Вы здесь

Мы — каракули Бога…

Анатолий СОКОЛОВ

«Мы — каракули Бога…»


* * *

Средь шумного бала рассыпался жизни горох,
Вареный в котле сумасшествий, интриг, суматох...
Будь тверд и решителен: ты настоящий мужчина,
Мышь времени жесткое мясо прогрызла до дыр,
Бог умер, поэтому ты сам себе командир,
Но не соблазняет уже городская пучина.

А раньше мгновенно разгадывал ребусы лиц,
Когда с вожделеньем смотрел из-за черных кулис,
Как в центре бьют гейзеры денег, вина и веселья,
И музы за час вдохновения требуют мзды,
И в небе все ярче сиянье фальшивой звезды...
Мне больше не хочется пить ядовитого зелья.

Подростком стоял в подворотне ни жив и ни мертв,
Но дым над горящей помойкой был слаще, чем мед,
И падшая женщина ночью казалась царевной —
Дарил ей цветы, воспевал, засыпал возле ног,
Шел в грязный подвал, превращенный в роскошный чертог,
Пока мое солнце цвело за решеткой тюремной...

Хотелось проесть меблированный космос ума,
Но грозно блистала чешуйчатым телом зима,
С лица моего соскоблившая честные очи —
И в прошлом, и в будущем стало не видно ни зги:
Ни звезд, ни зернистого моря, ни тесной тайги,
Бесследно исчезнувших в ветреном хаосе ночи.

Я спрашивал каждого встречного, как тебя звать,
Ведь страх поддается желанью не верить, а знать.
В алмазных когтях января задохнулась округа,
Квартира похожа на кладбище мерзлых вещей,
А в сердце зияет и свищет ужасная щель,
Но сотни миров сквозь нее обнимают друг друга.

Опасней убийства в любви либеральный ликбез
Во мраке скрипящих пружинами комнатных бездн...
Очнувшись от счастья, как дикие звери завоем,



И в здравом уме, даже если ты доктор наук,
Задушишь ребенка и высосешь кровь как паук,
Когда вдруг отечество быть не прикажет героем.

Лишь Богу любовь посчастливилось видеть живьем,
И рак на высокой горе не свистит соловьем,
В душе обмелевшей рождаются чувства кривые...
Не каждый в любви открывает себя, как Колумб,
Снимая ночной урожай с расцветающих клумб,
И жаль, что не мы полюбили друг друга впервые.


* * *

Двуногое в перьях во тьме закричит кукареку,
И звери домашние станут от голода выть,
С кисельного берега брошусь в молочную реку,
Заранее зная, что мне ее не переплыть.

В такие мгновения все вспоминается снова:
Короткие слезы от дыма затопленных бань,
Тяжелая, нежная пыль большака продувного,
Где сбоку сложил свои ржавые кости комбайн.

Блины да картошка и злая заморская сказка,
Лай уличных псов под лучом однорогой луны,
И кажется, будто тевтонские рыцари в касках,
Висят на заборе кастрюли, пимы, чугуны...

Крути-не крути, мы продукты крестьянской работы,
Что б ни говорили о наших корнях доброхоты.
В родимой деревне, где в каждом окне по цветку,
Внутри кукареку поют, а снаружи — ку-ку.

Пусть каждый земляк будет в новую жизнь переизбран,
Но первыми встанут из гроба отец мой и мать...
Всего за три сотки души поклонюсь в ноги избам
И вновь в опостылевший город уйду умирать.



* * *

Мы, каракули Бога, пытались себя прочитать,
Но чем дальше, тем толще беспомощной жизни тетрадь,
И на первых страницах уже неразборчивы строчки...
Тесно диким словам на просторах трехспальной стопы,
А домашние мирно пасут капитанские дочки
За спиной в политической буре кипящей толпы.

Слуги бело- и краснокирпичного нежного тела
Не забыли, хоть жизнь на три четверти в смерть улетела,
Обжигавший зрачки электрических окон пунктир,
Да метели шершавый язык, обдирающий щеки...
До свидания в будущем, рай коммунальных квартир,
Где хрустели дешевым вином и учили уроки.
Сторож собственной дури, игрушка заморских забав,
Не дыша, не любя, еле-еле просуществовав
Между тем доморощенным счастьем и купленным этим,
Начинаешь шептать «лимонад», «шоколад», «пастила»
И облезлую кроличью шапку ломать перед третьим,
И трясти перед ним головой из цветного стекла.

Помогал мне барак засыпной, маргинальный барашек,
Накопить в голове миллиард разноцветных стекляшек,
Не украсть, так украсить цветами районный сумбур,
Там, где царствует хаос прямых и изломанных линий...
Но посмотришь однажды из узких глазных амбразур,
Как заплеванный скверик вдруг хвост распускает павлиний,
И в душе моей мрачной становится сразу светло,
Когда город глядит на нее сквозь цветное стекло.

После рюмки кагора над родиной небо в алмазах,
И цветы на пуховых плечах и пирожные в вазах.
В кошельке громыхает остаток артельной казны,
Но в бутыли с бордовым вином не осталось ни грамма,
И ободранных луковиц пару в проемах глазных
С жутким скрипом вращает весеннего дня панорама.



* * *

В тумане над соснами дремлет подъязок,
Лес спрятал за листья глаза ежевик,
С котомкой, бечевкой армяк подпоясав,
Скрипит сапогами сибирский мужик...
Попался на зуб нефтегазопроводу,
Насквозь провонял, захирел, пожелтел...
Дух недр выбрал рабство в обмен на свободу,
В натуре бродяга — всегда бракодел.
Осталось две горсточки крови крестьянской
Должно быть, сегодня на целый народ.
Кто был победитель разборки троянской?
Он всем чернокнижникам дал укорот...
Петух голосист, как трибун петербургский,
В кудрях шестимесячных тонет овца,
Две спелые дыни растут из-под блузки,
Но синие очи стекают с лица...
Спокойно в пейзаже, опухшем от лени,
Снаружи работает ветер-колдун,
И дрожь пробирает, когда в отдаленье
Плетень на околице бьет колотун.


* * *

Воцаряется в Моткове сладкий запах запустенья,
Из двенадцатидюймовки по деревне шпарит гром.
Неожиданно желтеют все окрестные растенья,
Свалку сеялок и жаток обнаружив за бугром.
От тяжелого удара зашаталась в доме стенка,
В палисаднике пылают три рябиновых костра,
В бухгалтерии страданий Александра Денисенко
В роли вечных кредиторов папа, мама и сестра.
Отпирает ящик бедствий в биографии Пандора,
И поэт, коровки божьей созерцающий значок,
Прежде, чем перекреститься и принять стакан кагора,
Сплел на лбу пучок морщинок с бородой из впалых щек.
Для торговцев пьяной смертью этот парень костью в горле,
У него в груди все глуше производит сердце шум
В октябре народ российский на поэзию прожорлив,
Любит песни Александра как источник светлых дум.
А в Михайловском пространстве бродит Пушкин по аллее
(Вижу красную рубашку, не доехав три версты).
Он заплачет беспощадно, станет в тридцать раз беднее
От погибшей в русском поле невозможной красоты.
Мир родной зимою пахнет, сам себе противореча,
Там, где роща зеленела, среди нив чернеют пни.
Только раз в тысячелетье, может быть, случится встреча
Двух осенних вдохновений возле пасмурной Ини...
Вдалеке гнедые кони днем рассеялись по лугу,
Мужики, отцы семейства, вероятно, час подряд
Разноцветными словами ткут приветствия друг другу,
А потом на косогоре, молча, грустные стоят.
А внизу Иня струится на свиданье с полной Обью,
В поэтические очи впился намертво ландшафт.
Чтобы жить, не подражая своему правдоподобью,
Выпьют русские поэты из горла на брудершафт.
И пойдут, смеясь и плача, два прекрасных Александра,
Два обнявшихся пророка в затуманенную даль...
Сверху каркает ворона, черномазая Кассандра,
Мимо них учитель сельский давит сердцем на педаль.
Дол, наплакавшийся вволю, накануне зимней стужи.
Понял: осенью в тумане каждый станет никакой...
Вдруг с поэтами подмышкой, перепрыгивая лужи,
Побежит огромный тополь к электричке за рекой.


* * *

Изба-старуха в ватной кацавейке,
Заросшая землей до самых глаз.
Какой анахронизм в двадцатом веке!
Здесь русский дух. Он жидкость или газ?
А может, это плоть, где нету духа,
Облеплена подсолнечной лузгой?
Здесь вечно благоденствует разруха,
Не Русью пахнет — бедностью людской.

Для странствующих в мире ради Бога
На стол поставлю воду, соль и хлеб...
И словно марсианская тренога
Среди полей торчит опора ЛЭП.
Рвись, туча, над поверхностью речною,
Бей градом опаленное жнивье...
Автопортреты Родины со мною,
Но нет уже в живых самой ее.


* * *

В. Клименко

Крылья окон, словно крышки гроба,
Раскрывает ветер створки рта...
Разве может быть святая злоба?
Может быть святой лишь доброта!
Заревет железная гагара
В жестком оперенье голубом,
Ветвь с цветами русского пожара
Доставляя в европейский дом.
Содрогнитесь, нежные народы,
Вот яйца кощеева секрет:
Скорчившейся статуи свободы
Голый и обугленный скелет.


* * *

Услышав слова на тюремном жаргоне,
Откроешь глаза кое-как с бодуна
И вдруг обнаружишь, что мчишься в вагоне,
И в грязном окне отразится страна...
Мелькнет полунищенский быт полустанка:
Десяток домишек и свора дворняг,
Здесь в ситцевом платье стоит негритянка
И держит в руке федерации флаг...
Увидев, не можешь сдержать удивленья,
Хотя эпизод — не смешной анекдот.
Меняется облик и цвет населенья,
И даже язык уже нынче не тот.
Раз в жизни решился вскочить на подножку,
Три четверти жизни крестом зачеркнув,
Я в быт поездной уже врос понемножку,
Но гнусное радио чистит свой клюв...
Нас будут в дороге насильственно пичкать
Подобранной местным гурманом попсой.
Подохни с натуги, железная птичка!
О, будьте блаженны, Высоцкий и Цой!
В последнем вагоне Содом и Гоморра:
Кавказец, старуха и бывший зека
В корзине лежат тридцать три помидора,
И прячется мина на дне рюкзака.
Смеются и плачут в ковчеге плацкартном,
Несущемся с севера рысью на юг...
В дороге не вздумай довериться картам —
Иначе рискуешь остаться без брюк.
Нашелся земеля по имени Вадик,
Он только из зоны и вдребезги пьян
На нем кирзачи и потрепанный ватник,
Но сразу же видно, что он из дворян.
Окрестная флора меняет ливреи,
Морозит, а в поезде летний режим.
На родине мы, как в Египте евреи —
Скажи: от кого и куда мы бежим?
Наверно, не в ту мы родились эпоху,
Толпа одиночек — не грозная рать.
Да, беженцы мы, хотя каждому лоху
Известно: нельзя от себя убежать.


* * *

Ощетинилось зимнее утро гудками,
Панорама дымов на ладони реки.
То ли Зевс-громовержец курил с мужиками,
То ли небо коптили одни мужики.
Сильный ветер меня оторвал от работы,
А потом передали по радио блюз,
Я из дома бежал, несмотря на заботы
Непосильно тяжелый, но радостный груз.
Полоумный, куда понесло тебя нынче,
Что ты хочешь: богатства, любви, эполет?
Или мучиться, как Леонардо да Винчи,
За всю жизнь не закончив свой автопортрет?
Чтобы вдруг на холсте задышала Джоконда,
Нанеси миллион гениальных мазков...
Это вряд ли по силам для членов худфонда,
Так Шагал не напишет и даже Машков.
Ох, какой снегопад. Стало глухо, как в трюме,
И из дома, хоть палкой гони, не уйдешь.
Стали речи короче, а взгляды угрюмей,
И не хочет мечтать о любви молодежь...
Под негаснущей вывеской автовокзалов
Рядом с кучей понурых маршрутных карет
Собирает коллекцию снежных кристаллов
Очарованный собственной смертью поэт.


* * *

Злое тело умрет и с душой не успеет проститься,
И душе без него одиноко в пространстве живом,
Она вслед полетит вглубь земли, как домашняя птица,
Чтоб душевным теплом обогреть заколоченный дом,
Хоть один только раз обратиться б к живым из могилы,
Если плачут о родине кости, объятые тьмой:
«Как ужасно душе экономить душевные силы
И пришествия скорого ждать Твоего, Боже мой!»
Всей системой корней проникая в глубины земные,
Там, где в мире без солнца сияют души миражи,
У могилы дрожат тополя, как душевнобольные:
Тело тянется к свету из клетки бессмертной души...
Под землей на обед собираются хищные твари
И сосут, и кусают, и лижут холодную плоть.
Голова распухает от птичьих кондитерских арий,
Для души в небесах приготовил чертоги Господь.
Неужели кончаются жизнь и любовь безвозвратно,
Для меня ядовиты рассудочных логик плоды...
На лазоревом небе рассыпаны трупные пятна,
И ползут по равнине сплошные поля лебеды.


* * *

Усталый, вспотевший я встал из дремучего сна,
Ветвями за душу сон долго цеплялся упорно...
Какого ж тебе, Соколов, еще надо рожна:
Бутылку кефира и радости теплой уборной?
Растрепанных чувств уже полон капустный кочан,
Для их воплощенья любая годится погода...
Не жизнь, а букет антиномий у односельчан,
Штурмующих реку истории в день ледохода.
Колхозным порядкам в деревне объявлен бойкот,
Всю ночь щиплют воздух провинции серые совы,
И празднует свадьбу в саду вожделения кот,
Но день наступает одетый в костюмчик джинсовый.
И мне по утрам по колено тринадцать морей,
И лошадь галоп претворяет в живой амфибрахий,
А срочный ручей свою рысь воплощает в хорей,
Гекзаметром дышат ночные абстрактные страхи.
Дымится цигарка в высоких зубах ивняка,
Но ночь не желает признать своего пораженья...
Для твари у Бога нет воли на дар языка,
И ждут от меня эти бестии средств выраженья.
На зеркало поздно пенять, коли рожа крива,
Но хуже, когда даже мысли кривыми родятся,
И ты лихорадочно ищешь такие слова,
Чтоб было еще на кого в этой жизни равняться.