Вы здесь

На вздрогнувшем холсте

Стихи
Файл: Иконка пакета 05_sokolov_nvh.zip (10.58 КБ)

* * *

Владимиру Мандриченко

 

Безнадежный художник ужасно хандрит,

Но надеется: только закончится пост —

Из пространства и времени метеорит

Вдохновения свалится прямо на холст.

Ветер примется с кленов сдирать кожуру,

Хочет кобальт и кадмий смешать,

Чтобы тени деревьев вмешались в игру

И к холсту приложили печать.

Несмотря на работу и в ведро, и в зной,

Дна успеха никто не достиг,

Потому что себя беспредметной мазней

Выражал безответный инстинкт.

И поодаль от стаи берез-недотрог,

Так как не с кем про жизнь говорить,

Рыжий тополь смотрел, как метался Ван Гог

Перед тем, как себя застрелить.

Пока образы сон упакует в снопы

На глаза епитимью наложит луна,

Чтобы встретиться с лицами листьев слепых

И узорами льда на фрагменте окна.

 

 

* * *

Вновь проселка сиротский суглинок покрывает ковром снегопад.

Слышишь — нежные кости снежинок по утрам под ногами хрустят?

Разве прав громовержец Юпитер, заставляя любить этот шум?

И взбивает из снега кондитер крем для торта зимы наобум.

Но инкогнито реквием в маске репетирует месяц навзрыд,

Чтоб Сальери, готовясь к развязке, испытал на себе цианид.

Почему ж после этого гений добровольно садится в тюрьму,

Где танцуют чугунные тени и визжит соловей, как Му-му?

Разрядилась души батарейка — надоело возиться с душой,

И нельзя обойтись без римейка, обдирая оазис чужой.

Но кому-то угодна работа — выковыривать мысли из книг.

Шить шинель себе из шевиота и пристраивать к ней воротник.

Собирать упаковки от жвачки, разводить на эон канитель…

Ты же мертвый, Акакий Башмачкин, на хрена тебе эта шинель?

 

 

* * *

Обманы Пушкина и Тютчева

Дороже низких истин тьмы,

И произвол веленья щучьего

Сумы желанней и тюрьмы

Для сердца русского… От бешенства

Сгорела в сотый раз Москва,

И сушатся портянки беженца

В версальских парках Бенуа.

Погребена идея нации,

Но крот истории не сыт —

Пора ль капитулянтке Франции

Привить кусающийся стыд?

Или давно протухла Дания,

А Гамлет родом из цыган?

Сгинь, липкий вирус сострадания,

«Как сон, как утренний туман!»

 

 

РОССИЯ

Ты вдруг налетишь на меня как осенняя буря,

Мою одноместную жизнь отправляя на дно,

То с тихой улыбкой, то с злобным оскалом питбуля

Умелой рукой разливаешь в стаканы вино...

 

А мне экзотическим кажется этот напиток,

Я пью с отвращением этот любовный нектар,

И ревность мне сердце сосет миллионом улиток,

И хмель ударяет мне в голову как янычар.

 

Из всех кавалеров в часы мировой распродажи

Особенно нежными будут любовники зим.

Но ты на лице никогда не меняешь пейзажи,

И выберешь ткань для нарядов — туман или дым.

 

Как мы осторожны, пугаясь огласки и света,

Нам стыд дальнозоркий дополнит сверхточный инстинкт...

По сердцу стреляет октябрьской ласки ракета,

Но русское сердце в роскошных чертогах грустит.

 

Пусть чувства корчует десница осеннего ветра —

Посмотришь, а в окнах: равнины, как кости, белы...

И в клетке груди разрывают чертеж геометра

Деревни глаза голубые и полные мглы.

 

Покрытые пылью от демисезонных бомбежек,

Приснившись случайно, Баграм, Хаса-Вьюрт и Шали,

Как в детстве Дик Сэнд, дядя Степа и серенький ежик,

К глазам твоим за ночь уже навсегда приросли.

 

Под лампой ума размножаются мелкие гады,

Но жизнь на бумаге течет без курьезных помех...

Когда я ловил на тебе восхищенные взгляды,

Души дирижабль поднимался от гордости вверх.

 

 

* * *

Преврати в источник вдохновенья,

Сэр Оскар Уайльд,

Перпендикулярное паденье

Снега на асфальт.

У истока Красного проспекта

Ты, как Одиссей,

Требуешь от каждого субъекта:

«Дай пятьсот рублей?»

Подставляешь голову и плечи

Под удар стихий,

Чтобы жестким сделать орган речи,

Как бильярдный кий.

От тебя шарахаются птицы,

Вянут кроны лип,

Красно-желтый лист клеймом убийцы

К волосам прилип.

Бросишься с Парнаса в гущу улиц,

Может, зря,

Добывая, словно тот же Улисс,

Банку янтаря.

Грандиозно, впившись в губы кружки,

Пить янтарь взасос…

На закуску вобла, сыр и сушки —

Что воротишь нос?

 

Ничему дурак не научился:

Не посмел…

В толстых пальцах Бога раскрошился

Мел.

 

 

* * *

С календарика отрывного

Отколупывая листок,

Совесть мучает Соколова,

Если нет давно свежих строк.

Что же делать? — «Ни дня без строчки»! —

Но нет строчек и слов давно…

Строчки — сизые голубочки,

Вот вода для вас и пшено!

Ветер, листья срывая с веток,

Отпускает искать свобод

Желто-розовых малолеток

Под заклеенный небосвод.

И летят они врассыпную,

Застилая Красный проспект…

В сквере снега пасту зубную

Ест сошедший с ума субъект.

 

 

* * *

Василию Соколову

 

В трезвон колокольный с звонками пустого трамвая

Вмешался гудок парохода с открытой реки...

Я сплю, и летает по комнате мама живая,

И стелет по полу лоскутные половики.

И бабушка, в гости приехав, вздыхает, не плачет,

Молитву творит и у Господа просит: прости...

Десяток яиц в узелке и пшеничный калачик

Для внука она сберегла, голодая в пути.

Ах, бабушка Анна, с тобой не пришлось мне проститься,

И вряд ли могилку твою я найду в Ерестной.

Нет памятней в жизни того дорогого гостинца —

Когда это было? Наверное, ранней весной…

Повеяло влажным теплом из добротного хлева,

И вспомнил вкус черных картошин из недр чугуна,

Корова стояла там гордая, как королева,

Под нею на корточках благоговела страна...

Скорбит Богоматерь с младенцем на темной иконе,

И страхи растут, будто близятся судные дни:

Ужели засохли мои деревенские корни,

Ужели в деревне совсем не осталось родни?

Ужели и я, расцветавший в стране нелюдимой,

Где папа в шинели и мама в тяжелом пальто,

Как легкий листок, оторвавшись от ветки родимой,

Лечу в неизвестность, лечу, превращаясь в ничто?

Молчи, не мычи с хомутами печали на шее:

Холодная печка в избе, и не светят огни...

Мы стали разборчивей, жестче, хитрей и умнее,

Но так бескорыстно не можем любить, как они.

 

 

* * *

Половозрелый, чуждый прозы, разочарованный в вине,

Поэт взирает, как березы ворон гоняют в вышине.

Любого ободрать до нитки стремится встречный снегопад,

И пышной флоры пережитки к земле безропотно летят.

Снег рухнет целеустремленно, чуть-чуть, пожалуй, запоздав…

Посеребренный отпрыск клена зубами вцепится в рукав,

Поскольку в поисках спасенья к поэту льнет любая тварь…

Весь бронзовый от огорченья, стоит, как вкопанный, фонарь.

Разинув рот, с улыбкой детской, он днем и ночью на посту

На скате улицы Советской, спиной к горбатому мосту,

К мосту Спартаковскому. В яме клубится электричек тьма —

Как клетка с злыми соловьями, всю ночь сводящими с ума,

Ста поездов, сошедших с рельсов, трагичней их сумбурный вой.

Напоминают погорельцев кусты, бредущие гурьбой

На фоне чугуна и стали… В себя заглянешь: как на грех,

Жизнь мчится по горизонтали, а надо, чтобы снизу — вверх.

С похмелья примешь снег за перхоть, а похоть выдашь за любовь…

За город хочется уехать, где сосны рвут друг друга в кровь,

Где пьяные от свежей злобы к поверженному вдрызг врагу

Белогвардейские сугробы засели в Заячьем логу.

 

 

* * *

О чудной Елене в квартире пустой затоскую,

И черные мысли примчатся верхом на химере.

И тотчас Мартынов зарежет княжну Лиговскую,

И Лермонтов в петле пеньковой умрет в «Англетере».

Субъекты, на горе себе расщепившие атом,

И дети с пеленок до мозга костей почемучки,

Поедем со мной любоваться ночным снегопадом,

Когда Академгородок уже в полной отключке.

Отправимся в полночь не к диким зверям на съеденье,

А прямо к костру, разожженному лешим на базе,

Где мозг отправляет в полет за виденьем виденье,

И нет никого, кто не верит в реальность фантазий…

 

 

* * *

Октябрь, ноябрь… Календарь неизбежно закончится,

И требует вечность с живущих оброк ежедневный,

Посмотришь в бинокль: мимо окон летит велогонщица

С фигурой Дианы и профилем юной царевны.

Куда ее тащит порыв без значенья конкретного?

Полны антресоли доверху добром барахольным:

Мешок антреприз, театрального сора конфетного…

И гибнет Декарт, пораженный холодным Стокгольмом.

И миф раздувает октябрьский пузырь революции,

С певцами империи Тютчев, Леонтьев, Гораций…

И змеи дождя по стене расползаются, вьются и льются.

И нет эволюции — только поток эманаций.

Скажи: энтропия — и сразу такое мерещится:

В дождливую осень из дома не сделать ни шага,

И по миру ходит с сумой молодая помещица,

А рядом с ней тащится еле живая дворняга…

Срастаются в узел глухие собачьи страдания,

И драмы людские в чужом непристойном обличьи

То в хрипах из крана, то в труб водосточных рыданиях,

То в рвущихся в окна снаружи стенаниях птичьих.

Рассудком, как липка ободранным, видишь растерянно,

Как к пристани сердца пристало прохожее судно,

И желтые листья (не ясно, с какого растения)

На землю стремятся упасть, чтобы спать беспробудно.

Уволь капитана в украшенном золотом кителе,

И некому станет отдать роковую команду:

Отправиться в прошлое, где безутешные зрители

Душой заполняют плывущую в бездну веранду.

Давно вторсырью обещала Фабричная улица

Отдать пароходы, сосущие берега вымя…

И женщина в белом с картины художника Шурица

На выставке вертит глазами, узнав мое имя.

 

 

* * *

Из леса попадешь однажды в Дом ученых,

Там новый вернисаж, там Шуриц Александр.

Ноябрь. Душа в плену иллюзий полусонных:

В созвездии блудниц, гепардов, саламандр.

Там гости на пиру страдают от мигрени,

И арии поют бродячие коты,

И ангел, бросив дом в густых кустах сирени,

Как бабочка на свет летит из темноты…

 

Хотелось рассмотреть, как Александр Шуриц

Изображает шум крадущихся минут,

И женщины в цвету, похожие на куриц,

Из глубины холстов зрачками сердце жгут.

Здесь явный перебор причудливых пейзажей,

Но в них, хоть пропади, нельзя попасть извне,

Так хочется обнять прекрасных персонажей,

Но с ними дураку нельзя сойтись в цене.

Легко ли ощущать любви осадок в мышцах,

Придя назад в приют, холодный и пустой,

Где беспокойный ум всегда понять стремится,

Как тарахтит в груди контейнер встреч с мечтой.

И некому сказать, что сердцу одиноко,

Но, сев за монитор, раскусит джентльмен:

Расцвет или закат сибирского барокко,

Покой картин в кольце кусающихся цен…

Ужель пришла пора поговорить о главном —

Прервав ночлеги глаз в пустотах серых стен?

Красавиц напиши, беседующих с фавном

Среди зверей и птиц, на вздрогнувшем холсте.

 

 

* * *

Вдруг истина явит себя в существе мутноглазом,

С растрепанной книгой, насквозь бормотухой пропахшем.

И сразу же взбесится мой непричесанный разум,

Накормленный впрок пирогом с хвойно-лиственным фаршем,

Привыкший об облике истины думать иначе:

Ее обряжать в креп-жоржет, возводя на котурны,

Не ведьмой костлявой — красавицей видеть, тем паче

Район, окружающий нас непристойно-сумбурный…

Назло пожирателям истин, студенткам филфака,

Вдруг Гоголь как моль вылетает из складок «Шинели»

Сгущать над отечеством тучи душевного мрака

И жизнь превращать в суматоху без смысла и цели.

Но мысль о случившемся сразу же делает сальто, —

Паскаль, огорошенный истиной, платит ей тем же:

Пейзажи Моне, по признанью Оскара Уайльда, —

Причина прекрасных туманов, цветущих на Темзе.

 

 

* * *

Валерию Кузнецову

 

Глина в чутких пальцах у Валерия, словно птица, дышит и поет.

Будто в ней сидит гомеомерия, исподволь готовая в полет —

Дрожь высоких крыльев нетерпения, прекратись! Звенит огонь в печи!

Вдохновенья смесь с отравой бдения — к собственной мелодии ключи.

И когда из глины, как динамика, заструится музыки ручей —

Станет бесполезная керамика людям хлеба Божьего важней.

И давно известно меланхолику: чтобы обессмертить запах бурь,

Глянцевую нежную майолику покрывает пестрая глазурь.

Как изъян на коже терракотовой, выест солнце слезы Аонид,

Но тебе уже по связи сотовой ни одна звезда не позвонит…