Рассказы
Файл: Иконка пакета 03_veselova_m.zip (55.28 КБ)

Музы

Когда летом над деревней начинали с громким писком носиться стайки встающих на крыло птенцов, Наденька любила сесть возле дома на пихтовый чурбачок и наблюдать за ними. Взгляд невольно охватывал при этом все хозяйство: старенький дом в три окошка и антенной на жердине, покосившийся сарай с незакрывающейся дверью, упавший на задах забор… Она давно уже привыкла к запустению и признакам конца вокруг, но иногда, в такой вот вечер, с малиновым закатом над лесом и с птичьими криками, ей вдруг начинало томить душу какой-то невыразимо сладкой тоской, и тогда Наденька, не находя себе места, выходила во двор в надежде обрести природный покой.

Сегодня ей опять растревожили душу бабьими посиделками. От одиночества она не страдала, однако и отказать своим престарелым приятельницам не умела. Их компания сложилась неожиданно и легко. Поначалу в исчезающую деревню, в которой Наденька едва не осталась жить одна, переехали две семьи и вернули Надежде надежды. Потом из новожилов выделилась Верочка, нравом приветливая и по-хорошему любопытная, вернее, неравнодушная к окружению. Ковыляя из магазина мимо Наденькиного крайнего дома в свой край, она непременно останавливалась и перебрасывалась с хозяйкой парой ничего не значащих фраз, однако от них на сердце топилось-расплывалось что-то давно позабытое и дорогое, словно разогретое дедом на сковороде коровье маслице, поданное к горке загорелых блинов. Слово за слово — и через пару лет, что для размеренной деревенской жизни не было большим сроком, Наденька с Верочкой сблизились настолько, что стали даже навещать друг друга.

С Верочкой жил ее брат, из-за болезни почти не встававший с постели и бывший для нее заодно и отцом, и мужем, и сыном. Она, похоже, вовсе не тяготилась этой обузой, однако местом встреч все же выбрали Наденькин дом, где никто не смущал своим присутствием и можно было всласть наговориться обо всем.

Повелось так, что говорила больше Верочка, несмотря на свой возраст, все еще жадная до новых впечатлений. Проглотив очередную книгу из библиотеки, она не могла сдержать нахлынувших чувств и, придумав заделье вроде куриных косточек для Наденькиного пса, спешила на другой конец деревни.

Наденька сначала не особо раскрывала свои объятья, превратившись с возрастом из человека общительного в закрытого; у нее в душе то и дело звучала какая-то своя сердечная мелодия, слова-ноты которой она заносила на обрывки случайных листочков. Их, этих бумажек, накопилось уже слишком много, и они были даже рассортированы по темам и скреплены бельевыми прищепками, однако Наденька до сих пор не решила, что же с ними делать, имеют ли они какую-то ценность для мира. Этот больной и глубоко упрятанный вопрос иногда ныл по ночам, как нарыв, как эрозия на стенках души, и потом днем она подолгу не могла включиться в бытовые дела, ходила по дому, тычась из угла в угол и теряя обычные предметы.

Приходы Верочки вытягивали ее со дна небытия в бурлящий день и возвращали память о том времени, когда она была успешным районным корреспондентом и вслушивалась в рассказы своих пожилых героев, чтобы потом поведать о них людям. Постепенно и Верочку Наденька стала воспринимать как редакционное задание и обнаружила вдруг искренний интерес к ее болтовне.

Оказалось, что за излишней эмоциональностью, которую Наденька втайне списывала на повышенный сахарочек в крови у подруги, за ее перевозбуждением скрывалась чуткая к красотам мира душа. Наденьке пришлось однажды наблюдать то, как иронически относятся к Верочкиным страстям родственники, и тогда в ней обнаружилось стремление как-то защищать ее от непонимания и насмешек. А Верочка открытой душой сразу это расположение уловила, и между ними установилась негласная симпатия.

Сближало их и то, что обе в свое время баловались стишками. Но если Наденьке пару раз довелось быть напечатанной даже в областной газете, не говоря уж о своей районной, то Верочкины успехи были скромнее: о ее тайном увлечении знали лишь самые близкие. И оттого, что Наденька прикоснулась к лаврам, Верочка испытывала перед ней легкий трепет, в котором сама себе признаться не смела. Внутри добродушно посмеиваясь над этим, равнодушная к славе Наденька слегка подыгрывала подруге, когда та вдруг кидалась защищать ее персону от посторонних домогательств; так верный пес ревностно облаивает случайного кобеля, привлекшего внимание хозяина.

Собственно, на этой поэтической почве и зародился позднее тот тройственный союз, который пару часов назад отзаседал в Наденькином жилище, и теперь она, проводив подруг, сидела на своем пеньке у дома и перекладывала в голове с полки на полку впечатления дня.

Нужно заметить, что районная газетка, которую в народе равнодушно называли «сплетницей», и после Наденькиного выхода на пенсию оставалась чуткой к народным талантам. В ней то и дело рассказывалось о прославившихся земляках, о победителях разных конкурсов, а уж местных поэтов чтили, как богов, — то отрывки из новой самиздатовской книжечки напечатают, то биографию очередной знаменитости поведают, то интервью возьмут.

Среди давно известных всем фамилий на страницах «сплетницы» однажды обозначилась новая, привлекшая внимание своей краткостью и явно не местным колоритом. Любопытствующий люд выяснил, что в отдаленное село, поближе к родной земле, переехала жить овдовевшая пенсионерка, бывшая учительница. И все бы на этом, потому что — где она, а где Наденька с Верочкой… Это для бешеной собаки сто верст не крюк, а деревенским людям без машины в гости ехать не разбежишься, да и с чего вдруг, когда не звали.

Вопрос решился сам собой, хотя и странным образом. Однажды Верочка появилась у Наденьки запыхавшаяся, неся в руке местную газету.

Ты читала? — спросила она тревожно, точно намеревалась сообщить о кончине кого-то дорогого.

Нет еще, даже из ящика не забирала, — ответила Наденька, добивая над плиткой третье яйцо. — Будешь? А то еще парочку кокну.

Не буду, — буркнула Верочка тоном, который был для нее несвойственным.

Погоди тогда, я быстренько, а то еще не завтракала, — сказала Наденька и без аппетита зашевелила вилкой.

Все время, пока она ела, трудно отрывая не своими зубами заветренный черный хлеб, Верочка молча сидела напротив, напряженно повернув голову в окно. Там, во дворе, порхали последние легкие снежинки, крупные, веселые. Но Верочка, кажется, их не замечала, она молча шевелила губами, будто что-то вспоминала, и вскидывала к потолку, под нависшие веки, свои крупные, навыкате, глаза.

Наконец Наденька отставила сковороду и вопросительно глянула на подругу.

Если бы мне сказали, что такое может быть, я бы не поверила, — размеренно проговорила та. — А тут — своими глазами вижу!

Верочка повернула к себе газету последней страницей и прочла:

«Здравствуй, лес, чародей изумрудный, с колоннадой веселых берез, утешитель в моей жизни трудной и родник моих сказочных грез!..»

Ну? — уставилась на нее Наденька, не понимая. — Стихи как стихи.

Да-а! — слегка язвительно вырвалось у Верочки. — Если бы у меня не было почти такое же!

Где?

Наденька взяла протянутую ей ученическую тетрадь в клетку и прочитала там, где ей ткнули кривым кончиком указательного пальца:

«Милый лес, чародей изумрудный! Сколько в нем белоствольных берез… Хоть мы жизнью живем очень трудной, ты родник наших сказочных грез». Та-ак, не понимаю…

Вот и я не понимаю! — возбужденно подхватила Верочка.

Не хочешь ли ты сказать, что эта… как ее... Любовь… украла у тебя строчки?!

Конечно, нет! — Верочка задумчиво принялась разглаживать перед собой клеенку с нарисованными березовыми веточками. — Кто у меня может что-то взять, если тетрадку я запираю в сундук?

Тогда что же… — Наденька боялась обидеть подругу, но сказать это было необходимо. — Тогда получается, что это ты… — Она выбирала слова помягче. — Это ты приняла ее строчки за свои?

И тоже — нет! — воскликнула Верочка. — Я свое написала два года назад, когда мы эту Любовь еще не знали и не читали! Понимаешь?

Получается…

Вот и я говорю — выходит, что мы поймали одинаковые мысли! Представляешь?! Это просто чудо какое-то!

Да-а… — неопределенно промолвила Наденька, пытаясь разобраться в вихре противоречивых чувств в своей душе. С одной стороны, она догадывалась об истинной цене этих строчек, но не имела права называть ее вслух; в конце концов, они были написаны от великой любви ко всему живому, а за это не бьют. С другой стороны, почти полное совпадение не только слов, но и размера наводило на неуютные размышления, которые она поспешила отринуть как недоразумение, поскольку прояснение ситуации уже никак не могло изменить ее расположения к Верочке. И она решила закрыть тему как можно бодрее.

Видимо, телепатия и впрямь существует. И нам посчастливилось стать ее свидетелями. Ура!

А если… — Верочка споткнулась. — Если я напишу ей на редакцию и пошлю свой стих… как ты думаешь?..

Думаю, правильно, — в тон подруге ответила тогда Наденька.

И меж Верочкой и Любушкой случился короткий и бурный эпистолярный роман. Как они там разобрались с чудом поэтического клонирования, история умалчивает. Но, узнав из переписки о существовании Наденьки, Любушка изъявила желание непременно лично познакомиться с обеими. И как-то по весне, когда привезший ее автобус тронулся дальше в сторону станции, лихо разбрызгивая снег с грязью, она подхватила с мокрой обочины свои котомочки и направилась к деревне.

Сколько потом Наденька ни уговаривала ее не возить гостинцы, Любушка не слушалась, волокла и волокла банки — с огурцами, помидорами, с капустой, вареньем, с грибами, будто в соседней деревне были не точно такие же огород и лес, как у нее. В итоге Наденька смирилась и перед приездом Любушки стала ей по телефону просто называть то, чего не хватало на данный момент в доме.

Однако другой неловкий вопрос решить никак не удавалось: за любую маломальскую помощь с Наденькиной стороны, например, те же стихи в компьютере набрать и сбросить на диск, Любушка непременно расплачивалась деньгами.

Да вы и так вон всего навезли! — отпихивалась от денег Наденька, кивая на приятный прибыток в своем хозяйстве. — Мне с вами и так не рассчитаться!

Однако Любушка все равно оставляла где-нибудь подпихнутой сотню-другую, чтобы не стать обременительной. И Наденьке пришлось согласиться с этим. В конце концов, деньги невелики, гостье не в ущерб, а ей не помешают.

Так и общались, хотя и не часто. Утром, сразу с автобуса, Любушка заходила в самый первый дом, к Наденьке, и до обеда они работали — новые стихи набирали, правили старое.

Однажды Любушка притащила целую тетрадку головоломок для «Поля чудес».

Как вы думаете, — спросила она почтительно, когда все тексты были занесены на страницы электронной почты, — эти вопросы не слишком простые для них?

Хоть Наденьке вопросы не показались заковыристыми, она убедительно заверила, что они наверняка придутся знатокам не по зубам. И нажала на кнопку «отправить».

Где-то к обеду обычно приходила Верочка, неся в авоське завернутую в «сплетницу» трехлитровую кастрюлю картошки с тушенкой. Для Наденьки начинался праздник тела, во всяком случае, она усердно его изображала, потому что Любушка ела не больше кошки, а сама Верочка, перекусив дома с братом, лишь обмакивала ложку в тарелку. Предполагалось, что все оставшееся в кастрюле будет отписано в пользу Наденьки, и она то и дело шутила:

Вы бы, Любушка, почаще нас навещали, так и я с голоду не помру!

Да я бы рада, — смущалась гостья, — но боюсь вам надоесть!

А я предупрежу, когда хватит! — не боялась грубовато пошутить Наденька.

В общем, у них подобралась вполне приличная компания. По зиме, когда модем обеспечивал приличную скорость, троица позволяла себе путешествие по интернету. Запросы поступали обычно от Верочки — ее интересовали вполне земные и не вполне понятные Наденьке вещи, например, где родился и где похоронен тот или иной знаменитый артист, режиссер, композитор, писатель или их супруги. Хозяйка компьютера уже через полчаса забывала подобную информацию, поскольку не находила в ней особого смысла для себя. Верочкина же память удерживала столько фактов, дат, имен и текстов, что приходилось только поражаться.

Случалось, что в какую-то минутку, заглядевшись в окно и перестав слушать токовавших об особенностях стихосложения подруг, Верочка вдруг низким бархатистым голосом со всеми нюансами выдавала строчку из «Князя Игоря» или «Баядерки», а потом спохватывалась, от стеснения перевирала конец и умолкала, пряча глаза. Любушка только вопросительно поднимала брови, переводя взгляд с Наденьки на певунью.

Несмотря на ставшие привычными встречи, женщины оставались загадкой друг для друга, потому что никогда не говорили о личном. Было известно, что Верочка, всю жизнь проработавшая штукатуром-маляром в большом городе, вдали от родных мест, никогда не выходила замуж и не имела детей; впрочем, именно потому у нее в свое время и получалось путешествовать по миру, читать книги и ходить в кино и в филармонию. Наденька к моменту появления в деревне Верочки уже была вдовой, отпустившей в большой мир двоих детей, так что ее одиночество тоже было на виду. А вот к Любушкиной истории были сплошные вопросы, которые, разумеется, никто и не собирался озвучивать. Гостья сама дала тому повод, наедине с Наденькой совсем неожиданно обронив:

Вы знаете, у меня в голове до сих пор не укладывается, что мне уже семьдесят пять. Кажется, так бы и влюбилась еще разок напоследок! — И Любушка, прогнув спину и по-кошачьи потянувшись, задумчиво и нежно потрогала на своем затылке седую гульку.

Наденька не сразу сообразила, как реагировать на этот посыл. Совсем недавно, по весне, она с Верочкой была приглашена на Любушкин юбилей, где за столом вместе с десятком гостей восседал улыбчивый и молчаливый лысый старичок, Иван Иваныч. Как стало ясно из общих разговоров, в молодости он был машинистом паровозика на узкоколейке, а когда лесопункт закрыли, стал лесничим. Наверное, намолчавшись на своих работах, он по привычке не болтал и дома. С Любушкой они очень дружелюбно перебрасывались намеками по поводу того, в какой очередности подавать приготовленное на стол; с особым удовольствием вынесли рыбу, выловленную и пожаренную хозяином. Словом, семейство произвело вполне положительное впечатление. И хоть известно было, что вдовая учительница сошлась с этим человеком недавно, одинокой и более молодой Наденьке очень хотелось верить в возможность счастья на самом склоне лет.

Да что вы! — воскликнула Любушка. — Этот мужчина совсем не в моем вкусе! Я бы на такого никогда сама и не глянула!

Так что же вас свело? — Наденька даже перестала прибирать со стола бумаги и опустилась на стул, почувствовав в ногах слабость.

Сестры! — охотно отозвалась гостья, в которой с трудом можно было предположить такую степень открытости.

Как-то, еще до близкого знакомства, Наденька видела выступление Любушки в районной библиотеке, куда набилось десятка три почитателей ее таланта. Задавали простенькие вопросы о судьбе, о вдохновении, о новых книжечках, которые она издавала за свой счет, как пирожки пекла. Не из творческой ревности, просто в силу кое-какого профессионального знания Наденька видела все несовершенство полюбившихся людям сочинений, однако никогда не стала бы публично заявлять о своем мнении. Каждый пишет в меру данного ему таланта и при всем желании не сможет прыгнуть выше головы, равно как и читатель ищет автора себе под стать.

Поразило же Наденьку в тот день то, с каким смущением, едва не заикаясь и с трудом подбирая слова, выступала хозяйка вечера. Тогда еще подумалось, что это в ней учительское — всегда быть закованной в стандарты, не позволять себе ни мысли выразить вольной, ни слова сказать, обычного в своей житейской простоте.

И только дома на юбилее Любушка впервые предстала обычной, уставшей от праздничных хлопот женщиной, которая захотела расслабиться. Она опрокинула с тостами несколько рюмочек белого и под музыку из старенького кассетного магнитофона вдруг пустилась в пляс, да так ладно, так залихватски, будто была моложе на четверть века.

Вот и теперь, за столом у Наденьки, в ней сверкнула та же девчоночья искра, явно взывавшая к расспросам.

Оказалось, что жила Любушка на Кубани, на родине мужа, там его и похоронила. Долго еще на пенсии учительствовала, но со временем оставаться в станице стало невмоготу — там настолько распоясались разные сволочи, что по ночам стали обворовывать сараи одиноких жителей. Так и у Любушки утащили с десяток кур и кроликов. Дошло до того, что она стала опасаться и за собственную жизнь, потому не ложилась спать до рассвета. Когда же поняла, что от недосыпания с головой творится что-то неладное, рассказала об этом двоюродным сестрам. Вот они-то и отыскали ей вдовца с домом и вызволили ее с чужбины. В один прекрасный день три серьезные дамы переступили найденный порог. У хозяина, с которым договорились по телефону, был готов чай с печеньем и жарко натоплена печь. Посидели, поговорив для приличия о чем-то незначительном, а через полтора часика сестры вдруг засобирались на автобус. Накинула на себя пуховый платок и Любушка, взялась за сапоги, но ей помешали:

А ты оставайся!

Как это?! — онемела она.

А вот так! — приказали сестрицы и исчезли за дверью.

А я подумала-подумала, — заключила Любушка, — да и села на сундук у входа. Не назад же мне на юг ехать.

Наденька от услышанного оторопела, не зная, что спросить дальше. Любушка продолжила сама:

А он, сами видите, и ростиком меня меньше, и тихий… как не мужик. А мне всегда нравились высокие, смелые… как муж.

И были после него такие?

Да был один… — Любушка погрузилась ненадолго внутрь себя и испуганно вынырнула. — Предателем оказался.

В смысле? Женатый, что ли? Или изменял?

Да еще как изменял! Мне учителя все уши прожужжали, а я все не верила, дурочка, хороший он, твердила. Но в душу-то сомнение, видно, запало, и решила я к его дому по темноте прийти. Осень была. Пришла я, за калиткой постояла, посмотрела на задернутые шторы, а потом одолела забор и к стене прошмыгнула, чтобы щелочку найти. А окна высоко, не видать. Тогда я нащупала какой-то чурбан, подкатила к дому и залезла… Лучше бы и не лезла… Своими глазами увидела, как они в постели милуются…

Любушка даже плечами зябко передернула, но по голосу было ясно, что теперь она наблюдает те мгновения как в кино, на экране, не отождествляя их со своей жизнью. А тогда…

Я не знаю, что тогда со мной сделалось… Как что-то щелкнуло в голове… Я не представляю, где нашла эту трубу железную… и давай ею по стеклам колошматить! Одно, другое, третье окно… И ничего после не помню… Сказали потом — в состоянии аффекта была…

Наденька выдержала паузу, пока Любушка складывала назад пережитое, и спросила:

А он что же? Объявлялся потом? Извинялся?

Нет! И хорошо, а то бы не знаю… Я вот теперь все думаю: ведь это только со стороны бы увидеть — учительница, за пятьдесят уже, и вдруг лезет в темноте к мужику через забор… стыдобища!

Через забор даже?!

Ну!

И они обе расхохотались.

Потом позвонила Верочка, и пока она ковыляла с другого конца деревни со своей картошкой, Наденька поспешила расставить последние точки в рассказанной истории.

Как же вы теперь с Иван Иванычем, без любви-то?

Так и живем — как брат с сестрой. Денежки на еду в кучку, а на свои нужды у каждого свое. Я у него ни копейки не брала ни разу! Зачем? Я ведь ему никто… и он мне чужой.

Так вы и не записаны?

Какое записаны! Я даже прописана не здесь, а у дочки под Питером. Захочет он меня выгнать, и никто не остановит.

Да что ж вы… он, по всему видно, человек приличный, — проговорила Наденька. — И хозяйство он ведет?

В этом-то мы договорились — и по дому, и в огороде. И дети его обещали, что меня из дома не выгонят, дадут дожить, коли он помрет первым… Вот такая любовь…

Любушка кисловато улыбнулась, проследила в окно, как подходит к дому Верочка, и заключила:

А все равно влюбиться еще хочется! И чего я строгую из себя корчила всю жизнь? Не понимаю теперь. Никто этого не оценил, медаль не навесил…

Вошла Верочка, водрузила поклажу на стол и привычно поинтересовалась:

Как поработалось?

Да уж… порабо-оталось… — с подтекстом протянула Наденька, знавшая, что скоро все расскажет ей в подробностях.

Отобедав, они тронулись к остановке. Наденька по обыкновению понесла в пакете предназначенные для Любушки пустые банки взамен привезенных. За компанией увязался от дома пегий кобелек и все вертелся под ногами, пока они стояли на обочине дороги, обдаваемые сухой пылью от пролетавших мимо машин.

Неожиданно Верочка, жамкая в кармане кофты платочек, вздохнула и ученически выразительно начала декламировать, глядя на закат:

Вот и солнце садится несмело, и заря золотит небосвод,

И туман опускается белый над речною равниною вод.

А в домах огоньки зажигают, теплый ужин стоит на столе,

И любовь всю семью собирает в деревенском уютном тепле…

 

Это ваше? — догадалась Любушка и погладила Верочку по плечу.

Да, — стыдливо потупила та глаза, — но я смущаюсь…

По-моему, очень неплохо…

Солнышко еще жарило спины, но уже склонялось к лесу, и теплые бархатные тени от развесистых сосен за спиной гармошкой улеглись по склону придорожной канавы. Сердце отчего-то томилось и вздрагивало, будто в юности.

Приезжайте еще! — по-девчоночьи быстро замахала рукой Верочка, когда пассажиры помогли Любушке подняться в автобус и усадили ее на переднее сиденье. Гостья не успела ответить, потому что двери захлопнулись и уплыли вдаль вместе с автобусом.

Вот и все, — низким своим голосом, который так нравился Наденьке, сказала Верочка. — Вот мы и порадовали ее немножко, она хоть душу отвела… А как снова начнет капризничать по телефону, придется опять ее звать, что ж поделаешь…

Весь путь от остановки они брели, обсуждая только что открывшиеся обстоятельства жизни приятельницы. Наденьку так и подмывало вызвать теперь на откровенность и Верочку, но сердце подсказывало, что пока не время. У первого дома они раскланялись, Верочка поковыляла дальше к себе, а Наденька, зайдя в избу, отыскала на полке Любушкины книжечки, зачем-то прихватила блокнот с ручкой и вышла на любимый чурбачок возле дома.

В небе с ребячьими криками носились юные ласточки и стрижи, пронзая тоской сердце. Зачем-то вспомнилось, как Наденька с мужем поднимали к небу скворечник на огромной жердине и никак не могли удержать ее. И тут, словно мышка в сказке про репку, помог маленький еще тогда сынишка: он пристроился у основания живой, только что срубленной и потому тяжелой сосны и своими слабыми силенками склонил баланс сил в человеческую сторону. Не было в этой истории ничего особенного, но душа у Наденьки вдруг заплакала навзрыд, обнаружив свою одинокость и незащищенность без любимых мужиков.

Почуяв тревогу, подбежал к хозяйке озабоченный пес, уткнулся носом в колени, и Наденька, не открывая намокших глаз, почесала ему за ухом.

Если музы — для поэтов, то поэтке нужен муз, — неожиданно присочинилось ей. — И красивый чтоб при этом, и у губ — крученый ус… — она раскрыла блокнот и быстренько вписала туда пойманные строки.

Затем вспомнила о Любушке и начала листать ее сборнички, разыскивая нужное. Попадались все какие-то глупости, на которые она прежде сердилась, а теперь умилялась. «Идите, люди, в зимний лес, побудьте в дивном царстве этом…», «Родная сторона, лесистое раздолье, задумчивых берез пленительная грусть…».

Наденьке так и представлялось, как Любушка в строгом костюме ходила бы перед своими первоклашками от окна к дверям и обратно и, используя собственные строки, учила бы детишек с трепетом относиться к своей стране: «Родина, тихая, милая, вечный источник любви! Помню всегда, не забыла я дивные чары твои…»

Ее стихи были полны восторженных нереальных картин и чувств — деревья сверкали изумрудами, яхонтами, самоцветами, луг был обязательно росистый, ручей — серебристый, черемуха непременно издавала волшебный аромат.

Когда Любушка выпустила первую книжечку, Наденька не могла удержаться и написала на нее небольшую рецензию, достаточно мягкую, но честную. И теперь ей думалось, что очень правильно редактор отказался поставить ее в газету, потому что намеки автор вряд ли бы уловила, а вот отчаяться могла бы всерьез. Когда однажды ей пришел отказ из областной газеты, Верочка неделю приводила подругу в чувство по телефону. И когда Любушка как-то спросила, не будет ли ошибкой вместо «заброшенного» края сказать «покинутого», Наденька поняла, что остается принять как данность и эту ее особенность. Тем более что были же у нее неплохие строки, были… Да вот же, к примеру!..

Наденька обрадовалась, встретив искомое, и даже прочитала вслух для дышащих у нее за спиной смородинных кустов:

«Итоги жизни в старости подводим и, прошлое критично вороша,

Ошибок много у себя находим, и кровью обливается душа…»

 

Да и о любви у нее получалось, хоть это вот взять: «Хотим увидеть розы счастья, А достаются нам шипы».

Или вот еще… о том, как «долго я не понимала, что счастье — словно солнца луч: блеснет заманчиво, лукаво и пропадет во мраке туч».

А это вот, наверно, о той самой трагедии с разбитыми окнами:

«Листопад, листопад, в жизни все так превратно.

Где тот ласковый взгляд? Где та пылкая речь?

Если я бы могла повернуть все обратно,

Я бы счастье, наверно, сумела сберечь…»

 

Но искала Наденька все-таки не это, не это, а что-то легкокрылое и светло-горькое. Те строки поманили тогда тайной чужой судьбы, и теперь, когда авторская душа отворилась, хотелось перечитать их новым взглядом. И слова эти с трудом, но нашлись, будучи упрятанными в середину какого-то длинного невнятного стиха:

«Мне быть хотелось белой птицей,

Меня надежды ветер нес.

Но не учла я, что разбиться

Могу о жизненный утес…»

 

Наденька вдруг ясно представила картину этой трагедии и едва не расплакалась. Она догадывалась, что сейчас Любушка копошится по хозяйству в чужом доме с чужим человеком, вежливо ему отвечая и заботливо предлагая ужин, а на душе у нее… И о чем думает при этом он, с восторгом ребенка глядевший на юбилее, как она кружилась в танце, и вряд ли допускающий, что она все еще несома давно непонятным ему ветром надежды…

Конечно, чтобы писалось, да еще талантливо, нужно любить, думала Наденька, накладывая ужин собаке, запирая дверь и задергивая шторы, чтобы закатные лучи не ослепляли экран монитора. Конечно, если музы — для поэтов, то поэтке обязательно, обязательно нужен муз, и красивый чтоб при этом, и у губ — крученый ус, конечно!

Она даже не заметила, как открыла чистую вордовскую страничку и принялась печатать то, что нашептывалось у нее в голове после «крученого уса». Почему-то у нее выходило, что, мол, хорошо бы, если бы этот муз «и ночами бы не трогал, а замаливал грехи, разговаривал не строго и давал писать стихи», — словом, очень бы походил на ее покойного мужа, который ни в чем ей не перечил и старался быть будто в тени, однако — до какого-нибудь, не дай бог, рокового момента. Очень хорошо с ним жилось Наденьке…

Затосковав, она вышла в кухню и постояла у мужниного портрета, висевшего над окном, на самом видном месте. Ей все время казалось, что изображение вот-вот дрогнет, и она услышит голос… Но муж молчал, покорный высшей воле.

Почему-то представилось, с какой радостью — вдруг вернувшись — он стал бы носить ее на руках. И Наденька побежала назад к компьютеру, чтобы допечатать еще пару строк: «Даму после презентаций выносил бы на руках и готов бы был остаться упомянутым в веках…»

Почему-то эти строчки не показались ей дерзкими или унизительными для мужчины, наоборот, они рисовали истинного рыцаря и поклонника; только такой человек, по ее мнению, способен взять на себя все бытовые тяготы, и это непременное условие для счастья, потому что «для поэтки непосилен жизни груз», совсем сегодня вдруг стал непосилен, и что с этим делать, она не знает, потому что слезы катятся и катятся…

Наденька отдернула штору и отворила форточку с той стороны дома, где видна была пустующая деревня, где вдалеке желтым пятнышком на фоне угасающего неба светился Верочкин свежевыкрашенный домик. Наверное, они с братом уже дремлют под телевизор, потому что встает подруга рано, спешит к своим опрятным грядочкам с огурцами, которые и сама-то почти не ест, а все таскает Наденьке. А Наденька и не знает даже, чем отплатить за ту доброту…

Подхваченная мыслями, она забылась и даже вздрогнула, когда за окном перед самым ее носом ухнула вниз, а потом резко взмыла вверх юная и крикливая птичья стая. И о чем они так кричали, чему радовались?.. Если бы взлететь с ними да оглядеть всю эту жизнь с высоты, может, и ей стало бы веселей, а так — не понять, потому что… потому что для поэтки непосилен жизни груз…

Наденька встала на стул, высунула голову в форточку и, оглядевшись по сторонам, словно могла напугать кого-то в ближнем лесу, прокричала:

Прилетай ко мне на ветку-у петь со мно-ою, добрый му-у-уз!

Слабое далекое эхо вернуло ее запрос неудовлетворенным.

Дремавший пес брякнул цепью, вылезая из-под крыльца, огляделся и, обнаружив торчащую голову хозяйки, добродушно завилял хвостом.

Иди, иди на место, — сказала Наденька. — Все в порядке!

Она закрыла форточку, но еще долго стояла у окна, глядя на покосившиеся дома и на пунцовый — к ветру — закат.

 

 

Бумеранг

1.

Если вы прожили жизнь и до сих пор считаете, что судьба наша в наших же руках, то мне искренне жаль вас… Так могла бы сказать Руся, несмотря на свои двадцать. И у нее были для такого заявления веские основания.

В тот день они договорились встретиться с подругой в Центральном доме литератора. Нет, они вовсе не были его завсегдатаями, да и жила тогда Руся не в Москве. Просто приехала по каким-то студенческим надобностям, и — повезло! — подвернулись билеты на интересный вечер.

Еще стояла зима, но воздух в солнечный полдень уже наполнялся весенней истомой. Кровь в Русиных жилах бурлила и бунтовала, и ничего нельзя было с этим поделать. Впрочем, само по себе это не имело к случившемуся никакого отношения. Тем более что в тот предвечерний час в столице уже всерьез подморозило, как всегда бывает перед настоящим таянием.

Чтобы не замерзнуть, Руся зашла в здание и стала поджидать подругу в фойе. Двери почти не закрывались, люди шли и шли, поспешно направляясь к гардеробу. Там даже скопилась небольшая очередь — и она не убывала, а только росла. Обслуга брезгливо принимала пальто у простых смертных и, как подачку, швыряла номерки на барьер, зато знатных и нарядных встречала подобострастными улыбками и воркованием. Русе захотелось поскорее снять и спрятать свою старенькую курточку. В тот самый момент, когда она раздумывала над этим, в людском потоке за окном возникла задержавшаяся подруга. Она извинительно жестикулировала и что-то говорила, на что Руся в ответ кивнула. И тут же увидела, не поверив своим глазам: следом в двери зашел он! Руся отпрянула к стене и обмерла с закрытыми глазами…

Возможно ли объяснить, что он для нее значил! Тот, кто не пережил подобного, все равно не поймет, почему она ловила в окружающем мире только его имя, выхватывала с газетной полосы только родное сочетание букв, засыпала и просыпалась только с одним словом на устах — с его именем. Он был реален и нереален, потому что недоступен, как бог. И вряд ли она посмела бы сама, по своей воле, пойти ему навстречу. А теперь… Теперь он, нахмуренный, деловой походкой прошагал к опустевшей раздевалке и отдал пальто. Руся видела это сквозь туман, застлавший глаза, и никак не могла разобрать, о чем пытается говорить с ней подруга. Слепо сунув курточку в гардероб, она так же машинально рванулась туда, где мелькала, удаляясь, его спина в сером пиджаке. Подруга схватила ее за плечо, указывая на лестницу, по которой нужно было подниматься в зал, и на циферблат, где стрелки уже миновали назначенное время. Но Руся была уже невменяема, и ее не интересовал ошеломленный взгляд, которым ее проводили — все это было из какой-то давней уже, прошлой жизни, не имевшей ни малейшего отношения к тому, что зачиналось теперь.

Потом, перебирая в памяти детали случившегося, Руся в ужасе спохватывалась, что ничего могло бы и не быть. Ведь она могла вовсе не приехать в Москву в этот день. Они могли не раздобыть нужных билетов. Да и подруга могла и должна была не опоздать, потому они вовремя заняли бы места в зале, знать не зная, кто появился чуть позже в другом уголке старого особняка. Да и он — привели же его дела сюда именно в этот день и в этот час… Почему? Кто повелевал этим? Кто направлял и исправлял их обычные человеческие планы?.. Для чего?.. Наверное, такие моменты и зовутся судьбоносными. Человеку предстоит самому выбрать свое будущее, чтобы после не на кого было пенять, кроме себя.

И Руся, не раздумывая, шагнула за ним. И тоже встала в очередь за кофе. Она могла бы быть следующей, сразу после него, но у нее не хватило отваги ощутить его столь близко. Очень кстати между ними вклинилась полная томная дама в меховой накидке и засуетилась, разглядывая из-под очков ценники. Он явно тяготился этим заспинным соседством и постукивал о прилавок узловатыми пальцами. На приветствия отвечал лишь кивком, не желая вступать в разговоры, и, взяв две чашки кофе, удалился за пустой столик в углу зала.

Руся, ловившая каждый его жест, воодушевилась: можно успеть как бы ненароком сесть рядом. Но не тут-то было. Вальяжная дама впереди сначала долго тыкала лаковым ноготком в меню, соображая, что выбрать, затем неспешно копалась в сумочке, разыскивая разменные купюры, пока кто-то с конца очереди не помог ей разойтись с буфетчицей. А он в это время уже допивал первую порцию! У Руси замерли дрожавшие коленные чашечки, а потом запрыгали еще сильней. Подсесть к нему просто так, без кофе?.. Невозможно! Но и дождаться очереди не получалось. Из служебных дверей вдруг вынесли лотки со свежей продукцией, и кудрявая буфетчица, достав из-за уха чернильный карандаш, взялась за накладные. У Руси помутилось в голове: он допивал вторую чашку! Она закрыла глаза и вытерла рукой вспотевший лоб. То ли это было замечено, то ли милостив тот, кто выше, но буфетчица подняла глаза, спросила:

Вам что? — и быстро выдала нужное.

Руся неслышно опустилась на стул рядом с ним. Никто третий не смог бы пристроиться за уединенным столиком, никто не мог ей теперь помешать. Опустив глаза, она взяла в немеющие пальцы чашечку и поднесла ее к губам. Содержимое колебалось в ней, как при маленьком шторме.

Он в это время залез в карман пиджака, вынул пачку сигарет и принялся распечатывать ее.

Сейчас он сделает это, поднимется и уйдет. Надо было решаться! И Руся, не узнав собственного голоса, спросила:

Это не очень смешно, что у меня руки дрожат?

Он не понял сначала, что вопрос обращен к нему, затем пристально глянул Русе в глаза и ответил настороженно:

Не смешно, нет… А что случилось?

Господи, и это он спрашивал, что случилось!.. Да она едва не упала в обморок, словно барышня из классического романа! Хотя, если верить писателям, девушки в те времена не могли себе позволить ничего, кроме как безвольно дожидаться решения своей женской участи. Руся на такое не согласилась бы. И теперь, когда все зависело только от нее, она смирила в себе вдруг подступившие слабость и отчаяние, уставилась в коричневую тьму в чашке и молвила:

Я люблю вас… И простите, что вот так сразу… У меня нет другого выхода.

Он рванул на пачке уголок, и две сигареты выкатились на стол прямо в небольшую кофейную лужицу. Руся не подняла глаз, а затем услышала, как во сне, глуховатый голос:

Вам кофе взять?

Она молча кивнула.

2.

Вера Егоровна допечатывала последнюю страницу, когда зазвонил телефон.

Робкий девичий голос в трубке осведомился:

А Вадима Семеновича можно?

Его нет, он будет вечером, — привычно ответила Вера Егоровна и поинтересовалась: — А что ему передать, кто звонил?

Я председатель литературного объединения при заводе, — пояснил голос, — и мы хотели бы попросить его встретиться с нашими участниками. Как вы думаете, он не откажет?

Думаю, что нет, — сказала Вера Егоровна, зная, что муж действительно охотно откликается на просьбы всех начинающих.

Хорошо, я перезвоню, — дисциплинированно ответили на том конце провода. — Всего вам доброго.

«Вам тоже», — автоматически подумала Вера Егоровна и удивилась, поймав себя на неожиданном желании услышать этот завораживающий голос еще. Она даже глянула в недоумении на коротко попискивающую трубку и, опустив ее на рычаг, усмехнулась: вот это, наверное, и называется — начать выживать из ума. Когда-то ведь такое все равно должно произойти, почему бы не теперь?..

Едва она закончила печатать рукопись мужа, забарабанили в дверь — явилась из школы дочка. Сколько ни пыталась Вера Егоровна отучить ее от этой привычки — стучать, а не звонить, ничего не выходило. Она не умела настаивать и забывала об очередных своих «последних» предупреждениях. Видимо, и впрямь она, после большого перерыва снова став матерью, слепо поддалась родительскому инстинкту, дремавшему в ней. Все, чего она так усердно добивалась в свое время от старшей дочери, живущей сейчас далеко и своей семьей, и чего она от нее добилась, казалось теперь неважным и даже неразумным. Наверное, не просто она сама за минувшие годы изменилась, наверное, тут сыграло свою роль и кое-что другое. Младшая дочка была рождена от любви, и хоть к обеим девочкам Вера Егоровна относилась, как ей казалось, одинаково, к общению с младшей все-таки примешивалось своего рода безумие. Глядя на нее, Вера Егоровна видела своего Вадима, и все, что прежде могло ее раздражать, теперь превращалось в нежность и умиление.

Вот и сейчас она поймала себя на этом, проследив, как небрежно спихнула Лида у порога свои сапожки и как они остались стоять посреди коридора носами в разные стороны. Вся — вылитый отец, и можно ли с этим бороться, нужно ли...

Лидочка чмокнула мать в щеку и вывалила на свой письменный стол содержимое портфеля.

Гляди! — она раскрыла дневник и протянула пестревшую красным страницу. — Опять ни одной троечки! А по зоологии даже пять!

Так и должно быть всегда, — как можно бесстрастней произнесла Вера Егоровна, взявшая за правило не захваливать дочь. — Теперь ты сама чувствуешь, как здорово ничего не пропускать.

Лида потянула мать за руку, и они вдвоем присели на диван.

Ты знаешь, — сказала дочка, скручивая пальцем локон на кончике долгой, почти до пояса, косы, — мне кажется, что я могу учиться даже на одни пятерки… если захочу.

Дело не в отметках, — вставила Вера Егоровна с извечной нравоучительностью, от которой никак не могла избавиться, — их вообще не сегодня-завтра не будет…

Подожди, не перебивай! — дочка по-отцовски свела брови на переносице. — Я тебе не про это хочу сказать… Знаешь, мне, конечно, не очень нравится проходить все эти инфузории, протоплазмы, вакуоли. Но все равно… зоология — мой любимый предмет. И я, наверно, пойду работать в заповедник, с животными. — Лида привычным манером закатила глаза к потолку и сложила руки на груди. — Если бы ты знала, мамочка, как мне хочется лета, чтобы поехать в деревню! Мне уже снится, как мы ходим за грибами, как я ношу воду… Поедем скорее, а?..

Она прижалась к Вере Егоровне и стала ее тискать, выказывая свою неуемную, не растраченную на уроках энергию. Пришлось взять дочь за руку и подвести к окну.

Настроение у девочки вновь стало лиричным. Она обняла мать за плечи сзади — шестиклассница ростом с мамочку! — и умолкла.

А ты знаешь, — сказала Вера Егоровна и сама удивилась, с чего это ей вспомнилось, — я в твоем возрасте написала первое стихотворение. Да-да, в двенадцать лет! Вот так же весной стояла и смотрела в окно, на сосульку. И у меня внезапно стало складываться в рифму… Висела сосулька, смотрела глазами замерзшими в свет, и солнце февральское слало сосульке холодный привет. Сосулька на солнце смотрела и тяжко вздыхала она, что скоро придется ей таять, что скоро наступит весна…

Вера Егоровна замолчала, глядя на купавшееся в снеговых лужах солнце, но Лида тут же затормошила ее:

А дальше, дальше!

Дальше?.. Все дни напролет она плачет, под нею уж лужа воды, у всех на глазах она тает, страдает от близкой беды. Со светом уж белым простилась, совсем исхудала она. И вдруг… покрепчали морозы. О радость, она спасена!

Договаривая, Вера Егоровна вопросительно глянула на дочку, но та ничего не сказала, только крепче обняла мать за шею и поцеловала в щеку.

Потом из своей комнаты Вера Егоровна слышала, как Лида мерила шагами паркетный пол и выразительно декламировала:

И вдруг… покрепчали морозы. О радость!.. — здесь она, наверно, артистически взмахнула руками и сделала что-то вроде реверанса. — Она спасена!

Уже ночью, когда все окна в доме напротив были темными, и Вадим лежал рядом, спокойный и нежный после ласки, Вера Егоровна вдруг хохотнула про себя.

Чего? — спросил муж, зная за ней привычку смеяться над непроизнесенным.

Да я над собой… Какие мы, оказывается, в детстве простодушные!

Рука мужа на мгновение замерла на ее голове, потом снова стала перебирать волосы. И Вера Егоровна продолжила:

Прочитала я сегодня Лиде свое первое стихотворение, а теперь вот подумала, какое оно… наивное.

Я знаю его?

Нет.

А ну-ка…

Вера Егоровна прочитала, на этот раз без выражения, так, чтобы только передать содержание. Вадим молчал какое-то время, продолжая накручивать на палец ее волосы, потом остановился:

Так как же спасена? Все равно ведь когда-то растает!

Вот и я о том же…

Вадим обвил рукой шею жены, притянул ее голову к себе и поцеловал в висок. Другая рука поглаживала ее по спине.

Что ты меня… как маленькую? — спросила Вера Егоровна, прячась у него на груди.

Чтобы ты была сильная, как большая.

Я всегда сильная, когда ты рядом…

Вот и хорошо… Отдыхай.

Муж уже дремал, потому что вздрогнул, когда она вновь заговорила.

Боюсь сглазить, — Вера Егоровна суеверно поплевала в сторону и отыскала ладонь мужа, — но мне кажется, что из дочки нашей может вырасти очень неплохой человечек.

Вместо ответа Вадим благодарно сжал ее пальцы.

А ты хотел, чтобы я… Как бы мы сейчас одни?

Он снова сжал ее руку, теперь надолго, а потом поднес к губам.

Спасибо тебе…

За что? — спросила она.

За то, что ты есть.

Это тебе спасибо. Огромное.

Тебе…

Внутри у Веры Егоровны, будто она слышала эти слова впервые, что-то сладко съехало вниз.

Старая я становлюсь, — предслезно сказала она.

Ты у меня самая-самая хорошая, — медленно проговорил Вадим, наверное, уже засыпая, потому что не уловил, не предупредил зарождавшейся в ней внезапной душевной боли. И Вера Егоровна, вопреки здравому смыслу, вдруг ощутила острую неуправляемую обиду и долго еще лежала на спине, не шевелясь и глотая слезы.

3.

Если бы Русе сказали, что слезы счастья — это совсем другие слезы, вовсе даже не соленые, она не поверила бы. Да она и не знала до того дня, что можно плакать от счастья. Читала, конечно, про такое, но не верила. Мы о многом знаем понаслышке и из книг, но утверждаемся только в том, что познали сами. И только в этом, самими пережитом, убеждаем потом своих детей. Впрочем, так или иначе, всем приходится пережить все, только кому-то бледнее, а кому-то ярче. Но уж тут как повезет. И неизвестно еще, кто счастливей — тот, кто перенес сильную бурю, в сравнении с которой все остальное — жалкие, никому не нужные будни, или тот, кто вяло любил и вяло страдал, но зато уж и не тосковал по когда-то познанным высотам чувства. Останемся каждый при своем, основанном на собственном опыте, потому как другого нам испытать не дано…

Итак, они ехали в такси — Руся и он. Она видела совсем рядом его лицо, осунувшееся и настороженное, какое бывает у людей, постоянно ждущих подвоха. И только когда он оборачивался к ней, глаза его вспыхивали тлеющей добротой, захороненной в ожидании встречной беззащитной искренности. И Руся не пряталась, не скрывала себя истинную, как ничего не собиралась скрывать в себе и о себе. Перебирая в уме прошлое, она понимала, что все прежние удачи и даже ошибки, какими бы жуткими они ни казались, все это был путь к нему, сидящему теперь рядом, с ее рукой в своей руке. И что бы ни случилось завтра, как бы ни повернулась жизнь, этот миг всегда будет для нее точкой отсчета и спасения.

Они приехали в какой-то новый квартал, зашли в дом, позвонили в какую-то квартиру. Открыл нетрезвый мужчина.

А потом, когда они остались вдвоем, и она присела в кухне на краешек стула, он подошел, взял двумя ладонями ее голову и, повернув, чтобы глаза в глаза, сказал:

Ну что?.. Гора с горой?..

Человек с человеком… — в тон ему ответила Руся.

Она обомлела, когда впервые увидела его фотографию. Взглядом, бровями, даже строением черепа он был знакомый и родной, словно отец или старший брат. И тоска, вдруг пронзившая ее сердце, не показалась странной: близкие люди не должны теряться в веках. Но эту ошибку судьбы он исправить не мог — как и где он узнал бы про Русю? Потому и случилось, что встречи искала она, замирая от собственной дерзости.

Я испугался в кафе, — вдруг признался он, — что ты попросишь, как другие, помочь опубликовать что-то твое. Стихи, например. Я подумал — вдруг это неталантливо? Как бы я сказал правду?

А теперь… скаже… — Руся споткнулась. — Скажете теперь?

Он посмотрел на нее испытующе, словно вытягивая из норки за хвостик ее струхнувшую душу, и коротко, но уверенно провел ладонью по ее плечу:

У тебя есть что показать мне?

Она ответила одними глазами.

Хорошо, я посмотрю… после.

Руся потупила взор. Тогда он двумя пальцами взял ее подбородок и повернул лицо к себе.

Ну?

Она поднялась и, еще не понимая, что делает, шагнула к нему. Получилось, будто они всегда знали друг друга. Высокий, он обнял ее сверху вздрагивавшими ладонями и поцеловал в затылок. А она, уткнувшись ему в подмышку, поняла обреченно, что даже запах его тела — знакомый и желанный для нее, точно она родилась уже с памятью о нем… и все ее прежние дни были направлены именно на это — на поиски его обладателя. Теперь, когда он был рядом, все вокруг теряло смысл, кроме ее желания обрести, наконец, себя такую, какой она была в прежней жизни, когда существовала единым целым с тем, к кому ее так тянуло сейчас.

И все же, переборов помрачение, она прошептала:

Я хочу, чтобы вы посмотрели это до… Не бойтесь, это не стихи.

Он опять взял ее за подбородок и поймал прячущийся взгляд своим. Руся мгновение держалась, потом выскользнула.

Я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы было только это… Я хочу, чтобы вы знали, что у меня в душе…

А ты думаешь, — он опять положил свои руки ей на уши, и она едва не потеряла сознание, заслышав шумный ток его крови в ладонях, — ты думаешь, я этого не вижу и так, в глазах твоих?.. Глупый ты, дорогой человечек… Как же это ты шагнула ко мне первой?

Не знаю, — пробормотала Руся и закрыла глаза, потому что только теперь, леденея, представила, что ничего этого могло бы и не быть, если бы не ее отчаянность. Ни-че-го!

А следом ощутила на своих губах поцелуй, короткий, властный.

Ну, — сказал он уже из-за стола, — показывай, что там у тебя.

И приготовил сигарету.

Что ее подтолкнуло в этот день положить в сумочку свои первые рассказы, оставалось только гадать. Руся никому их до этого не показывала и не собиралась. И вот…

Пока он читал, она стояла в прихожей, глядя на себя в зеркало и ненавидя собственное отображение. Ей стало вдруг неловко за свое старое синее платье, на котором для украшения она нашила вокруг стоечки дешевенькую пеструю тесьму; за свою прическу, сооруженную при помощи жиденького шиньона из собственных отроческих волос; за свои полные ноги, натуго обтянутые капроном. Но прежде всего ей было стыдно за беспомощность своих текстов и мыслей, среди которых он теперь вынужденно вылавливал что-нибудь достойное. И Руся, заливаясь краской, решила помочь.

Если совсем плохо, вы скажите. Я переживу и не обижусь.

Он помолчал.

Ты давно пробуешь? Иди-ка сюда!

Она подошла и ученически серьезно села рядом. Он говорил что-то о сюжете, деталях, синонимах, а Руся слушала и не понимала, слушала и не верила, что это его голос, что это он не отверг ее первых попыток и хотел бы проследить (он так и сказал — «хотелось бы проследить»), что из нее со временем получится. Господи, да могла ли она мечтать о большем счастье… А оно навалилось — и большее…

Всю ночь Руся не могла заснуть. Он тоже, забывшись, то и дело вздрагивал и поднимал взгляд в потолок:

Мешает что-то… Как будто токи какие прожигают… Никогда такого не бывало. Правда.

И меня… прожигают.

К утру стал звонить телефон, и продолжалось это с краткими перерывами в течение часа.

Может, подойти? — не выдержав, шепотом спросила Руся.

Не надо…

Он сел на диване, спустив ноги на пыльный исцарапанный пол чьей-то холостяцкой квартиры, и обнаружил худые мальчишеские коленки. Машинально погладив их, взял сигарету и закурил. Сказал глухо:

Это жена моя.

И сказка закончилась. Руся почувствовала себя тактично, но твердо выставленной за ворота. Не им выставленной, нет, а другими силами, которым и противиться бесполезно.

Потом он нервно записывал на сигаретной пачке, не найдя в чужом доме клочка бумаги, как найти Русю в другом городе. И споткнулся после фамилии:

А как же тебя зовут-то?

Обыкновенно. Вера. Вера Егоровна.

Почему же — Руся?

Вера, Веруся, Руся… Бабушка меня так называла.

4.

Девичий голос, поразивший Веру Егоровну, звонил еще дважды, но всегда неудачно — Вадима не оказывалось дома: он в эти дни не писал, а бегал по издательствам, по совещаниям. И она решилась сама назначить ему день встречи на заводе, зная, что он не обидится: лет десять она, по сути, являлась его секретарем, и он всегда был ею доволен. Впрочем, даже будучи неудовлетворенным, муж умел скрывать свои чувства, чтобы не обидеть ее. И она никогда не узнала бы о том, что стала жертвой очередной его тактичности, если бы Вадим сам впоследствии не сознавался, что провел ее. Он был как ребенок, не умеющий долго хранить тайну, и от этого она испытывала к нему еще большее тяготение.

Они повстречались в уже зрелом возрасте, в Москве, на курсах профессиональной переподготовки. У Вадима за Уралом была проблемная семья, у Веры Егоровны с мамой осталась десятилетняя дочка, рожденная в кратких незарегистрированных отношениях. Оба не искали любовных приключений и думали лишь о карьере, которая грозила оборваться из-за перестроечных авантюр. В одной комнате их свела случайность в виде сломавшейся у Веры портативной пишущей машинки. А потом они провели целый вечер за разговорами, и Вадим попросил разрешения не уходить в свой холодный одинокий номер. Они уснули на разных диванах, не помышляя ни о чем греховном. Просто время наступило такое, что человеческое тепло и доверчивость стали редкостью, и за них хотелось держаться, не отпускать. А под утро, когда первые трамваи уже громыхали внизу и в коридоре шумели поднявшиеся по своим надобностям соседи, Вадим вдруг перешел к Вере. Она проснулась оттого, что он обнял ее и положил голову на грудь. Не сразу она сообразила, что он спит и сам не знает сейчас, что находится не в своей постели. Видимо, какое-то сновидение заставило его искать материнского надежного тепла.

Никакой дневной здравый поступок не смог бы произвести на Веру такого впечатления, как это бездумное переселение Вадима под ее защиту. Но именно то, что все случилось на бессознательном уровне, и сразило ее: выходит, она так внезапно и прочно вошла в его жизнь, что разделить их надвое будет непросто. Вскоре поняла она и другое: как бы ни поступил Вадим, ушел бы из прежней семьи или остался там, она все равно родила бы Лидочку. Случившееся с ними не было легкомысленной интрижкой, после которой хочется отмыться. Это была любовь, но иная, зрелая, вовсе не похожая на ранние увлечения.

Ее всегда удивляли девчонки, спешившие замуж. Несомненно, случается, что счастливая судьба выпадает кому-то сразу и навсегда. Однако большинство женщин до преклонного возраста не перестают носиться по ателье и парикмахерским, надеясь с помощью службы быта обрести никак не дающийся им душевный покой. И они ведать не ведают, что вовсе не в том его ищут.

Рядом с Вадимом Вере стало совершенно ясно, что те, кто накануне старости полон суетливости и страстей, не осознавая завершенности чувств, те не счастьем обделены, нет, терпением и верой. Поспешили ухватить свой кусок, чтобы быть… как все — при семье, при ребенке. А внутри… Но ведь истинно твое никто не схватит, не отнимет. Жди. А уж через что придется пройти — одному богу известно. И не кори судьбу, не пеняй на несправедливость. Жди.

Вера поняла, что дождалась, тогда, в той комнатке, где вспыхнул неожиданный роман с Вадимом. Их близость была не самоцелью, а следствием душевного тяготения и благодарности друг другу. Как еще могут взрослые неустроенные люди выразить свою признательность за понимание и поддержку во всем? Вот и случилось то, что кажется противоестественным только ханжам.

Для них обоих эта связь превратилась в серьезное открытие. Оказалось, что страсть, принимаемая в юности за любовь и усердно разжигаемая, способна становиться иной, не бунтующей, не агрессивной, а усмиряемой. И смысл существования мужчины и женщины друг подле друга по большому счету состоит не в усилении ее пламени, не в лелеянии его, а в погашении, умиротворении. Так строго и осмысленно хранят огонь в очаге, не давая ему сжечь весь дом, ведь то, что входит в понятие семейных отношений, гораздо шире телесного притяжения. Суть даже не в банальном физическом продолжении рода, не в воспитании детей, а в развитии души, упрятанной в земную оболочку. В болезненном, надрывном устремлении ее обрести верного понимающего попутчика — величайшее счастье! А в том, что на Земле иного пути, не плотского, для вызревания незримой материи не придумано, не наша вина. Вот мы и не можем успокоиться, пока интуитивно не обретаем объятия, которые помогают нам установить беспрерывную связь с нашей духовной частью.

Впрочем, понимание этого пришло к Вере не сразу, а с наступлением истинной зрелости, уже после множества жизненных передряг, сопряженных с развалом страны. Теперь ей и самой казалось чудовищным, что она когда-то мучительно выбирала между газетой, в которой отработала со студенчества до тридцати пяти, и появлением на свет младшей дочери. Знала бы та, что было противовесом ее жизни!.. Конечно, теперь своим детским умом она приветствовала все, что вершилось вокруг, и верила в незыблемость рождавшихся на глазах новых представлений о жизни. С великим трудом ей удавалось править такие представления, чтобы не дать им пустить глубокие корни. Но Вера Егоровна понимала, что главные домашние столкновения еще впереди. Она хорошо помнила себя давнюю, юную и убежденную, что без ее активного участия жизнь может остановиться, исказиться, рухнуть. Не многие так позволяли себе вмешиваться в чужие судьбы, веря, что делают святое дело. Но незаметно убежденность эта стала слабеть, и только с появлением Вадима Вера Егоровна сумела осознать, что не обстоятельства стали иными, а в корне изменилась она сама. Открыто писавшая обо всем, что видела, думала и чувствовала, она ощутила однажды, что нет в ней больше накала, который гнал в командировки, а затем толкал к письменному столу. Усталость или мудрость поселились в душе? Хотелось больше быть дома, с родными, и выстраивать не всеобщее, а свое позднее семейное счастье. Разве зависит, разве должно оно зависеть от событий вокруг и от людей, правящих страной? Разве могут они приказать или запретить Вадиму замирать, заключив ее в объятья, и безмолвно стоять посреди квартиры, поджидая, когда к их неделимому союзу наитием притянется дочка и замрет в попытке обхватить руками их обоих?

Со временем Вере Егоровне стало казаться, что она всегда была именно такой, поглощенной заботами о хозяйстве, о муже, ребенке, о здоровье — и, в разумных пределах, о литературе. Многие, наверное, и принимали это как должное, и уважали ее за это. Однако тот, кто знал когда-то не Веру, но Русю, с ее горячностью, устремленностью в несбыточное, с ее непреклонностью в достижении цели, тот бы до сих пор не смог поверить, что две эти женщины — одно и то же лицо…

Вера Егоровна давно не гнушалась приготовлением садовых разносолов и выпеканием пирожков, словом, всем тем, что прежде вызывало у нее недоумение и холодок снисходительности. Став редактором в издательстве, она почти все дни находилась дома, чередуя кулинарные заботы с правкой взятых с собой рукописей. И все в теперешнем течении жизни устраивало ее настолько, что изредка в сердце проникал знобящий ветерок, неизвестно с какой стороны дующий. Она старалась не останавливать на нем свое внимание, и все-таки иногда, в какие-то особо счастливые покойные минуты, он вдруг пронизывал ее насквозь и швырял оборвавшееся сердце вниз, в жуткую пропасть. Врач, не находивший в ее раннем климаксе ничего беспокоящего, советовал все-таки больше бывать на свежем воздухе. Вера Егоровна вняла этим наставлениям и, прихватив с собой Лидочку, выходила вечерами во двор.

Однажды, гуляя в своем квартале и наперегонки скользя по тонкому льду на лужах, они увидели Вадима Семеновича — и не одного. Девушка в белой вязаной шапочке с загнутым, как у Буратино, кончиком медленно шла подле и не спускала с него глаз, рискуя поскользнуться. Вскоре так и случилось, и Вадим Семенович торопливо и нескладно подхватил попутчицу под локоть.

Вера Егоровна невольно подумала, как хорошо смотрится рядом со зрелым мужчиной юное существо, совсем не так, как она сама возле Вадима. И не потому даже, что она на два года старше и что женщина увядает рано и мгновенно. Просто умные мужчины с возрастом становятся все привлекательней, и неглупые девушки не могут не обратить на них внимания.

В тот миг, когда мать и дочь оказались лицом к лицу с Вадимом Семеновичем и его спутницей, в памяти у Веры Егоровны вдруг ярко-ярко всплыла Руся, идущая навстречу кумиру своей молодости. Это было так неожиданно и так сильно, что ноги отказались идти.

Ве-ера-а… — услышала она смятенный голос мужа, который тут же поспешил представить свою собеседницу. — А это Оленька, тот самый руководитель того самого объединения, о котором я тебе рассказывал.

Здравствуйте, — нежно сказала Оленька и протянула Вере Егоровне свою тонкую ладошку, предусмотрительно вынутую из варежки. — Очень рада познакомиться.

Вера Егоровна кивнула и ненадолго задержала застывшие пальцы девушки в своих. Ее вновь поразил голос, высокий и напевный, вызывавший желание слушать и слушать его бесконечно.

А мы вот троллейбус поджидаем, — пояснил Вадим Семенович. — Оленька живет в десятом микрорайоне.

И мы с вами подождем, да, мамочка? — сказала Лида и переметнулась от материнского рукава к отцовскому. — Прокати меня, пожалуйста, а?

Ли-да… — сказал Вадим Семенович сдержанно и показал глазами на девушку. — Как же я оставлю человека?

Лида набычилась и исподлобья глянула на смущенную соперницу. Тогда Вадим Семенович рассмеялся и дважды протянул дочку по ближайшей застывшей луже. А потом придержал за руку и решившую проехать улыбчивую Оленьку.

Когда ее увез троллейбус, вся семья, не торопясь и глубоко вдыхая прохладный воздух, дошла до дома. Потом долго пили в кухне чай и смеялись над чем-то обычным, показавшимся вдруг очень смешным.

Вадим Семенович после прогулки уснул быстро, положив свою руку под голову жене и послушно оставив ласки, на которые она не отозвалась. Дыхание его было спокойным и чистым, как у младенца, и Вера Егоровна долго не смела шевельнуться, боясь потревожить его отдых. Сон не шел и не шел, и она, мысленно путешествуя в минувшем, вдруг набрела на давно забытый, а теперь живо представший островок.

Она — вернее, Руся — приехала тогда по зиме в Москву, не догадываясь, что встреча с ним вскоре случится сама собой. В сумочке был раздобытый его домашний адрес и тетрадь с вопросами для курсовой работы. Такое объяснение визита перед его женой было вполне безобидным, однако страх не покидал Русю всю дорогу.

Выходило, что зря, потому что за нужной дверью никого не оказалось. Два часа она простояла на седьмом этаже блочного дома, прислушиваясь к шагам внизу, и когда уже перестала надеяться, лифт остановился и выпустил раскрасневшуюся женщину с двумя девчушками. Каждая из них сжимала синей варежкой по рыжему апельсину.

А я к вам! — выпалила Руся, смело глянув в глаза жене.

Так уж и ко мне, — усмехнулась та, вставляя ключ в заветную дверь. — Не ко мне, а к мужу моему… Только вам не повезло! — она отворила квартиру, подтолкнула через порог дочерей и, стягивая с них шубки, добавила: — Проходите, что же вы... Он уехал поработать на родину и не скоро будет. Ему что-нибудь передать, когда вернется?

Да нет, — давя в себе постыдный жар, ответила Руся. — У меня тут курсовая…

А-а… — то ли равнодушно, то ли недоверчиво протянула жена и, скрывшись в кухне, забрякала посудой. — К нему тут многие теперь ходят…

Говорить больше было не о чем, но и уйти вот так, вдруг, было нелепо. Руся продолжала стоять в тесной прихожей, разглядывая, как девочки снимают валенки. Им явно не нравилось Русино присутствие, и она ловила то один, то другой настороженный взгляд. Наконец старшая, кое-как стащив с себя рейтузы, прижалась к стене и, вгрызаясь в нечищеный апельсин, с вызовом произнесла:

А тебе я не дам!

Очень кстати в приоткрытую входную дверь просунулась голова соседки.

А я думаю, что тут такое — все настежь, никого нет! А тут во-от кто пришел…

Она принялась тискать девчонок и громко переговариваться с их матерью.

Руся выскользнула на площадку.

Даже теперь, через четверть века, воспоминание это обожгло Веру Егоровну, словно она только что влетела в пахнущий лаком лифт и нажала кнопку в никуда. Осторожно высвободив мужнину руку из-под своей головы, она повернулась набок. Но сон по-прежнему не приходил, будто ее намеренно оставляли наедине с прошлым. И даже потом, сквозь дрему, оно являлось и являлось, как заевшая пластинка, все одним и тем же местом:

А тебе я не дам!

5.

Что за осень выдалась в тот год! Сил не было сидеть в кабинете, и Руся выпросилась в командировку, чтобы побродить где-нибудь в глуши по ярко увядающему лесу.

«Ах, зачем ты, бабье лето, по-над Русью настоялось, позавесило осины золотою пеленой…» — невольно сочинялось у нее, пока автобусик катил между деревнями и перелесками, то и дело ныряя под гору и выныривая вверх, на холмы, с которых вновь открывались голубые ладошки озер. На вылинявшем небе не было ни облачка, и вокруг была такая неподвижность, точно замерло все навеки — и никогда больше не посмеют сюда, в золотое оцепенение, явиться ни снега, ни метели, никогда не будет здесь больше и зеленых брызг, и горчащего запаха первых лопнувших почек. Все замерло на той звенящей томительно-мучительной ноте, от которой беззвучно плачет сердце, зная, что этот миг, как и все на свете, быстротечен.

Сколько раз вот так же убегала Руся от себя… Сколько раз упрятывала себя в глушь лесов, чтобы лишиться возможности, ощутив смертельную тоску, сесть в поезд и поехать искать его... Она понимала, что это было бы глупо, наивно, бессмысленно, но что она могла поделать с сердцем, которое помнило о нем каждый миг и не хотело слушать никаких доводов! Да, все в его жизни давно решено и устроено, да, ничего уже не поделаешь, не изменишь, и все же, все же… неужели нет никакой, совсем никакой надежды?.. Неужели те часы вместе были для него обычным мужским приключением, простой случайностью, ложью?.. И его слова про обжигающие токи, шедшие сверху, и его «человечек», с заботливой тревогой обращенное к ней, — это тоже было игрой, притворством?..

Душа отказывалась верить в подобное. Однако ж он не искал ее с тех пор, не нашел, хотя больше года минуло — целая вечность. Не затосковал? Не ощутил их утраченное во времени родство, зовущее к соединению? Или сдерживал себя, сознавая путы обязательств и ответственности за близких? Но ведь их случайная тайная встреча не обокрала, не сделала никого несчастней. Напротив, счастливей! Руся даже в публикациях между строк угадывала отголоски того дня. Значит… дело? Да, его держало дело, которое было смыслом жизни, ради него он скрывался от бурь! И Руся, думавшая так, вновь покорялась судьбе: будь как будет. Ей хватало знания, что он есть на этом свете, и в самый отчаянный миг она имеет возможность приползти к нему за поддержкой.

Но еще не время было проявлять беспомощность. И Руся нарочно отправилась подальше от железных дорог, на берег лесного озера. Там вместе с матерью жили две сестры-красавицы, молодые доярочки, оставленные комсомолом после школы поднимать животноводство. В прошлый приезд она сходила с ними поутру на ферму, чтобы помочь, чем сможет, однако толку оказалось мало, и теперь этот опыт повторять не хотелось. Да и на душе было по-прежнему маетно, нужно было побыть одной.

Руся вышла вечером на берег, села на мостки, спустив ноги в воду, и просидела так до самой темноты, пока на горизонте не погасло красное тревожное зарево. Утром она даже не услышала, как девочки убежали на дойку. Мать-старушка тоже не подавала признаков жизни, чтобы не тревожить гостью.

На рассвете резко открылась форточка, и Руся вскочила с бухающим сердцем. За окном не было ни дуновения ветерка, даже листва на ближних багровых осинах не шелестела. Не придав событию значения, Руся снова провалилась в сон.

Через сутки почтальон принес известие, что ее просили позвонить в редакцию. Подобного не бывало никогда, значит… это несчастье, несчастье, заранее знала она и, вихляя на дребезжащем велосипеде по колхозной дороге, гадала только — где, с кем, когда?! А потом, уронив телефонную трубку на почте, пошатнулась и едва успела вышагнуть за порог, в пожухлую траву. Когда очнулась, обнаружила над собой качавших головами старух, сбежавшихся на вой. Ей помогли подняться, посадили на велосипед и подтолкнули вперед.

Ехала она потом в кабине грузовика, вцепившись пальцами в свою пустую сумку; ехала в темном фургоне в обнимку с огромной лохматой собакой, ловившей языком ее слезы; ехала в автобусе с гомонящими подростками, игравшими в «города»; а потом в общем вагоне поезда забилась на третью полку и до Москвы не открывала глаз.

Она не видела той бездны, в которую его опускали. Она стояла, зажатая чужими телами, не имевшими возможности двинуться вперед, и тихо-тихо скулила. А когда над его пристанищем в человеческий рост вырос холм из осенних букетов, и родные и приближенные уехали на поминки, она тоже пробралась к могиле и опустила на нее свою бордовую ягодную кисть.

В этот беспросветный миг не стало на свете и еще одного человека — Руси.

Однако сколько бы лет ни проходило и каким бы нереальным ни представлялось ей случившееся в далекой юности, всякий раз, открывая форточку, Вера Егоровна ощущала внутри угловатое движение чего-то, так и не отболевшего, суеверно боящегося вестей, приносимых на рассвете странствующим ветром.

В один из весенних вечеров, застигнутая врасплох этим воспоминанием, она стояла возле окна в спальне и смотрела вниз, туда, где в неторопливых сумерках мелькали на шоссе стремительные огни машин. Вере Егоровне не было больно оттого, что она вновь мысленно пережила утрату. Это было уже отстраненное, будто и не ее, горе, о котором она могла даже спокойно рассказывать, со всеми деталями переживаний, но без слез и сердечных спазмов, какие случались с ней в подобные минуты прежде.

Чтобы Вера осталась жить после потери, судьба послала ей дочку. Тоже вот нерасшифрованный закон отношений между людьми… Откуда взялся этот уважаемый серьезный человек, доселе не бывавший в кругу ее знакомых? Что его привело в их город? Что заставило обратить внимание на Русю?.. Слишком просто было бы ответить, что ее молодость, — мало ли вокруг каждой девушки солидных мужчин… Однако чудо притяжения свершается не столь часто, как могло бы. Выходит, опять судьба, предрешенность? Тогда Вере не важен был ответ на этот вопрос, главным было уцепиться за жизнь. И она вся собралась на том, что запульсировало в ней после исповедального вечера с этим седовласым чутким человеком. Она не искала его и никогда больше не видела, а дочку долго растила на легенде о погибшем отце-летчике. Душа же лечилась временем, и настал тот день, когда внутри обнаружилась новенькая розовая, почти младенческая ткань, говорящая о готовности еще раз довериться провидению.

Тогда и вошел в ее жизнь Вадим, понятный ей целиком. Схоронив в себе все прежнее, вместе со стремлением к сочинительству, она желала лишь одного — чтобы спокойно жилось и работалось ему. Он оказался не просто ее продолжением или отражением, он был как она — близнец по мыслям, чувствам, желаниям, и все, что она не могла и не смела спросить у него, она читала в себе, отвечая на его нужды как на свои собственные — вовремя, полно и самозабвенно. Все, что не было обговорено между ними словами, становилось явным обоим через жесты, интонации, взгляды. Все, о чем вдруг начинала маетно тосковать ее душа, Вера Егоровна очень скоро обнаруживала между строк новых рассказов мужа. Но и все, что вытворяли с Вадимом светлые и мутные потоки несущейся жизни, становилось явным ей из тех же самых рассказов.

В тот вечер у окна ей хорошо думалось, и не столько об их отдельном или совместном прошлом, сколько о будущем, которое представлялось устьем широкой-широкой реки, почти готовой уже навек раствориться в водах океана, потому не способной ни на поворот вспять, ни на ответвления в сторону. Она понимала, что могут быть и будут еще пороги и отмели, но что они значили по сравнению с тем, что осталось позади...

Телефон зазвонил резко и коротко, настойчиво. Вызывала по междугородке старшая дочь, Дина. Она репортерски отчиталась о делах дома и на службе, похвалилась гонорарами, поездкой в Болгарию и сигнальным экземпляром первой книжки. Вера Егоровна подробно рассказала о Лидочке и коротко о муже, с которым у Дины были сложные отношения.

Потом опять был междугородний звонок. Спрашивали Вадима. Его прежняя жена. Пришлось поговорить Вере Егоровне, поскольку мужа дома не было. Супруга хотела знать, не передумал ли он вскоре побывать на родине, чтобы навестить в больнице лежавшего после операции сына. Вера Егоровна сообщила, что нет, не передумал — и уже купил билет. Она даже порылась в письменном столе Вадима и продиктовала в трубку номер рейса и дату. В ответ услышала благодарность. И вернулась к окну почти спокойная. Хоть и виделись они с этой женщиной всего однажды, очень давно, разговоры с ней по телефону не были редкостью и не выбивали Веру Егоровну из равновесия. Она давно смирилась с тем, что счастье не бывает неомраченным, потому всегда готовила себя к худшему, чтобы радоваться, когда неприятности случались невеликими.

И все-таки что-то угнетало Веру Егоровну в тот вечер. Она заглянула в спальню к Лидочке. Та читала в постели с ночником; оторвавшись от книги, притянула мать к себе и обняла за шею.

Посиди со мной, а?

Вера Егоровна чмокнула дочку в висок, на котором билась выпуклая, как у Вадима, жилочка, и сказала:

Ты не сердись, но что-то мне нездоровится… В другой раз, ладно?

Лидочка повесила голову, но тут же заговорщицки спохватилась:

А тогда…

Ну… что? — вяло отозвалась Вера Егоровна.

Прочитай мне еще раз про сосульку, а? Я забыла, как там в конце… Смотри, — дочка, жестикулируя, начала декламировать в постели. — И солнце февральское слало сосульке холодный привет… Ну, как дальше?

Сосулька на солнце смотрела… — начала было Вера Егоровна, но тут же остановилась и любовно шлепнула дочку по ягодицам. — Спи-ка лучше, сосулька!

Ну, ма-ам!

Не мамкай. Все!

Она вернулась к окну, почему-то облюбованному ею сегодня, и снова уставилась вниз, на дорожку, ведущую к дому. Та серела в полумраке вытаявшим из-под снега асфальтом, и редкие прохожие торопились по ней домой — скоро по новому развлекательному каналу телевидения должен был начаться нашумевший американский фильм, не рекомендованный детям.

Вадим обычно не смотрел такие картины, но сегодня обещал тоже присоединиться к отдыхающим массам, поскольку вечер все равно пропадал — после встреч с аудиториями работать он не мог. На этот раз он был приглашен в один из вузов, в какой — Вера Егоровна не запомнила, поскольку договаривался он сам, а контролировать его было не в ее правилах. Однако часы показывали уже около полуночи, а муж не возвращался.

Вера Егоровна убедилась, что дочка уснула, прошла в гостиную и включила настенный экран. Он тотчас же загорелся зеленовато-голубым светом, следом замелькали английские титры.

В это время зазвонил телефон. Вера Егоровна брала трубку, уверенная, что это Вадим, и не ошиблась.

Веруся, — сказал он тревожно, — ты волнуешься, наверно?

Ты же знаешь, — уклончиво и как можно спокойней сказала она и приглушила в телевизоре звук. — Ты скоро?

Понимаешь, — Вадим слегка замялся и прокашлялся, — застрял я тут у одного человека… Я потом расскажу тебе о нем. И вот — досиделись до фильма… Ты не очень обидишься, если я посмотрю его не дома? — Он помолчал, дожидаясь ответа, и добавил: — В кои веки собрался, и на тебе… обидно!

Ну, конечно же, — с пониманием сказала Вера Егоровна. — Только потом попроси таксиста, чтобы не очень гнал, а то они ночью лихие!

Смешная ты у меня, Русенька… Ну что со мной может случиться…

Голос Вадима стал мягким и благодарным. А Вера Егоровна вся съежилась от этого неловкого в его устах Русенька и полчаса сидела недвижно, уставившись в немой экран. Затем она погасила его и снова встала к окну в спальне.

На улице было тихо и безлюдно. Время двигалось как-то неравномерно, то мчалось вперед резкими прыжками, то тягуче ползло. Иногда Вера Егоровна поддавалась дреме; очнувшись, проводила сухими ладонями по векам. Но тогда ей начинала мерещиться на углу соседнего дома знакомая парочка, не желавшая расстаться, и душа молча корчилась от боли. Воображение начинало рисовать картину возвращения Вадима: его деланное оживление, его неловкую, потому что впервые обращенную к Вере, ложь, его нарочитые мужские притязания, так явно говорящие о содеянном недавно грехе. Даже пальцы похолодели, будто снова ощутили ледяную ладошку Оленьки.

Начинало светать. Сама того не сознавая, Вера Егоровна начала вслух вспоминать стихотворение о несчастной сосульке, а когда дошла до покрепчавших морозов, спасительно увидела, что напротив их дома остановилась легковая машина, и из нее, легко толкнув дверцу, вышел Вадим. Она узнала его и по силуэту, и по походке, и просто по тому, как трепетно, словно они не виделись целую вечность, забилось сердце.

Пока Вадим шел к подъезду, поднимался по лестнице, искал в карманах вечно куда-то западавшие ключи, Вера Егоровна не отходила от окна и опять задавала себя вопрос, казавшийся самым главным на свете:

Как же — спасена? Ведь все кончается…

И не могла ответить на него однозначно. Да и был ли вообще такой ответ? И зачем ей нужен был он, категоричный, как сама юность…

Послышалась возня на площадке. Наверное, Вадим опять не сумел отыскать ключи и теперь собирался звонить. Уж лучше бы постучал…

Вера Егоровна вздохнула, усилием воли приходя в себя, и шагнула к дверям. Все равно надо было идти открывать мужу, ведь другого входа, как и выхода, у них не было.