Вы здесь

Марксизм в России начинался со лжи

Продолжение
Файл: Иконка пакета 08_kunizin_mvrnsl.zip (77.21 КБ)

1

Письмо третье

В России есть преимущество девственности почвы. Ее отсталость дает возможность выбора.

Н. Бердяев

Глубокоуважаемая Раиса Павловна!

Уникальная ситуация, когда Г. В. Плеханов и его группа, выступив в русском революционно-освободительном движении от имени марксизма и называя себя русскими «учениками» К. Маркса, одновременно с тем, можно сказать, средь бела дня подменили его концепцию судеб России, — эта ситуация, в сущности, еще мало изучена. Считаю необходимым вновь вернуться к ее содержательной стороне. История имеет то преимущество перед современностью, что в изучении ее возможно «остановленное мгновение». Мы можем, изучая ход событий, «остановить» любой исторический период. И — путешествуем по историческому пространству, словно в «машине времени». В противном случае историю познать было бы нельзя.

Я заметил, что Вы отвергаете сослагательное наклонение не только по отношению к свершившимся событиям (в этом-то Вы правы), но фактически отбрасываете его и в процессе самого изучения (а это вряд ли справедливо). Отрицаются в таком случае не только альтернативность самих событий, но и вариации самой познающей их мысли.

Между тем не только есть другое (весьма и весьма близкое к анализируемому) письмо Маркса в редакцию народнического журнала «Отечественные записки» от 1877 г., но и оно впервые опубликовано тоже с большой задержкой только в 1886 г. А в самой России — и вовсе в 1888 г. Но именно потому, что оно было все-таки опубликовано, письмо это произвело на тогдашних революционеров колоссальное впечатление. Несмотря на то что Маркс в нем пока еще не пришел к достигнутой им позже законченности формулировок о России, в этом письме все же очень многое содержится для тех, кто понимал Маркса и был с ним согласен. Народники, разумеется, сделали это письмо своим знаменем, а позже эсеры тоже не могли не опираться на него, ведь содержание его совпадало с позицией их идейных отцов — Герцена и Чернышевского.

А что Плеханов? Он, конечно, «добрался» и до Чернышевского. И до Герцена. И представил их... утопистами. Это же утверждал после и Ленин... Банальный прием в прагматической полемике.

Плеханов и его группа, в сущности, попали в психологическую ловушку истории. Скрывая письмо Маркса к Засулич, они не могли знать, что это не единственный документ, характеризующий его позицию относительно России, а есть и еще. Обнаружение Энгельсом текста неотправленного письма Маркса от ноября 1877 г. (в «Отечественные записки») и передача его в 1884 г. группе «Освобождение труда» невольно и неосознанно поставили эту группу в пикантное положение: упомянутое это другое письмо — даже оно — многих революционеров привело в сильно возбужденное состояние относительно сугубо российских перспектив. А ведь группой Плеханова в это как раз время упорно утаивалось и письмо от 8 марта 1881 г. Именно утаивалось! В нем вообще все главное сказано четко... Но опубликовать его плехановцы так и не решились!

Много затруднений для них принесла бы эта публикация: Учитель — против его самозваных учеников...

А разве не любопытно, с психологической же точки зрения, то, что Плеханов и Засулич, постоянно переписываясь с Энгельсом по делам России, тем не менее и его не поставили в известность о письме Маркса, написанном целых четыре года спустя после письма в «Отечественные записки»... Им нужен был Энгельс тоже другой, не знающий о том, что Маркс дошел до логического конца в оценке решающей роли общины не только в прошлом, но и в перспективах России. Энгельс и без знания о том письме со всей определенностью встал на путь деформации главного («русского») смысла предисловия к «Манифесту» издания 1882 г.

Остается удивляться наивности участников похищения концепции Маркса о России: они, конечно, полагали, что их действия останутся незамеченными. И в самом деле, зачем бы они делали все это, если бы не рассчитывали схоронить, закопать компрометирующую их тайну?

Впрочем, откуда им было тогда знать, что в «Экономических рукописях» Маркса 1857—1859 гг. («первоначальный вариант» «Капитала»), а также в третьем томе «Капитала», да и в «Теориях прибавочной стоимости», тогда еще далеких от публикации, разбирается вовсе не новая для Маркса проблема общинного («азиатского») способа производства, исключенного поздними «учениками» Маркса из его наследия.

Но концепции, провидящие судьбы целых народов, как оказывается, не исчезают бесследно...

И все же процесс заметания следов шел долго и неотступно. Письмо Маркса тихо лежало там, куда его засунули. Плеханов же в это время просто-таки талантливо дезавуировал его содержание. Бил он почем зря и по идеям, возникшим много ранее у Чернышевского, Герцена, Лаврова, Ткачева, Михайловского, Даниельсона, — идеям, аналогичным, а то и идентичным Марксовым.

Вас лично, Раиса Павловна, это, видимо, никогда не занимало. И все же давайте теперь вместе полюбуемся, как конкретно Плеханов вел борьбу против «русских» идей Маркса о России.

Нельзя тут не обратиться вновь к судьбе письма Маркса в «Отечественные записки» (написано оно около ноября 1877 г.). Мы, в сущности, можно сказать, с Вами теперь невидимки для тогдашних участников сокрытия концепции Маркса о России. Попробуем проникнуть прямо в их целеполагание. Но необходимо сначала обратиться все-таки к некоторой предыстории.

Придется уподобиться гносеологическому рентгену. Как только умер Маркс (март 1883 г.), Плеханов тут же прерывает свое затянувшееся молчание... Тут же! Его стремление обнаруживается совершенно отчетливо — увести читателя в сторону от содержащейся в спрятанном письме Маркса (от 8 марта 1881 г.) концепции. Согласно этой утаенной концепции, Россия, напомню, все еще может пойти альтернативным Западу путем. Пойти через общину. Все еще может! При условии, что в России произойдет общедемократическая (крестьянская) революция. Значит, действительно есть вероятность избежания Россией капиталистической стадии. О том и пишет в 1881 г. Маркс... И думает.

Но вот Маркс в 1883 г. умер, а Плеханов в это время еще не знает, что в архиве почившего Учителя лежит другое его письмо — не отправленное в «Отечественные записки». Молчавший перед этим почти три года, но зато переведший на русский язык сугубо «западнический» (потому ему и импонирующий) «Манифест», Плеханов за несколько месяцев после смерти Маркса, можно сказать, залпом выдал одну за одной сразу две крупные свои работы: «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия»... Они являются выражением символа его веры. Это глубоко рассчитанные удары по «русской» концепции Маркса.

Учитель спит вечным сном и не спросит, куда дели его концепцию «русской альтернативы». Вместе с тем о его письме в «Отечественные записки» ничего не знает пока и Плеханов... Ему кажется, что перед ним только одно видимое затруднение — предисловие Маркса к русскому изданию «Манифеста». В нем, вопреки надеждам Плеханова, изложена идея поочередного, но почти одновременного революционного взрыва сначала в России и лишь потом — в Западной Европе. При первенстве все-таки российской революции, которая, как считал Маркс, послужит сигналом для революций в странах Запада. Не наоборот! Хотя это «наоборот» утверждали, вопреки Марксу, Энгельс и Плеханов.

Но главное все же то, что уже не стало Маркса. А между тем еще и не обнаружено почти дублирующее его другое письмо. Там-то опять — Россия...

И вот что в этой панихидной для «русской» концепции Маркса ситуации предпринимает Плеханов, думая, что ему никто уже не прогремит: «Нет! Нет!» Ведь мертвый пророк не опасен.

Вскоре после смерти Маркса, летом 1883 г., Плеханов садится за свою первую крупную «марксистскую» работу — «Социализм и политическая борьба». В самом начале ее, заявив, что теоретические положения народничества (поддержанные Марксом. — Г. К.) кажутся ему «во многих отношениях ошибочными», он развивает свою позицию так: «Годы пребывания за границей и внимательного изучения социального вопроса убедили меня, что торжество стихийного народного движения, вроде бунта Ст. Разина или крестьянских войн в Германии, не может удовлетворить социально-политических нужд современной России, что старые формы нашей народной жизни носили в самих себе много зародышей своего разложения, и что они не могут “развиться в высшую коммунистическую форму” без непосредственного воздействия на них сильной и хорошо организованной рабочей социалистической партии. Поэтому я и думаю, что рядом с борьбой против абсолютизма русские революционеры должны стремиться, по крайней мере, к выработке элементов для создания такой партии в будущем. В этой созидательной деятельности им по необходимости придется перейти на почву современного социализма, так как идеалы “Земли и воли” не соответствуют положению промышленных рабочих. И это будет очень кстати теперь, когда теория русской самобытности становится синонимом застоя и реакции, а прогрессивные элементы русского общества группируются под знаменем осмысленного “западничества”» (Избранные философские произведения, М., 1956, т. 1, с. 51—52; курсив Плеханова. — Г. К.).

Публикатор наследия Маркса, неужели Вы не заметили, что здесь все — против «русской идеи» Маркса? Общинный социализм, вопреки Марксу, Плеханов выводит за пределы подлинной социальной справедливости, а «теория русской самобытности», в изложении в том числе и Маркса, названа «синонимом застоя и реакции». «Западничество» же по отношению к России, о котором Маркс писал как о противоположной ему, Марксу, позиции, только оно соотнесено Плехановым с «русской» перспективой... Сделана, между прочим, на этот раз открытая попытка дезавуировать предисловие Маркса к переведенному на русский язык Плехановым «Манифесту»... Отнеситесь, пожалуйста, внимательно. У Маркса на вопрос: «Может ли русская община... непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму общего владения?» — дан ответ: «Современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития» (Соч., т. 19, с. 305; курсив мой. — Г. К.). И Маркс связывает это именно с тем, что общинное крестьянство России составляло тогда свыше 80 % ее населения. Значит, он связывал это вовсе не с российским пролетариатом, составлявшим в то время единицы процентов в составе народа.

Мы должны вспомнить и тут об историческом времени: оно для Маркса было главным фактором в оценке перспектив России. Для возникновения действительно многочисленного рабочего класса Россия такого времени (до 1917 г.) уже не имела. Никакие насильственные меры не могли предполагаться. Не имела она, согласно Марксу, такого времени потому, что главные судьбы России не решались и уже не могли решаться в прямой зависимости от Западной Европы. Главные судьбы России были предрешены другим — тем, что община коллективистская, социалистическая (Маркс называл ее коммунистической) дожила у нас до конца XIX века. От первобытности! И выстояла! Это и есть — ее главная самобытность. Россию на этом пути никто уже, размышлял Маркс, не сломит. Прежде всего из-за того, что сама продолжительность жизни капитализма, полагал он, несравненно меньшая, чем у русской общины. Если же ее попытаются сокрушить силой иностранного вторжения, она и тут, считал он, выстоит. Таковы были мысли Маркса о России.

Какова же, в отличие от этого, логика Плеханова? Он, правда, не все знал из концепции Маркса. Знал, однако, главное: Маркс считал русскую общину — при условии, что произойдет революция в России, — фактором, который (будучи специфической формой социальной справедливости) способен и далее выражать собой именно альтернативный русский путь, а не движение вслед за Западом. Плеханов знал об этом к тому времени из двух работ Маркса: во-первых, из им же утаенного письма Маркса к Засулич от 8 марта 1881 г. и, во-вторых, из предисловия Маркса к «Манифесту», который он и перевел на русский. И, зная все это и даже приводя слова Маркса из предисловия к «Манифесту» (они взяты им в кавычки), на вопрос, поставленный тоже Марксом в этом предисловии, Плеханов отвечал так: общинные «формы нашей народной жизни... не могут развиться в высшую коммунистическую форму без непосредственного воздействия на них сильной и хорошо организованной рабочей социалистической партии». Слова, взятые Плехановым из предисловия Маркса к русскому изданию «Манифеста» 1882 г., поставлены тут в контекст, выражающий мысль, противоположную высказанной Марксом в этом предисловии и в его концепции «русской альтернативы» в целом...

Так-то: уже не общинное, не коллективистское крестьянство, вынесшее на себе всю историю Руси и России и продолжавшее составлять свыше 4/5 всей русской нации, предлагается Плехановым в качестве «точки опоры социального возрождения России», а промышленные пролетарии (тогда только появлявшиеся) «под знаменем осмысленного западничества» (т. е. «современного социализма», вырастающего из капитализма). Долой российские истоки!

Для борьбы против всех форм народничества, пишет Плеханов, должна быть создана «хорошо организованная рабочая социалистическая партия». А фактически — для борьбы против интересов именно крестьянства России.

Вот где — не будем забывать — впервые в русской политической литературе встречаемся мы с совершенно определенным взглядом, согласно которому судьба России обретает решающую социальную опору уже не в крестьянстве, как ранее, а в рабочем классе — предполагалось, что преимущественно в отечественном, российском, только нарождавшемся пролетариате.

Маркс же исходил из того, что Россия не успеет его создать. Да она и не успела к 1917 году...

Это было усугубляющим шагом даже по сравнению с ошибочными идеями Энгельса, высказанными в 1875 г. в серии статей «Эмигрантская литература» и потом в отдельной его брошюре «О социальном вопросе в России». Если Энгельс, полемизируя с П. Ткачевым (и тогда уже отвергнув саму возможность прихода России к будущему бесклассовому обществу через сельскую коллективистскую общину), утверждал в то же время, что России поможет совершить такой переход только и только пролетарская революция в Западной Европе, то Плеханов, опираясь на положения Энгельса, дополнил их действительно для тогдашней России важными, но, как видим, не оправдавшимися положениями, согласно которым дело не только в том, что революция пролетариата произойдет сначала на Западе (это казалось Плеханову очевидным), сколько в том, что Россия и сама непременно придет (уже не важно когда — до или после победы пролетарской революции в западноевропейских странах) к капитализму, а на этой основе — и к будущему, обязательно послекапиталистическому социализму. Поскольку Россия после реформы 1861 г. неотвратимо вступила на тот путь, по которому давно уже следует «старуха Европа», стало быть, полагал Плеханов, она вступила и в сферу действия «общеисторических» законов.

Приводя в умело сконструированном им контексте и те положения Маркса, которые никто другой в такой контекст и вставлять бы не пытался, Плеханов ни на секунду не забывает о том, что главное для него — заставить читателя забыть о самобытности России. Словно бы она — нечто предосудительное... Он пишет: «Едва ли хоть один человек, понимающий значение международных отношений в экономической жизни современных цивилизованных обществ, может отрицать, что развитие русской общины “в высшую, коммунистическую форму” (Маркс) тесно связано с судьбою рабочего движения на Западе» (там же, с. 72).

Насчет «тесно» я уже говорил: у Маркса и в малой мере нет аспекта, будто судьбы России решаются на Западе... Мы теперь и видим, что во все свои судьбы втянулись мы сами... И все равно оставим пока бескавычные плехановские подтексты. Важно, куда направлены его устремления реально. Случайно ли, что и до сих пор их истинный смысл покрыт вовсе не только музейной пылью, но что охраняет их обусловленное всенародными бедами равнодушие общества к познанию действительных тайн истории?

Важно разобраться в том, а что же такое — русская социал-«демократия» в ее плехановском (потом и ленинском) варианте? Какое имеет она отношение к подлинному марксизму? Имеет ли? Не пора ли проснуться?

«Мы и сами не заметили, что наши теории завели нас в заколдованный круг неразрешимых противоречий», — попадает Плеханов в точку. «Свойственный русской общественной жизни ход вещей пришел в столкновение с ходом господствовавших в нашей революционной среде идей и тем вызвал новое умственное течение» (там же, с. 93).

В этом дело! «Новое умственное течение...» В каком, однако, направлении оно в России стало развиваться? Утверждается: в марксистском. Да нет! «Это новое умственное течение... — писал Плеханов, — до тех пор не отделается от свойственных ему теперь противоречий, пока не сольется с несравненно более глубоким и широким течением современного социализма». И далее: «Русские революционеры должны стать на точку зрения социальной демократии Запада и разорвать свою связь с “бунтарскими” теориями (курсив Плеханова. — Г. К.) так же, как они уже несколько лет тому назад отказались от “бунтарской” практики (курсив Плеханова. — Г. К.), вводя новый, политический (курсив Плеханова. — Г. К.) элемент в свою программу. Сделать это им будет нетрудно, если они постараются усвоить себе правильный взгляд на политическую сторону учения Маркса и захотят подвергнуть пересмотру приемы и ближайшие задачи своей борьбы, прилагая к ним этот новый критерий» (там же, с. 94; курсив мой. — Г. К.).

Итак, в направлении «современного социализма», по Плеханову, должна была пойти Россия. Он стал открыто утверждать именно эту идею в 1883 г. А то, что письмо Маркса с противоположным Плеханову содержанием, предназначенное и для него, Плеханова, в 1881 г., старательно в этот как раз момент скрывалось, — это говорит об отказе Плеханова от его народнической (мол, «несовременный» социализм) позиции в несколько более раннее время, чем обычно думают. Чтобы образовать группу «Освобождение труда» (1883 г.), надо было перед этим уже иметь новые убеждения. И Плеханов пришел на эти новые позиции в конце 1880 — начале 1881 г. Не позже.

Вслушаемся: «Русские революционеры должны стать на точку зрения социальной демократии Запада...» В сущности, ведь это вызов тогда уже покойному Марксу, который для того и писал свое письмо В. Засулич, отправленное им 8 марта 1881 г. (и рассчитанное на ознакомление с ним хотя бы «группы товарищей», от имени которых она к нему обратилась), чтобы их спасти от ошибочной ориентировки на западноевропейский капитализм. Предостеречь от рокового заблуждения.

Вот же где самый насыщенный историческим электричеством пункт, в котором разошлись в трагически противоположных направлениях линии развития не только возникавшей тогда российской социал-демократии, но и всего общественного сознания одной из величайших стран, призванной играть, несомненно, самостоятельную роль в мировой истории!

Что же в действительности высказал Плеханов? Во-первых, он именно противопоставил (это я уже отмечал) крестьянство и пролетариат России — по их отношению к будущему страны (и будущему их самих). От имени Маркса, который (в отличие от Энгельса) никогда ничего подобного не утверждал, а, наоборот, считал «архаический» крестьянский социализм уцелевшей разновидностью социальной справедливости, Плеханов провозгласил единственно возможной формой научно обоснованного социализма всецело то безэксплуататорское общество, которое будет установлено, когда капитализм и в России уже исчерпает себя (а не просто лишь начнет в ней развиваться — наряду с общинным строем и в его недрах, как это уже тогда наблюдалось).

Мы сейчас видим, насколько это оказалось далеким от реальности. Идеи Маркса, содержавшиеся в его письме от 8 марта 1881 г., были в данном случае объектом отрицания... Попробуйте же опровергнуть это!

Во-вторых, Плеханов, в сущности, перевернул с ног на голову трактовку самого отношения различных направлений тогдашней русской революционной мысли к марксизму. Он перенес на русскую почву — в самом прямом смысле — именно «западный» аспект марксизма. Поскольку выдвинул на передний план рабочий «социализм» в России, где до такового нам и нынче-то дорога прояснилась не больше, чем во времена Плеханова. Несгибаемый это доктринер, умевший, однако, по-сократовски пользоваться противоречиями во взглядах своих противников. Ироничный, как Сократ…

Полюбуйтесь, как его диалектика переходит в софистику, убийственную не только для его оппонентов, но со временем и для него самого. Последнее стало очевидным со слишком большим опозданием. Вот одно из этих мест. «Неверное понимание тех или других положений современного социализма, — читаем в первой большой работе его, — не составляет еще главного препятствия для окончательного выхода нашего революционного движения на путь, проложенный рабочим классом Запада. Ближайшее знакомство с литературой “марксизма” покажет нашим социалистам, какого могучего оружия лишали они себя, отказываясь понять и усвоить теорию великого учителя “пролетариев всех стран”. Они убедятся тогда, что наше революционное движение не только ничего не потеряет, но, напротив, очень много выиграет, если русские народники и русские народовольцы сделаются, наконец, русскими марксистами, и новая, высшая точка зрения примирит все существующие у нас фракции…» (там же, с. 95—96; курсив мой. — Г. К.).

Изощреннейшая демагогия, ибо Маркс-то был убежден как раз в обратном: если и действительно что-либо играет роль научной теории исторических судеб России (а тем самым является пусть не полным вариантом марксизма для этой страны, но все же определенным эквивалентом его), то это пророческое учение Н. Г. Чернышевского, а также учение о «русской альтернативе» самого Маркса. При чем же тут «западный» вариант марксизма, который с невиданным напором предлагал тогда Плеханов? Вслед, правда, за Энгельсом. Плеханов превратил этот свой «марксизм» во всеобщую доктрину для стран (прежде всего — России), которым он, по логике Маркса, в действительности был противопоказан... Теперь все это видят.

Хотя я и намерен в дальнейшем отдельно рассмотреть тексты Маркса, кричаще несовместимые с приписываемыми ему Плехановым идеями, все-таки и сейчас считаю необходимым указать, пусть и кратко, на совсем и совсем иной ход мысли в работах Маркса.

В ответ на плехановскую позицию (а она от имени группы ясно выражена В. Засулич в письме ее к Марксу от 16 февраля 1881 г.) создатель «Капитала» искал адекватных выводов о России в направлении принципиально не том, в каком ищете Вы и Ваши близкие по взглядам на эту проблему. Вряд ли Вам помогут в обретении доказательности голословные утверждения Ваших единомышленников, подобные хотя бы следующему: «По Марксу (?! — Г. К.), миновать капитализм Россия могла лишь при помощи европейских стран, переживших свои социальные преобразования в ходе пролетарских революций, никак не сама по себе — какого бы характера революция в ней ни произошла, как бы ни способствовала она возрождению общины. “Русский путь” в представлении классиков марксизма был неотрывен от общего пути европейской цивилизации...» (Б. Интерберг, В. Твардовская, «Завершился ли диалог в “Диалоге”?», ж. «Коммунист», 1990, № 18, с. 92).

Получается, «русского пути», собственно, и не было...

И это говорится от имени Маркса... Действительно, креста на таких исследователях нет...

Посмотрите же, однако, на действительные факты! В поисках наиболее верных и ясных формулировок, в ходе работы над письмом к В. Засулич от 8 марта 1881 г. Маркс в первом же наброске этого письма (и в самом его начале) пишет о том, что в «Капитале» (на который плехановцы и их поздние единомышленники, Вы в их числе, ссылались как на якобы неизбежную картину будущего России) он, Маркс, «точно ограничил» «историческую неизбежность» развития капитализма «странами Западной Европы» (курсив Маркса. — Г. К.). «Превращение карликовой собственности многих в гигантскую собственность немногих, эта мучительная, ужасная экспроприация трудящегося народа — вот источник, вот происхождение капитала... Частная собственность, основанная на личном труде... вытесняется капиталистической частной собственностью, основанной на эксплуатации чужого труда, на труде наемном», — Маркс тут цитирует свой «Капитал». Он выделяет и для нас с Вами курсивом то, что не было характерно для тогдашней России.

И как же завершает Маркс свое рассуждение? «Таким образом, в конечном счете, — пишет он, — мы имеем здесь превращение одной формы частной собственности в другую форму частной собственности». И, будто предвидя то, что Вы и Ваши сторонники будете упорно и до конца стоять на позициях Плеханова, бьет, как говорится, не в бровь, а в глаз: «Но так как земля никогда не была частной собственностью русских крестьян, то каким образом может быть к ним применено это (подобное плехановскому. — Г. К.) теоретическое обобщение?» (Соч., т. 19, с. 400; курсив Маркса. — Г. К.).

Разве остались Вам и в самом деле неизвестными эти положения? Это невероятно! Понимаю, если Ваши последователи Б. Интерберг и В. Твардовская по молодости могли просто еще не успеть познакомиться с рукописным наследием Маркса (или по той же причине — самоуверенно пренебречь им). Но охватывает уныние, когда так поступаете Вы, Раиса Павловна. Незнание, конечно, не аргумент. Но ведь и пренебрежение фактами — не ахти какой аргумент.

А Маркс-то между тем ведь только еще начинает (приведенными мною его суждениями) доказывать, что у России все-таки был и будет свой особый «русский путь». То ли еще будет...

Сравните, впрочем, сами. Б. Интерберг и В. Твардовская, ничтоже сумняшеся, утверждают: «Путь России в начале 1880-х годов в общественном сознании еще не был определен. Маркс, как мы видели, прямого ответа не дал» (ж. «Коммунист», 1990, № 18, с. 92).

Плохо, однако, смотрят эти Ваши шустрые последователи! Давайте же глянем вместе. Увидим вот что. «С точки зрения исторической, — пишет Маркс, — единственный серьезный аргумент, который приводится в доказательство неизбежного разложения общины русских крестьян, состоит в следующем.

Обращаясь к далекому прошлому, мы встречаем в Западной Европе повсюду общинную собственность более или менее архаического типа (т. е. подобную русской общинной собственности. — Г. К.); вместе с прогрессом общества она повсюду исчезла. Почему же избегнет она этой участи в одной только России?

Отвечаю: потому, что в России благодаря исключительному (! — Г. К.) стечению обстоятельств сельская община, еще существующая в национальном масштабе, может постепенно освободиться от своих первобытных черт и развиться непосредственно как элемент коллективного производства в национальном масштабе. Именно благодаря тому, что она является современницей капиталистического производства, она может усвоить его положительные достижения, не проходя через все его ужасные перипетии» (Соч., т. 19, с. 401; курсив мой. — Г. К.).

Это ли не ответ Вам? И вообще всем «западникам».

Любопытная деталь: отрабатывая свой текст, Маркс перебирает поистине множество вариантов словесного выражения своей мысли, но нигде не меняет самой концепции. Ваши же сторонники пишут: Маркс «прямого ответа не дал». Неужели? Ну а как Вы вместе с ними оцените вот это: «Сохранение “сельской общины” путем ее дальнейшей эволюции совпадет с общим (! — Г. К.) движением русского общества, возрождение которого может быть куплено только этой ценой. Даже с чисто экономической точки зрения Россия может выйти из тупика, в котором находится ее земледелие, только путем развития своей сельской общины» (там же, с. 406—407; курсив мой. — Г. К.).

И что же, нынешние «западники», скажете вы на это? «Черновой» текст? Но разве в чем-нибудь противоречит он «чистовому» тексту письма Маркса к Засулич? И вообще — всей позиции Маркса о России?! Ведь это же, так сказать, подводная часть одного и того же айсберга.

Далее. Разве не доказывает и сам факт существования подготовительных текстов Маркса, а особенно их содержание, что именно Маркс утверждает в заключительных выводах письма к В. Засулич? Вы, публикатор рукописей Маркса, разве не имели возможность заметить: подготовительные тексты — обычное для Маркса дело. К примеру, существует «первоначальный вариант» «Капитала», составляющий две книги 46 тома «Сочинений» К. Маркса и Ф. Энгельса. В нем — море самостоятельных идей, но это и необходимый этап в создании до конца отточенных построений «чистового» варианта «Капитала». Почему же никому и в голову не приходит относить «черновой вариант» «Капитала» к сфере небытия учения Маркса? Да Вы лучше всякого знаете, сколько еще много имеется подготовительных рукописных материалов Маркса, в которых проглядывается сам процесс движения его мысли к ее ускользающей завершенности. Так что Ваши и чьи-либо еще попытки исключить подготовительные тексты Маркса из рассмотрения их в качестве материала для размышления и объяснения с их помощью сути идей Маркса — несостоятельны.

Наконец, Маркс ведь специально отметил, что иностранные обстоятельства для России не имеют сколько-нибудь решающего значения. Он прямо написал: «Во всяком случае, западный прецедент здесь ровно ничего не доказывает» (Соч., т. 19, с. 412; курсив мой. — Г. К.). Ровно ничего...

Вы же, Раиса Павловна, постоянно то и делаете, что потрясаете внимание Ваших оппонентов «западным вариантом»... Вот, к примеру, цитируя взаимоисключающие положения Маркса и Энгельса, тут же делаете заключение: «Таким образом, и Маркс и Энгельс (оба? Какая прелесть! — Г. К.) вопрос о русской сельской общине как возможном исходном средстве для развития коллективного производства рассматривали, во-первых, с чисто (?! — Г. К.) теоретической точки зрения (а с какой же еще, ведь не они стояли во главе Российского государства. — Г. К.), во-вторых, они (оба же?! — Г. К.) постоянно подчеркивали, что предварительным условием для реализации возможностей общины должно быть свержение самодержавия, поддерживающих его классовых сил и пролетарская революция в странах развитого капитализма» (ж. «Новая и новейшая история», 1973, № 3, с. 15; курсив мой. — Г. К.). Так и хочется крикнуть Вам: «Мадам! Что Вы делаете?»

Я, наконец, не могу вновь не обратить Вашего внимания все-таки на нравственный аспект: ну какие у Вас имеются основания приписывать Марксу то, чего он вообще никогда не утверждал? Вы и в недавней своей статье «Утаил ли Плеханов письмо Маркса?» стремитесь придать идеям Маркса об исторических судьбах России не иначе как диаметрально противоположный им самим характер. Но так и не привели ни одной подкрепляющей Вас цитаты. Откуда же их и взять Вам? Ведь Маркс определенно обосновывал — как наиболее вероятный — действительно общинный путь развития России... Причем Маркс особо подчеркивал: общинный путь России наиболее вероятен также и в условиях существования на Западе высокоиндустриального капитализма. Россия, согласно Марксу, не станет «добычей чужеземного завоевания». Она «может усвоить... положительные достижения» западного капитализма, если в ней победит демократия.

Не очень Россия усвоила чужие достижения, но выстояла! Трудно понять, как можно ныне, когда и это событие уже отошло в историю, рассуждать все-таки по-прежнему, так, будто не было разгрома не только внутренней контрреволюции, но и нашествия войск четырнадцати государств из разных концов мира. И ведь всех их победившая Красная Армия состояла не менее как на девяносто процентов из крестьян-общинников и вчерашних общинников, отчаянно боровшихся именно за первобытный уравнительный социализм. За общинность — без эксплуатации. О нынешних поворотах — особый разговор. Он состоится позже.

Можно подумать, Вы просто не желаете видеть тот факт, что эти и другие действительно судьбоносные для нашей страны события буквально опровергли всю догматическую конструкцию и Энгельса, и Плеханова, заключающуюся в том, будто революция должна была произойти почему-то непременно ранее на Западе. Ну не случилось же так, Раиса Павловна! А Вы все равно пишете одно и то же. Как то: «В своем письме в редакцию “Отечественных записок” Маркс... предлагает учитывать вполне выявившуюся тенденцию России стать капиталистической нацией, утверждая, что она уже много “потрудилась” в этом направлении» (ж. «Диалог», 1990, № 11, с. 66).

Где это он предлагает?! И для чего? Укажите же! Нет, не укажете... Вы и впрямь уверены в своей безнаказанности?

Но Вы и вот еще что заявляете (в 1990 году!): «Содержание письма в “Отечественные записки” явным образом дополняет (? — Г. К.) письмо Маркса Засулич, вносит больше определенности. Это нужно обязательно учитывать, чтобы не поддаться соблазну поверить (?! — Г. К.), будто Маркс рисовал для России некапиталистический путь развития» (там же).

Глазам своим не верю... Что же это делается? Которое же письмо дополняется, а какое дополняет? Вы для чего-то «забыли» о том, что письмо в «Отечественные записки» написано Марксом осенью 1877 г., а письмо его к В. Засулич — в марте 1881 г. Такое смещение в своей памяти Вы получили, войдя полностью в роль не рассуждающей защитницы хода мысли Плеханова... Ведь это для него сначала было письмо Маркса к В. Засулич от 1881 г., а лишь тремя годами позже — письмо в «Отечественные записки» от 1877 г. А зачем Вам такие смещения? В наши с Вами годы надо быть со своей памятью поосторожнее! Не забывайте принимать ноотропил…

Попав столь сильно впросак, Вы, однако, даете мне любопытный совет: на основе упомянутого письма Маркса в «Отечественные записки», мол, более уже не надо верить, «будто Маркс рисовал для России некапиталистический путь развития»! Исходите из того, что якобы это письмо и действительно развертывало перед Россией не общинную, а капиталистическую перспективу...

Как ни печально, но Вы в самом деле (в лучшем случае!) запамятовали, и не только то, в какой последовательности появились на свет столь важные письма Маркса, но, оказывается, забыли и то, что в них написано… Пишете: «Маркс в письме в “Отечественные записки” предлагает учитывать вполне выявившуюся тенденцию России стать капиталистической страной», — а стало быть, ориентирует на эту тенденцию. Но это же не так! К. Маркс и в этом ведь письме (и в другом тоже) заботится только об одном: пытается вразумить россиян относительно того, что их перспектива самобытного пути все еще — и в конце XIX векане упущена! В дальнейшем я постараюсь доказать, что эта перспектива могла быть только ухудшена, но все же не упущена...

Сейчас нам с Вами придется все-таки напрячь память вот в каких аспектах. Во-первых, Маркс прямо заявляет, что в ответе на вопрос, «должна ли Россия, как того хотят ее либеральные экономисты, начать с разрушения сельской общины, чтобы перейти к капиталистическому строю, или же, наоборот, она может, не испытав мук этого строя, завладеть всеми его плодами, развивая свои собственные исторические данные», — он, как видим, согласен с Н. Чернышевским (Cоч., т. 19, с. 119; курсив мой. — Г. К.). Надеюсь, Вы все-таки вспомнили, что Чернышевский был именно за сохранение сельской общины? Плеханов — был против. Это — во-первых. Ну что же тут непонятного?

Во-вторых, Маркс с основанием не уверен в том, что люди, подобные Вам и Вашим единомышленникам, истолкуют эти его признания так, как надо. Не уверен. Поэтому он продолжает: «Так как я не люблю оставлять “места для догадок”, я выскажусь без обиняков. Чтобы иметь возможность со знанием дела судить об экономическом развитии России, я изучил русский язык и затем в течение долгих лет изучал официальные и другие издания, имеющие отношение к этому предмету. Я пришел к такому выводу. Если Россия будет продолжать идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 г., то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя» (там же; курсив мой. — Г. К.).

Маркс с искренней тревогой пишет, что Россия в самом деле может упустить «наилучший случай» избежания «роковых злоключений». Теперь уже известно, что, не пройдя через буржуазный строй сколько-нибудь полно, мы все равно не избежали бесчисленных «роковых злоключений»...

Но зачем и сегодня-то все еще мутить водичку вокруг совершенно ясных положений Маркса? Не пора ли подумать о душе? Можно ведь и опоздать, Раиса Павловна!

Разве Маркс прямо не заявил, что согласен с Чернышевским? А Вы именно этому его письму (от 1877 г.) приписываете, будто в нем и Маркс встал на «западнические» позиции по отношению к России...

Если тут вовсе и не память Ваша подвела Вас, то тогда волей-неволей приходится обратиться к моральной стороне таких суждений. Не уйти и от этого. Все-таки суд совести — высший суд.

Вам, конечно, не откажешь в последовательности. В 1973 г. я выписал вот какие Ваши утверждения: «Глубочайшим образом изучив социально-экономическое развитие России после 1861 г., К. Маркс и разделявший (?! — Г. К.) его заключения Ф. Энгельс пришли (оба?! — Г. К.) к выводу, что Россия не сможет (?! — Г. К.) миновать капиталистическую стадию, и что капитализм, интенсивно формировавшийся пролетариат откроют для нас “новые перспективы и новые надежды” на завоевание социализма» (ж. «Новая и новейшая история», 1973, № 3, с. 17). Тут каждое слово — неправда: а) К. Маркс и Ф. Энгельс пришли к разным, а вовсе не одинаковым выводам, это ранее мною доказано; б) Маркс связывал свои надежды на Россию не с капитализмом и тем более не с пролетариатом. Последний, полагал Маркс, мог сложиться в России только на основе разрушения общины. Потом и — пролетаризации крестьянства. Это могло произойти лишь очень нескоро. Поэтому Маркс и видел для России альтернативу: путь без пролетаризации крестьянства. Без «язвы пролетариатства».

Если ограничиться периодом, который называем ленинским, то так ведь это и произошло: по инерции, даже и до 1929 г., «пунктом социального возрождения» России действительно стала община, восстановленная действием «Декрета о земле». Пролетаризация крестьян, впрочем, тоже позже произошла — но в бесконечно более жутких обстоятельствах, чем это мог предположить Маркс: удар, почти смертельный, по всем слоям крестьянства нанесла сталинская сплошная и насильственная коллективизация. Одних крестьян (самых зажиточных) она пролетаризировала, других (середняков и бедноту) закрепостила в казарме — колхозе. Это был уже особого рода — феодальный — способ подготовки страны к капитализации. В принципе Сталин — тоже по-своему самобытно! — действительно подготовил СССР к западноевропейским стандартам развития. Это, впрочем, особый разговор. Надеюсь, состоится и он. Каждый день нашей нынешней жизни приближает нас к этому.

Я понимаю, Раиса Павловна, — Вы ведь тоже оказались в казарменных для духа условиях. Могли ли Вы противиться «Краткому курсу»? В нем заявлено: «Плеханов развил и обосновал точку зрения марксистского материализма» (1951, с. 15).

Думаю, в нашем споре — не до личных обид.

Искренне желаю Вам всего самого доброго в Новом 1991 году.

Г. Куницын,

30. ХII. 1990 г.

Письмо четвертое

Ты долго ль будешь за туманом

Скрываться, Русская звезда,

Или оптическим обманом

Ты облачишься навсегда?

Ф. Тютчев

Глубокоуважаемая Раиса Павловна!

В предыдущих письмах я все еще не касался того, как, собственно, оказалось изъятым из сферы взаимодействия умов письмо К. Маркса к В. Засулич от 8 марта 1881 г. Что оно, несомненно, было утаено (и надолго!) — это я постараюсь показать в дальнейшем. Пока же моя задача — раскрыть обстоятельства, в которых письмо (да и вся концепция) Маркса о России не могло не исчезнуть.

В этом — свой трагизм... Если бы В. Засулич (при неясных поводах) не оставила его — незаметно — на квартире П. Аксельрода, оно, полагаю, все равно не фигурировало бы в работах Плеханова (по крайней мере, с тем его смыслом, какой в него был вложен Марксом). Тут властвовали роковые страсти. Я уже обращал внимание Ваше на то, как Плеханов именно подменял исподволь истинный смысл другого (аналогичного!) письма Маркса — в редакцию «Отечественных записок» от 1877 г. (Для читателя напомню: будучи не отправленным, это другое письмо было тоже передано группе «Освобождение труда» в 1884 г. Энгельсом.)

В политической борьбе, как известно, главенствует логика тех или иных политических интересов, а не мораль. Действия Плеханова и его группы, к сожалению, — не исключение из этого правила. В стремлении непременно победить Плеханов был непреклонен. Беспощаден. Бескомпромиссен.

Обратимся, впрочем, и сейчас к самому важному пункту — к тому, в чем, собственно, заключена суть взглядов Маркса на судьбы России. Как соотносится эта суть с движением истории нашего Отечества? Ведь появилось немало неофитов, и некоторые из них полагают, будто за исчезнувшим письмом Маркса о России вообще ничего серьезного не стоит — бумажка и не более! И тогда, мол, ничего не стояло (будто бы Ваш покорный слуга сегодня доказывает лишь роль бумажки, пусть она и принадлежит Марксу). Другие же, имея, может, и еще более облегченное представление об отечественной истории, высказываются в том духе, что и сама-то «русская» позиция Маркса заслуживает якобы опять-таки только того, чтобы не видеть в ней особой концепции. «Смелее (чем Маркс! — Г. К.) оказался Плеханов: с привлечением минимальных статистических данных он заявил о победе (? — Г. К.) в России капиталистического пути развития...» — так пишут Б. Интерберг и В. Твардовская (ж. «Коммунист», 1990, № 18, с. 92—93). А вот «Маркс прямого ответа не дал» (там же), — они заявляют это очень уверенно... Не видят, знать, греха... Не дал? Это-то и проверим!

Авторы, только что названные, идут далее Вас, Раиса Павловна... Вы все-таки сознательно не принижали Маркса — да еще с такой обезоруживающей непосредственностью.

А посмотрите, с какой поистине внутренней свободой от истины Б. Интерберг и В. Твардовская прогнозируют то, как бы и Ленин (согласно их понятиям) отнесся к письму Маркса к В. Засулич. «Да, В. И. Ленин мог и не знать о переписке», — пишут они. Кому, однако, неизвестно, что Ленин не только читал письмо Маркса в «Отечественные записки», но и писал о нем (конечно, и тут есть свои нюансы, о них потом)? Близкое же по смыслу письмо Маркса к В. Засулич, напротив, никак не могло быть ему известно (при чем же тут — «мог и не знать»?). Оно обнаружилось после того, как Ленин вообще утратил возможность читать, а опубликовано это письмо в СССР вообще после смерти Ленина. Зачем важничать подобной «осведомленностью»?

Б. Интерберг и В. Твардовская, меж тем, продолжают: «Допустим даже, что и предисловие ко второму русскому изданию “Манифеста Коммунистической партии” тоже осталось ему (Ленину) неизвестным. Ну и что? Сама-то идея возможности избежать капитализма, опираясь на общинный уклад, идея... которую разделял, между прочим, его любимый брат Александр, не могла быть для него тайной. Относился он к ней, как к чистой утопии».

Эти авторы слышат только себя: «И даже будучи освященной авторитетом К. Маркса, она (“утопия”. — Г. К.) не могла бы стать для Ленина, сделавшего ставку на пролетарскую революцию, близкой, своей... И напрасно Г. Куницын противопоставляет В. И. Ленина и Г. В. Плеханова как неких антиподов в отношении к общине» (там же, с. 93).

Все-то знают Б. Интерберг и В. Твардовская! Когда успели? Ленин и в самом деле долго относился к идеям Герцена, Чернышевского, Лаврова, Михайловского о России как к утопии. Но именно Плеханов научил его этому. Плеханов — переводчик второго русского издания «Манифеста» (1882 г.) — трансформировал основной смысл предисловия Маркса, передал его на русском языке искаженно. В сущности, он его подменил... Виртуозно.

В тексте плехановского перевода предисловия Маркса (подписанного и Энгельсом) есть именно принципиальные неточности... Взгляните, пожалуйста, на такое место: «Спрашивается теперь: может ли русская община — эта, правда, сильно уже разрушенная форма первобытного (пропуск! — Г. К.) владения землею непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму землевладения? Или, напротив, она должна пройти сначала тот же процесс разложения, который определило собою историческое развитие Запада?» А вот окончание: «Единственно возможный в настоящее время ответ на этот вопрос заключается в следующем. Если русская революция послужит сигналом рабочей (? — Г. К.) революции на Западе, так что обе они пополнят (в более точном переводе: “дополнят”; см. “Сочинения” К. Маркса и Ф. Энгельса, 2-е изд., т. 19, с. 305. — Г. К.) друг друга, то современное русское землевладение (в “Сочинениях”, т. 19, с. 305, переведено: “современная русская общинная собственность”. — Г. К.) может явиться исходным пунктом коммунистического развития» (Женева, Вольная Русская типография, 1882, с. VIII).

Догадываюсь: ни Вы, ни Ваши единомышленники ничего предосудительного в этих «неточностях» не увидели? На самом же деле здесь-то и началась поистине виртуозная подмена самой направленности первоначального текста предисловия Маркса к русскому переводу «Манифеста»! Казалось бы, что страшного — в ряду слов «первобытного общего владения землей» пропущено слово «общего»? Но вместе с другими неточностями выходит ведь вот что: в конце предисловия Маркса слова «современная русская община» заменены другими словами — «современное русское землевладение», а это звучит уже как обозначение совсем другой реальности! Ведь «современным землевладением» в 1882 г. называлось — самим же Плехановым! — уже то землевладение, которое и разрушало общину... «Современным» землевладением в России тогда становилась не общая, а частная собственность российских крестьян на землю. Чуете, куда клонится дело? Или в самом деле не чуете?

Становится (на фоне этой подмены) ясным и то, почему вместо слова «дополнят друг друга» появилось слово «пополнят». Ведь Россия везде и всюду — в перспективе — видится Плеханову именно в фарватере Западной Европы. Он решительно не мог себе представить, что все-таки прав Маркс, который видел более вероятной именно общину в качестве основы «социального возрождения» России. А не частнособственническое крестьянство, приговоренное историей к пролетаризации.

Мы, впрочем, еще увидим подобные утонченные действия Плеханова. Но у него с самого начала дело не обошлось только лишь мастерством подмены идей в ходе самого процесса перевода с немецкого на русский. Вам же не может не быть известно предисловие к «Манифесту» от 1882 г., написанное Плехановым! Их даже и два, этих его предисловий. Касаюсь тут только первого из них, от 1882 г., которое не оставляет никаких сомнений насчет того, что Плеханов уже тогда, в 1882 г., во время работы над переводом «Манифеста», фактически отбрасывал позицию Маркса относительно России...

Плеханов писал в предисловии к «Манифесту»: «У нас до сих пор еще довольно сильно распространено убеждение в том, что задачи русских социалистов существенно отличаются от задач их западноевропейских товарищей (скажете: ну разве не это было убеждением и Маркса?! — Г. К.). Но не говоря уже о том, что окончательная цель должна быть одинакова для социалистов всех стран, рациональное отношение наших социалистов к особенностям русского экономического строя возможно лишь при правильном понимании западноевропейского общественного развития. Сочинения же Маркса и Энгельса представляют собой неизменный источник для изучения общественных отношений Запада» (Сочинения, в 24 т., М., Пг., 1923, Т. 1, с. 151).

Отлично зная, что в утаенном письме Маркса к В. Засулич от 1881 г. — и в только-только переведенном им, Плехановым, предисловии его к «Манифесту», к которому он и пишет эти свои строки! — Маркс все свое внимание обращает все-таки на иные задачи русских революционеров (чем задачи западных социалистов), наш «первый марксист», однако, уже и тут, в первых своих словах о Марксе, начинает уводить русского читателя от «русской идеи» Маркса... Карфаген должен быть разрушен! И Вы этого совсем-совсем не видели, Раиса Павловна?! И единой линии Плеханова и Энгельса по отношению к России не видели тоже? Впрочем, об этом — после.

Мимоходом замечу, Б. Интерберг и В. Твардовская пишут, что пусть, мол, переведенное Плехановым в 1882 г. предисловие «тоже осталось бы» Ленину «неизвестным», — и это неважно: «сама-то идея» народников (поддержанная Марксом) была Ленину известна... Мол, он ее и от брата Александра знал.
Да отвергнул... Что тут, мол, изменил бы и сам Маркс?..

Ну, во-первых, Ваши единомышленники и Вы ошибаетесь относительно того, что Ленин столь неуважительно отнесся бы к подлинной мысли Маркса... Во-вторых, случилось худшее: он, действительно, знал предисловие Маркса к «Манифесту» от 1882 г., но знал-то его в переводе Плеханова... А выше мы видели, что и сам перевод этот дан с запутанным смыслом, и, особенно, комментарии Плеханова к нему содержат уже вовсе не «русскую» (на самобытность), а «западную» ориентацию. В-третьих, в конце 1880-х гг. в сознании русской социал-демократии (а не только либеральной буржуазии) широко бытовало убеждение, что Россия «окончательно встала на путь капиталистического развития, и ее с него ничто не столкнет». Так что Ленин, как и тогдашняя русская социал-демократия, не усомнившись, принял наиболее отвечающий его взглядам плехановский вариант трактовки Марксом положения в России. Но о Ленине — тоже отдельно.

Ясно, что истинный смысл, в сущности, отдельного учения марксизма о «русском пути» был деформирован в самом его корне. В этих обстоятельствах подлинник письма от 1881 г. плехановцы могли уже только и только прятать... Был мальчик-то, был, да сплыл...

Заметил ли, однако, кто-либо, что Плеханов опубликовал неадекватный перевод и сознательно неверный комментарий к «русской» идее Маркса? Вопрос, наверное, неприятный: если не заметила этого Р. П. Конюшая, которая десятки лет занималась и занимается темой «Маркс и Россия», то чего же ожидать от других?

Но, представьте, заметили! В 39-м томе «Сочинений» К. Маркса и Ф. Энгельса (2-е издание), в письме Н. Ф. Даниельсону от 24 февраля 1893 г. Энгельс цитирует слова о России как раз из предисловия Маркса к «Манифесту» 1882 г. издания. От редакции тома там вдруг дается такое вот, казалось бы, неназойливое, но совестливое примечание: «В русском издании, которое цитирует Энгельс, имелись неточности в переводе» (Соч., т. 39, с. 451). Издание тогда было только в плехановском переводе... Надо же! «Имелись неточности...» Кто их обнаружил? Почему на это никто из специалистов не обратил свое отдельное внимание? Скорее всего, этот слабый сигнал читателю подали безымянные имэловские переводчики, не раскрывая принципиальной сути искажения первоисточника.

И все же лиха беда начало… В 1967 г. «Политиздатом» в Москве издана книга «К. Маркс, Ф. Энгельс и революционная Россия» (их переписка с российскими революционерами), и там к тем же словам из перевода Плеханова дано такое примечание: «В цитируемом Энгельсом русском издании предисловия имелись неточности в переводе» (по указ. изд., с. 645). Но ни в том, ни в другом случае не называется имя Плеханова... Проблемность примечаний при таком умолчании ослабляется: все и дело-то в позиции конкретно Плеханова...

Вопрос тут крайне сложный. Энгельс цитирует, как он считал, Плеханова, но цитирует-то не буквально, а лишь по смыслу... Однако смысл плехановского перевода он передает действительно точно. И это, разумеется, облегчает нам расшифровку всей той ситуации. Мы уже с Вами видели (и еще увидим), насколько прямо и открыто анализирует он смысл, который (об этом у Энгельса, конечно, ни слова) Плеханов привнес в свой перевод предисловия Маркса к «Манифесту». В сущности же, Энгельс благословил подмену, совершенную Плехановым... Интересно, не правда ли?

Впрочем, когда даются редакционные примечания, дело обходится не всегда благополучно. С ИМЭЛ не соскучишься... Не каждый раз «безымянные переводчики» оказываются внимательны. Тогда-то и происходит вот так. Во 2-м издании «Сочинений» К. Маркса и Ф. Энгельса (т. 22) напечатано «Послесловие к работе “О социальном вопросе в России”», написанное Энгельсом. В высшей степени умело и тонко там Энгельс опять-таки дезавуирует мысли Маркса о России (известные ему из письма Маркса от 1877 г. в «Отечественные записки» и из предисловия Маркса к «Манифесту»). Энгельс категорично пишет: «Не только возможно, но и несомненно, что после победы пролетариата и перехода средств производства в общее владение у западноевропейских народов те страны, которым (имеется в виду Россия. — Г. К.) только что довелось вступить на путь капиталистического производства и в которых уцелели еще родовые порядки или остатки таковых, могут использовать эти остатки общинного владения и соответствующие им народные обычаи как могучее средство для того, чтобы значительно сократить процесс своего развития к социалистическому обществу и избежать большей части тех страданий и той борьбы, через которые приходится прокладывать дорогу нам в Западной Европе. Но неизбежным условием для этого являются пример и активная поддержка пока еще капиталистического Запада. Только тогда, когда капиталистическое хозяйство будет преодолено на своей родине и в странах, где оно достигло расцвета, только тогда, когда отсталые страны увидят на этом примере, “как это делается”, как поставить силы современной промышленности в качестве общественной собственности на службу всему обществу в целом, — только тогда смогут эти отсталые страны встать на путь такого сокращенного развития» (Cоч., т. 22, с. 445—446; курсив мой. — Г. К.).

Добавлено: в России «в период революции... возможно будет совершить общественное переустройство почти одновременно с Западом» (с. 446). Разумеется, по западному образцу.

Но посмотрите же, что идет у Энгельса дальше. Он вот как поднимает цену приведенных выше суждений: «Это было уже высказано Марксом (?! — Г. К.) и мною 21 января 1882 г. в предисловии к русскому изданию “Коммунистического Манифеста” в переводе Плеханова…»

Вспомним: в переводе Плеханова... Действительно, Энгельс отстаивал именно такую (высказанную тут) позицию. Но не Маркс! И мы с Вами сейчас в тысячный (впрочем, Вы-то, может, в первый) раз убедимся в том, насколько их позиции в самом деле различны. Суть-то в том, что после слов Энгельса: «Мы (с Марксом. — Г. К.) писали там», — в 22 томе «Сочинений» следует перевод вовсе не плехановский (!), а текст «безымянных переводчиков» нашего родного Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС... Каково?

О, они нам с Вами еще не то продемонстрируют! Вот же их дальнейший перевод: «Но рядом с быстроразвивающейся капиталистической горячкой и только теперь образующейся буржуазной земельной собственностью мы находим в России половину земли в общинном владении крестьян. Спрашивается теперь: может ли русская община...» (т. 22, с. 446). И затем идет текст опять из... 19 тома 2-го изд. «Сочинений» К. Маркса и Ф. Энгельса! В названном томе опубликовано — в уже «советском», значит, переводе! — и ныне известное предисловие к «Манифесту» в переводе от 1961 года… Предисловие это заканчивается, конечно, не тем смыслом, какой был вложен в него когда-то Плехановым! Красиво, не правда ли? Для кого?

Предисловие это заканчивается, не забудем, словами действительно Маркса и, конечно, с противоположным плехановскому смыслом: «Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю (у Плеханова: “современное русское землевладение”. Соч., т. 19, с. 305; курсив мой. — Г. К.) может явиться исходным пунктом коммунистического развития».

Представляете теперь, какая получилась мешанина? И все для того, чтобы как можно изощреннее солгать и замести следы плехановского обмана.

А Вы-то, «публикатор рукописного наследия Маркса», наверное, будете ныне открещиваться от подобного рода «научной» деятельности? Ведь метастазы такой «деятельности» давно проникли до ужаса глубоко и широко. Возьмите, к примеру, отдельное издание «Манифеста» 1983 г. — через сотню лет после плехановского, и что увидите? Там предисловие Маркса и Энгельса, естественно, помечено 1882 годом. Естественно и то, что названо оно предисловием к плехановскому переводу «Манифеста» 1882 года... Но перевод-то этого предисловия не плехановский, а тоже перепечатка из 19 тома собрания их сочинений. «Как это вам нравится?» — спросят в Одессе.

В итоге получается, что Плеханов — не только участник утайки письма Маркса от 8 марта 1881 г., адресованного В. Засулич, но, дав со скользящим смыслом перевод предисловия Маркса к русскому изданию «Коммунистического манифеста» в 1882 г., он в самом деле вел борьбу против «русской идеи» Маркса. Да, только против… Если же к этому добавить, что он искаженно комментировал и письмо Маркса в редакцию «Отечественных записок», то вырисовывается весьма печальный факт: Плеханов внес крупный вклад в то, чтобы лишить российскую общественность, а в особенности ту часть российских революционеров, которые искренне верили в то, что они марксисты, — лишить их верных сведений о том, как именно Маркс понимал альтернативные возможности России в решении своей судьбы.

Ко всему этому примешиваются старания определенной части коллектива Института марксизма-ленинизма (и лично Ваши, уважаемый «публикатор рукописного наследия Маркса»). Можете ли Вы гордиться тем, что прямо или косвенно, но Вы тоже способствовали запутыванию истины?

Редакция «Диалога», публикуя Вашу статью против меня, титулует Вас в качестве несомненного авторитета, крупного знатока. Смешно звучит на предъявленном здесь документальном фоне утверждение Б. Интерберга и В. Твардовской: Р. П. Конюшая «легко» (какими же фактами?!) опровергла статью
Г. Куницына «Утаенное письмо»... Всех вас троих мне пришлось бы придумать или назвать кого-то из других ваших единомышленников, если бы все вы сами не объявились в печати — по поговорке: «На ловца и зверь бежит». Не премину признаться: я — сын потомственного сибирского охотника...

Разве же это не ваш общий подход — людей, полагающих себя знатоками: столкнувшись с ситуацией, в которой Энгельс приводит явно сочиненный «перевод» предисловия Маркса к «Манифесту» издания 1882 г., Ваши единомышленники и сотрудники по ИМЭЛ дают к 22 тому (где эта энгельсовская работа опубликована) примечание: «Энгельс цитирует здесь предисловие к русскому изданию “Манифеста Коммунистической партии” 1882 г. в обратном (? — Г. К.) переводе с русского перевода Г. В. Плеханова, в связи с чем текст цитаты в оригинале несколько (?! — Г. К.) отличается от соответствующего немецкого текста рукописи предисловия» (Cоч., т. 22, с. 664). Ничего себе — «несколько»... Надо же договориться до такого! Почему-то всё свалили на Энгельса. И впрямь он западный духовный отец Плеханова и всего русского меньшевизма (впрочем — во многом и большевизма). Но тут логика есть… Видите ли, Энгельс дает «обратный перевод» подписанного им самим (вместе с Марксом) текста, некогда переведенного Плехановым... И якобы обратный перевод этот — неверный... Сами-то имэловцы почему же при этом не предложили (пусть и в том же их примечании!) воспроизведение именно плехановского перевода? А создали еще один постыдный прецедент: мало того, что ввели в текст Энгельса (задним числом!) чуждый ему смысл (попробуй тут разберись, читатель!), но еще и приписывают ему (задним же числом) полнейшую непоследовательность во взглядах, чего у него на самом деле не было. Он был упрямец еще тот!

Все эти манипуляции — не случайность. Ожесточеннейшая это борьба. Пусть кто-то и не видит, что борьба шла — а ныне обострилась еще более — за непременно западноевропейский путь развития России. Непременно. Оплевывается все самобытное.

Мы, россияне, впрочем, обречены на это издавна. Прав Н. Бердяев, определяя Россию как Востоко-Запад, а то и как Западо-Восток. Нам никуда не деться ни от «восточных», ни от «западных» тенденций в сознании российского общества, а особенно в самом нашем образе жизни. Таково положение России на земном шаре.

Все это так. Разговор идет, стало быть, именно о судьбоносных событиях нашей истории. Думается, бессмысленно было бы вести его только в связи с тем, какая судьба постигла собственно «русскую идею» конкретно в условиях буржуазного развития России и распространения в ней марксизма (а точнее — идей западноевропейского социализма и коммунизма). Вопрос именно об исторической судьбе России, о ее естественном пути, а не о том, куда ее можно подтолкнуть или какое русло ей подобрать с позиций высшего «разума», коего якобы ей всегда недоставало... Марксизм же сам по себе — лишь объективно предназначенная нам часть «русского вопроса». В той мере часть, в какой он вплетается в судьбы России. А влился он в жизнь России, оказывается, вовсе и не столь органично, как долгое время многим думалось. Самое главное, как видим, не влилось. Хуже того, определенные чуждые нам стороны учения Маркса и Энгельса, будучи так или иначе укоренены в нашем обществе, очень и очень сильно углубили и обострили трагизм нашей новейшей отечественной истории.

В какой же степени причастен к этому Маркс как конкретная личность? Думаю, можно уже видеть — из того, что я писал Вам ранее: есть усеченный марксизм, который освещает лишь ту линию развития человечества, которая включает в себя в полном объеме эпоху капитализма (а стало быть, период отчуждения и самоотчуждения), и уже на этой (капиталистической и послекапиталистической) основе потом предполагается переход к социализму, затем и к коммунизму; и есть марксизм полный. Последний включает в себя (помимо анализа западноевропейской модели развития), в частности, и попытку раскрытия «русской альтернативы».

И вот эту-то часть учения Маркса (сверх того, что раскрыто в «Капитале») и постарались изъять из духовного оборота Плеханов со товарищи. В этом же направлении с самого начала (и потом еще слишком долго) прилагал свои усилия и Ленин... Здесь же, надо заметить, очень сильно, кроваво «наследил» в нашей истории и Сталин. Он до ужаса «овосточил» именно «западническое» направление в нашей жизни. Довел до абсурда.

И сюда же мы можем добавить осуществлявшуюся десятки и десятки лет в теории и историографии винегретную деятельность «слаженного» коллектива Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (и, конечно, всех других НИИ гуманитарного профиля). На этом же, к прискорбию, направлении до сих пор пытаетесь отстаивать свою слишком очевидно не соответствующую исторической истине позицию и Вы, Раиса Павловна... Я не поздравляю Вас и с невнимательными к документам адептами Вашими...

Думаю, защитников Плеханова и его «западноевропейской» модели судеб России далее ждут и другие опровергающие их факты. Предварительно подчеркну: рано или поздно, но должна была рухнуть мифология плехановской и вообще всей русской социал-демократии (включая и меньшевизм, и большевизм, правда, в разной степени).

Да, это — мифология. Основывалась она почти всецело на умозрительных построениях, имеющих лишь видимость истины. Отрицая решающую роль самобытности России (хотя без самобытности наций и стран не бывает), Плеханов сначала имел объективные причины для того, чтобы в выработке своей концепции «честно» ошибиться. Потом, столкнувшись с крайне неожиданными для него обстоятельствами, убежденный в первостепенном для себя вопросе о капиталистическом пути России, он пошел, к сожалению, и на нарушение этических принципов. Пошел. И Вам с него этого пятна не смыть.

Что имею в виду? То, что Плеханов бесповоротно встал на позицию неизбежности прохождения Россией проторенной капиталистической стадии, на точку зрения, согласно которой у России якобы одна-единственная историческая предопределенность: повторение судьбы стран Западной Европы. И вывод его был по-своему вполне весом, поскольку подкреплялся еще одним убеждением Плеханова — в том, что в России никакой революции, кроме буржуазной (и потом — пролетарской), быть просто не может. Эта же последняя, в свою очередь, возможна в России лишь как результат именно изжившего себя капиталистического развития... Так что пролетарская (согласно Плеханову — она же единственно возможная в России социалистическая) революция предполагалась в этой концепции в необозримо далеком будущем, поскольку Россия была, если исходить из западноевропейских масштабов сравнения, несомненно, отсталой страной.

Плеханова, стало быть, совсем не смущало обстоятельство, на которое указывал Маркс в письме к В. Засулич от 8 марта 1881 г., а именно: если Россия пойдет по капиталистическому пути, то ей потребуется сначала много времени на разложение сельской общины, а потом, когда земля станет в России частной собственностью крестьян, потребуется плюс к тому еще много времени на пролетаризацию десятков миллионов крестьян, на их «раскрестьянивание».

Плеханов был поистине трагической фигурой. Но он был одновременно и доктринером. Чаще всего шел от убеждения (нередко ошибочного), а не от опровергающего это убеждение факта. Его заворожила логика «Капитала». Это — с одной стороны. А с другой — было слишком очевидным втягивание России на испытанный Западом путь капиталистического развития. От противостоящих этому обстоятельств Плеханов просто отвел свой взор. Это был, конечно, очень большой, даже огромный талант, но все же — не гений. Впрочем, похоже, он был на уровне гения во всем том, что касалось именно защиты отстаиваемых им позиций, но при этом сами позиции были заимствованы. Не оригинальны. Это не помешало ему стать фанатиком ложной идеи.

Я указывал ранее: Плеханов оказался в зависимости от точки зрения Энгельса на Россию, но при этом он считал для себя необходимым представить людям в качестве своего учителя и единомышленника также и Маркса. Несмотря ни на что. Вопреки тому, что он убедился в наличии у Маркса полностью противоположного ему мнения относительно российских перспектив. Фактически и получилось, что он решительно отверг «русскую идею» даже и в разработке ее Марксом. Но эволюция его взглядов на этом всего лишь закончилась. Началась же она с отказа Плеханова от его прежних народнических взглядов — стало быть, как раз от упования на самобытность России и вообще на все то, что пришло из глубины веков русской истории.

Плеханов перебрал и переосмыслил чуть ли не все основные тенденции русской социально-политической, историософской и эстетической мысли, начиная со Смутного времени. Прежде же всего он постарался дезавуировать идейную основу народничества — предвзято проанализировал идейное наследие Герцена, Бакунина, Чернышевского с позиций доказательства именно утопичности их «русской идеи». Он провел в своих исследованиях и линию на выявление «западнических» (с его «марксистской» точки зрения), якобы единственно плодотворных мотиваций, начиная от кн. Щербатова и кончая П. Милюковым. В сущности, Плеханов создал свой вариант весьма серьезных, а по форме и стилю восхитительных очерков новой и новейшей истории русской философии, социологии, культурологии. Очень многое он и просто переверстал — под своим «марксистским» же углом зрения. При этом полностью исключил из своей концепции то, что было, в сущности, завещано Марксом русским революционерам в его письмах в «Отечественные записки» от 1877 г. и к В. Засулич от 8 марта 1881 г. А в довершение — и в предисловии к русскому изданию «Манифеста» в 1882 г.

Проблема, над которой русская мысль билась с древних пор, а в особенности в те периоды, когда интенсивно происходило развитие национального самосознания, была Плехановым фактически дискредитирована. В индивидуальной сфере своего духа он словно бы имел особый компьютер социального детерминизма, и тот ему выдавал, казалось, «безошибочные» ответы на самые жизненные вопросы о том, когда через какую стадию Россия будет далее проходить — постепенно будет расставаться сначала с общиной, потом с народившимся в процессе ее развития парцелльным крестьянством, и, наконец, будет достигнута полная капитализация страны и неизбежное обнищание рабочих. И тогда: «Бьет час частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют!» При такой убежденности, действительно, должен уйти с дороги даже и сам Маркс!

Случилось и еще более печальное: вопрос о тысячелетних корнях русского духа был скоро и безжалостно забыт. А жизнь нашего национального духа и самого народа в ее разных проявлениях — продолжалась! Все более разгоралась вынужденная борьба «корней» с перерубающим их «топором». Неравное это сражение! Причем, конечно, дело не только в Плеханове. Оно в том, что было утрачено нечто самое фундаментальное — ощущение самоцельности и самоценности нации. Тем более — каждого ее индивида в отдельности. Общечеловеческое — без национального и индивидуального... Не так ли случилось?

Между тем были все основания у российской общественной мысли уважать свою, и особенно народную, самобытность. В частности, Вл. Соловьев восхищался тем, что, «призвав варягов», древние русичи без всяких существенных потерь и незаметно для обеих сторон полностью ассимилировали призванных. В. Розанов видел в этом залог бессмертия нации. Развивалась не только же чаадаевская тенденция. Да ведь и сам Чаадаев в дальнейшем тоже возвышал в своих суждениях огромные потенции России, в том числе — самобытные.

Первое же из вошедших в историческую память нации судьбоносных событий — рискованное соприкосновение с наиболее активными проявлениями западноевропейского человечества — не привело нас к утрате самобытности, а, напротив, укрепило ее.

П. Чаадаев бросил горький упрек нашим предкам в том, что, принимая христианство в X в., они совершили якобы ту ошибку, что предпочли православие, а не католичество. Упрек весьма и весьма примечательный, но он, в сущности, почти никем не был поддержан в России и вызвал убедительные возражения. В частности, Ф. Достоевского, Н. Федорова и других. А вообще-то и Вл. Соловьев, высоко отзывавшийся о католичестве, оказался, однако, далек от того, чтобы признать католичество более органичной религией для Руси и России, чем явило себя православие.

Не только сама наша история, но и наиболее крупные русские мыслители доказывали в своих учениях, что выбор православия не был ни чьим-то капризом, ни случайностью, а само именно православие наилучшим образом отвечало образу жизни наших и дальних и ближних национальных предков, которые, впрочем, еще не очень сознавали, что в большинстве своем живут коллективистской — общинной — жизнью. Потому, выйдя из глубин этой реальности, наконец возникла идея соборности, глубоко осмысливавшаяся потом славянофилами, начиная с И. Киреевского, А. Хомякова, Аксаковых, Ю. Самарина и других. Вряд ли уже тогда кто-то задумывался над тем, что этот извечный коллективизм (Н. Бердяев называет его коммюнотарностью) вытекает из нашей первобытно-общинной основы. Любопытно, что первым, кто открыл русскую сельскую общину, описав ее в конце 1840-х годов, был немецкий барон А. Гакстгаузен. Но это, разумеется, не суть важно. Важно другое — в самой русской жизни была именно потребность и именно в православии, которое наилучшим образом соответствовало глубинным, в том числе и коллективистским, традициям русских. Это, впрочем, еще предстоит исследовать.

История наша сложилась так, что первым самым крупным испытанием для русского народа явился не Запад, а Восток, откуда обрушилось самое крупное нашествие — татаро-монгольское. Более значительных по последствиям событий в нашей отечественной истории, видимо, не бывало. Сотни лет — под игом. И тут-то действительно произошел весьма серьезный сдвиг в нашем национальном сознании и укладе жизни. Причем этот сдвиг совершался в направлении, именно противоположном Западу. В наследство от восточного завоевания (это доказывают в своих исследованиях историки XIX в. Костомаров, Беляев, Сергеевич, Неволин и другие) мы получили восточный тип монархии. Российское государственное право «монгольского происхождения» (Костомаров). У нас восточный тип бюрократии... Из этого развилась наша всеобъемлющая — на восточный лад — тоталитарность.

Но и все равно: за сотни лет неволи нация не утратила своей социальной самобытности — сохранилась, а фактически даже и не пошатнулась русская крестьянская община! Реально она оказалась главным способом выживания, в сущности, для всего нашего народа. Завоеватели не тронули ее, имея тут свой особый интерес: община была удобна и им для решения проблем фиска. Община была и весьма удобным объектом для всякого ее угнетения со стороны. Это, впрочем, другой вопрос (к нему далее вернусь). Народ в любых исторических обстоятельствах жил в этой общине, которая, по словам Маркса, в тяжкие годы средневековья была «единственным очагом свободы и народной жизни» (Соч., т. 19, с. 403). При чем тут была бы реакционность? Не стоит забывать, что именно при общинном укладе жизни русской нации действительно сложилась русская народная культура на весьма высокой ступени создания в ее структуре мифологии, фольклора, героического эпоса, общерусского языка (превосходящего нынешний наш активный словарный запас)... Утрачиваем, а не приумножаем эти богатства. Довольные собой незадачливые самоцивилизаторы.

Община оказалась как бы становым хребтом истории русской нации — он упруго прогибался до любого предела, но не был сломлен.

Легче было России выстоять перед Западом, чем перед Востоком. С Западом нас сближало исключительно важное обстоятельство — принятие христианства (пусть и в его «восточном» варианте). Это — по преимуществу — сфера духовной культуры. С Востоком же мы были всегда близки через самое глубинное для нас — общину, ведь у них она тоже коллективистская. В Западной же Европе коллективистская община (она там отличалась, вспомним, отсутствием с ранних пор частной собственности на землю, леса, пастбища и т. д.) перестала существовать уже тысячу лет тому назад. В каких-то странах она вовсе исчезла, а где-то сохранилась, но перешла в индивидуалистическую — т. е. стала существовать уже с частной собственностью на землю. Именно это далеко развело в стороны экономические и другие различия Запада и Востока. Западные влияния (с их сугубо буржуазным характером), естественно, были антиобщинными, а восточные — не разрушали «архаический» экономический базис страны.

Восток, получается, был нам в чем-то очень важном менее чужд, чем Запад... Здесь-то и таились неограниченные возможности для иронии истории.

Под нещадную руку ее ранее многих попал Петр I. Не догадываясь о самом существовании общины (первыми начали осознавать ее славянофилы в 1830—1840-е гг.), великий реформатор начал круто разворачивать Россию на Запад, при этом, однако, как оказалось, не западными, а восточными, антирыночными способами... Закрепощенные к тому времени общинники не получали волю и не превращались поэтому в наемных пролетариев, как это было на Западе. Они прикреплялись насильно к заводам целыми деревнями (общинами) в качестве, фактически, каторжников. В результате Россия хотя вскоре и вышла на первое место в мире по выплавке чугуна и стали, но в социальном отношении не сдвинулась с места. Она несколько изменилась лишь в верхних слоях социальной пирамиды, но, как писал уже Герцен, Петр I создал лишь иллюзию прогресса России. На самом деле он задержал ее развитие по направлению к капитализму по крайней мере на два века... Убедительное подкрепление этой оценки содержится в посмертно опубликованном исследовании А. Спунде о развитии русской промышленной буржуазии (ж. «Наука и жизнь», 1988, № 1).

Стало быть, петровская попытка феодальной индустриализации России без включения свободного развития товарно-денежных отношений, фактически без частного предпринимательства привела только к тому, что было прорублено лишь «окно в Европу», но не открыты двери... Крепостничество при Петре I только больше укрепилось, а община — как и всегда в лихую пору — внутренне еще неистовее замкнулась в себе, отбиваясь от несчастий поистине спасительной круговой порукой.

И как в подтверждение этого факта не привести следующие слова Маркса, написанные им в связи именно с русской крестьянской общиной: «Жизнеспособность первобытных общин была неизмеримо выше жизнеспособности семитских, греческих, римских и прочих обществ, а тем более жизнеспособности современных капиталистических обществ...» (Соч., т. 19, с. 402; курсив мой. — Г. К.).

Так-то! Стоит ли удивляться, что в России оказался столь устойчивым не только сам общинный уклад жизни, но и его воздействие на все общественное сознание нашего Отечества. В отличие от Энгельса, Плеханова и Ленина, Маркс при осмыслении судеб России обратился в первую очередь к тем факторам, которые составляют ее внутреннюю, ее сущностную специфику. В следующем письме придется, наконец, обратиться преимущественно к тем текстам Маркса, которые с особой тщательностью скрывались от внимания читателей на протяжении всего времени их существования, в том числе и тем из них, которые Вы, Раиса Павловна, и сегодня заботливо не упоминаете (точно так поступают и Ваши адепты-неофиты).

При неизменно добрых пожеланиях Вам

Г. Куницын,

26. 01. 1991 г.

Письмо пятое

Как ни тепло чужое море,

Как ни красна чужая даль,

Не ей поправить наше горе,

Размыкать русскую печаль!

Н. Некрасов

Глубокоуважаемая Раиса Павловна!

Вот, пожалуй, теперь подошел я и к вопросу, ради рассмотрения которого начал писать Вам эти отнюдь не интимные письма. Этот пункт — концепция Маркса об исторических судьбах России, о ее роке. Моя задача: доказать, что перед нами — именно концепция. И концепция к тому же более широкая, чем только о России. Это — в сущности, теоретическое открытие и обоснование одного из альтернативных (по отношению конкретно к капитализму) путей мирового развития. Так определяю я «русскую идею» Маркса.

Ошибочность утверждений Энгельса и Плеханова, согласно которым у России в последней четверти XIX в. был якобы лишь единственный путь развития — фатальное следование за капиталистическим Западом, ныне полностью обнаружилась: Октябрь 1917 г. и последующие события у всех на глазах увели ее с этого пути. Навсегда ли? Что из того вышло? Сейчас вспомним, что заблуждение «западников» замечено было уже в самом начале. И не только Марксом. Как ошибка, так и истина в трактовке этой проблемы возникли раньше, чем марксизм.

Обычно всем создателям и приверженцам новой концепции кажется, что именно она — всеобъемлющая. Ничего с этим не поделаешь! Психология. Когда в России в конце XVII — начале XVIII в. увидели, что цивилизация на Западе ушла от нас вперед, то вывод сделан был недвусмысленный: Россия отстала. Ибо движение идет в одном направлении. Так полагали. Петр I вколотил этот «отставальческий» вывод в основу всей своей политики. Из тогдашних новаторов никому в голову не приходило, что в истории отставать можно только в общечеловеческих формах бытия. Но — не в самобытности, не в специфике национального характера той или иной национальной культуры. Если раньше (со времен появления концепции «Москва — третий Рим, четвертому — не бывать») принималось за закон бытия именно это, т. е., в сущности, обожествлялась абсолютная достигнутость предела, то при Петре I конечный этот критерий был обнаружен даже и вообще не в Москве, а именно в Западной Европе — не в Риме, а в Париже, Лондоне, Берлине. Интеллектуальная Россия стала воспринимать себя как адекватный образ отсталости... Понятие цивилизованности начало складываться однозначное: это — Западная Европа. Только она. Россия же — отстала...

Соответственно, возникла и в России сфера духа именно просветительской ориентации: вперед, к свободному предпринимательству! В философии и практике тогда воцарился рационализм. Возникать стал, естественно, и культ науки. Привлекательного было тут много. Но вместе с тем буржуазность влекла за собой и невероятное историческое зло — медленную, но неотвратимую экспроприацию и пролетаризацию крестьянства. А оно составляло огромное большинство народа! Во всех тогдашних странах. Нередко слышим ныне вопрос: прогресс, а какой ценой? Да, какой ценой... Неужели какой угодно? И кому угодно?

Прогресс достался человечеству ценой не просто исчезновения, а фактического уничтожения крестьянства. Те страны, где это случилось, и оказались капиталистическими. Это вот и есть прогресс. Так его понимают и сегодня.

Именно такой «ценой» возник строй нынешней самоупоенной буржуазной демократии. Стоит ли этого капитализм? Или надо просто забыть о его «стоимости»? Разве не этим жутким, бесчеловечным процессом обусловлен выход стран Западной Европы, действительно, на переднюю линию в развитии буржуазной цивилизации? И не только ее! И разве не потому Россию уже тогда отнесли именно к отсталым странам, что в ней-то крестьянство очень долго сохранялось почти что не затронутым буржуазными отношениями — вплоть, по крайней мере, до 1861 г.?

Но XIX в. в России привел к осознанию и совсем-совсем другого, не менее объективного критерия в оценке социального прогресса. Не пора ли это увидеть? Возникла другая концепция гуманизма. Возникла она в России. Порождена конкретными реальностями, но осознавалась очень медленно и трудно. И, между прочим, даже тут у нас не обошлось без помощи из-за границы! Ведь все-таки не «славянофилы» наши дали подробнейшее описание решающего для судьбы России общинного образа жизни русских крестьян. Русский интеллектуальный слой (в первую очередь аристократы) до XIX в. этим вообще не интересовался...

Своеобразный научный подвиг совершил упоминавшийся мною в предыдущем письме к Вам немец А. Гакстгаузен: опубликовал он в 1847—1852 гг. книгу «Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России» (в трех частях). В ней и были собраны и обнародованы (с помощью известных «славянофилов») ранее не замечаемые исконные формы жизни великороссов. Оказалось: русские крестьяне испокон веку живут общинами; в них, этих ячеях, отсутствует — и всегда ранее отсутствовала — частная собственность на землю (также и на леса, луга, выгоны, пастбища); все общекрестьянские дела решаются на мирских (волостных и деревенских) сходах при полной и непосредственной демократии; помещики-крепостники непосредственно не имеют к этому отношения, в собственности у них находятся сами крестьяне, но не земля, подвергаемая переделу самими общинниками через определенное количество лет... Ясно, что община лучше всего функционировала в отсутствие крепостного права.

Для Гакстгаузена описанная им жизнь была, скорее всего, возможно, экзотикой. А для многих тогдашних думающих русских людей это была крайняя неожиданность, переворачивавшая их представления о России. Эффект открытия оказался велик — тем, что «славянофилы» (аристократы же, в сущности, уже догадывавшиеся о житье-бытье народа ранее интуитивно, но также, вероятно, и через посредство осмысления церковной соборности) теперь обрели, можно сказать, полнейший протокол об укладе жизни подавляющего большинства народа. Протокол этот довершал их представления о своей нации. Это, в частности, дало позже возможность Н. Ф. Федорову довести идею общинности до совпадения ее с идеей поистине грандиозного космического Храма и Музея, символизирующих и включающих в себя бессмертие единого православного братского Человечества в мировом пространстве и мировом времени.

Не надо забывать и о том, откуда пошла грандиозная идея расселения землян во Вселенной.

Впрочем, Н. Федоров и другие могли прийти к осмыслению общинных принципов и через церковь, религию. Скорее всего, так это и было, скажем, во взглядах Вл. Соловьева: он видел в общине подлинно христианский социализм, его-то только и считая подлинным. В том и дело — открытие крестьянской общинности не начинало собой идею социализма, а лишь дополняло ее. Обогащало неизвестными ранее картинами из быта народа.

Не все так просто обстояло, стало быть, и в провозглашении единства самодержавия, православия и народности... Самодержавие — такова сложность — вытекало в значительной мере из одного и из другого. Известно, что исторически наша национальная идея — тоталитарна. Да ведь потому и соединилась она при встрече с Западом с другим типом, но тоже тоталитарности.

Именно из исследований А. Гакстгаузена о существовании русской крестьянской общины узнал А. И. Герцен, а потом и Н. Г. Чернышевский — они сами это признавали. Но, скорее всего, оттуда же почерпнули свои познания о «русском патриархальном коммунизме» и Маркс и Энгельс… Оба они, однако, иронизировали, в частности, над Герценом, упрекая его в том, что он почерпнул сведения о существовании русской общины, будучи уже в эмиграции, а, мол, не тогда, когда эксплуатировал своих крепостных в России, не зная, что они общинники...

Конечно, сегодня не более всего на свете важно, кто, где, когда и от кого узнал о том, что в России — в масштабах огромной страны — сохранились до последних времен архаические формы патриархального коллективизма. Судьбоносно другое — то, что они сохранились. Община среди таких факторов — это, в первую очередь, экономический облик и эквивалент реальной тогдашней жизни. Имеются и у нее, и у всего вообще тогдашнего бытия и иные аспекты, связанные с коллективизмом и вытекающие из него. Речь пока не о том, что из этих аспектов и сторон хорошо, а что плохо.

Хотелось бы обратить внимание Ваше и на то, что само человечество начиналось с общины. И вся его последующая история, где больше, а где меньше, — это именно разрушение общины, т. е. замена ее чем-то другим. Логический конец старой общины — капитализм: община и капитализм — антиподы. В свою очередь, логический конец капитализма — новая община, синтезирующая обе предшествующие ступени. Триада!

Так вот: в России — это очевидно — так и не произошло разрушения общины. Революция ее возродила. Она была погублена уже только сталинским государственным капитализмом, и началось это с коллективизации 1929 г.

Община — как феномен — старше христианства. Тем более — на Руси. Поэтому община у нас особенно органично слилась именно с коллективистскими принципами христианства. Оно же отличается этой спецификой как раз более всего в его православном ответвлении. Православие с самого своего появления у нас в стране приняло форму именно общин — особенно монастырей. У церковных общин к началу XVII в. оказалось во владении, между прочим, до двух третей всех возделываемых российских земель. Вместе, между прочим, с самими крестьянами, которые эти земли обрабатывали, будучи одновременно членами своих крестьянских общин... Но даже и против этого вида эксплуатации (общин — общинами) возникла известная ересь «нестяжателей» (Нил Сорский и др.). Они осуждали вообще всякие формы эксплуатации и частной собственности (и пользование всем тем, что не заработано или не создано собственным трудом). Сугубо общинная позиция!

Не любопытно ли: даже русские дворяне, вплоть до принятия Уложения 1649 г., получали свои имения не в собственность, а в качестве жалования за службу — без права передачи их по наследству. В России частная собственность на землю окончательно закрепилась за дворянами лишь в царствование Екатерины II, а у крестьян ее нет, как известно, и до сих пор.

Все это, вместе взятое, ясное дело, определило особый характер духовности в России. Наиболее достойным ее проявлением стало — по конечной сути — именно «нестяжательство». В идеале.

К сожалению, до сих пор как-то мало обращается внимания (да и обращается ли?) на то, что прежде-то всего именно великая русская классическая литература — если она даже и не отразила непосредственно жизни крестьянской общины (а она ее тоже не замечала, пока не появились писатели-народники Успенский, Каронин, Энгельгардт и др.), — да, повторяю, именно русская классика вознесла на высоты мирового духа безущербную, в сущности, идеальную социальную справедливость, заключающуюся (в последнем-то счете), действительно, в нестяжательстве (понятом к тому же предельно широко). Русская классика никогда ведь не поэтизировала ни собственника, ни какую бы то ни было собственность — чего не скажешь о литературе Запада. Исходила наша классика из необходимости именно социального равенства людей. И поэтому — неосознанно, оттого, однако, не менее органично — она защищала если не прямо крестьянскую общинность (объективно-то она ее всегда защищала!), то непременнохристианскую. Но — общинность же! И тут дело уже шло, стало быть, об отрицании западного индивидуализма, из которого в Европе выросли буржуазное сознание, буржуазная и всякая другая эксплуататорская жизнедеятельность.

Недаром же нынешние наши «западники» (сегодня отвергающие любую социалистическую ориентацию и, в сущности, выступающие за ассимиляцию ее в плотных слоях капиталистической системы) — недаром они все чаще и чаще (сначала это было будто невзначай) бросают упреки даже и самой русской классической литературе-подвижнице. В том, что это она, мол, подготовила Октябрь 1917 года... Отыскали и у праведницы грех! Стяжатели берут верх, стяжатели…

Анализировать здесь и сейчас конкретные произведения классики есть ли необходимость?

Действительно, Л. Толстой — если смотреть в корень — подвел своеобразный итог именно общинному сознанию России. И дело не только в его публицистике и философии, где (не без обычной для Л. Толстого силы убеждения) он, несомненно, попытался сформулировать, в сущности, общечеловеческий закон бытия, согласно которому именно община и есть единственно справедливая форма человеческого существования. Дело и в общем пафосе несравненного художественного творчества Л. Толстого, как бы он сам в нем ни разочаровывался в известный период жизни. Можно ко всему этому относиться по-разному, но вряд ли имеются основания не замечать, что в вещем сне Пьера Безухова образ хрустального глобуса (Вселенной) четко символизирует социальный, а вовсе не один лишь религиозный идеал именно общинного человеческого и космического братства во Христе.

У Достоевского же это, на первый взгляд, решается вроде бы иначе — к тому же, пройдя через увлечение светской формой западного, фурьеристского социализма петрашевцев, он стал его просто-таки неистовым противником. Но в христианстве-то потом именно Достоевский и создал в конечном счете идеальный образ опять-таки общинной коллективности, не теряющего индивидуальности людей братства, скрепленного абсолютной связью — Богом. Это может быть названо и коммюнотарностью, на чем настаивал Н. Бердяев, пытаясь усилить линию именно органичности и неразрывности общинного братства.

Все это идет как бы даже сверх линии революционного демократизма и народничества, связавших с общиной самое судьбу свою. Перед нами — общероссийская линия отрицания всякой буржуазности. Линия, как раз и начатая Нилом Сорским. А еще ранее — самим принятием христианства.

А ведь плюс к тому есть и мощная (возможно, мощнейшая!) линия русского анархизма, который тоже занимает видное место в национальном и мировом борении духа. Анархизм — особенно как раз русский — превращает общину даже в идеал и нации, и человечества. «Кто знает безвыходное, просто критическое положение нашего народа в экономическом и политическом отношении, — писал М. А. Бакунин в 1870 г., — а с другой стороны, решительную неспособность нашего правительства, нашего государства не только изменить, но хоть сколько-нибудь облегчить его положение — неспособность, вытекающую не из того или другого свойства наших правительственных лиц, а из самой сущности нашего государственного строя в особенности и вообще всякого государства, — тот непременно должен прийти к заключению, что русская народная революция неминуема. Она не только отрицательно, она положительно неминуема, потому что в нашем народе, несмотря на все его невежество, исторически выработался идеал, к осуществлению которого он прямо или незнаемо стремится. Этот идеал — общинное владение землею с полною свободою от всякого государственного притеснения и от всех поборов. К этому стремился он при Лжедмитриях, при Стеньке Разине, при Пугачеве и стремится теперь...» (Бакунин М. А. Философия, социология, политика. — М., 1989, с. 540).

Обстоятельно и в высшей степени аргументированно доказывал неразрывность идеи анархии и идеи общинности П. Кропоткин. Он пытался вывести анархизм, можно сказать, из самой природы, по крайней мере — из данных естественных наук и далеко вышел за пределы русского анархизма, выдвинув идею анархии как единственно возможной социальной справедливости. И логика его такова: «Анархизм неизбежно ведет к коммунизму, а коммунизм — к анархизму» (Кропоткин П. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. — М., 1990, с. 46). Вместе с тем как анархия немыслима без общины, так и коммунизм есть община. Собственно, всякая община, согласно П. Кропоткину, только тогда и является сама собой, когда она самоуправляется, — а самоуправляется она тогда, когда ее не угнетает какое бы то ни было государство. Стало быть, где нет государственного принуждения, там и должна существовать община.

П. Кропоткин расходился с народниками не в идее общинности, которую он развивал последовательней, чем они, а в понимании роли государства, которое он, как все анархисты, отрицал в самом его принципе. Русская крестьянская община рассматривалась Кропоткиным, в сущности, в качестве известного прообраза будущих коммунистических общин, и факт уничтожения крестьянских общин в Западной Европе он расценивал отрицательно.

К изучению анархизма и его родственной связи с социализмом нам надо приступаться заново. Из сознания нынешнего интеллектуального слоя нашего общества, в сущности, выпал тот факт, что самой привлекательной формой анархизма и одновременно безгосударственного общинного социализма стало учение Л. Толстого. Ленинская критика его нуждается в переосмыслении и объективной научной оценке. А в особенности пагубно нынешнее стремление завуалировать то, что Л. Толстой в конце концов открыто, действием встал на позиции пусть и патриархального (много ли в этом в наше время беды?), но социализма... И не отвержением ли толстовского социализма все мы вместе вырыли яму тому, что было самого светлого в русской революции?

К ранее сказанному, однако, надо добавить: религиозные (и иные) секты в России существовали (и существуют) тоже в форме общин. Со времен Аввакума сохранялись веками по всей стране общины раскольников. А общины баптистов, евангелистов, духоборов?.. Общинный дух витал изначально и в армии, в казарме, в обстановке боевых действий. Община — людское братство, а братство может складываться вовсе не обязательно при наличии только высоких помыслов. Оно наиболее ярко проявляет себя во всякого рода тяжелых обстоятельствах для составляющих его индивидов. Только полное непонимание того, что общинный дух сильнее всего являет себя как раз в беде, послужило причиной яростной критики советскими гуманитариями общинной круговой поруки, предстающей наперекор этому самым радикальным способом даже и выживания общины. Именно это — круговая порука как средство «круговой обороны» — делает возможным использование общинных принципов также и в различных предосудительных, даже преступных сферах приложения человеческих сил. Тут есть своя универсальность. Но зло способно прилипнуть вообще ко всему.

Короче: общинный образ жизни с незапамятных времен был (во многом все еще и остается) поистине спасительным. В России — в особенности. В сущности, мы вряд ли сможем с Вами вспомнить хотя бы одну «необщинную» великую личность России, которая была бы соотносима по своим масштабам с именами, какие выше названы в числе приверженцев российской общинной самобытности. Тоненькая это нить — «западники» — Чаадаев, Кавелин, Чичерин, Катков, Стасюлевич... Потом — Плеханов и социал-демократы... Далее — П. Струве, П. Милюков, «Вехи»... Тонюсенькая нить.

Я уже отмечал ранее, что истинный и всемогущий родоначальник российского «западничества», Петр I, лишь по своим видимым устремлениям был «западником». Но как раз именно тем, что он, пусть по неведению, сохранил и общину, и ее закрепощенность применительно также к промышленности, он же фактически и закрыл России путь к нормальному капиталистическому развитию. Ирония истории!

Любопытно, но и декабристы, которых относят к ранней в XIX в. волне «западников», вовсе не были в этом сколько-нибудь едины. Наиболее влиятельная среди них фигура — П. Пестель — в самых решающих пунктах своей социальной программы исходил из существования опять-таки общественной, коллективной собственности на землю. Это и дало основание Герцену утверждать: Пестель «был социалистом прежде, чем появился социализм» (Собр. соч., т. 7, с. 199—200). Возможно, он и знал о существовании крестьянской общины, а потому исходил из общей крестьянской собственности как из факта российской действительности.

Разве не очевидно ныне, что не могла — да к тому же столь легко — осуществиться «западническая» концепция в судьбах России?! Пусть это и следовало из предсказаний Энгельса, Плеханова, раннего Ленина и их нетворчески мыслящих последователей — как меньшевиков, так и большевиков. Не говоря уже о прогнозах «постепеновской» и любой другой слепо уповавшей на Запад интеллигенции.

В вопросе о решающей роли именно Запада в исторических перспективах России были близки позиции почти всех политических партий страны (особенно по мере приближения 1917 г.). За исключением, конечно, народников, потом — левой части эсеров и вообще трудовиков.

Причин для заблуждений, разумеется, было более чем достаточно.

Но сначала — об ошеломляющей, а потому и попавшей в трагическую ситуацию концепции К. Маркса, ведь все-таки именно он был Голиафом в сфере социальной мысли. Первое, чем такое утверждение доказывается, — это, думаю, все же то, что о России Маркс мыслил не фрагментарно (в отличие от его эпигонов), а в сопоставлении нашей отечественной истории с многообразием путей развития всего человечества. Он вообще отрицал «единую линию» в движении многоликой земной цивилизации к социально справедливому (тоже многоликому) состоянию. Между тем Энгельс и Плеханов исходили из существования «общей линии» мирового развития, одной-единственной для всего света. Каждая нация, согласно их концепции, должна обязательно исчерпать все возможности капитализма. Маркс же в особенностях истории России увидел перспективу осуществления «русской альтернативы»; более того, он делал выходы также и в пределы других альтернатив, в частности — индийской, да и вообще в сферу перспектив стран Востока, где сохранялся общинный способ производства, который к тому же много старше российского.

Здесь мы вынуждены выйти за сферу обстоятельств утайки письма Маркса. Для нас с Вами и для старших и младших советских современников наших история приготовила ловушку, в которую все мы — кто надолго, а кто навсегда — влетели... Если Плеханов и плехановцы утаили письмо Маркса о судьбах России, то Сталин в своей работе «О диалектическом и историческом материализме», выступая тоже от имени марксизма, буквально вычеркнул из сознания нашего общества целый способ общественного производства... У Маркса, если помните, совершенно четко сформулировано такое, несомненно, важнейшее для его учения положение: «В общих чертах азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить как прогрессивные эпохи экономической формации» (Соч., т. 13, с. 7; курсив мой. — Г. К.).

Сталин в упомянутой его работе, ставшей циркуляром для сферы духа советского общества, дал перечень ступеней в развитии человечества во многом иной. «Истории известны, — писал он, — пять основных типов производственных отношений: первобытнообщинный, рабовладельческий, феодальный, капиталистический, социалистический» (цит. по: «История ВКП (б). Краткий курс», М., 1951, с. 119; курсив Сталина. — Г. К.).

Обратили ли Вы внимание (и давно ли?) на то, Раиса Павловна, что из марксовского перечисления способов производства, включающих в себя и соответствующие производственные отношения, Сталин, без всяких пояснений, изъял азиатский способ производства? Но азиатским способом производства Маркс называл — это можно доказать — как раз патриархальную крестьянскую общину (см., к примеру, Соч., т. 46, ч. 1, с. 459). И совсем подробно рассматривает он в первоначальном варианте «Капитала» («Экономические рукописи» 1857—1859 гг.), в разделе «Формы, предшествующие капиталистическому производству», этот же азиатский способ производства — в параграфе «Азиатская форма собственности» (с. 462—464). Разве же это его описание не есть характеристика также и русской патриархальной крестьянской общины? «Земля... — пишет он, — арсенал, доставляющий и средства труда, и материал труда, и место для жительства, т. е. базис коллектива. К земле люди относятся с наивной непосредственностью как к собственности коллектива, притом коллектива, производящего и воспроизводящего себя в живом труде. Каждый отдельный человек является собственником или владельцем только в качестве звена этого коллектива, в качестве его члена» (с. 463; курсив Маркса. — Г. К.).

А далее и вообще все сходится один к одному в сравнении с русской общиной: «Эта форма, в основе которой лежит то же самое основное отношение (т. е. общая собственность на землю), сама может реализовываться самым различным образом. Например, ей нисколько не противоречит то обстоятельство, что, как в большинстве основных азиатских форм, объединяющее единое начало, стоящее над всеми этими мелкими общинами, выступает как высший собственник или единственный собственник, в силу чего действительные общины выступают лишь как наследственные владельцы. Так как это единое начало является действительным собственником и действительной предпосылкой общей собственности, то само оно может представляться чем-то особым, стоящим выше этого множества действительных отдельных общин, в которых каждый отдельный человек, таким образом, на деле лишен собственности, или собственность... представляется для него опосредствованной тем, что объединяющее единое начало, реализованное в деспоте (! — Г. К.) как отце этого множества общин, предоставляет надел земли отдельному человеку через посредство той общины, к которой он принадлежит...» (там же; курсив Маркса. — Г. К.). Здесь речь, ясное дело, о закрепощенной общине, существующей и в условиях феодализма. И тогда абсолютизация власти монарха становится определенной необходимостью в сознании самих общинников. Сама же по себе община — при условии, что она не порабощена, — однако, воплощенный демократизм. В этом последнем смысле она — образ жизни.

Маркс позже показывает, что ликвидация всякой зависимости общины от порабощения и является для нее возможностью сохраниться до будущих времен. Вместе же с тем он рассматривает и стадии отмирания общины — именно в Западной Европе. Далее еще вернусь к тому, что Маркс вовсе не начинает в письме к В. Засулич от 8 марта 1881 г., а, напротив, заканчивает в нем и в предисловии к русскому изданию «Манифеста» свое принципиально важное учение о «русской альтернативе». Впрочем, и без того ясно, что Сталин никак уж не случайно прихлопнул вопрос об азиатском способе производства: рассмотрение в нашей системе гуманитарного образования видов общины и ступеней ее развития слишком уж прямой дорогой вело к пониманию того, что именно коллективизация в нашей стране явилась завершающим этапом уничтожения общины — сугубо феодальными мерами. Горе пришло к крестьянам с неожиданной стороны: идея коллективизма, доведенная до абсурда, решила судьбу общины по видимости некапиталистическим путем — но это был государственно-капиталистический путь, а не социализм.

Впрочем, и об этом — потом. А сейчас подчеркну, что изъятие из учения Маркса именно той его части, где анализируются, в сущности, основные социальные формы общинности как исконной демократии, смертельно перекосило все социальное мышление в нашей стране и, разумеется, незаслуженно скомпрометировало, как теперь видим, и само авторское марксистское учение. Перекос же этот и не мог не принять опасного характера потому, что из двух коренных начал и окончаний человеческого бытия — коллективизма и индивидуализма — оба поочередно подверглись в нашей стране дискредитации. Оба! Маятник истории, нормально качаясь, посередине не останавливается...

Попутно замечу (в связи с тем, что затронул главное положение Маркса о патриархально-крестьянском (азиатском) способе производства как о ступени в развитии человечества, а не только России) — Маркс ведь утверждает, что «азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить как прогрессивные эпохи экономической общественной формации».

Но — закавыка: слово «формация» употреблено Марксом в единственном числе... Первобытно-общинный способ производства в данном контексте и вовсе опущен, будущий, коммунистический период — тоже... И это — у Маркса... Вы не думали об этом?

Насчет прогрессивности. Все мы и всё, конечно, помним: в конце концов дело свелось к безответственному восхвалению «социалистической» стадии. Хотя Маркс в своем перечислении способов производства о ней и не упоминает... У рьяных и бесчисленных приспособленцев все это, как известно, вылилось в то, что все социальные ступени (кроме «социалистической») стали трактоваться ими как противоположность прогрессу!

Беда же была тут, разумеется, и в другом — в результате неточностей в переводе текстов Маркса на русский язык исчезла немаловажная «тонкость»: очень трудно увидеть, что перечисленные им способы производства («азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный») Маркс относит к одной и той же, к общей для них всех формации... У основоположника «формация» и «способ производства» — стало быть, понятия различные! Я вынужден был сделать этот вывод в связи со следующим: во-первых, Маркс, как видим, к одной и той же формации относит не один, а четыре способа производства; во-вторых, у него более уже никогда (ни до, ни после) речи о формациях (за исключением нижеследующего случая) не идет; в-третьих, через много лет, после 1857 г., он действительно вновь возвращается к проблеме «формации» и никак при этом не противоречит себе, а, напротив, продолжает углублять ранее введенное им понятие «формация». И делает Маркс это — случайно ли совпадение? — как раз в набросках письма к В. Засулич от 8 марта 1881 г.

Прошу настроиться на некоторую неожиданность: Маркс все-таки именно подчеркивает весьма и весьма большую неодинаковость понятий «формация» и «способ производства». В то же самое время он, в сущности, «вписывает» патриархальную крестьянскую общину в процесс мирового развития. Извольте напрячь внимание: «Земледельческая община, будучи последней фазой первичной общественной формации, является в то же время переходной фазой ко вторичной формации, т. е. переходом от общества, основанного на общей собственности, к обществу, основанному на частной собственности. Вторичная формация охватывает, разумеется, ряд обществ, основывающихся на рабстве и крепостничестве» (Соч., т. 19, с. 419).

Итак, у Маркса возникли вполне конкретные и новые понятия — «первичная» и «вторичная» — по отношению именно к формациям, а не способам производства. Многое прояснилось! Оказывается, по Марксу, в развитии человечества, согласно анализируемой его концепции, «первичная» формация — это именно первобытная коммунистическая община. Именно первобытная! Ее последней фазой и является крестьянская патриархальная община. Подобная русской. Одновременно крестьянская община предстает переходной стадией «первичной» формации ко «вторичной» — т. е. является звеном между обществом, имеющим в своей основе коллективную собственность, и обществом, основанном на частной собственности. Не правда ли, убедительно? «Вторичная» формация в истории человечества — это период существования частной собственности, эксплуатации, социальной несправедливости. В эту «вторичную» формацию, в ее суть и в ее временные границы входят (кроме переходной стадии, в качестве которой выступает сельская община, соединяющая собой «первичную» формацию с «вторичной»), повторяю, рабовладельческий строй, феодальный строй и буржуазное общество.

В сущности, мы здесь-то и видим само действие закона триады. Маркс ведь обозначил и «третичную» — действительно синтезирующую обе предыдущие — формацию. Сделал он это в «Критике Готской программы», обозначив в качестве «третичной» формации не что иное, как будущее бесклассовое общество (как совокупный итог самого первого и непременно трехступенчатого витка общеисторической спирали). Согласно Марксу, между «вторичной» и «третичной» формациями тоже имеет место переходная ступень — «социалистическая». Названа она Марксом «низшей фазой» коммунизма. Она, в отличие от будущей бесклассовости, живет по законам именно товарно-денежных отношений, именно рынка — в том-то ее и переходность. Впрочем, не эта ступень сейчас занимает нас с Вами сама по себе, а то, что Марксом все-таки была намечена действительно система во взглядах на человеческую историю. Но — так и осталась она для людей XX в. книгой за семью печатями... В нынешние дни на авансцену выступили самые невероятные формы исторического знахарства. Ведется травля марксизма. Нередко на уровне самого беспардонного невежества, а особенно — с позиций сознательной лжи.

Ошибочно думать, будто суждения Маркса о формациях не имеют отношения к нашей с Вами полемике. Маркс вернулся к понятию формации в набросках письма к В. Засулич по очень серьезной причине: он осмысливает именно конкретно-историческую роль крестьянской общины как объективно необходимой ступени в развитии человечества (при переходе его от первобытного коммунизма к эпохе классовых обществ, основанных на социальном неравенстве). Он и называет эту переходную ступень «азиатским способом производства». Но, как можно понять, вовсе не потому так называет, что в этом способе имеется какая бы то ни было историческая ущербность (напротив, это — именно всеобщая ступень в истории человечества), а потому, что данный способ производства в Европе уже сыграл роль переходной ступени. В Азии же, возникнув много раньше, чем в Европе, этот способ такой переходной ступенью не стал, а сохранился у огромных масс людей как постоянный образ жизни практически до сих пор. В каждом отдельном национальном варианте он, конечно, тоже неотделим от своей самобытности.

Нам с Вами придется запомнить это утверждение Маркса: сельская патриархальная община составила собой переходную ступень в движении западного человечества от первобытного коммунизма к классовым обществам — иначе сказать, к эпохе отчуждения и самоотчуждения.

Далее мысль Маркса делает действительно захватывающий поворот — сразу же за рассуждениями его о трех формациях в жизни стран Западной Европы. «Значит ли это, — пишет он, — что исторический путь земледельческой общины должен неизбежно привести (и в других странах. — Г. К.) к этому исходу?» Т. е. к тому, что эта община становится действительно переходной ступенью к рабовладению или феодализму и растворяется в них. «Вовсе нет. Ее врожденный дуализм допускает альтернативу: либо собственническое начало одержит в ней верх над началом коллективным, либо же последнее одержит верх над первым. Все зависит от исторической среды, в которой она находится» (Соч., т. 19, с. 419; курсив мой. — Г. К.). Вот именно: все зависит от «исторической среды»! В Западной Европе «собственническое начало» одержало в подобной же общине верх, начиная с того, как ранее всего в Древней Греции, а потом в Древнем Риме патриархальная коллективистская община превратилась в общину, где собственность на землю стала с незапамятных времен частной. А, скажем, в Китае, Индии, Афганистане и других странах этого не случилось — и опять-таки до самых новейших времен. Этого не случилось и в значительной части Югославии.

Маркс специально отмечает, что коллективистская община кое-где сохранилась и у него на родине, в Германии. И все же в целом в Западной Европе уже тысячу лет тому назад такая община перестала существовать. Она там выполнила свою историческую миссию — своеобразного моста от первобытной бесклассовости к обществу классовому, открыв тем самым западноевропейским странам дорогу к беспрепятственному развитию частной собственности. Это и обусловило раннее развитие капитализма в этом регионе. Таков тут «секрет»...

Но это же лишь одна, хотя для Запада и главная, альтернатива. Для России и в России сложилась иная «историческая среда». Конечно, и здесь для общины тоже никто сознательно не создавал тепличных условий, но все-таки возникло то, что вполне соответствует названию: «русская альтернатива». Или — «русская идея», если воспользоваться терминологией Вл. Соловьева, а потом Н. Бердяева и В. Розанова. Вот же что пишет Маркс: «Отвлечемся на момент от бедствий, которые давят русскую общину, и присмотримся только к ее возможной эволюции. Положение ее совершенно особое, не имеющее прецедентов в истории. Во всей Европе она одна только является органической, господствующей формой сельской жизни огромной империи. Общественная собственность на землю предоставляет ей естественную базу коллективного присвоения, а ее историческая среда — существование одновременно с ней капиталистического производства — обеспечивает ей в готовом виде материальные условия для кооперативного труда, организованного в широком масштабе. Она может, следовательно, воспользоваться всеми положительными приобретениями, сделанными капиталистической системой, не проходя сквозь ее кавдинские ущелья. С помощью машин, для которых так благоприятна физическая конфигурация русской почвы, она сможет постепенно (! — Г. К.) заменить парцеллярную обработку комбинированной обработкой. Будучи предварительно приведена в нормальное состояние в ее теперешней форме, она может непосредственно стать отправным пунктом той экономической системы, к которой стремится современное общество, и зажить новой жизнью, не прибегая к самоубийству» (там же, с. 419—420; курсив Маркса. — Г. К.).

Ну и что же здесь есть общего с Энгельсом, Плехановым и «докооперативным» Лениным?

Всю-то свою жизнь Вы пишете, однако, об этом «общем», Раиса Павловна… Разве тем самым не участвуете именно в сокрытии принципиально важных идей Маркса о России? И разве не ясно из мною только что процитированного, что Плеханову и его группе (при их столь противоположных Марксу взглядах на исторические перспективы России) оставалось или открыто пойти против Маркса в столь важном пункте, или до неузнаваемости перетолковать его. Открыто пойти против него они не могли, поскольку в этом случае они ставили себя в ложное положение и по отношению к учению Маркса в целом. Перетолковать же его позицию им мешало его письмо В. Засулич от 8 марта 1881 г.; в нем сказано все так определенно. Оставалось одно — сделать вид, что письма-то и не было...

Впрочем, наметившийся анализ идей Маркса о России, пока не выведенных из плехановского и большевистского «подполья», необходимо осуществить более основательно. Попытаюсь это сделать в следующем письме. Всего Вам наилучшего.

Г. Куницын,

19. II. 1991 г.

 

(Окончание следует.)

 

 

1Продолжение. Начало см. «Сибирские огни», 2020, № 7.