Вы здесь

Однажды досказать

Анатолий КОБЕНКОВ
Анатолий КОБЕНКОВ



ОДНАЖДЫ ДОСКАЗАТЬ



И не хочу, а западаю в след
минувшего… Неспешно, как оратай,
проходит год, и мы глядим на снег —
как детская мечта — голубоватый…

И не мечтал, а западаю в миг,
музыкой топтаный… Как пальцы
                                    кларнетиста,
бегут часы, и мы глядим на мир —
как чеховские дужки — серебристый…


* * *

небо косточкой оливы
растворяется в вине
фарисей сребролюбивый
возвращается к жене

бледный ослик твердь копытя
и твердя при этом «пу»
голубые губы вытер
о хозяйскую кипу

фарисей суму подъемлет
и сума промолвив «грю»
мужа бледного под землю
загоняет по ноздрю

о его седую кипу
спотыкаются рабы,
на его слепую пипу
натыкаются гробы

и жена его не знает
чьи летучие тиски
то лодыжки ей сжимают
то врезаются в виски


* * *

Бастующего шахтера
вывели из забоя,

гвоздь — из забора,
меня — из запоя,

Солженицына — из отчизны,
Высоцкого — из жизни;

меня из себя выводит
вымыслы о свободе…

А курочка Ряба
несет и несет золотые яйца —

возят ее дед да баба
на волшебные иглы китайца…—

другая давно смогла бы
нести съедобные яйца,

а эта упрямая Ряба
никак не желает сдаваться…

Дед плачет, баба плачет —
горюют на даче.

Все их тянут к внучатам —
куда там:

тянут-потянут,
вытянуть не могут…

* * *
Поедая виноград
с косточками винограда,
человек судьбе не рад
и она ему не рада.

Нацедив одеколон,
чтоб испить одеколона,
человек почти смешон:
три притопа, два наклона.

Угасая среди трав,
травам головы мороча,
человек не то чтоб прав,
но погаснуть правомочен.

Разве только тишина,
закрывающая веки,
и права, и не смешна
в уходящем человеке


МОЙ ПУШКИН
А под тот бобровый, что серебром
к бакенбардам вызолоченным цеплялся,
запускал он того, кто его ребром
на заре туманной распоряжался.

А за тот Оринушкин поясок —
на свою последнюю путь-дорожку —
не судьбу заткнул он, а туесок…
Мы потом узнали, что — под морошку…


* * *
Нежный безумец Батюшков; червь сребробровый
старец Державин; хереса полный Хемницер;
с жучкою Пушкин; с курицей — Вельтман; с Каштанкою — Чехов …

Всяк, Велимиром ведомый, что срам занавесил
мятою наволкой, ходит к нам утром стрелецким
ятями прах ворошить, ерами мять черепа…


* * *
Кукушонок прячется в часах,
пятясь в полночь струганным затылком,
третий час, как треснула в усах
поцелуев пряная копилка…
Много раз, на выдумки горазд,
я себя в тебя бросал, как в прорву,
на твоих «не трожь меня» сто раз —
как сапер, и взорван был, и порван,
на одном твоем «не подходи»
я бы мог повеситься раз сорок….
А сегодня — птичка из груди,
как строка Ахматовой — из сора…
А сегодня — я, как самолет
в небе крупнозвездного помеса:
вдруг на задыхание мое
ты решила трусики повесить…
* * *
         в такси с альбомом Сезанна
Дрофа, слетевшая в строфу
по знаку до-ре-фа,
и для Ли Бо, и для Ду Фу —
весна, а не дрофа.

А для Вийона Франсуа —
при всхлипе ля-ля-си —
дрофа — девица Франсуа
в шпалерах Сансуси.

А для того, кто господин
для Чио-Чио-сан,
она — заморский мандарин
из мглы а ля Сезанн…

Сезанн, Сезанн, моя любовь,
и звук, и цвет виной
тому, что, выйдя из Ли Бо,
ты обернулся мной,

Сезанн, Сезанн, мой поводырь,
ступенька и консоль
для разбегающихся вширь
си-до-ре-ми-фа-соль,

где и художник, и дрофа —
коль в корень посмотреть,
давным-давно — моя строфа,
жидовская на треть,

и все, что прячется в мазке
и музыке под стать,
ей на каленом языке,
как ягоды катать, —

катать печальника Ду Фу,
катая заодно
Ли Бо, и кисточку — в шкафу,
и в чашечке — вино,

катать девицу Чиосан,
чтоб задом наперед
она стекала по усам,
не попадая в рот,

чтобы девицей Франсуа
и глотку перекрыть,
и от поэта Франсуа
печенку заслонить… —

вольно строфе глотать дрофу,
и сплевывать такси,
в котором дверца на фу-фу
и звук на ля-ля-си…


* * *

чесотка воздуха: прыть комаров; склероз
свекольных листьев; в небе — не чело ли
грозы минувшей? ветер под стрекоз
изрыт шмелем и навощен пчелою;
пугливые бурундуки; с руки
кормящиеся сойки и синицы;
упавшие в озера рыбаки:
кто — по ключицы, кто — по ягодицы;
коровы — в травах, девки — в сапогах,
их попы в можжевеловых иголках
горят мужьям, блуждающим в лесах
с росой в паху и грудью — в перепелках…

Сначала — солнцу, а потом — луне:
одни — плечо, другие кажут очи,
но главное, что всяк при тишине,
по наущенью Господа — проточной,
а коль петух под маковку взлетит,
дабы в крыла ударить, как в ладоши,
то этим самым только подтвердит,
что мiр хорош, и мир его — хороший…