Вы здесь

Одна вторая

* * *

Октябрь... Как в гулкую раму,

Поставлен с утра небосклон.

Так тихо… как будто по храму

Проходит душа босиком.

 

И лишь у реки... за холмами,

Будто в иную страну,

Три мужика ломами

Проламывают тишину...

Завещание

Ни звезды, ни креста

надо мной... — ничего.

Ржавой тенью куста

Лишь придавит плечо.

 

Коршун выпьет мой глаз…

карий радостный мой,

Тот, которым я вас

Узнавал, звал домой.

 

Взвой, ночное зверье,

рви меня на куски.

Тело телу вернет

Вой всевышней тоски.

 

Пусть медведь выест пах…

и, свернувшись в прыжок,

Пусть мне выпустит страх

Рысь из вещих кишок.

 

А затем муравьи

защекочут меня —

Приготовят мои

Кости... вновь для огня.

 

И дожди прорастут

сквозь меня... и трава

Алой зеленью вдруг

Вам предъявит права.

 

Копошится росой

вечной пашни ломоть.

Утром мальчик босой

Разомнет мою плоть.

 

И лепить без молитв

меня будут затем,

Яблоко разломив

Сладко сжатых колен...

 

Будет тело стонать,

как прикажет рука,

Чтобы мастер мог мять

От ступни до соска.

 

И, повернутый лбом

к свету из борозды,

Я увижу мой Дом

Возле Отчей звезды...

 

Смотрю из окна и вспоминаю Хокусая

Майский снег

осыпался вчера и розовеет сегодня

на шиферном склоне крыши

и твоей — сердечком — ладошке.

Это на Фудзи цветущие вишни.

И милость Господня —

всенеизбывна, как на столе моем

хлебные крошки.

Поэтам-эмигрантам

Ничего никому не докажешь.

Ничего. Никому.

Слово выдохнешь, но не доскажешь —

Сгинешь где-то в Крыму.

 

Или вышвырнет до Стамбула,

Аж под самый Париж.

То ли это судьба подмигнула —

Промелькнула, как стриж.

 

Не ухватишь пальцами воздух

Шелестящих страниц.

И запнулся мальчиший возглас —

Мой наивный крик-блиц.

 

Ничего никому не ответишь.

И при чем здесь ответ?

Просто дверь приоткроешь — приветишь

Зимний

луч напросвет.

 

Георгию Иванову

Гляжу из бора на закат,

Как ты из-за границы, брат,

 

На петербургские дома,

От желтизны сходя с ума,

 

Сквозь ветви жгучие, как смоль,

Уже прозрачней стала боль

 

И призрачней миробоязнь —

За казнью розовеет казнь.

 

И все темнее древний бор,

Откуда мы глядим в упор

 

Сквозь розовеющую мглу

На ленинградскую иглу

 

И на кораблик золотой,

Пронзенный царскою тоской,

 

Сквозь строки невозможных лет,

Которых не было и нет,

 

Сквозь землянику нищих строк,

Земной обозначая срок.

 

* * *

Голубой катафалк осени...

Наверное, так начинается это —

Зеленый кузнечик распят на укосине

Последними лучами света.

 

Дочка моя принесла молоток,

Колючие гвозди, сжав в ладошке.

Змеиным язычком прошипел цветок

И уполз по дорожке…

 

Юная мама рядом смеялась.

Сквозь деревья катафалк голубел.

Может быть, это мне показалось:

Кто-то сверху на нас глядел…

 

Капля крови стекла по мизинцу

И божьей коровкой улетела вверх.

И я, привыкая к вашим гостинцам,

Понимал и прощал всех.

 

* * *

Фазилю Искандеру

Как будто прозрачным железом

Облиты деревья... Снега

Отметят изодранным срезом

Пустынные берега.

И замерло ржавое стадо

У кузницы... Чудится звон.

В щетине колхозного сада

Разбросаны комья ворон.

И дальше... — сверкнувшие мощи

Проселка уводят вдоль скирд.

И воздух, твердеющий к ночи,

Корундовым кругом блестит.

* * *

Когда Александр Блок узнал, что погиб «Титаник»,

Он просто отодвинул пустой стакан,

Встал, поднял серебряный подстаканник

И произнес: «Есть еще Океан…»

 

* * *

На твоих коленях огонь...

Это просто рыжая кошка.

Положи на нее ладонь

И вот так посиди немножко.

 

От крыльца по снегу ведет

Неизвестно куда тропинка,

Да на изгороди живет

Кверху дном забытая крынка.

 

А под нею замерзший куст,

И калитка кого-то кличет...

Ты в окошко смотри... и пусть

На коленях огонь мурлычет.

 

Деревня

Вселенной пеной не спеша

Взбухало облако... Деревня,

Как чья-то древняя душа,

В подушку собрала поверья

Щепотками немых старух...

И, как из подпола, по небу

Булыжный прокатился стук.

И муха проползла по хлебу

Зеленая... И снова тишь…

И кто-то пальцами по крыше

Забарабанил. В сенцах мышь

Таилась тише серой мыши.

И ослепительным бичом

Над Томью щелкнуло... Телега,

Загромыхав над кедрачом,

Рассыпала орешки снега...

И солнце... Кони на лугу

Сверкнули крыльями! Ребята

Молчали, скрючившись, в стогу,

Старинным ужасом объяты.

Была суббота... Из избы

Шли бабы с ведрами до бани.

И старики у городьбы

Трясли козлиными словами...

 

 

* * *

Прозрачной каплей паучок

по камню скатится… Тревога

охватит лес. Глядит сучок,

как человечий глаз, на Бога.

И капли крови на кустах

шиповника… Песчаный запах.

И, как в разобранных часах,

кузнечик зябко тикал в травах.

 

 

* * *

«Слишком быстро время струится,

Чтоб искать и терять...»

На ладошке прозрачная птица

Хочет звездочку расклевать.

И струятся деревья к небу,

И листва струится к земле,

Наши руки струятся к хлебу,

Переломленному на столе…

Из царапины кровь струится.

Поцелую ранку твою

Тихо-тихо... чтоб эта птица

Нам допела песню свою.

Из поэмы «Одна вторая»

И домик крошечным кузнечиком

На косогоре зеленел —

О чем-то добром и извечном

В запечной тишине звенел.

 

И догорала темнота,

И лезло солнце в щели ставень.

Со стен смотрели Ленин-Сталин

И фотография Христа.

 

И было просто... страшно просто,

Как будто кто-то просто был,

И сеял просо, и просил

Не задавать ему вопросы...

 

Лучился в доме полумрак,

И вспыхивали пылинки…

Но как Иисус на фотоснимке

Мог оказаться?.. как же так?

 

Старуха звякнула ведром,

И мы услышали с Галиной

Над затаившейся долиной

Густой и августовский гром.

 

Вот-вот — и грянет сенокос.

В три пальца просвистит, проказник:

Призыв на беспощадный праздник —

И все придут… — вот в чем вопрос.

 

И все с собою принесут

Смертельно взвихренные косы.

И мы идем — простоволосы —

С повесткою на Страшный суд!

 

И деревенская старуха —

Рябая, точно от гвоздей,

Сквозит созвездием костей

И похохатывает глухо.

 

Она та самая… она

На боевой сенокосилке…

И сталинградские опилки

Покорно заметет страна.

 

И однокрылый дух вражды,

И одноглазый выдох злобы

Взывают из ее утробы,

И скалятся в ответ вожди.

 

Ахилл, Тимур и Ганнибал,

Наш Святослав и вечный Цезарь…

И каждый рвал врага и резал

И ничего не понимал.

 

Взрывался в каждом вражий дух

И убивал себя друг в друге.

И боевые буги-вуги

С культяшкой выплясал пастух…

 

И над Мамаевым курганом

Свингующий взлетает визг!

Сверкают косы вверх и вниз,

И лезвия гудят Ураном…

 

Разверст до звезд военкомат —

Как местный раструб мясорубки…

Чтобы мальчишечьи обрубки

Ползли-червились на закат…

 

Единой бритвой правят нас:

Со мной Сережа, Миша, Саша —

Вся школьная поляна наша

Цветущая… — и без прикрас.

 

Тысячелистник, зверобой,

Ромашки и белоголовник…

Прихрамывающий подполковник

Нас поведет в последний бой!

 

И мы встаем в единый ряд

Перед безвинною травою…

Вслед за старухою рябою

Войдем в пронзительный обряд!

 

Старуха мастерит из нас

Космический гробоугольник,

Чтоб трепетал пырей и донник

И наш еще июньский класс…

 

Сверкнули вожжи для вождей

И хладнокровных полководцев,

Но не напиться из колодцев

С кровоподтеками дождей…

 

И мы сверкаем в лютой пляске,

В едином выдохе: за Ро…

В Берлине выпало зеро —

Зеро сверкнуло на Аляске…

 

И Журавлинские откосы

Дрожали в мареве реки.

И старики-фронтовики

К атаке отбивали косы…

 

Мы отдыхали среди них.

И замирали, повторяя:

Любовь всегда — одна вторая.

Одна — на всех и на двоих…

 

И на любви, как на войне.

Мы целовались, умирая,

Пытаясь добежать до края,

Ступни кровавя по стерне…