Образок в конверте

* * *

Липа зацвела и облепиха, трансформатор спел за упокой.

Северный хлебнул поселок лиха, серый — между лесом и рекой.

 

Меченный Афганом и Донбассом сухопарый местный инвалид,

Латаный, как парус над карбасом, вечером на пристани стоит.

 

В сапогах и стриженой бородке, половине берега родной,

Забычкует, сядет, выпьет водки — что ж не выпить, если выходной?

 

Что ж не выпить: изба обжитая в декабре оставлена женой,

И пуста душа его простая, как весной сарайчик дровяной.

 

Дождь идет, а он его не чует, клев стоит, а кровь не бередит;

Курит и за все себя бичует, курит, курит, на реку глядит.

 

* * *

Машины идут грузовые, туман разгоняя и чад.

А рядом — цветы полевые, ручьи луговые журчат.

Заводы дымят вековые, пылает котельный мазут.

А рядом — цветы полевые под самые стены ползут.

Резервы идут трудовые на пьянку, на отдых и труд,

И только цветы полевые без всякого смысла живут.

Топтали их мир верховые, пахали их, рвали и жгли,

Но снова цветы полевые встают из-под черной земли.

Из мелкого сора земного, из солнца, любви и воды

Они поднимаются снова у каждой, считай, борозды.

Стоят их полки луговые заслоном у всех рубежей,

Летят их платки пуховые над лесом из пик и ежей.

С боями пройдя огородом, форсируя жидкую грязь,

Я чувствую с этим народом, наверное, кровную связь.

* * *

В краю коров и коз комолых,

В краю камней

Восстал чабрец и ропщут смолы,

Пасут коней.

Народ на пристани судачит,

Кой хрен живет,

Где рыжий снайпер на госдаче

Боржоми пьет.

Среди татарских сыроварен,

Где зной к утру,

Мне этот год судьбой подарен:

Дает — беру.

Скалу, и катер на дозоре,

И жар лучей.

А Крым ворочается в море —

Ни наш, ни чей.

 

* * *

Он в детстве пускал поезда под откос,

А в старости в скупку медали отнес,

По снегу упрямо хромая,

И умер в канун Первомая.

 

Он мог бы, пожалуй, еще и пожить,

Но в гроб себя к маю решил уложить,

Сказав: «Наломались, и будя,

Пусть мучатся новые люди».

 

А новые люди растут, как трава,

Рожают детей и качают права,

Христу на соседей кивают,

По новой войну затевают.

 

* * *

Дорога вдоль берега Камы

Пуста и прекрасно-долга.

А мимо — то ветлы и храмы,

То вырубки да берега.

 

Я в дальнем поселке, не новом,

Где лет пятьдесят не гощу,

В жилище опрятном и вдовом

Красотку одну навещу.

 

Она меня старше немного:

На тридцать без пары годов,

А все не докличется Бога,

Заступника сирот и вдов.

 

А как ведь звала молодицей!

А Он все, казалось, молчал...

Укликалась, стала вдовицей,

Работать пошла на причал.

 

И дома сидела, молчала

Во вдовой ночной тишине,

Придя с голубого причала

В избушку с геранью в окне,

 

И тихое что-то шептала,

Держа рукоделье в руках,

И длинные письма писала

В простых и напевных стихах.

 

Пропитаны говором местным,

Умели они излучать

Такое, что было уместным

Молитвой на них отвечать.

 

И так и велась переписка:

Стихи и короткий привет —

Как будто стучала радистка,

И только молитва в ответ.

 

Нашел образок я в конверте

Однажды удушливым днем:

«Избави от бесов в час смерти!» —

С такою молитвой на нем.

 

Я еду по берегу Камы,

Висит на груди образок.

Раз все-таки живы пока мы,

Не грех и обняться разок

 

В поселке у отмели рыжей,

Где храм, и причал, и ветла,

И души тем ближе и ближе,

Чем больше ветшают тела.

 

* * *

Он жил в подвале, в мастерской,

И только редкими ночами

Бродил по Бронной и Тверской,

Давно забытый москвичами.

 

Но, воплощенный в мастерстве,

К дощечкам ели бессучковой

Он возвращался по Москве

В проход Кисельный тупиковый.

 

В затворе, без учеников,

Без женщин, старый и негибкий,

Как семь и пять тому веков, —

Альты он делал, а не скрипки.

 

Но не играл. Без пальцев двух,

Зарытых в мае в дно траншеи,

На стук и ощупь, как на слух,

Он чуял альт, зажав у шеи.

 

И я в затворе чуть дышу,

И чаще брежу, чем вещаю,

И что-то странное пишу,

И речь на ощупь ощущаю.

 

* * *

Река, впадающая в Дон,

Не зазвенит, пока не тронешь.

В ней ходит рыба подо льдом

И отражается Воронеж.

 

И у меня был тоже дом,

Но память рушится, лишь тронешь,

И ходишь рыбой подо льдом,

Где отражается Воронеж.

 

Один Воронеж.

 

* * *

На августовском полустанке

Живых разыскивал комбат.

В эвакуацию в Ельшанку

Их отвезли под Сталинград.

 

Сперва скотину вывозили

И, положившись на авось,

Про баб не то чтобы забыли,

Вагонов просто не нашлось.

 

Но я рожден. За их спасенье

Спасибо, транспорт бортовой.

Все это было на Успенье,

В полшаге от передовой.

 

В идущем под гору накатом

Зиске досталось задремать…

Не Богородицы ли платом

Укрыло бабушку и мать?

 

Да нет, куда оно как проще:

По службе, для спасенья тел

Над Волгой и горящей рощей

Обычный ангел пролетел.

 

* * *

Он пропил все — детей, жену,

старуху мать, талант не пропил

и, зажимал когда струну,

как за штаны прохожих кнопил.

Он в переходах и в метро

для пиджаков играл и брошек

и выворачивал нутро,

нам на бухло стрясая грошик.

С какой-то детскою виной

я вспомнил с мелкими деньгами

тот туесок берестяной,

у нас стоявший под ногами.

От трудовой в него Москвы

бросалась маленькая лепта,

побольше — в местностях, увы,

где не хватало и на хлеб-то.

«Какая музыка была!

Какая музыка играла…» —

и ни двора и ни кола

нам эта жизнь не предлагала.

Любовь, сгоревшая дотла,

жила на кухне с кашей пшенной,

где рядом женщина спала,

как не со мною, отрешенно.

Все миновало, как война,

как блюз на волжском пароходе;

стране и юности — хана;

но как лабают в переходе…

И той же старою виной

болею, старою виною…

И рядом женщина со мной,

как не со мною — за стеною.

 

* * *

Когда на пристани брусчатой

Ударят в рельс —

Баркас отправится дощатый

В последний рейс.

 

Как бык болезный, бесполезный

Идет в убой —

Покинет порт его облезлый

Борт голубой.

 

Скулой крутой, а днищем плоский,

Уйдет во мгу,

Где разберут его на доски

На берегу.

 

Мы шли под флагом и без флага

Ноздря в ноздрю.

Гори, гори, морской бродяга,

Как я горю.