Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Мир все еще прекрасен...
Рассказы священника
Файл: 
02_lisnyak_mvep.zip (40.91 КБ)
02_lisnyak_mvep.zip (40.91 КБ)
Алексей ЛИСНЯК
Рассказы священника
Отдыхаю. Передо мной пруд, уходящий за горизонт. В руках удильник. Воздух свеж после грибного дождичка. Смотрю на застывший поплавок. До чего хорошо! Иногда слабый ветерок прогонит рябь по воде, и снова спокойствие. Скоро закат. Сегодня обязательно его дождусь. Это зрелище интереснее десятка поплавков. Да и не в рыбе счастье — не каждый день, да что там день! — не каждое лето выпадает свободный вечерок для рыбалки. Ржавый крючок на моей удочке наверняка уже пуст и вылизан до блеска.
Поездка на пруд стала для меня простой долгожданной встречей с природой, подаренной когда-то Творцом непутевым людям — нам.
Полезно иногда на часок оставить суету, заботы, остановиться, оглядеться по сторонам и увидеть лес, пруд, небо. Задуматься о том, насколько скоротечна земная жизнь среди этого великолепия, которое здесь, рядом. Здорово, все же, отдохнуть от бесконечных забот по восстановлению разворованного крещеным людом храма. Отдохнуть от кирпича, известки, раствора, вернее — от бесконечного их отсутствия. Отвлечься хоть на секунду, которая все равно ничего не изменит, от «кротких православных овечек», которые, ведомые стадными чувствами, бредут себе в пропасть, игнорируя предостережения своих пастырей-чабанов.
Удивительно и непонятно стадное стремление человека — быть таким, как все. Как все пить, как все воровать, как все сквернословить и богохульствовать. Желание быть «как все» неистребимо до той поры, когда грозный судия снимет с наших глаз завесу и покажет «таких, как все», стонущих в бесконечном пламени.
«Что ж, — скажет Творец, — и ты такой же, как все, такой же греховодник, как и те, там, внизу, в огне. Жил вместе со стадом, следовал его законам — вот и будь, как все, как стадо. Отправляйся в огненную бездну!»
Как же в этот момент захочется индивидуальности, неповторимости! Захочется не быть похожим на жарящихся, но будет поздно, ведь после смерти нет покаяния.
Хорошо и полезно бывает уединиться со своими мыслями на природе, но сегодня такое счастье меня миновало. Справа от меня мочит в пруду свои удочки и донки главный зоотехник нашего совхоза — личность, уникальная своей заурядностью. Он уже целых полчаса пытается громко и браво завязать со мной спор — этакую атеистическую полемику, чтобы поддержать среди своих соседей-рыбаков репутацию балагура и весельчака.
— Что попы? такие же люди, как все! — разлетается над прудом его бодрый монолог. — Так же, поди, пьют да пляшут, как все.
Ненадолго замолкает и торжественно оглядывает подмигивающих рыбаков.
— Вот вы, батюшка, тоже рыбки, вот, решили, того... Придете домой да под ушицу самогоночки, эх!
Соседи гогучут, а говорун продолжает:
— А я, что же, должен попам верить? Сказки какие-то! Все у вас, у попов, грех: то это нельзя, то это! А я, может, жизнь люблю! Может, я и вовсе — атеист, может, и Бога никакого нету!
Ну вот, отдых и испорчен. Кажется, смотрим мы все на свои поплавки одинаковыми глазами, но видим совсем разные вещи. До сих пор удавалось пропускать белиберду зоотехника мимо ушей, но всему бывает предел. Достаю из воды удочку и начинаю сворачиваться.
— А вы, — говорю, — Григорий Михалыч, быстро поправились. Помню, год назад, когда ваша жена позвала меня, чтобы вас больного соборовать, мы с вами как-то по-другому беседовали. Помню, как раз после первого помазания у вас печень сильно закололо, так «Господи, прости, помилуй» с языка не сходило. А теперь вот уже и атеист.
Публика насупилась и стала молча взирать на неподвижные поплавки, а я, не спеша, смотал единственную удочку, положил ее в багажник рядом с пустым садком и тронулся домой пыльной проселочной дорогой. По правую руку — пруд, по левую — лес. В небе один за другим проносятся учебные истребители, но им не под силу заглушить мерный гул двигателя моей машины и вечернюю песню перепелок. Через дорогу снуют суслики, каждый сам по себе. Один совсем маленький да тощий, другой побольше, пожирнее. Их Господь любит, дает им пропитание и хорошую погоду. И нас тоже любит. Всех одинаково — и толстых, и тонких, и праведных, и грешных. Даже атеистов, и тех любит.
ПЕСНЯ ПРО ГРОБЫПоездка на пруд стала для меня простой долгожданной встречей с природой, подаренной когда-то Творцом непутевым людям — нам.
Полезно иногда на часок оставить суету, заботы, остановиться, оглядеться по сторонам и увидеть лес, пруд, небо. Задуматься о том, насколько скоротечна земная жизнь среди этого великолепия, которое здесь, рядом. Здорово, все же, отдохнуть от бесконечных забот по восстановлению разворованного крещеным людом храма. Отдохнуть от кирпича, известки, раствора, вернее — от бесконечного их отсутствия. Отвлечься хоть на секунду, которая все равно ничего не изменит, от «кротких православных овечек», которые, ведомые стадными чувствами, бредут себе в пропасть, игнорируя предостережения своих пастырей-чабанов.
Удивительно и непонятно стадное стремление человека — быть таким, как все. Как все пить, как все воровать, как все сквернословить и богохульствовать. Желание быть «как все» неистребимо до той поры, когда грозный судия снимет с наших глаз завесу и покажет «таких, как все», стонущих в бесконечном пламени.
«Что ж, — скажет Творец, — и ты такой же, как все, такой же греховодник, как и те, там, внизу, в огне. Жил вместе со стадом, следовал его законам — вот и будь, как все, как стадо. Отправляйся в огненную бездну!»
Как же в этот момент захочется индивидуальности, неповторимости! Захочется не быть похожим на жарящихся, но будет поздно, ведь после смерти нет покаяния.
Хорошо и полезно бывает уединиться со своими мыслями на природе, но сегодня такое счастье меня миновало. Справа от меня мочит в пруду свои удочки и донки главный зоотехник нашего совхоза — личность, уникальная своей заурядностью. Он уже целых полчаса пытается громко и браво завязать со мной спор — этакую атеистическую полемику, чтобы поддержать среди своих соседей-рыбаков репутацию балагура и весельчака.
— Что попы? такие же люди, как все! — разлетается над прудом его бодрый монолог. — Так же, поди, пьют да пляшут, как все.
Ненадолго замолкает и торжественно оглядывает подмигивающих рыбаков.
— Вот вы, батюшка, тоже рыбки, вот, решили, того... Придете домой да под ушицу самогоночки, эх!
Соседи гогучут, а говорун продолжает:
— А я, что же, должен попам верить? Сказки какие-то! Все у вас, у попов, грех: то это нельзя, то это! А я, может, жизнь люблю! Может, я и вовсе — атеист, может, и Бога никакого нету!
Ну вот, отдых и испорчен. Кажется, смотрим мы все на свои поплавки одинаковыми глазами, но видим совсем разные вещи. До сих пор удавалось пропускать белиберду зоотехника мимо ушей, но всему бывает предел. Достаю из воды удочку и начинаю сворачиваться.
— А вы, — говорю, — Григорий Михалыч, быстро поправились. Помню, год назад, когда ваша жена позвала меня, чтобы вас больного соборовать, мы с вами как-то по-другому беседовали. Помню, как раз после первого помазания у вас печень сильно закололо, так «Господи, прости, помилуй» с языка не сходило. А теперь вот уже и атеист.
Публика насупилась и стала молча взирать на неподвижные поплавки, а я, не спеша, смотал единственную удочку, положил ее в багажник рядом с пустым садком и тронулся домой пыльной проселочной дорогой. По правую руку — пруд, по левую — лес. В небе один за другим проносятся учебные истребители, но им не под силу заглушить мерный гул двигателя моей машины и вечернюю песню перепелок. Через дорогу снуют суслики, каждый сам по себе. Один совсем маленький да тощий, другой побольше, пожирнее. Их Господь любит, дает им пропитание и хорошую погоду. И нас тоже любит. Всех одинаково — и толстых, и тонких, и праведных, и грешных. Даже атеистов, и тех любит.
Светлая седмица. Переполняет радость оттого, что Господь победил смерть, болезни, горе и печаль. Хочется этой радостью делиться и делиться. Ее много, на всех хватит. На всех, кому она нужна.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе! — торжественно, словно на параде, отвечают известные прихожане. Их лица светятся ярче солнца. Счастливые.
— Христос воскресе! — иду, почти лечу с кадилом и трисвечником по храму.
— Воистину воскресе! — вещает пономарь Семеныч из алтаря.
— Воистину воскресе! — из-за колонны ликует Виктор — старый христианин — беженец из Азербайджана.
— Воистину воскресе! — из-за другой колонны тоненьким голоском звенит Екатерина — беглянка с Украины.
— Воистину воскресе! — это Илья — переселенец из Казахстана.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
В храме пять человек. Все беженцы с Русской земли на Русскую землю. Рассказывают, что в этих самых «станах» и даже на Украине тосковали по духовности, оттого и прибежали сюда, в центр Святой Руси, побросав квартиры и работу. А тут… Местные беженцам не радуются, если же уличают в церковности, вовсе съедают.
— Пусть лучше съедят свои, православные! — заявил как-то по прибытии из Азербайджана Виктор.
— Православные? — удивился я. — Так ведь православные не съедают, они, то бишь, мы — не волки.
— А как же?.. — он задумался.
— Вот так!
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе! — торжественно, словно на параде, отвечают известные прихожане. Их лица светятся ярче солнца. Счастливые.
— Христос воскресе! — иду, почти лечу с кадилом и трисвечником по храму.
— Воистину воскресе! — вещает пономарь Семеныч из алтаря.
— Воистину воскресе! — из-за колонны ликует Виктор — старый христианин — беженец из Азербайджана.
— Воистину воскресе! — из-за другой колонны тоненьким голоском звенит Екатерина — беглянка с Украины.
— Воистину воскресе! — это Илья — переселенец из Казахстана.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
В храме пять человек. Все беженцы с Русской земли на Русскую землю. Рассказывают, что в этих самых «станах» и даже на Украине тосковали по духовности, оттого и прибежали сюда, в центр Святой Руси, побросав квартиры и работу. А тут… Местные беженцам не радуются, если же уличают в церковности, вовсе съедают.
— Пусть лучше съедят свои, православные! — заявил как-то по прибытии из Азербайджана Виктор.
— Православные? — удивился я. — Так ведь православные не съедают, они, то бишь, мы — не волки.
— А как же?.. — он задумался.
— Вот так!
— Да…
— Да!
Но пасхальное настроение убивает все темные мысли.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
После службы довольные пятеро молитвенников расходятся по домам. Словно фонарики разбредаются по темным проулкам и приветствуют мрачных соседей, дымящих на лавочках возле дворов:
— Христос воскресе!
Те в ответ ворчат.
Интересно, а почему так? Может, мы, священники, мало проповедуем? Может, мы, духовенство, малограмотные? С такими мыслями бреду домой. Меня отвлекает женщина, чей огород подходит вплотную к стене храма. Вот и ее церковная жизнь не волнует. Может, я виноват?
— Батюшка, можно вас спросить?
«Ого! — думаю. — Неужели духовная жажда? Отрадно!»
— Конечно! — говорю и добавляю: — Христос воскресе!
— Ну, это у вас там, может быть, и воскресе.
— Вообще-то везде и всегда, — отвечаю. — Так о чем вы спросить хотели?
— Да вот у кума мать при смерти. Он ей гроб смастерил, а сам греха испугался. Спроси да спроси у попа: грех это или нет, когда сын для матери гроб делает?
— Грех, — говорю, — когда человек в церковь не ходит, когда в праздник бездельничает, когда не постится, ворует и сквернословит.
— Да нет, — даму ответ явно не устроил, — это все ерунда! Вот вы скажите: гроб для матери делать — не грех?
Я честно ответил:
— Ничего про гроб для матери Спаситель не говорил. Да и вообще в Писании ничего похожего не встречается.
— Говорили мне умные люди, — возмутилась дама, — что попы ничегошеньки не знают. Так и есть. Чему вас только в семинарии учат, дармоедов! Лучше у бабки Петровны спрошу. Она-то уж побожественней любого попа будет…
Женщина обиженно побрела к Петровне и долго еще возмущалась у ее калитки:
— Хм… тоже мне… не знает, что грех, а что нет… Еще поп… хм… людей учит… Вот Петровна в церковь не ходит, и то знает… Не тот нынче поп пошел, не тот…
— Да!
Но пасхальное настроение убивает все темные мысли.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
После службы довольные пятеро молитвенников расходятся по домам. Словно фонарики разбредаются по темным проулкам и приветствуют мрачных соседей, дымящих на лавочках возле дворов:
— Христос воскресе!
Те в ответ ворчат.
Интересно, а почему так? Может, мы, священники, мало проповедуем? Может, мы, духовенство, малограмотные? С такими мыслями бреду домой. Меня отвлекает женщина, чей огород подходит вплотную к стене храма. Вот и ее церковная жизнь не волнует. Может, я виноват?
— Батюшка, можно вас спросить?
«Ого! — думаю. — Неужели духовная жажда? Отрадно!»
— Конечно! — говорю и добавляю: — Христос воскресе!
— Ну, это у вас там, может быть, и воскресе.
— Вообще-то везде и всегда, — отвечаю. — Так о чем вы спросить хотели?
— Да вот у кума мать при смерти. Он ей гроб смастерил, а сам греха испугался. Спроси да спроси у попа: грех это или нет, когда сын для матери гроб делает?
— Грех, — говорю, — когда человек в церковь не ходит, когда в праздник бездельничает, когда не постится, ворует и сквернословит.
— Да нет, — даму ответ явно не устроил, — это все ерунда! Вот вы скажите: гроб для матери делать — не грех?
Я честно ответил:
— Ничего про гроб для матери Спаситель не говорил. Да и вообще в Писании ничего похожего не встречается.
— Говорили мне умные люди, — возмутилась дама, — что попы ничегошеньки не знают. Так и есть. Чему вас только в семинарии учат, дармоедов! Лучше у бабки Петровны спрошу. Она-то уж побожественней любого попа будет…
Женщина обиженно побрела к Петровне и долго еще возмущалась у ее калитки:
— Хм… тоже мне… не знает, что грех, а что нет… Еще поп… хм… людей учит… Вот Петровна в церковь не ходит, и то знает… Не тот нынче поп пошел, не тот…
Молодой отец Владимир устроился в электричке у окошка. Осеннее солнышко сквозь стекло грело его черную скуфейку.
Совсем недавно он сидел за партой в семинарском классе, солнце так же в окно пекло макушку, и только лектор не позволял дремать. Очень красочно рассказывал о святых проповедниках, которые несли диким племенам евангельский свет. Живая картинка: апостол Павел с проповедью посреди ареопага, внемлющая толпа языческих греков… Святитель Иннокентий, плывущий на своей байдарке по холодному морю. Наряженные алеуты, уже крещенные им, высыпали на берег встречать любимого батюшку… Один сплошной богословский праздник! И вот теперь сам недавний студент едет к своей пастве и считает минуты до встречи с прихожанами. До сей поры ему не приходилось бывать в деревне, и теперь одолевали праздные мысли:
«Помнится, где-то читал, как крестьяне присылали за батюшкой подводу. Интересно было бы на лошади прокатиться. Хотя в деревне теперь, наверное, и машин хватает…»
По вагону пошел контролер со своим гигантским дыроколом. За его спиной — двое, похожие на терминаторов.
Совсем недавно он сидел за партой в семинарском классе, солнце так же в окно пекло макушку, и только лектор не позволял дремать. Очень красочно рассказывал о святых проповедниках, которые несли диким племенам евангельский свет. Живая картинка: апостол Павел с проповедью посреди ареопага, внемлющая толпа языческих греков… Святитель Иннокентий, плывущий на своей байдарке по холодному морю. Наряженные алеуты, уже крещенные им, высыпали на берег встречать любимого батюшку… Один сплошной богословский праздник! И вот теперь сам недавний студент едет к своей пастве и считает минуты до встречи с прихожанами. До сей поры ему не приходилось бывать в деревне, и теперь одолевали праздные мысли:
«Помнится, где-то читал, как крестьяне присылали за батюшкой подводу. Интересно было бы на лошади прокатиться. Хотя в деревне теперь, наверное, и машин хватает…»
По вагону пошел контролер со своим гигантским дыроколом. За его спиной — двое, похожие на терминаторов.
— Ваш билет!
И старушка чуть не давится бутербродом.
— Ваш билет!
Бродяга делает вид, что спит и не слышит.
— Билет, говорю, давай!
В ответ — тишина. Терминаторы молча грузят несчастного на плечи и несут в тамбур.
— Ваш би… О! Поп, что ли? Билет давай!
Наконец шумные воины порядка уходят. Снова под сиденьем слышится баюкающий стук колес. Отец Владимир клонит голову к оконному стеклу и мысленно прокручивает в голове весь день с самого утра. Епархиальное управление. Торжественное получение указов о назначении. Молодых пастырей напутствует и благословляет сам архиерей. Поучает их и старое, заслуженное духовенство. Отец Захария рассказывает, что приезд на приход — это самое радостное событие в жизни священника. Помнится, когда он, молодой, во время войны был послан на свой приход, горожане встречали долгожданного батюшку хлебом-солью. Даже плакали от радости.
Отец Владимир опять засыпает и видит себя выходящим из вагона. Его тут же окружают заждавшиеся христиане, берут благословение. Несколько старушек пришли на станцию с букетами. Интересно, где они взяли гладиолусы в конце ноября? Бедолаги, как же им трудно жилось без литургии и причастия! Ну, ничего, теперь заживем! Церковь отопрем, служить будем шесть дней в неделю. Или нет, лучше каждый день, все ведь хотят Богу потрудиться, вот всем желающим послушание и определим. «Братья и сестры! Кто желает петь на клиросе — тот отходи направо. Кто хочет печь просфоры и делать в храме уборку — налево!» — и отцу Владимиру грезится очередь самобытных деревенских старушек. Каждая, что твоя Арина Родионовна. «А как вы поете, матушки, по нотам или так, по народному?» И те, кто справа, как по команде раскрывают рты. Откуда-то взялся мужик с гитарой. «Ай нэ-нэ-э, чернявыя-а! Ай да ну-у да ну!..» «Что вы, что вы! Сестры! Не так надо!»
Отец Владимир замахал на хор руками и проснулся. В вагоне плясали и горланили лохматые и грязные цыгане.
— Очи черныя-а! Очи страстны… Дай пять рублей, красивый! Счастье будет!.. И прекрасныя-а!
Батюшка достал последний железный пятак и положил его на протянутую грязную ладонь. Скоро цыгане убрались.
Отец Владимир снова прислонил голову к стеклу и закрыл глаза. Подумаешь, пять рублей! Не в деньгах радость. И вообще, Господь свое чадо без заботы не оставит. Говорят ведь, что ни один священник с голоду не помер… Хотя постой, таких случаев как раз хватает. И с голоду, и от холода, и повешали нашего брата, и потопили, и пожгли… А кто же тогда с голоду помер? Цыгане? Или бомжи? Да нет. Врачи с учителями тоже от голода не мрут. Может, токаря и шоферы? И про тех не слыхать. А нашего брата уморили без счету. Сколько-то по истории говорили… сорок тысяч… или четыреста… нет, не помню. Да, кошмарные были времена… Зато отец Захария говорит, что теперь времена хорошие настали. Служи — не хочу! И везде тебя ждут: и в школе, и в сельсовете… Везде священник — первый человек. Иди, проповедуй!.. Да, дожило наконец духовенство до счастливых деньков. Церкви строить позволяют… Мой храм, наверное, вот тоже подбелить-подкрасить придется. Давно ведь закрытый стоит, облупился, наверное, весь…
За окошком мелькают столбы.
Но вот солнце укрыли тучи. Они тут же забрызгали все окна холодным осенним дождем. Отец Владимир дремал, мечтал и, сквозь полудрему, радостно улыбался. Навстречу проносились гнилые комбайны, разбросанные по невспаханным полям, пустые дома с выбитыми стеклами, развалины ферм, окруженные кленовыми джунглями, грязные мокрые мужики, увязшие в грязи на автомобиле марки «ЗАЗ»…
Батюшка проснулся от легкого поглаживания по плечу.
— Молодой человек, конечная. Просыпайтесь.
Перед ним обозначилась немолодая дама в галошах на босу ногу и с «фонарем» под глазом. Отец Владимир подскочил и, просочившись между ней и дверью, юркнул в тамбур. Оттуда быстро сбежал по ступенькам вниз. Застегнул куртку, огляделся и вспомнил, что выходить из вагона нужно бы посолиднее, как подобает настоятелю, которого встречают… Да, кстати! Он посмотрел по сторонам.
На площади у перрона месят грязь облезлые псы. Справа — бабка торгует семечками, слева — избушка с вывеской «Магазин». Прямо за площадью — руины, похожие на бывшую церковь. Ни христиан, ни гладиолусов, ни слез счастья.
Батюшка зашел в магазин, чтобы узнать, как попасть к церкви. Продавщица уставилась на его подрясник:
— Ты чё, поп, чё ли?
— Да, я ваш новый настоятель.
— Настоятель? Настойку, чё ли, уважаешь? — колючий взгляд торговки немного подобрел. — У нас тут тоже есть один настоятель. Все мужики — как мужики. Налижутся бражки и дрыхнут, а этого все на экзотику тянет. Только и слышишь: «Клавк! Настойку привезли?» А где я тебе возьму ее, настойку-то эту? У нас и вермуту отродясь не водилось, а этот все…
Батюшка не стал дослушивать:
— Вы подскажите, пожалуйста, как мне к церкви проехать? — перебил он продавщицу.
— Да ты чё, ослеп? Без настойки-то? А это тебе чё? Райком, чё ли? — и она ткнула пальцем в стекло, указывая на руины.
Отец Владимир пояснил:
— Мне не эта нужна, а Архангельская, где я служить буду.
— Архангельская-ангельская! У нас другой не бывало никогда. Во! Хошь — служи! Хошь — пляши! Это тебе не церковь?
— Она что, одна у вас? — не терял надежду батюшка.
— А то!
Отец Владимир вышел из магазина и двинулся по грязи через площадь. Ноги не слушаются, рот не закрывается, глаза — как блюдца. Руины от месива площади отделяла свалка. Он остановился, подумал. Присел на ржавый помятый холодильник и стал размышлять то ли о гладиолусах, то ли о хороших временах, то ли о том, куда податься на ночлег… без денег.
Вечерело, и у магазина уже бузил его коллега «настоятель»:
— Клавк! Настойку привезли?
— Нет!
— А чё ты радостная такая?
— Да поп приехал. Вон сидит, скучает.
— А чё мне поп? Он чё, настойку привез, чё ли?..
ПЕЛЬМЕНЬИ старушка чуть не давится бутербродом.
— Ваш билет!
Бродяга делает вид, что спит и не слышит.
— Билет, говорю, давай!
В ответ — тишина. Терминаторы молча грузят несчастного на плечи и несут в тамбур.
— Ваш би… О! Поп, что ли? Билет давай!
Наконец шумные воины порядка уходят. Снова под сиденьем слышится баюкающий стук колес. Отец Владимир клонит голову к оконному стеклу и мысленно прокручивает в голове весь день с самого утра. Епархиальное управление. Торжественное получение указов о назначении. Молодых пастырей напутствует и благословляет сам архиерей. Поучает их и старое, заслуженное духовенство. Отец Захария рассказывает, что приезд на приход — это самое радостное событие в жизни священника. Помнится, когда он, молодой, во время войны был послан на свой приход, горожане встречали долгожданного батюшку хлебом-солью. Даже плакали от радости.
Отец Владимир опять засыпает и видит себя выходящим из вагона. Его тут же окружают заждавшиеся христиане, берут благословение. Несколько старушек пришли на станцию с букетами. Интересно, где они взяли гладиолусы в конце ноября? Бедолаги, как же им трудно жилось без литургии и причастия! Ну, ничего, теперь заживем! Церковь отопрем, служить будем шесть дней в неделю. Или нет, лучше каждый день, все ведь хотят Богу потрудиться, вот всем желающим послушание и определим. «Братья и сестры! Кто желает петь на клиросе — тот отходи направо. Кто хочет печь просфоры и делать в храме уборку — налево!» — и отцу Владимиру грезится очередь самобытных деревенских старушек. Каждая, что твоя Арина Родионовна. «А как вы поете, матушки, по нотам или так, по народному?» И те, кто справа, как по команде раскрывают рты. Откуда-то взялся мужик с гитарой. «Ай нэ-нэ-э, чернявыя-а! Ай да ну-у да ну!..» «Что вы, что вы! Сестры! Не так надо!»
Отец Владимир замахал на хор руками и проснулся. В вагоне плясали и горланили лохматые и грязные цыгане.
— Очи черныя-а! Очи страстны… Дай пять рублей, красивый! Счастье будет!.. И прекрасныя-а!
Батюшка достал последний железный пятак и положил его на протянутую грязную ладонь. Скоро цыгане убрались.
Отец Владимир снова прислонил голову к стеклу и закрыл глаза. Подумаешь, пять рублей! Не в деньгах радость. И вообще, Господь свое чадо без заботы не оставит. Говорят ведь, что ни один священник с голоду не помер… Хотя постой, таких случаев как раз хватает. И с голоду, и от холода, и повешали нашего брата, и потопили, и пожгли… А кто же тогда с голоду помер? Цыгане? Или бомжи? Да нет. Врачи с учителями тоже от голода не мрут. Может, токаря и шоферы? И про тех не слыхать. А нашего брата уморили без счету. Сколько-то по истории говорили… сорок тысяч… или четыреста… нет, не помню. Да, кошмарные были времена… Зато отец Захария говорит, что теперь времена хорошие настали. Служи — не хочу! И везде тебя ждут: и в школе, и в сельсовете… Везде священник — первый человек. Иди, проповедуй!.. Да, дожило наконец духовенство до счастливых деньков. Церкви строить позволяют… Мой храм, наверное, вот тоже подбелить-подкрасить придется. Давно ведь закрытый стоит, облупился, наверное, весь…
За окошком мелькают столбы.
Но вот солнце укрыли тучи. Они тут же забрызгали все окна холодным осенним дождем. Отец Владимир дремал, мечтал и, сквозь полудрему, радостно улыбался. Навстречу проносились гнилые комбайны, разбросанные по невспаханным полям, пустые дома с выбитыми стеклами, развалины ферм, окруженные кленовыми джунглями, грязные мокрые мужики, увязшие в грязи на автомобиле марки «ЗАЗ»…
Батюшка проснулся от легкого поглаживания по плечу.
— Молодой человек, конечная. Просыпайтесь.
Перед ним обозначилась немолодая дама в галошах на босу ногу и с «фонарем» под глазом. Отец Владимир подскочил и, просочившись между ней и дверью, юркнул в тамбур. Оттуда быстро сбежал по ступенькам вниз. Застегнул куртку, огляделся и вспомнил, что выходить из вагона нужно бы посолиднее, как подобает настоятелю, которого встречают… Да, кстати! Он посмотрел по сторонам.
На площади у перрона месят грязь облезлые псы. Справа — бабка торгует семечками, слева — избушка с вывеской «Магазин». Прямо за площадью — руины, похожие на бывшую церковь. Ни христиан, ни гладиолусов, ни слез счастья.
Батюшка зашел в магазин, чтобы узнать, как попасть к церкви. Продавщица уставилась на его подрясник:
— Ты чё, поп, чё ли?
— Да, я ваш новый настоятель.
— Настоятель? Настойку, чё ли, уважаешь? — колючий взгляд торговки немного подобрел. — У нас тут тоже есть один настоятель. Все мужики — как мужики. Налижутся бражки и дрыхнут, а этого все на экзотику тянет. Только и слышишь: «Клавк! Настойку привезли?» А где я тебе возьму ее, настойку-то эту? У нас и вермуту отродясь не водилось, а этот все…
Батюшка не стал дослушивать:
— Вы подскажите, пожалуйста, как мне к церкви проехать? — перебил он продавщицу.
— Да ты чё, ослеп? Без настойки-то? А это тебе чё? Райком, чё ли? — и она ткнула пальцем в стекло, указывая на руины.
Отец Владимир пояснил:
— Мне не эта нужна, а Архангельская, где я служить буду.
— Архангельская-ангельская! У нас другой не бывало никогда. Во! Хошь — служи! Хошь — пляши! Это тебе не церковь?
— Она что, одна у вас? — не терял надежду батюшка.
— А то!
Отец Владимир вышел из магазина и двинулся по грязи через площадь. Ноги не слушаются, рот не закрывается, глаза — как блюдца. Руины от месива площади отделяла свалка. Он остановился, подумал. Присел на ржавый помятый холодильник и стал размышлять то ли о гладиолусах, то ли о хороших временах, то ли о том, куда податься на ночлег… без денег.
Вечерело, и у магазина уже бузил его коллега «настоятель»:
— Клавк! Настойку привезли?
— Нет!
— А чё ты радостная такая?
— Да поп приехал. Вон сидит, скучает.
— А чё мне поп? Он чё, настойку привез, чё ли?..
От холода у Семеныча посинели губы, а у меня уши. Кадильный дым не тает, а висит снопами в воздухе. В открытые Царские врата видны застывшие огоньки на лампадах семисвечника. На улице трещит мороз. Все живое жмется поближе к теплым печкам.
В такие зимы обязательно замерзает насмерть хотя бы один человек.
Перед нами — наспех сколоченный, необитый и необструганный гроб. Отпеваем пристывшего в сарае односельчанина. Веселый был человек. И звали его весело — Пельмень. Он и сейчас лежит и беззаботно улыбается. За моей спиной со свечой молится сестра «радостного» покойничка, рядом с ней — племянница. Чуть поодаль качается пьяный Футбол, на аналое повис в слезах Топтыжка. Звенит кадило.
Интересные у них имена. Такие же не христианские, как и все остальное. Семеныч пытался записать новопреставленного в тетрадь сорокоустов и долго вопрошал Футбола, как звали покойного. Тот держался за окно свечного ящика и вещал:
— Пельмень! Ты чё, отец, Пельменя не знаешь?
— Я говорю: имя, ну, как его зовут? — допытывался Алексей Семенович.
— Глупый ты, что ли? Я же тебе толкую: Пельмень!
Вмешалась сестра:
— Иваном крестили.
Семеныч записал новопреставленного Ивана и ухмыльнулся:
— «Пельменя не знаешь?» Кто ж его не знает? Знаменитый покойничек. Он у меня мешок картошки увел, у соседа уголь почти весь осенью перетаскал. Все натопиться не мог…
Хор приступил к канону. Мы с пономарем запеваем:
— Упоко-ой, Господи, душу усо-опшего раба Твоего…
Сестра и племянница крестятся. Жалеют усопшего.
Когда новость о том, что пьяный Пельмень замерз, облетела село, многие облегченно вздохнули. Теперь можно кур не замыкать и спокойно оставлять у порожков на ночь рваные галоши. Топтыжка с горя пропил кусок медного громоотвода, который покойник когда-то спилил с церковной колокольни. Сестра устало смотрит на гроб. Про нее селяне решили, что она отмучилась. Прекратились дебоши, вытрезвители, бесконечные кореша-оборванцы…
Закончилась заупокойная ектенья. Хор запел кондак:
— Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего...
Семеныч вступает басом:
— Идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…
Вот ведь как получается: мы теперь просим, чтобы Господь поселил Пельменя в Раю, со святыми…
Помнится, однажды новопреставленный Иван решил взяться за свое христианское воспитание. Подошел к свечному ящику и купил брошюрку «Как молиться от пьянства». Прочел ее и вызвался помогать при церкви. Алексей Семенович как раз собирался вешать большую трехрядную люстру в трапезную часть храма и взял Пельменя себе в подмогу. Пока работали, Пельмень рассуждал о спасении и трезвости, часто бегал «до ветру». К вечеру Семеныч не досчитался доброго десятка лампочек, а Пельмень, спешно уползая на четвереньках, забыл в храме свою книжку от пьянства.
Хор поет прокимен. Содрогаюсь от холода. Сестра вздыхает, когда слышит слова апостола Павла, произносимые Семенычем:
— Братья, об умерших не скорбите, словно и прочие, не имеющие упования…
В окошко постучала озябшая синица. Жуткая зима. Помнится, еще ласковым летом покойный пугал меня ею. Было это так. Мы с Алексеем Семеновичем купили немного досок. «КамАЗ» подъехал к храму, и Пельмень подрядился его разгрузить. Мы отлучились минут на десять. Когда вернулись, Пельмень лежал пьяный, а над ним матерился водитель грузовика. Через пару часов, когда доски лежали в храме, к нам, отдыхающим на лавочке, прикоптил проснувшийся, трясущийся Пельмень и потребовал за работу на выпивку. Я ему отказал и вдобавок попрекнул лампочками.
«Ну, подожди, поп! — прошипел тогда горе-грузчик. — Подожди, еще не зима! Зимой ты у меня попляшешь!»
Я тогда его не понял и даже забыл эту угрозу. Вспомнил только, когда выпал снег. В колокольне на досках лежала пара зимних шипованных колес. Весной я оставил их именно там. Теперь их нет. Вот и дождались зимы…
Хор затянул «Вечную память». На лице покойного, постепенно оттаявшем, нарисовалась гримаса «а нам все равно»…
На сороковой день его, как и всех нас, будет судить сам Спаситель. А нам остается крепкая и вечная память.
СЕЯТЕЛИ БИСЕРАВ такие зимы обязательно замерзает насмерть хотя бы один человек.
Перед нами — наспех сколоченный, необитый и необструганный гроб. Отпеваем пристывшего в сарае односельчанина. Веселый был человек. И звали его весело — Пельмень. Он и сейчас лежит и беззаботно улыбается. За моей спиной со свечой молится сестра «радостного» покойничка, рядом с ней — племянница. Чуть поодаль качается пьяный Футбол, на аналое повис в слезах Топтыжка. Звенит кадило.
Интересные у них имена. Такие же не христианские, как и все остальное. Семеныч пытался записать новопреставленного в тетрадь сорокоустов и долго вопрошал Футбола, как звали покойного. Тот держался за окно свечного ящика и вещал:
— Пельмень! Ты чё, отец, Пельменя не знаешь?
— Я говорю: имя, ну, как его зовут? — допытывался Алексей Семенович.
— Глупый ты, что ли? Я же тебе толкую: Пельмень!
Вмешалась сестра:
— Иваном крестили.
Семеныч записал новопреставленного Ивана и ухмыльнулся:
— «Пельменя не знаешь?» Кто ж его не знает? Знаменитый покойничек. Он у меня мешок картошки увел, у соседа уголь почти весь осенью перетаскал. Все натопиться не мог…
Хор приступил к канону. Мы с пономарем запеваем:
— Упоко-ой, Господи, душу усо-опшего раба Твоего…
Сестра и племянница крестятся. Жалеют усопшего.
Когда новость о том, что пьяный Пельмень замерз, облетела село, многие облегченно вздохнули. Теперь можно кур не замыкать и спокойно оставлять у порожков на ночь рваные галоши. Топтыжка с горя пропил кусок медного громоотвода, который покойник когда-то спилил с церковной колокольни. Сестра устало смотрит на гроб. Про нее селяне решили, что она отмучилась. Прекратились дебоши, вытрезвители, бесконечные кореша-оборванцы…
Закончилась заупокойная ектенья. Хор запел кондак:
— Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего...
Семеныч вступает басом:
— Идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…
Вот ведь как получается: мы теперь просим, чтобы Господь поселил Пельменя в Раю, со святыми…
Помнится, однажды новопреставленный Иван решил взяться за свое христианское воспитание. Подошел к свечному ящику и купил брошюрку «Как молиться от пьянства». Прочел ее и вызвался помогать при церкви. Алексей Семенович как раз собирался вешать большую трехрядную люстру в трапезную часть храма и взял Пельменя себе в подмогу. Пока работали, Пельмень рассуждал о спасении и трезвости, часто бегал «до ветру». К вечеру Семеныч не досчитался доброго десятка лампочек, а Пельмень, спешно уползая на четвереньках, забыл в храме свою книжку от пьянства.
Хор поет прокимен. Содрогаюсь от холода. Сестра вздыхает, когда слышит слова апостола Павла, произносимые Семенычем:
— Братья, об умерших не скорбите, словно и прочие, не имеющие упования…
В окошко постучала озябшая синица. Жуткая зима. Помнится, еще ласковым летом покойный пугал меня ею. Было это так. Мы с Алексеем Семеновичем купили немного досок. «КамАЗ» подъехал к храму, и Пельмень подрядился его разгрузить. Мы отлучились минут на десять. Когда вернулись, Пельмень лежал пьяный, а над ним матерился водитель грузовика. Через пару часов, когда доски лежали в храме, к нам, отдыхающим на лавочке, прикоптил проснувшийся, трясущийся Пельмень и потребовал за работу на выпивку. Я ему отказал и вдобавок попрекнул лампочками.
«Ну, подожди, поп! — прошипел тогда горе-грузчик. — Подожди, еще не зима! Зимой ты у меня попляшешь!»
Я тогда его не понял и даже забыл эту угрозу. Вспомнил только, когда выпал снег. В колокольне на досках лежала пара зимних шипованных колес. Весной я оставил их именно там. Теперь их нет. Вот и дождались зимы…
Хор затянул «Вечную память». На лице покойного, постепенно оттаявшем, нарисовалась гримаса «а нам все равно»…
На сороковой день его, как и всех нас, будет судить сам Спаситель. А нам остается крепкая и вечная память.
Ну никак не получается вспомнить этого человека. Где я мог его раньше встречать? Мы сидим с ним бок о бок на остановке уже минут двадцать. Транспорт в день Пасхи ходит по-праздничному — почти никак. Вся огромная крещеная страна отдыхает. Праздник Воскресения Христова — праздник жизни — большинство почему-то отмечают на кладбищах, хотя в церквах прошлой ночью было куда как веселее: крестные ходы, яркий свет, торжественные окрыляющие гимны и почти никакого чтения… Богослужебный язык, самый богатый и поэтичный, в прошлую ночь будто обнищал. Да и какому языку под силу хотя бы частично передать всю полноту нынешнего торжества? Христос воскресе! Воистину воскресе!.. После такого восклицания все слова будто теряют вес.
Сижу на холодной скамье. Над городом плывет вязкий густой звон со всех окрестных колоколен. Мурлыкаю про себя «Христос воскресе из мертвых» киевского распева, как ночью на службе запало. Стараюсь не слушать собеседника, который все бубнит и бубнит. Где же я мог с ним раньше встречаться?.. Солнышко, с восхода алое, теперь порыжело, играет на шеломах церквей, забрасывает пасхальными зайчиками улицы. Они то и дело падают на прапорщицкие звезды моего неугомонного соседа. Помятая пилотка, засаленная тельняшка, сверлящий взгляд всесветного господина участкового. На коленях — драная кожаная папка.
— Как вы, попы, одолели! Житья от вас людям нет! — он весьма эмоционален. — Звон подняли во всех церквях! Ни отдохнуть людям, ни выспаться. Такой праздник, сейчас бы сидеть на кладбище да поминать, как положено, а вы тут устроили! Из-за ваших идиотских служб на вызов вот еду, в такой день!
Поначалу мне хотелось его ободрить, рассказать про праздник, чтобы и ему стало радостно, но он сразу отгородился. Я его поприветствовал:
— Христос воскресе!
Он вздрогнул, как от боли, и ответил:
— Пошел ты!..
Мне его сразу стало жалко. Заметно было, что прапорщик мается. Праздник он понимает по-своему, ну и чувствует себя сообразно пониманию. Побыл бы на службе, может, и радовался бы.
— Это власть во всем виновата. Дала вам, попам, свободу, вот вы и устроили Варфоломеевскую ночь!.. Церковь как раз напротив моих окон. Раньше хорошо было, пока там склад квартировал, а нынче всю ночь: дзынь да дзынь! Мы с братом только к столу, а спокойно ни выпить, ни поговорить, звон глушит. По телеку — то же… Потом звенеть кончили. Ну все, думаем, выпьем, отдохнем… А тут бабки под окнами какие-то непонятные песни стали орать!
Я пытался ему объяснить смысл «каких-то непонятных песен» и что воспевали бабки в этот главный праздничный день, но оказалось, что о празднике он и сам знает немало. Во всяком случае, меня он снова слушать не стал:
— Что я, Пасху, что ли, не знаю? Мы ее всю жизнь отмечаем. Всю жизнь, испокон веку, яйца красим и на кладбище ходим бух… то есть поминать! Всегда без ваших поповских штучек обходились!
Постепенно ощущение того, что мы могли раньше встречаться, сменилось другим. Мне стало казаться, что раньше я его знавал. Или даже знал не его самого, а о нем. А может быть, читал про него или слышал? Округлая фигурка, маленький росток. Не новый и несвежий повседневный мундир, расстегнутый «до пупа». Понимаю, что другой, парадный, ему не подошел бы. И эта речь, уверенная в честности и правильности своего автора…
— Конечно, теперь у попов свобода! — он даже минуту не может помолчать. — Загораю с тобой вот на остановке, из-за ваших прихотей, вместо того чтоб… Эх!..
— Каких еще наших прихотей?
— А таких! На моем участке тоже теперь церковь есть. Так ваши верующие около нее отмечали всю ночь. Потом один другого по башке пустой бутылкой — хрясь! Теперь вот езжай, товарищ прапорщик, протокол пиши…
Сижу на холодной скамье. Над городом плывет вязкий густой звон со всех окрестных колоколен. Мурлыкаю про себя «Христос воскресе из мертвых» киевского распева, как ночью на службе запало. Стараюсь не слушать собеседника, который все бубнит и бубнит. Где же я мог с ним раньше встречаться?.. Солнышко, с восхода алое, теперь порыжело, играет на шеломах церквей, забрасывает пасхальными зайчиками улицы. Они то и дело падают на прапорщицкие звезды моего неугомонного соседа. Помятая пилотка, засаленная тельняшка, сверлящий взгляд всесветного господина участкового. На коленях — драная кожаная папка.
— Как вы, попы, одолели! Житья от вас людям нет! — он весьма эмоционален. — Звон подняли во всех церквях! Ни отдохнуть людям, ни выспаться. Такой праздник, сейчас бы сидеть на кладбище да поминать, как положено, а вы тут устроили! Из-за ваших идиотских служб на вызов вот еду, в такой день!
Поначалу мне хотелось его ободрить, рассказать про праздник, чтобы и ему стало радостно, но он сразу отгородился. Я его поприветствовал:
— Христос воскресе!
Он вздрогнул, как от боли, и ответил:
— Пошел ты!..
Мне его сразу стало жалко. Заметно было, что прапорщик мается. Праздник он понимает по-своему, ну и чувствует себя сообразно пониманию. Побыл бы на службе, может, и радовался бы.
— Это власть во всем виновата. Дала вам, попам, свободу, вот вы и устроили Варфоломеевскую ночь!.. Церковь как раз напротив моих окон. Раньше хорошо было, пока там склад квартировал, а нынче всю ночь: дзынь да дзынь! Мы с братом только к столу, а спокойно ни выпить, ни поговорить, звон глушит. По телеку — то же… Потом звенеть кончили. Ну все, думаем, выпьем, отдохнем… А тут бабки под окнами какие-то непонятные песни стали орать!
Я пытался ему объяснить смысл «каких-то непонятных песен» и что воспевали бабки в этот главный праздничный день, но оказалось, что о празднике он и сам знает немало. Во всяком случае, меня он снова слушать не стал:
— Что я, Пасху, что ли, не знаю? Мы ее всю жизнь отмечаем. Всю жизнь, испокон веку, яйца красим и на кладбище ходим бух… то есть поминать! Всегда без ваших поповских штучек обходились!
Постепенно ощущение того, что мы могли раньше встречаться, сменилось другим. Мне стало казаться, что раньше я его знавал. Или даже знал не его самого, а о нем. А может быть, читал про него или слышал? Округлая фигурка, маленький росток. Не новый и несвежий повседневный мундир, расстегнутый «до пупа». Понимаю, что другой, парадный, ему не подошел бы. И эта речь, уверенная в честности и правильности своего автора…
— Конечно, теперь у попов свобода! — он даже минуту не может помолчать. — Загораю с тобой вот на остановке, из-за ваших прихотей, вместо того чтоб… Эх!..
— Каких еще наших прихотей?
— А таких! На моем участке тоже теперь церковь есть. Так ваши верующие около нее отмечали всю ночь. Потом один другого по башке пустой бутылкой — хрясь! Теперь вот езжай, товарищ прапорщик, протокол пиши…
— Так это, наверное, не наши верующие были, — говорю, — нашим некогда было водку трескать. У них служба была ночью, а перед ней пост длинный, устали все. И потом, наши-то, они не около церкви, а внутри. Те, кто возле, скорее всего, не наши.
На его опухшем лице обозначилась усталая улыбка:
— Вечно вы, попы, выкручиваетесь! «Наши, не наши»! Не было бы ваших дурацких служб, я бы тоже сейчас праздновал. Вот и все!
Тоскливое, совсем не праздничное общение у нас склеилось. Чтобы окончательно не скиснуть, про себя пою «Христос воскресе». Колокольни, одна за другой, стихают. С городских кладбищ потянулись первые отметившие, а автобуса все нет. Созерцаю профиль участкового, и меня не покидает ощущение старого заочного знакомства с ним. Маленькие глазки утонули в мясистом лице, над ними — рыжие незаметные брови. Толстые уши будто висят из-под пилотки, над бодро шлепающими губами — круглый объемный нос… Может быть, вовсе и не его я знавал, не о нем читал? Может быть, какой-то хрестоматийный герой литературы на него похож? Или — он на этого героя? Перебираю в голове картотеку знаменитых персонажей. Гоголевский Бульба? Глупое сравнение. Тогда, скорее уж, Пацюк? Вглядываюсь в участкового. Нет, не тянет на Пацюка. Размах не тот. Унтер Пришибеев? Нет, слабоват характер. Обломов? Вряд ли. Обломов хотя и литературный, но все же главный герой, образцовый характер, родоначальник целого явления — обломовщины. А здесь, скорее, что-то второстепенное, даже закадровое, междустрочное. Глупые мысли в такой-то праздник. Христо-ос воскресе-е из-з ме-е-ертвых…
Мой «междустрочный» герой еще не устал. Опухший, он все треплет и треплет непонятно к чему пришитым языком:
— Народ обобрали! Заводы поразвалили! Церквей тут понастроили, понимаешь!
В окне подъезжающего автобуса светится пасхальным счастьем лик немолодого уже монаха отца Сильвестра. Мой собеседник увидал это и обрадовался такому явлению больше, чем самому автобусу. Конечно же, он, как всегда, прав:
— Вот зараза! И тут попы! Раньше и автобусы чаще ходили, а теперь из-за вашего брата…
Он поднялся и покатился к автобусу на своих круглых ножках. Жировые складки на толстой шее как-то по-праздничному весело затряслись. Ехать этим же рейсом, в его компании, мне не захотелось. К тому же, отец Сильвестр уже выпрыгнул из автобуса, заметил меня, замахал рукой и вприпрыжку побежал к моей скамейке.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
Мы облобызались.
— Ничего не говори, — затараторил он, — сейчас я тебе сам кое-что расскажу. У нас ночью, на службе, наши все видали… в нашем храме… короче, слушай. Народу у нас на ночной — ну, ты знаешь, как в соборе-то — не продохнуть. Собрал я воскресную школу, ну, ребятишек, преподавателей, родственничков, что в гости приехали к праздничку, и поставил у малого алтаря. Тут посвободнее, думаю, не затопчут. Открыл перед крестным ходом Царские врата в малом алтаре, а сам к братии побежал, в большой. Там на Пасху служим все, ну, ты знаешь… Отслужили, как обычно, радуемся. Настоятель меня поставил крест народу давать. Все так и цветут! Ясное дело, Христос воскрес! Подходят и ребятишки мои, воскреснички. Поцеловали крест, столпились и пытают, почему, дескать, все наши батюшки служили в красном облачении? Разве не в белом положено? Ну, я объясняю, что, мол, по уставу в красном-то, как и надо на Пасху, а как же. Они и говорят: а в малом алтаре ангелы, которые служили, все в белое облачение были одеты. Представляешь, какая служба у нас в соборе была? Все говорят, кто у малого алтаря стоял, все видали ангельскую службу. Я попросил их, каждого, нарисовать, какая эта служба была. Сам пока пошел, разоблачился. Выхожу из алтаря, они мне и показывают. У всех одинаковые рисунки получились! Вот радость-то! Бегаю теперь, всем эту новость разношу. Не все, правда, одобряют. А то еще и посмеиваются. Да это и понятно. Я не горюю. Господь ведь говорил в Евангелии про свиней, ну, ты знаешь, читал? Чтобы, дескать, апостолы не разбрасывали драгоценные дары — бисер — перед свиньями. Ногами, дескать, эти свиньи все истопчут и ничего не поймут… Ладно, дальше, вон в ту церковь побегу, в Успенскую, похристосуюсь.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
Он убежал, точнее, ускакал на радости. Славная встреча. И новость добрая, и разъяснил мне отец Сильвестр, наконец, что за герой и из какой литературы меня на этой остановке нынче донимал.
ДАВИД-КРЕСТИТЕЛЬНа его опухшем лице обозначилась усталая улыбка:
— Вечно вы, попы, выкручиваетесь! «Наши, не наши»! Не было бы ваших дурацких служб, я бы тоже сейчас праздновал. Вот и все!
Тоскливое, совсем не праздничное общение у нас склеилось. Чтобы окончательно не скиснуть, про себя пою «Христос воскресе». Колокольни, одна за другой, стихают. С городских кладбищ потянулись первые отметившие, а автобуса все нет. Созерцаю профиль участкового, и меня не покидает ощущение старого заочного знакомства с ним. Маленькие глазки утонули в мясистом лице, над ними — рыжие незаметные брови. Толстые уши будто висят из-под пилотки, над бодро шлепающими губами — круглый объемный нос… Может быть, вовсе и не его я знавал, не о нем читал? Может быть, какой-то хрестоматийный герой литературы на него похож? Или — он на этого героя? Перебираю в голове картотеку знаменитых персонажей. Гоголевский Бульба? Глупое сравнение. Тогда, скорее уж, Пацюк? Вглядываюсь в участкового. Нет, не тянет на Пацюка. Размах не тот. Унтер Пришибеев? Нет, слабоват характер. Обломов? Вряд ли. Обломов хотя и литературный, но все же главный герой, образцовый характер, родоначальник целого явления — обломовщины. А здесь, скорее, что-то второстепенное, даже закадровое, междустрочное. Глупые мысли в такой-то праздник. Христо-ос воскресе-е из-з ме-е-ертвых…
Мой «междустрочный» герой еще не устал. Опухший, он все треплет и треплет непонятно к чему пришитым языком:
— Народ обобрали! Заводы поразвалили! Церквей тут понастроили, понимаешь!
В окне подъезжающего автобуса светится пасхальным счастьем лик немолодого уже монаха отца Сильвестра. Мой собеседник увидал это и обрадовался такому явлению больше, чем самому автобусу. Конечно же, он, как всегда, прав:
— Вот зараза! И тут попы! Раньше и автобусы чаще ходили, а теперь из-за вашего брата…
Он поднялся и покатился к автобусу на своих круглых ножках. Жировые складки на толстой шее как-то по-праздничному весело затряслись. Ехать этим же рейсом, в его компании, мне не захотелось. К тому же, отец Сильвестр уже выпрыгнул из автобуса, заметил меня, замахал рукой и вприпрыжку побежал к моей скамейке.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
Мы облобызались.
— Ничего не говори, — затараторил он, — сейчас я тебе сам кое-что расскажу. У нас ночью, на службе, наши все видали… в нашем храме… короче, слушай. Народу у нас на ночной — ну, ты знаешь, как в соборе-то — не продохнуть. Собрал я воскресную школу, ну, ребятишек, преподавателей, родственничков, что в гости приехали к праздничку, и поставил у малого алтаря. Тут посвободнее, думаю, не затопчут. Открыл перед крестным ходом Царские врата в малом алтаре, а сам к братии побежал, в большой. Там на Пасху служим все, ну, ты знаешь… Отслужили, как обычно, радуемся. Настоятель меня поставил крест народу давать. Все так и цветут! Ясное дело, Христос воскрес! Подходят и ребятишки мои, воскреснички. Поцеловали крест, столпились и пытают, почему, дескать, все наши батюшки служили в красном облачении? Разве не в белом положено? Ну, я объясняю, что, мол, по уставу в красном-то, как и надо на Пасху, а как же. Они и говорят: а в малом алтаре ангелы, которые служили, все в белое облачение были одеты. Представляешь, какая служба у нас в соборе была? Все говорят, кто у малого алтаря стоял, все видали ангельскую службу. Я попросил их, каждого, нарисовать, какая эта служба была. Сам пока пошел, разоблачился. Выхожу из алтаря, они мне и показывают. У всех одинаковые рисунки получились! Вот радость-то! Бегаю теперь, всем эту новость разношу. Не все, правда, одобряют. А то еще и посмеиваются. Да это и понятно. Я не горюю. Господь ведь говорил в Евангелии про свиней, ну, ты знаешь, читал? Чтобы, дескать, апостолы не разбрасывали драгоценные дары — бисер — перед свиньями. Ногами, дескать, эти свиньи все истопчут и ничего не поймут… Ладно, дальше, вон в ту церковь побегу, в Успенскую, похристосуюсь.
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе!
Он убежал, точнее, ускакал на радости. Славная встреча. И новость добрая, и разъяснил мне отец Сильвестр, наконец, что за герой и из какой литературы меня на этой остановке нынче донимал.
…я сам изнемогал от счастья бытия.
Н. Заболоцкий
Отец Георгий из села Горянина любит жизнь. Он восторгается ею, как маленький, и радуется возможности жить бесконечно, на небесах. Когда он проповедует с амвона, то обязательно расписывает будущий рай самыми праздничными красками, и несколько старушек, что стоят в церкви, возвращаются со службы молодыми и воодушевленными. Подумать только! Бесконечная, бесскорбная и беспроблемная жизнь! Неужели она наступит?..
Однажды в храм вошла немолодая упитанная дама. Неизвестно, слышала ли она рассказ про царство небесное или нет. Ее взгляды на жизнь вообще были весьма своеобразными. Народ уже покинул храм, а батюшка что-то замешкался в алтаре. Дама терпеливо его ждала. Был летний вечер. Мимо церковных окон с мычанием протопало совхозное стадо. Наконец и отец Георгий загремел в алтаре ключами, собрался уходить. Спустился с амвона, и тут дама подплыла к нему с просьбой о помощи:
— Батюшка, без вашего совета мне не обойтись. Мне Петровна, ну вы ее знаете, божественная такая, наказала свечку за мужа поставить кверху ногами, ну, чтобы он сдох. Я вот свечку купила, а где у нее верх, где низ — не разберу. Помогите разобраться, посоветуйте, пожалуйста.
Отец Георгий уставился на даму с удивлением. Он растерялся и не знал, как помочь этой прихожанке, чтобы ее муж околел от свечки. Он открыл рот и удивленно хлопал глазами. Дама решила изложить свою просьбу подробнее:
— Понимаете, муж — такая сволочь. А еще он — алкаш, гад и изменщик. Он к Нюрке после работы заходил как-то. А Петровна все видала. Она мне про его похождения всегда докладывает, добрая она, ну, по-соседски. Я уже вся извелась, высохла вся от тоски, сил моих нет. Ну, а Петровна-то, она старушка божественная, знает, как кому земельку подсыпать, как кому булавку в окошко воткнуть. И берет за советы по-божески. Ну, я ее и спросила, как с мужем-то быть? Она и посоветовала: «Чтоб он сдох, — говорит, — надо за него свечку за упокой поставить в церкви, но только обязательно кверху ногами. У попа, — говорит, — спроси, как и что. Он, — дескать, — в семинарии обучался. Такие мелочи-то знает, поди».
Отец Георгий посмотрел на необъятную «высохшую» от горя даму, подумал немного и решил рассказать ей про то, как Бог всех людей любит, про жизнь, которую Бог всем дает, про жизнь, которая будет там, на небесах, у всех крещеных людей. Он даже открыл для этого рот, но дама перебила:
— Вот свечка, видите, кручу ее в руках, кручу, а ни верха, ни низа не различу никак.
Батюшка взял свечку в руки, расковырял фитиль и показал:
— Вот верх.
Потом глубоко вздохнул и добавил:
— Я храм собираюсь замыкать, служба кончилась. Идите домой. Там вас муж, наверное, ждет. Скоро корову доить. Одному-то несподручно, поди, без хозяйки со скотиной управляться. Идите помогать, а в убийцу мы с вами поиграем как-нибудь в другой раз.
Дама смиренно покинула церковь. Батюшка затушил все лампады, лязгнул засовом на входной двери, щелкнул замком и отправился домой.
Трудовой день закончился, и в прохладном воздухе тут же запищали комары. С фермы по окрестным лугам разливается коровье мычание и незлой пастушечий мат. Слева, в пруду, чуть пониже церкви играют золотые карасики. Ребятишки запутались в удочках на берегу. Гуси за день утомились под августовским солнцем. Они уселись у Лукичевой калитки и даже не шипят на прохожего в шелестящей рясе. На отца Георгия нахлынуло вдруг поэтичное настроение. Все наполнено прекрасной жизнью! И потом, подумал батюшка, тоже будет жизнь, но куда прекрасней этой! В миллион, наверное, раз!
Толстая дама настигла отца Георгия уже у его калитки. От резвого галопа ее «иссохшее» тело все взмокло. Задыхаясь, она промолвила:
— Батюшка, спасибо за совет, только вот я спросить забыла, на какой подсвечник свечку-то втыкать? И еще забыла: сдохнет-то он — гад — скоро после этого?
Поэтичное вдохновение отца Георгия враз оставило. От жалости к даме и ко всем жертвам Петровны заныло сердце. Он решил помочь ей спастись, забыть об убийственных планах, скроил страшную гримасу и рявкнул что было духу:
— Дура! А ну, пошла отсюда на Великую горку к Кузькиной бабушке! И Петровну свою божественную с собой прихвати! Уйди с глаз моих! Не то я сам тебе эту свечку поставлю! Я те так ее поставлю!..
Дама решила не рисковать и поспешила убраться. В селе поговаривали, что местный поп свои обещания обычно выполняет.
Расстроенный батюшка вошел в дом и уселся чаевничать. Горячий чай обжигал, и настоятель долго фыркал в свою чашку про то, что «одолели петровны, когда ж их петровняя дурь уже повыветривается, молишься за них, молишься, а они…»
На третьем стакане он успокоился и тут к нему подкрался шестилетний Давид. Он придвинул табуретку поближе к столу и вскарабкался на нее. Руками, перепачканными зеленкой, он тоже нацедил себе чаю и принялся молча хлебать. Он был задумчив и совсем не слыхал, как отец вопрошал его про обилие зеленки на руках. Заметно было, что в голове пацана скрупулезно копошится занятная думка. Наконец, он выдал:
— Скажи, пап, а крещенные ведь не умрут и в рай попадут все?
— Бог их знает, — ответил отец, — все, кто Его слушается, наверное.
— Так нам, пожалуй, скучно будет в раю без кошек? Они-то, бедненькие, все не крещенные.
— Ну, не знаю. Кошки ведь нам для этой жизни нужны. Так ведь Господь устроил.
Давид еще немного помялся. Он все не решался поделиться с отцом своим великим открытием. В конце концов не выдержал:
— Знаешь, пап, я сегодня подумал, что кошкам тоже не хочется умирать. И изобрел, как их тоже в рай взять. Я Мурку и Барсика, и всех их котят… ну… это… покрестил. А что, запросто. Взял тазик, принес воды из колодца, и все. А еще, только ты не ругайся, потом я поросят покрестил и цыплят… тоже… Свинью тоже вот хотел…
Тут на столе затряслись стаканы и миски. Отец Георгий от хохота весь покраснел и взмок. Сыну нужно было кое-что серьезно объяснить про крещение, но сделать это теперь без смеха все равно не получилось бы. Чтобы отдышаться свежим воздухом и успокоиться, он вышел на крыльцо. Но тут ему стало еще смешнее: по двору чинно вышагивает крещеный петух, крещеная курица водит православных цыплят. На карнизе развалился Барсик — толстенный ортодокс…
Сад и вся улица утопает в зелени. В палисаднике красно от мальвы. Злые комары к сумеркам распищались не на шутку. Батюшка прихлопнул одного на лбу и подумал, как хорошо, что Давид не додумался и этих крестить. Гонялся бы за ними до ночи по селу. И на том свете потом бы от них житья…
АРГУМЕНТЫ И ФАКТЫ— Батюшка, без вашего совета мне не обойтись. Мне Петровна, ну вы ее знаете, божественная такая, наказала свечку за мужа поставить кверху ногами, ну, чтобы он сдох. Я вот свечку купила, а где у нее верх, где низ — не разберу. Помогите разобраться, посоветуйте, пожалуйста.
Отец Георгий уставился на даму с удивлением. Он растерялся и не знал, как помочь этой прихожанке, чтобы ее муж околел от свечки. Он открыл рот и удивленно хлопал глазами. Дама решила изложить свою просьбу подробнее:
— Понимаете, муж — такая сволочь. А еще он — алкаш, гад и изменщик. Он к Нюрке после работы заходил как-то. А Петровна все видала. Она мне про его похождения всегда докладывает, добрая она, ну, по-соседски. Я уже вся извелась, высохла вся от тоски, сил моих нет. Ну, а Петровна-то, она старушка божественная, знает, как кому земельку подсыпать, как кому булавку в окошко воткнуть. И берет за советы по-божески. Ну, я ее и спросила, как с мужем-то быть? Она и посоветовала: «Чтоб он сдох, — говорит, — надо за него свечку за упокой поставить в церкви, но только обязательно кверху ногами. У попа, — говорит, — спроси, как и что. Он, — дескать, — в семинарии обучался. Такие мелочи-то знает, поди».
Отец Георгий посмотрел на необъятную «высохшую» от горя даму, подумал немного и решил рассказать ей про то, как Бог всех людей любит, про жизнь, которую Бог всем дает, про жизнь, которая будет там, на небесах, у всех крещеных людей. Он даже открыл для этого рот, но дама перебила:
— Вот свечка, видите, кручу ее в руках, кручу, а ни верха, ни низа не различу никак.
Батюшка взял свечку в руки, расковырял фитиль и показал:
— Вот верх.
Потом глубоко вздохнул и добавил:
— Я храм собираюсь замыкать, служба кончилась. Идите домой. Там вас муж, наверное, ждет. Скоро корову доить. Одному-то несподручно, поди, без хозяйки со скотиной управляться. Идите помогать, а в убийцу мы с вами поиграем как-нибудь в другой раз.
Дама смиренно покинула церковь. Батюшка затушил все лампады, лязгнул засовом на входной двери, щелкнул замком и отправился домой.
Трудовой день закончился, и в прохладном воздухе тут же запищали комары. С фермы по окрестным лугам разливается коровье мычание и незлой пастушечий мат. Слева, в пруду, чуть пониже церкви играют золотые карасики. Ребятишки запутались в удочках на берегу. Гуси за день утомились под августовским солнцем. Они уселись у Лукичевой калитки и даже не шипят на прохожего в шелестящей рясе. На отца Георгия нахлынуло вдруг поэтичное настроение. Все наполнено прекрасной жизнью! И потом, подумал батюшка, тоже будет жизнь, но куда прекрасней этой! В миллион, наверное, раз!
Толстая дама настигла отца Георгия уже у его калитки. От резвого галопа ее «иссохшее» тело все взмокло. Задыхаясь, она промолвила:
— Батюшка, спасибо за совет, только вот я спросить забыла, на какой подсвечник свечку-то втыкать? И еще забыла: сдохнет-то он — гад — скоро после этого?
Поэтичное вдохновение отца Георгия враз оставило. От жалости к даме и ко всем жертвам Петровны заныло сердце. Он решил помочь ей спастись, забыть об убийственных планах, скроил страшную гримасу и рявкнул что было духу:
— Дура! А ну, пошла отсюда на Великую горку к Кузькиной бабушке! И Петровну свою божественную с собой прихвати! Уйди с глаз моих! Не то я сам тебе эту свечку поставлю! Я те так ее поставлю!..
Дама решила не рисковать и поспешила убраться. В селе поговаривали, что местный поп свои обещания обычно выполняет.
Расстроенный батюшка вошел в дом и уселся чаевничать. Горячий чай обжигал, и настоятель долго фыркал в свою чашку про то, что «одолели петровны, когда ж их петровняя дурь уже повыветривается, молишься за них, молишься, а они…»
На третьем стакане он успокоился и тут к нему подкрался шестилетний Давид. Он придвинул табуретку поближе к столу и вскарабкался на нее. Руками, перепачканными зеленкой, он тоже нацедил себе чаю и принялся молча хлебать. Он был задумчив и совсем не слыхал, как отец вопрошал его про обилие зеленки на руках. Заметно было, что в голове пацана скрупулезно копошится занятная думка. Наконец, он выдал:
— Скажи, пап, а крещенные ведь не умрут и в рай попадут все?
— Бог их знает, — ответил отец, — все, кто Его слушается, наверное.
— Так нам, пожалуй, скучно будет в раю без кошек? Они-то, бедненькие, все не крещенные.
— Ну, не знаю. Кошки ведь нам для этой жизни нужны. Так ведь Господь устроил.
Давид еще немного помялся. Он все не решался поделиться с отцом своим великим открытием. В конце концов не выдержал:
— Знаешь, пап, я сегодня подумал, что кошкам тоже не хочется умирать. И изобрел, как их тоже в рай взять. Я Мурку и Барсика, и всех их котят… ну… это… покрестил. А что, запросто. Взял тазик, принес воды из колодца, и все. А еще, только ты не ругайся, потом я поросят покрестил и цыплят… тоже… Свинью тоже вот хотел…
Тут на столе затряслись стаканы и миски. Отец Георгий от хохота весь покраснел и взмок. Сыну нужно было кое-что серьезно объяснить про крещение, но сделать это теперь без смеха все равно не получилось бы. Чтобы отдышаться свежим воздухом и успокоиться, он вышел на крыльцо. Но тут ему стало еще смешнее: по двору чинно вышагивает крещеный петух, крещеная курица водит православных цыплят. На карнизе развалился Барсик — толстенный ортодокс…
Сад и вся улица утопает в зелени. В палисаднике красно от мальвы. Злые комары к сумеркам распищались не на шутку. Батюшка прихлопнул одного на лбу и подумал, как хорошо, что Давид не додумался и этих крестить. Гонялся бы за ними до ночи по селу. И на том свете потом бы от них житья…
Задолго до появления очков над церковным забором слышна дружеская брань. Это явление можно наблюдать хоть каждый вечер. Жара ли, стужа ли… Макар отличается почти английским постоянством. Ругательства слышатся отчетливее, отчетливее. И вот, наконец, над изгородью появляются бифокальные очки в роговой оправе. Шнурками от ботинок они привязаны к оттопыренным ушам, которые прячутся под навесом кепки-аэродрома. Макар самый высокий в селе человек и большой любитель посудачить «за жисть» сам с собой. Сам себя материт, сам оправдывается. Да так громко, словно два глухих общаются через дорогу. Поравнявшись со мной, он приостанавливается, приподнимается на цыпочки. Теперь над двухметровым забором виден его небритый подбородок. Силится просмотреть насквозь свои залапанные линзы. Похоже, не получается. Он крякает, отправляется дальше и продолжает свою увлекательную беседу:
— Так вот. О чем это я? Ах, да…
— Что, совсем, дурак, ничего не помнишь?
— Кто, я?
— Нет, я! Я-то помню.
Ему с собой не скучно ни общаться, ни — главное — выпивать. Вроде, и компания, а самогон в одну глотку.
Он удаляется. Завтра по-джентльменски пунктуальный Макар будет просыпаться у дороги под старой березой ровно с половины шестого, когда мимо него погонят коров, до без четверти девять, когда лежать под летним солнцем станет нестерпимо. До вечера будет искать в жизни главное, а когда найдет, побежит домой, сядет сам напротив себя и со здравицами самому себе будет пить это «главное». Оба налижутся, а что будет дальше — я уже рассказал. Будет вечер и будет утро, вечер, утро…
Жизнь счастливого Макара при мне разнообразилась лишь однажды, когда мы с ним знакомились.
А было это так: осенним утром, когда холодно и мокро лежать под березой у большака, коров уже не погнали. Зато по дороге побрел я служить первую литургию в этом селе. Макар лежал и ежился от холода. Такой несчастный, одинокий. Кутается в телогрейку, натягивает кепку чуть не на плечи. Я и не подозревал тогда, что под этой кепкой их двое. Подошел, наклонился:
— Живой? — спрашиваю. — А? Мужик?..
Он отмахнулся, как от мухи. Немного погодя приподнял голову, взглянул на черную зимнюю рясу. Под линзами захлопали удивленные глаза. Он встал, спокойно ткнул пальцем чуть правее меня:
— Этот поп с рогами!
И сам подтвердил:
— Точно!
Затем указал левее меня:
— Этот… с хвостом, что ли?
— Угу, сам, что ли, не видишь?
— А этот, — он кивнул на меня, — с рылом?
— С каким рылом?
— С каким, с каким… С поросячьим, конечно.
— Я боюсь, а ты?
— И я боюсь! Это ведь анчихристы в попов вселились!
Макар с перепугу «побежали» куда-то. Я отправился на службу. Рассказал утреннюю сценку Алексею Семеновичу. Тот решил, что Макар допился «до чертиков». Однако уже вечером Петровна шептала своим товаркам, что поп — антихрист, крестилась, плевала через плечо. Клялась, что с рожками. Сама видела! Ей-ей!
ПРО ВЕЛИКИЕ МУЧЕНИЯ— Так вот. О чем это я? Ах, да…
— Что, совсем, дурак, ничего не помнишь?
— Кто, я?
— Нет, я! Я-то помню.
Ему с собой не скучно ни общаться, ни — главное — выпивать. Вроде, и компания, а самогон в одну глотку.
Он удаляется. Завтра по-джентльменски пунктуальный Макар будет просыпаться у дороги под старой березой ровно с половины шестого, когда мимо него погонят коров, до без четверти девять, когда лежать под летним солнцем станет нестерпимо. До вечера будет искать в жизни главное, а когда найдет, побежит домой, сядет сам напротив себя и со здравицами самому себе будет пить это «главное». Оба налижутся, а что будет дальше — я уже рассказал. Будет вечер и будет утро, вечер, утро…
Жизнь счастливого Макара при мне разнообразилась лишь однажды, когда мы с ним знакомились.
А было это так: осенним утром, когда холодно и мокро лежать под березой у большака, коров уже не погнали. Зато по дороге побрел я служить первую литургию в этом селе. Макар лежал и ежился от холода. Такой несчастный, одинокий. Кутается в телогрейку, натягивает кепку чуть не на плечи. Я и не подозревал тогда, что под этой кепкой их двое. Подошел, наклонился:
— Живой? — спрашиваю. — А? Мужик?..
Он отмахнулся, как от мухи. Немного погодя приподнял голову, взглянул на черную зимнюю рясу. Под линзами захлопали удивленные глаза. Он встал, спокойно ткнул пальцем чуть правее меня:
— Этот поп с рогами!
И сам подтвердил:
— Точно!
Затем указал левее меня:
— Этот… с хвостом, что ли?
— Угу, сам, что ли, не видишь?
— А этот, — он кивнул на меня, — с рылом?
— С каким рылом?
— С каким, с каким… С поросячьим, конечно.
— Я боюсь, а ты?
— И я боюсь! Это ведь анчихристы в попов вселились!
Макар с перепугу «побежали» куда-то. Я отправился на службу. Рассказал утреннюю сценку Алексею Семеновичу. Тот решил, что Макар допился «до чертиков». Однако уже вечером Петровна шептала своим товаркам, что поп — антихрист, крестилась, плевала через плечо. Клялась, что с рожками. Сама видела! Ей-ей!
Однажды старинный семейный друг решил показать мне столицу. Не ту, шумную и грязную, к которой я уже успел привыкнуть, а другую, тихую, светлую и незаметную. Мы отправились в древний храм, что в Сокольниках. Ехали долго. Голова раскалывалась от шума и пестрящей всюду рекламы, но, лишь только мы вошли в церковь, все вмиг изменилось. Здесь царило священное спокойствие. Мы приложились к чудотворной иконе, послушали молебен. Батюшка щедро умастил разболевшиеся головы добрым елеем, и нам сразу полегчало. Церковь была полна москвичами, но они казались совсем другими, не похожими на тех, что дремлют в метро и толкаются бесконечными переходами. Здешние светились, улыбались и не думали дремать. Мой поводырь объяснил, что столица — настоящая столица — она здесь, в храмах, а вовсе не вокруг них. Эта мысль мне понравилась. Я с ним согласился, и мы встали в очередь к свечной лавке.
Впрочем, и здесь, в этой светлой Москве, нам встретился другой, уныло дремлющий, горожанин. Он стоял в очереди впереди нас, и его окружали мордатые телохранители. Его черед вскоре подошел, и нам невольно пришлось подслушать его печаль. Просунув голову в окошко свечного ящика, он потребовал у продавщицы икону своего святого, а заодно попросил, чтобы она рассказала о нем. Продавщица поинтересовалась, как зовут вопрошателя. Он оказался Георгием. Тогда она посоветовала взять образок святого Георгия Победоносца. И добавила: «Великомученика». Это слово впечатлило унылого. Он переспросил:
— Великомученика? Мой ангел великомученик? — покупатель задумался и прослезился. — Точно. Прямо как я. Я ведь тоже великомученик. Всю жизнь мучаюсь. Гоняюсь за счастьем, а что-то никак не догоню, — он разоткровенничался не на шутку, а продавщица, чтобы помочь ему, терпеливо его выслушивала. — Всю жизнь как белка в колесе. Это только говорят все, что надо дом построить, сына родить да дерево посадить, и всё, будешь счастливым. Я уже десяток, наверное, домов себе выстроил, и у каждого дома где сад, а где парк насадил. И сыновей у меня шестеро, по паре от каждого брака. А счастья все что-то нет. С бизнесом этим не клеится все время… Точно, я и есть этот самый великомученик.
Тут в его кармане заулюлюкал мобильник. Он взял трубку, послушал и велел мордатым подавать машину. Телохранители ускакали, а он поблагодарил продавщицу:
— Спасибо вам. Точно вы меня определили. Великомученик я, как и мой ангел.
В распахнутую дверь было видно, как к паперти подрулил лимузин. Мученик утер слезу и попрощался. Уходя, он забыл в лавке купленную иконку, так спешил к своим страданиям.
Когда очередь дошла до нас, мы увидели, что продавщица, растроганная жалобным рассказом, скорбит о «мученике»:
— Жалко его, — говорит, — рада бы помочь, а как? Он ведь меня слушать бы даже не стал. Такие «мученики» часто приходят. Желают от батюшек наших облегчение получить, а сами их не слушают. Гордые очень, гордость послушаться не позволяет. Так и мучаются всю жизнь. Иконки вот так же забывают, как этот…
Светлая Москва и теперь ликует. Каждый день. Где еще, в каком месте на Земле враз совершается столько божественных служб, как здесь? Сотни церквей стоят с распахнутыми дверями. И тысячи серых «мучеников» проезжают мимо этой радости. Протирают кресла в офисах, месят грязь на рынках, проторговываются в ларьках и всю жизнь страдают. Хотят так, наверное. Мазохисты.
Впрочем, и здесь, в этой светлой Москве, нам встретился другой, уныло дремлющий, горожанин. Он стоял в очереди впереди нас, и его окружали мордатые телохранители. Его черед вскоре подошел, и нам невольно пришлось подслушать его печаль. Просунув голову в окошко свечного ящика, он потребовал у продавщицы икону своего святого, а заодно попросил, чтобы она рассказала о нем. Продавщица поинтересовалась, как зовут вопрошателя. Он оказался Георгием. Тогда она посоветовала взять образок святого Георгия Победоносца. И добавила: «Великомученика». Это слово впечатлило унылого. Он переспросил:
— Великомученика? Мой ангел великомученик? — покупатель задумался и прослезился. — Точно. Прямо как я. Я ведь тоже великомученик. Всю жизнь мучаюсь. Гоняюсь за счастьем, а что-то никак не догоню, — он разоткровенничался не на шутку, а продавщица, чтобы помочь ему, терпеливо его выслушивала. — Всю жизнь как белка в колесе. Это только говорят все, что надо дом построить, сына родить да дерево посадить, и всё, будешь счастливым. Я уже десяток, наверное, домов себе выстроил, и у каждого дома где сад, а где парк насадил. И сыновей у меня шестеро, по паре от каждого брака. А счастья все что-то нет. С бизнесом этим не клеится все время… Точно, я и есть этот самый великомученик.
Тут в его кармане заулюлюкал мобильник. Он взял трубку, послушал и велел мордатым подавать машину. Телохранители ускакали, а он поблагодарил продавщицу:
— Спасибо вам. Точно вы меня определили. Великомученик я, как и мой ангел.
В распахнутую дверь было видно, как к паперти подрулил лимузин. Мученик утер слезу и попрощался. Уходя, он забыл в лавке купленную иконку, так спешил к своим страданиям.
Когда очередь дошла до нас, мы увидели, что продавщица, растроганная жалобным рассказом, скорбит о «мученике»:
— Жалко его, — говорит, — рада бы помочь, а как? Он ведь меня слушать бы даже не стал. Такие «мученики» часто приходят. Желают от батюшек наших облегчение получить, а сами их не слушают. Гордые очень, гордость послушаться не позволяет. Так и мучаются всю жизнь. Иконки вот так же забывают, как этот…
Светлая Москва и теперь ликует. Каждый день. Где еще, в каком месте на Земле враз совершается столько божественных служб, как здесь? Сотни церквей стоят с распахнутыми дверями. И тысячи серых «мучеников» проезжают мимо этой радости. Протирают кресла в офисах, месят грязь на рынках, проторговываются в ларьках и всю жизнь страдают. Хотят так, наверное. Мазохисты.
* * *
В нашем селе приезжие, как и в любом другом, всегда на виду. Они — главные звезды сплетен. О них судачат на лавочках, в магазинных очередях и даже при обычных встречах посреди улицы:
«Слыхала новость? Те-то, которые, ух, какие они!..»
«Слыхала новость? Те-то, которые, ух, какие они!..»
Но это новое семейство не снискало себе звездной славы. Они оказались верующими, и все сплетницы разом поломали о них языки:
«Слыхала? Эти-то, которые… верующими оказались, в церкву ходють».
«Мракобесы, что с них взять».
Эти «новички-мракобесы» купили себе ветхую холупку возле храма, распахали огород и зажили с Божьей помощью. Прихожане к ним привыкли сразу, как ко всем веселым и добродушным. И пусть их ржавая машина стоит, как выхлопная труба от лимузина, пусть домик и все имущество оценивается как одно лимузиновое колесо, они улыбаются и цветут.
Впервые встретив новую чету в храме, Семеныч их поприветствовал:
— День добрый! Как дела?
А они ему:
— Спаси, Господи. Хорошо, слава Богу.
Семеныч вывел:
— Наши люди.
Наши люди обживались. Когда отремонтировали домик, из города, от родителей, забрали своего пятилетнего сына-инвалида. Вскоре и его, улыбчивого, стали в коляске привозить к причастию.
Сын-инвалид оказался доброй новостью для сплетниц:
«Надо ж ведь, как!»
«Ага, вот горе-то!»
Сердобольная Петровна однажды решила пожалеть новеньких и оплакать их всех — горемычных — вместе с котом. В их палисаднике распустилась душистая сирень. Мычали коровы, брехали собаки, молодежь играла в карты возле своих распускающихся садов. В воздухе носился запах весны. Петровна уселась под сиренью и принялась ожидать. Когда супруги вдвоем катили коляску с сыном от всенощного бдения, и кот семенил впереди, она вскочила, вся сморщилась и навстречу им заголосила:
— Ой, бедненькие вы, бедненькия-а! Горемыки несчастныя-а! Ой, горе-то какое! Сынок-то ваш… Ой, мученики вы мои-и-и…
Чета поглядела на нее с недоумением, дескать, что это с ней? Может, помощь нужна?
— Бабуль, что стряслось? Вам помочь?
Она захлопала глазами, сообразила, что спектакль про мучения сорван, перестала кукситься и попятилась через улицу, к своим товаркам на лавочку. Идет, прихрамывает. Мучается. А молодое семейство ей вдогон все докучает:
— У кого горе-то, мать? А?
«Слыхала? Эти-то, которые… верующими оказались, в церкву ходють».
«Мракобесы, что с них взять».
Эти «новички-мракобесы» купили себе ветхую холупку возле храма, распахали огород и зажили с Божьей помощью. Прихожане к ним привыкли сразу, как ко всем веселым и добродушным. И пусть их ржавая машина стоит, как выхлопная труба от лимузина, пусть домик и все имущество оценивается как одно лимузиновое колесо, они улыбаются и цветут.
Впервые встретив новую чету в храме, Семеныч их поприветствовал:
— День добрый! Как дела?
А они ему:
— Спаси, Господи. Хорошо, слава Богу.
Семеныч вывел:
— Наши люди.
Наши люди обживались. Когда отремонтировали домик, из города, от родителей, забрали своего пятилетнего сына-инвалида. Вскоре и его, улыбчивого, стали в коляске привозить к причастию.
Сын-инвалид оказался доброй новостью для сплетниц:
«Надо ж ведь, как!»
«Ага, вот горе-то!»
Сердобольная Петровна однажды решила пожалеть новеньких и оплакать их всех — горемычных — вместе с котом. В их палисаднике распустилась душистая сирень. Мычали коровы, брехали собаки, молодежь играла в карты возле своих распускающихся садов. В воздухе носился запах весны. Петровна уселась под сиренью и принялась ожидать. Когда супруги вдвоем катили коляску с сыном от всенощного бдения, и кот семенил впереди, она вскочила, вся сморщилась и навстречу им заголосила:
— Ой, бедненькие вы, бедненькия-а! Горемыки несчастныя-а! Ой, горе-то какое! Сынок-то ваш… Ой, мученики вы мои-и-и…
Чета поглядела на нее с недоумением, дескать, что это с ней? Может, помощь нужна?
— Бабуль, что стряслось? Вам помочь?
Она захлопала глазами, сообразила, что спектакль про мучения сорван, перестала кукситься и попятилась через улицу, к своим товаркам на лавочку. Идет, прихрамывает. Мучается. А молодое семейство ей вдогон все докучает:
— У кого горе-то, мать? А?
Утверждение о том, что каждый человек живет в собственном мире, может быть легко оправдано. У каждого из нас свое общество приятелей, свой круг друзей, знакомых, с которыми нас связывают общие дела и общие темы для разговоров. А еще у каждого есть собственный скрытый мирок, где удобно спрятаться в тяжелую минуту и не пускать туда никого-никого.
Однажды, когда я служил вторым священником в большом храме маленького районного городка, за мной приехал человек из отдаленного села, с тем чтобы пригласить на похороны матери. Весь его вид как будто бы говорил: «Свяжешься со мной — не избежишь приключений». И первое впечатление не было обманчивым. Этот человек крепко пил. Отказать христианину в православном погребении нельзя, и буквально через десять минут мы уже неслись по трассе Москва — Симферополь на старенькой «шестерке» в его родную деревню за тридцать верст.
Мой не похмеленный возница с трясущимися руками был страшен за рулем. Опытные водители уступали нам дорогу. Машина неслась по ухабам, выскакивала на обочину и снова возвращалась на асфальт. Было страшно, и единственным утешением служил сломанный спидометр. Его стрелка уже перешла на службу к другим людям или, может, валяется где-то в придорожной пыли, поэтому можно было успокаивать себя, думая, что все равно едем мы медленно, и с нами ничего не случится.
Через двадцать километров нас ждал съезд с асфальта, от которого до деревни еще километров десять. Эти последние десять верст оказались настоящим испытанием. Еще пару дней назад проехать здесь было бы невозможно. Непрерывные осенние дожди и сельскохозяйственная техника превратили проселок в две глубокие параллельные траншеи, но, на наше счастье, прошлые день и ночь выдались морозными, и слякотная колея схватилась ледяной коркой. Мы неслись по проселку, и мне казалось, что самое приятное на свете занятие — это пешее путешествие. Казалось, все отдал бы, только выйти из машины и пойти пешком. В багажнике, под капотом, в подвеске передних колес и заднем мосту, а также в салоне и «бардачке», что-то страшно и непрерывно грохотало. Мотор ревел, страдающий водитель стонал и еще крепче прижимал к полу педаль газа. Стекло на моей двери от тряски то и дело опускалось. Хотелось его держать (холодно все-таки), но мешали легкие удары потолком по голове… или головой о потолок? Теперь это уже не важно.
По прибытии нас обоих встретили разные компании. Меня богомольные старушки в черных платках повели к покойнице в ветхий домик, а моего водителя похожая на него по всем признакам похмельная братия поторопила в сарай за домом, где «все уже готово», по их словам.
Печальны церковные погребальные песнопения, но печальны они по-особому. Не унылые, не пугающие, но, напротив, вселяющие упование на бессмертие, на вечную, радостную жизнь. Слушаешь их и реально представляешь Божье снисхождение к нам, грешным. Представляешь первых людей в раю. Людей счастливых, вечных. Представляешь и грех, ставший причиной изгнания беспечных людей из сладкого рая. Грех, ставший причиной смерти. Представляешь и будущее воскресение, когда верные услышат архангельский трубный зов, встанут из своих ковчегов и пойдут встречать светлого Господа, грядущего на небесах в предшествии славы. А потом будут разные компании. Одна — в вечную жизнь, а другая...
В тесной избушке — сизый кадильный дым, сладко пахнет ладаном, мерцают свечи. Бабушки взялись подпевать. Удивительно, церкви в их селе нет уже лет шестьдесят, нет уже и сломавших ее выродков, а церковные песнопения до сих пор живут в народе и утешают христиан. По окончании погребального чина даже не хочется выходить на улицу, до того в домике тепло и уютно, но всех ждут свои хлопоты. Одних — похороны, а других — дорога назад, до храма.
На улице первый снежок. Огромные рыхлые хлопья снега величаво ложатся на промерзшую землю при полном безветрии. Постепенно они накрывают собой заиндевевшую грязь на улице, неубранную капусту в поле и гнилую «шестерку», некогда окрашенную в сиреневый цвет, стоящую поблизости. Из сарая за домом тянет махорочным дымом и доносятся обрывистые, жеваные слова песни «Шумел камыш». Понимаю, что назад придется добираться пешком. Прощаюсь с бабушками и отправляюсь из деревни в сторону трассы. Снег медленно, чинно падает, словно воздушный десант, и, прежде чем растаять, долго лежит на рясе и на непокрытой голове. Где-то высоко, за серыми облаками, гуляет шум реактивного самолета, а сзади, из деревни, доносится кудахтанье одинокой озябшей курицы. Над околицей раскатывается далекий распев: «Кругом помя-а-тая трава».
Пройдя с километр, понимаю, насколько опрометчиво поступил я, не взяв с собой теплую зимнюю скуфью. Будь она на мне, можно было бы не бояться простуды. Еще через километр начинает казаться, что путь сюда на старой «шестерке» был не так уж и плох и что с большим удовольствием проехал бы на ней еще разок, в обратную сторону, если бы кто-нибудь предложил.
На мое счастье, предложение подвезти не заставило себя долго ждать. Немного погодя меня догнали два дюжих пожилых бородача в фуфайках на стареньком «Юпитере» с коляской. Коляска под завязку загружена мороженой капустой с поля, видимо, корм для личных поросят.
— Садись, батюшка! — почти приказным тоном сказал тот, кто сидел за рулем.
— Спаси, Христос! — ответил я и быстро забрался на гору капусты.
Мотоцикл начало трясти, в ушах засвистел ветер. Было слышно лишь, как сквозь ветер бородатый мотоциклист пытается объяснить неразумный поступок своего свата Васильича, который должен был хоронить свою мать, привез батюшку и напился.
— Все водка проклятая, — надрывался он, перекрикивая ветер, — все водка!
Так мы добрались до трассы. Мотоциклисты повернули на север, а я, поскольку должен был ехать на юг, принялся «голосовать».
Если бы не голова, окончательно замерзшая на ветру, здесь можно было бы долго стоять и просто смотреть на проносящиеся мимо машины. Вот караван из больших груженых автопоездов с устаревшими надписями по бортам «Совтрансавто». Вот тарахтит старенький «Запорожец» с седым пенсионером за рулем. Вот пара дорогих мини-вэнов. Люди едут, едут, едут, пристально всматриваются в голосующего священника, на миг отвлекаются от дороги, от своих мыслей, проносятся мимо и вновь погружаются в думы, окруженные своим мирком, ограничивающимся пространством автомобильного салона.
Возле меня остановился отполированный «Мицубиси-Галант», водитель жестом пригласил садиться. Приятно продрогшему человеку оказаться в тепле! В водителе я узнал нашего прихожанина. С год назад он начал изредка наведываться в храм, потом постепенно стал завсегдатаем воскресных богослужений. И вот теперь Господь послал его мне на выручку. В машине чисто, мягко и тихо. На зеркале болтается освежитель-елочка и источает приторный запах ананаса.
— Как здорово, — заговариваю я, — что вы здесь проезжали, иначе стоять бы мне у дороги до «китайской пасхи».
— Я не проезжал, — задумчиво отвечает он. — Недалеко от вас стоял в посадке, смотрел на первый снег да вот увидел, как голосуете, и решил выручить.
— Большое спасибо, — говорю.
А он грустно продолжает:
— Я часто выезжаю на природу. Или просто катаюсь по дорогам, или остановлюсь где-нибудь и музыку слушаю, думаю...
— Не скучно вам вот так, одному?
— Напротив, — сосредотачивается, обгоняет «Волгу» и договаривает: — Мне здесь хорошо одному в машине, сам себе хозяин.
Замолкает. Его грустный взгляд скользит по асфальту.
— А как же дом, семья? — спрашиваю.
— А что дом? Дети выросли, разъехались, теща постоянно гостит. У них с женой свои семьи: то Луис-Альберто, то Хуан-Карлос какой-нибудь. Усядутся перед «ящиком» и целыми днями сидят. Я там вроде как лишний. Поначалу, по молодости, пробовал жену с собой брать. Вывезу в лес, показываю ей радугу после дождя, цветочки лесные, деревья, травку, а она злится, что мокро, что очередную серию по «ящику» пропустила, что комары кусают и крапива жжет. Баба есть баба. Разные мы с ней. Начал, было, в церковь ее звать, так она сказала, что я, старый дурак, совсем с ума съехал. А мне нравится в церкви. Да и вообще, одному лучше, спокойнее как-то. Здесь, в машине, у меня свой мир, свой суверенный остров, и здесь я хозяин, а не жена. Здесь никакой демократии. Сам командую. Сам подчиняюсь. Ни тебе оппозиции, ни тебе диссидентов. Кому со мной не по пути, тот иди пешком или смотри в телевизор.
Наш диалог прервался яростным свистком автоинспектора. Машина плавно остановилась на обочине. Из-под облетевшего тополя к нам подошел пожилой старшина с радаром, вежливо представился, проверил документы. Затем показал трехзначную цифру в окошке радара-пистолета и сказал:
— Хотел вас наказать, да вижу, батюшку везете, торопитесь. Поезжайте, но не лихачьте. Там дальше, на въезде в город, стоят коллеги из области. Они могут и права отобрать.
Водитель поблагодарил инспектора, и «Мицубиси» понес нас дальше, мягко шурша колесами. Японская магнитола заголосила русскую песню про «Леди Осень», и мы молчали остаток пути, думая каждый о своем, наслаждаясь спокойствием на дрейфующем островке без войн и распрей. На островке Мицубиси. Губернатор и попутчик, соблюдающий политический нейтралитет.
ЗОЛОТОЕ ВОСПИТАНИЕОднажды, когда я служил вторым священником в большом храме маленького районного городка, за мной приехал человек из отдаленного села, с тем чтобы пригласить на похороны матери. Весь его вид как будто бы говорил: «Свяжешься со мной — не избежишь приключений». И первое впечатление не было обманчивым. Этот человек крепко пил. Отказать христианину в православном погребении нельзя, и буквально через десять минут мы уже неслись по трассе Москва — Симферополь на старенькой «шестерке» в его родную деревню за тридцать верст.
Мой не похмеленный возница с трясущимися руками был страшен за рулем. Опытные водители уступали нам дорогу. Машина неслась по ухабам, выскакивала на обочину и снова возвращалась на асфальт. Было страшно, и единственным утешением служил сломанный спидометр. Его стрелка уже перешла на службу к другим людям или, может, валяется где-то в придорожной пыли, поэтому можно было успокаивать себя, думая, что все равно едем мы медленно, и с нами ничего не случится.
Через двадцать километров нас ждал съезд с асфальта, от которого до деревни еще километров десять. Эти последние десять верст оказались настоящим испытанием. Еще пару дней назад проехать здесь было бы невозможно. Непрерывные осенние дожди и сельскохозяйственная техника превратили проселок в две глубокие параллельные траншеи, но, на наше счастье, прошлые день и ночь выдались морозными, и слякотная колея схватилась ледяной коркой. Мы неслись по проселку, и мне казалось, что самое приятное на свете занятие — это пешее путешествие. Казалось, все отдал бы, только выйти из машины и пойти пешком. В багажнике, под капотом, в подвеске передних колес и заднем мосту, а также в салоне и «бардачке», что-то страшно и непрерывно грохотало. Мотор ревел, страдающий водитель стонал и еще крепче прижимал к полу педаль газа. Стекло на моей двери от тряски то и дело опускалось. Хотелось его держать (холодно все-таки), но мешали легкие удары потолком по голове… или головой о потолок? Теперь это уже не важно.
По прибытии нас обоих встретили разные компании. Меня богомольные старушки в черных платках повели к покойнице в ветхий домик, а моего водителя похожая на него по всем признакам похмельная братия поторопила в сарай за домом, где «все уже готово», по их словам.
Печальны церковные погребальные песнопения, но печальны они по-особому. Не унылые, не пугающие, но, напротив, вселяющие упование на бессмертие, на вечную, радостную жизнь. Слушаешь их и реально представляешь Божье снисхождение к нам, грешным. Представляешь первых людей в раю. Людей счастливых, вечных. Представляешь и грех, ставший причиной изгнания беспечных людей из сладкого рая. Грех, ставший причиной смерти. Представляешь и будущее воскресение, когда верные услышат архангельский трубный зов, встанут из своих ковчегов и пойдут встречать светлого Господа, грядущего на небесах в предшествии славы. А потом будут разные компании. Одна — в вечную жизнь, а другая...
В тесной избушке — сизый кадильный дым, сладко пахнет ладаном, мерцают свечи. Бабушки взялись подпевать. Удивительно, церкви в их селе нет уже лет шестьдесят, нет уже и сломавших ее выродков, а церковные песнопения до сих пор живут в народе и утешают христиан. По окончании погребального чина даже не хочется выходить на улицу, до того в домике тепло и уютно, но всех ждут свои хлопоты. Одних — похороны, а других — дорога назад, до храма.
На улице первый снежок. Огромные рыхлые хлопья снега величаво ложатся на промерзшую землю при полном безветрии. Постепенно они накрывают собой заиндевевшую грязь на улице, неубранную капусту в поле и гнилую «шестерку», некогда окрашенную в сиреневый цвет, стоящую поблизости. Из сарая за домом тянет махорочным дымом и доносятся обрывистые, жеваные слова песни «Шумел камыш». Понимаю, что назад придется добираться пешком. Прощаюсь с бабушками и отправляюсь из деревни в сторону трассы. Снег медленно, чинно падает, словно воздушный десант, и, прежде чем растаять, долго лежит на рясе и на непокрытой голове. Где-то высоко, за серыми облаками, гуляет шум реактивного самолета, а сзади, из деревни, доносится кудахтанье одинокой озябшей курицы. Над околицей раскатывается далекий распев: «Кругом помя-а-тая трава».
Пройдя с километр, понимаю, насколько опрометчиво поступил я, не взяв с собой теплую зимнюю скуфью. Будь она на мне, можно было бы не бояться простуды. Еще через километр начинает казаться, что путь сюда на старой «шестерке» был не так уж и плох и что с большим удовольствием проехал бы на ней еще разок, в обратную сторону, если бы кто-нибудь предложил.
На мое счастье, предложение подвезти не заставило себя долго ждать. Немного погодя меня догнали два дюжих пожилых бородача в фуфайках на стареньком «Юпитере» с коляской. Коляска под завязку загружена мороженой капустой с поля, видимо, корм для личных поросят.
— Садись, батюшка! — почти приказным тоном сказал тот, кто сидел за рулем.
— Спаси, Христос! — ответил я и быстро забрался на гору капусты.
Мотоцикл начало трясти, в ушах засвистел ветер. Было слышно лишь, как сквозь ветер бородатый мотоциклист пытается объяснить неразумный поступок своего свата Васильича, который должен был хоронить свою мать, привез батюшку и напился.
— Все водка проклятая, — надрывался он, перекрикивая ветер, — все водка!
Так мы добрались до трассы. Мотоциклисты повернули на север, а я, поскольку должен был ехать на юг, принялся «голосовать».
Если бы не голова, окончательно замерзшая на ветру, здесь можно было бы долго стоять и просто смотреть на проносящиеся мимо машины. Вот караван из больших груженых автопоездов с устаревшими надписями по бортам «Совтрансавто». Вот тарахтит старенький «Запорожец» с седым пенсионером за рулем. Вот пара дорогих мини-вэнов. Люди едут, едут, едут, пристально всматриваются в голосующего священника, на миг отвлекаются от дороги, от своих мыслей, проносятся мимо и вновь погружаются в думы, окруженные своим мирком, ограничивающимся пространством автомобильного салона.
Возле меня остановился отполированный «Мицубиси-Галант», водитель жестом пригласил садиться. Приятно продрогшему человеку оказаться в тепле! В водителе я узнал нашего прихожанина. С год назад он начал изредка наведываться в храм, потом постепенно стал завсегдатаем воскресных богослужений. И вот теперь Господь послал его мне на выручку. В машине чисто, мягко и тихо. На зеркале болтается освежитель-елочка и источает приторный запах ананаса.
— Как здорово, — заговариваю я, — что вы здесь проезжали, иначе стоять бы мне у дороги до «китайской пасхи».
— Я не проезжал, — задумчиво отвечает он. — Недалеко от вас стоял в посадке, смотрел на первый снег да вот увидел, как голосуете, и решил выручить.
— Большое спасибо, — говорю.
А он грустно продолжает:
— Я часто выезжаю на природу. Или просто катаюсь по дорогам, или остановлюсь где-нибудь и музыку слушаю, думаю...
— Не скучно вам вот так, одному?
— Напротив, — сосредотачивается, обгоняет «Волгу» и договаривает: — Мне здесь хорошо одному в машине, сам себе хозяин.
Замолкает. Его грустный взгляд скользит по асфальту.
— А как же дом, семья? — спрашиваю.
— А что дом? Дети выросли, разъехались, теща постоянно гостит. У них с женой свои семьи: то Луис-Альберто, то Хуан-Карлос какой-нибудь. Усядутся перед «ящиком» и целыми днями сидят. Я там вроде как лишний. Поначалу, по молодости, пробовал жену с собой брать. Вывезу в лес, показываю ей радугу после дождя, цветочки лесные, деревья, травку, а она злится, что мокро, что очередную серию по «ящику» пропустила, что комары кусают и крапива жжет. Баба есть баба. Разные мы с ней. Начал, было, в церковь ее звать, так она сказала, что я, старый дурак, совсем с ума съехал. А мне нравится в церкви. Да и вообще, одному лучше, спокойнее как-то. Здесь, в машине, у меня свой мир, свой суверенный остров, и здесь я хозяин, а не жена. Здесь никакой демократии. Сам командую. Сам подчиняюсь. Ни тебе оппозиции, ни тебе диссидентов. Кому со мной не по пути, тот иди пешком или смотри в телевизор.
Наш диалог прервался яростным свистком автоинспектора. Машина плавно остановилась на обочине. Из-под облетевшего тополя к нам подошел пожилой старшина с радаром, вежливо представился, проверил документы. Затем показал трехзначную цифру в окошке радара-пистолета и сказал:
— Хотел вас наказать, да вижу, батюшку везете, торопитесь. Поезжайте, но не лихачьте. Там дальше, на въезде в город, стоят коллеги из области. Они могут и права отобрать.
Водитель поблагодарил инспектора, и «Мицубиси» понес нас дальше, мягко шурша колесами. Японская магнитола заголосила русскую песню про «Леди Осень», и мы молчали остаток пути, думая каждый о своем, наслаждаясь спокойствием на дрейфующем островке без войн и распрей. На островке Мицубиси. Губернатор и попутчик, соблюдающий политический нейтралитет.
Отец Георгий из села Горянина отъявленный педагог. Он любит детей, а еще больше любит их воспитывать. Он не ждет приглашения в школу и часто является туда, чтобы поучать. А что тут непонятного? Сам премудрый царь Соломон, кажется, изрек: «Есть ли у тебя дети — накажи их. От юности их нагибай шею их». Отец Георгий уважает Соломонову премудрость и вдохновенно нагибает выи маленьких лоботрясов. Своих оболтусов вырастил, кажется, неплохими. Особенно похвастать нечем, но зато все при деле. Осталось воспитать младшенького Давида. Который теперь — первоклашка.
Раз в неделю батюшка ведет в десятилетке Закон Божий, проповедует. Обычно он приходит до срока, и те педагоги, что не успели улизнуть из учительской до его явления, узнают немало полезного, например, из книги пророка Амоса.
В тот раз учительская пустовала, и отец Георгий расслабился на табурете у окна. Он пригрелся возле батареи и почти задремал, когда дверь в помещение распахнулась и директриса втолкнула в учительскую хулигана и бездельника Ваську.
— Вот, пусть и батюшка на тебя полюбуется! Не успел перейти в седьмой класс, а уже научился прогуливать. А еще на крыльце… Кто тебя учил курить? Говори! Перестань улыбаться и вынь руки из карманов!
Рыжий лохматый Васька изрек «гы-ы», однако руки зачем-то вынул.
— Щас вот как попрошу батюшку, — загрозила директриса, — он тебя наставит на путь истинный.
И, уже обращаясь к отцу Георгию, попросила:
— Сделайте хоть вы с ним что-нибудь. От него уже весь наш коллектив стонет. Мы его и в кружки записывали, и в библиотеку умоляли ходить, и петь в хоре отправляли, и так просто внушения делали. Бесполезно. Первый бедокур!
Бедокур парировал «а чё-о» и конечности опять сунул в карманы.
— Сейчас батюшка тебе расскажет, как стать добрым и послушным. Правда, батюшка?
Отец Георгий все время безмолвствовал на табурете. Затем немного задумался и встал. Директрису он спросил об известном:
— Священное писание учит нас хорошему, так ведь?
Она ответила:
— Угу.
— Ну так вот. Лично я всегда стараюсь исполнить то, чему это писание нас учит. Вот, например, по поводу воспитания в Библии существует однозначное мнение. Царь Соломон говорит, что детей нужно учить «от юности», и пока маленькие — наказывать. Главное в этом деле — успеть. Из Василия вполне получится неплохой гражданин. Пожалуй, прямо сейчас и получится. А зачем тянуть?
Директриса обрадовалась: «Теперь пусть поп немного побухтит, а я передохну». А лоботряс насторожился. Он знал, что в селе отца Георгия считали человеком решительным. Одной ручищей батюшка сгреб бедокура за шею и пригнул ее. А другой стал спокойно расстегивать пояс подрясника — задубевший портупейный ремень.
— Настоящие граждане только так и получаются…
Увы, но в тот раз акт воспитания не состоялся. Директриса не позволила «извергу в черном» сотворить из Васьки человека. Говорят, что Васька и по сей день где-то покуривает и что-то там прогуливает. Вдобавок, эта история ославила отца Георгия как дурного педагога. С тех пор школьная администрация пытается «воспитать человеков» без привлечения священника. И однажды, ближе к зиме, даже первоклашка Давид заявил отцу, что бить детей — непедагогично, но тут же сообразил, что излишне выпрямил шею, извинился и снова ее пригнул.
Раз в неделю батюшка ведет в десятилетке Закон Божий, проповедует. Обычно он приходит до срока, и те педагоги, что не успели улизнуть из учительской до его явления, узнают немало полезного, например, из книги пророка Амоса.
В тот раз учительская пустовала, и отец Георгий расслабился на табурете у окна. Он пригрелся возле батареи и почти задремал, когда дверь в помещение распахнулась и директриса втолкнула в учительскую хулигана и бездельника Ваську.
— Вот, пусть и батюшка на тебя полюбуется! Не успел перейти в седьмой класс, а уже научился прогуливать. А еще на крыльце… Кто тебя учил курить? Говори! Перестань улыбаться и вынь руки из карманов!
Рыжий лохматый Васька изрек «гы-ы», однако руки зачем-то вынул.
— Щас вот как попрошу батюшку, — загрозила директриса, — он тебя наставит на путь истинный.
И, уже обращаясь к отцу Георгию, попросила:
— Сделайте хоть вы с ним что-нибудь. От него уже весь наш коллектив стонет. Мы его и в кружки записывали, и в библиотеку умоляли ходить, и петь в хоре отправляли, и так просто внушения делали. Бесполезно. Первый бедокур!
Бедокур парировал «а чё-о» и конечности опять сунул в карманы.
— Сейчас батюшка тебе расскажет, как стать добрым и послушным. Правда, батюшка?
Отец Георгий все время безмолвствовал на табурете. Затем немного задумался и встал. Директрису он спросил об известном:
— Священное писание учит нас хорошему, так ведь?
Она ответила:
— Угу.
— Ну так вот. Лично я всегда стараюсь исполнить то, чему это писание нас учит. Вот, например, по поводу воспитания в Библии существует однозначное мнение. Царь Соломон говорит, что детей нужно учить «от юности», и пока маленькие — наказывать. Главное в этом деле — успеть. Из Василия вполне получится неплохой гражданин. Пожалуй, прямо сейчас и получится. А зачем тянуть?
Директриса обрадовалась: «Теперь пусть поп немного побухтит, а я передохну». А лоботряс насторожился. Он знал, что в селе отца Георгия считали человеком решительным. Одной ручищей батюшка сгреб бедокура за шею и пригнул ее. А другой стал спокойно расстегивать пояс подрясника — задубевший портупейный ремень.
— Настоящие граждане только так и получаются…
Увы, но в тот раз акт воспитания не состоялся. Директриса не позволила «извергу в черном» сотворить из Васьки человека. Говорят, что Васька и по сей день где-то покуривает и что-то там прогуливает. Вдобавок, эта история ославила отца Георгия как дурного педагога. С тех пор школьная администрация пытается «воспитать человеков» без привлечения священника. И однажды, ближе к зиме, даже первоклашка Давид заявил отцу, что бить детей — непедагогично, но тут же сообразил, что излишне выпрямил шею, извинился и снова ее пригнул.
* * *
Отец Георгий где-то откопал небольшой самовар, весь в зеленой окиси. Несколько дней чистил его и паял. Кроме ремня и кадила, его руки знали немало полезных инструментов, и вскоре дома стало привычкой долгое вечернее чаепитие. В избе уют, теплынь. Над кроватью постукивают ходики, за печкой скрипит сверчок, в небольшие окна глядится симпатичная зимняя луна. Барсику на лежанке грезится сметана… А еще батюшка весьма радуется гостям. Бывает, что вдвоем с церковным сторожем они окружают самовар и молчат до его полного осушения. Дуют на блюдца и сверчка слушают. Сторож старый, подслеповатый и с глушью. А еще он мудрый, как басня. На селе его зовут по отчеству. Однажды сторож привел с собой чаевничать внука Мишку — Давидова одногодка. Пацаны принялись рубиться в шашки, а старшие с самоваром привычно оккупировали стол. Под негромкую капель худого самоварного носика дед закинул удочку:
— Отец Георгий, как твои старшие в городе поживают? Звонят ли?
— Бывает, — отделался батюшка, не отрываясь от блюдца.
— Мм… да… Кхе-кхе… Слыхать, старшой твой ученый уже?
— Что ты! Брешут! Так, кандидатишко. Похвастать пока нечем.
Дед немного помолчал, покряхтел. Выждал театральную паузу, которую основательно заполнил котовый храп. Однако сторожу, видно, была нужда в этом разговоре. Он помялся и снова повел:
— Другой-то твой, говорят, полковник уже?..
Настоятель встрепенулся:
— Что ты, дед, молодой он еще. Только-только майора дали.
Дед перестал мяться и атаковал:
— Слушай, батюшка, внук у меня растет. Родители совсем не воспитывают. Целыми днями на работе скачут, лодыри. Я это, ты ж своих людями исделал. Младшего вот тоже воспитываешь, как следует…
— Ну?
— Ну, умеешь, значит. Любишь, коли ремешком балуешь… Может, и моего Мишку когда-нето высечешь заодно? Ему дюже надо. Я его сам люблю больше всех, а вот главного-то, ремешка, уже не всыплю. Старый я совсем стал, ослаб уже. А парня жалко. При этакой-то жизни совсем пропадет. Ты уж не откажи, батюшка, ради Христа…
Сторожа с внуком отец Георгий проводил мало не в полночь. Известно ведь, что с мудрым человеком поболтать приятно, и время за беседой пролетает — что твоя жизнь. В тот раз отец Георгий деду ничего дипломатично не обещал, только радовался его мудрости и улыбался в бороду, покуда в доме не закончился чай. А когда засыпал под стук часов, ему припомнилось что-то этакое, не шибко мудреное, опять, что ли, из царя Соломона? Э-э… как это… а, вот! Не оставляй юноши без наказания, от розги он не умрет. Ты накажешь его розгой и спасешь душу его от преисподней.
И что тут непонятного?
ОЩУЩЕНИЕ КОРНЕЙ— Отец Георгий, как твои старшие в городе поживают? Звонят ли?
— Бывает, — отделался батюшка, не отрываясь от блюдца.
— Мм… да… Кхе-кхе… Слыхать, старшой твой ученый уже?
— Что ты! Брешут! Так, кандидатишко. Похвастать пока нечем.
Дед немного помолчал, покряхтел. Выждал театральную паузу, которую основательно заполнил котовый храп. Однако сторожу, видно, была нужда в этом разговоре. Он помялся и снова повел:
— Другой-то твой, говорят, полковник уже?..
Настоятель встрепенулся:
— Что ты, дед, молодой он еще. Только-только майора дали.
Дед перестал мяться и атаковал:
— Слушай, батюшка, внук у меня растет. Родители совсем не воспитывают. Целыми днями на работе скачут, лодыри. Я это, ты ж своих людями исделал. Младшего вот тоже воспитываешь, как следует…
— Ну?
— Ну, умеешь, значит. Любишь, коли ремешком балуешь… Может, и моего Мишку когда-нето высечешь заодно? Ему дюже надо. Я его сам люблю больше всех, а вот главного-то, ремешка, уже не всыплю. Старый я совсем стал, ослаб уже. А парня жалко. При этакой-то жизни совсем пропадет. Ты уж не откажи, батюшка, ради Христа…
Сторожа с внуком отец Георгий проводил мало не в полночь. Известно ведь, что с мудрым человеком поболтать приятно, и время за беседой пролетает — что твоя жизнь. В тот раз отец Георгий деду ничего дипломатично не обещал, только радовался его мудрости и улыбался в бороду, покуда в доме не закончился чай. А когда засыпал под стук часов, ему припомнилось что-то этакое, не шибко мудреное, опять, что ли, из царя Соломона? Э-э… как это… а, вот! Не оставляй юноши без наказания, от розги он не умрет. Ты накажешь его розгой и спасешь душу его от преисподней.
И что тут непонятного?
Внезапно возникло желание посетить родину предков. Наверняка здесь я оказался не случайно, хотя еще утром не думалось все это увидеть, ощутить…
Под ногами непривычный треск. Это трещат опята. Здесь ими усеяно все, а собирать их некому. Машина осталась на глинистом проселке — до кладбища на ней не проехать. Иду лужком. Вокруг тишина, которую поэты называют звенящей. Лгут. Она не звенит, это в голове звенит от такой непривычной тишины. Каждый шаг оглушает грибным хрустом. Слабо моросит дождик, на Уральских горах возлегли увесистые осенние тучи.
Последний раз мне довелось побывать здесь два десятка лет тому назад. По молодости или по ветрености все это великолепие тогда не замечалось, а теперь удивляет каждый желудь на кладбищенской тропке, каждый золотой листок, что еще не свалился с березки или дуба. Вспоминаю, что где-то неподалеку была горная речка с форелью и хариусом. Должно быть, она и теперь есть. Здесь ничто не изменилось со времен моего детства. В деревне, в паре километрах от кладбища, тогда было озеро, в котором старики запрещали купаться. На озере — плавучий остров, а на нем — лес. Поговаривали, будто у озера нет дна. В эти края не вели широкие дороги, не было телефона, и местная молодежь убегала в город по слякотному проселку, к вожделенным асфальтам и гастрономам. Вся местная цивилизация сводилась к машине с хлебом и почтой из центральной колхозной усадьбы, что в десяти километрах отсюда, и то если не было распутицы, заносов или буранов.
Бреду между могилами. Из деревеньки в сорок дворов потягивает печным дымком, с гор веет древностью и в сердце поселяется священный трепет. Понимаю, что за кладбищем, в горах, куда ни ступи, твой след может оказаться первым в человеческой истории. Говорили, что на реке частенько рыбачат медведики. Среди крепких дубовых крестов спокойствие. Могилы, те, что моложе сотни лет, еще сохранили надписи о своих обитателях. Читаю старые русские фамилии, поминаю тех, чьи выцветшие имена еще можно различить.
Здешним воздухом невозможно надышаться, напиться. Трудно наглядеться на все это извечное великолепие! Мои предки бродили здесь, неподалеку. В этой земле, где покоятся теперь сами, они хоронили своих предков. Над овражком покосился трехсотлетний дуб, верно, по весне рухнет. Его корни уже торчат из земли, но все еще держат его, не дают свалиться. Вижу это и чувствую свои корни. Они здесь, подо мной, в этой почве. Пытаюсь задуматься и вспомнить все свои корешки, что вросли в русскую землю. Они проросли по всей необъятной родине. Отсюда, от седого Урала, где Бажовская Даренка зимними вечерами грезила о Серебряном Копытце, до Гоголевских хуторов, где кутил Басаврюк и отец Афанасий гонял кропилом черта по улицам. И здесь, и там все так же, как века назад. Есть питающие корни и в жирном воронежском черноземе, и в грязном кавказском мергеле… Вспоминаю всех и молюсь об их небесном счастье. Понимаю, что от земли до Неба всего один маленький шажок. Небесное — рядом, и возможно, если в роду были праведники, там, на небесах, тоже проросли мои живительные корешки, они держат, не дают свалиться без сил…
Возвращаюсь к машине — хрущу опятами. На обратном пути решаю проехать деревней. Здесь почти все как в детстве. Вот оно бездонное озеро. Остров прибило к берегу, возле старой кузни. Лес на острове почти облетел. Вот покосившаяся избушка предков. Сколько здесь живет воспоминаний! На месте соседских домов поселился бурьян. Скоро и наше «гнездышко» развалится. Селяне потихоньку перебираются на кладбище. Те же, кто туда не торопится, держат свиней. В городе опасаюсь, чтобы ненароком не раздавить чью-нибудь кошку, а здесь под колеса бросаются напуганные поросята. Не к настроению вспоминается Анна Каренина…
Выезжаю из села. Машина медленно карабкается на пригорок. Пролески сменяются заросшими непахаными полями. Решаю остановиться, взглянуть с пригорка на далекую теперь деревню. Выхожу из машины, и вновь от тишины звенит в ушах. Провода вдоль кисельного проселка гудят, как хорошая пасека. В городе такого не услышать. Набираю под дубом желудей «на добрую уральскую память», когда еще попаду сюда?.. Брошу их в бардачок, в компанию к украинским соплеменникам. В дороге будут греметь и напомнят о вездесущих моих корнях. Печной дым уже не стелется по далекой деревне, разыгрался ветерок и разогнал его. С дубков сорвало промозглые серые листья и погнало над полем. Вдруг через дорогу перепрыгнул легкий шарик перекати-поле и погнался за листьями. Откуда ему здесь взяться, этому жалкому степному кочевнику? Ни корней, ни родины?..
Под ногами непривычный треск. Это трещат опята. Здесь ими усеяно все, а собирать их некому. Машина осталась на глинистом проселке — до кладбища на ней не проехать. Иду лужком. Вокруг тишина, которую поэты называют звенящей. Лгут. Она не звенит, это в голове звенит от такой непривычной тишины. Каждый шаг оглушает грибным хрустом. Слабо моросит дождик, на Уральских горах возлегли увесистые осенние тучи.
Последний раз мне довелось побывать здесь два десятка лет тому назад. По молодости или по ветрености все это великолепие тогда не замечалось, а теперь удивляет каждый желудь на кладбищенской тропке, каждый золотой листок, что еще не свалился с березки или дуба. Вспоминаю, что где-то неподалеку была горная речка с форелью и хариусом. Должно быть, она и теперь есть. Здесь ничто не изменилось со времен моего детства. В деревне, в паре километрах от кладбища, тогда было озеро, в котором старики запрещали купаться. На озере — плавучий остров, а на нем — лес. Поговаривали, будто у озера нет дна. В эти края не вели широкие дороги, не было телефона, и местная молодежь убегала в город по слякотному проселку, к вожделенным асфальтам и гастрономам. Вся местная цивилизация сводилась к машине с хлебом и почтой из центральной колхозной усадьбы, что в десяти километрах отсюда, и то если не было распутицы, заносов или буранов.
Бреду между могилами. Из деревеньки в сорок дворов потягивает печным дымком, с гор веет древностью и в сердце поселяется священный трепет. Понимаю, что за кладбищем, в горах, куда ни ступи, твой след может оказаться первым в человеческой истории. Говорили, что на реке частенько рыбачат медведики. Среди крепких дубовых крестов спокойствие. Могилы, те, что моложе сотни лет, еще сохранили надписи о своих обитателях. Читаю старые русские фамилии, поминаю тех, чьи выцветшие имена еще можно различить.
Здешним воздухом невозможно надышаться, напиться. Трудно наглядеться на все это извечное великолепие! Мои предки бродили здесь, неподалеку. В этой земле, где покоятся теперь сами, они хоронили своих предков. Над овражком покосился трехсотлетний дуб, верно, по весне рухнет. Его корни уже торчат из земли, но все еще держат его, не дают свалиться. Вижу это и чувствую свои корни. Они здесь, подо мной, в этой почве. Пытаюсь задуматься и вспомнить все свои корешки, что вросли в русскую землю. Они проросли по всей необъятной родине. Отсюда, от седого Урала, где Бажовская Даренка зимними вечерами грезила о Серебряном Копытце, до Гоголевских хуторов, где кутил Басаврюк и отец Афанасий гонял кропилом черта по улицам. И здесь, и там все так же, как века назад. Есть питающие корни и в жирном воронежском черноземе, и в грязном кавказском мергеле… Вспоминаю всех и молюсь об их небесном счастье. Понимаю, что от земли до Неба всего один маленький шажок. Небесное — рядом, и возможно, если в роду были праведники, там, на небесах, тоже проросли мои живительные корешки, они держат, не дают свалиться без сил…
Возвращаюсь к машине — хрущу опятами. На обратном пути решаю проехать деревней. Здесь почти все как в детстве. Вот оно бездонное озеро. Остров прибило к берегу, возле старой кузни. Лес на острове почти облетел. Вот покосившаяся избушка предков. Сколько здесь живет воспоминаний! На месте соседских домов поселился бурьян. Скоро и наше «гнездышко» развалится. Селяне потихоньку перебираются на кладбище. Те же, кто туда не торопится, держат свиней. В городе опасаюсь, чтобы ненароком не раздавить чью-нибудь кошку, а здесь под колеса бросаются напуганные поросята. Не к настроению вспоминается Анна Каренина…
Выезжаю из села. Машина медленно карабкается на пригорок. Пролески сменяются заросшими непахаными полями. Решаю остановиться, взглянуть с пригорка на далекую теперь деревню. Выхожу из машины, и вновь от тишины звенит в ушах. Провода вдоль кисельного проселка гудят, как хорошая пасека. В городе такого не услышать. Набираю под дубом желудей «на добрую уральскую память», когда еще попаду сюда?.. Брошу их в бардачок, в компанию к украинским соплеменникам. В дороге будут греметь и напомнят о вездесущих моих корнях. Печной дым уже не стелется по далекой деревне, разыгрался ветерок и разогнал его. С дубков сорвало промозглые серые листья и погнало над полем. Вдруг через дорогу перепрыгнул легкий шарик перекати-поле и погнался за листьями. Откуда ему здесь взяться, этому жалкому степному кочевнику? Ни корней, ни родины?..
