Вы здесь

Николай Гумилев и «Сибирские огни»

Словно молоты громовые

Или волны гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей.

Н. Гумилев

 

Дважды кавалер Георгиевского креста прапорщик Гумилев, знаменитый русский поэт Серебряного века, был расстрелян в ночь на 26 августа 1921 года. Имени палача, места расстрела и захоронения мы не знаем до сих пор.

А в 1922 году в журнале «Сибирские огни» (№ 4, сентябрь-октябрь, стр. 197) была опубликована рецензия на последние сборники Н. Гумилева за подписью «В. И.» (Вивиан Итин, член редколлегии) — небольшой и достаточно сдержанный отзыв для журнала, четко заявившего о своей советской ориентации, заканчивался так: «Значение Гумилева и его влияние на современников огромно. Его смерть и для революционной России остается глубокой трагедией».

На громадной территории от Урала до Дальневосточной республики «Сибирские огни» были единственным «толстым» литературным журналом — и вторым после «Красной нови» во всей коммунистической России. При этом два издания хоть и придерживались схожих творческих позиций, но явно конкурировали. «Красная новь» сегодня известна только заядлым литературоведам, а «Сибирские огни», очередной номер которого читатель сейчас держит в руках, — теперь единственный российский журнал, выходящий без перерыва сто лет.

* * *

Рецензия Итина не была случайной. Современные «итиноведы» пишут о его ориентации на личность, судьбу и творчество Гумилева в работе в редакции «Сибирских огней» — это оттенок, который Итин привнес в сибирскую творческую среду. Но рецензия обошлась ему дорого…

В 1928 году на пленуме Сибирского краевого комитета партии в связи с докладом о «культурной революции» возник вопрос о «Сибирских огнях», и выводы были таковы: «Сибирские огни»… неблагонадежны в политическом отношении, например, пять лет назад (sic!) в журнале было высказано мнение, что Гумилев оказал большое влияние на современную поэзию.

Вивиан Итин был исключен из партии 11 ноября 1937 года, позже арестован и расстрелян в Новосибирске 22 октября 1938 года.

Эту историю я узнал лет сорок тому назад — благодаря знакомству с Николаем Николаевичем Яновским (1914—1990), который в максимально смягченном для цензуры виде опубликовал ее в «Литературном наследстве Сибири». Я горжусь, что много лет общался с этим великим историком сибирской литературы, и мне обидно, что и через тридцать лет после смерти Яновского не написана его биография и нет даже памятной доски на доме, где он жил. А ведь Николай Николаевич вывел из забвения добрую сотню имен сибирских писателей и большая часть его творческой биографии связана с «Сибирскими огнями»!

Имя Гумилева, как, впрочем, и других поэтов и писателей Серебряного века, постоянно мелькало в наших беседах с Яновским: по каким-то причинам ему не давали допуска в спецхраны библиотек, а у меня были или подлинники «запрещенных» книг (Н. Гумилев, «К синей звезде»; М. Волошин, «Стихи о терроре»), или их фотокопии. Также Николая Николаевича интересовали газеты и листовки периода Гражданской войны в Сибири, что было предметом моего собирательства в те годы. Кстати, я храню первые пять номеров журнала «Сибирские огни», полученные от Яновского из его дублей в обмен уже не помню на что, храню и несколько его почтовых карточек с просьбой зайти (у меня тогда не было домашнего телефона, и почта была единственным способом связи).

Поэзию Гумилева, к своему стыду, я узнал достаточно поздно, попав в 1963 году из глубоко провинциального Барнаула в летнюю физматшколу Новосибирского университета, — эти убивающие наповал, приводящие в непонятный экстаз стихи читал нам преподаватель физики Борис Найдорф, через несколько лет с большим скандалом уволенный. Раньше, в Барнауле, весь Серебряный век был для меня цветным и в основном небесных оттенков: синий двухтомник Блока, темно-синие Брюсов, Анненский и Саша Черный в «Библиотеке поэта», голубой Есенин в пяти томах и голубая Цветаева 1961 года издания, которую мечтал достать и переписывал от руки, начиная с первой страницы: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед…» Лишь Анна Ахматова была вишневой («сурковская», 1958 года издания) и зеленой (1961 года издания, «лягушка», как говорили библиофилы). Имелись еще голубой пятитомник Бунина и фиолетовый Куприн — «Яма», которую читали на уроках через щель в парте…

А в 1964 году, на первом курсе физфака НГУ, вернувшись с сельхозработ, с «картошки», из села Морозово, мы ринулись в читальный зал переписывать только что вышедшее «чудо советской цензуры»: «Русская литература ХХ века. Дооктябрьский период. Хрестоматия». Составил ее Николай Алексеевич Трифонов, человек с героической биографией (война, плен, побег, участник Сопротивления в Италии), беззаветно любящий русскую литературу, — составитель нескольких томов «Литературного наследства» и пяти стереотипных изданий хрестоматии, которую переписывали от руки по всему СССР. Кроме обязательного Горького, Серафимовича, Скитальца и Демьяна Бедного в этой хрестоматии были Мандельштам («На стекла вечности уже легло мое дыхание, мое тепло…»), Цветаева и Гумилев: «Жираф», «Капитаны»… Всего семь стихотворений — и все первоклассные!

До сих пор не знаю, как это удивительное пособие для пединститутов прошло цензуру. Хотя полный запрет Гумилева в послесталинском СССР — миф, ведь с 1964 года была вполне легальная и доступная в любой библиотеке хрестоматия, да и сами книги Николая Степановича входили в каталоги-прейскуранты букинистической литературы, а значит, их можно было купить легально (конечно, «по блату», но это уже детали), была прижизненная библиография Гумилева, опубликованная в книге А. К. Тарасенкова «Русские поэты XX века», вышедшей в 1966 году и изменившей всю мою жизнь — я захотел иметь все (!) прижизненные издания любимого поэта и с того момента стал коллекционером…

Вообще говоря, коллекционерами можно считать подавляющее большинство людей: мужской набор инструментов в квартире, подборка женских украшений в шкатулке, несколько шкатулок или вазочек в квартире… Собирательство — естественная черта человека, это у нас в крови от первобытных предков…

Мне судьба назначила собирать книги и автографы Серебряного века вдалеке от мест, где они «водятся», и это сильно сказалось на качестве коллекции. Но если посмотреть с другой стороны, то когда вы, например, решили собирать русские монеты — у вас в конкурентах Эрмитаж, где они хранятся в идеальном состоянии, полученные в момент выхода с монетного двора, если вы решили коллекционировать русскую живопись — все шедевры давно собраны Русским музеем и Третьяковской галереей, а остальное в региональных музеях. У библиофила же в конкурентах — библиотеки, которых, конечно, много, но все они стали государственными в 1917 году, и книги в них предназначены для чтения, поэтому безобразно переплетены за десятки лет тысячами непрофессиональных переплетчиков, книги должны быть защищены от кражи, поэтому изуродованы многочисленными штампами на титуле, «кармашками» и ярлыками, наклеенными канцелярским клеем («жидкое стекло»), который разъел страницы… Только истинный библиофил может наслаждаться первозданным видом своих находок, зная, что таких больше нигде нет. Книги нельзя читать — они от этого портятся, это библиофильская аксиома, и сегодня даже в руки книги берут в белых перчатках.

А прижизненные книги Гумилева я собрал все, в провинции для этого понадобилось больше тридцати лет. Но сначала хотелось иметь тексты.

В областной библиотеке и в ГПНТБ книг поэта не было. В 1972 году в Новосибирске на улице Чаплыгина (быв. Асинкритовская) сносили дом присяжного поверенного Григория Ивановича Жерновкова, расстрелянного в 1937 году. В подсобных помещениях дома хранился большой архив юриста, при сносе выброшенный на улицу под октябрьские дожди — среди документов было много редких новониколаевских брошюрок и листовок, в том числе времен Колчака. Я был молод и глуп, но и времена были «вегетарианские», и я предложил набор из этих изданий в Москву, в библиотеку имени Ленина (и мне ничего за это не было, никуда не вызывали!) — а Ленинка по моей просьбе прислала мне целую посылку с микрофильмами прижизненных книг Гумилева, Волошина и Шершеневича, исключив только «Стихи о терроре» Макса Волошина (книга спецхранения, о чем я тогда не знал). Я и мой товарищ тогда дружили с девушками, работавшими в одном из НИИ и имевшими доступ к множительным аппаратам «Эра»; хорошо помню цену: две копейки за страницу Гумилева, полтора рубля за сборник. До сих пор в новосибирских домашних библиотеках мне попадаются, вызывая ностальгию, эти «издания», примитивно переплетенные нами ночами перед субботними встречами книжников на задворках магазина «Букинист» (Красный проспект, 31). Таков мой своеобразный «личный вклад» в культуру любимого Новосибирска в 1970-е годы: редчайшие первые издания Гумилева, Волошина, Шершеневича, Мариенгофа, из «запрещенки» — «Реквием» Ахматовой…

Из полутора десятков прижизненных книг Гумилева реально очень редки только две: «Путь конквистадоров» (Спб., 1905) и «Романтические цветы» (Париж, 1908), а в состоянии коллекционной сохранности (как мои экземпляры) их считаные единицы.

Свой первый сборник «Путь конквистадоров» поэт выпустил на средства матери. Тираж в 300 экземпляров не был раскуплен, продавался только в Гостином дворе Царского Села (по другим источникам — уничтожен автором).

Сам Гумилев считал первой книгой парижские «Романтические цветы» и вел отсчет от нее. В Париже, где поэт учился в Сорбонне в 1906—1907 годах, налаженные связи помогли в 1908-м выпустить этот сборник стихов и даже получить за него гонорар. В России сборник не продавался и, по моему опыту, встречается еще реже, чем «Путь конквистадоров».

Следующий, очень красиво оформленный художником Кардовским, сборник «Жемчуга» (1910) встречается на рынке, но в моей коллекции он в сохранности «из-под станка», другого такого я больше не видел. Четвертый сборник (третий — по Гумилеву и надписи на титуле) «Чужое небо» (1912) — в такой же сохранности.

Со сборником «Путь конквистадоров» у меня связан один забавный эпизод. Мой многолетний друг, великий библиофил России Аркадий Михайлович Луценко (1940—2008) «за рюмкой чая» показал мне свой экземпляр «Пути» в красивой полукоже, но одна рюмка была лишней, и я спросил:

А это что за хлам?

Аркадий на секунду лишился дара речи.

Обрезан, обложки нет… — нахально продолжил я.

Ты видел лучше? — взбеленился мой друг.

У меня в «люксе» есть… — небрежно обронил я и, выслушав короткую нецензурную тираду, добавил: — Могу привезти показать.

Вези! Если лучше моего, с меня коньяк!

Через месяц привез, показал — и это была ошибка: настроение у Аркадия испортилось надолго. «Я, петербуржец в четвертом поколении, не смог отыскать, а в какой-то дыре, в Сибири, такой экземпляр!» — повторялось при каждом моем приезде. Коньяк, правда, был куплен…

* * *

Гумилев любил оставлять автографы на книгах. Его поэтическая жизнь, личная, воинская — одни сражения, самоутверждаться надо было каждый день. Но автограф автографу — рознь. Для Гумилева самый-самый — мечта библиофила! — короткий: «Коля — Ане». Кажется, все в госхранилищах…

К началу 2000-х у меня было три гумилевских инскрипта: два теплых, но подписанных «с уважением», третий — даме, но очень вежливый.

И вот в один весенний день заходит в магазин «Библиофил», что на Лиговском проспекте Петербурга, известный крупный книжный дилер Герман Ф.

Нигде не завалялся тут «Фарфоровый павильон» 1918 года?

Стоит заметить, что из прижизненных книг Гумилева после «Мика» это самая частая книга, совсем не уровень Германа.

Нет, а тебе-то зачем?

Да вот у меня «Павильон» с двойным автографом: один на титуле и стихотворение на контртитуле. Расплету, вставлю в другой экземпляр, будут две книги с автографом.

У меня после таких слов аж «в зобу дыханье сперло» — я и сам прожженный книгопродавец, но это было запредельное варварство, просто преступление перед русской культурой, а ведь мы, библиофилы, коллекционеры автографов, несмотря на постоянные «купи-продай», в сущности, сохранением этой культуры и занимаемся…

Герман сегодня в ином мире, и не могу не вспомнить его добрым словом: с запрошенной — беспредельной по тем временам — цены скидку он мне сделал — и вот книга в моей квартире на Лифляндской улице.

Скромный переплет из картона, но обложки внутри сохранены. На титуле дарственная надпись: «Дорианне с ея скрипкой первые стихи. Н. Гумилев», на чистом обороте авантитула слева — автограф знаменитейшего стихотворения из цикла «К синей звезде»: «Я говорил: “Ты хочешь, хочешь? / Могу ль я быть тобой любим? /Ты счастье странное пророчишь / Гортанным голосом своим…”»

Эти стихи я знал наизусть с 1970-х, но загадочный, таинственный образ гумилевской подруги, встававший перед глазами, обрел имя только теперь.

Коллекционер автографов иногда чувствует себя сверхчеловеком, и я благодарен судьбе за это. Читая автограф, я знаю — когда умрет автор, когда умрет адресат, какие отношения их связывают, что с ними было раньше и будет позже…

Образ Дорианны оказался не совсем романтическим, но в первые дни понятно было очень немного. Подробности поиска опущу, хочу лишь напомнить, что донжуанский список Николая Степановича опубликован и почти весь состоит из весьма юных дев. А Дорианна — это Дорианна Филипповна Слепян. Родилась в 1902 году, актриса, драматург, член Союза писателей СССР с 1945 года. Опубликованы ее мемуары, не оставляющие сомнений в характере отношений с поэтом. Она о Гумилеве говорит так: «И вообще своеобразие его облика скорее удивляло, чем привлекало: очень высокий, движения как на шарнирах, дынеобразная голова с небольшими глазами, какого-то неопределенного цвета и выражения… но руки… У него были необыкновенно красивые, выразительные руки…»

В мемуарах Слепян описывает подаренную книгу явно по памяти: «На титульном листе было написано стихотворение, а над ним посвящение: Дориане с ее скрипкой — мои первые стихи». И комментирует: «К моему большому сожалению, в тридцать седьмом году я уничтожила эту книжку и письмо». Что за письмо — непонятно, но вот на задней обложке книги карандашная пометка: «50. от 22/VII — 36 г.», что означает цену и дату сдачи книги в букинистический магазин с адекватной по тем временам ценой: 50 рублей в 1936 году были приличными деньгами, это стоимость хороших женских туфель.

Я не знаю, как экземпляр попал к Герману, — на мой вопрос он ответил обычным дилерским: «Где-где? Купил». Но в одно время со сдачей книги Дорианна Филипповна, вероятно, продала и письмо, вдруг где-то всплывет — рукописи не горят!

Д. Ф. Слепян не только вошла в биографию Гумилева, но и упоминается в биографии Анны Ахматовой. Из записок Лидии Чуковской: «13 марта 1942 г. <…> Слепян — грубая, злая, умная. <…> 17 апреля 1942 г. Скоро явились: Раневская и Слепян. Сквернословили и похабничали. <…> NN (Анна Андреевна Ахматова. — Ред.) попросила меня остаться. “Похабность Раневской артистична… но непристойности Слепян — такая вялая скука”. <…> 22 апреля 1942 г. <…> О Слепян она (А. Ахматова. — Ред.) сказала: “Это не женщина, а какая-то сточная труба”».

Мне же, человеку грешному, интересно, знала ли Анна Андреевна об отношениях Дорианны и Гумилева в 1918 году?

Дорианна уже в Ташкенте была известной лесбиянкой, из эвакуации вернулась с подругой-театроведом Раисой Моисеевной Беньяш (1914—1986). Слепян была в Ленинграде одной из немногих, кто вел откровенно лесбийскую жизнь — в ее художественно-салонной форме, с дореволюционными традициями.

Сделаем предположение, стандартное для тех лет, что такой салон (Толстовский дом, Фонтанка, д. 54, кв. 104) поддерживался и контролировался НКВД-КГБ. Последние годы Слепян была тяжело больна, практически не ходила, Беньяш самоотверженно за ней ухаживала до самой ее смерти в 1979 году. Теперь на Комаровском кладбище Дорианна Филипповна покоится в одной могиле с Раисой Беньяш, недалеко от могилы А. А. Ахматовой. Я там был один раз. И цветы положил только на могилу Анны Андреевны.

Стихотворение «Я говорил: “Ты хочешь, хочешь?..”» впервые было опубликовано в загадочном сборнике стихов Н. С. Гумилева «К синей звезде» (Берлин, 1923), изданном Еленой Карловной Дебуше-Ловель с помощью критика К. Мочульского.

Все нижеизложенное об их отношениях не подтверждается документами — это мемуары и слухи. Она родилась в семье вице-консула США в Одессе, врача Чарльза Дебуше и его жены, выпускницы Сорбонны Людмилы Васильевны Орловой. В 1917 году Гумилев проходил службу в качестве адъютанта при комиссаре Временного правительства во Франции, а она была русской переводчицей и переписчицей военных бумаг Русского экспедиционного корпуса в Европе, тонкой красавицей с притягательными манерами, знала несколько языков, умела хранить секреты, слыла неприступной и молчаливой, но однажды пришла к нему в отель и осталась до позднего вечера. Позже говорила о себе как о единственной женщине, от которой поэт не смог добиться близости. Никаких конкретных следов их романа не сохранилось: ни писем, ни фотографий. А в 1935 году, уже став журналисткой, она приезжала в Ленинград и пыталась встретиться с Ахматовой, чтобы передать ей архив Гумилева: записки, фото, рукописи стихотворений. Не получилось…

Рукописи Гумилева 1917 года затерялись, как и следы самой Елены Дебуше. В 1930-х годах она вышла замуж и уехала в Америку. Возможно, жила в Бостоне, Нью-Йорке… Самые знаменитые строчки сборника «К синей звезде»: «И умру я не на постели, / При нотариусе и враче, / А в какой-нибудь дикой щели, / Утонувшей в глухом плюще...»

* * *

Гумилев, переживший безответную любовь, в апреле 1918 года получает в Лондоне, в российском генеральном консульстве, паспорт для возвращения в Россию и едет навстречу своей предсказанной смерти. Письмо будущей жены Анны Энгельгардт, где она пишет о российских ужасах и просит не приезжать, его в Англии не застанет.

Стихотворение «Я говорил: “Ты хочешь, хочешь?..”» и в «Библиотеке поэта», и в полном собрании сочинений опубликовано по тексту сборника «К синей звезде» с примечанием: «Написано в 1917—1918 гг., существует автограф, который хранится в Париже у Никиты Струве». В Париже я тогда бывал несколько раз в год и с Никитой Алексеевичем Струве был знаком. Никита Струве (1931— 2016), интеллектуальный и моральный глава русской эмиграции во Франции, внук друга-врага Ленина Петра Струве, владелец знаменитого русскоязычного издательства «ИМКА-Пресс», работал в огромном кабинете на втором этаже магазина этого издательства, а я проводил долгие приятнейшие часы в библиофильских розысках на первом этаже и в подвале магазина.

Я привлек его внимание с первого приезда как книжник из экзотического для Парижа города и однажды удостоился экскурсии наверх. С привезенной мною ксерокопией гумилевского автографа проблем не было, Никита Алексеевич мгновенно нашел свой среди нескольких тысяч других автографов в личной коллекции. Были, впрочем, мелкие разночтения: «могу я быть» и «могу ль я быть» — в моем, и на восемь строк больше: почему, нам стало понятно из контекста. У поэта были разные задачи: в 1917 году это стихотворение написано о Елене, которая «задумчиво прошла», в 1918 оно же посвящается Дорианне — как экспромт (оно не опубликовано и девушке неизвестно) во славу краткого романа. Строчки об «уходе» неуместны.

Струве искренне меня поздравил с находкой, ксерокопию я ему подарил. Мне осталось только найти фотографию Дорианны, хотелось посмотреть в ее, привлекшие великого поэта, глаза, как я уже знал, не всегда искренние. Благодарю Валерия Николаевича Сажина, «хармсоведа» и создателя единственной объективной биографии Салтыкова-Щедрина — он нашел архивное фото, и мы видим: глаза у Дорианны Филипповны Слепян действительно и большие, и красивые.

 

P. S. Новосибирский поэт Владимир Светлосанов, мой большой друг, написал в свое время стихотворение, которым мне хотелось бы завершить сегодняшний разговор о Николае Гумилеве.

 

Гумилев

Подумать только — двадцать третий год,

Еще выходят книги Гумилева,

Когда он сам, как пущенный в расход,

Значенья не имеет никакого.

 

Его любезно приютил Нерей,

Он убежал в объятья к нереидам,

Всех жен забыл, забросил всех детей

И наслаждается чудесным видом.

 

Живет у озера с названьем Чад,

Его шатер боготворят туземцы.

Он им стихи читает, все подряд,

И позволяет у костра погреться.

 

Столп огненный — и искры над костром.

Чужое небо, звезды над горами.

А в небе петроградском и родном

Уже они не блещут жемчугами

 

Они на шлемах у большевиков.

Нет, не колчан, а кобура чекиста,

Не завязь романтических цветов,

А приговор — и выстрел в акмеиста.