Вы здесь

Мы странно встретились

Повесть
Файл: Иконка пакета 01_kosticin_msv.zip (128.99 КБ)

На финишной прямой есть множество развилок

Alzatevi! Attenti!1 — громко командую я, когда открывается дверь и на пороге появляется преподаватель по речевой практике итальянского языка Галина Александровна Березина. Женщина лет сорока пяти, черноглазая, очень приятная внешне. Умная и интеллигентная, с красивой русской фамилией. Много лет провела вместе с мужем в Италии, работали в торгпредстве. Мне нравится, как проходят ее занятия, как она выстраивает отношения внутри учебного процесса. С одной стороны, хорошо соблюдается дистанция. А с другой — обычной стеночки отчужденности не наблюдается, она как бы размыта. Отношение ко мне — особенное: я ее лучший ученик. Но в последнее время между нами пробежала черная кошка. Причем пробежала тихо и незаметно, так что никто и внимания не обратил.

...Иногда в конце занятия Галина Александровна баловала нас живописными экскурсами в итальянскую жизнь, историями о Вечном городе и его нравах. А в тот день она рассказывала о еврейской эмиграции из СССР. О ее путях, один из которых пролегал через Италию. О том, как итальянский курортный городок Остия возле Рима превратился в настоящую перевалочную базу, своего рода транзитный лагерь, откуда меньшая часть эмигрантов следовала далее в Израиль, а большая — за океан. Выезд носил настолько массовый характер, что все доступное жилье Остии оказалось арендовано нашими бывшими соотечественниками. До такой степени, что римляне фактически лишились возможности привычно выезжать на выходные к морю. Отношение местного населения стало быстро меняться к худшему. Богачами в большинстве своем эмигранты не были, приходилось экономить на всем. Поэтому снимали жилье в складчину, жили по несколько семей в квартире. Вплоть до того, что спали вповалку на полу. В общем, в лучших традициях вековых скитаний народа Книги милый курортный городок с захватывающей дух быстротой превратился в очень специфическое гетто.

Мы слушали разинув рты. Оказывается, евреи уезжали из страны сотнями тысяч. Их диаспора была предельно возбуждена отъездами друзей, родственников, соседей. Специально для них был издан закон, позволяющий беспрепятственно эмигрировать. Причем такая возможность открывалась исключительно для упомянутой этнической группы. Никогда не думал, что законы могут писаться настолько выборочно...

И вот в самом конце своего интригующего рассказа Галина Александровна решила немножко прозондировать нас по этой теме. Поинтересовалась, как мы относимся к евреям.

Воспитанные в духе пролетарского интернационализма и хорошо понимавшие, что можно говорить, а чего нельзя, курсанты отвечали плавно и обтекаемо. Не прицепишься. А я ответил немножко нетипично. Решил поиграть. Наверное, зря. Сказал, что из вопроса следует, что к евреям я должен относиться как-то по-особенному. А, собственно, с чего бы это? У нас в стране живет больше сотни больших и малых народов, и к ним ко всем я отношусь в равной степени положительно. А что, кто-то претендует на исключительность?..

Вот и весь разговор. Но после него отношение ко мне Галины Александровны резко поменялось. Внешне вроде все осталось как прежде. Но повеяло холодком. Галина Александровна была еврейкой. Не явной и, скорее всего, не по паспорту.

А ведь учиться осталось — всего ничего! Выпускной курс, ноябрь восемьдесят первого, предпоследний семестр на излете. Уже почти полтора года, как мы покинули казарму. Живем на территории института, в общежитии для старшекурсников, больше известном как «Хилтон». Название с претензией. Аура исключительности витает и в курсантских головах, и в курсантском фольклоре, и в мифологии нашего института. А коли так, то стоило ли мне травмировать бедную Галину Александровну?

Зима пятого курса — время особенное. Курсанты — аки девушки на выданье. Ждут «женихов». Так называемых «покупателей» — гонцов из разных ведомств и служб, которые приезжают выбирать себе будущих сотрудников. И как сложится жизнь всех нас, молодых и амбициозных, напрямую зависит от этих визитов.

О приглашениях на такие собеседования распространяться не принято. Дело сугубо личное, почти интимное. Поэтому кто приезжал, с кем говорил, мы, как правило, не в курсе. Знает только тот, за кем приезжали, и по понятным причинам помалкивает.

А вот ждать ли «покупателей» курсантам нашей итальянской группы — большой вопрос. Крупных колоний Италия в свое время не нажила и язык свой, соответственно, никуда не внедрила. Что-то пыталась в Ливии, что-то — в Эритрее, но без особого успеха. В Сомали получилось чуточку лучше — настолько, что итальянский там является государственным... Правда, на подходе к официальному использованию еще и местный экзотический язык — сомали. Но итальянский он сможет заместить не так уж скоро и, наверное, не во всем. Вот нас и набирали в эту языковую группу с прицелом на будущую работу в орехово-банановом
Сомали. С самого момента поступления было понятно, куда нас готовят. Но эта ясность улетучилась уже в конце первого курса, когда в африканской стране произошел антисоветский переворот, после которого наше место заняли американцы, а сомалийские перспективы итальянской языковой группы приказали долго жить.

В общем, середина пятого курса, на рукаве — пять шпал, а нами по-прежнему никто не интересуется. Хотя — вру. Ко мне лично некоторый интерес обнаруживается, и уже давно. Меня периодически снимают с занятий и отправляют поработать. Прямо здесь, в Москве, на несколько дней. Это началось еще на втором курсе, когда меня стали привлекать к работе с итальянскими спортивными делегациями в самый разгар казарменных будней.

Первой была баскетбольная команда Sinudine из Болоньи, прибывшая для встречи с нашим ЦСКА. Я впервые разговаривал с живыми итальянцами.

Маленькая комнатушка нашего баскетбольного тренера в комплексе ЦСКА. Тренер итальянского клуба уютно устроился в кресле, легендарный Гомельский2 расположился на диване, а я, курсантик второго курса, восседаю рядом на тяжелом удобном стуле и перевожу. Разговор замысловато петляет между организацией предстоящего матча и переменчивостью погоды, цепляя попутно женщин города Болоньи, премьеру в Большом театре и многое другое. Я пытаюсь переводить сухо и добросовестно, хорошо памятуя, что это работа. Но такой подход дружно и с порога отметается обеими договаривающимися сторонами. Мы пьем водку, заедаем черной икрой, а я перевожу принципиально значимые вещи вперемежку с анекдотами.

Во время таких мини-командировок я одеваюсь в обычную гражданскую одежду, поэтому мне официально разрешено держать ее в казарме. Вообще-то, у нас с этим строго: если у кого-то из курсантов находят, то это всегда скандал. А я на законном основании пропускаю занятия, хожу по институту в цивильном и получаю истинное наслаждение от происходящего.

К тому же я не умозрительно, а на практике попробовал работать по специальности. И мне понравилось. Приятно осознавать, что еще всего-то второй курс, а ты уже реально переводишь, вполне по-взрослому. Приятно и вытекающее из этого факта отношение к твоей персоне. И интересные, необычные люди, встречи с которыми диктуются профессией. И ощущение, что если так дело пойдет, то к выпуску будешь отнюдь не середнячком в искусстве транснационального общения. Конечно, денег за эту работу никто не платит. А я и не мечтаю. Я счастлив сменой обстановки, новыми встречами, возможностью поработать с языком. Приятные подработки, но к будущим перспективам они не имеют никакого отношения.

А на днях опять сняли с учебы. Командировали в издательство «Прогресс», что на Зубовском бульваре, консультировать тамошних переводчиков по военным аспектам перевода новой книги. Она написана на русском, но должна быть издана на нескольких языках. Мой лучший друг на курсе Толя Боев тоже командирован, с немецким языком. Выделили нам на двоих комнату — чей-то кабинет, временно изгнав его законных обитателей.

Переводчики в издательстве маститые. Зубры. Напоминают Бузыкина из «Осеннего марафона». Посему работать нам с Толей приходится лишь изредка: заходят два-три раза в день с каким-то перечнем вопросов — уточнить. А остальное время разговариваем, смотрим в окно.

В первый же день захотелось чайку попить. Неспешно, по-курсантски. Расходный материал имеется, но нужен чайник. Решил я пройтись по соседним кабинетам, раздобыть. Искал недолго. Рядом, в японской редакции, чайник нашелся и был выдан мне во временное пользование сотрудницей этой редакции Татьяной. Моей будущей женой. А пил бы я меньше чаю, жизнь сложилась бы совсем по-другому.

Интересно все было устроено в позднем СССР! Татьяна знала по-японски слово «банзай» да еще, может быть, «харакири». А надо же, состояла корректором в «японской» редакции. Штат раздут, есть возможность держать девочку на побегушках, из чьих-нибудь знакомых: чайку вскипятить, принести что-нибудь. И чтоб хорошо знала свой шесток. Вот Татьяна из таких. Но учится заочно в Полиграфическом институте, так что чай подавать — это не навсегда.

В школьные годы я был очень привязан к своим родителям, сохраняю эту привязанность в почти нетронутом виде и поныне. Мне важно знать их мнение, советоваться по значимым вопросам. Но, видимо, родители никогда не ставили перед собой цели как-то жестко регламентировать мою жизнь, оставляя мне большую свободу для маневра и самовыражения. Давали только какие-то общие установки, одна из которых гласила, что о женитьбе я смогу задумываться только после получения диплома. Установка правильная, но сформулированная в духе минимализма. Правильнее было бы ориентировать меня на возрастной порог лет хотя бы в двадцать пять. Но это я сейчас такой умный. А тогда... Тогда раннее вступление в брак было самым обычным делом, и забота родителей была направлена на то, чтобы уберечь меня хотя бы от самых крайних проявлений матримониального безумия.

Татьяна активно поощряет проявленный к ней интерес. Выходим на общие перекуры, какие-то разговоры ведем. Пригласила к себе в гости. Живет она вместе с родителями в коммуналке на улице Горького, рядом с площадью Маяковского. Занимают две комнаты. В одной — родители с Татьяной, в другой — старшая сестра Нина с маленькой дочкой Варей. Мать, Галина Михайловна, преподает скрипку в музыкальной школе. Так вот от кого у Татьяны смуглость кожи и карие глаза!

Сидим за столом, пьем чай. Галина Михайловна с упоением рассказывает об армянском подмесе в их славном роду. Даже фамилия предка в семейном предании сохранена: Термосесян. Мое предположение, что основатель рода мог торговать термосами в туфовых переулках Еревана, встречено снисходительной улыбкой и пояснением, что приставка «тер» означает лицо духовного сословия.

Евгений Пантелеймонович, папа, на четверть века старше своей супруги. Интересно сложилось: был сначала женат на тетке этой самой Галины Михайловны, но потом соблазнился молоденькой племянницей. Так с тех пор и живут. Семья вроде крепкая, двух дочек вон родили.

И витает в помещении антисоветский дух. Ядреный, густопсовый. Так может пахнуть только гнилая московская интеллигенция. Впрочем, с какой стороны интеллигентом является Евгений Пантелеймонович, не вполне понятно. По происхождению — кухаркин сын. Родился в тысяча девятьсот седьмом году в Петергофе. Родители работали при царской кухне, поэтому питалась семья изысканно. Прислуге позволялось употреблять в пищу все, что оставалось после царских трапез, так что лет до десяти маленький Пантелеймоныч явно не голодал. А потом рацион резко ухудшился, и появилась весомая причина стать антисоветчиком. Кем он, собственно, и стал.

Теоретически могло обойтись и без антагонизма. Я прекрасно осознавал, что «советская власть» и советской-то никогда не была, а являлась партийной диктатурой. Понимал ее как вывих на пути естественного развития моей страны, как не самую длинную главу в тысячадвухсотлетней книге русской государственности. Вывих этот привел ко многим кровавым и трагическим последствиям, которых могло бы и не быть. Таким образом, я был русским патриотом, имевшим претензии к большевистской власти, которая не была ни русской, ни патриотичной. Уезжавшие толпами эмигранты тоже имели претензии к большевистской власти, и это, казалось, могло бы сближать. Но разница была принципиальной. Я не любил власть КПСС, но любил Россию. А они одинаково ненавидели и то и другое. Я прекрасно понимал, что они будут поливать Россию грязью при любой власти, и дело тут вовсе не в коммунистической системе.

На носу у Евгения Пантелеймоныча нацеплены очки с настолько мощными линзами, что их хочется назвать окулярами. Он напоминает рыбку вуалехвоста с глазами навыкате. Радужка за этими линзами выглядит завораживающе. Это немного отвлекает от темы разговора. А разговор коснулся войны в Афганистане. Видимо, папа хотел нащупать хоть какие-то точки совпадения с Танечкиным ухажером. Однако и тут не сложилось. Вместо проклятий в адрес «системы» он услышал от меня совсем другое. Скромно заметив, что стратегические замыслы руководства нам, курсантам, почему-то не докладывают, я тем не менее допустил, что при грамотном подходе из этой военной кампании можно извлечь много плюсов.

Какие же именно плюсы вы усматриваете в этой агрессии? — не без ехидцы поинтересовался Пантелеймоныч.

Национальный состав Афганистана очень неоднороден, — нимало не смутившись, ответствовал я. — Мы могли бы закрепиться в северных провинциях, населенных таджиками и узбеками, сыграв на межэтнических разногласиях внутри этой страны. Морально небезупречно? Скорее прагматично. И вполне себе по-английски. Британцы так по всему миру прошлись — под лозунгом «Разделяй и властвуй». И ничего, никто особо не критикует. Пойди мы этим путем — и шансов на успех прибавилось бы основательно. Да и стратегических плюсов вырисовывается немало...

Зря я зацепил англичан. Кто на этой шахматной доске хороший, а кто плохой, у Пантелеймоныча давно расписано. По выразительному взгляду сквозь слегка запотевшие окуляры уже понятно, что великой любви у нас с ним не предвидится. А не больно-то и надо!

Работы в издательстве — на месяц минимум, так что чаепития в Мытищах продолжаются. Выясняется, что Татьяна уже побывала замужем. Правда, как-то несерьезно, почти понарошку: брак длился месяца три или четыре. Не сошлись характерами и расстались друзьями. Родить никого не успели, а закорючку в паспорте и поправить недолго.

Были бы рядом мои родители, они бы наверняка предложили обратить внимание на то, как удивительно легко сходится и расходится с мужьями Танечка. Прямо вальсирует. Но родителей, к сожалению, рядом нет, а сам я в вопросах семейного строительства совсем еще дурачок.

Интересно, что бывший муж, товарищ Воробьев, — тоже переводчик. С французским языком. Таня явно отдает предпочтение гуманитариям. Более того — конкретно переводчикам. Узкая такая специализация. Может, работа в языковой редакции навеяла?

Впрочем, насчет «узкой специализации» — это я погорячился. Круг интересов у Танечки значительно шире. Я бы даже сказал, что переводчики находятся на периферии ее любознательности. А фокус ее эмоций, страстей, переживаний, всего ее естества — он значительно выше. Где-то там, в богеме... Среди зрителей с первых рядов, за театральными кулисами, в гримерках, в застольях, в кругу популярных артистов театра и кино. Среди девушек томных, которые водят хороводы любви вокруг недосягаемых кумиров.

И речь ведь не о каком-то рядовом, пропахшем нафталином театришке. Речь о супермодном, современном, знаменитом благодаря своему гениальному режиссеру Юрию Любимову театре на Таганке! Где играет Высоцкий — всенародно любимый поэт и бард. Впрочем, уже не играет. Полгода назад Владимира Семеновича не стало. А с ним ушла и целая эпоха. И если для простых почитателей великого таланта утрата была тяжелой, но не личной, то для ближнего круга, включая девушек томных, это был удар в самое сердце.

Ну и Танечку, конечно, зацепило. Ведь она состояла в фаворитках у директора этого самого театра — Бузеловича, о котором потом ходило много некрасивых слухов. Через него-то и была вхожа. Кумиром ее был, конечно, никакой не Бузелович. Директор театра — это только звучит грозно, а по сути — всего лишь завхоз. Но коль уж до звезды не дотянуться, то и Бузелович сойдет.

А лучшая подруга Тани, еще со времен раннего детства, Оля Кудесникова размениваться на мелочи не стала, а тихо и безответно обожала недосягаемую звезду. Маленькие трагедии, о которых кумир миллионов даже и не подозревал... Однажды, правда, чуть не сбылось. Как-то за кулисами, среди театральных декораций, он ее немножко поприжал. Кто-то скажет, что «немножко» не считается. Но это как смотреть, поскольку эпизод этот стал главным событием всей ее жизни.

Зачем же было Тане начинать со мной отношения, если имелся страстный Бузелович? А в том-то и дело, что был Бузелович, да сплыл. Уехал в Америку, поддавшись стадному инстинкту. И осталась Таня одна-одинешенька: с Воробьевым развелась, Бузелович в Америке. А тут как нельзя более кстати курсант выпускного курса Военного института подвернулся. На полтора года младше, зеленый такой лопушок. Из какой-то далекой провинции, но оканчивает приличный институт, с хорошими языками и светлыми перспективами. А вдруг?..

На Новый, тысяча девятьсот восемьдесят второй год их дом на улице Горького расселили. Старшей сестре Нине с маленькой дочкой Варей дали однокомнатную квартиру в Строгине, а Тане с родителями — трехкомнатную там же. Уже немолодые мать с отцом плюс незамужняя
дочь — и целая трехкомнатная? Прямо аттракцион неслыханной щедрости! А еще говорят, что у нас государство плохое... Под самые праздники Татьяна возила меня в Строгино показывать новое жилье. Район совсем еще не обжитой, сплошные новостройки. Транспорта нет, под ногами грязь, в этой грязи проложены досочки, по которым надо прыгать. Но понятно, что это ненадолго, что скоро здесь все зазеленеет, пойдут трамваи и автобусы.

 

Работа в издательстве позади, я вернулся к учебному процессу. Пятый курс, и у меня свободный выход в город. Выхожу не слишком часто: учеба остается главным приоритетом. Живу в «Хилтоне», в одной комнате с Володей Макеевым из португальской группы. Я его называю «старик Вальдек», он меня — «старик Ромуальдыч». Отношения нормальные, дружеские. Володя родом из Риги. Выходит в город гораздо чаще, чем я. Сначала метался по огромной Москве в поисках достойных боевых подруг, а потом мудро решил, что тратить много времени на дорогу — не очень практично, и стал окучивать девчонок из высотных домов прямо напротив института. Наверное, это разумно. Когда же еще отрываться, как не в курсантские годы?

А и курсантские годы протекают по-разному. Первые три курса — самые жесткие. Казарма, сапоги, вопли старшины, ежедневные построения по нескольку раз на дню, и попробуй опоздай! Выход в город — один раз в неделю: либо в субботу после занятий, либо в воскресенье почти на весь день. И этот выход еще надо заслужить. Любое замечание в течение недели — и ты в пролете. А замечаний можно нахватать по любому поводу: сапоги грязноваты, подворотничок несвеж, бляха ремня нечищена, в строй опоздал... Да мало ли! Двойку по какому-нибудь предмету получил, на перекладине подтянулся меньше, чем положено, — и все, готово. Тогда между выходами «в свет» будет уже не неделя, а две. Полмесяца безвылазно в режиме «казарма — занятия — казарма». А бывало, что и три недели вот так сидишь, а то и месяц.

В таких условиях у некоторых начинало сносить крышу. Приходилось вариться в собственном соку, и курс становился в буквальном смысле семьей. А в семье, как водится, не без урода. Было много нормальных ребят, с которыми интересно и комфортно. Много типажей совершенно неинтересных, но вполне безобидных. И была вишенка на торте: претенденты на роль «души общества». Компанейские до приторности, с гипертрофированным самомнением. Таких много не бывает, раз-два и обчелся. Зато они всегда на виду. С ними лучше не ссориться: себе дороже выйдет.

Деятельность этих персонажей привносила в казарменную жизнь душок какой-то двусмысленности. Как будто зоной пованивало. Например, они активно занимались поисками стукачей. Считалось, что таковые обязательно есть на каждом курсе. Хотя точно сказать, кто же такой стукач, кому он на курсе нужен и зачем, вряд ли кто-нибудь смог бы. Предполагалось, что стукач должен ходить в особый отдел и закладывать ребят. В чем закладывать, сказать трудно. В том, что кто-то в строй опоздал? Так на то старшина есть, а особому отделу это, надо полагать, не больно-то интересно. Докладывать об антисоветских взглядах? Но за пять лет учебы лично я не слышал на курсе ни одного подобного высказывания... Что же тогда? А хрен его знает. Но это давало возможность назначить неугодного и подвести его под общую травлю. Запустил слушок — и пошло-поехало: будет этот курсант слышать мерзкие шепотки у себя за спиной. А те, кто слушок запустил, сполна отведут душу, и жизнь их как-то повеселее потечет. Хоть какое-то разнообразие, а то все казарма да казарма... А можно такой слушок запустить из мести. Или из зависти. Или на почве личной неприязни. Закрытый социум — это как питательный бульон для самых мерзких бактерий.

Не минула и меня чаша сия. Подходит как-то вечером курсант из испанской группы:

Ну что, Рома, спалили тебя наконец! Видели, как ты из особого отдела выходил!

Я аж оторопел:

Да что ты говоришь! И давно видели?

Брось, все ведь на курсе уже знают!

Чувствую, как злость поднимается внутри, все закипает. И тем не менее спрашиваю почти ласково:

Да кто видел-то? Я готов и на очную ставку. Пусть скажет при мне!

Да Боря Алексеев видел! Уже не отмажешься!

Боря Алексеев... Отвратительный тип с физиономией мопса, из испанской группы. Один из самых «блатных» на курсе: папа — большой начальник. При этом непрезентабелен и трусоват.

Дело было в казарме, вечером. Народ массово возвращался из увольнения. Я уже был научен горьким опытом: в такой ситуации ни в коем случае молчать нельзя. Если промолчал — значит, признаешь, что попался.

Быстро отыскал Борю Алексеева.

Что же ты, сучонок, лживые слухи обо мне распускаешь? Где ты меня видел?!

Говорю нарочито громко. Если этот хмырь уже разнес свою «сенсацию» по всему курсу, то весь курс и должен слышать, что он сейчас будет лепить. И действительно, некоторые останавливаются, подходят, прислушиваются. Очень хорошо!

Боря начинает что-то бормотать. В том смысле, что это он так пошутил. Разыграть хотел... Извиняется и просит не держать обиду.

Ах, разыграть! Кулаки у меня сжаты до хруста. Мучительно хочется съездить ему по прыщавой морде. Но надо сдержаться. В институте порядки строгие, за драку отчисляют без долгих разговоров.

После трех лет казармы перевели в «Хилтон». Социум перестал быть закрытым, и затхлой атмосферы в нем поубавилось.

 

Похоже, отношения с Татьяной начинают выходить за рамки мимолетного знакомства. Но там все время родители. Вечером приедешь, чайку попьешь, поговоришь — и обратно ночевать в «Хилтон». В Строгине они спят каждый в своей комнате. В одной, самой маленькой, располагается Татьяна, во второй, побольше, — Пантелеймоныч, и в третьей, самой просторной — Галина Михайловна. Прямо сказка о трех медведях. После вечерних посиделок на кухне родители расходятся по спальням, а мы еще какое-то время пьем чай и разговариваем.

И вот однажды я решил в институт не возвращаться. Сговорились, что остаюсь ночевать в Строгине. Дверь изнутри забаррикадировали тяжелым креслом, чтобы никто «случайно» не ввалился. А то с Пантелеймоныча станется. Припомнит мне Афганистан.

Ушел я ни свет ни заря в расчете выскользнуть незамеченным. Вроде прокатило. А потом и на второй раз прокатило, и на третий. Пока им не надоело прикидываться. Думаю, они и спать пораньше уходили, чтобы не мешать естественному ходу событий. Ну что ж... Зато прятаться уже не надо. И потребности молодого организма удовлетворяются теперь сполна. Обоюдно. Это тебе не с рыхлым Бузеловичем любовь крутить!

Посреди урока в аудиторию заглянул Коля Рыбаков, наш начальник курса. Попросил меня выйти. Вот как оно происходит. Неожиданно и почти буднично. Приехал «покупатель», хочет со мной переговорить насчет будущего распределения. Я должен сейчас же сходить в «Хилтон», кабинет номер такой-то.

Меня охватило волнение. Откуда он? И что предложит? Неужели прямо сейчас решится моя судьба — если не на всю жизнь, то на обозримую ее перспективу уж точно?

Вот и кабинет в «Хилтоне». Постучал в дверь, захожу. В небольшой комнате, одетый в приличный костюм, сидит мужчина лет пятидесяти. Гладко побрит, взгляд внимательный и холодный. Я представился. Он, вполне предсказуемо, представляться не стал.

Ну, присаживайтесь, поговорим. Наслышан о ваших успехах в итальянском языке. Преподаватели говорят, настоящий синхронист растет!

Надо же! Значит, будет сватать меня не со вторым — английским, а с первым — итальянским! Хорошо-то как!

Покупатель рассказывает о том, что перспективы распределения остальных членов нашей итальянской группы весьма туманны, поскольку Сомали выпало из обоймы. А я вытащил счастливый билет. Мне предлагается работать с итальянским языком в Москве. В Комитете госбезопасности. В какой именно структуре этой разветвленной организации, мне пока знать необязательно. Сначала я должен хорошенько все взвесить. Не надо торопиться с ответом. Он дает мне три дня на размышление и по прошествии этого времени ждет с положительным ответом в этом же кабинете в пятнадцать ноль-ноль. Тогда разговор можно будет продолжить уже предметно. А если не приду, значит, я решил, что это не мое.

Дверь за мной закрылась. Я прислушивался к своим ощущениям. Они были противоречивы. С одной стороны, остаться в Москве, да еще и работать с итальянским языком, — это волшебная сказка, за которую удавился бы любой курсант из моей группы. А с другой стороны — КГБ. Ах, какое стойкое предубеждение я испытываю против этой организации! Там репрессии и ГУЛАГ. А у меня — русский патриотизм. И как это сочетать? А никак. Еще боюсь себе признаться, но глубоко внутри знаю уже точно: я в этот кабинет не вернусь. Душа не продается. Гори она синим пламенем, эта Москва! А работа с итальянским... Жалко, конечно. Столько лет вкалывал. Ну ничего. Может, еще возможности будут.

Дурачок? Наверное... Случаи надо ловить, а не отталкивать. Какое же распределение меня теперь ждет?

Но интересно и понаблюдать. Ведь если им нужен человек, то они его в любом случае возьмут. Не меня, так другого. Кого же, интересно? Нас в группе всего-то семеро. И все такие идейные борцы со стукачами... Вот и посмотрим.

А с третьей стороны, что тут смотреть? Через несколько месяцев мы станем лейтенантами и разбежимся кто куда. И все эти институтские сплетни и интриги можно будет повесить на гвоздик в деревенском сортире. А тот, кому я сейчас такой подарок делаю, он ведь только счастлив будет, что я такой чистоплюй...

 

О моей институтской жизни Таня знает очень мало. Почти ничего. Зато в японской редакции все давно в курсе, что мы встречаемся, что я бываю у нее дома. Видимо, активно интересуются развитием сюжета, поскольку Татьяна сообщает мне о приглашении в гости к Лене Роговой, переводчице из ее редакции.

Лена — приятная, симпатичная черноглазка. Живет в милой, очень уютной квартирке. Свет приглушен, тихо играет музыка, мы в уголке на диване ведем интересные разговоры под экзотические коктейли. Четыре коктейля уже позади, на подходе пятый. Танцуем медляки. И все бы хорошо, но я начинаю засыпать. Глаза закрываются, ничего поделать с собой не могу. Уже пять лет живу по выверенному до минуты распорядку. В одиннадцать — отбой. А тут уже далеко за полночь, вот меня и сморило.

Шепчу Татьяне, что пора бы закругляться, и совершенно неожиданно для себя наталкиваюсь на ее жесткое сопротивление. Никуда мы не уезжаем, мы же в гости пришли! И не потихоньку мне на ухо возражает, а так, что слышат все и повисает неловкая пауза. Господи, зачем она? Ведь все было так хорошо!

После этого казуса начинаю чувствовать себя не в своей тарелке, как, впрочем, и Лена Рогова. Стараюсь сгладить неловкость, но прежнего веселья уже нет. Долго еще сидим. Теоретически мог бы встать и уйти без Татьяны. В конце концов, никто никому ничего не должен. Но неудобно как-то. Пришли ведь вместе...

А Таня нарочно никуда не торопится. Культурно отдыхает. Показывает мне, кто в доме хозяин и кто здесь решает, когда уходить? Ну-ну. Не рановато ли захотела взять быка за рога?

Веду себя расслабленно и естественно. Я уже знаю, как поступить.

Наконец Таня соблаговоляет объявить, что нам пора. Одеваемся, выходим. Я галантен. Я не уйду прямо сейчас, а провожу девушку до самого дома. Это ее успокаивает. Чистая победа!

Довез до Строгина, допрыгали по досочкам до дома. Чмокнул на прощанье в щечку и сообщил, что мне надо возвращаться в «Хилтон». Что роман наш немножко затянулся, и ей, судя по всему, нужен совсем другой мужчина: покладистый и покорный, которым она сможет командовать. А я не соответствую, со мной ей будет трудно... Ну, пока!

Я не шантажирую. Я действительно имею это в виду. Но она не верит. Думает, что это мое конъюнктурное «фе», о котором я уже через полчаса пожалею. Поэтому в ответ — сухое «пока». Мне в спину, поскольку я уже ухожу, испытывая чувство облегчения. Ничего, не пропадет. А там, глядишь, и Бузелович вернется.

Да... Сегодня она открылась мне с совершенно новой стороны. А я уж было вообразил, что сюрпризов ждать нечего...

Хорошо, что воскресенье. Отсыпаюсь после вчерашнего. Никуда не поеду, буду валяться дома, в своей комнате в «Хилтоне». А завтра — на занятия. В последнее время меня привлекают подменять наших преподавателей на речевой практике по итальянскому у девчонок. Если, скажем, преподаватель заболел или вызван куда-то «на работу», то вспоминают обо мне.

Девочки с итальянским учатся на четвертом курсе, на год младше нас. Живут по домам, приезжая утречком на занятия из своих теплых квартирок. Чистенькие, намытые, в форме а-ля стюардесса. И рядом ты — в кирзовых сапогах и фланелевых портянках. Но не форма красит человека!

Есть и хорошенькие. И вот что бы с кем-нибудь из них поближе не сойтись? Один институт, одна профессия и даже одинаковые языки. Масса общих тем и интересов. И выискивать способ познакомиться не нужно, коль уж я периодически прихожу к ним в аудиторию в качестве преподавателя. Все так естественно... Но я нашел себе какую-то разведенку Татьяну с ее никчемной, совсем мне не интересной «богемой». Хорошо, что вчера все закончилось!

Проходит пара дней. Восстанавливать отношения я не собираюсь. Умерла так умерла. Но на третий день вызывают меня после занятий на институтский КПП: дескать, приехали ко мне и ждут. Про Татьяну сразу даже и не подумал. Но выхожу на КПП — стоит, красавица. Очи долу, изображает раскаяние и смирение. Это я сейчас так пишу: «изображает». А тогда засомневался. Может, и не изображает вовсе, а на самом деле искренне сожалеет о том, что между нами произошло? Почему-то всегда хочется верить в лучшее. Извечное проклятие оптимистов.

Привет.

Привет. Как ты тут?

Да работаю. Пятый курс все-таки. Из библиотеки не вылезаю.

А-а... А я приехала извиниться. Не знаю, что на меня нашло. Была неправа. Ты меня простишь?

Да я и не сержусь. Ты же мне ничего не должна. Как, впрочем, и я тебе... Каждый поступает так, как считает правильным. Это потом возникает зависимость. А пока что — полная свобода!

Значит, по-прежнему сердишься...

Ну как ей объяснить, что «сердишься» — неподходящий термин? Что он означает наличие отношений. В то время как отношения уже закончились. Их нет. Я так решил. Как это ни трудно проглотить.

Но раскаяние выглядит настолько убедительным, а зов плоти настолько настойчив, что я решаю уступить.

Ты ко мне сегодня вечером приедешь?

Ну, не знаю... Как получится.

Я буду тебя ждать.

Вот. Был уверен, что граммофон сломался или пластинка треснула. Ан нет, все работает. Что я чувствую, вернувшись в омут, из которого пару дней назад успешно выбрался? Не знаю. Мысли такие, что у молодых пар всегда бывают размолвки и это вполне нормально. У нас ведь на самом деле ничего страшного не произошло... Ну да, прощупываем друг друга на предмет, кто у нас главный. Если прибежала — значит, готова принять на себя роль ведомой. А может, она в таких терминах и не мыслит? Может, для нее главное — чтобы я прямо сейчас «не соскочил», а там уж разберемся?

И вот я снова на знакомой кухне. И Евгений Пантелеймонович здесь, и Галина Михайловна.

Ромочка, я хочу, чтобы вы знали... — Это вступает в разговор Галина Михайловна. — Если вы решите жениться на Танечке, то сразу после свадьбы мы вас пропишем.

Ну мам! — Это уже Танечка.

Что «мам»? Что «мам»? Рома должен знать, что его ждет! Московская прописка, знаешь, на дороге не валяется!

Ну не буду же я им рассказывать, что буквально пару недель назад преспокойно отказался от этой самой прописки, да еще и от работы с итальянским языком прямо здесь, в Москве? Что эта прописка, которая для многих вожделенная, недостижимая мечта, мне просто неинтересна?

Галина Михайловна, спасибо, конечно. Но я ведь оканчиваю языковой институт. Буквально через три месяца стану лейтенантом. Я хочу поработать там, здесь — в разных странах. Поездить по миру. Это ведь так интересно! А про Москву буду думать ближе к пенсии. И зачем мне сейчас эта прописка?

Родители Танечки смотрят на меня, как на законченного идиота.

О, Рома, вы не понимаете! Это вы сейчас так говорите, а потом поймете. Но имейте в виду, мы от своих слов не отказываемся!

 

Учеба стремительно подходит к концу. Неужели старшина Феоктистов буквально через месяц будет просто таким же лейтенантом, как и мы все, и никому из нас не начальник? Даже представить себе не могу...

Годовые экзамены уже позади. Сдавали итальянский, английский, научный коммунизм и тактику. У меня — все на отлично. Вырисовывается золотая медаль. Но, чтобы ее получить, надо сдать без четверок еще и госы. А госэкзамены у нас — ровно по тем же дисциплинам, что и годовые. И зачем одни и те же экзамены два раза сдавать с интервалом в одну неделю? Однако такой порядок. Это даже хорошо. Если к годовым был готов, то к госам и готовиться специально не надо.

И вот последний рубеж, за которым диплом и офицерские погоны. По итальянскому уверенно получаю «пять». По английскому — тоже. Третий гос — научный коммунизм. Идеологически самый важный предмет, хоть и лженаука. Списки очередности решили не менять, а оставить старые, что были на годовом экзамене. А я там шел в самом конце, под занавес. Ну и пусть. Заночую у Татьяны, отосплюсь как следует и ближе к часу, незадолго до своей очереди, появлюсь в институте. Чтобы уж со свежей головой докладывать государственной комиссии основы вечно живого учения.

План, казалось, был неплох. Но не сработал. Приезжаю в институт к часу дня, а там переполох! Смотрят на меня, как на врага народа. Заталкивают к начальнику нашего курса майору Коле Рыбакову в кабинет. Коля красный, в бешенстве. И так на волчару похож, а тут — ну просто «я тебя съем!».

Ты где был?!

Повторял, готовился к экзамену.

А во сколько начинается экзамен?

В девять. Но вы же объявили, что очередность — как на годовых... А я в самом конце иду.

Ни хрена ты в конце не идешь! Списки переиграли! Госкомиссия решила сначала пропустить претендентов на красный диплом. Тебя уже несколько часов ищут по всему институту! Несколько раз объявляли построения! Комиссия в бешенстве! Начальник факультета генерал Афанасьев — тоже! Пойдешь к нему докладывать сразу после экзамена. А сейчас — вперед, в аудиторию! Они мне уже сказали, что после такой идеологической диверсии больше тройки тебе не поставят!

Ну вот, уже и дело шьют. Политическое.

Иду по опустевшему коридору. Пара курсантов болтается перед дверью, но они уже сдали. Стучусь, захожу. Сидят четверо. Матерые партийные работники. Докладываю: мол, курсант такой-то на сдачу государственного экзамена по научному коммунизму прибыл.

Как только прозвучала моя фамилия, вечер перестал быть томным. Оказывается, лазерное оружие давно уже изобретено. Сейчас они испепелят меня взглядами.

А, Костицын! Давно же мы вас ждем! Обыскались! Смелый вы человек, если на главный государственный экзамен изволите опаздывать. Разгильдяйства в вас много... А вот есть ли хоть крупица научного знания? Давайте тяните билет!

Вот так попал! Ну что ж, терять все равно уже нечего. Тройка так тройка. А если все предрешено, то и волноваться нечего. Встречу судьбу с открытым забралом.

Взял билет, пошел готовиться. Посмотрел на вопросы — все прекрасно знаю. Никаких загадок. Объявляю, что готов отвечать без подготовки.

Члены комиссии переглянулись:

Ну что ж... Валяйте!

Я начал отвечать. Громко, внятно, уверенно, по существу. Остапа, что называется, несло. И чем глубже я уходил в тему, тем больше теплели взгляды тертых партийных работников. Остановили, попросили перейти ко второму вопросу. Та же картина. У меня как будто выросли крылья. И это по такому специфическому предмету!

Когда я закончил ответ на третий вопрос, в аудитории повисла оглушительная тишина. Которую через несколько секунд прервал глава госкомиссии:

Не думал я, что поставлю вам больше тройки... Но за такой ответ... Уважаемые члены комиссии, я думаю, что за такой ответ курсант Костицын заслуживает отличной оценки!

Члены комиссии дружно закивали головами. Неужели? Не могу поверить!

Я со смешанным чувством покидаю аудиторию.

А под дверью уже ждет Коля Рыбаков:

Ну что?! Сколько?

Пять!

Не может быть!

Может, товарищ майор.

Ну молодец! Только теперь я должен тебя вести к начальнику факультета. Он ждет. Очень злой!

Да, это еще не все. Сейчас мне достанется колотушкой по голове от нашего генерала. Герой Советского Союза, «Золотую Звезду» получил за форсирование Днепра. Когда кончились патроны, вступил в рукопашную. Пять немцев порешил саперной лопаткой.

Робко открываю дверь. Очень надеюсь, что саперной лопатки у него под рукой не окажется...

Коля Рыбаков подталкивает меня вперед:

Вот, товарищ генерал, привел!

Видимо, несколько часов ярости утомили генерала, и он смотрит на меня усталым взглядом.

Какая оценка?

«Отлично», товарищ генерал!

Генерал с минуту молчит, смотрит недоверчиво.

«Отлично»?

Так точно, товарищ генерал!

Ну хорошо, что «отлично». Но как ты мог не явиться на госэкзамен по научному коммунизму? Поставить на уши весь институт? Объявляю тебе пять суток ареста! Рыбаков, под арест его!

Товарищ генерал, через три дня последний госэкзамен — по тактике. Не успеет отсидеть! Может, после экзаменов его?

Да, совсем вылетело из головы... Ну давай после госов. Только запиши себе, чтоб не забыть! Это ты, Костицын, у нас на красный диплом идешь? Хорош краснодипломник! Хрен ты у меня красный диплом получишь! Кто дипломы выписывает?

Прапорщик Веня...

Щупленький прапорщик Веня в институте незаменим. Обладает изысканным, удивительно красивым почерком. Ему бы летописи писать. О том, как меня красного диплома лишают.

А генерал тем временем берет трубку внутренней связи, набирает номер. Стоя по стойке смирно посреди его кабинета, я могу слышать почти все, что отвечает генералу прапорщик Веня.

Ты Костицыну диплом уже выписал?

Нет, вот прямо сейчас буду выписывать.

А какой?

Красный.

Не надо красный, выписывай ему синий!

А что, четверку получил?

Да нет, получил-то он пять... Но вот на последнем экзамене по тактике точно получит четыре.

Понял, товарищ генерал.

Я стою ошеломленный. И как же ему не стыдно?! На губу — это пожалуйста, коль я виноват. Но вот так подсиживать с дипломом? Мягко говоря, не по-генеральски. А ведь я его уважал!

Говорят, что нет пророка в своем отечестве. Оказывается, есть. Предсказание генерала Афанасьева в точности сбылось: на последнем государственном экзамене по тактике я получил четверку — и, как следствие, синий диплом. Сильно переживал? Сказать честно, не переживал вообще. Никогда не верил в практическую ценность красного диплома. Разве что детям потом показывать... А сейчас буду показывать синий и рассказывать, как генерал в гневе топал ножками! Уверен, детям это больше понравится.

На губу меня так и не посадили. Предвыпускные хлопоты, все бегают, суетятся — не до меня. А и хорошо. Хотя последние пять дней перед присвоением звания провести под арестом — это где-то даже прикольно.

Паланга, все ночи полные огня.
Паланга, зачем сгубила ты меня?

Начало лета — самый лучший в Москве сезон. Зелень свежая, солнышко, теплынь. Середина июня, и все лето еще впереди — красота!

Мы стали офицерами. Отпраздновали выпускной. Приглашали наших преподавателей. Была и Галина Александровна, и подполковник Орел. Вроде и тянулись эти пять лет мучительно долго, а теперь кажется, что просто промелькнули. Прав Эйнштейн: все относительно. И относительность эта сидит в наших стриженых головах.

Я получил диплом переводчика-референта с итальянским и английским языками. Что, можно уже жениться? Наказ родителей выполнен, диплом в кармане. Похоже, Танечкины предки ждали этого диплома с еще большим нетерпением, чем я сам. Песни про московскую прописку заполняют все музыкальные паузы наших вечерних посиделок.

А на этих посиделках я услышал много воспоминаний о Танечкином детстве. И обязательным персонажем этих рассказов всегда является Ольга Кудесникова, Танечкина подруга, которая преследует их семью, как древнее проклятие. Как невыразимый кошмар. Родители ее тихо ненавидят, но Кудесниковой хоть бы что.

Знаком я с этой Кудесниковой. Она настолько убеждена в том, что находится в центре мироздания и весь мир вращается вокруг нее, что поневоле залюбуешься. Таких уверенных в себе людей я в жизни еще не встречал. Этот эгоизм не дано перешибить никому. Внутренний стержень, сидящий в Кудесниковой, ощущаешь почти физически. Горе тому, кто вздумает с ней конкурировать! При этом она не производит отталкивающего впечатления. Наоборот, возникает ощущение, что говоришь с человеком очень надежным, который не подведет. У которого сложный и многообразный внутренний мир, и в мире этом есть место трагедии. Да, совсем не хохотушка. Не из писаных красавиц, но вполне привлекательная, можно и увлечься.

В детстве ее брали с собой на отдых к морю, в Краснодарский край. Приходилось брать, поскольку Танечка отказывалась куда-либо ехать без лучшей подруги. Обладая характером весьма неуступчивым, Кудесникова делала не то, что ей говорили, а то, что сама хотела. А Танечка, естественно, изо всех сил пыталась не отстать. Поэтому неудивительно, что, когда разговор доходил до этих совместных выездов на юг, Евгений Пантелеймоныч закипал. Воспоминания плавно перетекали в перепалку. Расплевавшись, семья разбегалась по разным спальням.

Но если с Евгением Пантелеймоновичем у Кудесниковой отношения были прохладными, зато простыми, то с Галиной Михайловной все было намного сложнее. Галина Михайловна тоже была эгоистка еще та. Собственница до мозга костей, не хуже самой Кудесниковой. Именно эта подковерная борьба двух эгоисток и собственниц за влияние на Таньку и была определяющей в их непростых взаимоотношениях. Конкуренция, о которой неудобно говорить вслух, но которую прекрасно понимают обе стороны. Как и окружающие их статисты. И тут вдруг я. Еще один конкурент? Нет, меня они в расчет не берут: мелковат. Особенно для Кудесниковой. Поскольку Галина Михайловна, как мать, все же понимает, что замуж Танечке по-любому надо.

 

Вот нас и распределили. Меня и еще двоих — в военно-транспортную авиацию. Что за зверь такой? Никто не в курсе. Никого из нашего института туда еще не распределяли. Во взглядах у некоторых — плохо скрываемое злорадство. Я ведь, считают они, наверняка рассчитывал на работу с итальянским, на теплое местечко прямо здесь, в Москве. А что в итоге? Довольно невнятное распределение. Военно-транспортная авиация. Однозначно отстой!

В профессиональном плане это отстой и был. Но во всех других смыслах это был праздник. Хотя понял я это уже потом. Спасибо тебе, Боже!

Место моей будущей службы тоже известно: город Арциз Одесской области. Ну, Одесса — это все ж не Магадан, не пропаду. Может, еще и море есть? Посмотрел на карте — нет, до моря оттуда не так уж близко. Городок располагается где-то на полпути между Одессой и Измаилом. Бессарабия.

Бортпереводчик... Трудно представить себе что-то более специфическое. Не просто переводчик, толмач в широком смысле, а такая штатная единица, обитающая исключительно на борту военно-транспортных самолетов, крашенных под «Аэрофлот» и перевозящих в братские, преимущественно африканские, страны различной природы грузы. Военные грузы в зоны локальных конфликтов. Страшно... И романтично. Девочкам нравилось. Девочки вообще падки на экзотику. А много ли надо молодому лейтенанту? Признаться, много. Этим он и отличается от зрелого полковника, которому бы футбол посмотреть да сразу и уснуть.

Что нам готовит день грядущий? Согласно предписанию, в Арциз мне надо явиться только к третьему августа. Так что сейчас, после пяти лет учебы, построений, нарядов, смотров, лагерных сборов и тому подобного, можно взять да и расслабиться. Заслужил, котик-обормотик.

И вот семнадцатое июня, и едем мы с Татьяной в «свадебное путешествие» в Палангу. Договорились, что распишемся после возвращения, перед моим отъездом в Одессу. Правда, «едем с Татьяной» — это некоторое преувеличение, попытка выдать желаемое за действительное. Поскольку в купе нас трое. Куда же без тещи? А почему именно в Палангу? А потому, что Галина Михайловна так решила. Это даже не обсуждалось.

Я уже писал о густом антисоветском духе, витавшем в коммуналке на улице Горького. Так вот, этот дух переехал вместе с ними в Строгино и теперь проживает там. А где антисоветский дух, там и страстная, взасос, любовь к США и Европе. Литву Галина Михайловна считает «советским Западом» и каждое лето направляет свои стопы прямиком туда. Было бы смешно, если бы не было так грустно. То есть она просто едет по своему обычному маршруту. Видимо, предложила Таньке присоединиться. Вместе с женишком. Та согласилась, а я не возражал.

Я еще не научился отстаивать свои интересы в делах семейных. Хотя тут вроде и об интересах особых речи не идет. Просто возникает вопрос: а зачем нам в первом же совместном путешествии будущая теща? Ну на хрена она мне в этой поездке сдалась? Я что, без нее никак не обойдусь? Но нет, проглотил, как будто так и надо.

Первый пробный шар прокатил? Хорошо! Дальше — больше. В Паланге в первое же утро пошли в полном составе на море. И вот развилка: прямо — общий пляж, направо — женский, для нудистов. Догадайтесь, куда потащила Татьяну моя будущая теща? Правильно, направо. Сверкать голой жопой. Ну а я пошел прямо. Лесом. Думаете, нездоровое любопытство тещи по поводу нудистов было в первый же день удовлетворено? Ничуть не бывало! История повторилась и на второй день, и на третий. За время отдыха они с Татьяной пару-тройку раз на общий пляж вместе со мной все же вышли, но остальное время я загорал в гордом одиночестве.

Жизнь посылала мне ясный сигнал: Татьяна всегда будет находиться при мамаше. А я всегда буду один, на вторых ролях. И какая, к черту, женитьба? Им и без меня хорошо! Бежать отсюда, пока не поздно! Ан нет, не уехал. Ведь вечера мы проводили вместе. Да и ночи тоже. Это был частный сектор. Маленькие комнатушки с дощатыми перегородками. В одной комнатушке мы с Татьяной, в другой, через перегородку, теща. Слышен был малейший звук. У тещи все под контролем. Ах, как это сближало!

После возвращения в Москву мы с Татьяной расписались. Событию этому предшествовало несколько напряженных моментов.

Я нервничал. Думаю, где-то внутри чувствовал, что совершаю ошибку. Но никаких действий не предпринимал. И вот во время какой-то ссоры разбил в сердцах пластинку. Просто хватил ею с размаху об пол. Видимо, достала суженая капитально, поскольку так-то я человек даже слишком терпеливый... Трагедия состояла в том, что это был диск с песнями Владимира Семеновича. Покусился на святое. Ах, какая истерика была по этому поводу! И самое бы время выставить меня за дверь. Как жаль, что не выставила! Проехали.

Потом, под самую свадьбу, поведала мне, что в Москву вернулся Бузелович. Театр на Таганке бурно обсуждает его возвращение. Три года там проболтался, да так и не прижился. Сумел выучить «хау ду ю ду», но дальше дело не пошло. Талантливый, однако! Впрочем, какое мне дело до ее бывших хахалей? Ни терзаний, ни какой-то ревности по поводу его возвращения я не испытывал. Возможно, что и зря. Татьяна говорила о нем, как о госте из прошлого. А с другой стороны, мало ли что она говорила... Вот вернулся бы я после трех лет отлучки, встретил бы свою бывшую пассию, которая в Америку провожала, и что? «Ах, Танечка, вы уже засватаны?» Ну да, конечно! Теоретически возможен и отлуп, если уж очень увлечена новым ухажером. Хотя, глядя на Таню, трудно предположить, что любовь ко мне так уж вскружила ей голову.

Расписали нас без лишнего шума в районном загсе, который располагался на первом этаже хрущевской пятиэтажки. Татьяна, как и ее родители, была категорически против любой свадьбы, даже символической. Оно и понятно: не первый раз замужем. Да и мне было почти безразлично, со свадьбой будем или без. О свадьбах обычно девушки мечтают. Сам я денег пока не зарабатывал, а организовывать шумные мероприятия на средства родителей — ради чего?

Однако и процедура в загсе оказалась подпорчена. Мы прибыли туда в сопровождении «родственников со стороны невесты»: Галины Михайловны и старшей сестры Нины. Перед нами — пар семь или восемь. Процедура поставлена на поток. И крутятся несколько фотографов, предлагая свои сомнительные услуги. У них там, естественно, «картельный сговор». Цены заламывают космические. Но никто не хочет остаться без свадебных фото, по такому поводу люди готовы и переплачивать. Грех не воспользоваться чужим ажиотажем.

Впрочем, насильно никто фотосессию не навязывает. Можно либо вообще без этих фотографий обойтись, либо заказать минимальное количество. А можно прийти со своим фотографом, назло этим жукам. Но есть и еще один вариант: поднять жуткое орово и начать скандалить. Что, собственно, и начинает делать Галина Михайловна при полной поддержке со стороны Татьяны. К моему великому ужасу. Бог с ним, с праздничным застольем, но можно хотя бы не превращать нашу женитьбу в этот жуткий балаган?

Что, Ромка, комплексуешь? — интересуется моя избранница, заметив, как я обескуражен и шокирован происходящим.

Судя по всему, мы видим этот день в своей судьбе совершенно по-разному. Для меня это веха, событие, праздник. Я собираюсь прожить с этой женщиной всю свою жизнь. Родить с ней детей, вырастить их. Делить горе и радости и умереть в один день. Я хорошо понимаю масштаб этого события. Оно — главное в моей жизни, и от него зависит все мое будущее.

А что означает этот день для нее? Почему она так безобразно орет, почему устраивает этот цирк шапито? Зачем это ей? Она не чувствует торжественности момента? Для нее это просто досадная бюрократическая процедура? Понятное дело, не венчание в храме... Но ведь суть происходящего от этого не меняется! Когда они наконец уймутся? Как будто меня и нету здесь вовсе. Как будто я на этом празднике жизни — совершенно постороннее лицо... А может, так оно и есть?

Заткни свою мамашу! — выразительно шепчу я на ухо Татьяне, когда сил это терпеть уже не остается.

Татьяна вспыхивает, смотрит на меня ненавидящим взглядом. Я ясно вижу, что она борется с желанием развернуться и уйти.

Это самое умное, что ты можешь сейчас сделать! Ну, давай!..

Странно писать об этом по прошествии времени. Ведь понятно, что развернуться и уйти должен был я. Почему так не поступил? Инерция. Не склонен к резким движениям. Какие-то важные решения привык обдумывать не спеша. К браку этому готовился исподволь, постепенно, и вот так, в секунду, взять да и отменить... Не смог! А собственно, как я «готовился»? Явных сигналов, что эти отношения надо прекращать, было с избытком. А я предпочитал их игнорировать. Ну вот и получил. Женился на проблеме. Еще из загса не вышли, а семейного счастья уже полные штаны...

Время до моего отъезда в Арциз быстро сокращается. А тут Танюшу подташнивать стало. Сходила к врачу и вернулась с новостью. Беременность! Не успел мужем стать... Быстро, однако!

И Татьяна, и Кудесникова имели очень четкую позицию относительно абортов. Считали это величайшим преступлением. Убийством. Что было довольно странно, с учетом влияния на их неокрепшие умы театральной тусовки. Там ведь до православной морали далеко, как до Австралии. Тем не менее такие взгляды Татьяны были мне по душе. Значит, не все еще потеряно. Может, после отъезда всех этих пустышек в Америку православное зернышко в Танькиной душе все же прорастет?

Беременность вносит коррективы в наше планирование ближайшего будущего. Рожать — оно по-всякому лучше в Москве. Но сроки беременности пока такие, что на несколько месяцев вполне можно и в Арциз съездить. А насколько было бы лучше, если б я мог никуда отсюда не уезжать! Но ведь это, увы, невозможно...

А тут еще и проблемы с покупкой билета в Одессу... Разгар лета, и любые билеты на юг в страшном дефиците. Как всегда. Куда ни плюнь — одни дефициты. И толпы Бузеловичей, которые на них паразитируют.

При распределении меня снабдили телефоном штаба Военно-транспортной авиации. Чтобы перед выездом к месту службы я туда позвонил, представился, получил нужные инструкции. Что я, конечно, и сделал еще до поездки в Палангу. Оставил строгинский номер телефона для связи. И вот сегодня, двадцатого июля, неожиданный звонок. Звонит Анатолий Васильевич — мой новый начальник, ведает службой бортовых переводчиков. Именно он будет вызывать меня телеграммами в командировки в составе экипажей в те города, где базируются полки ВТА.

Звонит он с очень конкретным предложением. Получается, что шансы остаться в Москве после выпуска из института не утрачены даже при распределении со вторым английским в никому не ведомую ВТА. Как же это? А вот так. Им желательно иметь «дежурного» переводчика прямо в Москве, чтобы подстраховывать срочные вылеты. ВТА вынашивает этот план уже давно, однако для его осуществления надо, чтобы кандидат обладал московской пропиской.

И вот все срослось. Анатолий Васильевич предлагает мне не ехать ни в какой Арциз, а остаться в столице. Жить дома, просто быть постоянно на связи и в готовности лететь, куда прикажут. И спрашивает, прописан ли я.

Пока нет, но сделаем быстро! — был мой самонадеянный ответ.

Мне столько раз обещали, что после свадьбы немедленно пропишут, что я не сомневался.

Рассказал тестю с тещей о перспективе остаться с женой в Москве и никуда не уезжать. Пошушукавшись, они закрылись в комнате Евгения Пантелеймоновича, чтобы держать семейный совет. На который я, естественно, допущен не был. Совещались долго. А когда вышли, то, не глядя в мою сторону, молча прошествовали кто куда с каменными рожами. Но Анатолий Васильевич ждал моего звонка, поэтому я спросил прямо, что решили с пропиской. Ответ был уклончивым: «Тебе надо, ты и прописывайся». И объяснили, как пройти в жилконтору. И я, наивный мальчик, действительно туда пошел. Я даже не понял, что меня банально послали. Понял только тогда, когда меня послали уже в жилконторе.

Ну а это унижение мне устраивать было — для чего? Или если уж быть дерьмом, то до конца? Меня просто разыгрывали втемную. Вели свою игру, в правила и обстоятельства которой я не был посвящен. Только спустя много лет я узнал, что товарища Воробьева, первого мужа Тани, они успели прописать в коммуналке на Горького. А потом решили его использовать, чтобы получить в Строгине не двух-, а трехкомнатную квартиру. Для этого пришлось прописывать Воробьева уже в Строгине. А что он сам? А он не возражал, поскольку, участвуя в этой махинации, получал очевидную гарантию, что теперь так легко его оттуда уже не выпишут. Сидят на крючке, осталось только подсечь. Всему свое время.

Молодцы! Значит, ради своих шмекерских схем они и чужого человека готовы были прописать. А мужа своей дочери, отца будущего ребенка, — его можно и к монахам послать. По принципу «да мало ли что я вам обещал». Все равно ведь уже женился! Впрочем, о своем собственном взгляде на великую ценность московской прописки я уже писал. Это нужно прежде всего беременной Татьяне: и ехать никуда не надо, и муж под боком, за границу летает, деньги для семьи зарабатывает — красота! Спокойно и комфортно. Однако ж нет.

Совсем не Вертинская, а туда же...

Время отъезда неумолимо надвигалось. Кончилось тем, что я без билета, в сопровождении Татьяны приехал на Киевский вокзал брать вагон штурмом. Вроде Гражданская война давно уже позади, а все как прежде.

На Одессу билетов нет. Никаких. Готов был ехать даже в общем. Что же делать? Опоздать к месту службы? Хорошее будет начало... И тут мой взгляд упал на табло убытия. Через двадцать минут отходит поезд Москва — Кишинев. Да, еще не Одесса. Но ведь уже Кишинев! Ни о какой кассе и речи быть не могло. Прямо к вагону, где с легкостью необыкновенной нашел общий язык с каким-то мятым, небритым проводником.

Появившись в части, предстал пред ясны очи командира полка и начальника штаба. Не опоздал! Хотя рабочий день уже на исходе.

Третьего августа тысяча девятьсот восемьдесят второго года началась моя военная служба.

Нас здесь, в Арцизе, пять бортовых переводчиков. Включая меня, новоприбывшего. Вообще-то, это очень много. Обычно в «выездных» полках по две-три клеточки3. Тут и Витебск, и Джанкой, и Псков, и Сеща.

С Арцизом, однако, все веселее. Раньше этот полк действительно много летал за рубеж. А теперь экипажи переучиваются на новый тип самолета, начался ремонт взлетно-посадочной полосы... В общем, лишние мы тут. Но четверо из нас — гражданские, которые вскоре отправятся по домам. А я останусь, и со мной надо что-то делать.

В принципе, невыездной статус Арциза не мешал нормальной работе бортовых переводчиков. Арциз был просто местом формальной приписки, где проводили свободное от работы время и получали зарплату. Где мы дожидались вызова на очередной вылет. Приходит телеграмма на строевой отдел, и там сказано, в какой полк тебе прибыть, в чьем экипаже ты летишь и в какую страну.

Переводчики в транспортных авиаполках — как бельмо на глазу у руководства. Вроде и летный состав, но ни к какой эскадрилье не относятся, а в состав экипажа включаются только на время выполнения спецзаданий. Получается, что в полку им вообще делать нечего, кроме как ждать вызова в новую командировку. Но дисциплины ради мы должны обозначать свое присутствие на построениях. Как утренних, так и вечерних.

Поэтому каждое утро переводчики спешат на конечную остановку городского автобуса, откуда один за другим отъезжают крытые брезентом грузовики. Машины никого не ждут, отходят точно по расписанию. И если не успел, то добираться будешь на перекладных. Со всеми вытекающими.

Приезжаем, завтракаем в летной столовой, становимся в строй. Слушаем объявления командира полка и начальника штаба. Иногда офицеров разводят по шеренгам и командир лично проходит перед строем, вступая в разговор с теми, кто вызывает сомнения. А какие сомнения могут одолевать полковника Байбакова? А разные. Полк считается «пьяным»: Бессарабия, вокруг виноградники, домашнее вино делают почти в каждом дворе. За бутылкой тут бегать не принято. Бегут сразу за трехлитровой банкой. Однако же и пьют в основном не водку, а натуральное вино. Или не натуральное. Многие «производители» в погоне за быстрой прибылью ускоряют процессы брожения искусственным путем. Добавляют в вино всякую гадость, вплоть до куриного помета. Поэтому лучше где попало не покупать. Места надо знать.

И вот полковник Байбаков идет перед строем, присматриваясь да принюхиваясь. Иногда дает офицеру команду: «Два шага вперед!» Случается, что офицер просто выпадает из строя, поскольку стоял только благодаря боевым товарищам, которые поддерживали его с двух сторон. Бывает, что выйдет, но стоит очень шатко. А бывает, и стоит относительно твердо, но от факела его перегара дурно делается уже за пару метров.

А переводчика Колю Григорьева Байбаков любит и частенько ставит другим в пример. От Коли всегда изысканно пахнет чем-то французским. Я точно знаю чем. Тут или «Драккар», или «O’жен», как повезет. В последнее время отечественная торговля стала баловать наших джентльменов этими мужскими одеколонами из Франции. Стоили они немыслимо дорого — по двадцать пять рублей за флакончик. Зато запах! Необычный, яркий, узнаваемый. Холостые офицеры могли себе позволить, а женатые — почему-то нет. После свадьбы сразу переходили на «Шипр».

И вот Коля Григорьев в нашем холостяцком ДОСе4 знаменит был тем, что по утрам, после ночной пьянки, пробегал по комнатам офицеров в поисках опохмелки. Собственно, в сами комнаты он не заходил, ограничиваясь посещением предбанников и беглым осмотром туалетных полочек над раковинами. Если на полочке стоял «Шипр» или глубоко уважаемый Колей «Лосьон огуречный», он хватал флакончик и убегал к себе. Там выцеживал содержимое в граненый стакан и выпивал одним махом. Опохмелился — полегчало. Теперь можно и на построение. Но иногда Коле везло и с туалетной полочки он прихватывал не завалящий «Шипр», а благородный «Драккар». И употреблял его внутрь точно таким же способом.

И вот величественно проплывающий мимо строя Байбаков вдруг чует этот нежный весенний и одновременно такой мужской аромат. Он же не в курсе, что это Коля только что отрыгнул... Он с презрением смотрит на стоящих рядом летунов и громко произносит:

А вот от переводчика Григорьева бормотухой никогда не пахнет! Григорьев, два шага вперед! Пусть эти алкаши на вас посмотрят!

Коля послушно шагает вперед. Эх, не упал бы!

Живем мы на первом этаже ДОС-22, предназначенном для молодых холостых офицеров. Четыре переводчика занимают одну комнату. Я туда не вписался, поскольку пятый. Так что мне — отдельный номер практически напротив. Он двухместный, но я там пока один. Ну и слава богу! Не люблю толпу. Окна моей комнаты выходят на такой же двухэтажный дом, сложенный из сероватого силикатного кирпича. Там тоже живут летчики, только спившиеся и возрастом постарше. Обнесенный низеньким штакетником дворик, в нем скамеечки. И даже почему-то песочница. Не знаю, какой юридический статус у этого заведения. Вряд ли больница. Что-то вроде приюта. И вот ходят они по этому дворику в длинных линялых больничных халатах. Штакетник — по колено высотой, сбежать оттуда ничего не стоит. Но глаза у мужиков потухшие, и желания куда-то бежать не просматривается совершенно.

В начале сентября переводчики из Питера разъехались по домам. Остался я да выпускники Харьковского университета: тот самый, не к ночи будь помянут, Коля Григорьев и второй — Стас Константинопольский. Если целиком, то вообще импозантно получается: Станислав Адольфович Константинопольский. Который любил повторять: «Ребята, я по национальности не русский! А кто — не скажу!» Кокетка такой. На лбу написано, что еврей, а все равно интригует!

По вечерам мы, как правило, играем в преферанс: Коля Григорьев, Стас и я. Еще приходит некто Шемякин, тоже двухгодичник5, после МГУ, только не переводчик, а технарь. Странноватый тип. Губы тонкие и вечно синюшные, а взгляд злой. Да и самого его добряком не назовешь. С подвохом такой паренек.

В преферанс мы играем не на сухую, а непременно под глинтвейн, который заваривается в стальном электрочайнике со стеклянным колпачком наверху. Местное домашнее вино, корица, гвоздика, немного сахара — и ждем, когда в прозрачном колпачке запузырится наш нектар. А потом проигравший бежит за очередной трехлитровой банкой в какие-то дворы и все продолжается. Иногда до утра. Холостяцкая жизнь молодых лейтенантов в дальнем гарнизоне.

А бывает, что для разнообразия выезжаем в «нижний» город автобусом номер один. Его конечной остановкой с той стороны является железнодорожный вокзал, при котором, естественно, имеется ресторан. Считается, что это лучшее заведение общепита во всем Арцизе. Единственное место в городке, где можно культурно отдохнуть. Поначалу у меня возникала ассоциация с фильмом «Вокзал для двоих». Заштатный городишко, привокзальный ресторан... Но вскоре я понял, что она неверна. И дело не в размерах городка, а в безнадежной атмосфере захолустья, которой пропитан весь Арциз.

Потом пришла другая ассоциация, куда более точная, и тоже из мира кинематографа. Она не покидала меня до самого отъезда из этой глуши. Прекрасный фильм с Вертинской и Костолевским в главных ролях — «Безымянная звезда». Там действие происходит в Румынии, в одном из самых глухих ее городков, где главным развлечением для жителей был такой же железнодорожный вокзал, куда все население сбегалось встречать редкие поезда и обедать в привокзальном ресторане. По духу очень близко к тому, что имеем в Арцизе. А ведь Бессарабия, в которой я теперь служу, как раз Румынией до войны и была. Все сходится.

Уже два месяца сижу в Арцизе. «Сижу» — не фигура речи, а печальная быль. Уже октябрь, а я еще никуда не летал. Для начала самостоятельной работы надо выполнить пару стажерских вылетов. А на эти вылеты нас целых шесть переводчиков в очереди стоит. Оно и понятно. Стажеру за границей надо платить столько же, сколько и остальным членам экипажа, — от двадцати до двадцати пяти долларов в сутки. Бешеные деньги! Долларами, правда, никто не платит, а платят чеками, которые можно потом отоваривать в «Березках». Слетал с четырьмя ночевками — сотню чеков получи. Вот и тянут с вылетами, деньги экономят. Хотя коль уж выпросили переводчика, то надо же его в строй вводить!

И Татьяна чего-то в Москве все высиживает, я до сих пор один. А срок беременности все увеличивается... И ехать хочется все меньше... А что, к мужу совсем не тянет? Ну хоть посмотреть, как он там живет? Испытываю по этому поводу смешанные чувства. С одной стороны, молодая жена не особо ко мне рвется, и это неприятно. А с другой... Квартиры у меня здесь нет, с продуктами в магазинах — беда. Вроде восемьдесят второй год на дворе, и эпоха застоя в расцвете, и Брежнев еще жив... Правда, жить ему осталось около месяца, но он пока не в курсе.

Ехал я на днях автобусом с «верхнего» города в «нижний». На почту, Татьяне звонить. А на полпути, на спуске у поворота, огромный такой рекламный щит стоит. И Брежнев там нарисован. Очень схематично, но вполне узнаваемо. Цветовая палитра шедевра не очень богата, всего-то три цвета: красный, черный и белый. Так иногда иллюстрируют произведения Маяковского. И ходовая нынче надпись: «Экономика должна быть экономной!» Так вот, рот у генсека аккуратненько разрезан, и из него торчит палка вареной колбасы. А рот высоко, без лестницы туда никак. Пассажиры автобуса прилипли носами к оконному стеклу: вот это событие!

Когда ехал обратно, губы у генсека были уже зашиты суровой нитью. Не очень красиво, но как есть. Колбасу, надо понимать, изъяли в качестве вещдока. Вот же кто-то не пожалел! Никакой колбасой в Арцизе даже и не пахнет. И мясом тоже. И сыром. На полках одни крупы стоят да консервы. А за вареной колбасой надо ехать в Одессу. Это четыре часа в один конец паровозом на дизельной тяге. А там еще как повезет.

Зато у нас в Арцизе бывают яйца. Из окна моей комнаты хорошо виден магазин «Военторг». Вот приеду, бывает, после утреннего построения, стою задумчиво у этого окна, а из окрестных ДОСов тетки с авоськами вдруг как побегут! Можно подумать, сидели на низком старте. Я уже знаю, куда они мчатся: это в магазин яйца завезли. И всем однозначно не хватит, надо торопиться.

 

В середине октября Татьяна созрела приехать в Арциз, сделать мне такой подарок ко дню рождения. Беременность — три с половиной месяца. Встречал с поезда в Одессе, дальше автобусом. Пока ехали, рассказывала о московской жизни. Жизнь, оказывается, била ключом. Немного смущаясь, показала мне маленькую цветную фотографию. Валера Бузелович, портретный снимок. Перед отъездом подарил, на память. Кто бы сомневался. Не в этом ли причина столь неспешных ее сборов? Впрочем, это только мысли. Я рад, что она наконец приехала. А ревновать поводов мне никто не давал. Не из-за фотографии же заводиться? Впрочем, легкая тень по моему лицу, наверное, все же пробежала.

Хочешь, я ее порву? — кокетливо спрашивает Татьяна.

Сама решай! Что мне до нее? — это уже я.

Мне и в самом деле неинтересна эта фотография. Прятать не стала, сама предъявила. Хотя... Могла бы просто в Арциз ее не тащить. А теперь мне доподлинно известно, что общение все-таки было. Насколько «интенсивное» — я никогда не узнаю. Кому в Арцизе нужен этот снимок? Точно не мне. Может, ей? Может, оформим в рамку — и на тумбочку возле кровати? Толстокожее она все-таки существо. А говорят, что в России не водятся бегемоты...

Дали нам комнату на втором этаже. По соседству — молодые лейтенанты со своими юными женами. Такие же торопыги, как и я. Ну хоть не один. Вещей у Татьяны немного, да и куда, собственно, набирать? Продолжаю ездить на построения, а потом сразу обратно, «домой». Вместе читаем, разговариваем, гуляем окрест. Ездим в «нижний» город. Одно плохо: с продуктами напряженка. Были на рынке — так и там ничего не купить. Даже сливочного масла не найти. Ездил я в Одессу, привез оттуда вареной колбасы и сосисок. Но много не наберешь — нужен холодильник. Которого нет.

Вопросы хлеба насущного врываются в нашу жизнь жестоким императивом. Татьяна требует, чтобы я в летной столовой не сам завтраки съедал, а складывал все в авоську и привозил ей, беременной своей жене. Как она себе это представляет? И кто мне позволит это делать? Спросил было разрешения, так на меня посмотрели, как на дурака, и сказали, что не положено. Выручает пельменная, которая вот она, рядом, и в которой можно перекусить в любой момент.

Однако через две недели такой жизни Татьяна завела разговор о том, что было бы лучше, если бы ее беременность протекала в более комфортных условиях. Например, при маме, в Москве. Да, беременность — это серьезный аргумент. Ну а если бы ее не было? Осталась бы при муже, как и положено верной, любящей жене офицера? Такой уверенности у меня нет. Решаем, что ей надо ехать. Две недели погостила, хоть повидались. Представляет теперь все до мелочей.

Последние дни октября, везу супругу обратно в Одессу. Дизель неспешно пыхтит по степным просторам Бессарабии, потом вдоль морского побережья и пляжей Затоки... Мне почему-то грустно.

Поезд на Москву уже стоит под парами. Занес вещи, попрощались. Татьяна машет мне рукой из окошка купе. Состав тронулся. Такое чувство, будто перелистнули какую-то страничку.

На следующий день вечером позвонил в Москву — узнать, как добралась. И вдруг на том конце провода истерика! Татьяна орет благим матом. Она со мной разводится, она со мной жить не будет, я сволочь, я привез ее в этот ужасный Арциз...

Какой там у тебя язык? Итальянский? — верещит лучшая половина.

Сколько горечи, сарказма и обманутых надежд в этих обвиняющих воплях! А ты куда, родная, метила? Прямиком в Рим? Вспоминается яркий эпизод из фильма «Москва слезам не верит»: «Чтобы стать женой генерала, надо за лейтенанта замуж выйти да по гарнизонам с ним помотаться...» Но эта королевишна — она ведь особенная! Какие там гарнизоны!

А в чем я перед ней виноват? В том, что меня распределили на юг Украины? А ведь мы могли и без Арциза обойтись. Или память уже отшибло? Ведь можно было и не посылать меня в жилконтору «прописываться». Но об этом Танечка предпочитает не вспоминать. Кому же приятно ощущать себя лживой скотиной? Лучше побыстрее забыть. Проехали!

Любовь прошла, завяли помидоры? Что-то быстро они завяли. Двух недель в Одесской области хватило. А ведь люди и в Магадане служат. С женами, с семьями. Может, жены немножко другие?

Моя семья рушится, не успев возникнуть? Моя беременная жена от меня уходит? Принять этого я не мог. Пытался объясниться в письмах, но мне никто не отвечал. Ходил на почту и заказывал телефонные разговоры с Москвой. А потом в грязной телефонной кабинке получал очередную порцию оплеух. Не мог поверить в происходящее.

 

Десятое ноября. Полк подняли по тревоге. Объявлена повышенная готовность. К чему? А к самому худшему. На построении объявили то, что мы и так уже знали. Нас безвременно покинул генсек Леонид Ильич Брежнев. По уму, сюрпризом это быть не должно. Чай, давно уже не юноша, возраст преклонный. Однако же полное ощущение, что этой своей выходкой он всех застал врасплох. Общеизвестно, что, когда умер Сталин, многие плакали навзрыд. Удивительно, но некоторые всплакнули и при вести о смерти Леонида Ильича. Слезный дар открылся прямо тут же, на построении.

Разбитая ваза не держит воды.
Возможно ли счастье под знаком беды?

А буквально за день до этого печального известия я получил долгожданную телеграмму. Меня вызывают в командировку. На первый стажерский вылет — в Багдад. Сначала надо ехать в Москву, забирать в штабе ВТА документы на груз, паспорта с визами для экипажа. И есть возможность встретиться с Татьяной, все обсудить лично.

Вот и встретился. Разговаривать не хочет, ненависть так и прет. Все мысли — только о разводе. Иные варианты даже обсуждать не желает. Контакта никакого. Не родной человек — враг.

Зачем же я женился? Вот так вляпался! Со мной она пробыла в браке даже меньше, чем с Воробьевым... Ну да, я же два с половиной месяца жил в Арцизе один. Пока она тут с Бузеловичем ворковала. Продолжает вальсировать. Может, и правда развестись? Зачем она мне такая? Но у нас все серьезнее: скоро родится ребенок...

По-хорошему, конечно, надо разводиться. Но я угодил в капкан. Воробьев — он гражданский, ему ничего. Да и с командировками за границу никак не связан. А я? Со мной все иначе. Вот полечу сейчас в Багдад. Потом второй стажерский вылет — и начнется настоящая работа. Только в СССР с выездами за границу правила особые. Разведенным выезжать нельзя. А женатым — можно. Сам ты поехал, а жена тут в заложницах сидит. Вроде как гарантия, что никуда не сбежишь.

При этом холостяки работают на выездной работе вовсю. Холостой статус препятствием не является. А развод — совсем другое дело. Что это означает в моем конкретном случае? Банальный запрет на профессию. Если я сейчас разведусь с Татьяной, то никуда уже летать не буду. За границу не пустят, а для полетов внутри страны переводчики и даром не нужны. Вот отстранят меня от работы по профессии — и что дальше? Чем я буду заниматься? На утренние построения ходить да в преферанс по ночам играть?

Выходит, мало того, что семья распадается, так теряю еще и работу, теряю будущее. А ребенок, который родится? Будет расти отдельно и в конце концов станет чужим мне человеком... Кошмар!

Хорошо, подумаем спокойно. Что ее во мне прельстило? Никакая не любовь. Таня в этом смысле оказалась девушкой с двойным дном. Тогда что? Очевидно, моя профессия переводчика и все тот же выездной статус. Выездная работа в СССР — это и престиж, и хорошие заработки. Именно этого она хотела, но даже намека на это не увидела в Арцизе. Поэтому помидоры и завяли.

Но ведь она ошиблась! Начальный период в Арцизе — это всего лишь предбанник в мир моей регулярной работы. Ее корыстные девичьи грезы в самой ближайшей перспективе начнут воплощаться в жизнь. Будут и командировки за границу, и вполне приличные заработки. И как только это начнется, Тане тут же расхочется разводиться. А там и ребенок родится. После рождения ребенка спеси обычно становится меньше, а ума — наоборот, больше. Возникнет понимание, что ребенку нужен отец, а ей самой — выездной, хорошо зарабатывающий муж.

С ней, положим, все понятно. А как же я сам? Я согласен жить с женщиной, которая меня не любит, а просто устраивается поудобнее за счет моих денег? Или это вынужденный компромисс, чтобы не потерять работу и не лишиться ребенка? Да, именно так. Но с надеждой на то, что после родов наши отношения постепенно окрепнут, молодая дурость из головушки моей супруги улетучится и останется в сухом остатке понимание, что семья — это святое, чем нельзя рисковать, что нельзя бросать под винты, за что надо держаться обеими руками. Возможна такая метаморфоза? Поживем — увидим. Очень хотелось бы.

 

Этот вылет у меня — из Калинина, на Ан-22. Огромный транспортник «Антей». Перелетели в ГДР, в городок Кетен. Там я наблюдал интересную процедуру закатывания внутрь нашего самолета двух истребителей. Со сложенными крыльями они легко вписались в грузовой отсек, еще и место осталось.

Вылетаем в сумерках. Я сижу рядом со своим инструктором, Рустамом Газизовым, двухгодичником, окончившим Горьковский иняз. Осваиваюсь на месте радиста.

Под крылом проплывают Чехословакия, Венгрия, Югославия. Какие же они маленькие! Быстро сгустилась ночь, города и деревушки далеко внизу отмечены россыпями электрических огней. Веду радиосвязь, а Рустам пошел пить кофе. Под нами уже Адриатика, идем на юг. Справа прекрасно виден итальянский берег, слева — албанский, потом греческий. Нейтральные воды.

Везем истребители, поэтому пролет над натовскими территориями желательно исключить. А так быстрее бы было по прямой, через Турцию. В Багдаде эти истребители очень ждут. Идет ирано-иракская война. Немножко странная в том смысле, что Багдаду помогаем и мы, и американцы, и немцы с французами. А Иран — один. И проигрывать эту войну он не собирается. Ну да, персы — хорошие воины, а арабы никогда таковыми не считались.

Сирийское небо для нас открыто, а за Сирией уже и Ирак. Заходим на посадку на базу иракских ВВС возле города Хаббании. Спускаюсь по трапу. Вдыхаю теплый, насыщенный южными ароматами воздух. На дворе первая половина ноября, поэтому и не жарко. Подсвеченные дорожки, зеленые газоны, много финиковых пальм. Я впервые за границей. По работе.

Нас покормили с дороги в летной столовой и отправили отдыхать в небольшую гостиницу тут же, на территории военной базы. Лежу с закрытыми глазами, проваливаюсь в сон. Калейдоскоп впечатлений сегодняшнего дня продолжает вращаться в моей голове. Вращается все медленнее, медленнее... останавливается.

Следующий день — приятный отдых. Выгрузили истребители и поехали сначала в Хаббанию получать командировочные деньги у нашего военного финансиста, затем — в Багдад. Просто так, посмотреть.

Вечером ходил в центр отдыха для иракских военных летчиков. Чувствуется, что они здесь на особом положении. Сливки общества. И этот социальный статус ощущается во всем. Центр отдыха включает в себя прекрасный крытый бассейн с шезлонгами вокруг, тренажерный зал, хаммам, откуда я только что вышел. Кроме меня возле бассейна отдыхают двое. Лежат на шезлонгах в снежно-белых махровых халатах. Летчики истребительной авиации. Играет тихая восточная музыка, прислужник в белом балахоне подходит поинтересоваться, что закажут господа. Один заказывает кофе, второй — чай. Да, мне тоже, пожалуйста, чайку.

Медный поднос с выгравированной арабской вязью, а на нем — медный же чайник с длинным изогнутым носиком. Странной формы стаканчики под чай, неслышно скользящий по мозаичному полу слуга, пряные запахи Востока. И все это как-то не по-советски. Условия жизни и отдыха летчиков в моей стране — совершенно иные. А ведь этим авиаторам до наших пилотов ох как далеко!

Вернулся в Москву. Первый вылет позади. Татьяна по-прежнему вещает про развод, но уже не так нахраписто. Заработанные чеки приняла без разговоров. Даже про Багдад пару вопросов задала. Прогресс!

И второй стажерский вылет ждать себя не заставил, но с ним получился прокол. Вылетал я из Витебска, с Женей Филиным в качестве инструктора. Должны были лететь в Анголу. Хороший, денежный вылет. И воспылала бы ко мне Танюша новой страстью. Поэтической, есенинской любовью. Он ведь тоже березки любил...

Но не срослось. На киевской таможне нашли у меня в портмоне девяносто рублей и сняли с рейса с формулировкой «контрабанда валюты». Оказывается, можно вывозить не более тридцати рублей. Я этого просто не знал. И вот теперь контрабанда, да еще и валюты... Конченый человек! Какая ему заграница? Прямиком на зону!

В глазах таможенника счастье: поймал контрабандиста, выслужился. Надо же так нагадить из-за девяноста рублей, без которых мне просто не добраться обратно до Арциза...

Придется возвращаться. Для начала — в Москву: доложить о том, что случилось. И не только в штабе ВТА, но и жене Тане, которая ждет моего возвращения с таким понятным нетерпением. Да, Татьяна Евгеньевна, не повезло тебе на этот раз! Мимо носа носят чачу, мимо рота алычу.

Приехал в Сокольники, в штаб ВТА. Рассказал, как меня сняли с самолета, как оформляли протокол о «контрабанде валюты». Как-то меня теперь накажут? Может, вообще от полетов отстранят... Тогда можно смело разводиться. Все равно терять уже будет нечего.

Но нет, обошлось. Пожурили, но и похвалили — за то, что рассказал им эту историю раньше, чем информация прошла по официальным каналам. Есть возможность сработать на опережение. Попросили в следующий раз быть аккуратнее.

В итоге второй стажерский вылет я выполнил в Дамаск. Уже из Пскова. А потом пошло-поехало. Каждый месяц куда-нибудь лечу. В конце февраля повел Таньку в «Березку» и купил ей роскошную дубленку. Красивую, длинную, почти в пол. Как она любит. Дубленка стоит дорого, и своих чеков на ее покупку я, конечно, еще не заработал. Занял, сколько не хватало, у коллег-переводчиков.

Татьяна очень довольна. Сказала, что я все делаю правильно.

А то я не в курсе, чего тебе надо!

 

А утром первого апреля Таньку увезли в роддом. Я в это время находился в Арцизе, но уже спустя пару дней, в рамках очередной командировки, которую мне по такому случаю оперативно выписали, прибыл в Москву. Стоял на заднем дворе пятиэтажного роддома, а Татьяна показывала мне в окно родившегося сына, моего первенца, — такие сценки любят обыгрывать в женских сериалах. А потом встретил из роддома, отвез домой.

Имя моему сыну давала теща. По согласованию с женой, конечно. Мое мнение никого не интересовало. Митя — в честь Мити Карамазова. Какие тонкие натуры! Залюбуешься!

Вроде общение восстановилось. Хотя, конечно, не в прежнем объеме. Ведется так, через губу. С подтекстом, что брак наш все равно обречен. Вроде про развод больше не голосит, но при этом каждый разговор начинает словами: «Вот, Ромка, когда мы с тобой расстанемся и ты найдешь себе хорошую девочку...»

Митьку вижу примерно раз в месяц, имею возможность заехать на денек-другой. Славный такой малыш. Гукает. Мой путь в любую командировку пролегает теперь через Строгино. И у каждого из нас — своя мотивация. У меня — сына на руках подержать, у Татьяны — мои командировочные после вылета получить. И только у Митяя никакой мотивации нет. Просто дергает меня за ухо, смотрит в глаза и смеется. «Будьте как дети...» Легко сказать!

Середина мая. За прошедшие месяцы я уже отметился в Ираке, Сирии, Эфиопии, Анголе — странах третьего мира, где идут войны, тлеют гражданские конфликты. И вот новая командировка, в принципиально ином направлении. Лечу я в Париж на авиакосмический салон в Ле-Бурже. Везем экспонаты и оборудование. Ах, как возбудилась Танечка! Париж — это круто! У них в редакции выездные переводчики всегда считались элитой. А уж те, кто имел выезд в европейские страны, вообще составляли касту недосягаемых. И вот после голодного Арциза, после этого захолустного гарнизона в причерноморской тьмутаракани — и вдруг Париж? Тут и в Багдад-то верилось с трудом...

По Тане видно, что она довольна. Даже с разговорами про развод стала притормаживать. Но полностью все восстанавливать не торопится. Ведь если «забыть» о серьезнейшем кризисе отношений, из которого мы каким-то чудом выползаем, то в перспективе должен встать вопрос о совместном проживании. А в ее планы это, похоже, совсем не входит. Ей и так хорошо.

Вылетать мне предстоит из Сещи. «Посадка на рейс Сеща — Париж началась!» — забавно звучит. Примерно как «межзвездный турнир Васюки — Большая Медведица»...

Добрался из Москвы до Брянска, дальше электричкой. Деревенька — в микроскоп не видно, а аэродром там — один из крупнейших в Союзе. Говорят, способен принять до ста «Антеев». Всякий, кто приезжает в Сещу в командировку, наслышан о «прекрасной мельничихе» — официантке Мане, что работает в летной столовой. Летчики называют ее Манька Облигация, а она и не обижается. Любвеобильна и малограмотна, прямо как героиня известного фильма. Если на душе тоска и хочется тепла и ласки — то это к Мане. Не откажет, поможет развеять скуку. А кто без греха — пусть первый бросит в нее камень.

После трех дней подготовки наш огромный «Антей» взял курс на Париж. С посадкой в Борисполе, где прошли таможню. Видел я того козла, что шил мне «контрабанду валюты». Узнал меня, но делает вид, что все забыл. Ну и ладно. Планов мести я не вынашиваю.

Авиакосмический салон проходит в Ле-Бурже раз в два года, по нечетным. А сейчас как раз восемьдесят третий. Поселили наш экипаж в отеле «Президент», на рю Клебер. Очень удачное расположение. До Триумфальной арки — пять минут ходу, а в другую сторону — минут десять до Эйфелевой башни. Сеять свои семечки на чужих, Елисейских полях я не буду. Денег маловато. Бродили по улицам, по магазинам, заглянули на Монмартр. Одни арабы! Приятная кафешка возле Сакре-Кер, которой лет четыреста...

Утро вылета, мы завтракаем в ресторане отеля. Изобильный шведский стол, все вкусняшки. И вдруг вижу: один из членов экипажа направляется к этому столу с авоськой. Что он собирается делать? Внутри шевельнулось нехорошее предчувствие. Да! Так оно и есть! Накладывает в авоську колбаску, сыр, фрукты, а сверху пристроил ананас... Остальные с завистью наблюдают за его действиями из-за стола. Вот оторвался от стула второй, потом третий... Замечаю ехидные улыбочки обслуживающих халдеев. Что же делать?

План сложился быстро. Тоже встаю и подхожу к стоящему у двери официанту. Спрашиваю его шепотом, когда заканчивается время завтрака. Он мне отвечает, и я возвращаюсь на свое место.

О чем ты с ним говорил? — Члены экипажа настороже. Ведь еще неизвестно, как все обернется.

Я спросил, можно ли брать еду со шведского стола на вынос.

И что он ответил?

Говорит, берите на здоровье. Потом вычтут из командировочных. Это не так уж дорого.

Повисла напряженная пауза. Вдруг первый, который с ананасом, встает и направляется обратно к шведскому столу. Вынимает и раскладывает по тарелкам все, что так аккуратно сложил в авоську. То же самое проделывает и второй, и третий... Слава богу! Хозяйственные вы мои...

Летим обратно. В Ле-Бурже нас хорошо затарили бортпайками. В красивых коробочках завтраки, обеды. На таможню садимся в том же Борисполе. Экипаж отчего-то нервничает. Все напряжены, молчаливы. Офицеры таможни усердно ищут. Ведь из Парижа можно много чего привезти! Роются в личных вещах, простукивают обшивку, просят механика открыть панели в грузовом отсеке... Ничего! Ну, на нет и суда нет. Они уходят, а мы идем на взлет.

От Киева до Сещи — совсем коротенький перелет, даже высоту толком не успеваем набрать. Под крылом — брянские леса. А вот показался аэродром: две полосы накрест, а по кругу — огромная рулежка. Заходим на посадку.

Прилетели, ребята! Прорвались! — это радостный голос штурмана по внутренней связи.

Закрылки! Твою мать, закрылки! — орет кто-то благим матом.

Все прилипли носами к иллюминаторам. А из-под выпущенных закрылков вылетают блестящие упаковки. Господи, что это? В самолете гробовая тишина. Открытые рты, бессмысленно выпученные глаза. Случилось что-то страшное.

Уже после посадки радист мне рассказал, что в Париже экипаж закупил женское нижнее белье. На все. По заказу жен и боевых подруг. Ну и на продажу, конечно. Контрабанда, которую на разрешенные тридцать рублей закупить трудновато. И спрятали все это под закрылками. Которые по этой причине нельзя было выпускать ни при посадке, ни при взлете. На киевской таможне волновались, но пронесло. А тут увидели внизу родную деревню, расслабились — и на автомате выпустили эти самые закрылки. Оно и полетело. Все, что было нажито честным, непосильным трудом, — все пропало!

Узнав о случившемся, Манька Облигация плакала навзрыд. Ей, оказывается, тоже везли... Говорят, пару месяцев после этого случая женское население окрестных деревень ходило в лес отнюдь не за грибами. Прочесывали местность в радиусе нескольких километров. Так что, ребятки, не пропадет ваш скорбный труд!

 

Начало июня, и я в штабе ВТА, на улице Матросская Тишина. Анатолий Васильевич рассказывает мне о ближайших перспективах. Арцизский полк ВТА, в связи с переучиванием, в обозримой перспективе за границу летать не будет. Поэтому переводческие клетки там ликвидируются. Двухгодичники просто разъедутся по домам, а меня надо куда-то переводить. Я ведь кадровый! И есть для меня несколько предложений на выбор.

Можно продолжить службу в Витебске. Или в Пскове. Или в Сеще, поближе к Маньке Облигации, коль уж я де-факто холостой. А есть еще один вариант. В Литве, в городе Паневежисе, полк ВТА стоит. За границу он сроду не летал, а вот сейчас его делают выездным. В связи с этим открываются три переводческие вакансии, и у меня есть возможность одну из них занять.

Станешь родоначальником паневежской школы бортового перевода, — добродушно балагурит Анатолий Васильевич. — Можешь занять там должность старшего переводчика, а на две другие клетки мы тебе двухгодичников пришлем. Так что выбор у тебя богатый. И, кстати, чтобы принимать решение не с бухты-барахты, есть возможность съездить туда в командировку и лично посмотреть, что это за Паневежис такой. Их полк готовится к своему первому вылету за границу. А это всегда тревожно и волнующе. Важно, чтобы прошло без эксцессов. Ну вот, езжай, подумай, а потом доложишь.

Перевестись из Арциза в Литву, которую так обожает вся Танькина семейка? Которую Галина Михайловна считает лучшим местом во всем СССР? Куда Татьяна, по идее, должна аж бегом побежать? Ха! Возможно, я даже буду прощен за свое подлое, непростительное распределение в Арциз...

 

Князь Курбский предал свой народ.
А я? Я русский патриот!

Странные чувства я испытываю к Вильнюсу. Бывал в этом городе не раз. Там с тысяча девятьсот сорок шестого года живет тетя Рая, старшая сестра моего папы. Она часто гостила у нас в Краснокутске, а я в курсантские годы посещал ее иногда на летних каникулах. Помню один приезд со школьным другом Андреем. Ночевал я у тети Раи только первую ночь, а потом нашел себе такую заводную девчонку (родители уехали в отпуск), что появлялся в теткиной квартире лишь поутру. Может показаться странным, но не эта ночная подруга оставила тогда след в моей душе.

Пошли мы как-то с Андреем прокатиться на речном экскурсионном кораблике, оценить вид на Вильнюс с другого ракурса. Солнечный погожий день, тепло, мы сидим в хвостовой части прогулочного судна, о чем-то болтая, глядя на пенный след за кормой. А рядом сидит красивая девушка Вильма, с которой мы только что познакомились. Живет она в пригороде Вильнюса, в Неменчине. И тоже решилась сегодня на речную прогулку. Болтаем ни о чем, смотрим на проплывающие берега. Прогулка длится чуть больше часа. Вслух сожалею, что приехали всего на десять дней, три из которых уже позади. Через недельку улетаем в Харьков...

Прошла неделя, и память об этой мимолетной встрече уже начала растворяться в потоке новых впечатлений. Пора возвращаться. Выходим с Андреем из такси, направляемся к зданию аэровокзала. И вдруг прямо перед входом навстречу мне шагает та самая девушка. Вильма. У нее в руках — большой букет цветов. Она приехала меня провожать. Очень смущается... Господи, какая же она красивая! Узнала, когда вылетает самолет на Харьков, и вот решила... На каких-то клочках бумаги мы торопливо записываем адреса друг друга. Она пишет мой институтский, других адресов у меня пока нет. Я в смятении.

А потом пошли курсантские будни, и я начал получать от Вильмы письма. С удовольствием на них отвечал. Ее послания становились маленькими праздниками, прерывавшими монотонное течение моей почти затворнической жизни. В том уголке души, где жила Вильма, было светло и зелено. Как на кораблике, где мы познакомились.

А спустя несколько месяцев переписка прервалась. Вильма перестала отвечать на мои письма. Я продолжал писать, но ответа не было. Может, случилось что-нибудь? А может, кто-то у нее появился...

Прошло полтора года, я уже встречаюсь с Татьяной. И вдруг приходит письмо из Вильнюса, полное горечи и обиды. Вильма живет с матерью и сестрой. И отношения с этой сестрой очень непростые: конкуренция, девичья ревность... Но вот посетило сестру раскаяние, и решила она снять камень с души. Рассказала, как было дело. Оказывается, все последние мои письма она перехватывала и сжигала, превращая в печальный пепел. Сначала Вильма ждала и страдала. Потом решила, что я не хочу поддерживать с ней связь. Может, кого-нибудь полюбил...

Поздно... А может, и не поздно еще было? Как бы сложилась моя жизнь, если бы я оставил Татьяну в тот, начальный период отношений — ради Вильмы? Но, к сожалению, начало — оно всегда бывает бурным. Гормоны блокируют нормальную работу мозга. Да и прошло уже столько времени. А в активе наших с Вильмой встреч — только прогулка на том кораблике... Яркая, как вспышка молнии.

И вот я снова в Вильнюсе. Платформа номер шесть Вильнюсского автовокзала. Вот мой автобус с табличкой Panevėžys на лобовом стекле. Литовская речь. Занимаю свое место. Соседка — милая девушка, сидит читает книгу на литовском. Автобус отходит точно по расписанию и, попетляв немного по малосимпатичным привокзальным районам, выезжает на автостраду, ведущую в Ригу, а по дороге прихватывающую Укмерге, Паневежис, Пасвалис. Дороги — это гордость литовцев. Они здесь и в самом деле хороши, совсем не как в глубинных регионах России.

Литовцы объясняют это тем, что они — другие: более культурные, более европейские. Поэтому, мол, и дороги у них лучше. Странно, что не понимают очевидного. Мы ведь в одной стране живем. И литовцы не на Луне обитают, а в том же СССР, с той же советской властью, с КПСС во главе, с бюджетной нарезкой из Москвы. Значит, Москва выделяет деньги на строительство дорог в Прибалтике, но при этом держит на голодном пайке центральные области России. Для чего? Чтобы подпитывать чьи-то националистические грезы о своей местечковой исключительности? Все они такие важные на портретах — члены Политбюро... А мозги-то есть? Понимают, что творят и чем это когда-нибудь закончится?..

Впрочем, мысли эти носят мимолетный характер, ибо внимание мое поглощено литовскими пейзажами, проплывающими за окном автобуса. Перелески, поля, хутора, там и здесь пасутся коровы. Пасторали. Достал из пакета книгу, полистал. Соседка бросила украдкой заинтересованный взгляд. Заприметила, что книга на русском. Что-то внутри подсказало, что самое время подать голос.

В этом году в Аргентине ожидается рекордный урожай пшеницы. Вам знаком запах свежей аргентинской краюхи? — вежливо интересуюсь я.

«Вот, — подумалось, — сейчас грудью встанет на защиту вкусовых качеств хлебобулочных изделий литовского производства». Ан нет! Девушка оказалась даже не литовкой. Вера Соколова — из маленького литовского городка Укмерге, который мы будем проезжать. Из староверов, которые живут здесь уже столетия. Но родной городок Вера просто проезжает, так как конечная цель поездки — все тот же Паневежис. Она сейчас там живет и работает, преподает в музыкальной школе. Отлично! Первый контакт с населением Паневежиса налажен.

В суждениях Вера была пряма и несколько категорична. Чем-то напоминала Алентову из фильма «Москва слезам не верит». Впрочем, это очевидное отсутствие склонности к притворству говорило в ее пользу. Осознание и подача себя как русской у Веры были выражены очень ярко, но совсем не в ущерб народу, среди которого она родилась и выросла и чьим языком владела как родным. Видимо, полемика на национальные темы была здесь делом вполне обычным и очень злободневным. И протекала, похоже, не всегда в доброжелательном и мирном ключе.

Вечереет, мы выходим из автобуса. И нога моя впервые ступает на землю этого муниципального образования — Паневежиса. Пока — только командировка. Выходит и Вера со своей небольшой сумкой. Что, вот так и расстанемся? Мне кажется, что Вера тоже чего-то ждет. Прошу телефончик. Есть!

Через тропинку между домами попадаю на главную площадь городка. Он не такой уж маленький: сто тридцать тысяч населения. И, говорят, самый литовский во всей Литве. Площадь очень большая, но при этом уютная. Не голый «стадион», а с островками зелени, с дорожками, с магазинчиками и кафе по периметру. И огромная многоэтажная гостиница. Здесь что, туристическая Мекка? Вряд ли. Но коль уж Москва деньги выделяет...

В этой гостинице я и расположился. Бросил вещи, отужинал в симпатичном гриль-баре через дорогу и вернулся в номер. Ах, какой вид из окна! Весь город предо мной, как на ладони. Прямо под окнами — та самая площадь, театр Баниониса, гранитный памятник Ильичу... Я что, буду здесь жить?

В ярко освещенных окнах квартир мелькают тени. Люди занимаются своими привычными вечерними делами. Где-то там и Вера Соколова. Единственный человек, которого я знаю в этом городе... Может, позвонить?

Набираю, гудки.

Клаусю!

Это, надо полагать, «слушаю».

Вера, это я, Роман. Я тоже хочу «клаусю»!

Рассказав, как я тут устроился, предлагаю встретиться и посидеть в кафе. Выходить Вера никуда не хочет, а вот если я загляну к ней на ужин — это пожалуйста. Что? Уже поел? Ну тогда на чашку кофе.

А как дойти? Рассказываю, что вижу из окна номера. Оказывается, тот длиннющий пятиэтажный дом, до которого не более пяти минут ходу, жители называют «колбасой». А Вера живет сразу за ним. Не потеряюсь.

Уютная двухкомнатная квартира, маленькая дочка Карина, которая лопочет то по-русски, то по-литовски. Вера разведена, мужа нет.

Паневежис встречает меня вполне гостеприимно.

 

На следующее утро я уже в штабе полка. Представился командиру, познакомился с экипажем. В учебном классе эскадрильи прорабатываем со штурманом варианты заходов на посадку в аэропорту Дамаска. От этого первого вылета зависит многое, и руководство полка волнуется. Все взлеты и посадки — по непривычным картам Джеппсен6, все команды с земли — не напрямую от диспетчера, а через этого незнакомого переводчика. В диковинку все. Мне известно, что Анатолий Васильевич звонил командиру полка и сообщил, что прибывающий переводчик — он не просто так, приедет и уедет, а ему предлагается остаться здесь работать. Что переводчик этот на отличном счету и если он согласится служить в Паневежисе, то Паневежису однозначно повезет. Хороший мужик Анатолий Васильевич! И такая рекомендация от него совсем не лишняя.

...Вылет позади. Все прошло без сучка без задоринки. Экипаж доволен, да и я тоже. Иду с аэродрома со своей командировочной сумкой через плечо мимо здания штаба. На асфальтовых дорожках — островки белого тополиного пуха. Солнце слепит, жара. Прямо перед входом в штаб замечаю командира полка. Такое впечатление, что меня ждет.

Здравия желаю, товарищ полковник!

Хоть по форме я гражданский летчик, честь надо отдавать.

Геннадий Петрович предлагает подняться в его кабинет и поговорить.

Кабинет у него небольшой, но уютный. Окно выходит на реку Невежис, которая и дала название городу. Хозяин садится за массивный стол, предлагает мне располагаться поудобнее.

Ну, как слетали, как впечатления? — интересуется Геннадий Петрович, внимательно рассматривая кандидата на переводческую должность.

Экипаж дружный и слаженный, в такой атмосфере и работать приятно, — бодро отвечаю я.

Мне тут из Москвы звонили, очень вас рекомендуют. Какое решение вы приняли? Остаетесь?

Да, мне здесь нравится. Я бы остался. Но...

Не стесняйтесь, спрашивайте. Какие у вас сомнения?

Товарищ полковник, а как здесь обстоят дела с жильем?

Геннадий Петрович вызывает по внутренней связи замполита. Замполит — второе лицо в полковой иерархии, его кабинет располагается тут же, рядом. Поэтому появляется он буквально через пару секунд. Зиряк Зайнуллович Зиганшин, черноглазый красавец с бархатным баритоном.

Товарищ подполковник, у нас в управлении появляется новая штатная единица — старший переводчик. Будет обеспечивать вылеты полка за границу. Нужна квартира. Что там у нас по жилью?

Да вот, товарищ командир, сдаем тридцать седьмой дом на улице Рамигалос. А какая жилплощадь нужна?

Какой у вас состав семьи? — Это уже вопрос ко мне.

Женат. И есть ребенок.

Ну тогда надо давать трехкомнатную. — Это Геннадий Петрович, обращаясь к замполиту.

Но обманывать я никого не собираюсь и сразу вношу коррективы:

Знаете, ситуация не такая простая. Жена у меня москвичка и выписываться из Москвы вряд ли захочет...

Это уже сложнее. Значит, квартиру надо давать вам одному. Вообще-то, у нас холостые офицеры в офицерском общежитии живут... Но с вами — особый случай. Зиряк Зайнуллович, однокомнатную можем выделить?

Если надо, то сделаем, товарищ командир!

Тогда давайте в тридцать седьмом доме. Ключи очередникам еще не раздали?

Нет, пока не раздал. Но вчера я уже огласил, кто в какую квартиру поедет. Придется кого-то разочаровать. Сейчас, только посмотрю по списку...

А как долго офицеры ждут своей очереди на жилье? — спрашиваю я.

У нас в этом вопросе дела обстоят лучше, чем в других полках. Обычно года три-четыре.

Я еще даже в Паневежис не перевелся, а уже дорогу кому-то перехожу... А если никого не теснить, то когда я мог бы рассчитывать?

Вижу, как теплеет взгляд командира, как улыбнулся замполит.

Тогда я вам обещаю квартиру в течение года! Слово замполита!

«Слову замполита» я верю не особо. Но этим глазам — верю.

Спасибо большое! Меня это устраивает.

Вот и хорошо. Тогда оформляйте перевод в Паневежис. Мы вас ждем!

Позвонил Татьяне, сообщил о своем предстоящем переводе, о возможности получить в Литве трехкомнатную квартиру и жить там всей семьей. Готова ли она выписаться из Москвы и прописаться со мной в Паневежисе? А уж как здесь хорошо по части хлеба насущного! На полках свободно лежит и мясо, и колбасы, и сыры... Совсем не Арциз! Впрочем, тут Татьяну и уговаривать особо не надо. Прекрасно знает, как обстоят дела с продуктами в Литве. И Галина Михайловна знает. Очень довольна, что я перебираюсь в Паневежис. Но не потому, что теперь Танечка с ребенком сможет сытно и комфортно жить при муже. А потому, что в Литве появится своя «дача», куда Танечка сможет время от времени в гости приезжать. Ведь жить-то она все равно будет в Москве! А уж насчет «выписываться»... Я что, совсем с ума сошел?

Пришла пора прощаться с Арцизом. Сожалений особых не испытываю. Страшные события я здесь пережил! Крушение надежд на семейное счастье, рождение сына от женщины, которая меня не любит и жить со мной не хочет. Как будто огненный смерч прошелся по душе. Домик семейного счастья еще не построен, а уже одни головешки.

Полная смена антуража, да еще и с таким явным улучшением бытовых условий, с перспективой получения жилья — надо же, на меня одного! — это именно то, что могло бы отвлечь от проблем на семейном фронте. Ну и придется потихоньку привыкать к странноватому статусу женатого холостяка. Надо обустраивать свою жизнь без Татьяны, без семьи. Влюбляться не имею права, поскольку, чтобы жениться, надо сначала развестись. А это в мои планы не входит. По крайней мере, пока... Может, еще одумается?

 

Начало августа восемьдесят третьего года — и я уже в Паневежисе. Пока не дали квартиру, буду жить в офицерском общежитии. По странному совпадению, воинская часть здесь располагается на конечной остановке городского автобуса номер один. Точь-в-точь как в Арцизе. Возле этой остановки — КПП, сразу за ним довольно широкая река Невежис. От КПП через реку перекинулся мост, по которому каждое утро идут на службу летчики, техники, офицеры управления. Военного городка в Паневежисе нет, офицеры живут в обычных городских квартирах.

Невежис широк и полноводен. По крайней мере, для реки, названия которой я и не слышал, пока не приехал в Литву. На этой реке полк каждую весну несет небоевые потери. Местные прапорщики, живущие на «гражданском» берегу Невежиса, в зимнее время предпочитают не делать крюк через КПП, а пересекать реку по льду, кратчайшим маршрутом. И каждую весну наступает момент, когда лед начинает подтаивать. Тут бы и остановиться, и ходить, как все нормальные люди, по мосту. Но нет. Продолжают переть напрямик, пока кто-нибудь не провалится под лед. Как правило, с концами...

Мое офицерское общежитие располагается прямо на территории части. Сто метров до летной столовой, столько же — до места построения. Живу на третьем этаже, со мной в комнате еще двое: летчик Володя Бережной и штурман Саша Афанасьев. Прибыли и переводчики-двухгодичники, оба из Минского иняза: Серега Пацино и Гена Зданович.

График переводческой службы в Паневежисе примерно такой же, как и в Арцизе. Утром надо построиться, чтобы тебя посчитали «по головам». А после построения — свободен. И повадились мы с Серегой Пацино сразу, с утречка, выходить по тому же мосту на остановку автобуса номер один для приятной экскурсии в город. Что нам делать в городе? А особо нечего. Погулять, посетить одну кафешку, другую... И чтобы не просто чашечка кофе, а под вкусный тягучий ликер. Серега очень любит ярко-зеленый шартрез, первую рюмку которого мы опрокидываем на полпути к центру города, в кафе-баре на остановке «Скайстакальнис». Шартрез кажется мне слишком сладким, но за компанию...

Практически сразу по приезде я наметил себе культурную программу. Ведь в этом городе есть театр, который считается одним из лучших в Литве, да и во всей Прибалтике. Театралов сюда туристическими автобусами привозят — то из Вильнюса, то из Риги. Все дело в Донатасе Банионисе, который здесь играет. Точнее, играл. Недавно он стал главным режиссером этого театра, и на исполнение ролей времени у него почти не осталось.

Все спектакли идут на литовском, но в большинстве случаев дается синхронный перевод. Сидишь в наушниках, как в лингафонном кабинете. Я пересмотрел практически весь репертуар. По сравнению с московскими театрами, которые я иногда посещал в курсантские годы, это, конечно, откровенно слабо. Но для городка со ста тысячами населения — очень даже ничего!

Наметился у меня друг и среди летного состава — Серега Махалин. Нестандартный, всем интересующийся, идущий на смелые эксперименты. Купил где-то доску на колесиках и начал кататься по дорожкам нашего военного городка. В шортах! Был отловлен парторгом и примерно «выпорот» перед строем. Чтоб другим неповадно было.

Друзей литовских хороводы
и чувство внутренней свободы

По вечерам я читал или выходил прогуляться в город, который довольно быстро стал для меня открытой книгой. И вот однажды вечером, закладывая вираж по новому маршруту, наткнулся я на ничем внешне не примечательное кафе «Аушрине», что означает «Утренняя зорька». Странное название для вечернего кафе, ну да ладно. Зашел посмотреть. Внутри интерьер вполне сносный, заполнено помещение под завязку. Можно и поесть, но в основном выпивают. Подошел к стойке, попросил шампанского. Пока делал заказ, рядом появился парень. Худой, высокий, с приятной улыбкой. Слышал, что я говорю на русском. Приглашает присоединиться к их компании. Очень даже кстати, поскольку все столы заняты. Подсаживаюсь к ребятам. Их там трое. Пригласивший меня — Аурис. Второй — крупный, высокий, в теле — Видас. Третий ни худой, ни толстый, спортивного вида — Аугис, по-русски — Женька.

В ходе разговора узнал много интересного. Все трое одного возраста, двоюродные братья, из разных семей. У нас и между родными-то не всегда связь поддерживается, семейные узы ослабли. А тут все немного иначе. Дело, видимо, в том, что Литва по-настоящему вошла в состав СССР только после войны. Культ Павлика Морозова их не коснулся. В этом отношении можно сказать, что повезло. По-русски говорят неплохо, отслужили в армии. Тем не менее сразу выясняется, что их родители в послевоенные годы прятались по лесам, устраивали засады... Были «лесными братьями», одним словом. Считали, что сражаются за свободу Литвы. Но времена те давно позади...

Оказывается, в «Аушрине» собираются в основном завсегдатаи. Многие друг друга неплохо знают.

Так появились у меня первые литовские друзья. Стал я захаживать в «Аушрине» регулярно и почти всегда находил их там, иногда всех троих, иногда порознь. И для остальных завсегдатаев вскоре стал вполне «своим».

У литовцев отношение к загранице особое. Примерно как в московской семейке моей жены Татьяны. Можно сказать, боготворят. Поэтому, как только узнают, что я переводчик, да еще и регулярно летающий за границу, ледок отчуждения сразу тает, а на его месте появляется желание завязать неформальный дружеский контакт. На русском языке, поскольку литовского я, увы, не знаю. Это «увы» — не шуточное и не наигранное. Я действительно хотел бы его знать. Во-первых, изучать языки мне нравится и получается это у меня очень хорошо. Во-вторых, коль уж жизнь меня сюда забросила, то зачем упускать такой шанс? Никакой язык лишним не бывает.

Под эти рассуждения я даже разузнал, где можно поучиться литовскому. Выяснил, что в Доме офицеров есть языковые курсы для желающих, совершенно бесплатные. Но в итоге так и не пошел, поскольку работа моя сплошь состояла из командировок. Уезжал на полмесяца, затем на полмесяца возвращался. Отдыхал, отмывался, ходил в «Аушрине» к своим новым литовским друзьям. И все же, когда вокруг почти исключительно литовская речь, трудно не нахвататься хоть какой-нибудь лексики. Тем более что она оказалась удивительно схожа с русской: много общих корней. Не зря великий Пушкин называл литовцев славянами...

Правда, так благостно общаться получалось не везде и не со всеми. Вернулся я как-то из командировки. Зимний вечер. Летная столовая уже закрыта, а есть хочется безумно. И поехал я на автобусе в центр — поужинать в гриль-баре. Повесил на вешалку при входе свой новый кожаный плащ, заказал курочку, присел за единственный свободный столик. Бар маленький, и столиков там всего четыре. Пока ждал курицу, зашли еще трое: два парня и девушка. Свободные места — только за моим столиком. Спросили разрешения, сели. Сразу же поняли, что оказались в одной компании с русским. Завели беседу, начали расспросы. Но без доброжелательности, с какой-то ноткой агрессии.

А вот и еда моя готова. Забрал у бармена тарелку, начинаю есть. А парни не унимаются. Похоже, решили покрасоваться перед девахой. Словесные эскапады становятся все неприятнее. А за соседним столиком сидят еще четверо. Похоже, их друзья. Переговариваются с ними время от времени.

А ты не подавишься нашей литовской курочкой? — глумливо вопрошает тот, что сидит прямо напротив.

Да, я настроен на сдержанность. Но вывести меня из равновесия не так уж трудно — горяч. Вскакиваю, хватаю наглеца за грудки. Он тоже вскочил, второй парень и девка нас разнимают. Вроде проехали, сели на места. Но не успел я притронуться к трапезе, как этот обормот протянул руку и влез ко мне в тарелку. Поковырявшись пальцами, выцепил из соуса крылышко и стал его обсасывать. Хорошо, что после первого обострения у меня было несколько секунд, чтобы обдумать дальнейшие действия.

Перед гриль-баром — центральная площадь, ходят люди. Но можно через узенькую арку в доме нырнуть на площадку заднего двора. Там уже никого нет. А за этой площадкой — не такое уж маленькое озеро Сайнаге с мощеной дорожкой вокруг. Ландшафтная доминанта городского центра. Летом там гуляет много народу, а сейчас — темно и пусто и озеро сковано льдом.

Девка поощрительно хихикает, парень посматривает на меня с прищуром, ожидая взрывной реакции. Битюки за соседним столиком тоже оторвались от еды, наблюдают за происходящим. А этот нахал, посмеиваясь, выписывает ворованным крылышком разнообразные кренделя. Прямо перед моим носом. Типа дирижирует в такт звучащей в баре музыке.

Зачем нам устраивать разборки прямо здесь? Пойдем на улицу, поговорим, — спокойно предлагаю я.

Очень рассчитываю, что это мое спокойствие введет их в заблуждение. Ситуация непростая. Можно даже сказать, хреновая. Я один, а их шестеро. И если они сразу пойдут вместе с ним, то ничего хорошего меня не ждет. В этом случае с центральной площади никуда нельзя уходить. А если они сразу за ним не пойдут... На это и рассчитываю. Но хорошо понимаю, что даже в этом случае времени у меня в обрез, ведь все равно вывалят наружу посмотреть, что происходит...

В институте я занимался карате. Это была особая честь, и допускали на такие занятия далеко не всех. Только отличников. От нашего курса — меня да Лешу Курникова. А вел курсы знаменитый Тадеуш Касьянов7. Конечно, я там многому научился и вполне мог за себя постоять. Но тут кроме быстроты и четкости действий требовалась еще и изрядная доля везения.

Встаем из-за стола, направляемся к выходу. Большой соблазн захватить по дороге свой новенький кожаный плащ. Но тогда они поймут, что возвращаться я не собираюсь, и точно пойдут следом. Поэтому иду в чем был. За мной — этот хренов «дирижер». Остальные провожают нас взглядами. Выходим, и я сразу предлагаю ему пройти в арку на задний двор. Времени у меня не больше минуты. Поэтому на его вальяжное: «Ну, что ты хотел мне сказать?» — я отвечаю резким ударом в челюсть. Получается коротко и жестко. Парень падает. Пытается подняться, но я тут же роняю его снова. Третий удар, четвертый... Мое бешенство вырвалось наружу. Я сгораю от желания выбить из этого подонка всю его националистическую спесь, стереть эту наглую ухмылку с его поганой рожи. Мимоходом жалею, что не захватил со стола куриную ножку. Куда бы я ему сейчас ее воткнул, даже подумать страшно... Но надо уходить. Приятели вот-вот пойдут его искать. По-хорошему, бежать бы мне в чем есть, да жалко кожаный плащ.

Залетаю в гриль-бар в тот самый момент, когда дружки «дирижера» уже поднимаются из-за стола.

А где Альгирдас?

Ждет. Мы еще не договорили. Там прохладно.

Успокоенные, они опять присаживаются.

Беру свой плащ и снова выхожу. Снег падает крупными хлопьями, кружится в желтом свете фонарей. Я на ходу натягиваю плащ, перебегаю через дорогу и скрываюсь в узком проходе за театром Баниониса. Старый Донатас даже не догадывается, какие сюжеты предлагает реальная жизнь прямо под окнами его заведения.

Мчусь на остановку «первого». Прибежал, отдышался. Погони вроде нет. Ушел.

В принципе, в Паюосте8 можно и не ехать. Прямо через дорогу от остановки живет Вера. Но я взвинчен, мне надо успокоиться. Да и рассказывать ей об этой истории неохота. Зачем?

У Веры я иногда бываю. Но нечасто, чтобы избежать привыкания. Постоянные отлучки из Паневежиса помогают мне достичь этой цели. Она знает, что я женат, и не питает иллюзий.

Через пару-тройку дней заглянул в «Аушрине», встретил там Видаса. За бокалом шампанского, среди прочих разговоров, он рассказал мне о драке, которая произошла недавно возле гриль-бара. Русский избил литовца. Сломал ему челюсть и убежал. Догнать не удалось. Видас кипит и негодует по этому поводу. Решаю, что лучше все ему рассказать, и рассказываю. Со всеми подробностями.

Видас долго молчит, потом выносит вердикт:

Ты поступил правильно!

Ну что ж, приятно слышать. Значит, наша дружба уже чего-то стоит.

 

На одном этаже со мной в офицерском общежитии живет молодой лейтенант Данила Сазонов. Немножко глупый, в чем-то наивный и очень добрый. Мы, конечно, не друзья, но иногда пересекаемся в общаге, а бывает, что и перекинемся парой слов.

Данила — фанат хоккея. Не совсем патриотично болеет за канадскую сборную. Прямо сходит с ума. А в канадской сборной есть обожаемый Данилой кумир — Винни Гретцки9. Если бы Данила умел рисовать, то наверняка написал бы его икону и молился бы на нее всякий раз, возвращаясь к себе в комнату после ужина в технической столовой.

И вот однажды поднимаюсь я по лестнице после очередной командировки на свой третий этаж общежития, мечтая побыстрее добраться до постели. А на следующее утро у меня новый вылет — в Аддис-Абебу. С экипажем из Паневежиса.

Мне навстречу спускается Данила Сазонов.

Роман, привет!

Привет!

Из командировки?

Да, Данила. Устал как собака!

Ничего, сейчас отоспишься.

Отоспаться особо не получится. Завтра в шесть утра подъем.

Что, опять куда-нибудь летишь?

И тут словно какой-то бес начал нашептывать прямо в мой утомленный мозг. План довольно глупой шутки созрел мгновенно.

Да, Данила. В Канаду!

Данила аж присел. Глаза округлились. Хватает ртом воздух, но звуков пока не издает. Наконец:

Надолго?

Да нет, Данила. Всего-то на три дня. Груз доставим, отдохнем — и обратно.

Роман... Я понимаю, что это, может быть, наглость с моей стороны... Хочу спросить...

Спрашивай!

Ты не мог бы мне оттуда привезти... шайбу? Ты не бойся, я деньги отдам! Сразу.

Шайбу? Да отчего же не привезти? Места она много не занимает. А что так скромно? Может, еще чего прикупить? Ну коль уж я все равно туда лечу?

Данила смотрит мечтательно. Он даже у Деда Мороза таких подарков не смел просить... Шел себе вниз по лестнице, никого не трогал...

Роман, ну если можно... Я так хотел клюшку...

А чего ж нельзя, Данила? Давай и клюшку привезу. А что про шлем молчишь? Не нужен?

Ну-у-ужен! — взвыл Данила. — Еще как нужен!

Слушай, я едва живой, завтра утром ничего уже не вспомню. Ты давай это... Список составь. Пронумеруй по пунктам. Пиши туда все, а я уж посмотрю, что получится раздобыть.

Список?

Список!

Данила умчался наверх, забыв, зачем шагал вниз. А я дополз до своей комнаты, разделся, лег и тут же вырубился.

...Кто-то настойчиво тормошит за плечо. Вокруг темень. Смотрю, ничего не понимая, на светящийся циферблат часов. Пять утра. Мог бы еще целый час отсыпаться!

Данила, тебе чего?

Роман, это... я список принес!

Спросонок ничего не соображаю. Какой список? И вдруг — дошло! Я мгновенно проснулся. Не может быть!

Включаю свет. Горящие от возбуждения глаза Данилы, дрожащие его пальцы, тетрадный листочек в клеточку... Беру, читаю. Тут все причиндалы формы хоккеиста. Коньки сорок второго размера, наколенники, налокотники, шорты, майка с номером Винни Гретцки... Всего двенадцать пунктов. Меня разбирает смех. Бес все куражится в моей отдохнувшей за ночь башке.

Господи, неужели он такой наивный? Ну-ка, вот сейчас дам ему подсказку, пусть меня разоблачит!

Знаешь, Данила, а ведь Винни Гретцки не только у нас популярен. Его и в Канаде считают героем!

Да уж, представляю!

Ты еще кое-что забыл в список дописать.

Данила насторожился. Похоже, он провел бессонную ночь, список выверил до мелочей. И вдруг выясняется, что что-то забыл?!

Можешь дописать: «Слезы Винни Гретцки». Они там продаются в аптеках по десять центов за пузырек. Фанаты раскупают со свистом. Дефицит! Но поискать можно.

Данила выхватывает у меня листок и тринадцатым номером дописывает туда... «слезы Винни Гретцки»!

Мне почему-то не смешно. Мне стыдно. Данила — чистая душа. А я вот так... Если сейчас ему признаюсь, он меня проклянет. Лучше потом, после командировки, скажу, что в последний момент Монреаль заменили Аддис-Абебой...

 

После обещания замполита прошло одиннадцать месяцев. А после моего официального перевода в Паневежис — всего десять. Теплое зеленое лето тысяча девятьсот восемьдесят четвертого, и я получаю свою первую в жизни квартиру. А ведь это праздник!

На утреннем построении замполит раздавал ключи счастливчикам-новоселам. И вот эти ключи у меня в кармане.

Куда мы едем после построения с Серегой Пацино? Правильно, квартиру смотреть! Располагается она на той же улице Рамигалос, только в самом ее конце. Минут пятнадцать пешком от центральной площади. Поднимаемся на второй этаж. Заходим. Так. Прихожая, дальше — большая кухня. Направо — просторная, светлая комната с выходом на лоджию. Лоджия длиной метров семь, и оттуда открывается чудесный вид на две ветряные мельницы, на зеленый стадион рядом со зданием школы.

В квартире совершенно пусто, пахнет краской. Заворачиваем на кухню. Ее окно выходит на ту же лоджию. Справа — стена, отделяющая кухню от комнаты. Я вдруг понимаю, что мозг уже нарисовал будущую расстановку мебели. А еще он нарисовал... довольно большое окно в этой стене! С красивыми деревянными створками! Я сижу в комнате на диване перед телевизором, а жена подает мне через это окно кружку пива и орешки. Ну а не будет жены — значит, будет лицо, ее замещающее. Все будет так, как хочется Татьяне. Даже упираться не стану!

Осмотрелся вокруг. В углу стоит, забытый строителями, ржавый топор с потеками засохшего цемента. Я его беру и неожиданно для Сереги наношу мощнейший удар по этой стене обушком. Потом еще один! И еще! По центру стены образовалась большая дыра.

Сергей смотрит на меня в ужасе. Не бойся, дорогой! Ты в безопасности. И с ума я от счастья не сошел. Просто уже начал отделочные работы. Ну да, пока что грубыми мазками.

Сели в комнате на голом полу, разлили предусмотрительно прихваченное шампанское. И внутри такое чувство, что начинается новая жизнь.

Теперь надо обставлять квартиру мебелью. Только вот никаких денег для этих целей я не накопил. С учетом командировок зарабатываю очень неплохо, но большая часть идет на содержание семьи в Москве. Себе оставляю только на текущие расходы, сбережений нет. На что же обстановку покупать? Выручили родители. Радовались этой квартире, наверное, больше, чем я сам, и оперативно выслали мне телеграфом две тысячи рублей. На мебель. Я даже не просил.

Есть поговорка, согласно которой «никто не положит, все только возьмут». В целом правильная, она все же не учитывает родителей. Да, есть в моей жизни люди, которые затаив дыхание следят за каждым моим успехом, за каждой моей неудачей. Которые радуются и огорчаются вместе со мной. Которые всегда готовы прийти на помощь. Мои папа и мама.

В Паневежисе есть большой мебельный магазин «Клявас». И всякой разной мебели там предостаточно: красивые стенки, диваны, кухни... Но народ и здесь умудряется создать дефицит. Каким образом? Очень просто. Бывают, к примеру, стенки за полторы тысячи рублей, а бывают за восемьсот. А по эстетике — практически одно и то же. Поэтому первые стенки будут стоять в «Клявасе» месяцами, а за вторыми народ устраивает настоящую охоту. Вот почему работа моего друга Видаса считается престижной. А работает он грузчиком в этом самом «Клявасе». Как все же деформирует взгляды на престижность профессии призма дефицита!

В квартире пока кроме телефона — только стол со стульями на кухне. Красивый комплект из цельной древесины, в литовском стиле.

А вот и Видас звонит:

Роман, срочно приезжай! Появилась стенка «Секлича-5». Задержу на разгрузке!

И вот я уже в «Клявасе». Прекрасная стенка литовского производства, прозрачный светлый лак, структура древесины хорошо видна. И всего семьсот рублей! Покупатели месяцами ее караулят, но достается она мне. Оформляем покупку.

Видас — не только грузчик мебели, он в свободное от работы время еще и сборкой занимается. Заказов хватает.

Роман, не надо самому ничего крутить! Приеду в субботу, соберу.

Поскольку стенка обошлась недорого, то денег хватило еще на диван, холодильник, телевизор, напольный ковер в комнату, шторы... В общем, вписался в родительский транш по всем позициям.

А окно из кухни в комнату получилось вполне симпатичное.

 

Моему Митяю между тем уже полтора года. В командировки летаю через Москву, так что изредка его вижу. Дня три в месяц получается. Обеспечиваю, как могу, деньгами. Когда прилетаю, Татьяна со мной спит. Но при этом в Паневежис перебираться не собирается и продолжает тянуть все ту же волынку: «Вот, Ромка, когда ты наконец найдешь себе хорошую девочку...» Да нашел я уже, и не одну. Так что можешь успокоиться. Знающие сроки — не суетятся.

А недавно произошел отвратительный случай. Мои родители решили поехать в Москву посмотреть внука, познакомиться в личном режиме со сватами. И, конечно, напоролись. Они даже не представляли себе, в какое дерьмо вляпался их сын...

Ехали, везли подарки. Татьяна их встретила на вокзале и повезла... Вы думаете, домой? Нет, к подруге Оле Кудесниковой. Посадили их на кухне часа эдак на три, а сами в другой комнате закрылись и занимались чем-то своим. Танюшу сильно раздосадовало, когда мои родители постучали к ним в комнату, чтобы сообщить, что очень устали с дороги и хотели бы чего-нибудь поесть.

Недовольно фыркая, перевезла их в Строгино, где их даже толком не накормили. Да и со «сватами» общения никакого не сложилось. Те ходили молча, морды кирпичом. В общем, «приехали». А под конец Татьяна нахамила моим с три короба, и они оттуда ушли, потрясенные увиденным и пережитым.

Это была демонстрация реального отношения к их сыну. Чтобы осознали, какое место в семейной иерархии он на самом деле занимает. Если он здесь никто, то его родители — и подавно. Конечно, папа и мама рассчитывали, что их в Москве достойно встретят, накроют праздничный стол. У себя в Краснокутске они бы так и поступили. Какая же пропасть между нашими семьями! Поэтому такие разные и мы с Татьяной. Воспитаны по-разному. И как слепить это воедино? Возможно ли?

А ведь я отдаю ей ежемесячно большую часть заработанного! Отдаю исключительно ради Митяя. Испытывая к ее семейке примерно те же чувства, что и к литовцу Альгирдасу, который копался пальцами у меня в тарелке: презрение и брезгливость. Но если бы я мог, то и без этого эпизода давно бы уже развелся. Останавливают две причины: сын и еще работа.

Чувствую себя виноватым перед папой и мамой. Если бы только я мог предположить, что эти вурдалаки так их встретят, разве я разрешил бы им ехать в Москву?!

 

Заканчивается восемьдесят четвертый год. Я уже неплохо обжился в своей квартире, а офицерское общежитие полгода как осталось в прошлом. Привожу из командировок картины, маски, статуэтки из черного дерева. Украшаю свое холостяцкое логово экзотическими артефактами, и оно все больше смахивает на жилище героя из фильма «Экипаж». В симпатичном баре, выполненном в виде деревянного бочонка, джин, виски, ликеры, шампанское. Всегда готов к визиту друзей.

Продолжаю заглядывать в «Аушрине». Зимы в Паневежисе мягкие, теплые. Чуть ниже нуля. Народ на улице всегда без шапок. Стиль такой. И даже маркер — тест на национальную принадлежность. Если видишь кого-то в шапке — значит, точно русский. Поэтому, если хочется понять, много ли в Литве русофобов, надо надеть зимой шапку и прогуляться по улицам. Многие пройдут мимо, не обращая внимания. Но будет немало и таких, кто начнет подчеркнуто на вас пялиться, что-то шептать товарищу на ухо, оглядываться назад после того, как уже разминулись. Цель такого поведения — сделать так, чтобы вы почувствовали себя не в своей тарелке. Чтобы напомнить вам, что вы здесь — чужой, которому не рады.

Есть альтернатива — стать таким, как они. Отморозить себе мозги. Не носить шапку. Мимикрировать. А чтобы мимикрия была полной, надо в быту перейти на литовский. Тогда уже будешь воспринят как свой.

Или ты должен быть каким-то особенным. Например, переводчиком, который только и делает, что пасется за границей. Тогда то обстоятельство, что ты русский, становится в глазах знакомых совершенно вторичным.

Моя мимикрия под литовца ограничилась отказом от головного убора. И то исключительно потому, что и сам не имею привычки носить шапку, если снаружи около нуля. А сегодня — именно такой вечер. Тепло, штиль, валит крупными хлопьями снег.

Зашел в «Аушрине», подсел к кому-то из знакомых. Потягиваем мартини, болтаем ни о чем...

Вдруг появляется взъерошенный Аугис:

Роман, пойдем! Помощь твоя нужна!

А что случилось?

Пойдем, там расскажу!

Не знаю, как уж так вышло, но знакомые в Паневежисе считают меня хорошим бойцом, владеющим карате. Преувеличение, конечно. Никакой я не мастер. Но что-то, наверное, могу. А тут еще эта история с гриль-баром, которая быстро стала известна всему Паневежису. В общем, добавился еще один романтический штрих к моему и без того романтическому портрету.

Глаза у Женьки горят, он чем-то очень возбужден. Рассказывает. Есть у него девушка Диана. Встречаются, любовь-морковь. Пару раз я ее видел, но мельком. Учится в музыкальном училище. Родом из Кельме, а в Паневежисе вместе с подругой снимает комнату в доме прямо напротив «Аушрине». И Женька видел, что они привели к себе двух здоровых парней! Сидят там внутри вчетвером. Если еще сидят. Надо бы с ними разобраться — чтобы пропала у Дианы охота хвостом крутить. А на штурм лучше идти с товарищем. Со мной, стало быть.

Вечер перестает быть томным. Ладно, Аугис, веди!

Квартира расположена на первом этаже. Аугис звонит. За дверью шорохи, шаги. Видимо, нас изучают в глазок. Слышны мужские голоса, ключ начинает проворачиваться в замочной скважине. Вдруг женский крик:

Не открывайте, там Роман! — по-литовски.

Вот, значит, как меня здесь воспринимают!

Впрочем, этот крик помог избежать прямого боестолкновения. Кричала, как выясняется, Диана. Дверь осталась на замке, а осажденные надолго затихли. Что же делать?

Женя, а балкон здесь есть?

Вряд ли, конечно. Первый этаж все-таки.

Есть! — обрадованно реагирует Аугис. — Целая лоджия!

Идем вокруг дома нехоженой тропой. Снег поскрипывает под ногами. В сотне метров, через дорогу, играет огоньками «Аушрине». Вот эта лоджия. Без труда на нее проникаем. За окном внутри темно, прозрачные занавески.

Это не их комната. Здесь другие девчонки живут, — шепчет Аугис.

Вряд ли откроют, но попытаться надо! — говорю я и негромко барабаню пальцами по стеклу.

Из глубины комнаты к балконной двери приближается что-то стройное в ночнушке ниже колен. То ли девочка, то ли видение. Открывает дверь и убегает обратно.

Есть! Путь свободен!

Заходим, стараясь не шуметь. Остановились, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. У стены — большая двуспальная кровать, а на ней лежат две девчонки. Одеяла подтянуты до самого носа, глаза поблескивают во мраке. Испуганные такие мышки. Тем не менее открыть не побоялись. Аугис что-то вопрошает по-литовски. Отвечают. Они снимают эту комнату, а Диана с гостями — в соседней.

Только мы тронулись в сторону двери, как вдруг за нею раздаются громкие голоса и шум передвигаемой мебели. Баррикадируют вход. Наверное, когда мы заходили с лоджии, по ногам потянуло холодом.
В общем, мы разоблачены. Попытки ворваться к Диане успехом не увенчались. Шкаф они, что ли, придвинули? Да еще, наверное, навалились всем скопом.

Женя, ты уверен, что тебе нужна невеста, которая в едином строю с другими мужиками готова держать от тебя оборону до последнего патрона?

Убедившись, что нам не подобраться и с этого фланга, решаем ретироваться. Но перед этим я все же прошу у девочек номер телефона. Глаза привыкли к темноте, и я хорошо различаю их лица. Обе — красавицы. Одна — брюнетка, вторая — блондинка. Инна и Анна. Инь и Янь. Нашли бумажку, пишут мне телефончик. Обстановка знакомства предвещает продолжение банкета. Хорошо-то как!

Уходим.

 

Наступил май нечетного восемьдесят пятого. Опять в Париж лететь? Похоже на то. Даже не верится, что с первого моего посещения этого города прошло целых два года... На этот раз мне вылетать из Пскова. Там всего два переводчика, и один из них — мой хороший товарищ Паша Козырев. За документами в Москву ехать не надо, уже с кем-то передали. А с другой стороны, как до Пскова добираться, если не через Москву? Впрочем, есть идея...

В Паневежисе располагается не только авиационный полк, но и штаб дивизии. Второй наш полк — в соседнем Кедайняе, а третий — в эстонском Тарту. Между ними довольно часто снуют самолеты, а от Тарту до Пскова уже рукой подать. Интересный вырисовывается маршрут!

Цветущий май в разгаре. Я лечу бесплатным военным самолетом из Паневежиса в Тарту. Тут лету — взлететь да приземлиться. По прибытии нахожу Олега Таткова, военного Айболита. С некоторых пор завязалось у нас дружеское общение. Недавно вот привез ему бутсы из Анголы, комплект пятнистой формы... Олег показывает мне город, периодически пробавляемся глинтвейном.

Тарту считается столицей эстонского национализма. Хотя в совсем недавней ретроспективе этот город носил красивое русское название Юрьев. Здесь на дверях квартир принято привинчивать таблички с именем хозяина. Попадаются презабавные. Типа «Пыыдар». Или «Муудак». Скорее всего, на эстонском языке эти фамилии означают что-нибудь приличное. Но я-то эстонского не знаю, поэтому воспринимаю несколько однобоко.

Через Тарту пролегает главная речная артерия Эстонии — река Эмайыги длиной километров восемьдесят. Впадает в Псковское озеро. И ходит по этой реке из Тарту пассажирское судно на подводных крыльях, и можно с ветерком добраться до самого Пскова. Красота!

Десять утра, и я только что отчалил от речной пристани города Тарту со своей невесомой командировочной сумкой через плечо. Мимо проплывают зеленые берега, перелески... Красиво. А вот наше судно вышло на озерную гладь. Синее небо, чайки, теплый ветерок. Где-то здесь Александр Невский разделал тевтонских рыцарей как бог черепаху.

Проплывая мимо островков, притормаживаем. Тут никто не выходит, просто отдают островитянам почту. Рядом со мной сидит худой белобрысый юноша. Он из Питера, ездил в Тарту к бабке. Отец у него русский, мать — наполовину эстонка. При этом выясняется, что самоидентификация у парня нетрадиционная. Считает себя эстонцем.

Так ты ведь эстонец всего на четверть! — удивляюсь я. — Живешь в Питере, учишься в Питере, родной язык — русский. Ты, поди, эстонского и не знаешь совсем!

Парень несколько смущен. Признается, что эстонского действительно не знает. Но уже начал учить.

Да, наломала дров советская власть! Разве при царе-батюшке такое бывало, чтобы великоросс выдавал себя за чухонца?!

Смотрю на его бледные, покрытые веснушками ноги, на козлиную его бороденку — и испытываю к нему жалость пополам с презрением. Он и не русский, и не эстонец. Он нечто, добровольно потерявшее свою идентичность.

...Париж позади, и я снова в Москве. С подарками. Как всегда, на пару дней. С Татьяной спим вместе. К телу допущен. Но на этом, собственно, и все. Относительно перспектив перебраться в Паневежис — молчок. Правда, собирается заскочить летом «в гости». У меня уже скоро год, как своя квартира в Литве, а супруга еще даже ни разу там не отметилась. Странная у нас семья...

 

Ее не соблазнить ни платьями, ни снедью...

Позвонила Танька. Вот так новость! Снова беременна. Вроде и в Москве-то бываю лишь наездами... Но бываю. Правильно говорил Жванецкий: «Одно неловкое движение — и вы отец». Не знаю, что и думать. Если семья наконец объединится и заживет, как все нормальные люди живут, то и хорошо. А если не объединится? Митяй вон так без отца и растет. Вроде как и папа есть, и бросать сына не собирается, и жить хотел бы со своей семьей. Но наша Таня по-нормальному не хочет, а хочет, чтобы все так и продолжалось. А петля затягивается все туже, туже...

Знакомство с Аней и Инной получило свое продолжение. Анька иногда забегает ко мне в гости. Посидим, поговорим, кофейку попьем — и уходит. Думаю, при желании давно бы уже с ней переспал. Но мой друг Серега Махалин к связи с Анькой относится очень серьезно, жениться собрался. Поэтому держусь. Интересно, насколько типично такое мое поведение? Может, я не в тренде? Может, так сейчас не принято?

Настал июль. Срок беременности у Таньки пока совсем маленький, путешествия не противопоказаны, и она наконец решила осчастливить меня своим визитом. Митяя брать с собой не стала, поехала одна. Это разведка.

Встретил с поезда, привез в квартиру. Танька урчит, все ей нравится. Зашли в магазин прикупить продуктов — заурчала еще отчетливее. Ассортимент, пожалуй, даже лучше, чем в Москве. И толп никаких.

На следующее утро сам рванул в Паюосте на утреннее построение, а ее оставил досыпать. Здесь тебе не загазованная Москва, воздух прозрачен и чист. Спится хорошо.

Отметился в части и бегом обратно. Захожу домой, и перед моим удивленным взором разворачивается трогательная картина: Танюша с Анечкой сидят у меня на кухне и пьют кофе. Ну просто идиллия! Анька слегка зарумянилась, красивая до ужаса. А Татьяна напряжена, но улыбается и виду не подает. Оказывается, не успел я на службу умчаться, Аня в дверь ко мне звонит. И натыкается на мою лучшую половину. Классика жанра. Принесла мне пару пачек сигарет. Она такая, с пустыми руками заходить не любит. Вот это обстоятельство и смутило нашу Таню больше всего. Если девушка сигареты парню на свои покупает — значит, точно любовница! Да еще такая красивая... Ну и хорошо. Пусть думает что хочет. Променяла мужа на свободную жизнь в Москве? Пташка вольная? Вот и не жалуйся теперь.

А Анечка на этот раз забежала не просто так, а чтобы пригласить меня в гости к себе на хутор в ближайшие выходные. С ночевкой на сеновале. И Сергей будет, и младший брат Мирослав. И коль уж Татьяна ко мне приехала, то приглашает, конечно, нас обоих.

Танька не упирается, согласна ехать. Да ведь и интересно. А вдруг никакого жениха и в помине нет?

Приехали на хутор. Аня встречает, знакомит с родителями. Серега уже здесь, Мирослав по хозяйству помогает, гуси гогочут. Вокруг красивые перелески, небольшая речушка журчит. Дом каменный, а сеновал большой, деревянный. Здорово здесь!

Изобильный ужин накрывается внутри дома. Хотя можно было бы, наверное, и на воздухе: тепло и зелено и ароматы окрестных лугов.

Дело к ночи. Анька убежала на сеновал стелить постели. Приглашаются все, кроме родителей, которые заночуют в доме. Неожиданно Таня становится в позу, на сеновал идти не хочет. Предпочитает тоже в доме остаться.

Да ты что? Пойдем все вместе! Можно подумать, ты каждый день на хутор ездишь и на сене спишь! Только представь, как пахнут свежескошенные травы!

Но ароматы Танюшу не прельщают. Похоже, чувствует себя не в своей тарелке. Вроде и жених у Ани есть, а сомнения все равно остаются. И обида: «Значит, он тут без жены и не страдает вовсе, а устроился вполне даже сносно. И квартира у него своя, и девушек вокруг хватает...» Да, нету здесь театра на Таганке со всей его смешной богемной камарильей... «Как же он обходится?» Да уж как-то обходится...

Идем на сеновал без Татьяны. На втором ярусе на сене лежат одеяла. Укладываемся: Мирослав, Серега, Аня, я. Глаза быстро привыкают к темноте. Анечка лежит лицом ко мне, ощущаю ее дыхание. Смотрим друг на друга. Сладкая мука. Нельзя.

Яркое летнее утро, завтрак в деревне. Потом купание в речке, игры на бережку. Во второй половине дня возвращаемся в Паневежис.

Таня мрачновата. А вот и первые упреки. Она не знает, что я «там с Анькой на сеновале вытворял».

Танюша, ну уж при женихе-то да при брате? Уж если очень хочется, то мог бы и в своей квартирке, где никто не помешает. Возможностей — миллион!

А грубый секс в таких условиях и необязателен. Можно за носик потрогать, за ушко...

И все-то ты знаешь! Откуда же столько бесценного опыта почерпнула? Да, фантазия у тебя буйная. Может, попробуешь себя на кинематографическом поприще? Снимешь эротический триллер с интригующим названием «Разврат на хуторе»... «Оскар» огребешь, нос утрешь всем этим бездарям, что трутся вокруг Таганки...

На «бездарей вокруг Таганки» Танюша предсказуемо обижается. Таганка — это святое.

Вот, Ромка, когда мы с тобой разведемся и ты найдешь себе хорошую девочку...

И осеклась. Что такое? Про хутор вспомнила?

Женишься на Аньке... Впрочем, Анька для тебя слишком жирно!

Можно подумать, это ей решать, что для меня жирно, а что — не очень. А ведь, похоже, зацепило! И Анькину красоту, хоть и таким кривым способом, а признает...

Таня, а может, все-таки переберешься ко мне в Паневежис? Здесь ведь не Арциз. И красиво, и сытно, и квартира своя. И Митя счастлив будет. Чего еще надо?

Посмотрим. Пока я не готова.

Это «посмотрим» звучит очень обнадеживающе. В унисон с моими надеждами на светлое будущее. Если визит в Литву заронил в ее душу какие-то сомнения, то это уже большая победа. Где-то даже неожиданная. А может, и ожидаемая. Ведь беременна уже вторым ребенком! Сколько же можно прыгать с ветки на ветку? Может, пора уже угомониться? Иначе жизнь угомонит, да так, что мало не покажется.

Мало того что у нее самой к семейным ценностям отношение весьма специфическое, так еще и висят на Танюшкиных ногах две здоровенные гири. На одной ноге повисла эгоистка Галина Михайловна, которая отпускать ее от себя никуда не хочет, на другой — вторая эгоистка, еще похлеще Галины Михайловны. Подруга не разлей вода, Оля Кудесникова. Я всего лишь пылинка в сиянии ее великолепия. И взгляд у Оли на мою семейную жизнь до чрезвычайности прост: если Танька поедет ко мне жить, если ради этого «сомнительного» семейного счастья откажется от лучшей подруги — значит, она полная дура.

Вскоре Таня уехала в Москву. Предлог имелся, уже обкатанный в Арцизе: ребенка лучше рожать в столице. Правда, с Паневежисом это далеко не так очевидно. Да и срок беременности такой, что можно смело еще несколько месяцев пожить вместе. Но мама и лучшая подруга испереживались там уже. Очень ждут. И Таганка ждет.

А может, мне самому стать кинорежиссером? Сниму фильм ужасов и назову его «Зов Таганки». На «Оскар» не рассчитываю, но душу точно отведу!

 

Вот так новость! Серега Махалин сделал Аньке предложение. Видать, действительно все серьезно. Запал. Ну а что? Все правильно. Уже и послужить успел, и на командира скоро начнут возить10. Самое время о семье задуматься. А семейным и квартиру дают. Так что пора. Это у меня все случилось сикось-накось: вчерашний курсант, ни дня не работал, невесту еще толком узнать не успел, а уже бегом под венец!

Но невесел Серега, поскольку на его предложение Анька ответила не счастливым обмороком, а весьма сдержанно. И даже уклончиво. Мол, выходить замуж она пока не планирует, а Сергей — он слишком торопит события. Зачем что-то менять, если им и так хорошо? Такой ответ Серегу озадачил, но надежды он не теряет. Решил продолжать попытки по принципу «вода камень точит».

А я продолжаю летать. И жизнь моя сплетается в косичку из трех сюжетных линий. Строгино, Митяй, Татьяна и все, что с этим связано, — это одна грань. Работа, экипажи, командировки, различные страны — это нечто совсем другое. Паневежис, своя квартира, жизнь между командировками со всем набором друзей и подруг, весь мой круг общения — отдельное третье. И не пересекаются они почти никак.

Еще в самом начале службы в Арцизе у меня нежданно-негаданно появился друг. И вовсе не под Одессой, как было бы логично предположить, а в Москве. Во время первых наездов туда, когда люто возненавидевшая меня Танюша мечтала только о разводе. Наверное, я искал, на что бы отвлечься. На этом фоне предпринял попытку найти — и без особого труда нашел — своего бывшего преподавателя итальянского языка Васю Фалевича.

Конечно, Васей он стал не сразу. Поначалу он был Василием Михайловичем, подполковником, старшим преподавателем кафедры романских языков. На самом деле Вася Фалевич никогда нам не преподавал, только заменял иногда других преподавателей в случае их отсутствия. Но этого оказалось достаточно, чтобы проникнуться к нему симпатией. Он был более открытым и менее перестраховщиком, чем, например, Анатолий Константинович Орел, еще один подполковник с нашей кафедры. А то обстоятельство, что Вася никогда не воспринимался мною в качестве начальника, способствовало налаживанию между нами вполне дружеского контакта. Посещая Москву, я обязательно у него отмечался.

Он тоже писал стихи, и очень даже неплохие. Так что наши беседы под водочку были захватывающе интересны.

Воздушный мост Москва — Луанда

Самый «накатанный» маршрут у нас — в Анголу. С обязательной промежуточной ночевкой в Гвинее, в Конакри. Вот и сейчас я собираюсь туда же, прибыл за документами в штаб ВТА.

Ждать пришлось недолго. Анатолий Васильевич, передавая пакет, вдруг что-то вспомнил:

Слушай, Роман, тут чудак один звонил. Хочет отправить передачу в Луанду. Сын там у него работает. Вот, телефон оставил. Хочешь — так позвони. А вообще, мы такие вещи делать не обязаны, — и протягивает жеваную бумажку с номером телефона.

Приехал я в Строгино, таскаю на руках Митяйку. Ему уже скоро два года и девять месяцев. Хороший мальчонка растет. Щекастый. А Татьяна уже на большом сроке, появился животик. Но не сказать, чтобы очень округлый. С Митей было заметнее.

Вчера она провернула интересную операцию. Заметила на универсаме объявление, что требуется дворник. Надела дубленку, которую мы покупали в «Березке», покрутилась перед зеркалом. В дубленке живота практически не видно. И пошла устраиваться на работу. Я в качестве сопровождающего. Опытная, стервозного вида кадровичка не разглядела ничего. Так что теперь Таня у нас дворничиха. Через неделю-другую пойдет в декретный отпуск. Очень практичная девушка, с такой надо держать ухо востро. Хотя поздно уже, осмотрительный ты наш...

Решил все же позвонить по тому телефону. Ответил, судя по голосу, пожилой мужчина. Зовут его Алексей Николаевич, а его сын Илья работает в «Авиаэкспорте» в Луанде. Связи никакой, а передать что-нибудь сыну хочется. Не мог бы я прихватить посылочку? Небольшую, килограммов на пять? А заколачивать он ее не будет, чтобы если таможня — так все на виду...

Вдруг представилось, как мой папа таким же образом пытается передать что-то для меня в далекую африканскую страну через совершенно чужого человека, которому эта посылка даром не нужна.

Ну конечно, возьму, Алексей Николаевич! Где мы с вами встретимся?

Встретились на Арбате. Алексей Николаевич оказался немолодым уже человеком маленького роста в сером, видавшем виды пальто.

Посадка в Луанде. Многие годы гражданской войны, нищета. Климат в Анголе заметно приятнее, чем в Гвинее. Дышится легче. Здесь огромный советский контингент, в основном военные технические специалисты. Помогают правительству воевать с Йонасом Савимби11 и его партией УНИТА. Но есть, конечно, и гражданские организации. «Авиаэкспорт», например. Уж не знаю, какие самолеты они сюда экспортируют. Врачей довольно много. По рыболовству тоже тесные контакты.

Каждый день нас возят на косу. Роскошный песчаный пляж, чуть прохладный океан, пиво в пляжных барах. Все обгорели. А дома — зима. Заплываю подальше и не спеша гребу к берегу. Я всегда так делаю. Мне нравится, как смотрится берег из воды, как колышутся макушки кокосовых пальм над желтым пляжем. Народу купается немного, а вокруг
меня — так и вообще никого.

Впрочем, нет. Вон чья-то голова мелькает среди волн. Явно белый человек. И тоже к берегу плывет. Скоро наши траектории пересекутся. Вот остается метров десять... Ба! Не может этого быть! Неужели Серега Матвеев? Мой однокурсник, с португальским языком? Вот это встреча! Бывает иногда, наткнешься на кого-нибудь знакомого в московском метро и диву даешься: надо же — в огромной Москве и вдруг не разминулись! А тут Южное полушарие, Атлантический океан — и вдруг среди волн Серега Матвеев. Чудеса!

Все хорошее заканчивается быстро. Готовимся к вылету домой.
К самолету подъезжает микроавтобус «Авиаэкспорта». Илья приехал, привез передачу для отца в Москву. Похоже, нам предстоит долгое общение. А впрочем, почему бы и нет?

Восемнадцатого февраля восемьдесят шестого года родилась Зиночка. По уже установившейся традиции, к выбору имени дочки я отношения не имел. Не был допущен. Имя давала снова теща на пару с Татьяной. Зина — так звали какую-то из их бабок. Теперь у меня жена и двое детей. Большая, полноценная семья. Только живут они с бабушкой Галиной Михайловной, а не со мной.

А в Паневежисе у нас большие перемены. Так и не добившись от Аньки согласия на брачные узы, Серега решился на кардинальную рокировку:

Знаешь, с Анькой толку не будет. Жалко, конечно, но надо заканчивать отношения. Я что решил? Хочу попробовать с Инной.

Я в некотором шоке. Они же лучшие подруги! Живут вместе, снимают одну комнату на двоих.

Ну и как ты себе это представляешь? То ходил к ним в гости и Аню приглашал на прогулки, а теперь будешь звонить ровно в ту же дверь, но спрашивать уже Инну?

А что тут такого?

Да, может, и ничего... Думаешь, она согласится? После того, как ты любовь с ее подругой крутил?

Посмотрим. Я же спешить не собираюсь. В кино будем ходить, в кафе-мороженое... Глядишь, со временем и привыкнет.

Стратегия Сереги не меняется. И сбоев практически не дает. А что, парень холостой, и намерения у него вполне серьезные. О чем Инне хорошо известно.

Жизнь моя постепенно обогащается новыми приметами. Если по прибытии в Москву я встречаюсь с Алексеем Николаевичем, то это к командировке в Анголу. А хорошему человеку и подсобить приятно.

В курсантские годы я часто заглядывал в бар «Лабиринт», что на Калининском проспекте. «Лабиринт» был излюбленным местом отдыха наших курсантов. Если видишь там спортивного молодого человека с короткой стрижкой, в джинсах, с дипломатом и в очках-капельках — значит, точно свой. Подходишь, протягиваешь руку:

Четвертый Запад!

А в ответ:

Пятый Восток!12

А теперь Калининский стал местом моих встреч с Алексеем Николаевичем. Возник своеобразный воздушный мост Москва — Луанда.

Намедни с Васей Фалевичем изрядно напились, и я поделился с ним своими грезами о долгосрочной командировке куда-нибудь в Африку.

Ну я, в принципе, могу помочь. Учился вместе с Колей Аккуратновым, а он сейчас в ГУКе этими вопросами и занимается. Только имей в виду, тут уж куда пошлют. Я разве что могу инициировать сам факт твоего оформления. И делается это не очень-то быстро.

Понятно. Я и не тороплюсь никуда. Может, запустим тогда этот процесс?

Уже год как в стране идет перестройка. Улыбающийся Горбачев, разрядка напряженности, уничтожение виноградников. Пьянству бой, культуру в массы!

А я сегодня утром позавтракал в Фергане и теперь лечу в Мозамбик на Ан-12. Путь неблизкий, несколько промежуточных посадок, на которых — только дозаправка и дальше пошел. Отсыпаться буду уже в Мапуто. Экипаж спаренный, они будут меняться, дремать по очереди. А я? А я один. Тридцать четыре часа на рабочем месте, без сна, не снимая наушники... Хотя не так уж все печально. Во время дозаправок наушники буду снимать.

Полчаса, как вылетели из душного Карачи, летим на Аден. Я еще вполне свеженький, умаяться не успел. Стрелок заварил хорошего чаю, потягиваю его, сидя на месте радиста. Под нами Аравийское море, синее и безбрежное.

Впереди показалась Африка. Влетаем в Мозамбик над точкой «Пемба». Под нами небольшой городок с таким же названием. Это самый север страны, почти на границе с Танзанией. А вокруг такие пляжи, что дух захватывает. Широкие, песчаные, на многие километры. Отсюда до Мапуто еще лететь и лететь.

Иногда мне кажется, что я могу вспоминать будущее. Не в деталях и в картинках, а на уровне некоего беспричинно щемящего чувства, как будто меня с этим местом что-то связывает. Или свяжет, но потом. Вот и сейчас накатило... Что это?

Откуда же мне знать, что пройдет совсем немного лет — и мое имя в этом городке, во всей этой провинции будет известно многим...

Его контузило, но выжил!

Зинуле уже полгода, и Татьяна приехала ко мне в Паневежис. С двумя детьми. Вот это да! Семья в сборе! Не знаю, как решался вопрос с Галиной Михайловной, даже спрашивать боюсь. Правда, Татьяна тут же вносит ясность:

Ромка, я не насовсем. Вот перезимуем с тобой, а там вернусь в Москву.

А зачем в Москву?

Молчит.

Митя пошел в русский детский сад. Отвожу его туда — и дальше поехал на службу. А Татьяна с Зиночкой дома. После утреннего построения тороплюсь к ним обратно.

На Рамигалос сдали новый дом рядом с нашим. Потом еще один. Полку прибыло. В новом доме живет симпатичный такой офицер, служит в штабе дивизии. Высокий, спортивный. Серега Харченко по прозвищу Слон. И есть у него жена Вика. Не то чтобы прямо слониха, но тоже крупная. С этой Викой моя Таня очень подружилась, и стали Харченко нашими постоянными гостями. А и ничего. Появляются какие-то зацепочки, дружеские связи, Паневежис перестает быть для Татьяны чужим.

Одно немного напрягает: снисходительно-высокомерное отношение Вики к своему Слону. Вот она в семье — королевишна, а он... Он просто при ней. Любит Вика поговорить о своей бабке, которая была замужем четыре раза и при каждом разводе получала от очередного мужа приличную часть «совместно нажитого». Прожила жизнь припеваючи и завершила ее вполне состоятельной старушкой. Ах, как нравятся Танюше эти разговоры! Вот это бабка! «Так им, козлам, и надо!» Господи, откуда это в ней?

Опыта совместного проживания у нас практически нет. Две недели в Арцизе — не в счет. Надо же, как интересно получается! Двух детей нажили, а толком вместе еще и не жили. Опасался, что начнется притирка, возникнут какие-то разногласия на бытовой почве. Но нет. Все у нас мирно и полюбовно. Неужели налаживается? На пятом году совместной жизни, которой не было... Дай-то бог!

Идиллия завершилась уже следующей весной, в апреле восемьдесят седьмого. Недолго счастье длилось! Татьяна с детьми уехала из Паневежиса в Москву. Причина? Так не было причин. И ссор не было. Просто уехала, поскольку пребывание в Паневежисе всегда подавалось как временное. А ведь лето впереди. Из Москвы, наоборот, люди за город бегут. А здесь — экологично, зелено и отличный пляж на речке...

 

Есть у нас под Кедайняем запасной аэродром Казлу-Руда. «Казлас» — это по-литовски «козел». Наши языки, действительно, похожи... Аэродром расположен в живописной местности, среди перелесков и литовских хуторов. Постоянно там никто не служит, только дежурный сидит. На всякий случай. Обычно туда отправляют молодых холостых офицеров, чтобы женатых от семей не отрывать. А никто особо и не противится. Целых две недели загорай себе, купайся. Никаких построений, сам себе хозяин. Девки с окрестных хуторов молочко носят, яйца. Да и сами ничего...

Отправили намедни в Казлу-Руду Серегу Махалина. Хотел я было его навестить, посмотреть, насколько бдительно службу несет мой боевой товарищ. Но не успел. История приключилась.

Приехал в наш полк проверяющий из Москвы. Целый генерал. В предрассветный час поднял нас по тревоге, а сам с командиром полка сидит на вышке управления полетами и наблюдает за происходящим. Экипажи примчались из города, сразу по самолетам, весь полк взлетает. Тридцать Ил-76 кружатся в воздухе, отрабатывают различные маневры и перестроения. Вроде все хорошо.

Командир полка расслабился: ребята не подвели. И вдруг проверяющему генералу очередная шлея под хвост:

Даю посадку на запасной аэродром!

Что ж, мы и к такому повороту событий готовы. Там у нас старший лейтенант Махалин следит за небом недреманным оком!

Три десятка самолетов следуют курсом на Казлу-Руду. А тут и следовать-то — семь минут лету. Начинают заход на посадку, вызывают диспетчера. А диспетчер молчит. Пошли на второй круг, на третий, зовут, а дежурный — молчок... Полетали, покружились, но так никто и не ответил. Много тонн топлива зря сожжено, запасной аэродром не принимает, учения сорваны. Кошмар!

Командир полка как в воду опущенный, заезжий генерал весь красный как рак и брызжет слюной. Не хватил бы кондратий!

Где дежурный?! Почему не отвечает?!

Не могу знать, товарищ генерал! Сейчас будем выяснять.

Так выясняйте быстрее! И ко мне этого засранца!

Отправляют машину в Казлу-Руду — искать Серегу. Возвращаются ни с чем: не нашли. Пропал дежурный. А страсти все кипят, наш командир с генералом мечутся по кабинету, не зная, что еще можно предпринять.

Тут кто-то припоминает, что в Паневежисе вчера вечером праздновали день рождения, а именинник — хороший приятель Сергея Махалина. Срочно посылается группа захвата по месту означенного торжества. Так и есть! Дежурного по запасному аэродрому выковыривают оттуда тепленького. Заводят под белы руки в начальственный кабинет и бросают прямо на середину ковровой дорожки.

У начальства больше нет сил орать. Пар уже выпущен. Поэтому генерал усталым голосом сообщает Сереге, что летчиком тому больше не быть. Отстраняется от летной работы. Навеки.

Бедный Серега! Мне сразу вспомнилось, как после экзамена по научному коммунизму тащили меня в кабинет к генералу Афанасьеву... Но там на кону был всего лишь красный диплом. А тут всю жизнь ломают через колено, поскольку летчик, который не летает, — это даже хуже, чем переводчик, который не переводит.

Что же теперь делать? — Этот вопрос бледного, раздавленного обстоятельствами Сереги обращен ко мне. — Неужели все?!

Да, дружище, похоже на то. Но побороться все-таки надо. Терять тебе все равно уже нечего, так что давай...

А что давать-то?

Генерал улетает завтра утром. Значит, ночует в Паневежисе. Иди к нему, падай в ножки, проси и умоляй! Авось простит. Скажи, что без авиации жить не можешь. Что угодно, только не отстранение от полетов!

Думаешь, простит?

Откуда же мне знать? После твоего фортеля вся ВТА на ушах стоит, не то что Паневежис. Но попытаться надо.

Ну тогда я пошел!

Да нет, мой яхонтовый, не прямо сейчас. Сейчас он в таком состоянии, что может лишить тебя не только летной работы, но и жизни. Погоди, дай ему поостыть. Его поселили в гостевой комнате нашего офицерского общежития. Никуда он не денется, не сбежит. Надо дождаться ужина. Пусть сходит в летную столовую, хорошенько поест, а уж как вернется, тут ты его и накроешь.

До ужина еще пара часов. Серега в прострации, но решение принято, и план действий составлен. Все плохо, хуже некуда, но надежда теплится.

Стемнело. Генерал возвращается после ужина к себе. Мы с Серегой — на первом этаже общежития, в темном коридоре, ждем. Засада тут у нас.

За генералом захлопывается дверь.

Ну, авиатор, пора! Ни пуха!

На плохо гнущихся ногах Серега направляется к двери, за которой через пару минут решится его судьба. Уже окончательно. Скребется как-то робко. Нет чтобы по-военному постучать, гаркнуть молодцевато: «Разшите войти!» Впрочем, все правильно делает. Какая тут, к черту, молодцеватость!

Серега скрывается за дверью. Ну, если его не выгонят сейчас пинками, то, может, и ничего...

Проходит минут пять. Открывается дверь, и оттуда, ни жив ни мертв, мой приятель.

Ну что там? Что ответил?

Остаюсь на полетах! — только и выдыхает Сергей.

Серый кардинал

Хорошая новость от Васи Фалевича. Поговорил он с Аккуратновым, реакция положительная. Будут оформлять на три года за границу. Куда — неизвестно. Уж куда пошлют. Я, правда, особых иллюзий не питаю. Может, получится, а может, и нет. Поэтому о моих телодвижениях не знает даже Татьяна.

Однако же получилось! Мое оформление в Африку стартовало. Скоро придет конец и посылкам Алексея Николаевича в Анголу. Воздушный мост Москва — Луанда вот-вот превратится в прозрачную радугу приятных воспоминаний. Надо бы сказать старику, пусть ищет мне замену.

Я помогал Алексею Николаевичу совершенно бескорыстно и никакой благодарности, кроме искреннего спасибо, от него не ждал. Просто не находил обременительной такую помощь. И где работает старичок в потертом сером пальтишке, понятия не имел. А вот ведь как, однако, устроен мир!

Стоим с Алексеем Николаевичем на Калининском проспекте перед кинотеатром «Орбита». Мне снова лететь в Анголу, и он привез очередную посылку для сына. Я рассказал ему о своих планах. Что все, надоело бывать в Африке наездами по три дня, пора обосноваться там на три года. Чтобы не спеша и основательно.

А куда тебя оформляют? — поинтересовался Алексей Николаевич. — Ах, еще не знаешь? Так что же ты молчал, давай я тебе помогу!

Я с сомнением посмотрел на маленького отважного человека в потертом пальто.

Ты напиши мне список, страны три-четыре, куда бы хотелось, а я узнаю.

Вот те на! Но чем черт не шутит? «Если это сон, то во сне можно все», — подумал я и тут же, стоя, огрызком карандаша на клочке тетрадного листка криво вывел: «Сейшельские острова».

Алексей Николаевич, а каким образом?..

И дальше: «Кения».

А я начальник парткома у них в Генеральном штабе. Может, что и получится.

В детстве я собирал марки, и попалось мне несколько танзанийских. Папа с почты принес. Был у него там друг, который, зная о моем увлечении филателией, отклеивал от конвертов и бандеролей интересные марки и передавал их с папой. Одна марка меня просто очаровала. Серия «Подводный мир». Марок в серии — с пяток, но заинтересовала меня только красивая рыбка с желтой полосой от головы до хвоста. Я подолгу рассматривал именно ее. Не знаю уж, что в ней было особенного.

И теперь это смутное ощущение чего-то далекого и прекрасного, пришедшее откуда-то из детства, вдруг выплеснулось на бумагу: «Танзания».

Ну еще одну — для подстраховки, — решил действовать наверняка Алексей Николаевич.

Четвертым номером я впаял Замбию. Не знаю почему. Так масть легла. Мысли вертелись вокруг Танзании, а там и до Замбии недалеко. А вообще, благодаря полетам я довольно четко представлял себе, чего стоит хотеть, а чего — ни в коем случае. Точно знал, что Восточная Африка интересней Западной, что Мозамбик предпочтительней Анголы, а Сейшелы — это осколок рая в океане. И в этом раю служат наши военные. Грызут недозрелые яблоки с древа познания, а змий работает у них референтом, ибо мудр.

Но, кроме климата, болезней и прочих нюансов, есть и еще один параметр, по важности далеко не последний. В каких-то странах наш контингент исчисляется тысячами: Ангола, Ирак, Алжир, Эфиопия, Мозамбик и далее по списку. А есть страны, где наших военных меньше сотни. Там не казарма, не стадион — маленький, уютный коллектив, в котором меньше «совка» и больше личной свободы. Конечно, и там может сложиться по-разному, но исходные параметры куда как привлекательнее.

Одним словом, принцип «пальцем в небо» со мной не прокатывал. В том смысле, что я знал, где хорошо, а где не очень. А с другой стороны, выбирать до сих пор не приходилось: оформляют — и слава богу. И вдруг такой конек-горбунок в лице Алексея Николаевича! Непривычно было воспринимать его в новом, открывшемся статусе серого кардинала...

Через несколько дней состоялась встреча, на которой были подведены предварительные итоги. Четко обозначились границы поля битвы.

В Кении, Роман, никогда не было наших военных, поэтому Кения отпадает, — сообщил Алексей Николаевич. — А вот на Сейшелах целых две клетки для военных переводчиков. Правда, обе они в настоящее время заняты. Первая освободится ровно через год. Согласен ли обождать?

Ради Сейшел, наверное, не жалко и годик потерять. Я вот давеча сказал, что Сейшелы — сказка. Но Алексей Николаевич, рассуждая с позиций начальника парткома, думает, что это партийная песня. И вероятнее всего, мы оба недалеки от правды.

В Замбии идет сокращение, туда попасть затруднительно. А вот в Танзанию — можно. Сейчас!

Не может быть! Рыбка с почтовой марки! Так ты была золотая! Ты говорила со мной, когда я зачарованно рассматривал твои плавники...

«Танзания!»— отчеканил голос внутри. Я в этом, похоже, даже не участвовал. Жребий был брошен и падал на землю тихо, как перышко. А вокруг — ветры перестройки. Они дуют, а перышко, наперекор всему, тихо кружит над моей планидой.

Тут еще вот что, — задумчиво произнес мой добрый волшебник. — В Танзании есть пять точек, где живут и работают наши военные. Всего их в стране немного, человек шестьдесят — шестьдесят пять. Половина сидит в столице, в Дар-эс-Саламе. Если удастся, разузнай, какое место в стране для тебя предпочтительней. Мы можем решить и этот вопрос.

На следующий день я поехал в альма-матер. На Лефортовский вал, в Военный институт. Противоречивые чувства вызывает у меня это заведение. С одной стороны, вся моя судьба обусловлена его дипломом. С другой — все пять лет пребывания там я испытывал моральный дискомфорт из-за натянутых, а порой и откровенно враждебных отношений с некоторыми однокурсниками. Ощущение изоляции, шепотки за спиной — удушливая атмосфера замкнутого казарменного мирка, из которого можно было вырваться, лишь бросив учебу. Но платить такую цену, расписываясь в собственной слабости, я не собирался.

Я не любил этих вчерашних школьников, по сути, еще детей. За бравирование «блатным» поступлением, за посредственность, за какой-то инфантильный снобизм, за склонность к сплетням, зависти, мелкому интриганству, но больше всего — за стайную психологию, которая оказалась определяющей силой этой тухлой экосистемы. А они в ответ не любили меня и изобретали весьма изощренные способы оформить свою нелюбовь в подобие идеологии.

Но «настоящие буйные» — их всегда можно по пальцам сосчитать. Было много ребят, о которых после пяти лет учебы могу лишь сказать, что помню их в лицо. Мы не испытывали друг к другу никаких эмоций. Чем более «дальним» был круг, тем нейтральнее — отношения. К примеру, языковые группы с первым английским находились на периферии моего восприятия. «Немцы» и «французы» ощущались уже много ближе, ну а в «круге первом», в моей итальянской языковой группе, там и вовсе все было окрашено в очень личные тона.

Интересное наблюдение: чем хуже учился курсант «ближнего круга», тем хуже он ко мне относился. А нас в итальянской группе было семеро, как козлят в известной сказке. Вернее, сначала нас было девять. Но двух, самых «одаренных», отчислили в течение первых полутора лет обучения, чем сильно облегчили мою жизнь.

Бытовало мнение, что поступают в наш вуз преимущественно по великому блату, но вот удержаться в седле — это надо суметь самому. И если ты балбес, то никто тебя не спасет. Экзамен по языку разрешалось пересдавать три раза. Если с третьей попытки не дотянул до трояка с минусом — все, приплыл. И если это произошло до окончания второго курса, то ступай дослуживать в армию. В штрафбат. Шучу. На самом деле все было, конечно, намного сложнее.

Родители за своих недорослей сражались до последнего. Первым из нашей группы улетел Дима Тамахин по прозвищу Рыбий Глаз. Родословными коллег по цеху я никогда не интересовался, но говорили, что Димкин папка — генерал КГБ. Помните, у Высоцкого: «А отец, говорил, у меня генерал!» Дима и по-русски-то не мог связать двух слов. К концу первого года обучения, когда все хоть что-то говорили на изучаемых языках, Дима пучил глаза и радовал «откровениями». Вот он пересдавал итальянский аж семь раз. К чести преподавательского состава, никто не дрогнул под нажимом папаши-кагэбэшника. Просачивалась информация, что на кафедру оказывается беспрецедентное давление. Что экзаменаторов напористо убеждают поставить Димуле хотя бы трояк. Но номер не прошел. В институте действительно работали профессионалы, отвечавшие за качество продукта.

Из окон казармы я наблюдал удивительные сцены. Вот Дима после шестой переэкзаменовки плетется в роту обеспечения с подушкой под мышкой — дожидаться отправки в действующие войска. А вот он через пару дней идет с той же подушкой обратно, поскольку папа «продавил» седьмую переэкзаменовку.

Последний бой — он трудный самый! Но Дима вчистую проиграл и его. И отправился служить. Правда, тут органы уже не сплоховали: Рыбий Глаз дослуживал в роте обеспечения какого-то военного училища, прямо в Москве.

Спустя полгода вернувшийся из увольнения Олег Березовский таинственным шепотом сообщил, что видел Диму Тамахина, который как раз в это время нес караульную службу. Удалось поговорить, и Дима ему «охарактеризовал всех курсантов нашей языковой группы». Всем было очень интересно, что же сообщил Дима Тамахин. Я, вполне предсказуемо, получил от него самую нелестную характеристику, чем был очень горд. Я жил в своем обособленном мире, который был богаче и разнообразнее за счет работы вне стен института. И за счет библиотеки. Кажется, я единственный из наших часами там пропадал.

Вторым «улетел» Андрюша Пузик, еще один желающий считаться душою общества. Примерно так же «талантлив», как Рыбий Глаз, но продержался на полгода дольше. Его отец числился «главным военным философом Советского Союза». Алхимия — тоже лженаука, но у алхимиков, говорят, рождались умненькие дети, да и их самих дураками никто не считал. А у Андрюши только что слюни изо рта не текли. Взгляд «иностранный» — абсолютно пустой. Мог бы работать нелегалом. Но вот с языком незадача, а если прикидываться глухонемым — хорошей работы не дадут.

Философов в нашей стране уважали явно меньше, чем генералов КГБ. Андрюше Пузику разрешили пересдавать итальянский только пять раз. И все пять раз — два балла. Из уважения к отцу колы не ставили. Дослуживать он поехал всего на полгода. Где дослужил — история умалчивает, но почему-то я уверен, что в первопрестольной. Жаль, что не выпало ему случая «охарактеризовать» всю нашу группу. Люблю подтверждать статус.

Да, цирк уехал. Но, к сожалению, не в полном составе. Некоторые клоуны остались и продолжили дело изгнанных из института титанов мысли. С кем-то я встречался после выпуска на хрупких перекрестках мироздания. Кто-то даже приносил мне извинения по пьяному делу. Но из песни слова не выкинешь. Я не могу назвать годы учебы счастливыми. Зато могу назвать их самыми важными в моей жизни, настоящей школой выживания и закалки характера. Я не сломался, я победил — стал самим собой. Сформировалась шкала основных ценностей. Может, немного радикальная, из-за чего я порою и страдал, но в основе своей верная. Жизненный опыт произвел необходимую шлифовку.

И вот я снова здесь. Через КПП просочился без особых проблем, поднялся на этаж восточного факультета, где преподавался красивый язык суахили — тот самый, который является государственным в Танзании, Кении и Уганде. Старший преподаватель кафедры Борис Борисыч, вот кто был мне нужен. Топтал Танзанию неоднократно и много лет. В промежутках между командировками отсиживался в институте, преподавал.

Была как раз перемена.

Борис Борисыч в курилке, — бодро сообщил мне «зеленый» лейтенант, выбегавший из преподавательской.

В курилке было пусто, если не считать грузного подполковника у окна. Стрижен под бобрик, высокий, лицо мясистое, оправа очков роговая.

Борис Борисыч? — осторожно поинтересовался я.

Мясистый внимательно посмотрел на меня сквозь толстые линзы:

Ну?

Я собираюсь в командировку в Танзанию... Хотел поговорить с вами об этой стране. Что там за работа, к чему быть готовым? Что непременно взять с собой? В каких городах имеются наши переводчики и в чем специфика каждого из этих мест?..

Не люблю позвоночных, — последовал ответ.

Понадобилась пара секунд, чтобы понять, что он имеет в виду. «Позвоночные» — это, видимо, те, кто свои жизненные проблемы решает «по звонку сверху». Иными словами, «блатные».

Долгая пауза. Что ж... Этот прожженный муж отлично осведомлен, что Танзания не является местом массового паломничества военных. С другой стороны, не отчитываться же перед ним об Алексее Николаевиче! С третьей стороны, он в этой самой Танзании провел благополучно четыре командировки по три года. Ему ли квохтать про позвоночных? Мысленно послав мясистого ко всем чертям, я начал уже было разворот на выход, но тут он заговорил. Говорил лаконично, по существу. Умен и хитер. При всей сдержанности средств выражения этого было не скрыть.

Странно устроен «совок»: культивирует мысль как инструмент выживания. Не зря европейцев отличают от наших по взгляду. Самую европейскую, самую дорогую одежду напяль, а глаза не заменишь. Взгляд совсем другой, и с ним ничего не сделать. У европейцев глаза пустые. Европеец витает где-то, взгляд у него отсутствующий, как у фарфорового болванчика. А у наших взгляд сканирующий. Это не просто опознавание «свой-чужой». Опытный взгляд выудит море полезной информации о вас.

...И последняя, пятая точка, куда ты никогда не попадешь, — это Аруша, — подытожил Борис Борисыч. — Настоящий курорт. Национальные парки, горные вершины, включая Килиманджаро, прекрасный климат, круглый год плюс двадцать пять, нормальная влажность, много зелени. Все иностранные туристы направляются именно туда. Группа там очень небольшая, и к тому же их собираются переводить в другое место, а точку закрывать.

Я поблагодарил Бориса Борисыча и ушел.

Перед тем как выйти через КПП, постоял возле казармы, где провел три года. Поглазел на «Хилтон», где прожил два. Ничего не изменилось. И вместе с тем — изменилось все. Тогда это был взгляд изнутри. Жизнь протекала здесь, а мир за кованой решеткой ощущался чужим и загадочным, доступным иногда по выходным. Сейчас все было ровно наоборот. Мой мир находился там, снаружи, а сюда я забежал мимоходом. На меня не прикрикнет дежурящий по институту полковник Куроцапов. Капитан с красной рожей не будет распекать за неотдание чести. Меня не пошлют в наряд, в караул или на кухню. Как странно находиться здесь — и одновременно не зависеть ни от одного из этих людей в погонах! Они бегут по своим делам и даже не смотрят в твою сторону: ты не из их епархии. Совершенно неожиданное, свежее ощущение, категорически идущее вразрез со всем предшествующим курсантским опытом.

Позвонил Алексею Николаевичу, доложил обстановку. А через пару дней получил от него известие, что мне все-таки выпало ехать в Арушу.

Казалось бы, подготовительно-бюрократическая часть работы по моей загранкомандировке позади. Можно лечь в дрейф, наслаждаться напоследок общением с друзьями и подругами, которых не увижу три года. Когда переломный момент произошел на бумаге, чувствуешь себя удачно финишировавшим бегуном.

И не напрягайте меня больше, пока я сам не возжелаю напрячься!

А рядом случаи летали, словно пули...

Вроде ясность наступила. Но судьба вновь вывела меня на распутье. Я был приглашен в Москву для прохождения серии экзаменов и собеседований. Предлагали должность старшего преподавателя итальянского языка в Академии Советской Армии. Надо же! Мой итальянский оказался востребованным! Пять лет в институте я лепил из себя профессионала и очень гордился достигнутым уровнем. А распределился — со вторым английским. И то не туда, где мои переводческие таланты хоть в какой-то мере были бы востребованы, а на бортперевод с его эрзац-языком — ограниченным узкопрофессиональным сленгом из сотни-другой терминов. Впоследствии я был счастлив непоседливой, полной романтики работой в ВТА, но при этом хорошо понимал, что с профессиональной точки зрения меня просто закопали и что кадровая политика у нас ни к черту. Это было тем более странно, что речь шла о специалистах очень маленькой, закрытой касты: о военных переводчиках, которых и так немного, а по-настоящему хороших — вообще единицы.

И вдруг выясняется, что в профессиональном плане я не забыт. Кто бы мог подумать! Тем паче, что с момента выпуска прошло пять лет. Для языка это катастрофа. Коммуникативная система не питает сама себя. Нужны родники. А какие родники в ВТА? Да, по инерции переводил кого-то из итальянских поэтов, сидя на базе между полетами. Вру, не по инерции. Мне это нравилось. Но это никак не заменит живой коммуникации. Я чувствовал, что теряю форму. А тут — обучать будущих бойцов невидимого фронта. Ответственность дикая! И невыездной на всю жизнь...

Мне сказали: попробуй сдай, а получится — тогда и поговорим.

Приехал в Москву за неделю до экзаменов. На эти несколько дней мне нужна была тишина и полная сосредоточенность, чтобы никто не дергал и не отвлекал. Поэтому остановился я не в Строгине, а на съемной квартире у Юры, моего приятеля еще с курсантских времен.

Удивительная это была семья. Познакомился я с ними через какого-то курсанта восточного факультета, да так и остался гостем, периодически заезжавшим пообщаться в дни увольнений. Лора имела вполне семитский вид, но отрицала любое родство в этом плане, настаивая на испанском происхождении. Фамилия у нее была русская, даже с налетом какой-то кондовости: Косолапова. Мужа ее звали Юра. Фамилия — Топчий. Лорка работала в Москонцерте. Ведущая, конферансье... Вроде Бенгальского, которому оторвали голову. Юра, ее пассия, — бывший мясник. Лорка могла часами рассуждать о том, как редки нынче хорошие мясники, рубщики мяса. Настоящих спецов уже не осталось.

Юра, надо полагать, был последним из могикан. Обладал спортивной фигурой и лицом чертовски походил на одного популярного артиста кино. А именно — на Алена Делона. Понятно, Лорка не устояла. Но с Юрой надо было что-то делать. В штатном расписании Москонцерта должность мясника почему-то не значилась. Юре купили гитару. Юре наняли репетитора. Он взялся за искусство истово, со всем пылом новообращенного. Он даже принял удивительно изящный для начинающего гитариста творческий псевдоним, благозвучно соединив фамилии двух любящих сердец. Он стал Косолапов-Топчий. Куда интересней, чем, скажем, Сеговия.

Но Юра был холеным котиком и скоро увял. Прихожу я, скажем, в какой-нибудь выходной день часов в одиннадцать. Увольнение у меня. Лора на работе. Зато Юра дома. Подожди, говорит, я принимаю ванну. Прохожу в его комнату. Кровать, трюмо, красивый пуф. На трюмо — масса фотографий знаменитостей, от Фрэнка Синатры до Махатмы Ганди. На особом месте — фото Родниной с Зайцевым. Пока рассматриваю, появляется Юра.

Как ты думаешь, почему я поместил их здесь, на самом видном месте?

Теряюсь в догадках. Может, до Лорки вращался в среде фигуристов?

Не угадал.

Смотрю я на них, — повествует распаренный, утомленный московским полднем, завернутый в Лоркин халат Юра, — и думаю: как много можно достичь в жизни трудолюбием!

Садится перед трюмо и берет два аккорда. Да! А ведь милый человек. Не чужд искусству.

В итоге с Лоркиной подачи Юра начал концертировать на второстепенных площадках. Но потом резко бросил. Я знал почему.

В одной из подшефных школ Москонцерт проводил какой-то культурный праздник. Пиршество духа при минимуме затрат. Никто из знаменитостей не хотел отвлекаться от текущих дел, и Юре пришлось отдуваться за старших товарищей. Он вышел на школьную сцену, сказал проникновенную речь о воспитательной силе искусства. Пока говорил, все было хорошо. Но соловья баснями не кормят, пришлось пройтись вальяжной кистью по трепетным струнам. Юра выступил, сыграл, как умел. Начинал чуть слышно, а заканчивал громко, с чувством. На мажорной ноте, так сказать.

Одному эстету стало плохо. Чистоплюй. Прихватило сердце. Увезли на скорой. А может, у человека были в семье нелады или на работе проблемы...

Но Юра принял удар на себя.

Не могу убивать людей! — кричал он дома. — Мне придется жить с этим всю жизнь!

Мы с Лоркой беспомощно молчали. Юра дал себе зарок никогда больше не прикасаться к гитаре. И слово сдержал. Говорил же Гиппократ: «Не навреди!»

И вот я в Москве, в небольшой квартире, которую Юра сторожит. Друг уехал куда-то на все лето, а его попросил пожить здесь. Очень кстати попросил, поскольку с Лоркой Юра рассорился в пух и прах.

Квартира находится в месте, до боли мне знакомом. Рядом со станцией метро «Бауманская», через которую я все пять лет учебы ездил в увольнения. Юра целыми днями отсутствует, мне не мешает. Я пашу неистово, с энтузиазмом. И меньше всего думаю о том, готов ли я променять три года в Танзании на работу в учебном заведении ГРУ. Пока у меня такого выбора нет. За него еще предстоит побороться.

 

Экзамены в Академии Советской Армии не похожи на те экзамены, к которым я привык. Никаких списков очередности на тяжелой двери. Я один на один с экзаменатором. Прямо пушкинская «Дуэль». И никаких билетов, никакой подготовки к ответу. Только экспромт.

Завтра последний и самый важный экзамен, — сказали мне. — Принимать будет Ломоносова. Послушает вас.

Я затрепетал. Ломоносова! Живая легенда! Было всего четыре имени, сиявшие славой на небосклоне отечественной итальянистики: Алисова, Черданцева, Ломоносова и Добровольская. Их книги, их словари были теми источниками, к которым мы регулярно припадали. Родниками с живой водой. Всех четверых я полагал давно покойными. Классики — они всегда из прошлого века.

Так она еще жива? — бестактно поинтересовался я, не совладав с эмоциональным всплеском.

Брови полковника полезли было вверх, но он их быстро вернул на место. Офицер ГРУ все-таки.

Она еще всех нас переживет, — сухо ответствовал он.

Наступило завтра. Памятный день. Мой итальянский зенит. Мой звездный час. Жаль, что впустую. В жизни будет много побед, плодов которых вкусить не получится. Не стоит об этом горевать. Эти праздники — подарки судьбы.

В экзаменационной комнате я провел три с половиной часа. Говорили обо всем. Дискурс вился то змейкой, то дымком, то веревочкой. Но сколько ни вейся, а концу быть.

Я услышал о своем итальянском такие лестные слова из уст самой Ломоносовой, что мне неловко их воспроизводить. Это была высшая оценка из всех, о каких я мог мечтать. Я не шел в квартирку на «Бауманской», я туда летел. Я был счастлив. Вот он, результат! Итог. Заключительная партия гроссмейстера. Окончательный диагноз. Да, мне приходится работать с эрзац-английским. Пять лет обо мне как итальянисте никто не вспоминал. Мои успехи во время учебы были ничто, так уже казалось. Но сегодня я подтвердил для себя то, что и так всегда знал: чего я стою именно как итальянист.

На следующий день меня пригласили в отдел кадров АСА.

Мы знаем, — сказали мне, — что вы находитесь на финишной прямой перед отправкой в Африку. И тем не менее делаем вам это предложение. Просим вас не отвечать сразу. Подумайте два дня. Это серьезное решение. Вы капитан. Мы предлагаем вам полковничью должность и работу в Москве. Здесь, у нас. Мы знаем, что вы женаты на москвичке, но что в Москве вас никто не пропишет. Пусть это вас не волнует. Вас приглашают на приличную должность, поэтому в случае вашего согласия квартирный вопрос будет решен сразу же, в трехкомнатном размере. Вы должны также понимать, что в случае вашего согласия о поездках за границу придется забыть.

Я шел от Академии к станции метро. Хороший район. Зеленый. Тополиный пух, мягкое летнее тепло, синее небо. Голова чистая, без лишних мыслей. Состояние праздника. На перекрестке меня окликнули. Сережа Никитин! На курсе — просто Ник. Из испанской группы. Родом из Киргизии, из Фрунзе. Высокий, такой же худой, как и прежде, в гимнастерке. Потрясающе играл на пианино. Импровизировал. Мгновенно подбирал любые произведения популярных музыкальных групп и выдавал их в необычных, интересных аранжировках. Застенчив, скромен, очень добр. Довольно нетипично для нашего курса. Нельзя сказать, что во время учебы мы много общались, но относились друг к другу с большой симпатией.

Поговорили. Рассказал мне новости о тех однокурсниках, с которыми как-то пересекался. Встретить Сергея — хорошая примета. Почему — сам не знаю. Но уверен.

Москва, как много в этом слове! В очередной раз я могу без проблем получить и эту злополучную прописку, и отличное жилье, и хорошую работу на много лет вперед. Но, прислушавшись к себе, понял: дилеммы на самом деле никакой нет. Я не хочу московской прописки. И не хочу быть полковником. И не хочу быть невыездным всю жизнь. А хочу в Африку. По пути, подсказанному рыбкой.

В Академии к моему решению отнеслись без эмоций, пожелали удачной командировки.

Удивительный покой овладел мною. Я знал, что меня ждет в ближайшие три года, пусть и в самых общих чертах. Когда тебе еще нет тридцати, три года кажутся вечностью. Огромным жизненным этапом, который надо пройти. Но пройти его можно по-разному. Интересно, как отнесется к этой вести моя лучшая половинка? Снос определился, и можно открывать карты. В принципе, я готов к любой ее реакции. Захочет остаться при маме — ее дело. Но тут наверняка окажутся задействованы пружины престижа. У них в редакции уехать в долгосрочную командировку за границу считается круто. И это может сподвигнуть Танюшу на нетривиальное и смелое решение... Надо же, как мы зависим от мнения окружающих!

Да, так и есть! Супруга готова ехать со мной в Африку! С детьми! Не в последнюю очередь потому, что в издательстве теперь будут ей завидовать. Жаль только, что обратно к семейному очагу ее поведет не любовь, а тщеславие. И тем не менее годы совместной жизни на другом континенте могут серьезно нас сблизить. Возможно, мы даже наконец станем родными людьми...

Только вот как там прожить без тещи? А без Кудесниковой?

Но попробовать надо. Попытка, говорят, не пытка. Правда, товарищ Берия?

У последней черты

Казалось бы, можно расслабиться и спокойно ждать вылета в Дар-эс-Салам13. Но судьба мне готовила еще одно испытание, и с совершенно неожиданной стороны.

Уезжать и возвращаться — разве это не прекрасно? Предвкушая приятную встречу с друзьями, я шел по пустым аллеям расположения части, зеленым и тенистым. Небо было синим, солнышко — ласковым, вокруг пели птицы, а до отъезда в Танзанию оставалось меньше месяца.

Вдруг:

Капитан Костицын!

Кто это так официально?

Пустота аллей была обманчивой. Здесь теплилась жизнь. Среди этой зелени встречались и представители местной фауны. Длинная тень отделилась от дерева и направилась ко мне. Замполит, некто Колосов. Любит прохаживаться по дорожкам в полном одиночестве, но в расчете на то, что его увидят. Уж не знаю, что это были за ролевые игры, но Колосов явно кого-то изображал. На носу у него, вне зависимости от яркости освещения, всегда сидели темные солнцезащитные очки, а руки были заложены за спину. Так и перемещался, как зэк на прогулке.

В кого же он перевоплощался? Судя по гротескно выгнутой военной фуражке, в какого-нибудь «черного полковника». Или, может быть, в Пиночета. А что? Разве в мелкой войсковой гниде не может обитать настоящий диктатор, неузнаваемый до поры?

Костицын, где ваши конспекты первоисточников?

Ну да. О чем еще может спросить замполит?

Они у меня дома.

После обеда приказываю вам принести их и представить мне для проверки.

Это можно сделать, но они неполные. Я только что из командировки, отсутствовал больше месяца. Их надо восстанавливать, на это уйдет два-три дня.

Если командировки мешают конспектировать Маркса, Энгельса и Ленина, то еще вопрос, будете ли вы в дальнейшем летать. Даю вам час. Если не принесете конспект, продолжим разговор на партсобрании.

Ах, как я предсказуем! Как легко подловить меня такому опытному сволочуге, как Колосов! Конечно, у кого же мне взять этот конспект так быстро, как не у своих же — переводчиков братьев Гулинских?

Когда моя тетрадь легла к нему на стол, он на нее даже не взглянул, а срочно отправил посыльного за Витей и Валерой. Чтоб немедленно! И с конспектами!

Привели близнецов, страшная правда открылась, и Колосов тут же назначил заседание партбюро для разбора персонального дела капитана Костицына, который обманул замполита. Заседание провели в тот же день. В итоге — выговор без занесения.

Казалось бы, не смертельно. Но этого оказалось достаточно, чтобы затеять отзыв положительной характеристики, которую мне давали для выезда в Африку. Я ведь изменился — замполита обманул... А с новой характеристикой, если верить Колосову, меня можно будет отправить разве что на Соловки. Партсобрание состоится завтра.

Что, Рома, не ожидал? Еще несколько часов назад все было прекрасно и безоблачно.

Я понял, что оказался у опасной черты. И что спасти меня может только командир полка Геннадий Петрович. В части его уважали и побаивались одновременно.

А, Роман! Ну заходи, заходи. А я думаю: времени остается всего ничего, а ты все не идешь. Слышал я, что там затевается. Ничего не бойся. Я сам на собрание приду.

Вечернее построение позади, и офицеры гурьбой заходят в класс третьей эскадрильи. Народу много, поэтому рассаживаться никто не будет. Собрание проведем на ногах. К тому же это недолго: вопрос в повестке дня всего один — персональное дело капитана Костицына.

Замполит грамотно дирижирует процессом.

Вы все, наверное, знаете, из-за чего мы сегодня здесь собрались. У нас в полку произошло событие, мимо которого мы не можем пройти равнодушно. Не имеем права! Мы должны проявить партийную принципиальность и дать четкую оценку этому вопиющему факту. Кто хочет выступить?

Назначенный меня топить Гурьев делает шаг вперед. Но вдруг вмешивается стоящий рядом с замполитом командир полка:

А можно я скажу?

Это не соответствует плану Колосова, но он пока даже не догадывается насколько.

Да, конечно, товарищ командир!

Гурьев задвигается обратно, а Геннадий Петрович начинает свою речь. Он достаточно лаконичен. Говорит о моих личных и профессиональных качествах. О том, что со мной полк уже несколько лет выполняет задания за границей — и ни одного прокола. О том, что конспекты, конечно, важны, но ведь офицер не танцевал, а делом занимался. Поэтому самое лучшее, что товарищи коммунисты могут сейчас сделать, — это пожелать капитану Костицыну успешной работы в новых, совсем не простых условиях за рубежами нашей Родины.

После выступления командира в настроениях товарищей коммунистов происходит решительный разворот. Назначенные меня терзать опускают очи долу. Да и сам Колосов понимает, что после речи Геннадия Петровича продолжать изначально заготовленный сценарий уже не имеет смысла. Пытаясь сохранить хорошую мину при плохой игре, бодренько так заявляет, что капитана Костицына пригласили сюда больше в воспитательных целях. А так — конечно, достоин. Ну что, товарищи, голосуем? Кто за то, чтобы оставить все как есть и не отзывать уже выданную капитану Костицыну положительную характеристику?

«За» голосуют даже те, кто готовил обвинительные речи с подачи замполита. Включая продажного Гурьева. Уф-ф, пронесло! Спасибо вам, Геннадий Петрович! А то налетели ветры злые, и думалось уже, что я один тут стою неприкаянной былинкой... А оказывается, вовсе и не один.

 

Вот и наступил этот день. Я покидаю Паневежис на три года. Даже не верится!

Стоим на перроне железнодорожного вокзала. Провожают меня замечательные девчонки, наполнившие мою холостяцкую жизнь ароматами молодости, фантазиями, авантюрами, маленькими интригами. Позади остается такой сладкий, такой неповторимый отрезок бытия. Он уходит в прошлое навсегда, и я это знаю. Мне его немного жаль, но впереди ждет Африка и жизнь, полная приключений. Новый мир. Другое полушарие, другой континент, другая страна. Новая работа, новые друзья. Новые враги. А куда же без них?

Работа бортового переводчика сделала прощания и встречи чем-то очень привычным. На душе легко и светло. К тому же у меня здесь остается квартира. Значит, точно еще вернусь.

 

 

1 Встать! Внимание! (Итал.)

 

2 Гомельский Александр Яковлевич (1928—2005) — баскетбольный тренер, под руководством которого национальная сборная СССР стала олимпийским чемпионом, двукратным чемпионом мира и семикратным чемпионом Европы.

 

3Клетка — здесь: штатная единица.

 

4 ДОС — дом офицерского состава.

 

5 Двухгодичник — здесь: выпускник гражданского вуза, прошедший в нем обучение на военной кафедре и отправленный служить в армию на два года в звании лейтенанта.

 

6 Джеппсен (Jeppesen) — американская компания, один из мировых лидеров на рынке аэронавигационной информации и образовательных услуг в области авиации.

 

7 Касьянов Тадеуш Рафаилович — советский и российский спортсмен, мастер рукопашного боя, актер, каскадер и постановщик трюков в кино. Стал широко известен после того, как сыграл боцмана в советском боевике «Пираты XX века».

 

8 Паюосте — место расположения военного аэродрома и гарнизона на окраине Паневежиса.

 

9 Уэйн Дуглас Гретцки — центральный нападающий канадской НХЛ в 1978—1999 гг., один из самых известных спортсменов XX века.

 

10 Возить на командира — учить командовать самолетом. Сразу после окончания летного училища молодые офицеры служат в должности помощника командира корабля. После двух-трех лет такой стажировки их специально готовят, чтобы они могли принять командование.

 

11 Йонас (в других написаниях — Жонас, Жонаш, Джонас) Савимби — ангольский военный лидер и политик, создатель Национального союза за полную независимость Анголы (УНИТА). Сторонники Савимби воевали сначала с португальскими колонизаторами, а в описываемый период — с Народным движением за освобождение Анголы и правительством страны, которым оказывал поддержку Советский Союз.

 

12 Четвертый Запад — т. е. студент четвертого курса факультета западных языков. Пятый Восток — студент пятого курса факультета восточных языков.

 

13 Дар-эс-Салам — крупнейший город Танзании, находится на восточном берегу Африки.