдела кадров. Меня встретил майор и проводил в приемную Язова.
Только я вошел и доложился, из своего кабинета вышел Дмитрий Тимофеевич, обнял меня и говорит:
— Володя, меня вызывает Горбачев, поедем и по дороге поговорим.
Машина шикарная. За спиной шофера, который отгорожен прозрачным, но чуть мутноватым стеклом, мягкий диван с такими же мягкими подлокотниками.
— По какой нужде ко мне?
— Я написал книгу «Защитники Державы», там очерк о вас. Таким образом героями моей книги стали военные — от рядового солдата до генерала армии. Издательство просило, чтобы вы прочитали очерк о себе и расписались под ним.
— Хорошо, — сказал Дмитрий Тимофеевич, — вернемся — прочту. Но все равно рукопись должны прочесть в специальном отделе Министерства обороны.
— Это, поди, надолго, а издательство меня торопит.
— Я договорюсь, чтобы прочитали быстрее.
За разговором мы быстро подъехали к зданию ЦК КПСС.
— Не скучайте, — сказал Дмитрий Тимофеевич, — я скоро вернусь. Горбачев говорил, что вызывает меня на минутный разговор.
Оставшись вдвоем с водителем, я спросил, почему стекла в машине мутно-голубоватые?
— А это броневик! — с гордостью ответил водитель.
«Ну, вот, — подумал я, — в этот день меня в Москве не убьют». Минут через десять-пятнадцать Дмитрий Тимофеевич вернулся.
— Володя, поздравь! Меня назначили министром обороны СССР.
— Значит, девятого мая вы будете принимать парад на Красной площади?
— Наверное...
В своем кабинете Дмитрий Тимофеевич, теперь уже министр обороны СССР, быстренько прочитал очерк о себе, командующем Дальневосточным военным округом, сделал несколько пометок, достал какой-то справочник, полистал его и говорит:
— Деревню Язово надо исправить на село Язово.
— Хорошо.
Тут же Дмитрий Тимофеевич позвонил куда-то и сказал:
— Поезжай, тебя примут быстро и через недельку вернут рукопись с рецензией.
На прощание Дмитрий Тимофеевич подарил мне книгу «Рисунки А.С. Пушкина». И в этот раз я заметил чрезвычайную простоту и сердечность именитого земляка. Забегая вперед, скажу, что и другие омичи, встречаясь с Дмитрием Тимофеевичем, отмечали его добродушие. Всемирная известность и высокая карьера не замутили разума оконешниковского уроженца, не напластовали коросты на его сердце, не навеяли отчуждения от простых людей, не оголили высокомерием его русскую душу коренного сибиряка.
Недели через две вышел срок моей путевки в Доме творчества «Голицино», и я благополучно вернулся домой.
Книга «Защитники Державы» вышла, если так можно выразиться, ложкой к обеду...
1995 год. Близится 100-летний юбилей Есенина. Звонит мне Иван Кириллович Викторов, мой давний и хороший товарищ, и спрашивает:
— Ты на 100-летие Есенина собираешься?
— А на какие шиши? — отвечаю вопросом на вопрос.
— А если я найду деньги?
— Тогда, с удовольствием! — обрадовался я.
В Домодедово нас встретил Сергей Николаевич Бабурин (видимо, они с Иваном Кирилловичем договорились об этом заранее, на прошедших выборах Викторов был доверенным лицом у Бабурина), и мы, минуя Москву, прямиком покатили на депутатской машине в Рязань. Сергей Николаевич тогда был одним из заместителей председателя Государственной Думы. В Рязани, по просьбе Ивана Кирилловича, Бабурин оставил нас возле здания областного ЦСУ и поехал по своим делам, пообещав, что через полчаса заедет за нами, и мы поедем в Константиново.
Это было 2 октября.
Иван Кириллович договорился со своим коллегой насчет завтрашнего дня и устройства на ночлег в Рязани.
И вот мы в Константиново. По всему селу авральные работы: маляры красят, плотники ремонтируют ограды и заборы, дорожники настилают асфальт. Вот уж правда по русскому обычаю: как на охоту ехать, так собак кормить.
Сергей Николаевич Бабурин, как политик, был тогда в зените славы. Я в этом легко убедился, когда мы шли по улице к Дому-музею Сергея Есенина. Со всех сторон то и дело слышалось:
— Здравствуйте, Сергей Николаевич! Здравствуйте, Сергей Николаевич! Здравствуйте, Сергей Николаевич!
Старушки низко кланялись именитому гостю.
В Константиново мы зашли в дом-музей. Сергей Николаевич оставил запись в книге почетных гостей. Я подарил музею свою книгу «Огненная колесница», где есть поэма-исповедь «К Сергею Есенину».
Вечером в Рязани во Дворце культуры состоялся торжественный вечер, посвященный столетнему юбилею великого русского поэта. Нам с Иваном Кирилловичем его коллеги «добыли» пригласительные билеты. К назначенному времени возле Дворца культуры собралась огромная толпа.
— Почему не пущают людей? — спрашиваю кого-то из рязанцев.
— Сергея Филатова ждут.
А Сергей Филатов явно не торопился. И поклонники Есенина, его земляки и родственники, ближние и дальние гости томились возле дверей Дворца культуры. Торжественное заседание началось с получасовым запозданием. Юбилейный доклад сделал Юрий Прокушев. Начались выступления гостей и распорядителей юбилея. И вдруг громкий, на весь зал вопрос:
— А почему никого из родственников Есенина не пригласили в президиум?
И поистине издевательский ответ из президиума:
— Мы не держим, пусть проходят.
Однако никто из родни не поднялся на сцену. Зал разразился бурными и продолжительными аплодисментами — это награда за честь и достоинство родственникам великого поэта. Знай наших!
На другой день мы побывали в Константиново и вернулись в Москву. Переночевал я у дальнего родственника по линии жены, а утром позвонил Дмитрию Тимофеевичу Язову. Последний в истории Отечества министр обороны СССР и Маршал Советского Союза обрадовался звонку и пригласил меня в гости.
— Доезжай в метро до Белорусского вокзала, выходи к памятнику Александру Фадееву, там я тебя встречу.
И вот я в скромной двухкомнатной квартире 72-летнего маршала, нашего именитого земляка. Обстановка простая и скромная, без всякой вычурности. Множество книг бросилось в глаза. С кухни стали доноситься ароматные вкусные запахи.
Мы сидим на диване, разговариваем. Дмитрий Тимофеевич интересуется, как и чем я живу, что нового в Омске. Я подарил Дмитрию Тимофеевичу свою новую книгу. Дмитрий Тимофеевич в знак благодарности прочитал на память мое стихотворение «Борони, борона!»
— Хорошие стихи! — похвалил он.
— А меня критикуют за это стихотворение, — жалуюсь высокому земляку, — говорят, что если бы мы боронили на коровах, не дошли бы до Берлина.
— Потому и дошли до Берлина, что были пущены в ход все резервы, все большие и малые возможности. Даже кормилицы-коровы и те из последних сил работали на победу. Да еще и ребятишек поили молоком. Поди и сам в детстве на молоке рос?
Я подтвердил:
— Была у нас корова Пестрянка. Мама на ней и боронила колхозное поле.
Разговариваем. Я исподволь рассматриваю квартиру и спрашиваю:
— Поди, когда министром-то был, и квартира другой была?
— Да, немного попросторней.
Потрясающая скромность!
Еще в Хабаровске рассказывали мне сопровождающие офицеры об этом его замечательном качестве. И я не стал допытываться, хотя наслышан был, что высокое правительственное начальство имело квартиры, в которых можно было заблудиться.
Очень меня подмывало спросить о «Матросской тишине», но не хотелось бередить душу человека, ведь в том, что происходило с нашим Отечеством, виноваты все члены ГКЧП, не сумевшие разгадать злого умысла горбачевской команды. Да! За годы советской власти наши люди привыкли к безоговорочному послушанию и дисциплинированному исполнению.
Эмма Евгеньевна позвала нас к столу. И тут по-русски, скромно и со вкусом: картошка с мясом и обалденная рыба легкого пряного посола.
— Это меня друзья-северяне угостили, — сказал Дмитрий Тимофеевич, разливая по стопкам «Столичную» и видя мое пристальное и вожделенное внимание к этой рыбе.
Когда выпили и закусили, я не утерпел и похвастался:
— Со вторым Маршалом Советского Союза выпиваю стопку.
— С кем же еще?
— С Иваном Степановичем Коневым, на Пятом Всесоюзном совещании молодых писателей в шестьдесят девятом году.
Дмитрий Тимофеевич стал разливать по второй, а я набрался храбрости и спросил:
— Дмитрий Тимофеевич, почему так произошло?
Он прекрасно понял это «так». И спокойно, сдерживая внутреннее волнение, ответил:
— Это был хорошо спланированный заговор троих. Основные закоперщики — Горбачев, Ельцин и Назарбаев. Ну, еще там Яковлев и иже с ними. Я не хотел вводить войска в Москву и отговаривал Горбачева делать это, но я министр обороны, а он Верховный главнокомандующий. Теперь жалею... — и, помолчав немного, криво как-то, брезгливо улыбнулся и заключил: — Но Ельцин жестоко рассчитался с Горбачевым за нанесенные обиды, когда тот был у власти. Жестоко — по отношению к стране и собственному народу. А впрочем, собственного народа у него никогда не было и не будет!
Расстались мы тепло, по-землячески. Я набрался наглости и попросил:
— Дмитрий Тимофеевич, там, на журнальном столике, я увидел фотографию, где вы в маршальской форме. Не могли бы подарить ее мне на память, если, конечно, у вас есть еще такая?
— А я соображаю, чего бы такого вам подарить в память об этой встрече, никак не придумаю. Извините!
Дмитрий Тимофеевич подписал фотографию, и мы попрощались...
К великому сожалению, в девяносто шестом году, весной, меня оглушили в переходе возле кинотеатра им. Маяковского, забрали ондатровую шапку и дипломат, в котором была эта самая фотография — приносил на работу показать товарищу. Жалко, очень жалко. Подарки надо беречь.
Но у меня теперь есть, как я говорю в назидание детям и внукам, книга Дмитрия Тимофеевича «Удары судьбы» с дарственной надписью.
ДУХ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНАПредварительно я договорился с нашим обкомом комсомола, что мне будет заказана гостиница и оказано всякое содействие в поездке по воинским частям, где служат наши земляки. Это был декабрь 1986 года. В нашем обкоме мне сказали, что в Хабаровском крайкоме меня будет курировать Сергей Швец.
Летел я ночью с субботы на воскресенье. В самолете всегда интересно: днем видишь внизу облака и землю, ночью — звезды. Подлетая к Хабаровску, я увидел восход солнца. С высоты это диво неописуемо. Я еще подумал тогда: «К самому солнышку в гости прилетел». А когда приземлились, я увидел восходящее солнце во второй раз: оно величаво и достойно выходило из-за сопки.
Автобусом я добрался до центра города и с уверенностью, что мне заказано место в Центральной гостинице, направился в многоэтажное здание. Администратор пожала плечами:
— Никто на вас место не заказывал.
Я показал командировку и писательское удостоверение, объяснил, что приехал собирать материалы на военную книгу.
— Если у вас есть свободные места, то поселите меня.
— Свободных мест, к сожалению, нет. Но вот вам телефон и вот список хабаровских гостиниц. Звоните. Может, где вам и забронировано место, а может, и свободное место где найдется.
Я обзвонил все гостиницы — никаких результатов. Никто меня не приютил. Я дозвонился до крайкома комсомола. Мне помогли разыскать Сергея Швеца. Он оказался ни швец, ни жнец и никакой не игрец на дуде.
— А мы вас ждали на той неделе.
Я подарил администратору свою книжечку «Земной поклон» и попросил, если к ночи освободится какой-нибудь номер или место, то хотя бы переночевать, а утро вечера мудренее.
— Сходите поужинайте, а на ночь я постараюсь вас устроить.
Женщина-администратор оказалась сердобольной. Как говорится, вошла в мое положение, и я переночевал в двухместном благоустроенном номере. Утром я сдал портфель в камеру хранения и вышел в город.
В крайкоме комсомола на меня смотрели, как на свалившегося с луны. Сам я много лет проработал в комсомоле, близко к сердцу переживал всякие неурядицы, но чтобы не помочь человеку — такого не было никогда. Мне пообещали пионерский лагерь.
— Тут недалеко, всего пятьдесят километров от города.
— А как же я буду общаться с военными?
— Там есть телефон.
— Простите, но меня это не устраивает. Я приехал работать, а не загорать под декабрьским солнцем в пионерском лагере.
На улице я спросил первого встречного, где находится редакция военной газеты. Был уже полдень. Принял меня заместитель редактора, полковник. Я рассказал ему о первой незадаче моей командировки.
— Не расстраивайтесь, — успокоил он меня. — Командующий округом — ваш земляк, генерал армии Дмитрий Тимофеевич Язов. А впрочем, минутку...
Полковник несколько раз крутанул телефонный диск:
— Кто? Старший лейтенант? Любезный, доложи Дмитрию Тимофеевичу, что у меня в кабинете сидит писатель, омич, когда бы командующий смог принять его? И позвони мне.
Через несколько минут раздался звонок.
— Да, во сколько? В четырнадцать ноль-ноль? Хорошо, спасибо, — полковник положил трубку, и ко мне: — В два часа Дмитрий Тимофеевич ждет вас.
Я взглянул на часы — полвторого. В редакции свободной машины не оказалось. Я в крайком комсомола — пусто. Я — на улицу. «Голосую» каждой машине. Белая «Волга» остановилась. Без семи два.
— Пожалуйста, — говорю водителю или владельцу машины, — в два часа меня ждет командующий округом, генерал армии Язов, подбросьте, нехорошо опаздывать к такому человеку.
— Садитесь! — водитель открыл переднюю дверцу, быстренько меня довез до штаба округа и, когда я предложил ему пятерку за услугу, ответил: — Добро не должно оплачиваться. Счастливо...
Меня встретил старший лейтенант Сергей Бойцов и доложил командующему. И вот я в кабинете большого военного начальника. Из-за стола поднялся высокий, крепкого телосложения, военный, вышел навстречу и протянул руку для приветствия. Обычно высокое начальство тянет руку через стол. Забегая вперед, скажу, что за всю жизнь мне встретилось всего два человека, которые для приветствия выходили из-за стола. Это Дмитрий Тимофеевич Язов и бывший председатель облисполкома, а после — первый секретарь Омского обкома партии Евгений Дмитриевич Похитайло.
Я рассказал Дмитрию Тимофеевичу о цели моего прилета в Хабаровск и попросил его о содействии. Командующий вызвал полковника и попросил его распорядиться о предоставлении мне транспорта, в каких воинских частях я должен побывать и кто меня будет сопровождать в поездке.
Потом ко мне:
— А что-то я не знаю такого писателя в Омске. Иванова знаю, Ребрина, Петрова, Белозерова, а вас — не знаю.
Набираюсь наглости, да и хочется, чтобы командировка не прошла впустую:
— Слышали песню «Хлеб — всему голова»?
— Да, слышал. Хорошая песня! Вечной будет.
— Это мои слова. А музыки две — Николая Михайловича Кудрина и Виктора Гавриловича Захарченко.
Говорю с Язовым, а сам думаю, что героями моей будущей книги будут земляки — от рядового солдата до генерала армии.
Два часа мы с ним пробеседовали. Я узнал, что Дмитрий Тимофеевич родился и вырос в крестьянской семье в селе Язово Оконешниковского района Омской области. Прибавил себе год и добровольцем ушел на фронт, принимал участие во многих сражениях Второй мировой войны, закончил академию генерального штаба, командовал Забайкальским и Среднеазиатским военными округами, принимал участие в Кубинском кризисе, на острове Свободы встречался с Раулем Кастро и нашим знаменитым богатырем Юрием Власовым. И вот сейчас командует Дальневосточным военным округом.
Дмитрий Тимофеевич подарил мне три книги о Дальневосточном военном округе, равным по территории одиннадцати Италиям, и статью, переведенную с английского языка из американского журнала. Статья называлась так: «Генерал армии Язов — победитель в Афганистане». Стараясь помочь мне, Дмитрий Тимофеевич по особой связи переговорил с командующими Белорусским военным округом и Приморским — служат ли там омичи?
— Если надо, мы быстренько переправим туда или сюда.
— Спасибо, Дмитрий Тимофеевич! Я еще у вас не работал... А там — видно будет.
Прощаясь, Дмитрий Тимофеевич сказал:
— Я завтра улетаю в Москву, на сессию Верховного совета СССР, и лучше будет, если вы поселитесь в нашей гостинице.
Я чуть через стол не прыгнул, чтобы обнять Дмитрия Тимофеевича за его прозорливость, что я в Хабаровске никак не устроен.
Дмитрий Тимофеевич проводил меня до приемной, сказал Сергею Бойцову, чтобы тот устроил меня в гостиницу Военного Совета. И вот я в огромном шикарном номере военного ведомства. В вестибюле или в прихожей, не знаю, как назвать, платяной шкаф, буфет с керамической и хрустальной посудой, цветной телевизор, этажерка с книгами, кресла, стулья, мягкий диван; в другой комнате широкая, как аэродром, кровать, столик с несколькими телефонами. Сергей Бойцов показал мне, как ими пользоваться. Я попытался найти туалет, открыл две остальные двери — пусто.
Одна комната выстлана мраморной плиткой, стены наполовину выложены облицовочной.
Спускаюсь вниз, нахожу администратора, спрашиваю:
— Хозяюшка, куда у вас цари пешком ходят?
Симпатичная женщина минуты две смотрела на меня, соображая, что бы это значило? Сообразив, ответила:
— Дверь в спальной.
— Я ее открывал.
— А там, за дверью, все, что надо.
Потом, она расспросила, кто я такой. Я ответил. Она говорит:
— Из этой комнаты двух генералов переселила в другой номер. Коли сам Язов поселяет, значит, заслуженный, уважаемый человек. В этом номере у нас обычно останавливаются высокие начальники. Был здесь Николай Александрович Булганин, Никита Сергеевич Хрущев, Родион Яковлевич Малиновский, Андрей Антонович Гречко, когда министром был. Да разве всех упомнишь!.. Вы завтракать, обедать и ужинать в нашу столовую приходите, у нас очень вкусно готовят.
«Еще бы!» — подумал я, а вслух сказал:
— Я буду все время в разъездах, а завтракать и ужинать, наверное, придется у вас.
Прожил я в гостинице Военного Совета более 10 дней. Каждый день, после завтрака, который обходился чуть более рубля, мне подавали машину и сопровождающего майора или подполковника.
Побывал я во многих частях, разыскал многих солдат, сержантов и офицеров: знакомился, расспрашивал, записывал в блокнот основное, чтобы не забыть. Видел самолет СУ-25, в то время сверхсекретный, посидел в кабине танка с прибором ночного видения. Еще подумал тогда: «Были бы у нас такие танки во время Отечественной войны, мы бы гораздо раньше победили фашиста».
Каждый день я в душе благодарил своего именитого земляка Дмитрия Тимофеевича Язова за столь внимательное отношение ко мне. Иногда расспрашивал солдат и офицеров о командующем. И никогда не слышал нареканий в его адрес.
— Да вы знаете, Дмитрий Тимофеевич всего Пушкина наизусть помнит.
В обратную сторону я заказал билет также на самолет. Провожали меня майор и подполковник. Зашли в ресторан. Офицеры заказали обед на троих и бутылку коньяка на посошок. Через какое-то время подполковник взял у меня паспорт и билет на самолет и вышел. Минут через пятнадцать он вернулся и подает мне паспорт, а в нем 90 рублей и билет другого образца.
— Полетите военным самолетом до Иркутска, а там пересядете на гражданский до Новосибирска. Здесь все в ажуре.
Я заказал у официанта еще одну бутылку коньяку. Такая у нас была армия!..
Книгу к 70-летию Советской Армии я написал. Редактировал ее Николай Егорович Ульянов. Прочитав рукопись, он сказал:
— Очерк о командующем вези в Москву, пусть Дмитрий Тимофеевич прочитает и распишется.
У меня как раз была путевка в Дом творчества писателей, в Голицино. Это была весна 1987 года. В Министерстве обороны я взял номер телефона приемной Дмитрия Тимофеевича. К тому времени он работал начальником отдела кадров Министерства обороны СССР.
Целую неделю я упрашивал подполковника в приемной, чтобы тот соединил меня с Дмитрием Тимофеевичем. Ответ всегда был один и тот же:
— Дмитрий Тимофеевич занят. И сегодня у него не будет возможности вас принять.
Наконец я не выдержал и сказал ему резко:
— Доложите Дмитрию Тимофеевичу, что к нему ломится омский писатель Балачан. Как Дмитрий Тимофеевич скажет, так и будет. Когда вам позвонить?
— Звоните после двух, к тому времени я успею доложить.
Было десять утра. Поехал в альма-матер — на Высшие литературные курсы. Там еще работала Нина Аверьяновна, душевный человек! Помнится, как бились мы за Ивана Низового — украинского поэта, которого исключили с курсов за товарищеские отношения с «зеленым змием». Слезно она просила Владимира Федоровича Пименова, ректора Литературного института, при котором наши курсы были, — бесполезно. Мы всем курсом пришли к нему с той же самой просьбой — Владимир Федорович был твердокаменным, как гранит. Ивана Низового отчислили.
Нина Аверьяновна угостила меня чашечкой кофе. Вспомнили мы среди прочего и этот случай. Погоревали. Повозмущались. Но, как говорится, после драки кулаками не машут.
После двух я позвонил в приемную отдела кадров Министерства обороны. Знакомый мне голос ответил:
— Четвертого мая Дмитрий Тимофеевич ждет вас к двум часам.
Я обрадованно поблагодарил штабиста и не выдержал:
— Вот и вся недолга. А вы мне целую неделю лапшу на уши вешали.
В Голицино я не сидел без работы — писал экологическую статью «Земля в беде», но и стихов не чурался, если приходили. А четвертого мая, после завтрака, поехал в Москву. Примерно без пяти два я открыл двери здания отдела кадров. Меня встретил майор и проводил в приемную Язова.
Только я вошел и доложился, из своего кабинета вышел Дмитрий Тимофеевич, обнял меня и говорит:
— Володя, меня вызывает Горбачев, поедем и по дороге поговорим.
Машина шикарная. За спиной шофера, который отгорожен прозрачным, но чуть мутноватым стеклом, мягкий диван с такими же мягкими подлокотниками.
— По какой нужде ко мне?
— Я написал книгу «Защитники Державы», там очерк о вас. Таким образом героями моей книги стали военные — от рядового солдата до генерала армии. Издательство просило, чтобы вы прочитали очерк о себе и расписались под ним.
— Хорошо, — сказал Дмитрий Тимофеевич, — вернемся — прочту. Но все равно рукопись должны прочесть в специальном отделе Министерства обороны.
— Это, поди, надолго, а издательство меня торопит.
— Я договорюсь, чтобы прочитали быстрее.
За разговором мы быстро подъехали к зданию ЦК КПСС.
— Не скучайте, — сказал Дмитрий Тимофеевич, — я скоро вернусь. Горбачев говорил, что вызывает меня на минутный разговор.
Оставшись вдвоем с водителем, я спросил, почему стекла в машине мутно-голубоватые?
— А это броневик! — с гордостью ответил водитель.
«Ну, вот, — подумал я, — в этот день меня в Москве не убьют». Минут через десять-пятнадцать Дмитрий Тимофеевич вернулся.
— Володя, поздравь! Меня назначили министром обороны СССР.
— Значит, девятого мая вы будете принимать парад на Красной площади?
— Наверное...
В своем кабинете Дмитрий Тимофеевич, теперь уже министр обороны СССР, быстренько прочитал очерк о себе, командующем Дальневосточным военным округом, сделал несколько пометок, достал какой-то справочник, полистал его и говорит:
— Деревню Язово надо исправить на село Язово.
— Хорошо.
Тут же Дмитрий Тимофеевич позвонил куда-то и сказал:
— Поезжай, тебя примут быстро и через недельку вернут рукопись с рецензией.
На прощание Дмитрий Тимофеевич подарил мне книгу «Рисунки А.С. Пушкина». И в этот раз я заметил чрезвычайную простоту и сердечность именитого земляка. Забегая вперед, скажу, что и другие омичи, встречаясь с Дмитрием Тимофеевичем, отмечали его добродушие. Всемирная известность и высокая карьера не замутили разума оконешниковского уроженца, не напластовали коросты на его сердце, не навеяли отчуждения от простых людей, не оголили высокомерием его русскую душу коренного сибиряка.
Недели через две вышел срок моей путевки в Доме творчества «Голицино», и я благополучно вернулся домой.
Книга «Защитники Державы» вышла, если так можно выразиться, ложкой к обеду...
1995 год. Близится 100-летний юбилей Есенина. Звонит мне Иван Кириллович Викторов, мой давний и хороший товарищ, и спрашивает:
— Ты на 100-летие Есенина собираешься?
— А на какие шиши? — отвечаю вопросом на вопрос.
— А если я найду деньги?
— Тогда, с удовольствием! — обрадовался я.
В Домодедово нас встретил Сергей Николаевич Бабурин (видимо, они с Иваном Кирилловичем договорились об этом заранее, на прошедших выборах Викторов был доверенным лицом у Бабурина), и мы, минуя Москву, прямиком покатили на депутатской машине в Рязань. Сергей Николаевич тогда был одним из заместителей председателя Государственной Думы. В Рязани, по просьбе Ивана Кирилловича, Бабурин оставил нас возле здания областного ЦСУ и поехал по своим делам, пообещав, что через полчаса заедет за нами, и мы поедем в Константиново.
Это было 2 октября.
Иван Кириллович договорился со своим коллегой насчет завтрашнего дня и устройства на ночлег в Рязани.
И вот мы в Константиново. По всему селу авральные работы: маляры красят, плотники ремонтируют ограды и заборы, дорожники настилают асфальт. Вот уж правда по русскому обычаю: как на охоту ехать, так собак кормить.
Сергей Николаевич Бабурин, как политик, был тогда в зените славы. Я в этом легко убедился, когда мы шли по улице к Дому-музею Сергея Есенина. Со всех сторон то и дело слышалось:
— Здравствуйте, Сергей Николаевич! Здравствуйте, Сергей Николаевич! Здравствуйте, Сергей Николаевич!
Старушки низко кланялись именитому гостю.
В Константиново мы зашли в дом-музей. Сергей Николаевич оставил запись в книге почетных гостей. Я подарил музею свою книгу «Огненная колесница», где есть поэма-исповедь «К Сергею Есенину».
Вечером в Рязани во Дворце культуры состоялся торжественный вечер, посвященный столетнему юбилею великого русского поэта. Нам с Иваном Кирилловичем его коллеги «добыли» пригласительные билеты. К назначенному времени возле Дворца культуры собралась огромная толпа.
— Почему не пущают людей? — спрашиваю кого-то из рязанцев.
— Сергея Филатова ждут.
А Сергей Филатов явно не торопился. И поклонники Есенина, его земляки и родственники, ближние и дальние гости томились возле дверей Дворца культуры. Торжественное заседание началось с получасовым запозданием. Юбилейный доклад сделал Юрий Прокушев. Начались выступления гостей и распорядителей юбилея. И вдруг громкий, на весь зал вопрос:
— А почему никого из родственников Есенина не пригласили в президиум?
И поистине издевательский ответ из президиума:
— Мы не держим, пусть проходят.
Однако никто из родни не поднялся на сцену. Зал разразился бурными и продолжительными аплодисментами — это награда за честь и достоинство родственникам великого поэта. Знай наших!
На другой день мы побывали в Константиново и вернулись в Москву. Переночевал я у дальнего родственника по линии жены, а утром позвонил Дмитрию Тимофеевичу Язову. Последний в истории Отечества министр обороны СССР и Маршал Советского Союза обрадовался звонку и пригласил меня в гости.
— Доезжай в метро до Белорусского вокзала, выходи к памятнику Александру Фадееву, там я тебя встречу.
И вот я в скромной двухкомнатной квартире 72-летнего маршала, нашего именитого земляка. Обстановка простая и скромная, без всякой вычурности. Множество книг бросилось в глаза. С кухни стали доноситься ароматные вкусные запахи.
Мы сидим на диване, разговариваем. Дмитрий Тимофеевич интересуется, как и чем я живу, что нового в Омске. Я подарил Дмитрию Тимофеевичу свою новую книгу. Дмитрий Тимофеевич в знак благодарности прочитал на память мое стихотворение «Борони, борона!»
— Хорошие стихи! — похвалил он.
— А меня критикуют за это стихотворение, — жалуюсь высокому земляку, — говорят, что если бы мы боронили на коровах, не дошли бы до Берлина.
— Потому и дошли до Берлина, что были пущены в ход все резервы, все большие и малые возможности. Даже кормилицы-коровы и те из последних сил работали на победу. Да еще и ребятишек поили молоком. Поди и сам в детстве на молоке рос?
Я подтвердил:
— Была у нас корова Пестрянка. Мама на ней и боронила колхозное поле.
Разговариваем. Я исподволь рассматриваю квартиру и спрашиваю:
— Поди, когда министром-то был, и квартира другой была?
— Да, немного попросторней.
Потрясающая скромность!
Еще в Хабаровске рассказывали мне сопровождающие офицеры об этом его замечательном качестве. И я не стал допытываться, хотя наслышан был, что высокое правительственное начальство имело квартиры, в которых можно было заблудиться.
Очень меня подмывало спросить о «Матросской тишине», но не хотелось бередить душу человека, ведь в том, что происходило с нашим Отечеством, виноваты все члены ГКЧП, не сумевшие разгадать злого умысла горбачевской команды. Да! За годы советской власти наши люди привыкли к безоговорочному послушанию и дисциплинированному исполнению.
Эмма Евгеньевна позвала нас к столу. И тут по-русски, скромно и со вкусом: картошка с мясом и обалденная рыба легкого пряного посола.
— Это меня друзья-северяне угостили, — сказал Дмитрий Тимофеевич, разливая по стопкам «Столичную» и видя мое пристальное и вожделенное внимание к этой рыбе.
Когда выпили и закусили, я не утерпел и похвастался:
— Со вторым Маршалом Советского Союза выпиваю стопку.
— С кем же еще?
— С Иваном Степановичем Коневым, на Пятом Всесоюзном совещании молодых писателей в шестьдесят девятом году.
Дмитрий Тимофеевич стал разливать по второй, а я набрался храбрости и спросил:
— Дмитрий Тимофеевич, почему так произошло?
Он прекрасно понял это «так». И спокойно, сдерживая внутреннее волнение, ответил:
— Это был хорошо спланированный заговор троих. Основные закоперщики — Горбачев, Ельцин и Назарбаев. Ну, еще там Яковлев и иже с ними. Я не хотел вводить войска в Москву и отговаривал Горбачева делать это, но я министр обороны, а он Верховный главнокомандующий. Теперь жалею... — и, помолчав немного, криво как-то, брезгливо улыбнулся и заключил: — Но Ельцин жестоко рассчитался с Горбачевым за нанесенные обиды, когда тот был у власти. Жестоко — по отношению к стране и собственному народу. А впрочем, собственного народа у него никогда не было и не будет!
Расстались мы тепло, по-землячески. Я набрался наглости и попросил:
— Дмитрий Тимофеевич, там, на журнальном столике, я увидел фотографию, где вы в маршальской форме. Не могли бы подарить ее мне на память, если, конечно, у вас есть еще такая?
— А я соображаю, чего бы такого вам подарить в память об этой встрече, никак не придумаю. Извините!
Дмитрий Тимофеевич подписал фотографию, и мы попрощались...
К великому сожалению, в девяносто шестом году, весной, меня оглушили в переходе возле кинотеатра им. Маяковского, забрали ондатровую шапку и дипломат, в котором была эта самая фотография — приносил на работу показать товарищу. Жалко, очень жалко. Подарки надо беречь.
Но у меня теперь есть, как я говорю в назидание детям и внукам, книга Дмитрия Тимофеевича «Удары судьбы» с дарственной надписью.
Я никогда не верил в предрассудки, хотя много раз в жизни встречался с явлениями, которые трудно или невозможно объяснить. Столетие Сергея Есенина пошатнуло мои убеждения. 2 октября вместе с Иваном Кирилловичем Викторовым и Сергеем Бабуриным мы побывали в Константиново. 3 октября, в день рождения великого русского поэта, мы поехали на есенинский праздник. На подступах к Константиново нас остановила милиция. Стражи порядка показали место, где можно поставить машину, а дальше — пешком. Народу — не протолкнуться. И мы, семеро, держась за руки, чтобы не потеряться, пошли к центру села.
Константиново звенело музыкой и проголосными песнями на стихи Сергея Есенина, переливалось разноцветьем нарядов, перекликалось приветствиями и здравицами во славу России, что она могла и может рожать великих своих сынов. Мы протолкнулись к церкви, где только что прошла панихида по убиенному Сергею Есенину, чтобы поставить свечи за упокой великого сына земли рязанской и всея Руси. Церковь открыли для богослужения с недостроенной колокольней, нет денег.
Служители храма нас не пущают внутрь — панихида окончена, пора закрываться. Уговоры рязанцев не оказали никакого воздействия. И тут Иван Кириллович обратился к седовласому служителю храма:
— Святой отец, — сказал он, — мы приехали из далекой сибирской земли, чтобы поклониться памяти великого поэта. Вот он, — Иван Кириллович указал на меня, — тоже поэт. Будет он великим или нет — время покажет. Но он написал песню «Хлеб — всему голова», слышали такую?
— Как же, как же, слышал! Когда ее поют, слез не могу удержать. Идите, поставьте свечи, Господь с вами.
Не знаю, что тут помогло? «Святой отец» или в самом деле песня.
Мы вошли в храм, поставили свечи за упокой, поблагодарили старика и собрались выйти, но служитель храма остановил Ивана Кирилловича и пригласил всю нашу компанию отобедать у него дома и по русскому обычаю помянуть Сергея Александровича Есенина.
Мы еще раз поблагодарили человека в церковном облачении, мол, за столом мы и праздника не увидим, и вышли из храма. Константиново звенит и переливается многоголосьем. Поэты читают стихи — свои и до боли знакомые — есенинские. Скоморохи и ряженые, гармонисты и барабанщики, флейтисты и трубачи, солисты и хоры, плясуны и танцоры. Гиревики соревнуются в силе и ловкости. Через громкоговоритель я услышал знакомый голос известного поэта Валентина Сорокина, а в толпе «нос к носу» столкнулся с Анатолием Парпарой, тоже поэтом. Несколько раз нас сводила судьба на поэтических праздниках на Алтае и в Омске, да и в Москве мы встречались.
И вот что я заметил: по утру небо хмурилось и дождило, к обеду — прояснело, а к концу снова затянулось тучами и как бы заплакало за помин души великого страдальца России. Об этом явлении природы и скорбном празднике природы я начал писать стихи на рязанской земле и закончил в Омске. Опубликованы они в журнале «Москва».
Много я видел народу на горе Пикет — на шукшинских чтениях и после на митингах в Омске, но столько, сколько было на столетии Есенина, видел впервые.
Мы кое-как протолкнулись к своей машине. Хозяева накрыли откидной столик и мне, как единственно пишущему стихи в нашей компании, предоставили слово сказать тост.
— Дорогие друзья, — начал я, — прошу только не смеяться надо мной и не осуждать, но я всем своим существом почувствовал близость Сергея Александровича Есенина — будто он рядом со мной ходил весь этот день, только невидимый, особенно когда прояснело.
Потом я сказал несколько слов во славу и бессмертие великих творений поэта и предложил помянуть добрым словом русского гения.
За разговором мои новые знакомые и Иван Кириллович Викторов высказались, что и у них было такое же ощущение, как у меня.
Видимо, огромное скопление людей и неизмеримое количество положительной, любящей энергии притянуло к себе Великий дух Великого поэта.
БОРОДИНО И КУЛИКОВО ПОЛЕКонстантиново звенело музыкой и проголосными песнями на стихи Сергея Есенина, переливалось разноцветьем нарядов, перекликалось приветствиями и здравицами во славу России, что она могла и может рожать великих своих сынов. Мы протолкнулись к церкви, где только что прошла панихида по убиенному Сергею Есенину, чтобы поставить свечи за упокой великого сына земли рязанской и всея Руси. Церковь открыли для богослужения с недостроенной колокольней, нет денег.
Служители храма нас не пущают внутрь — панихида окончена, пора закрываться. Уговоры рязанцев не оказали никакого воздействия. И тут Иван Кириллович обратился к седовласому служителю храма:
— Святой отец, — сказал он, — мы приехали из далекой сибирской земли, чтобы поклониться памяти великого поэта. Вот он, — Иван Кириллович указал на меня, — тоже поэт. Будет он великим или нет — время покажет. Но он написал песню «Хлеб — всему голова», слышали такую?
— Как же, как же, слышал! Когда ее поют, слез не могу удержать. Идите, поставьте свечи, Господь с вами.
Не знаю, что тут помогло? «Святой отец» или в самом деле песня.
Мы вошли в храм, поставили свечи за упокой, поблагодарили старика и собрались выйти, но служитель храма остановил Ивана Кирилловича и пригласил всю нашу компанию отобедать у него дома и по русскому обычаю помянуть Сергея Александровича Есенина.
Мы еще раз поблагодарили человека в церковном облачении, мол, за столом мы и праздника не увидим, и вышли из храма. Константиново звенит и переливается многоголосьем. Поэты читают стихи — свои и до боли знакомые — есенинские. Скоморохи и ряженые, гармонисты и барабанщики, флейтисты и трубачи, солисты и хоры, плясуны и танцоры. Гиревики соревнуются в силе и ловкости. Через громкоговоритель я услышал знакомый голос известного поэта Валентина Сорокина, а в толпе «нос к носу» столкнулся с Анатолием Парпарой, тоже поэтом. Несколько раз нас сводила судьба на поэтических праздниках на Алтае и в Омске, да и в Москве мы встречались.
И вот что я заметил: по утру небо хмурилось и дождило, к обеду — прояснело, а к концу снова затянулось тучами и как бы заплакало за помин души великого страдальца России. Об этом явлении природы и скорбном празднике природы я начал писать стихи на рязанской земле и закончил в Омске. Опубликованы они в журнале «Москва».
Много я видел народу на горе Пикет — на шукшинских чтениях и после на митингах в Омске, но столько, сколько было на столетии Есенина, видел впервые.
Мы кое-как протолкнулись к своей машине. Хозяева накрыли откидной столик и мне, как единственно пишущему стихи в нашей компании, предоставили слово сказать тост.
— Дорогие друзья, — начал я, — прошу только не смеяться надо мной и не осуждать, но я всем своим существом почувствовал близость Сергея Александровича Есенина — будто он рядом со мной ходил весь этот день, только невидимый, особенно когда прояснело.
Потом я сказал несколько слов во славу и бессмертие великих творений поэта и предложил помянуть добрым словом русского гения.
За разговором мои новые знакомые и Иван Кириллович Викторов высказались, что и у них было такое же ощущение, как у меня.
Видимо, огромное скопление людей и неизмеримое количество положительной, любящей энергии притянуло к себе Великий дух Великого поэта.
Вряд ли найдется в России человек, который бы не повторил при случае: «Да, были люди в наше время, не то что нынешнее племя: Богатыри — не вы». Или: «Ребята, не Москва ль за нами?» Или: «Недаром помнит вся Россия про день Бородина!» Или: «Уж постоим мы головою за Родину свою».
Я всегда теряюсь в догадках: чем можно объяснить такое яркое, взрывное, вулканическое начало Михаила Юрьевича Лермонтова? «Смерть поэта», «Бородино», «Ветка Палестины», «Узник». У Лермонтова, на мой взгляд, нет обычного роста: от ученичества к зрелости. Даже великий Пушкин не миновал этой закономерности.
И всегда прихожу к одному выводу. Видимо, убийство Александра Сергеевича настолько потрясло молодого Михаила Лермонтова, что в нем не только проснулись, как принято говорить, «поэтические начала», а произошел некий взрыв. И это взрывное начало прошло через всю его короткую физическую и творческую жизнь — по принципу работы ракетного двигателя — постоянного взрыва по заданной программе действия, точнее сказать, полета.
И не случайно, видимо, у великого юноши однажды вырвалось «Клянусь я первым днем творения...» И этот день надобно отнести не к первому дню сотворения жизни на земле, а именно к первому дню поэтического взрыва в душе юноши, будущего гения.
Гуляя по Бородинскому полю (а ездил я туда несколько раз), я видел множество молодых людей, на лицах которых запечатлелось, как тавро, как отличительный знак, чувство великой гордости за своих предков и неведомой зависти опоздавшего родиться в то легендарное и романтическое время. Любопытно было бы посмотреть на лица современной молодежи, если она вообще приходит сегодня на Бородинское поле.
Мои посещения Бородино всякий раз обогащали мою память новыми знаниями родного Отечества.
Поднявшись на возвышение редута генерала Раевского, я видел множество памятников и смотрел на это поле как бы с высоты времени.
Читая книги, статьи и воспоминания участников сражений с фашистами на Бородинском и Куликовском полях, я про себя не раз отмечал, что уровень мужества и отваги советских воинов был здесь гораздо выше, чем на других полях сражений. Духовная подпитка героических предков возымела действие на характеры и поступки людей даже через несколько веков. Видимо, Александр Сергеевич, сказав «там русский дух, там Русью пахнет», испытал на себе такое воздействие.
Нынешние «историки» характеризуют действия Сталина как деспота и тирана. Но давайте вспомним его первое обращение к советскому народу после нападения фашистской Германии на Советский Союз: «Братья и сестры...» Не дух ли православной веры возымел свое действие над «товарищем Сталиным»?
Воздействие духа особенно отчетливо я почувствовал в Константиново на столетнем юбилее Сергея Есенина. Тогда же рязанские друзья и коллеги Ивана Кирилловича Викторова свозили нас на Куликово поле. Чугунная колонна памяти погибших и немеркнущей славы русских воинов воздвигнута на Красном холме. Кстати будет сказано, что красный цвет — не выдумка и не каприз большевиков, это глубоко почитаемый цвет на Руси с древнейших времен. Почему-то нынешние большевики обвиняют давешних в том, что якобы они навязали русскому народу красный цвет и заполонили им всю Россию в виде воинских знамен и государственных флагов. Я думаю, что теперешние критиканы чрезвычайно далеки от исторической правды и грамоты. А если вспомнить: красный угол, красная девица, красная площадь — то и вовсе теряется всякое доверие к современным историкам. Видимо, не зря в «Послании апостола Иуды» сказано, что в последнее время явятся ругатели, живущие по своим нечестивым похотям.
Идем мы с Иваном Кирилловичем по Красному холму. Тихое октябрьское солнце одаривает жителей земли последним теплом. И вдруг я слышу:
— Балачан, ты ли это?
— Я! — кричу, пока еще не зная кому.
Но вот я уже вижу знакомую фигуру и знакомое лицо краснодарского поэта Вадима Неподобы. Мы в одном семинаре учились с ним на Высших литературных курсах в Москве.
У меня тут же возникло огромное желание поменяться с ним нательными крестами, как это делали русские воины перед сражением с Мамаевой ордой… Но у Вадима креста не оказалось. Историки и летописцы утверждают, что крестовое братство было самым надежным и прочным. Три недели шли от Москвы на Куликово поле русские воины. Многие шли к скорой смерти своей и вечной славе.
Мы с Иваном Кирилловичем и кубанскими поэтами пытаемся визуально определить место, где смертельно сразились монах Пересвет с Челубеем. Мне кажется, что сегодня угадать это место невозможно. Осенняя слышимость разносила наши голоса по окрестностям Куликова поля. Дышалось легко и свободно, чувствовался чудодейственный прилив сил, как на Бородинском поле. Может, это была энергетическая духовная связь с далекими предками?
Мы сошли с холма и по русскому обычаю помянули далеких наших предков. Не чокаясь. Молча. И стоя.
Из храма Сергия Радонежского на Куликовом поле я привез несколько свечей и нательных крестов, чтобы подарить друзьям и знакомым.
Я всегда теряюсь в догадках: чем можно объяснить такое яркое, взрывное, вулканическое начало Михаила Юрьевича Лермонтова? «Смерть поэта», «Бородино», «Ветка Палестины», «Узник». У Лермонтова, на мой взгляд, нет обычного роста: от ученичества к зрелости. Даже великий Пушкин не миновал этой закономерности.
И всегда прихожу к одному выводу. Видимо, убийство Александра Сергеевича настолько потрясло молодого Михаила Лермонтова, что в нем не только проснулись, как принято говорить, «поэтические начала», а произошел некий взрыв. И это взрывное начало прошло через всю его короткую физическую и творческую жизнь — по принципу работы ракетного двигателя — постоянного взрыва по заданной программе действия, точнее сказать, полета.
И не случайно, видимо, у великого юноши однажды вырвалось «Клянусь я первым днем творения...» И этот день надобно отнести не к первому дню сотворения жизни на земле, а именно к первому дню поэтического взрыва в душе юноши, будущего гения.
Гуляя по Бородинскому полю (а ездил я туда несколько раз), я видел множество молодых людей, на лицах которых запечатлелось, как тавро, как отличительный знак, чувство великой гордости за своих предков и неведомой зависти опоздавшего родиться в то легендарное и романтическое время. Любопытно было бы посмотреть на лица современной молодежи, если она вообще приходит сегодня на Бородинское поле.
Мои посещения Бородино всякий раз обогащали мою память новыми знаниями родного Отечества.
Поднявшись на возвышение редута генерала Раевского, я видел множество памятников и смотрел на это поле как бы с высоты времени.
Читая книги, статьи и воспоминания участников сражений с фашистами на Бородинском и Куликовском полях, я про себя не раз отмечал, что уровень мужества и отваги советских воинов был здесь гораздо выше, чем на других полях сражений. Духовная подпитка героических предков возымела действие на характеры и поступки людей даже через несколько веков. Видимо, Александр Сергеевич, сказав «там русский дух, там Русью пахнет», испытал на себе такое воздействие.
Нынешние «историки» характеризуют действия Сталина как деспота и тирана. Но давайте вспомним его первое обращение к советскому народу после нападения фашистской Германии на Советский Союз: «Братья и сестры...» Не дух ли православной веры возымел свое действие над «товарищем Сталиным»?
Воздействие духа особенно отчетливо я почувствовал в Константиново на столетнем юбилее Сергея Есенина. Тогда же рязанские друзья и коллеги Ивана Кирилловича Викторова свозили нас на Куликово поле. Чугунная колонна памяти погибших и немеркнущей славы русских воинов воздвигнута на Красном холме. Кстати будет сказано, что красный цвет — не выдумка и не каприз большевиков, это глубоко почитаемый цвет на Руси с древнейших времен. Почему-то нынешние большевики обвиняют давешних в том, что якобы они навязали русскому народу красный цвет и заполонили им всю Россию в виде воинских знамен и государственных флагов. Я думаю, что теперешние критиканы чрезвычайно далеки от исторической правды и грамоты. А если вспомнить: красный угол, красная девица, красная площадь — то и вовсе теряется всякое доверие к современным историкам. Видимо, не зря в «Послании апостола Иуды» сказано, что в последнее время явятся ругатели, живущие по своим нечестивым похотям.
Идем мы с Иваном Кирилловичем по Красному холму. Тихое октябрьское солнце одаривает жителей земли последним теплом. И вдруг я слышу:
— Балачан, ты ли это?
— Я! — кричу, пока еще не зная кому.
Но вот я уже вижу знакомую фигуру и знакомое лицо краснодарского поэта Вадима Неподобы. Мы в одном семинаре учились с ним на Высших литературных курсах в Москве.
У меня тут же возникло огромное желание поменяться с ним нательными крестами, как это делали русские воины перед сражением с Мамаевой ордой… Но у Вадима креста не оказалось. Историки и летописцы утверждают, что крестовое братство было самым надежным и прочным. Три недели шли от Москвы на Куликово поле русские воины. Многие шли к скорой смерти своей и вечной славе.
Мы с Иваном Кирилловичем и кубанскими поэтами пытаемся визуально определить место, где смертельно сразились монах Пересвет с Челубеем. Мне кажется, что сегодня угадать это место невозможно. Осенняя слышимость разносила наши голоса по окрестностям Куликова поля. Дышалось легко и свободно, чувствовался чудодейственный прилив сил, как на Бородинском поле. Может, это была энергетическая духовная связь с далекими предками?
Мы сошли с холма и по русскому обычаю помянули далеких наших предков. Не чокаясь. Молча. И стоя.
Из храма Сергия Радонежского на Куликовом поле я привез несколько свечей и нательных крестов, чтобы подарить друзьям и знакомым.
У творческих людей бывают вполне объяснимые и вполне закономерные «странности». Ко мне, например, стихи приходят, как сны. Утром я просыпаюсь и записываю их в блокнот. И что я заключил: снились мне главным образом те стихи, над которыми бился денно и нощно, а они никак не давались. И, видимо, провидению угодно было преподнести их мне через сон.
Вот уже третий год я почти безвыездно живу на даче в Петрушенках, днюю и ночую, работаю в саду и за столом (он у меня единственный — обеденный и письменный). А тут задержался в Омске и заночевал на диване. И вдруг слышу голос знакомой женщины, саму ее не вижу, а голос слышу отчетливо:
— Спишь! А стихотворение-то уходит!
Я проснулся и довольно легко написал стихотворение «Смертный приговор»:
Нас убивают каждый день.Вот уже третий год я почти безвыездно живу на даче в Петрушенках, днюю и ночую, работаю в саду и за столом (он у меня единственный — обеденный и письменный). А тут задержался в Омске и заночевал на диване. И вдруг слышу голос знакомой женщины, саму ее не вижу, а голос слышу отчетливо:
— Спишь! А стихотворение-то уходит!
Я проснулся и довольно легко написал стихотворение «Смертный приговор»:
Не в переулках темных, узких —
Нас дома бьют — кому не лень.
Свои же бьют — из новых русских.
Домашний некогда уют —
Ты убеждаешься воочью —
Кромешный ад! Нас бьют и бьют
С утра до вечера и ночью.
Не лютый враг пиратских стран
Идет в наш дом
Суровым нравом,
Но... голубой с утра экран
Под вечер кажется кровавым.
Невыносимо, хоть кричи,
Хоть не кричи — глухое время.
Вот так вот раньше палачи
Водою капали на темя.
Трагикомическая драма:
Да, да, не лютый враг, не вор
Несет нам смертный приговор —
Всего-то навсего — Реклама.
На эту вешку меня подвигло не стихотворение само по себе (не ахти какое), а причина и способ его написания...
