Вы здесь

От земли. Василий Шукшин

Мой Шукшин

Где-то я слышал, что писать о ком-то знаменитом в стиле «я и...» — неправильно, плохо... А почему? Что плохого в том, что я расскажу, как впервые прочитал Шукшина, или увидел на экране, или услышал его имя, какое это на меня произвело впечатление, какие вызвало воспоминания и мысли?.. Ведь это было только со мной... По большому счету, было с тысячами или даже с миллионами, но именно так, именно в этом месте, именно в это время — только со мной. Почему я не могу об этом рассказать? Кто может мне запретить? Другое дело, будет ли это интересно кому-то, кроме меня...

Приведу один, самый запомнившийся мне случай, связанный с именем Шукшина. Впрочем, это подтверждает, что имя я уже слышал и оно меня интересовало...

Помню, на старой квартире, в деревянном доме, сижу в кухне у печки, а мой брат Николай (средний из нас троих) рассказывает:

К Шукшину у пивнухи подходит один. «Ты, — говорит, — в Воркуте не сидел?» «Нет», — отвечает. «А такого-то не знал?» Тут Шукшин челюсть вперед выставил и говорит: «Я таких, как ты, мразь, пятнадцать лет из параши поил. Пошел отсюда!»

Так я это вижу и слышу через моего брата. Потом много лет я не понимал, откуда он этот эпизод знает? Где читал, в какой передаче видел?.. И только совсем недавно узнал, что в 1981 году в журнале «Наш современник» выходила повесть Игнатия Пономарева «Василий Шукшин». Недавно ее перепечатал журнал «Сибирь». Я прочитал, узнал эпизод и вспомнил случай из жизни. Это даже интересно — получается, мой брат, бродяга-романтик, простой работяга, только что вернувшийся из Сибири, с БАМа, читал в 1981 году «Наш современник»? И, скорее всего, прочитал эту повесть из-за вынесенного в заголовок имени Василия Шукшина...

Потом в мою жизнь пришли рассказы и фильмы Шукшина «Печки-лавочки» и «Калина красная». Затем — «Я пришел дать вам волю»: чтение и перечитывание. Позже чтение и перечитывание остального — рассказов, повестей, пьес. Так приходил ко мне Шукшин...

А отец, о котором думаю все больше и чаще?.. Никогда не слышал я от него имени Шукшина, но, читая рассказы, часто вспоминаю отца. Было в нем что-то от «чудика», от «Стеньки Разина», а в целом — от страдающей русской души мужика, который мог сделать любую работу, имел на все свое мнение, выпивал... Разве не о таких мужиках писал Шукшин?

Еще мой отец, как и Шукшин, очень любил романс «Гори, гори, моя звезда». Также Шукшин близок мне тем, что дружил с писателем Василием Беловым, бывал на его родине, в деревне Тимонихе. Он мне родной, как Белов, как мои братья, как отец... Так его и чувствую — родным, злым, слезливо-нервным (но не слабым), беспомощно открытым, жаждущим справедливости, ищущим веры, добрым, своим...

Впервые я прочитал рассказы Шукшина в четырнадцать лет. Взял в школьной библиотеке какой-то из его сборников. Врезались в память «Космос, нервная система и шмат сала», «Сапожки», «Крепкий мужик», «Мой зять украл машину дров», «Мастер», «Алеша Бесконвойный», «Микроскоп»... Рассказ «Верую» я не мог понять по молодости лет. Но он беспокоил меня своей напряженностью, и я запомнил из него многие фразы. Тем более что связано это было и с именем Есенина, которого я в том возрасте тоже открывал для себя...

Тогда же или позже меня не мог не заинтересовать рассказ «Митька Ермаков рассказывает». Ведь именно так — Митька — называл меня отец. Что я мог в четырнадцать лет понять, например, в рассказе «Сапожки»? А ведь все понял. Даже последнюю фразу: «Ну, иди...» Со стыдливостью некоторой, но понял.

Или «Алеша Бесконвойный»...

Бесконвойный

Хотел заново перечитать этот рассказ и «разобрать», а не могу. Это какая-то магия. Алеша Бесконвойный — деревенское прозвище Кости. Нигде не говорится, откуда появилось такое прозвище, оно отсылает к конвою, а он — «бесконвойный». В один пасмурный позднеоктябрьский денек колю дровишки, топлю баню, предвкушаю... А ведь не просто про себя читаю рассказ, но уже живу в нем.

Заметил слово, которое Василий Макарович, видимо, позаимствовал у Василия Белова, из «Привычного дела», — «чеснок» — про детишек: «У него пятеро ребятишек, из них только старший добрался до десятого класса, остальной чеснок сидел где-то еще во втором, в третьем, в пятом...» Теперь не поймешь, получилось это неосознанно или сознательно — заметят, ну и пусть... Действительно, «пусть» — вот я заметил и только спасибо скажу за возможность вспомнить и Василия Ивановича... Или вот понимаю, что нельзя в одном предложении однокоренные слова употреблять, а у Шукшина не то что в одном, а друг за другом однокоренные: «Потом в верхнем правом углу дома, где всегда гудело, загудело — ветер наладился». Ну и пусть, зато я слышу этот ветер, это непрерывное гудение... Мне хорошо, я предвкушаю парилку, и немного тревожно — не нарушил бы кто это радостное одиночество.

...Мой отец не парился, нельзя ему было (больное сердце). Мы ходили с ним в баню без парилки. Зато он любил свободу охоты и дикого леса. И пьяная свобода его не миновала... Многих не миновала.

А у шукшинского Кости-Алеши — баня... Готовит баню человек, парится, вспоминает заветные моменты жизни... Ему хорошо... И хорошо, что после бани, едва отдохнул, возвращаются простые деревенские заботы: загнать и накормить «боровушку», еще что-то... «Баня кончилась. Суббота еще не кончилась, но баня уже кончилась». Что тут еще скажешь?..

Как я после парилки — перевел дух, отдохнул... и подумал: откуда Шукшин все это знает, часто ли в бане парился, готовил ли баню?.. Отца он не знал, отчим погиб на фронте... Может, с дедом... Или взрослым бывал с мужиками в бане. Но это все не то. Откуда он, например, знает про обломанный сучок на клене рядом с баней, что на нем тряпка сушится, которой он в бане полы драил?!.

У Белова он в бане парился... Но это другой опыт. А так, чтоб от утреннего дождичка и до вечера, подробно, — может, единственный раз в жизни — только в этом рассказе — и побывал. Да, да. Лишь мысленно он смог так попариться, в реальности не было ни времени, ни места. Однако какая цепкая память, какое внимание к деталям — по частичкам, по разговорам, по своему незначительному опыту так написал, что я для себя узнал, как запарить веник, как сначала погреться, потом пробежаться этим веником, чуть касаясь горячими листьями кожи, от пяток до головы... Я полюбил баню благодаря рассказу Шукшина. Он убедил меня.

Конечно, рассказ не о том, как мужик в баню ходил. Он о свободе, о том, что надо хоть в субботу, хоть в бане быть свободным. Или в лесу... Да где угодно, но у человека должны быть время и место для праздника души! Это рассказ о том, что душа человеческая неприкосновенна.

Дайте человеку на несколько часов свободу, праздник, не стойте над душой — и он сделает любую работу. Русский мужик, он все умеет, все может — он бесконвойный.

Простая душа (необходимость Чудика)

«Звали его — Василий Егорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом». Так заканчивается рассказ, герой которого — чудак, дурачок. Чудик, что стало именем нарицательным. Говорят: «шукшинские чудики»...

Начинается рассказ словами: «Жена называла его — Чудик. Иногда ласково». Иногда ласково... И замуж ведь пошла за него... Значит, все-таки любила... Предположу, что и жена брата (такого же чудика) тоже любила своего чудика. Но двух чудиков в доме терпеть — это перебор.

В основу рассказа легла командировка Шукшина на родину, на Алтай. Многое из описанного реально случилось с ним — потерянная пятидесятирублевка, приземление самолета на картофельном поле...

Написан рассказ нарочито просто: «Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории — мелкие, впрочем, но досадные. Вот эпизоды одной его поездки...» И так далее в том же стиле. Ни тебе красивого пейзажа, ни тяжких раздумий...

Не считать же тяжкими раздумьями это: «Да почему же я такой естьто? — вслух горько рассуждал Чудик. — Что теперь делать?..» Это после того, как постеснялся зайти в магазин и сказать, что пятьдесят рублей, о которых только что весело говорил, потерял он сам. Хотя разве это не тяжкие раздумья, высказанные простыми словами?

Этот Чудик ведь и правда делает глупости — шумит в квартире, а приехав в гости к брату, разрисовывает детскую коляску (это уж «совсем»!)...

То ли дело «ответственные работники», на которых насмотрелась жена брата — буфетчица «в управлении». Они в простоте слова не скажут, держать себя умеют солидно.

Каждый из нас вспомнит такого — он сегодня одно солидно или ехидно говорит, завтра другое. Словечки непонятные, но тоже «солидные» вставляет, многозначительно улыбается (ухмыляется)... Становится стыдно — ведь и я, как Чудик, старался «солидному» подражать, «умно» рассуждать, многозначительно улыбаться. Пока не понял, что надо быть собой, а этот «солидный» — на самом деле пустой.

Чудик вовсе не дурачок. Он простодушный, доверчивый, не злопамятный, добрый. Не за эту ли доброту выходят замуж за чудиков, детей от них рожают? Уж потом понасмотрятся на «солидных»...

Наш Иванушка-дурачок, главный положительный герой наших сказок, — тот же Чудик. В простоте своей он и оказывается самым умным, находчивым и смелым, и царевна достается ему.

Как получается, что и обидно за шукшинского Чудика, и досадуешь на него («ты, парень, совсем-то не будь простаком, нельзя уж так-то!»), и радуешься вместе с ним?

 

Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел из автобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле — в одной руке чемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко:

Тополя-а-а, тополя-а...

С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то было солнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались и лопались пузыри.

 

Единственный пейзаж в этом простом рассказе. Тут вспоминаю себя в детстве: бегали под теплым дождиком по разъезженной деревенской грязи босиком, по щиколотки в теплой парной грязи... И пузыри вздувались и лопались.

Спасибо чудикам. Как нужны, необходимы люди, сохранившие в себе детство. Но страшно: вдруг же обидится эта простая душа. От Чудика до Стеньки Разина — один шаг. А у Стеньки одна дорога — по колени в крови, на плаху. Об этом тоже предупредил нас Шукшин.

Он пришел дать нам волю

Наверное, в жизни каждого человека был момент первого соприкосновения с творчеством, узнавания Василия Шукшина. Для кого-то это были его первые роли в кино («Два Федора», «Золотой эшелон»), ранние режиссерские работы («Из Лебяжьего сообщают», «Живет такой парень»). Кто-то сразу открыл Шукшина как писателя.

Помню, как, учась в девятом классе, впервые взял в библиотеке сборник рассказов Шукшина. Взял не случайно, слышал имя, может, какие-то фильмы видел, но осознал, что такое Шукшин, именно по сборнику. Помню потрясение от прочтения в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет.

Затем вышли на экран его фильмы. Сначала «Печки-лавочки». Потом «Калина красная» — вершина творчества Василия Шукшина как режиссера, сценариста, актера. Удивляет многогранность его таланта. Он ведь еще и театральные пьесы писал, и романы.

Потрясающей силы роман о Степане Разине «Я пришел дать вам волю». Фильм по нему Шукшин мечтал снять, начал подготовительную работу, но не успел осуществить замысел.

Недостаточно оценен роман Василия Макаровича «Любавины». Начатый еще до поступления автора во ВГИК, он стал «ученическим классом» и «мастерской писателя», в нем сделаны завязки многих его рассказов, сюжетов. Вместе с тем это самостоятельное, большое, высокохудожественное, доведенное до завершения упорным трудом произведение.

Когда говоришь, думаешь о таких людях, как Шукшин, возникают мысли: «Чем он берет за душу? Что в нем за тайна (сила), почему мы читаем и перечитываем его книги, смотрим и пересматриваем фильмы?»

Видимо, дело в том, что такие творческие люди проговаривают, показывают то, что касается всех и каждого из нас. То, что является нашей сутью. Они говорят это так, как мы бы в душе хотели сказать сами. Эти люди — выразители нашего национального характера.

Лучшие из них, такие как Шукшин, не просто показывают, а берут на себя наши тяготы, наши беды. Не зря свои воспоминания о Шукшине Василий Иванович Белов назвал «Тяжесть креста». Именно тяжкий крест на себя добровольно взвалил Шукшин и потащил. Его давно с нами нет, а кажется, что и сегодня он тащит этот крест общих тягот. Сегодня нам живется хотя бы немного легче потому, что Василий Шукшин у нас есть... Он уже никуда из России, русского народа, русской культуры не уйдет. Навсегда с нами (нам бы этого не забывать!).

 

Шукшин родом из алтайского села, его отец участвовал в 1920-х годах в антисоветском восстании. После подавления восстания рядовых участников простили, но в 1930-е годы он был арестован и расстрелян (по другой версии — осужден за вредительство). Отчим, которого всегда тепло вспоминал Василий Макарович, погиб на войне.

Василий Белов писал в воспоминаниях: «Судьбы наши до смешного похожи. Велика ли разница — его отец репрессирован, мой погиб под Смоленском...»

Дальше и Белову, и Шукшину надо было выучиться, вырваться из деревни, пробиться среди житейски более успешных городских сверстников. Они ведь оба даже десятилетку после армии в вечерних школах оканчивали, по стройкам и заводам поработали. Действительно, очень похожи их судьбы.

Схожи судьбы миллионов русских деревенских ребят, которых судьба выдавливала с родной земли в города. Многие из них уезжали на комсомольские стройки, пропадали — спивались по заводским общагам или попадали в тюрьму, как герой Шукшина Егор Прокудин.

Шукшин и Белов, будто за всех этих ребят, не пропали, не спились, выжили и рассказали правду о русском человеке.

Есть у Шукшина сказка «До третьих петухов». Она была напечатана в журнале «Наш современник» после смерти Василия Макаровича. Дело там происходит в библиотеке. Ночью книжные герои оживают. Герой русских сказок Иванушка-дурачок отправляется к мудрецу за справкой о том, что он умный. С полки за ним наблюдает Илья Муромец. Каждый раз, когда Иванушку хотят обмануть — то Баба-яга с дочерью, то Змей Горыныч, то черти, — Илья кричит ему: «Ванька, смотри!»

Это как наказ от Василия Макаровича: не верить нечисти. «Ванька, смотри! — предупреждает нас Шукшин своим творчеством, всей своей жизнью. — Не верь ворам и лжемудрецам...» Не только предупреждает, но и показывает, что нам грозит, где нас могут обмануть и как этому противостоять.

Как будто он сам за всех русских Иванушек-дурачков добывал «справку о том, что он умный», будто бы за всех русских Егоров Прокудиных принял на себя их горе, а потом и пулю от бандита Губошлепа.

Последний — вариант «мудреца», у которого Ванька справку выпрашивал. Он предлагает: «Ты мне, Ваня, спляши, а я тебе справочку дам». Ваня плачет, но пляшет. «Эх, дорого ты мне, справочка, даешься!» — приговаривает. В это время черти монастырь захватывают... Правдивая сказка!

Эти «мудрецы» и «губошлепы» деревенских Иванов и Егоров ни умными, ни ворами не считают. Егор Прокудин Любе говорит: «Никем не могу быть, только вором!» Но Люба чувствует сердцем, что он не вор, а просто несчастный, добрый и честный деревенский мужик, которого жестоко закрутила жизнь-судьба. Губошлеп его тоже вором не считает, он так и говорит после убийства: «Он человеком никогда не был, он мужик, а мужиков на Руси много». Но если для Любы, для ее брата и родителей «мужик» — высшее звание, то для Губошлепа это как бы не человек... И для «мудреца», у которого Иван справку просил, тоже...

Противостоять таким персонажам и учит нас Шукшин. Он показывает, что в этом противостоянии можно не обозлиться, не потерять душу живую (вспомните эпизод с матерью Егора), что на своей земле мы непобедимы. Там — в городах и заграницах — нас обманут, обведут вокруг пальца. А на нашей земле что они могут, эти бесы?.. Губошлеп Егора убил от бессилия, страха и зависти. Потому что понял, что на земле его власть над Егором Прокудиным кончается.

Но это не значит, что эта нечисть уходит от возмездия. Брат Любы Петр ее настигает... Понятно, что его ждет тюрьма, но зло наказано, а человеком можно и в тюрьме оставаться. Петра Байкалова, который воевал и в немецком плену побывал, тюрьма не сломает уж точно...

Очень много сказал своим творчеством и фильмом «Калина красная» Василий Шукшин. Пусть не успел он снять фильм о Степане Разине — Разин уже есть в рассказах и в «Калине...» как символ свободы, воли-вольной. «Я пришел дать вам волю...» Вот и надо русским людям суметь эту волю взять, а при этом себя и других, как реальный Разин, не погубить. Этому нас тоже учит Шукшин.

Шукшинский Разин. О романе «Я пришел дать вам волю», неснятом фильме и Егоре Прокудине

«Я пришел дать вам волю» — роман стремительный, как просверк казачьей сабли на ударе. Чувствуется сценарная основа (роман и правда писался после сценария): зримые картины, «выхваченные» и «приближенные» колоритные лица... В главном герое — Степане Разине — чувствуется Шукшин. Краткие, напряженные диалоги, динамичное действие говорят о том, что изначально это писалось для кино. Повредило ли роману, бог весть. Во всяком случае, сделало это произведение не похожим ни на какое другое.

До Шукшина в русской литературе о Разине было написано два романа: «Разин Степан» Алексея Чапыгина (1927 год) и «Степан Разин» Степана Злобина (1951 год). Романы добротные, подробно рассказывающие о жизненном и военном пути Разина. Истинная классика русской и советской литературы. Еще поэма Василия Каменского. У Пушкина есть «Песни о Стеньке Разине» — три песни на три известных сюжета, которые он, скорее всего, услышал в рассказах няни Арины Родионовны.

Первый сюжет — «поклон» Разина Волге несчастной персидской княжной:

 

 

Второй сюжет — «дарение шубы» астраханскому воеводе. Третий — о морском походе в Персию.

Два первых сюжета использованы Шукшиным не просто как яркие эпизоды, а для развития сюжета романа. О морском походе упомянуто мельком. С возвращения из этого похода начинается роман. Какой соблазн для «киношника» — показать восточный колорит, морское сражение. Но Шукшину не нужны красивые картинки ради картинки

Вот картина казаков, переплывающих Дон, стоя на конях, занимала его. В романе об этом написано скупо, как о факте, а в сценарии описаны выплывающие из тумана пики, фигуры людей, лошади. Можно только представить, как завораживающе это выглядело бы и художественно работало бы на идею в кино. Или возьмем плывущие по Волге плоты с виселицами — страшная картина разгрома крестьянского восстания по причине ухода казаков с поля боя — личная трагедия Степана, итог его восстания.

Но фильма нет, а эти картины мы знаем по скупым строкам романа и воспоминаниям коллег Шукшина (он много говорил о будущем фильме).

Конечно, Шукшин читал романы Чапыгина и Злобина, поэму Каменского и стихи Пушкина, знакомился с историческими исследованиями. Бывал он в архивах и музеях — видел и читал все, что мог найти по разинской теме. Материала хватило бы на эпопею. А он создал короткий роман, отобрав или подогнав, додумав (без этого невозможно художественное произведение) то, что работает на его, Шукшина, идею.

Сюжетная линия произведения проведена еще в сценарии, но «думы» Степана появились уже в романе. В фильме про «думы» не расскажешь. Возможна их трансляция закадровым голосом, но это сильно тормозит действие. Шукшин вслед за сценарием написал роман потому, что ему хотелось показать фигуру и характер Степана наиболее полно. Хотя есть более прозаическая версия: роман написан для того, чтобы легче было пробить сценарий и фильм.

Шукшин отсекает детство и юность Степана, гибель старшего брата и начинает со столкновения в Астрахани по возвращении из похода «за зипунами» в Персию. То есть с начала превращения казацкого похода и разбоев в крестьянскую войну.

В романе есть поход в Персию, детство и казнь брата, но ретроспективно, в памяти того Разина, который решил «дать волю». Это уже мысли и воспоминания казацкого (и шире — народного) вожака. Автор показывает не просто жизненный и боевой путь своего героя. Оформляется главная идея, вынесенная в заглавие (не «Конец Разина» — первоначальное название сценария, а «Я пришел дать вам волю»), идея борьбы с государством.

Все эти воспоминания в фильме передать было бы гораздо труднее, чем в романе.

Итак, идея романа и фильма — восстание человека против государственной машины. Восстание безнадежное. Да и правильна ли идея? Не случайно Василий Белов предлагал, чтобы царь в финале фильма сказал уже пойманному и привезенному в Москву Разину: «Садись на трон и попробуй править так, чтобы всем хорошо было, никого не обидеть...»

Видимо, государство необходимо для организации жизни общества. Доказательство этому и разинское восстание, в котором восставшие проявили неменьшую жестокость, чем государство, восстание подавившее.

Все равно в народе, в его глубине, из которой вышел Василий Шукшин, тлеет заветная мечта о свободе, о воле вольной, воплотившейся в атамане и разбойнике Стеньке Разине. Не случайно едва ли не в детстве Шукшина захватила на всю жизнь эта личность. Вспомним рассказ «Стенька Разин» (о нем в другой главе); Пашку Колокольникова в фильме «Живет такой парень», напевающего «и за борт ее бросает»; Егора Прокудина, о котором старший Байкалов говорит: «Ишь, Стенька Разин выискался»... Разин и Есенин, пожалуй, самые заветные для Василия Шукшина фигуры в русской истории и литературе.

Каким был бы фильм, мы не знаем. Роман — интересная шукшинская интерпретация Разина.

Однако Егор Прокудин в «Калине красной» и есть шукшинский Разин. Он представляет собой даже более глубокий, более народный взгляд на народного бунтаря. В романе и несостоявшемся фильме Разин кается только глубоко внутри себя и все время ищет себе оправдания. На людях он остается казаком и вожаком до конца, до смерти на плахе. Егор Прокудин — это раскаявшийся разбойник, тоже традиционный в народной поэтике образ.

Таким образом, историческая судьба Степана Разина (а значит, сюжет романа и фильма) не давала Шукшину возможности до конца раскрыть тему его собственного, шукшинского, Разина.

Раскаявшийся разбойник (вспомните некрасовского Кудеяра; песню о нем в исполнении Шаляпина, рыдая, слушал Шукшин), вот кто такой Егор Прокудин — шукшинский Разин.

Романным Разиным и киношным Прокудиным Шукшин сказал нам всем: человек может и должен быть свободен. Для этого надо только почувствовать себя свободным. Свободным не от совести и стыда, а от власти, пленяющей не только тело, но и душу человека. Но за эту свободу надо быть готовым погибнуть. Как Степан Разин, как Егор Прокудин, как сам Василий Шукшин...

Душа болит (разговор с Шукшиным)

Бывает, хочется с человеком поговорить. Интересен он тебе, и хочется что-то спросить или даже поспорить. Ладно, если человек рядом — назначили время и место, встретились, поговорили. Если далеко — есть телефон или электронная почта. Хотя ни то ни другое не заменит радости живого общения. Но что, если хочется поговорить с тем, кого уже нет? Как бы хотел я поговорить с отцом, с братом...

Но, как говаривал Шукшин, — к делу (почему-то мне думается, что он так говаривал). Вот с ним-то я хотел бы поговорить сегодня. Есть у него статья «Вопросы самому себе», написанная после выхода на экраны фильма «Ваш сын и брат». Фильм старый, добрый, в чем-то наивный. Я бы не стал спрашивать его о фильме, я бы поговорил с ним о вопросах, которые он в статье себе (и мне) задает, о его наблюдениях и замечаниях. Но все, что мог, Шукшин уже сказал. Я не буду придумывать за него ответы на мои вопросы или его возражения на мои утверждения (хотя, мне кажется, представляю, что он мог бы сказать).

Вот Шукшин пишет: «Если экономист, знаток социальных явлений, с цифрами в руках докажет, что отток населения из деревни — процесс неизбежный, то он никогда не докажет, что он — безболезненный, лишенный драматизма».

О драматизме этого процесса писал сам Шукшин, Василий Белов и многие другие писатели. Массовый уход населения из деревень (зачастую не по своей воле) начался еще в 1930-х годах. На фабрики, прочие «городские» работы из села уходили и раньше. Еще Лев Толстой в своем «Воззвании» в 1889 году ставил риторический вопрос: «Может быть, так и должно быть, чтобы все больше и больше пустели деревни и наполнялись людьми города с их трактирами, борделями, ночлежными домами, больницами и воспитательными домами...»

Но Шукшин писал об оттоке деревенского населения в 1960—70-е годы. В чем особый драматизм и болезненность того, что в то время молодежь повалила из деревень в города? «Может быть, так и должно быть?..»

Отличие в том, что дореволюционные крестьяне в массе своей, подзаработав в городах, возвращались в деревню. Они верили, что дом их там, где их семьи, их род. Сильна была «власть земли». На заработанные деньги они лошадку в хозяйство прикупали, избу новую ставили. Тогда как в 1960-е на селе сильнее оказалась «власть асфальта». «Кажется, эти новые-то дороги наделали да автобусы пустили, чтобы побыстрее все уехали», — говорил один знакомый мне деревенский старик. Получив наконец паспорта, ринулись получать и все остальное, чего в деревенской своей жизни были лишены.

Казалось бы, посмотреть мир, получить образование — для молодого человека нормальное желание. Рубцов писал:

Но многим, взглянувшим на городскую жизнь, уже некуда было вернуться. Пока в городе учился, деревеньку его родную признали «неперспективной», мать с отцом переехали на «центральную усадьбу». Чем «центральная усадьба» роднее города, где есть комнатешка в общаге, а там, глядишь, и квартиру от завода выделят?

Не дожил Шукшин до недолгого периода сельского благополучия в 1980-е годы. С богатыми колхозами, зажиточными колхозниками, фермами, работать на которых оставались целыми классами. Многие из оставшихся тогда работать на фермах девчонок сегодня говорят: «Вот дура была!» — и своих дочерей в город спроваживают. Чем-то смогли их тогда в деревне удержать? Сегодня сельское хозяйство в основном на тех пятидесятилетних людях и держится. На ком будет держаться через десять лет? На роботах? Да, Василий Макарович, появились в самых богатых, как теперь говорят, «успешных» колхозах и роботы. Но ведь чем больше роботов, тем меньше людей.

Но налицо и обратный процесс — возвращение в родные «неперспективные» деревеньки тех, что уехали в 1960—70-е годы. Возвращаются, плачут над сгнившими дедовскими избушками, обживают заново «лоскут отеческой земли». Некоторые насовсем в деревню уезжают. Правда, больше тех, кто живет в деревне в теплое время, огородной физзарядкой занимается, а зимует в городских квартирах. Но возвращаются они доживать. Доживающая деревня — не живая деревня. Заезжают и городские дети, внуки, звучит музыка, слышны веселые голоса, пахнет шашлыками. Но это иллюзия жизни. Деревня жива тогда, когда там пашут землю, доят коров, женятся и рожают детей, а не только обрабатывают свои огородики да ходят за грибами.

Кроме того, «возвращаются» чаще в деревни, до которых на рейсовом автобусе либо машине легко добраться можно. Поэтому для летнего жительства чаще не бывшую свою, а ту, что поудобнее расположена, деревеньку выбирают. В родную, которой, может, уже официально и нет, только поплакать ездят. Сколько понаписано о том, как вернулся «горожанин» в родную деревню, а ее нет, поплакал и... что дальше?

«Больно, когда на деревню вечерами наваливается нехорошая тишина: ни гармонь “никого не ищет”, ни песен не слышно... Не горят за рекой костры рыбаков, не бухают на заре торопливые выстрелы в островах и на озерах. Разъехались стрелки и певуньи. Тревожно», — писал Шукшин в «Вопросах самому себе». Я застал такие деревни еще в детстве, в начале 1980-х. Я, городской, в деревню на каникулы приезжал, а в соседних домах еще жили мальчишки — мои ровесники. Была и молодежь двадцати-тридцати лет... В соседней большой деревне был клуб, в котором по выходным проходили танцы и случались драки. Но уже на моих глазах обезлюдела соседняя деревенька, превратившись в груду развалин, а молодежь поголовно мечтала о городской жизни. Теперь в той деревне, в которую я на каникулы ездил, уже никто не живет... В соседнем селе, где был клуб, кто-то еще живет, дачники туда ездят. А в другой большой деревне, куда мы когда-то «в мага́зин» бегали, уже никого. По данным Росстата, с 2002 по 2010 год деревень в России стало меньше на восемь с половиной тысяч. Еще около 20 000 деревень существуют только на бумаге, в действительности там никто не живет.

Там, где было, как Шукшин пишет, тревожно, ныне пусто и горько... А вот выстрелы бухают. В приватизированных (взятых в аренду лет на пятьдесят) бывшими и нынешними чиновниками и всемирно известными режиссерами охотничьих угодьях.

Это ведь только вблизи городов, вдоль больших дорог, да там, где есть дельный председатель колхоза (СХПК или ООО по-нынешнему) либо удачливый фермер (по сути, тот же председатель), вроде бы неплохо живут — пашут, доят, зарабатывают. Но все равно уезжают. Если пашут в основном местные мужики (или приехавшие в успешный пригородный район из других районов области, где не осталось сельхозпредприятий и жить стало совсем невмоготу), то на фермах зачастую уже не только скотниками, но и доярами работают таджики или узбеки. Ребята из Средней Азии неплохо работают, но у них своя родина — туда они большую часть зарплаты отправляют, туда возвращаются. И не горько им оттого, что уехали из села, в котором они трудятся в местном СХПК, все выпускники прошлого года. Сколько вернется тех выпускников? Когда они вернутся? И к чему?

«Если уж ушел, то хоть помни, что оставил!» — восклицал в своей статье Василий Макарович. Ныне оставляют большей частью не лесные деревеньки (в тех давно не живут), а еще вполне живые поселки, где имеются Дом культуры, школа, телефон, телевизор и интернет почти в каждом доме. Рядом с панельными «городскими» коробками еще стоят настоящие избы, а за поселком — поля, луга, лес, речка или озеро, а вот за тем леском та самая «неперспективная» деревенька, где умирает дедовский дом с огородиком — «дача» сельского жителя из панельной коробки. Что бы там ни было — это родина. Другой не будет. В городе будет много чего: учеба в институте, ночные клубы, потом работа и семья и для нынешней молодой семьи, скорее всего, съемная квартира, многолетний хомут — ипотека. Леса и поля в городе нет. А как захочется, то туда — в лес и поле — приедет такой новоиспеченный горожанин, может, даже вполне успешный, в какое-нибудь начальство выбившийся, может, даже построит там дом и будет жить, а на работу в город ездить (так многие уже делают из тех, что побогаче), а все уже не то... Поля из-за забора да из окна быстрого автомобиля не увидишь, и в лес некогда выбраться... Выберешься по грибы — опять все не то... И только заболит непонятно отчего душа. Как в одном из рассказов Шукшина: «Душа болит? Хорошо, что болит, значит, она живая...»

 

...Грань между городом и деревней никогда не должна до конца стереться. Никакой это не агрогородок — деревня — даже в светлом будущем. Впрочем, если в это понятие «агрогородок» входит электричество, машины, водопровод, техникум и театр в райцентре, телефон и учреждения бытового обслуживания, пусть будет агрогородок. Но если в это понятие отнести легкость, с какой горожанин может поменять место работы и жительства, не надо агрогородка. Крестьянство должно быть потомственным. Некая патриархальность, когда она предполагает свежесть духовную и физическую, должна сохраняться в деревне. Позволительно будет спросить: а куда девать известный идиотизм, оберегая «некую патриархальность»? А никуда. Его не будет. Его нет. Духовная потребность в деревне никогда не была меньше, ниже, чем в городе. Там нет мещанства. Если молодежь тянется в город, то ведь не оттого, что в деревне есть нечего. Там меньше знают, меньше видели — да. Меньше всего объяснялась там истинная ценность искусства, литературы — да. Но это значит только, что это все надо делать — объяснять, рассказывать, учить. Причем учить, не разрушая в крестьянине его извечную любовь к земле. А кто разрушает? Разрушали... Парнишка из крестьянской семьи, кончая десятилетку, уже готов был быть ученым, конструктором, «большим» человеком и меньше всего готовился стать крестьянином. Да и теперь... И теперь, если он почему-либо остался в деревне, он чувствует себя обойденным. Тут старались в меру сил и кино, и литература, и школа.

 

Вот какую большую цитату из статьи Шукшина привел. Уж не знаю, как эти бывшие села и деревни называть — «поселки городского типа» или «агрогородки», но их много понастроили в 1980-е. Они и сегодня живут. И все в них есть — и изрядно обветшавшие дома культуры, и школы. Нынешняя сельская молодежь знает и видит не меньше, чем их городские сверстники. Ценность искусства и литературы хорошие сельские учителя объясняют так же, как и городские. Однако с привитием «извечной любви к земле» дело обстоит хуже: несмотря на все блага цивилизации, в сельском хозяйстве работать скоро будет некому.

У нас ведь теперь, Василий Макарович, дело с защитой прав детей обстоит так, что их, например, уже нельзя привлечь в помощь колхозу на уборке картофеля. Да и не нужна такая помощь, где хозяйство на ногах крепко стоит. Там работает такая техника, что в 1970-е годы и не снилась. Нынче не только сельские девчата, но и их матери не знают, как корову доить, потому что не держат своих коров. Невыгодно. Молоко сдавать некуда. Молочные продукты легче купить в магазине, чем корову держать. Тогда как на производственных фермах работают доярки предпенсионного возраста, узбеки да роботы. Машину навоза для своего огорода тоже легче у хозяйства купить. «Крестьянство должно быть потомственным» — это верно. Но этих потомственных почти не осталось. Потомки крестьян есть, но «власть земли» утеряна. Сельские жители есть, но в массе своей они уже не крестьяне...

Это я, конечно, высказался слишком категорично. Сам себе и возражу: встречаются на сельхозпредприятиях молодые специалисты, молодые механизаторы и даже молодые доярки (мечтающие уехать в город и там выскочить замуж). И хватка крестьянская в мужиках осталась, и характер. Эта крестьянская хватка и характер и в городской жизни остаются, и даже по-новому, по-городскому себя реализуют. Хуже то, что эти хватка и характер уже не на родной земле применение находят.

Земля ждет, и она дождется детей своих, дождется сыновнего и дочернего отношения к себе. Почему я уверен в этом? Потому что иначе этим сыновьям и дочерям не прожить и не выжить. Потому что «города с их трактирами, борделями, ночлежными домами, больницами и воспитательными домами» переполнены, потому что детей становится страшно выпускать на улицы этих городов. Так пусть сначала вернутся они на огороды свои — лишь бы к земле, а земля, как добрая мать, подскажет, что делать да как жить дальше.

Поняло бы еще государство, что надо этому возвращению к земле помочь. Прежде всего поддержать тех, кто еще живет и трудится на селе. Иногда создается впечатление, что у нас государство относится к сельским труженикам, как Губошлеп из «Калины красной» к Егору Прокудину: «Он мужик. А мужиков на Руси много...»

Но оставим разговор о «государстве» для другого раза. Зато к «деятелям культуры» обращусь: хватит уже, насмотрелись мы «ментов», «понтов», «бешеных» и «меченых». Дайте в кино и в литературе образ нынешней живой России, которая пашет и сеет, радуется и плачет. Не переживайте: «рейтинги» будут и премии вас не обойдут. Только сделайте свою работу живо, честно и талантливо. А если не можете — так мы лучше с живущим в нашей душе Шукшиным поговорим. Хватит местным «культурным деятелям» устраивать по сельским клубам «фабрики звезд», где девочек учат себя вести «как в телевизоре»: сделай, как скажу, и будешь «звездой».

Дайте людям возможность спокойно жить и работать на своей земле. Праздники они сами себе устроят. Дайте только мужику продыху, а лучше не мешайте. Он продышится и куда надо пойдет.

Хотел с Шукшиным поговорить... А стал бы он-то говорить со мной? Много еще нам нужно жить, думать, страдать, чтобы услышать все, что он нам уже сказал, как он заранее ответил на наши вопросы.

Душа болит. Хорошо, что болит.

Рубцов и Шукшин — невстреча

Встречались ли Николай Рубцов и Василий Шукшин? Похоже, что нет. Хотя наверняка слышали друг о друге, читали друг друга, публиковались в одних и тех же журналах. Да и общий друг у них был хороший — Василий Белов. В вологодской квартире и в Тимонихе оба у него бывали. Оба любили Есенина. У обоих есть «молодые» стихи «под Есенина». «И разыгрались же кони в поле» у Шукшина, «Деревенские ночи» у Рубцова.

Настроение, может, и разное, но влияние Есенина ощутимо в обоих стихотворениях. Более у Рубцова не будет подражаний Есенину и никакому другому поэту. Повзрослев, Шукшин вовсе перестанет писать стихи. Но любовь к Есенину, потрясенность его судьбой останется с ними навсегда. В «Калине...» Шукшин читает стихотворение Есенина и «по-есенински» обнимает березку. Рубцов в стихотворении «Сергей Есенин» пишет:

 

 

Но это, так сказать, поэтические пересечения, пересечения во времени, но не в жизни.

Весной 1966 года Рубцов по приглашению друзей по Литинституту поехал на Алтай. Еще в Москве он сочинил экспромт:

 

 

До Телецкого озера Рубцов не доехал, но в течение нескольких месяцев, что пробыл на Алтае по командировке журнала «Октябрь», много где пожил и побывал: в Барнауле, в Красногорском, в Горно-Алтайске. У Шукшина в марте 1963-го в этом же журнале состоялась первая серьезная публикация (до этого в журнале «Смена» в 1958 году публиковался рассказ «Двое на телеге»).

Дорога в Красногорское лежала через Сростки. Неужели Рубцов не заехал к Шукшину?

С этим вопросом я обратился к Леониду Вересову, который знает о Рубцове «все и немного больше».

Точно не могу сказать. Вроде бы он заходил в дом Шукшина или только хотел зайти. Но Шукшина там не было в то время.

Шукшин, только в 1965-м решивший проблему проживания в Москве (получил крохотную кооперативную квартирку), дописывал и издавал роман «Любавины», в 1966-м писал сценарий и снимал фильм «Ваш сын и брат»... Так они и не встретились...

Вопрос, ведал ли Рубцов о том, что Сростки — родина Шукшина? Знал ли, что поедет через Сростки? Алтайские друзья могли об этом и не сказать...

Тем более что стихотворение «Шумит Катунь», написанное тогда, позже посвящается Виктору Астафьеву. Оно появляется в книге «Душа хранит» в 1969 году. Как раз в это время Астафьев переезжает в Вологду. Если бы Рубцов знал о том, что Шукшин рос на Катуни, логичнее было бы посвятить это произведение ему. С другой стороны, они не были лично знакомы. В общем, вопросы остаются. А мы имеем то, что имеем: прекрасное стихо-творение Николая Рубцова, посвященное сибиряку (но не алтайцу) Виктору Астафьеву.

Указан в самом стихотворении и месяц написания — июнь... Стихотворение строгое, стихотворение — взгляд в историю. Не случайно в книге «Душа хранит» оно стоит сразу после «Видений на холме». В одном стихотворении «тупой башмак скуластого Батыя» затмит «пустынный свет на звездных берегах», в другом «Чингисхана сумрачная тень / Над целым миром солнце затмевала». Рубцов неоднократно говорил о том, что хочет написать поэму о Чингисхане. Это стихотворение звучит как вступление к такой поэме.

Чуть раньше, в мае, он написал стихотворение о другой алтайской реке — Бии (ездили туда на рыбалку) — «Весна на берегу Бии». А в конце лета или в начале осени — стихотворение «В сибирской деревне».

Так они и не увиделись. Как следует из документов, еще одна встреча случилась бы неизбежно, если бы не смерть Николая Рубцова в «крещенские морозы» 1971 года. Вот что написал мне Леонид Вересов: «Есть интереснейший документ конца 1970 года за подписью Александра Романова о выделении путевки в дом творчества Дубулты на март 1971 года Н. Рубцову. Основание — личное заявление в Дом творчества писателей им. Яна Райниса г. Дубулты (Латвия) Н. М. Рубцова. Это лучший на тот момент всесоюзный Дом творчества писателей на Рижском взморье. <...> Эта поездка Рубцова в Дом творчества могла быть знаковой еще и потому, что в это время должен был приехать в новый корпус Дома творчества и Василий Макарович Шукшин»1.

Тут уж не жизнь, а сама смерть развела их. Но пути Господни неисповедимы.

Всё же встречались

Однако сама жизнь вносит поправки. Я получил сообщение в социальной сети «ВКонтакте» о том, что Василий Шукшин и Николай Рубцов были знакомы и встречались. Об одной из таких встреч поведал актер Сергей Никоненко. Потом и сам вспомнил: именно он рассказывал об этом, по-актерски мастерски, на творческой встрече в Вологодской областной библиотеке. Но почему-то я забыл...

Актерские байки не слишком надежный источник информации, но сейчас, перечитав еще и интервью (эту историю он рассказывал многократно зрителям и журналистам), я уверен, что так и было. Им было сложно не встретиться в начале 1960-х (и очень сложно встретиться в конце 1960-х). Встречались, но, видимо, близко не сошлись.

Привожу рассказ Сергея Никоненко (кстати, блестяще сыгравшего Чудика в «Странных людях» в 1969 году):

 

Сейчас я вспоминаю свою молодость, какое это было удивительное, почти нереальное время. Можно было запросто оказаться за одним столом с будущими классиками. Со мной случилась такая история. Я снялся в киноэпопее у Сергея Бондарчука «Война и мир», сыграл молодого офицера, который прогнал Пьера Безухова с артиллерийской батареи. Снялся, заработал денег и вернулся в Москву. Первым, кого я встретил, был Вася Шукшин. Пошли мы с ним пообедать, выпили, само собой. Вася мне говорит: поехали в общежитие Литинститута, там будет читать свои стихи хороший поэт Коля Рубцов. А мне все равно: Коля Рубцов или Ляпкин-Тяпкин, эту фамилию я раньше не слышал. Но если Шукшин говорит, что хороший поэт, — надо ехать. Взяли еще бутылочку, чтобы поэта угостить, и в такси. В общежитии Литинститута собралась небольшая компания, я им в лицах рассказываю, как снимался у Бондарчука. За разговором мы эту бутылочку очень быстро уговорили. Тогда царским жестом я достаю из кармана «красненькую» — 10 рублей — и спрашиваю: мужики, кто пойдет за водкой? Вызывается брюнет, такой курчавенький, с чуть раскосыми глазами, высокими скулами... Говорит: «Сейчас все будет». Действительно, пяти минут не прошло, а он уже добыл две бутылки водки. И пошел пир горой... Прошло лет двадцать. И вот однажды я встречаю писателя из Мурманска Бориса Романова.

«Помнишь, как ты к нам в общагу с Шукшиным приходил? — спрашивает он меня. — Коля Рубцов еще свои стихи читал. Ты тогда червонец достал, и мы все онемели. Бешеные деньги! А помнишь, кого ты за водкой послал? Это был Александр Вампилов!» Мне сейчас даже трудно поверить, что полвека назад в маленькой комнатке общежития Литинститута как-то вечером сидели за одним столом поэт Николай Рубцов, писатель Василий Шукшин, драматург Александр Вампилов и ваш покорный слуга. И пили водку.

 

Вот такая история... Исходя из этой истории понятно, что выпивали вместе, было... Но настоящей встречи не случилось, души не совпали, хотя мысли (или, скорее, думы), боль душевная были у них одной природы. И в судьбах их, как в судьбах Шукшина и Белова, было много общего: безотцовщина, военное детство, село, служба на флоте — у Рубцова на Северном, у Шукшина на Черноморском. Аттестаты о среднем образовании получали после срочной службы, в вечерней школе, оба поступили в институты с изрядным жизненным багажом за душой. Рубцов — типичнейший шукшинский чудик, то разбрасывающий деньги в ресторане, то выпивающий с портретами классиков литературы.

Если бы они сблизились, это бы неизбежно отразилось на творчестве. Однако ни Шукшин не говорил о Рубцове, ни Рубцов не упоминал его (в разговорах с Василием Беловым, например). Они были не больше чем знакомыми, приятелями... Внешняя сторона их жизни (в период 1960—70-х годов) была очень различна. Если в 1963 году они еще могли встретиться в общежитии Литинститута, то в 1965 году уже никак. По темпоритму они были абсолютно различны. Шукшин с его сумасшедшей скоростью жизни, многосторонностью, активностью — съемки, десятки рассказов в год, романы, сценарии, встречи, разговоры... И Рубцов — одиноко живущий в Вологде, выпивающий, казалось бы неторопливый. Это все чисто внешнее — внутри Рубцова шла такая же напряженная работа ума и духа.

Застань Рубцов Шукшина в Сростках (если только, повторюсь, он знал, что Шукшин живет там и действительно заходил к нему домой) — могла состояться дружба. Доживи Рубцов до марта 1971 года — встретились бы в Дубултах и тоже могли подружиться.

Однако в русской литературе они всегда рядом, в «русском космосе» — звезды в одном ряду с Беловым, с Вампиловым.

В местах прекрасных и строгих

Кто подсказал Шукшину Белозерск и окрестности как место съемок «Калины красной»? Почему Белозерск? Этого я так нигде и не узнал.

Киноповесть он написал, как всегда, стремительно, пока лежал в больнице с обострением язвенной болезни. И когда ему предложили прежде, чем приступить к съемкам фильма о Степане Разине, снять фильм о современности, сценарий уже был готов. Так же стремительно, в течение неполного 1973 года, фильм был снят.

Знал ли Шукшин о Белозерске? Возможно, кто-то подсказал ему, что в тех местах можно снять сцены про лагерь, ну и городок неподалеку.

Первая строка киноповести сообщает: «История эта началась в исправительно-трудовом лагере, севернее города Н., в местах прекрасных и строгих». Слова «места прекрасные и строгие» исчерпывающе описывают Белозерье. Русь изначальная и Россия лагерная соседствуют в этих местах. Когда он писал вышеприведенные строки, думал ли уже о Белозерье или потом так удачно все совпало?..

Мне доводилось бывать там. Много раз в самом Белозерске и однажды в деревне Карл Либкнехт на берегу Новозера, где рядом на острове Огненном находится страшный «Вологодский пятак» — ныне пожизненная зона (во времена Шукшина не было такой меры наказания). Я приехал туда со знакомым — сыном бывшего начальника зоны, при котором и проходили съемки «Калины...». Отца уже не было в живых. Мать приятеля, тоже в то время работавшая в зоне, охотно вспоминала Шукшина и съемки. Я уже немногое помню из того, что она рассказывала, — давно было, лет около двадцати назад.

Шукшин, кажется, и жил у них, в этом самом доме.

У нас долго хранился кусок пленки, которую Василий Макарович подарил на память.

Какой пленки?

Бракованной. Он, когда уезжал, сказал: «Ну, что бы вам оставить на память». Взял ножницы и отрезал кусок пленки. Пленка долго лежала, хранилась, только недавно пропала куда-то.

Характерный шукшинский поступок: «Что вам оставить на память?»

Потом я пошел к озеру. Видел и остров, точнее, два острова рядом — Огненный и Сладкий. У Александра Яшина есть рассказ «Сладкий остров», о том времени, когда там еще не было зоны, был только разрушенный, оскверненный монастырь. На Огненном когда-то был монастырь, а на Сладком — проходили воскресные ярмарки (отсюда и название).

Посмотрел я издали на стены в спиралях колючей проволоки, мостки от острова к берегу, по которым шел в своих знаменитых сапогах Шукшин-Прокудин. Перешел небольшую речку, впадающую в озеро, и поднялся на заросший высокими старыми елями холм. И не сразу заметил где заросший холмик, где яму... Крестов не было, только деревянные пирамидки без имен, полусгнившие, упавшие, покосившиеся. Тюремное кладбище. Да — места прекрасные и строгие. Горькие, как та калина.

Смотришь фильм, и вот они — эти вышки, проволока, мостки; вот пролетает по шекснинскому водохранилищу «Заря» мимо торчащей, как перст божий, посреди водной глади колокольни; вот Белозерск — канал, улицы...

Много раз поднимался я на белозерский крепостной вал. И Шукшин поднимался на него, видел внутри стен большой, с огромным голубым куполом и четырьмя поменьше, храм (почти невидимый снаружи), а по другую сторону стен: распахнутую гладь озера, разбегающиеся улочки, церкви, колокольни. Не случайно он собирался снимать здесь отдельные эпизоды «Разина» («Я пришел дать вам волю»). Что тут скажешь — Русь корневая.

Белозерск — город поэтический. Из белозерских краев Сергей Викулов — поэт и редактор журнала «Наш современник», в котором печатался и Шукшин. Шла ли у них речь о том, что съемки будут в родных местах Викулова? Не исключено. Может, он даже и подсказал что-то. Сергей Орлов — прекрасный поэт, его стихотворение «Его зарыли в шар земной» (1944 г.) Шукшин вполне мог знать. Он мог и смотреть фильм «Жаворонок» (1964 г.), одним из авторов сценария которого также был Орлов. Василий Шукшин уже не мог знать стихи прекрасного поэта Леонида Беляева и тем более погибшего в девятнадцать лет в 1992 году гениального поэта Алексея Шадринова. Но они знали, что здесь снимал свою «Калину красную» Шукшин.

В деревне Садовой (на момент съемок деревня называлась Мериново), где проходила большая часть съемок, я не бывал. Но был на той переправе, где сняты последние, роковые кадры картины.

Было время золотой осени, красота, у дороги или чуть дальше, в поле, росли березы. Казалось, именно тут все и случилось, эти березы он обнимал, а под этими лег, приняв пулю. А вот переправа, на которой нагнал и покарал бандитов Петр Байкалов... Ничего особенного: прибрежные березки, вода, ветер... Строгая красота... Россия... Шукшин...

Шукшин и смерть

Трудно смириться со смертью Василия Шукшина в возрасте сорока пяти лет. Как мало он прожил... Если в некоторых случаях умом понимаешь: пусть человек недолго пожил, но главное в своей жизни совершил, — то в случае с Шукшиным это далеко не так. Все ждали от него (да и он от себя этого ждал, хотя, кажется, предчувствовал смерть) фильма о Разине и новой художественной прозы. Но не случилось.

Может, отсюда даже не намеки, а утверждения, что Шукшина убили. Даже называют фамилии или намекают на конкретных людей — исполнителей преступления.

Мое мнение по этому поводу такое: если у кого-то есть доказательства и обоснованные подозрения, требуйте нового расследования, эксгумации и так далее. Но бездоказательно обвинять пусть даже неприятных вам людей нельзя.

Насколько знаю, все настаивающие на версии убийства не были в момент смерти Шукшина на теплоходе «Дунай». Их «доказательства» основываются на том, что сказал или не сказал последний видевший Шукшина живым Георгий Бурков и другие люди.

Я понимаю нежелание мириться с ранней смертью нашего героя, понимаю, что Шукшин, с его характером, имел массу недоброжелателей. Но... зададим себе вопрос: «Кто мог так ненавидеть Шукшина, что пошел на его убийство?» Все эти мутные личности, на которых кивают защитники версии убийства, скорее кормились подле Шукшина, надеясь сняться в эпизоде фильма, получить место в съемочной группе. Второй вопрос: кто мог осуществить убийство якобы с использованием «инфарктного газа»? Только спецслужба. И только советская. Говорят, в руководстве страны боялись, что фильм о Разине поднимет народ на протесты. Вы это серьезно? Во-первых, можно было просто не дать снять фильм (а роман уже был написал и опубликован!). Во-вторых, вспомните середину 70-х годов прошлого века. Какие там народные протесты...

К сожалению, и для естественной смерти Василия Макаровича Шукшина причин было достаточно. Не надо быть медиком, чтобы понять, что он вел, мягко говоря, нездоровый образ жизни. Уже в начале 1960-х он пил очень много растворимого (баночного) кофе. Это вспоминают почти все, кто знал его в быту.

Кстати, когда мы, «простые люди из провинции», узнали о растворимом кофе? Я, например, в середине 1980-х. Банка из-под индийского кофе, привезенная из Москвы, долго стояла у нас в кухне. В Москве, в среде творческой интеллигенции, пить растворимый кофе считалось в порядке вещей.

Сложились вместе употребление в огромных количествах растворимого кофе; сигареты круглые сутки (за ночь, когда писал, выкуривал до двух пачек); постоянные недосыпы, нервные стрессы; тяжелейший писательский и режиссерский труд. По количеству написанного с Василием Шукшиным мог, пожалуй, соперничать только ранний Чехов, тоже не долгожитель. Последние шесть лет своей жизни Шукшин не пил спиртного. Но и без спиртного вышеперечисленного хватало, чтобы утверждать, что жил и работал он на износ — от больницы до больницы: то язва, то воспаление легких.

Сравним его фото 1961 года (например, кадры из фильма «Мишка, Серега и я» — крепкий, здоровый, сильный молодой мужчина) и фотографии 1973—1974 годов (о таких людях говорят: «в чем душа держится»). Еще чувствуется во взгляде, в желваках его внутренняя духовная сила. А физическая, увы... Только двенадцать лет прошло. Да, он ладен, крепок, энергичен, как требуется для роли Лопахина из фильма «Они сражались за Родину». Однако дается все это Шукшину уже с большим трудом. Напряжения съемок на Дону осенью 1974 года он не выдержал. Душа оставила изработанное тело...

Это мои личные мысли по поводу смерти Шукшина. Но и сам Василий Макарович много думал о таинстве смерти. Это проходит красной нитью через его произведения, включая «Как помирал старик», «Заревой дождь», «Сураз», «Залетный», «Калина красная» и многие другие. Он размышлял о смерти как итоге жизни. Значит, и о жизни...

Но его рассказ «Жил человек» говорит обо всем этом лучше, чем я смогу здесь написать.

От земли

Каждый писатель похож на свою родину. Внешне, и характером, и жизнью. Он как бы вбирает в себя характерные черты своих земляков, окружающей природы, пропускает их через себя и отражает в творчестве. У каждого настоящего писателя есть заветные слова о своей родине — рассказы, стихи.

Взять хотя бы писателя Василия Белова. Он невысок, коренаст и плотен, с чисто русским лицом, основателен, улыбается нечасто, но светло. И его родная Тимониха (даже названием своим, мягким, вековечно корневым, неуловимо похожая на Василия Белова) — «за тремя волоками», с основательными, на века строенными домами, с простором и тишиной. Заветный край крестьянского лада. Горький край русского разлада.

 

...Мне кажется, что я слышу, как растет на полях трава, я ощущаю каждую травинку, с маху сдергиваю пропотелые сапоги и босиком выбегаю на рыжий песчаный берег, снова стою над рекой и бросаю лесные шишки в синюю тугую воду, в эту прохладную русалочью постель, и смотрю, как расходятся и умирают водяные круги.

Тихая моя родина, ты все так же не даешь мне стареть и врачуешь душу своей зеленой тишиной! Но будет ли предел тишине!..

 

Или Александр Яшин. Высокий, прямой, с орлиным профилем. Он и правда похож на древнего орла, из тех, которые, возможно, жили тогда, когда Северные Увалы были настоящими горами, на высоких берегах реки Юг, где обустроил свое гнездо сам Яшин — избушку на Бобришном Угоре. И характер у него орлиный. Вспомните его стихотворение «Орел».

Это корневая крестьянская Русь, и это же начало пути к Ледовитому океану, по рекам к Урал-Камню. Но это же и путь на юг, к Волге, по которой бурлаком прошел его дед и на которой сам он воевал в 1943-м.

Положение на грани глубокого прошлого и будущего, на границе крестьянской пашни и пути в неизведанное отразилось на характере и творчестве Яшина. Он очень хорошо выразил зависимость поэта, писателя от его родины:

 

 

Белов и Яшин свой вечный покой нашли на родной земле: один — на деревенском кладбище, рядом с могилой матери, другой — на высоком Бобришном Угоре, среди сосен...

Автор деревенской прозы Федор Абрамов тоже лег на угоре, рядом со своим домом на берегу Пинеги, откуда как будто открывается, распахивается вся Русь. Разве он не отразил в своих романах и повестях характер своей родины, своих земляков: внешне спокойный, но кипящий внутри, готовый вспыхнуть за «свою веру», как Аввакум.

Николай Рубцов в стихотворении, посвященном Василию Белову, написал:

 

Его мать похоронена в городе, а пишет он о селе Никольском (Николе), приютившем его и еще сотню сирот... В этом тоже судьба. В Николе прошло его детство, сюда всю жизнь рвалась душа...

 

 

И именно там, в Николе, это чувствуется особенно. Однако ощущается и бездомность, и неустроенность. Поэтому в его стихах фигурируют Ленинград (Петербург), Москва и, конечно, Вологда.

 

 

А у Шукшина малая родина — Алтай. Смотришь на виды, щедро снятые и показанные нам в фильме «Печки-лавочки», и понимаешь, что только оттуда мог выйти этот русский мужик с восточными скулами, взрывным характером и безграничной любовью к этой земле и ее людям.

 

...И прекрасна моя родина — Алтай: как бываю там, так вроде поднимаюсь несколько к небесам. Горы, горы, а простор такой, что душу ломит. Какая-то редкая, первозданная красота. Описывать ее бесполезно, ею и надышаться-то нельзя: все мало, все смотрел бы и дышал бы этим простором. И не пугали меня никогда эти горы, хоть наверху на них — голо, снег... Мне милее пашня, но не ровная долина, а с увалами, с гривами, с откосами. Но и горы, и снег этот на вершинах, когда внизу зелено, — никогда чуждыми не были, а только еще милей и теплей здесь, внизу...

 

Да, всем им пришлось уйти со своих «малых родин», всем пришлось пробиваться в городах. И все они пробились!

Шукшина долго не отпускали Сростки. Абрамов с маху уехал в Ленинград и поступил в университет. Рубцов поехал из своего сельского детдома в Рижскую мореходку, не поступил (сказали: «Дистрофиков не берем»), но сначала умотал в «лесной техникум» в недалекую Тотьму, потом в Архангельск и дальше по миру, с заездами и в село Никольское... Белов с трудом, не с первого раза, ушел из деревни, помыкался в городах и поселках, но после армии с поста секретаря Грязовецкого райкома ВЛКСМ уезжает в Москву, поступает в Литинститут и приезжает в Вологду уже известным писателем.

Вася Шукшин (тогда еще по фамилии матери — Попов), однофамилец Александра Попова, известного нам ныне как Александр Яшин, тоже после окончания семилетки в 1943-м году едет в недалекий Бийск и поступает в автомобильный техникум. Но не смог окончить. Проучился полтора года и вернулся в Сростки. Можно представить, что по этому поводу говорили соседи, как переживала его мама.

Уже в 1946-м, уже Шукшиным, но еще с ударением на букву «у» (в 16 лет он получил паспорт на отцовскую фамилию), едет через всю страну, поступает рабочим в какую-то ремонтную контору в Подмосковье, работает слесарем. В 1949 году призывается на флот... Не дослужил, в 1953-м комиссовали, язва... Спустя семь лет вернулся обратно в родное село. Опять повод для пересудов, мол, пошлялся и вернулся ни с чем.

Однако это был уже не тот подросток, что первый раз покинул отчий дом. За годы службы он сумел подготовиться и весной 1953 года сдал экстерном экзамен на аттестат о среднем образовании. Осенью этого года он уже работал в школе сельской молодежи, преподавал русский язык, литературу, историю и выполнял обязанности директора школы. Это достижение, вызванное не только нехваткой кадров, но и личными качествами Василия Шукшина. За неполный год он стал не только учителем и директором, но и делегатом районной комсомольской конференции. В районной газете выходят его статьи «Учиться никогда не поздно» и «Больше учащихся вечерних школ». Казалось бы, тут ему и задержаться. Мир посмотрел, вернулся — где родился, там и пригодился. Время расти по комсомольско-партийной линии, авторитет у земляков зарабатывать. Но Василий Макарович Шукшин в двадцать пять лет вновь уезжает из Сросток в Москву и поступает во ВГИК... Не мог он еще раз вернуться на малую родину ни с чем. Он вернулся победителем. Хотя еще долго недоумевали — кто же он? Учился вроде на режиссера, а в кино снимается как артист, а еще, говорят, в журналы пишет.

И только вырвался (сколько сил и нервов стоило получение прописки в Москве!), как малая родина обратно манит. И чем дальше, тем больше. Недаром Рубцов ценил свою Николу, Абрамов — Верколу, Белов — Тимониху, а Шукшин — Сростки.

Виктор Астафьев уже в серьезном возрасте, прожив в Вологде десять лет, возвращается в родную Овсянку. Не заменят ему вологодские леса сибирскую тайгу, а речка Кубена — Енисей. Но, повторюсь, чтобы оценить, надо было почти потерять.

Шукшин все пристальнее присматривается к тому, как организовал свою жизнь и работу Василий Белов.

Василий Иванович живет в Вологде и имеет дом в родной деревне. А ведь когда-то Белов уезжал из Тимонихи с желанием никогда не возвращаться. Белов мог уехать на месяц в Тимониху и вернуться в Вологду с написанной повестью «Привычное дело». Мог просто уехать, чтобы отдохнуть от города. В Вологде он жил, здесь его ценили, печатали в местных газетах. Вологодский обком партии вообще привечал писателей. Недаром после окончания Литинститута приезжает в Вологду и получает квартиру Ольга Фокина. Здесь на долгое время обретает дом Виктор Астафьев. Становится Вологда домом и для Николая Рубцова.

Шукшин бывал у Белова в гостях в Вологде и Тимонихе. Даже просил подобрать в Тимонихе или поблизости домик. Но по-настоящему, настойчиво звала к себе родина, мать, сестра, земляки... Конечно, он знал, что «нет пророка в своем отечестве», что для многих земляков он «Васька», что кто-то завидует его славе. Пусть. Он бы сумел это пережить...

Он мог бы уехать насовсем, купить дом (и купил для матери), сесть за стол и спокойно писать. Ведь где только ему не приходилось писать — в гостиницах, между съемками, на кухне, в тесном кабинете в своей маленькой квартире. Но для этого надо было бросить кино.

Он не раз говорил, что вот снимет «Разина», бросит кино и будет только писать. Смог бы так? Не знаю.

Может, подарил ему Господь то, о чем он просил в записи в рабочей тетради: «Когда буду помирать, если буду в сознании, в последний момент успею подумать о матери, о детях и о родине, которая живет во мне. Дороже у меня ничего нет».

Материнское сердце

«А вот мать моя... Дважды была замужем, дважды осталась вдовой. Первый раз овдовела в 22 года, второй раз в 31 год, весной 1942-го. Много сил, собственно, всю жизнь отдала детям. Теперь думает, что сын ее вышел в люди, большой человек в городе. Пусть так думает. Я у нее учился писать рассказы». Так писал Василий Шукшин о своей матери Марии Сергеевне.

Василий Белов тоже писал, что «Лад» — это то, что рассказала ему мама Анфиса Ивановна.

И тот, и другой сознательно преувеличивают роль матерей в их литературном развитии. Но в том, что их матери положили свои жизни ради детей, — не преувеличивают ничуть...

Не роди Мария Сергеевна Шукшина в 1929 году сына — не было бы писателя Шукшина.

Не остановись вовремя, когда, поддавшись слабости, пыталась отравиться угарным газом вместе с детьми, четырехлетним Васей и двухлетней Наташей (был такой эпизод после ареста и расстрела мужа в 1933 году), — не было бы писателя Шукшина.

Не «пластайся» потом всю жизнь, чтобы вывести детей в люди, — не было бы писателя Шукшина.

Не продай корову и не отдай деньги сыну на билет в Москву — не было бы писателя Шукшина.

Не верь она в то, что сына ждет большое будущее, — не было бы писателя Шукшина.

Не люби она сына больше жизни — не было бы писателя Шукшина...

А еще ей было дано пережить сына на пять лет, стать первой собирательницей и хранительницей его музея.

И Василий Макарович отвечал матери редкой сыновней любовью.

Василий Белов в воспоминаниях приводит такой эпизод: как-то приехали они с Шукшиным в Тимониху. Василий Белов сказал что-то своей маме Анфисе Ивановне, как показалось Шукшину, не слишком уважительным тоном. В это трудно поверить, потому что Белов к матери относился как редкий сын, это отмечали люди, это чувствуется в его произведениях. Чего стоит то, что мать пятерых малолетних детей Анфиса Ивановна Белова в 1942 году, после гибели на фронте мужа, купила (как писал в своей поэме Белов, «за полпуда ржи сыромолотной») гармонь — играй, Вася. И Вася играл... Может, потому все дети выжили, выросли и в люди вышли, что в голодной, глухой вологодской деревеньке, в которой погибли все ушедшие на фронт мужики, десятилетний Вася Белов играл на гармошке. Так вот, Шукшин, услышав что-то, как ему показалось, неуважительное в словах друга, сказал: «Зря ты так с матерью. Помягче бы надо. Потом жалеть будешь». Белов на всю жизнь те слова запомнил.

Письма самого Шукшина полны самых теплых слов о матери. Запечатлел он маму в кино и строках — есть эпизод в «Печках-лавочках», циклы почти автобиографических рассказов «Сны матери» и документальных рассказов «Детские годы Ивана Попова». Перечитайте, например, рассказ «Далекие зимние вечера».

Вот последние его строки:

 

...После ужина Ванька стоит перед матерью и спит, свесив голову. Материны теплые руки поворачивают Ваньку: полоска клеенчатого сантиметра обвивает Ванькину грудь, шею — ему шьется новая рубаха. Сантиметр холодный — Ванька ежится. Потом Ванька лезет на полати и, едва коснувшись подушки, засыпает. Наташка тоже спит. В одной руке у нее зажат пельмень. В самый последний момент Ванька слышит стрекот швейной машинки — завтра он пойдет в школу в новой рубахе.

 

Все это он написал о себе, о сестре (которую тоже очень любил и всю свою жизнь помогал ей и племянникам), о маме.

Вообще слово «мать» для Шукшина свято. «Материнское сердце» — так называется один из его рассказов о беззаветной, пусть «неправильной», но святой любви матери к бестолковому сыну. И как образ всех матерей — старуха Куделиха из «Калины красной». Говорят, бабушка, которую он снял в роли матери Егора Прокудина, до смерти хранила фотографию Шукшина из журнала и говорила: «Приезжал сынок-то мой, приезжал... Не признался только...»

Матери Василия Шукшина, Марии Сергеевне, не позволили похоронить сына на родине. Так и лежат — он в Москве, она на Алтае. Василий Белов упокоился, по завещанию, рядом с матушкой на тихом и безлюдном деревенском погосте.

Низкий поклон Марии Сергеевне за сына. Он отдал себя, свой талант, свою любовь к матери всем нам. Пусть здесь будет одно письмо матери сыну от 15 апреля 1955 года, без пояснений.

 

Добрый день, сынок милый. Наверно замер в этот месяц, дитенок? Я немного задержала, ну, милый, немного пережить трудности, ничего не сделаешь. Это немного напутали на нашей почте, а то все шло регулярно. Ну, теперь опять направится. Вот числа, да в общем числа 25 опять получишь 200 рублей. Милый мой, замер наверно. Ну вот сегодня послала 200 рублей. Это сынок 15 апреля перевод телеграфом. Как по-доброму, надо получить числа 17, а не позднее. Ох ты господи, милые мои. Эту обеспечила полностью, думаю. Ну, милый мой, опять темно стает. Сейчас, сынок, я совсем одна осталась, кассира сократили. Хуже одной, тяжело очень даже. Ну, ничего, привыкну. Да, сынок, поздравляю с праздником Пасхой, хотя и вы не верите, но я верю. До свиданья, дитенок, дай бог здоровья. Я возмещала эти 300 рублей, ты должен об этом знать. Как, милый мой, здоровье сейчас, наверно подморился. Ой, прямо все сердце изболело. Скорей бы один остался на учении. Эта кончит, все будет одному доставаться. Тогда-то ты будешь сыт, дитенок мой. Темно стало. Ну вот, дома все хорошо, не беспокойся. Ну, целую. Мама. (Подлинник письма хранится в мемориальном музее-заповеднике В. М. Шукшина. — Д. Е.)

В жизнь вечную

Не дали похоронить на Алтае, в Сростках... Но в Москве похоронили на Новодевичьем кладбище, одном из самых престижных. Такое чиновничье признание Шукшина. Но на похоронах случилось, казалось бы, невозможное — народ отобрал у чиновников «право на Шукшина». Прощание стало всенародным. Говорят, в Волгограде, узнав о смерти любимого актера и писателя, люди устроили стихийное прощание с ним в аэропорту, чем задержали вылет самолета с телом. Даже если на самом деле было не совсем так, сами слухи есть подтверждение любви и уважения к писателю, режиссеру и актеру.

«Весть о внезапной шукшинской смерти застала меня в деревне. Жена по телефону сообщила об этом ужасном событии. Не очень хорошо запомнил я все последующие дни и часы. От горя из памяти выпали важные разговоры и встречи со значительными людьми. Не стало самого верного друга, и многое вообще потеряло значение!..» — писал много лет спустя после смерти и похорон Шукшина его верный друг Василий Белов в повести «Тяжесть креста». В этой же повести есть слова: «В Доме кино кинематографические бонзы хватали нарукавные повязки и суетливо сменялись у гроба нашего друга. Кто-то что-то делал, кто-то что-то говорил... Гроб завален был красными гроздьями. На Новодевичье приехало так много народу, что я с трудом сквозь густую толпу пробрался ближе к Макарычу. В давке пришлось пролезать под гробом... У Заболоцкого написано обо всем этом лучше, я же и сейчас не могу спокойно рассказать об этих похоронах...»

Уважаемый Шукшиным и Беловым Виктор Платонович Некрасов, автор романа «В окопах Сталинграда» и других замечательных произведений, в эмиграции во Франции вспоминал: «Похороны Шукшина вылились в некую демонстрацию. Очередь желающих проститься растянулась на несколько кварталов. Прилежащие улицы пришлось закрыть для движения. Люди прощались с любимым человеком. Я слышал, что вдова его получила несколько тысяч телеграмм. И это за книги. За правду...»

Таких свидетельств можно привести сотни... Многие откликнулись стихами, песнями (в том числе В. Высоцкий). Но я приведу здесь два стихотворения очень разных поэтов...

Андрей Вознесенский

Смерть Шукшина

Хоронила Москва Шукшина,

хоронила художника, то есть

хоронила Москва мужика

и активную совесть.

 

Он лежал под цветами на треть,

недоступный отныне.

Он свою удивленную смерть

предсказал всенародно в картине.

 

В каждом городе он лежал

на отвесных российских простынках.

Называлось не кинозал —

просто каждый пришел и простился.

 

Он сегодняшним дням — как двойник.

Когда зябко курил он чинарик,

так же зябла, подняв воротник,

вся страна в поездах и на нарах.

 

Он хозяйственно понимал

край как дом — где березы и хвойники.

Занавесить бы черным Байкал,

словно зеркало в доме покойника.

 

Ольга Фокина

Сибирь в осеннем золоте.

В Москве — шум шин.

В Москве, в Сибири, в Вологде

Дрожит и рвется в проводе:

«Шукшин... Шукшин...»

Под всхлипы трубки брошенной

Теряю твердь.

Да как она... да что ж она,

Ослепла, смерть?!

Что долго вкруг да около

Кружила — врет!

Взяла такого сокола,

Сразила влет!

Достала тайным ножиком!

(...Как те — в кино,

Где жил и умер тоже он

Не так давно...)

Ему ничто — припавшему

К теплу земли.

Но что же мы, но как же мы

Не сберегли,

Свидетели и зрители,

Нас сотни сот!

Не думали, не видели,

На что идет

Взваливший наши тяжести

На свой хребет...

Поклажистый?

Поклажистей —

Другого —

Нет.

 

Так уходил Василий Шукшин в жизнь вечную. И остался в вечности...

 

 

1 Документ приведен в книге Леонида Вересова «Страницы жизни и творчества поэта Н. М. Рубцова» (2013), в разделе «Документы».