Вы здесь

Откровения Алисы

Повесть
Файл: Иконка пакета 02_ruzin_oa.zip (72.41 КБ)
Евгений РУЗИН
Евгений РУЗИН


ОТКРОВЕНИЯ АЛИСЫ
Повесть


АПРЕЛЬ
Апрель, звенит капель. Прозрачен и свеж, как холодное яблоко. У хозяина веснушки, и после лыж костюм пахнет не потом, а озоном. Хозяйка достает клубни тюльпанов, открывает веранду. Мне 4 года, я полна сил, меня зовут Алиса, и я начинаю весенний обход своей деревни.
Она лежит вдоль некогда чистой реки Горетовки, перегороженной после войны 45-го и обремененной прудом для водопоя когда-то тучного колхозного стада. Ныне тучные стада остались в воспоминаниях полоумных старух.
Тогда, после войны, деревня занималась сельским трудом на вековых пашнях, но расползающаяся Москва постепенно заливала окрестности, и население начало работать в артелях, а затем и вовсе перешло на работу на сходненскую мебельную фабрику. В перестройку 90-х фабрика развалилась, население разбрелось кто куда, оставшийся, вышедший в тираж, или некондиционный, материал потихоньку спивался и обворовывал более удачливых односельчан, которые отвечали мордобоем. Более крутые истории случались редко, буквально 2-3 убийства в год, но всё больше пьянь, и менты, все тоже свои, деревенские, оформляли убийства как несчастные случаи (обморожение, утопление, множественные ушибы от падения в состоянии опьянения на бытовые предметы и пеньки).
Наверху гремели страсти, Чубайсы и Собчаки ваучеризировали и приватизировали, а здесь, в 20 км от московской кольцевой, все так же дороги пропадали снежной зимой и раскисали летом, старухи растили картошку и собирали грибы, оставшиеся девки, переполняемые основным инстинктом, давали всем подряд и рожали мальчишек и девчонок, наиболее шустрые из которых бежали в Зеленоград или Москву. Правда, местный рейнджер Олег, опьяненный воздухом свободы, срезал и сдал в металлолом 4 км алюминиевого провода, но провод шел не в том направлении, куда думал Олег, его посадили на 2 года, где и убили товарищи по камере за вздорный характер. Мать получила бумагу о смерти сына от сердечной недостаточности, повредилась в уме, согнулась и бессмысленно бродит до сих пор оборванная, с клюкой, непрерывно беседуя с сыном, то укоряя, то утешая, то жалея его. Наверху крали заводы и железные дороги, ласковые иноземцы вообще спёрли полстраны и заставили оставшихся работать за спасибо, а у нас Васильевна воевала с церковной служкой за клочок огорода и грозилась сжечь ее хибару.
Наконец ветер перестройки додул и до нас. Председатель сельсовета начал втихаря продавать землю москвичам и беженцам, вставил в рот вместо вульгарных золотых шикарную металлокерамику и поехал отдыхать в Турцию с чужой женой.
Москвичи начали строить дома, и даже туалеты в углу участка, и интеллигентно здоровались с местными. Нашим стало неудобно ходить до ветра за сараем по обычаям отцов и дедов, сократились козьи выпасы, и дом первого приезжего сожгли, когда тот его достроил. Оказалось, москвич для постройки дома продал однокомнатную и «Запорожец»; оставшись на пепелище, он получил инфаркт и в жилье более не нуждался.
Но джин был выпущен из бутылки, чужих жен было много, и участки разлетались, как горячие пирожки на станции Крюково. Участковый непьющий Колька, понукаемый сладострастным председателем, пригрозил местным атаманам и даже навесил кое-кому синяков на пропитые рожи; дома жечь перестали, но обворовывали вчистую. Кольку, конечно, можно и порезать, не велика тля, но за ним крюковские менты, а эти и жизни решат, на сердечную недостаточность спишут.
В это время мой хозяин и появился в деревне, получив самый болотистый участок. Из другого подмосковного села приехала бригада неумелых плотников и в перерывах между выпивками и беготней за девками слепила брусовой дом с мансардой. Хозяин приезжал каждую неделю, интеллигентно здоровался с каждым за руку (тогда он еще работал ученым, не матерился и поэтому был страшно далек от народа). Бригадир нагло врал про тяжелый грунт и требовал денег. Хозяин стеснялся спросить про падающие косые стены. Неизвестно, чем бы это закончилось, но соседка, бабка Васильевна, из любопытства совавшаяся в каждую дыру, пожалела городского, была очарована его обходительностью и наивностью, и на понятном для плотников языке объяснила, откуда у них растут руки, показала особенности местных грунтов, заставила переложить выдающиеся части творения, и дом устоял в первую зиму и скрипит до сих пор. Кое-как отделали, хозяйка перевезла скарб и книги.
Сейчас хозяин живет постоянно, а хозяйка наезжает с инспекциями зимой и, к моей радости, живет летом. Меня привезли много позже из Москвы полутора месяцев от роду. Я трехцветная, пушистая и должна приносить счастье. Теперь я, в отличие от хозяина, знаю тут каждую собаку и большинство жителей. Если жена бьет пьяного мужа, тверские ставят новую баню, участковый полюбовно разбирается с регистрацией узбеков, я обязательно присутствую, зачастую невидимая и неслышимая.
В деревне вообще не говорят лишнего. В прошлом апреле избили Серегу, зятя Васильевны. Тут за плотиной в хибаре живет лахудра Надька, баба молодая и добрая, нигде никогда не училась и не работала, пишет с трудом. Мужики у нее, наверное, все перебывали, чуть ли не сам участковый отмечался (но это вряд ли). А Серега как раз получку получил, и жена его не устерегла. А у Надьки еще два гостя, за водочкой да картами и повздорили. Серегу сначала дома били, а после на плотине ногами, и без памяти на лед скинули. Он там всю ночь провалялся (без денег). Утром милиция (не наша, крюковская) подобрала, сдуру завели дело (думали, умрет). Всю деревню опросили — никто ничего не видел. Я-то как раз все видела, да даже глухой Авдеич знал, кто бил, а толку-то. Надьку участковый из жалости прикрыл, он у нас мужик справедливый. Так и висит дело. Серега кашляет по сей день, иногда и с кровью, два полюбовника Надьки из Горетовки исчезли, где-то притихли. А Надька, зараза, опять в огороде румянцем да сиськами красуется, и водочка ей впрок. И не моется толком баба, а пахнет хорошо даже под юбкой, и рука ласковая, и ноги красивые, прямые да гладкие. Природа, одним словом. Других хоть долларами обклей — все с души прет, а от этой сердце мрет.
С нее я и начинаю утренний обход, хотя идти до нее через плотину далеко и опасно. Надька только встала, от нее еще пахнет постелью и похмельной водкой. Она зевает на солнечной, заветренной, сухой завалинке выгибая крепкую спину, приоткрывая налитую белую грудь с золотыми сосками.
— Алисочка, радость моя, гуляешь? Иди, молочка попей, посиди со мной. А я сегодня в тепличке редисочку буду сажать, белье стирать, дел невпроворот (это у тебя-то? Ты еще скажи, что наскрозь больная).
Попив молочка, я прыгаю на Надькины колени и, повозившись, дремлю на широких нежных бедрах, жар которых легко греет через ситцевый халат. Надька глядит вприщур серым простонародным глазом через пушистые ресницы и тихонечко поет тоненьким ласковым голосом:
Бай, бай, бай,
Пусть приснится рай
Бай, бай, бай,
Пусть приснится рай.
Вырастешь большая,
Дочка будет спать,
Будешь, как и мама,
Колыбель качать…
Из пушистых Надькиных глаз катятся серебряные слезы.
— Эй, Надюха, чего присунулась? Айда, водочки выпьем да и потрахаемся, я при бабках сегодня.
Это Петька Гандон, прозванный так за сексуальную чистоплотность, навалился на забор.
— Отвали, гунявый, я сегодня отдыхаю.
— Ах ты, блядища, со всей слободкой перетряслась, а еще нос воротишь. Да я счас, — и Петька всерьез собрался через забор.
— Отвали добром, я сама выбираю, а то участковому заяву напишу.
При воспоминании о чугунных Колькиных кулаках Петька заскучал и, матерясь, подался в слободку, но песню, поганец, испортил. Надюша замолчала, почесала меня за ухом и тихонечко сняла с колен.
— Беги, милая, к хозяину своему чудному, привет ему от лица всех подмосковных блядей. Нами-то он брезгует, а ведь и мы по ласковому обхождению скучаем.
Как раз к хозяину-то я и не тороплюсь. Вдоль спасительного забора, скользя на подтаявшем снегу, я пробираюсь к татарам на слободку. У нас построились все, кому удалось убежать из средневековых халифатов, украинских джамахерий, прибалтийских карликов с человеческим лицом. Кто получил участок как беженец из европейской цивилизации, а кто и купил у председателя (дай Бог ему потенцию на долгие годы). Молдаване, среднеазиатские татары, прибалты и корейцы живут бок о бок, ссорясь и мирясь, делясь семенами и солью. Кто воздвиг замок на 800 квадратов, кто доволен мирным теплым домиком с огородом и банькой, кто ругается, кто милуется по молодости, но нет у нас ни Монтекки, ни Капулетти. Всех приняла безалаберная добрая Россия. Напрасно гремела Новодворская об общечеловеческих ценностях и мировой цивилизации. Прост народ наш, не рвется он в европейские палестины.
За высоченным глухим забором мощеный двор вылизан до блеска, рябые дорожки и коврики греют лапы.
Татарин мой еще допивает на солнечной веранде чай. В пиалу он добавляет густого жирного молока (жалко, я у Надьки попила) и, вытирая лицо вафельным полотенцем, отхлебывает огненный чай, ложечкой отслаивает из масленки, вприкуску с сахаром и сушкой — «челноком». На широком плоском лице с приплюснутым носом — блаженство.
— Назия! — зовет он, и красивая Назия, последняя жена, появляется с женской половины. — Долей кипятка.
Вот же лентяй, до чайника дотянуться можно. Но порядок есть порядок. Красавица Назия не уходит, стоит у двери.
— Ну? — милостиво разрешает повелитель.
— Син’э эй тэм, тебе говорю, соседи-молдаване навес для дров закончили. А наша поленица мокнет.
— Сейчас лето будет, сохнет быстро.
— Пахнет нехорошо, укреплена плохо, Тимурчик может ушибиться.
— Тимур ловкий, не мешай, женщина.
— Зейнаб тоже за Тимурчика волнуется.
Это уже серьезнее. Зина, первая жена — русская, дородная, миловидная тетка, в белых молочных грудях которой татарин когда-то просто утонул в Ташкенте. Ее волнение может перейти в шторм.
— Я же сказал: дай допить чай.
Назия, довольная, уплывает к себе, волнуя даже меня своей походкой. Татарин недовольно крякает и начинает по мобильнику организовывать плотников для навеса.
—-Назия, Алиса пришла, отрежь колбаски.
Нежная Назия сначала привязывает Рекса, который в отличие от слабоумного Дика не суется мягким носом, а бьет стальной лапой и потом давит насмерть. Знаю, видела. Я опасливо жую вкуснейшую конину с мраморными прожилками желтого жира, благодарно трусь о женские юбки, и на этом моя обязательная программа заканчивается. Можно, конечно, заглянуть к прибалтам за сметаной или к армянину Гамлету за бастурмой. К цыганам и корейцам я не хожу, побаиваюсь за свою шкуру. Но солнце греет сильно, скоро снег раскиснет и потечет.
Самый короткий путь домой — вниз по тропинке через замерзшую Горетовку. Лед на реке пахнет яблоком и опасно тонок. Быстро, быстро, и вверх на старое кладбище. Я не очень люблю кладбища, дух там тяжелый, единственно, что хорошо, что собаки еще больше меня боятся.
Так, здесь осторожнее. Это ангар Кима, который охраняет овчарка Найда, сука в полном смысле этого слова. Ким иногда специально не привязывает ее, и на прошлой неделе она порвала рассеянную соседскую козочку. Галька на всю деревню хай устроила, Киму пришлось откупаться, и Галька с мужиком на радостях дня три в смерть пила, даже телевизор пропили.
Ну, теперь уже легче. Это развалины церкви. Ее взорвали наши, отступая в 41-м, чтобы лишить немцев точки обстрела. Кирпичи тут же растащили прихожане. Теперь, чтобы отвязаться, вернули землю в церковное лоно, и служка, здоровая 50-летняя баба, ждет денег на восстановление храма, а пока разводит на святом месте свиней и пасет гусей. Вонища, конечно, но хоть собак гоняют.
Так, все, моя земля. В обход мимо лейтенанта Сашки, который воевал в Чечне и поэтому получил прозвище чеченец, застроившего все 30 соток диковинными амбарами (три ротвеллера и стаффордширский терьер), и через дыру на свой участок.
Из Бухары к нам на лето, как обычно, приехал Назар. Зимой он торгует дома, толстеет, а летом работает у нас, что-то строит, худеет. Сейчас он сопровождает хозяйку. Оба в зимних куртках и теплых ботинках, как колобки, скользят по подтаявшей дорожке и обсуждают планы работ. Обсуждает, правда, одна хозяйка.
— Здесь нужно посадить георгины, они разрастутся и сделают как бы аллейку.
— Красиво будет, — соглашается Назар.
— А здесь нужно поправить газон, сделать арку и посадить вьюнок.
— Красиво будет, — соглашается Назар.
— Здесь дорожка провалилась, ее лучше изогнуть, и она плавно пойдет к барбекю.
— Красиво будет, — безмятежно соглашается Назар.
Хозяйка с подозрением смотрит, но лицо Востока простодушно, а глаза спрятаны в щелочки.
— Я привез черенок розы, может, здесь у дома посадим, красиво будет?
— Да, да, — воодушевляется хозяйка, отбрасывая подозрения, и они скользят дальше, а я убираюсь домой на теплую постель, где еще досыпает хозяин, и сладко подремываю на его ногах. Хороша жизнь, is’not it?..


ВАСИЛЬЕВНА
Пришла Васильевна, села пить чай с женой и хозяином и начала свои бесконечные истории:
— Сашка тут приезжал, племянник моего первого мужа, забрал меня в Конаково, дачу купил, показывал. Места хорошие. Там и брат его дом купил, который недавно повесился. Там он с бабенкой жил. С женой здесь в Сходне у него кусь-кусь началось, так он бабенку ярославскую нашел и с ней-то уехал туда. Она, видишь, ему какая-то дальняя родственница, через три манды племянница, вот и поехало… Там они вдвоем с ней пили, пили. И тут видишь, как получилось. Пришел к ним мужик дрова пилить, да сосед зашел, да сели пить. Так брат с пильщиком напились и заснули прямо у печки, а сосед (он, оказывается, сидел раньше) пошел вроде домой, да опять вернулся, а бабенка чего-то испугалась, да не впустила его, а он обозлился, сбегал домой, вернулся, дверь вышиб да и выстрелил сначала в нее. Она упала да крикнула: «Володя, спасайся!..» Да она и ранена только была. А сосед кричит: «Ах вы, суки» — плеснул бензин, зажег, и ходу. Ну, Володя вскочил, спьяну ничего не поймет, ну, окно вышибать, весь порезался, давай бабу тащить и пильщика, потом испугался, выбежал через дверь, а те оба и сгорели заживо.
— А сосед как, убежал? — потрясенно спросила хозяйка.
— А куда ему из деревни под зиму бежать? Тут его с Володькой милиция и взяла. Судили, правда, Володьку, но оправдали, он вернулся на Сходню к жене. А куда ему еще идти? Жена его нигде долго не работала: то поругается с кем, то лишнего сболтнет. Правда, что Аленка с худой жопенкой. Он пить опять начал и со шпаной связался; они этим, как его, рэкетом, что ли, занимались. Бутылки в ларьках вымогали. Сначала все вместе вроде были, а потом на Володьку что-то поперли, квартиру, что ли, захотели отнять. Ну, Володька и повесился прямо в ванной. Главное, Алена сидит, что-то нет его и нет. Кинулись с дочкой, а он уж висит. Врачи не откачали, да и приехали вон уже когда. Да и Ленка сама пьет… Сколько лет ему было? Ну, вот в этом ноябре 45 было бы. Он рисовал хорошо, школу художественную закончил, тоже на мебельной работал, проекты мебели делал. Но там же не платили ничего, жрать нечего. Как говорится: у меня живот болит с переменной пищи — утром чай, в обед чаек, вечером чаище. Я сама отработала от станочницы до бригадира сколько лет. Все незаменимой была, а платили и раньше шиш, а теперь шуище.
Васильевне налили еще чаю, она начала рассказывать очередную историю, а я отправилась спать на телевизор. Хозяин тоже смылся с кухни, сколько его ни манили калачами. Понятно, нам без мужчин скучно. А Васильевну слушать — не переслушать. Она маленькая, сухонькая, ей за 70, и она «наскрозь больная». На морщинистом, обветренном лице сияют прозрачные молодые глаза. Всю жизнь протрубила на мебельной фабрике в Сходне, за живость характера и за сообразительность дослужилась до бригадира и до инвалидности (лаком дышала), на пенсию вышла раньше. С первым мужем нажили парня и двух девок. Деньги все в парня шли, он даже десять классов закончил, но в 67-м его взяли в армию, послали в Чехословакию чей-то долг исполнять и убили. Первый муж после этого спился. Девки пошли работать на фабрику, одна уборщицей, другая, пошустрее, буфетчицей (а куда без образования-то?), появились внуки, и Васильевна только по ночам иногда видит родное ласковое лицо с чистыми доверчивыми глазами и заходится в материнском крике… Как-то жизнь обтирает нас, сбивая углы, прибился к Васильевне мужичонка, бывший водила Сергеич, который пьет мало, но быстро дуреет. Васильевна пристроилась убирать наш дом и кормить слабоумного Дика, которого и подсунула хозяину. Дик смолоду был ничего, только злой очень, ну сосед, который в Чечне воевал, избил его палкой, сломал хребет. Дик был привязан, убежать не мог, повредился в уме. Васильевна пожалела его, а хозяин вообще слабоумный, вроде Дика. Я бы никогда такого охранника не взяла. От всех прячется.
Дом Васильевна убирает по-деревенски, с точностью до ванной комнаты. Нас всех она считает своими, хозяина жалеет, как принято у русских женщин, хозяйку любит в меру. Мне, как и всем деревенским кошкам и собакам, она безумно нравится. Когда она топает по дороге в серых валенках на резиновом ходу, в зеленой замызганной куртке, я выбегаю ее встречать, Дик всхлипывает и вертится от счастья, блудный кавказец Малыш, деревенская лохматая шантрапа и свирепые Сашкины ротвеллеры ласково трутся и тычутся в заборы.
Сначала я думала, что виной всему собачья похлебка, которую тащит Васильевна, теперь поняла, что не только в ней дело. Эта деревенская женщина ближе и понятнее нам, чем горожане, и запах ее приятен. Это она спасла меня, когда я два дня пряталась в бетонных плитах от дворняг, и им же она подбрасывает куски. Иногда она хитрит, но хитрость ее за версту видать, да и безвредно все это. В деревне она знает всех, как умеет, создает хозяину авторитет, в котором он вроде и не нуждается. Но она наша, и хозяин посмеивается и не замечает ее «политики».
Так и живут рядом больше чем соседи, но не родственники.

МАЙ
Май у нас в Подмосковье — лучшее время года. Пушистая чистая зелень, сладкая целебная трава, напоенный любовью воздух без комаров. А люди, которые так кичатся своим человеческим величием, просто превращаются в ласковых и пушистых домашних животных. Даже старушки мечтательно вздыхают, а уж у молодых-то и вовсе глаза с поволокой, и бедра даже от прикосновения ветра вздрагивают, а щеки пламенеют. У мужиков в деревне просто топоры из рук валятся и бьют, слава Богу, только по торчащим пальцам. А ведь надо строить и ремонтировать. Дома за зиму кое-где просели, выперлись столбики у крылец, перекосились крыши и двери, залило подвалы. Короче, дел на 26 часов в сутки, а тут — на тебе — любовь. И опять у людей все наперекосяк. Вместо того чтобы отгулять, как мы, кошки, в марте, ну, в начале апреля, а сейчас в мае спокойно поправлять дома и бани, огород поднимать, девок в мае то в жар, то в холод бросает. Так и простудиться недолго на свежем весеннем ветерке.
Один хозяин сонно таращится на веранде на неутомимого, облитого солнцем Назара, поправляющего траченный за зиму газон. Он-то гульнул в марте. Уехал на неделю, вернулся похудевший, долго прятался от жены и телефона. Я всегда подозревала, что мы родственники (он и сырые яйца обожает, и помидоры разлюбил). Я ему даже на 1 Мая живую блоху подарила, он полдня чесался и вещи в сауне прокаливал. Наконец отлип от стула и подался в кабинет, писать письмо младшему. Включил компьютер, уставился в окно на того же Назара. Я улеглась на нагретый солнцем стол, жду. Хозяин начал:
«Здравствуй, мой дорогой! Как ты там, в твоей мокрой стране восходящего Солнца? Когда вы с братом уехали от нас, я растерялся, и ветер жизни несет меня по пустыне души, как пустой кокон от бабочки. Когда старший уходил от меня в аэропорту Сиэтла, а ты в Нарите, вместе с вами уходила моя жизнь, ваши маленькие руки на моей шее, ваши детские страхи, ваши первые победы, наше с мамой короткое счастье. И до сих пор захлебываюсь во сне слезами, когда вижу ваши чистые, распахнутые миру глаза, чувствую ваш кулачок, сжимающий мой палец, слышу ваши голоса. Хожу в институт, организую работу сотен людей, только сам как органчик. Живу в основном на даче, с мамой встречаюсь пару дней в неделю. У нас весна, тепло, мама купила элитные сорта роз. Наши с ней встречи похожи на работу электрика при включенном напряжении или прогулки с завязанными глазами по минному полю. Она не может простить мне, не может окончательно бросить меня, так что током меня бьет частенько. И та, другая, блажит в перерывах между ласками, а ее бросить не хватает духа, полное одиночество пугает. Да и слаб я насчет женского пола, большой грех этот у нас доблестью считается, старые кобели по телевидению со смаком перечисляют своих сучек. Сейчас готовимся к празднику 9 мая, день, когда изнасилованная и обворованная Россия вспоминает о былом величии».
Хозяин перечитал, потер глаз, вычеркнул часть текста, поправил. Продолжил:
«На работе нормально, раскручиваю еще кафедру. Хотя зачем мне это? Как ученый я не взошел на Олимп, не вошел в Академию наук. На последних выборах играли не таланты, а кошельки, да ведь, получается, что ни того, ни другого не хватило. Поэтому игра в основном мелкая, ну там кафедра, ну войду в Ректорский совет. Хотя со стороны очень солидно. Нельзя было путать цели, менять профиль работы. Вообще советую тебе сразу прорываться наверх смолоду, везде одинаковые интриги, везде борется талант с бездарью, и в бригаде плотников, и в правительстве России. Но там, на чужбине, вам не дадут подняться по административной лестнице, ксенофобия там такая же, как в Германии или Англии. Не меняй область работы, меняй место. Жизнь такая интересная штука, жалко засиживаться».
Перечитал, опять поправил, продолжил:
«Здоровье у нас с мамой в целом нормальное. Недавно прошли все обследования. Практически в каждом органе есть возрастные изменения. Интересно наблюдать, как деградирует собственный организм. Как старая машина, не успеваешь ремонтировать, проще выбросить и купить новую. После операции стал по-другому смотреть на жизнь, чуть отстраненно. Конечно, сейчас живу уже назад, а не вперед, но все равно стараюсь жить интересно. На старости лет увлекся теннисом, подводным плаванием, горными лыжами. И вам советую беречь здоровье. Любая болезнь — как царапина на стекле, как ни полируй, оставляет след и нарушает прочность».
Стукнула дверь, пришла Васильевна, запричитала в голос:
— Ну, бестолковые эти узбеки все-таки. Давеча взяли у меня картошку на рассаду, мешок. Говорю: положите в коробки, уберите в домик. Нет, убрали в сарай. А ведь заморозки, это же не у них. Пришла, говорю: что же это вы делаете, хозяевам и картошки по осени не будет, померзнет вся. Они мне: а мы накрыли мешками. А разве мешками накрывают? Польтами надо накрывать. А откуда у них польты? Так и пришлось свои нести, накрывать. А ведь тяжело тащить, я же наскрозь больная!
Хозяин с выпученными глазами остолбенел от такого напора. Насилу пришел в себя.
— Да, Васильевна, восточные люди, у них тепло, а у нас еще заморозки. У них на Востоке женщин не слушают вообще. А у нас вон как хорошо, что ты принесла, накрыла… Сядь, чайку попей, горячий еще.
Совсем крыша поехала, он и чай-то еще не ставил.
— Как не слушают? — поразилась Васильевна, которая дальше Владимира от Москвы не уезжала. — Быть не может… Нет, чаю я уже попила, пойду огородничать. Мой-то в гараже с утра, не допросишься ничего.
Исполненная превосходством над отсталым Назаром, Васильевна ускакала на огород, в дом осторожно вернулась тишина. Хозяин снова поправил письмо, закончил и перечитал:
«Здравствуй, мой дорогой! Как ты там, в твоей мокрой стране восходящего Солнца? У нас нормально, я хожу на работу, организую труд сотен людей, живу в основном на даче, с мамой встречаюсь несколько раз в неделю. У нас весна, тепло, мама купила элитные сорта роз. На работе нормально, раскручиваю еще кафедру, по-видимому, войду в Ректорский совет. Вообще советую тебе сразу прорываться наверх смолоду, везде одинаковые интриги, везде борется талант с бездарью, и в бригаде плотников, и в правительстве России. Не меняй область работы, меняй место. Здоровье у нас с мамой в целом нормальное. Недавно прошли все обследования. Увлекся теннисом, подводным плаванием, горными лыжами. Так что не забывайте нас, пишите, целуем. Папа и мама».
Перечитал, хмыкнул, отправил по электронной почте, оделся и пошел гулять в лес. Эгоист, даже на колени не пустил.


УТРО
Утро воскресенья начинается в 9 часов. Пора вставать, но ленивое зимнее солнце теплее заворачивается в ватное одеяло облаков и дремлет. Снежинки, не торопясь, украшают поле и лес к новогодним праздникам, к лыжам и гуляньям. Я бы тоже повалялась на нашей широкой семейной постели, но хозяин, очумевший от рабочей недели (6 дней по 10 часов), уже сидит на кухне и пьет кофе. На столе деликатесы: сыр, сметана, разное мясо; а он предпочитает сушки, орешки. Когда мы остаемся наедине, хозяин предпочитает есть руками, одновременно смотрит телевизор и читает книгу, изводит прорву салфеток, просто больно смотреть.
На полке бубнит телевизор. Показывают теракт в южной России. Разорванный вагон, кровь, трупы. Хозяин равнодушно смотрит, пьет кофе с молоком. Крупным планом лица ответственных чиновников, деловито сообщающих, сколько машин, врачей, лекарств привлечено, считают, сколько денег выделяется, как будто речь идет об уборке урожая, а не о жизни людей… А вот и президент со строгим лицом. Он говорит в том смысле, что эти негодяи, вместо того чтобы взрывать в обычный день, когда всем на все наплевать, специально приурочили к выборам и испортили все показатели.
Люди — это единственные животные, которые о мертвых беспокоятся больше, чем о живых. Живые берут взятки, пропускают взрывчатку, постоянно врут и подличают; а когда у нищих стена и они взрывают себя, то вранье ненадолго переходит в другое русло и идет по другому сценарию. А зрители пьют кофе с молоком и ждут очереди. Обреченная страна, обреченное человечество, сколько ему ни помогай. Но пока еще кормят, бог с ними.
Потянулась на коленях, нечаянно вцепилась в ляжку, хозяин зашипел, плеснул кофе. Господи, какой неуклюжий! Спрыгнула, вылизала мокрое место. Впереди прекрасный зимний день. Я знаю его наизусть. Хозяин сначала сядет смотреть свои 54 телеканала, потом будет писать, потом рыться в книгах, к вечеру включит сауну, будет ходить по дому в полотенце, мокрый и благодушный. Жалко, конечно, что хозяйки нет, что там опять с ними, но, главное, он дома.
Я сначала пойду на улицу. Там свежо и пушисто. Чуть покатаюсь и, не торопясь, проплыву в глубоком снегу мимо вольера. Придурок Дик с тоской провожает взглядом. Лапы коротки, дружок, хотя я бы с удовольствием поиграла с тобой, тем более что забор рядом. Но дела, брат. Нужно еще проверить осину, посмотреть, засыпало ли снегом корягу на соседнем участке, под которой обычно бывают мыши. Можно полазить в промороженном сарае среди неплотно сложенных досок и другого домашнего барахла, которое хозяйственный узбек Назар заботливо стаскал осенью, прежде чем отправиться в свою вечно жаркую Бухару. В этом году он подарил хозяину расшитый золотом бухарский халат, с которым тот носился неделю, как курица с яйцом, пока не повесил в кабинете и забыл. Но повесил слишком высоко, я не достала.
Через часок хозяин обеспокоится, высунется в тапочках на заснеженное крыльцо, позовет. Можно чуть пококетничать, но недолго, он же в одной майке. Дом обнимает теплом и родными запахами. С наслаждением пью молоко, которое этот жадина пожертвовал. Как будто свое надоил. Он, видите ли, заботится о моей фигуре. На свою бы взглянул. У него уже первая стадия ожирения, то есть, наклонив голову, он не видит мужскую гордость (там, правда, и гордиться нечем). Вторая — когда не видит ботинки; и третья — когда не видит, куда ступает. А я вижу все, просто я пушистая, у меня великолепная шерсть, не то что у моих ободранных соседок, вот он и завидует.
И снова телевизор. Трупы убрали, следователи с собаками нюхают рельсы, милиция пучится в экран, автоматически загребая руками, что-то невнятно бубнит о планах перехвата. Но ее никто не слушает. Хозяин изучает альбом лучших мест мира для подводного плавания, Васильевна моет одновременно посуду и полы, пересказывая хозяину подробности своей борьбы с церковницей за право ходить через церковный двор, я пытаюсь выследить и поймать мышь, нагло пробравшуюся в дом. Я слышу, как она возится за обшивкой, но щелей так много, что не угадаешь, откуда явится. Конечно, на моей территории судьба ее решена. Я же не Том, а она не Джерри, и долго тут валандаться никто не будет. Террорист и нарушитель будет пойман и задушен. Это вам не юг России.


БАБУШКА
Хозяйка зовет ее бабушкой, хотя она — мать хозяина. Я люблю ее, она приезжает все реже и реже, ведь ей за 80. У ней тоже была операция, но уже очень давно, одной груди у нее нет, и с годами она скособочилась сильно. Маленькая, полная, красивая, несмотря на возраст. Правильное волевое лицо, с внутренней ненормальностью. Она всего боится и очень любит своего сына, но еще больше любит делать все по-своему.
Утром хозяин уезжает затемно, бабушка встает еще раньше и пытается его покормить. Но он торопится, не ест, и она остается расстроенная и сердитая. Снова ложится и встает уже поздно. Тщательно приводит себя в порядок, садится завтракать. Завтракает она некрасиво: достает из сверточков кусочки еды, все складывает вместе, делает растворимый кофе. Ест неторопливо, думая свои старческие думы. Она и на мне экономит, дает не лучшие куски, ничего не выкидывает, остатки снова заворачивает в кулечки, иногда перевязывает их обрывками ниток, которые еще в одном кулечке лежат спутанные. Все снова складывает в холодильник. Вечером хозяин бесится, пытаясь найти в холодильнике качественную еду, раньше пытался выкинуть объедки, но, наталкиваясь на мамины слезы, отступился и чаще привозит еду с собой, бабушкину не ест, она снова обижается и сердится.
После завтрака на маленьких лоскутках записывает все, что нужно спросить сына вечером, и садится читать. Как бывшая учительница литературы, она не читает художественные книги, предпочитая исторические и документальные. Читает внимательно и снова записывает, что нужно спросить сына из прочитанного. Память, зрение, слух, обоняние у нее сохранились прекрасно, если она захочет.
Если она не читает, то перебирает множество мелких вещей, скопившихся в сумках. На диван выкладывает половинки газет, листки с записанными когда-то мыслями, кусочки бечевок, чистые полиэтиленовые пакетики… К старым вещам добавляются новые лоскутки, бумаги, тряпочки, пустые бутылочки и скляночки — в основном то, что остается от транжиры сына. Потом все отвезет на городскую квартиру и сложит на полки, в шкафы и стол.
Если не читает и не перебирает, то пишет. Пишет либо воспоминания, на которые ее подвигнул сын и его подруга, либо письма немногочисленным живым подругам. Пишет она красивым почерком, пишет хорошо, но как учили в старое время, то есть «литературно», «правильно» и суховато. Тем не менее, пишет интересно, иногда она перечитывает вполголоса недающиеся места. Несколько раз правит, потом переписывает заново на чистые листы, не выкидывая старые.
Я люблю сидеть на подоконнике рядом со столом и рассматривать морщины на ее лице, сморщенные, но крепкие руки со старческими пятнышками.
Иногда она пишет стихи. Вот, например:
«Дорогие дети и внуки!
Поздравляю от всего сердца с Новым годом и желаю самого наилучшего.
Пусть Новый год вам принесет:
Со снегом смех, с морозом бодрость,
В делах успех, а в духе твердость.
Пусть все заветное свершится,
И, пересилив даль дорог,
Надежда в дверь к вам постучится
И тихо ступит на порог.
А вслед за ней войдет удача
С бокалом праздничным в руке,
Бегут, ребячась и играя
Сюрприз и шутка налегке.
Я от души вам всем желаю
Любви и радостных хлопот,
Пусть вас ничем не огорчает
2003-й Новый год.

Мама и бабушка, 31.12.02, Москва».
Беспорядка она не любит и не терпит. Когда хозяин приезжает пораньше, они с матерью пытаются поговорить, но ничего путного из этого не получается. Они любят друг друга, но упрямая мама снова и снова возвращается к семейной жизни сына, своим отношениям со снохой.
«Как же так: ты прожил с ней столько лет, я к ней все время хорошо относилась, и через тридцать лет ты перестал ее ценить, мать своих детей? Может быть, это из-за меня? Но я ей все время добра желала».
«Мама, для меня женщины не представляют исторической ценности».
«Ну, не идиот ты?»
Хозяин не любит решать нерешаемые задачи, он даже книги выбирает со счастливым концом, поэтому раздражается и говорит обидные для мамы слова; кремень-бабушка отвечает тем же, и разговор быстро заканчивается, тем более что бабушка уверена в том, что сын через 15 минут придет с повинной. Так оно и случается.
Вечером они сидят вместе у телевизора. Когда они не ссорятся, то сидеть с ними приятно. Бабушка вспоминает молодость, но рассказывает одно и то же. Сын всегда слушает вполуха, поэтому не помнит даже, что мама рассказывала вчера, и слушает с интересом, уточняя детали и посмеиваясь. Он чудно перерождается, уходят морщины, падает жесткая броня с глаз, где-то из глубины появляется головастый, некрасивый, но смешной мальчик с детскими страхами, неуемным любопытством и огромным желанием счастья. Он, не отрываясь, смотрит в помолодевшее лицо, бабушка покоится в кресле, машина времени катится назад в несытые, но счастливые послевоенные годы…
Но добрая фея исчезает, бездушные стрелки показывают полночь, хозяин снова становится жестяным директором, целует маму и идет на второй этаж спать. Я остаюсь с бабушкой.
Бабушка ложится спать долго. Сначала чистит зубы и массирует десны, потом раздевается и остается в больших синих трусах. Тело у нее полное, перекошенное, но крепкое, только ноги в синих прожилках. Она бессмысленно перекладывает одежду, снова вынимает из сумки множество бумажных пакетиков, перевязанных нитками, чего-то ищет в них, не находит, завязывает и укладывает снова. Долго растирает деревянным массажером спину. Вид у нее отсутствующий. В какой пустыне одиночества она скитается, о чем вспоминает?.. Одевается на ночь. Одна футболка на другую. Все штопаные, хотя куплены новые, но они спрятаны. На голову платок, на трусы штопаное трико, на ноги носки. Наконец готова и ложится. Три ватные подушки, которыми можно убить, два ватных одеяла, которые сплющивают тело. Для меня мягче спать на полу, чем на таких одеялах.
Бабушка сдает прямо на глазах, хотя старые люди обычно крепче, чем кажутся. Она засыпает, как уходит в другую вселенную. В первой фазе сна она пытается проверить сына: выключил и закрыл ли он все. Будучи им послана, она в полусне говорит сама с собой, о чем-то беспокоится, с кем-то спорит, всхлипывает, смеется. Иногда будит меня среди ночи. Возвращается утром. Недоуменно оглядывает комнату, взгляд становится осмысленным, ворочается, встает. Начинается новый день, такой же ненужный, как старый. Таков закат нашей жизни.


ДЕНЬ
Что такое, весь день сплю. Вчера приехала хозяйка, ее не было неделю, то ли поссорились, то ли уезжала куда. Наконец-то поела по-человечески, то есть переела. Всю ночь не могла заснуть. То скатывалась по ступенькам, то будто выслеживала мышей. Бред какой-то. Пыталась разбудить хозяина, хватала его за ногу, он отпихивался и лез к хозяйке под одеяло. Заснула под утро. Сначала спала на любимой последней ступеньке деревянной лестницы (с нее незамеченной наблюдаешь половину первого этажа), а утром растянулась в холле 2-го этажа.
Всю ночь и весь день идет снег. Ночью мело. Ветер бился в стены и окна, искал щели, хотел согреться в доме. Но мы его не пустили, к утру он улетел искать другие дома, а снег в одиночестве падает и падает. Дальний лес размыт и плохо виден, ближний лес поседел, замер и ушел в свои старческие мысли. Небось, вспоминает счастливую послевоенную юность.
Елочка под окном вздрагивает от снежного прикосновения, как гимназистка, и снова тихо замирает. Свет без тени пропитал все, заменяя солнце. Неба нет, снежная пыль опускается прямо из космоса, такая же бесконечная и холодная.
А нам тепло. Воскресенье — день безделья. Хозяин вчера долго громогласно рассуждал о прелестях лыжной прогулки, но с утра что-то не рвется. Сидит за компьютером, якобы пишет, но тайком раскладывает пасьянс. Хозяйке скучно, она вышивает, но хочется поговорить. Она переселяется к хозяину в кабинет, раскладывается на диване, перетаскивает и включает торшер. Я тоже укладываюсь на диване.
— Наша Люся, по-моему, еврейка. Что-то так защищает Ходорковского… И вообще голосует за СПС.
— М-м-м…
— Мы с ней вчера пили чай. У нее, кстати, с сыном проблемы. Мальчик не может закончить институт. Ты мог бы помочь. Вы ведь так любите друг друга. Любезничаете по телефону.
— М-м-м…
— А как там девочка, которую я устроила к тебе на работу? Ты вызови ее к себе перед Новым годом и поинтересуйся, как она чувствует себя в новом коллективе. Я прошу тебя сделать это. Обещаешь?
— А что другие девочки скажут?
— Боишься своих шлюх? Конечно, окружил себя вертихвостками. «Наш директор, наш директор…» Не дозвониться до тебя. «Он на совещании, он в департаменте». А сам болтаешься между ресторанами и своими бабами. В театре годами не бываешь, книг не читаешь.
— Почему? Только вчера в пробке час стоял, слушал чтение знаменитого Войновича «Москва 2042 год». Абсолютный бред. Примитивная фантазия, примитивный язык. Если это современная литература, то не надо.
— Конечно, твой Акунин лучше.
— По крайней мере, чем-то ближе к России, чем вся эта свора американских лизоблюдов. Почему я в 60 лет должен слушать убогие песни, смотреть убогие фильмы, читать убогие книги из убогой страны, только потому, что с помощью культа кулака и голой женской жопы ею завоеван весь мир? У меня есть своя культура. Тот же гениальный, хоть и темный, Бродский. Когда я перестал смотреть американские фильмы, то прекратились головные боли, раздражительность, вздутие живота, диарея и энурез.
— Ну, понес. Правильно говорит наш сын: «А где мы со своей идеологией и культурой?»
— Слушай, наше марионеточное государство получит то, что заслужило, но останется народ и страна, которой я принадлежу. И вообще, не мешай мне работать. Я учебник пишу.
— Что-то конца твоей писанине не видно. Я уже вторую вышивку заканчиваю. И вообще, стар ты уже для учебников.
— В творчестве нет старых и молодых. Смотри, какие песни молодые сочиняют и как поют. А потом, милая моя, твоих гусей вышивать — большого ума не надо, тем более что они заранее нарисованы по клеточкам с указанием цвета ниток.
— На выставке мои гуси отмечены первой премией, а твой учебник два года в разговорах.
— Что ж, это будет моя гусино-лебединая песня, а ты мешаешь мне ее петь. И вообще иди в свою комнату.
— В твоем домишке и комнаты для меня не нашлось. Ты же собирался строить новый дом.
— А для кого строить? Старший сын уже не вернется, младший, если и вернется, будет покупать свою квартиру, мама так стара, что двигается неохотно. Нам с тобой сто метров мало? У бабушки хоть пристойная старость, а мы одинокие, что делать будем?
— Ты поменьше болтайся с женщинами, вот и будет тебе достойная старость.
Чтобы они не поссорились, я сажусь к хозяйке на колени.
— Алисочка, бедненькая, соскучилась. Ты одна меня любишь. Вот позови ее, посмотрим, к кому она пойдет.
— Мы с ней 12 детей воспитали, правда, 4-х я утопил, так что зачем мне ее звать? Это она на тебя как на новенькую идет. Ты тут раз в неделю нарисуешься, вот она и интересуется. А во мне она уверена, я незыблем, как скала, фундамент ее кошачьего счастья.
— Конечно, тот еще котяра. Не хватай меня, Алису спугнешь, она спит. Нет, правда, давай начнем строить новый дом, или купи мне шубку. Весной в длинной шубе ходить трудно, а машину водить вообще невозможно.
— Господи, твоя машина год в гараже ржавеет. Считай, стены долларами оклеила.
— Как же я без шубки поеду, голая, что ли?
Интересное продолжение прервал звонок в прихожей. Летом хозяин за приличные деньги поставил на калитку видеосистему, но не построил забор, и только самые честные пользуются калиткой и звонком. Один из таких и явился в гости. Это сосед Женя, живущий в красивом доме красного кирпича на соседней опушке с женой и двухлетней Серафимой, белобрысой, как ее архангельская мама, но противной. Она может часами выискивать меня по всем углам, трогать влажной ладошкой мой нос, теребить шерсть. Схватив хозяина за палец, она требует помощи (настоящая женщина), и тот елозит на животе, предатель, вытаскивая меня из-под кровати. Поистине, глупее мужчин только их собаки. Я спасаюсь от них в нише над сауной. Там темно, теплые полированные дощечки чуть пахнут огурцом и медом. Хозяин с противной Симой прыгает внизу, льстиво манит на кухню. Я, свесив лапы и положив на них голову, смотрю вниз, глаза закрываются, голоса удаляются, и тело уплывает в сон. До свидания, Сима.
Женя долго топает в сенях, стряхивая с валенок снег, снимает полушубок, варежки, ставит в угол палку для отпугивания деревенских собак и, наконец, проходит в комнату и упокаивается в кресле. Он молодой увлеченный программист, и даже жену нашел по Интернету. Он вроде бы пришел собрать деньги за уборку снега в поселке, но ему тоже хочется поговорить. Хозяин открывает бутылку вина.
— Ну, как командировка в Венгрию? Поставили им систему?
— Конечно, иначе их в ЕС не примут. Это обязательное требование к банковским системам.
— А мы то тут при чем?
— А наш русский филиал американской фирмы отвечает за восточные страны.
— Если уж так рвутся в ЕС, могли бы сами поставить,— ворчит хозяин.
— Квалификация не та, нет сертификатов, нет системы качества.
— Короче, венгерскому Ванюшке все в попе камушки? Ни социализм сами не могли построить, ни капитализм. А дом закончили?
— Да там строители такого наколбасили… Только подвал неделю как закончил. Летом паркет на первом этаже перестилать буду. Электроснабжение надо проверить. Жалко, я не электрик.
— Ну, поступали бы в энергетический.
— Мама отговорила. Она как раз закончила МЭИ и никак не могла устроиться на хорошую работу. Вы же знаете, какие ограничения были по 5 пункту при приеме на работу.
— Да бросьте вы, Женя. Вам 30, а мне за 60, я до 4 класса учился при Сталине и особенно никаких гонений евреев не помню. Всех гоняли, и русским больше досталось. А ваша мама моложе меня лет на 10. Похоже, ваши сделали на этом неплохой гешефт, причем во всем мире. Возьмите Америку. Если фильм про холокост, то Оскар ему обеспечен. Или Берлин, где памятник холокосту воздвигается прямо у рейхстага.
— Ну что же, все это еще раз показывает, какие мы талантливые и предприимчивые. Вот вы, как доктор наук и профессор, тоже можете быть причислены к евреям. А таких многие не любят, что и показывает история России середины 20 века. Как говорит наша пословица: бог сердится на нас за наши недостатки, а люди за наши достоинства.
— Вот за это мы и выпьем, — хозяин, который все свое проспорил в юности и, к старости запутавшись в работе, политике и женщинах (в том числе и еврейках), споры разлюбил, с видимым удовольствием глотнул вина, заметив, что дорогие испанские вина не уступают хорошим французским, даже из Медока. Хотя испанцы и выгнали евреев из страны 400 лет назад.
— По-моему, вы все перепутали, — мудро заметил Женя, но вино тоже похвалил.
Прозрачные сумерки заливают синеватым молоком сад, лес. В доме зажигают желтый свет, хозяин и гость в шерстяных носках уютно попивают вино в мягких креслах и беседуют, подшучивая и цитируя поэтов, политиков, философов, перескакивая с устройства каминов на ужасы гомосексуализма. Мне все это надоело, и я отправляюсь к хозяйке, которой тоже надоело, она не присоединилась к компании и недовольна этим. Наконец звонит Люда, которая тоже недовольна без мужа в своем красивом кирпичном доме на соседней опушке, и Женя неохотно надевает полушубок, шапку, шарф и валенки, берет в руки палку для отпугивания собак и растворяется в снежной мгле, так и не взяв деньги за уборку снега в нашем поселке.
Хозяйка еще недолго недовольно пыхтит, ворчит и тянет хозяина на кухню пить чай с баранками и вареньем, а я отправляюсь спать.


ИЮНЬ
Хозяин был на концерте, промыл душу музыкой, приехал в полутемна, открыл окно в спальне, удобно устроился, включил желтый ночник, взял книжку о чудаках на Руси. Угомонился вечер. Вполз с черно-зеленого поля сладкий, теплый, ласковый туман, сначала робко, потом смелее прошелся по струнам души соловей. И чудно засветилась подмосковная ночь.
Что ж ты делаешь, соловей? Зачем сердце трогаешь, зачем будишь снова это в глубинах забытой души?
Хозяин загрустил, отложил книгу, положил мне теплую руку на голову, задумался, а потом и задремал. Я высвободилась, растянулась во весь рост и поплыла в окно, в июньскую ночь, вверх над соседской осиной, осеменяющей наш газон, над Юриным двухэтажным гаражом под красной крышей, больше чем наш дом, и дальше, дальше над темным мягким полем, спящим лесом, деревней, где так суетливо и пьяно живет подмосковный народец…
Проснулись поздно, что-то хозяин на работу не пошел, вкушает на веранде чай с сушками, молоком, маслом, клубничным вареньем и свежей клубникой со сливками. Настроение самое благодушное. Жмурится, как мой Федор.
Стукнула дверь, пришла Васильевна. Запричитала жалостливо прямо от дверей:
— Ох, едва жива. Вчера бабу Олю хоронили, ну, ту, на слободке (как будто хозяин тут пятьдесят лет живет). Да ей уж почти 90. Да и Валя, сватья, днями помрет, рак у нее. А ведь ей 50-ти нет. Так я понервничала, ночь-то не спала, давление, насилу пришла к тебе. Так ведь и Дика не бросишь, кормить надо, гулять, а сил-то нет совсем. Иду, ничего не вижу, слабость такая.
— Кстати, Васильевна, — откликнулся бесчувственный хозяин. — Говорят, ты над нашим кладбищем главная стала? Надзираешь там, что ли?
— А что? — приосанилась Васильевна.
— Так дала бы мне место, а то в сельсовете не допросишься. Я ведь и прописан в Москве.
— Ну, — великодушно сказала Васильевна. — Возьми четыре кола, вбей, обвяжи проволокой да мне скажи, я туда никого класть не буду. Только на том кладбище, за полем, там еще место есть, а тут уж нет ничего. Давеча Кольку на Нюрку положила, мест-то нет. Да он и при жизни к ней приставал. Всё выпивали вместе. Прямо при муже. Сергей-то его раз так врезал. У них вражда с дедов идет. Вот так-то у нас все. У людей-то в других странах порядок да уважение.
— Да ладно, Васильевна. Просто они все там, на Западе, в Европе, завидуют нашему счастью. У нас все: и черноземы, и нефть, и лес, и алмазы, а у них шаром покати.
— Оно конечно, у меня в смоленской области родня чуть не с голоду пухнет, а у нас ничего. Конечно, чего там искать?
Патриотка Васильевна унеслась на огород, а мы отправились на кладбище.
Хозяин взял фляжку с водкой, захватил кусок хлеба, огурец, да и пошел прямо в тапочках, хорошо не в белых. Погоди, хозяйка покажет тебе за грязь в доме.
Трава на поле мягкая, прямо шелковая. Что на этот раз совхоз посеял — не отгадать, так как взошел один сорняк выше моей головы. Я плыву в зеленом ароматном море, вокруг меня плещется, кипит жизнь, где ежесекундно кого-то съедают или оплодотворяют. Погодка сегодня хороша. Тепло, мягко, ветерок легкий, и поле, и лес нежатся на солнышке. Только вот ветерок с аэродрома, и поэтому каждые две минуты над головой большие белобрюхие чудища ревут от счастья, что кончается полет. Там ведь, в поднебесье, холодно и страшно.
Кладбище начинается прямо за полем в чернолесье. Кладбище как кладбище. Все наперекосяк, ограды частично повалились, дорожек нет, на кое-как протоптанных тропинках и на полузабытых могилах бьется за жизнь трава. Кресты кое-где почернели, либо проржавели, редкие фото выцвели, мужчин от женщин отличаешь только по окончаниям. Есть и хорошие площадки. Вон Сергеевы аж восемь покойничков положили, да еще для четырех огородили проволокой. Фамилии все больше немудреные: Толоконниковы, Дубоносовы, Фролкины, Комовы. Кюхельбекеров да Пестелей не видать. Солнце бьет в листву и рикошетит по крестам, звездам, цветам. Хозяин со вкусом устроился на поваленном нагретом камне, расстелил бумажку, огурец, корку, от души хлебнул из фляжки, хрустнул, привалился к фотке пучеглазого покойника.
— Вот, Алиса, хоть миллион фото сделай, все равно одна останется. Ну и где тут выбирать место? Бардак какой-то. Немцы бы тут в три раза больше положили, и дорожки бы просыпали, и оградки бы сияли. Но ты посмотри, Алиса, какая благодать. Тепло, зелено, истомно. Бабу бы сюда молодую. А ведь будто только пришел на землю, а и уходить в нее пора. Жизнь, Алиса, летит, как самолет. Еще мгновенье гул, страсти, слезы, интриги, и вот уже тихо, и только ветер шевелит ленты венков.
Хозяин крякнул, хлебнул и пошел гулять, читая вслух надписи на могилах. Но надписи всё больше короткие. Имя да даты, а есть кресты и вовсе без надписей.
— Да, Алиса. Древние скифы брали с собой в могилы лошадей, египтяне брали с собой колесницы, вавилонский царь Ур прихватил с собой 59 близких, я же прошу похоронить со мной мою верную «Мицубиси-Паджеро».
Хозяин снова присел, снова хлебнул.
— А представь, Алиса, сидим это мы себе, вдруг глядь, человечек рядом пожилой. Невысокий такой, почти лысый, сам тощенький, лицо изможденное, как бы загорелое, очки такие вот (хозяин показал), костюмчик мятенький, рубашечка, галстучек на резинке. Строго так спрашивает:
— Ты чего тут делаешь, среди покоя, чего сумятишься?
— А почему вы мне тыкаете, и кто вы?
— Можешь мне тоже тыкать. Я черт, у меня здесь работа.
— Извините, — осекся хозяин,— но не вписывается ваша внешность в мифологию, да и русский Иван глазам не верит.
— Не веришь? — усмехнулся пожилой и положил хозяину руку на колено.
Колено, а за ним и вся нога мгновенно заледенели, и омерзительный холод пополз по бедру. Хозяин вскрикнул.
— Поверил, — подобрел старичок, убирая чугунную руку.— А внешность это не моя, а его, — показал на памятник: — «Фролкин Иван Сазонович, 10. 05. 1924 — 13. 11. 1989». Какая же у меня внешность, я не материален.
— Вы его копия?
— Я не копия, я это он. Если ты в гроб его заглянешь — пуст он. Я его на время оживил.
— Как же вы вылезли, и почему на время?
— Куда вылез, придурок? — вскипел Фролкин. — Телепортация. А навсегда не нужно, да и сил не хватит. Ты думал, это только Он мог? Это многие из нас могли. Кстати, ты подумал, что потом с этим смердящим Лазарем стало, которого Он оживил? Когда сила кончилась?.. Нет, конечно. А все пишете, пишете, от Матфея, от Луки, писатели, блин. И ты пишешь, в гордыне своей дольше срока своего быть хочешь. Пришел место выбирать, все кокетничаешь со смертью.
— Да что же вы набросились? Я вас не поминал, пришел по своей надобности…
— Ладно, закончили, дай хлебнуть, истосковался. Она меня, родненькая, и сгубила. А еще и закурить бы. Как в раю.
— А как в раю?
— В раю — не знаю, а ад могу показать. Только ты не увидишь ничего и не вернешься. Ад это вечное и бесконечное одиночество души. Не советую попадать. Страшно, лучше смерть.
— Как смерть? Ее же нет, есть загробная жизнь.
— Смерть есть,— печально произнес старичок, не расставаясь с фляжкой. — Смерть — это разрушение души. Выдающиеся праведники — в рай; выдающиеся грешники — в ад; прочие — в ничто. Вот люди и мечутся, к славе стремятся, бояться не ада или рая, а забвения. Кстати, ты подумал, почему враг рода человеческого, заведуя адом, должен мучить там грешников, своих друзей и слуг?
— А что вы здесь делаете? — осмелел хозяин.
— А вот ее стерегу, внучку, — показал старик на свежую могилку (Фролкина Лидия Андреевна, 15. 11. 1971 — 17. 06. 2004). — Сегодня 9 дней, должна появиться.
— Так она в рай или в ад?
— Скорее всего, смерть. Ничего она людям не сделала, ни хорошего, ни плохого. Ведь даже к лику святых не за молитвы, а за дела причисляют. Мужу не давала и ревновала одновременно, довела мужика до нервов. Но мне наплевать, мне душа нужна.
— Зачем?
— Для силы, придурок. И вообще, я не для интервью здесь. Я так, для хохмы материализовался. Вы же нематериальное постичь не можете, всё атомы да нейтрино ищете, черные дыры разгадываете. А вы поверьте в наш мир, и все дыры на место встанут, и в голове тоже. Вон кошка твоя, — старик показал на меня прокуренным пальцем, и я зашипела от страха, — она может. Ей доказательства не нужны. А вы все ищете. Это ваше счастье, что Он тогда победил, а не мы. А чего Он добился? Натянул туго, да наметил худо. Ну да, благодаря Ему, вы существуете, но как? Паскудствуете, развратничаете, особенно сейчас, меня чаще, чем Его, поминаете, да и мне служите. Америка вон вообще моя страна. Без вас лучше было бы. Силы было бы больше… Но, ладно, время покажет. Время я не люблю, потому что оно — жизнь материального. Как говорит Мальвина: дождись ночи, Буратино.
Иван Сазонович Фролкин понес околесицу:
— Семь смертных грехов суть: гнев, гордыня, уныние, тщеславие, чревоугодие, любострастие, сребролюбие. А как же ложь и воровство, погубившие не одну Россию? А если это не грехи, а свойства, то чего же Он создал? Ошибки проектирования, или вообще без проекта лепил? Вот вы всё смысл жизни ищете, Библию исследуете, по араратам ковчеги отыскиваете, а Он все разжевал и в рот положил. Смысл жизни каждому открывается дважды: за мгновение до рождения и за мгновение до смерти. Он много силы вам отдал, особенно девам. Кстати, если хочешь большой и чистой любви, могу дать телефончик. Дщерь российская! Черен я, но красив, как шатер Василия Блаженного, как Филипп Киркоров. Не смотри на меня, что я смугл, ибо космическое солнце опалило меня: сыновья Отца нашего разгневались на меня, заставили стеречь бесконечность. Кобылице моей в колеснице Отца я уподобил тебя, возлюбленная моя. Груди твои, как два козленка (не люблю козьего молока), поэтому — как два нежнейших котенка. Что же ты, обалдуй, одну только фляжку взял?
Хозяин внимал с интересом.
Огромная овчарка врезалась в нашу идиллическую картинку, так что мне пришлось укрыться на дереве, предоставив хозяина судьбе. Собаки его не любят, и с дерева будущее его выглядело плачевным. Оскаленные зубы, пена, прыжки, ну просто прелесть. Сколько экспрессии, динамики, какая перспектива! Но зрелище оказалось неинтересным, так как появился Юра и приструнил свое верное чадо.
— Что, Иваныч, гуляешь? Последние денечки здесь гуляем: поле-то продали, а кладбище здесь не узаконено. Местная беднота своих стариков хоронила. Так что и кладбище под бульдозер.
— Как? — изумился хозяин. — А Васильевна утром сказала…
— Я в сельсовете был. Совхоз обанкротился, и частник с Тверской, 13 (я их знаю) скупил все под элитную застройку. Такое место для нас золотое было: и рядом с Москвой, и такое поле, и лес отменный. Теперь они переводят сельхозугодья в земли общего пользования, естественно, за взятки, и начинают застройку уже в этом году. Стадо продадут или под нож. И пруд купили, и там, за прудом, поле тоже. Коровы тут денег не приносят.
— А раньше, при коммунистах, приносили?
— А раньше и денег не было. Просто народ по разнарядке нужно было кормить колбасой за 2, 20 советских условных единиц за килограмм. Это где-нибудь в Голландии — я там недавно был — такие плодородные земли рядом со столицей обогатили бы владельца. Но там на ферме работает не больше семи человек, и породы коров отменные. А ты зайди в наш коровник, посмотри на этих алкашей, на этих коров по брюхо в дерьме. Неумехи, только воруют да дерутся. Коммунисты, отдать им должное, держали народ, хотя и профукали страну. Кому теперь охота с пьяными возиться?
— Слушай, Юра, ты же молодой человек, не бедный, вон дворец какой взбодрил, поговори с ребятами, обогатитесь на животноводстве, и стране хорошо. Ведь этой почве цены нет, она тут сотни лет живет. И предки наши лежат. А у тебя дети растут. Ты им что оставишь, изуродованную землю? Действительно, Иваны, родства не помнящие.
— Иваныч, у меня свой бизнес, ребята в земле тоже ничего не понимают, разоримся на мясе. А коттеджи сразу уйдут. Деньги отбить надо. На одни взятки «лимоны» зеленых ушли. Детей сегодня кормить надо, а не завтра. Вырастут — сами разберутся, как жить, где деньги искать. Да и самому пожить охота. Багамы, Канары, телки, смолки. Давай, бывай здоров!
Назад мы шли молча, в обход, по убитой дороге.


ВЕЧЕР
Вечер, я сижу на подоконнике в эркере 2-го этажа. Темно, на улице мелкий противный дождь, скучно. Васильевна ушла, еду оставила, но есть не хочется. Придурковатый Дик суетится по вольеру… Наконец-то знакомый рокот двигателя. Приехал. Открывается шторка гаража, задом ставит машину. Боже мой, с тех пор, как построил гараж с автоматическими воротами, ни разу не попал в них с первого раза. Я уже сама научилась водить машину, глядя, как он там елозит… Ну, насилу поставил. Вышел, осторожно огляделся. Господи, да никак с очередной подругой? Что-то я эту не видела. Сколько он от этих шалав пострадал и опять тащит в дом. А ведь чудо жена и подруга постоянная уже много лет души не чает в этом придурке. Я, конечно, понимаю, что бляди это санитары секса, но мог бы и притормозить. Какое-то животное, хуже моих бывших кавалеров.
— Входи, входи, раздевайся. (Так сразу?)
— Ой, как у вас здесь уютно! (Еще бы, Васильевна днями хлопается).
— Садись на диван. (Конечно, на диване лапать легче).
— Что будешь пить: вино, коньяк?.. (Да она уже насажалась коньяком, так и прет).
Вообще, судя по тому, как она к нему жмется, под кофту к ней он уже лазил. Не садится сразу, играется, кокетничает: ходит, осматривает дом. Ну и мы рассмотрим. Занимаю удобную позицию на телевизоре. Та-ак. Невысокая (да и наш не Голиаф), молодая, светленькая, фигуристая, чуть пухленькая, личико кругленькое, глаза большие, синие, близко посаженные. Ей бы передничек да наколку — точно буфетчица в крюковском привокзальном буфете. Но глаза серьезные. Неглупа и не продажная. Что же приехала? Нашла тоже принца. Но разве нас поймешь?
Наш-то соловьем заливается. И про природу, и про книги, и про деревянных идолов, что привез из стран разных. Уселись на диван, еще выпили, начали целоваться.
— Ой, я же тебе второй этаж не показал, там вид из окна хороший. (Фу, как примитивно, там же спальня, дураку понятно).
Пошли на второй этаж в его спальню. Меня, конечно, не пустили, да я и не особо рвалась туда. Я уже однажды пробралась, насмотрелась вволю: удручающее зрелище. Неужели и я так же со стороны выгляжу?
Сижу снова на подоконнике. Наконец она вышла первая в душ. Голенькая, складненькая, лишнего жира нет по молодости лет. Рожица довольная. Неужели ублажил? Что-то не верится… А вот и сам выполз. Волосатый толстячок. Лицо — как печеное яблоко. Она прижалась, подошли к окну, я далась ей погладить. Нет, девка определенно хороша и пахнет хорошо, а для меня это важно. Кожа тонкая, белая, нежная.
— У тебя здесь все так чудно сделано. Чувствуется хороший вкус твоей жены. Ты не боишься, что она все узнает? Выгонит ведь.
— Ты знаешь, это чувство сильнее меня. (Вот врет-то).
— Ничего, я тебя к себе заберу, — счастливо смеется дуреха.
Он ласково проводит пальцем по ее позвоночнику до ягодиц, наклоняется и долго целует в ямочку в начале попы. Рука девушки вздрагивает и влажнеет.
— Пойдем, я замерзла…
Ночью еще пару раз будили меня, выходя в душ, так что я не выспалась.
Куда прошел дождик? Наверное, за угол. А из-за другого угла выглянуло солнышко, чуть заспанное, ласковое и теплое, как Оля, сидящая на смятой постели. Солнышко гладит ее по круглой золотистой головке, греется на румяной со сна щеке, стекает по высокой шее прямо на розовые соски и по шелковой белой коже живота льется на золотой лобок, на бедра и влажную со сна попу.
«Такая молодая, гладкая, а пришла к старику. Небось, где-то ровесник по ней сохнет…» — я начинаю раздражаться, тем более что не выспалась, и царапаю гладкую пятку. Оля тихонечко взвизгивает и пихает меня ногой, потом тянется спинкой, зевает во все свои белоснежные зубы и с громким визгом валится на спящего хозяина.
— Ой, меня твоя противная кошка поцарапала, ножка болит, поцелуй ее.
Начинается ласковая возня.
Петушок, петушок,
Золотой гребешок,
Масляна головушка,
Шелкова бородушка.
Что ты рано встаешь,
Девкам спать не даешь?
— поет бесстыдница, разглаживая интимное место хозяина.
«Господи, у нас, русских, даже детские стихи — порнография сплошная», — думаю я и брезгливо ухожу вниз на диван, жду.
Насилу встали. Мой едва ноги волочит, ходит, как помятый баклажан, а она свежа и весела, глаза светятся. Трется о колючую щеку хозяина, поганка, вертится, полуголая и оттого еще более соблазнительная. Ее кожа, попа, щека, нежная рука, животик бесят меня. Он бреется, она висит сзади на шее, лезет в трусы. Ей бы еще папироску в зубы.
— А на посошок? — мурлычет проказница.
Ну какой ему посошок, инвалиду нашему, ветерану секса?
Попили чаю. Я с грустью смотрела, как она красиво уходит, проводила их до гаража. Оля требует еще встречи.
— Позвони мне. (И это уже серьезно, и в глазах слезы). Я уже скучаю и буду ждать.
Могла бы и остаться. Поедет в свой институт, будет строить из себя невинную недотрогу с васильковыми глазами. Ласки да сказки, да глазки на салазках. Он торопится, чтобы не попасть на глаза Васильевне.
Вечером приезжает раньше обычного, без сил падает в постель. Я ложусь в ноги, он начинает звонить жене, подруге, новой Оле и врет, врет, врет. Врет про усталость от работы, про то, что скучает, но так занят, что не может завтра увидеться, про то, что пережил вчера в первый раз в своей жизни. Сам, что ли, верит?.. Начинает читать, засыпает, я ложусь прямо на ноги и, сколько он ни пихается, уходить не хочу. Пусть терпит, бабник слабосильный.


ЕГО БОЛЕЗНЬ
Что-то он мне не нравится последнее время. Стал приезжать раньше, какой-то усталый, под глазами синяки, сразу ложится, ночью стонет, за бок держится. Главное, пахнет по-другому. Позвонил сыну, пожаловался.
— Хорошо, хорошо, завтра пойду на прием и позвоню.
Вечером приехал без лица, зеленый, долго смотрелся в зеркало, щупал бок, молчал, рассматривал фотографии детей и жены на стене. Позвонил подруге.
— Сказали: завтра ложиться, не тянуть, сделают без очереди. Но деньги нужны, две тысячи долларов, а то ждать в общей очереди месяца два. А у меня как бы напряг… Ладно, перехвачу… Да не плачь, обойдется… Жене позвоню завтра, но она вряд ли приедет от сына. Не те отношения…
Долго не спал. Вышел на крыльцо, неожиданно закурил, в темноте то ли сморкался, то ли всхлипывал. Утром наврал Васильевне про командировку и исчез аж на 4 дня.
Приехал на машине к вечеру, вылез весь скособоченный. Проковылял, постанывая, на второй этаж, лег. Позвонил на работу, позвонил начальнику, опять наврал про здоровье мамы, сообщил, что еще задержится на пару дней. Разделся. Мать моя! Поперек живота — повязка, и брюхо какое-то косое стало. Да и под мышкой повязка.
Припердонилась Васильевна, он ее быстро спровадил и снова лег. Позвонил подруге:
— Приехал, все нормально… Да, подтвердилось… Нет, облучать не будут, обойдутся таблетками… Да нет, не химиотерапия, а для повышения иммунитета. Говорят, вовремя захватили… Не надо приезжать, у меня все есть… Да, хочу побыть один. Ну, извини, целую, спасибо.
Ну, все непонятно. Главное, зачем всем врать? Боится, видать, сожрут на работе. У них там как волки все. Да и сам как волк, только что от тоски и боли не воет.
Утром оделся, поковылял в лес. Я не пошла, днем там страшно.
Долго гулял, потом спал с полудня и до следующего утра. Пил таблетки. Утром гулял подольше и опять спал. Потом суббота и воскресенье, приехали дачники, из дома выбирался крадучись, чуть ли не ползком, но гулял уже совсем долго. В понедельник потащился на работу. Повязку задрапировал широким пиджаком, синяки под глазами замазал гримом жены.
Две недели приезжал пораньше, за компьютером не сидел, по телефону не орал и не матерился, тихонько читал духовные книги, которые жена накупила во множестве. Гулял по лесу, сидел вечерами у камина, смотрел на огонь. Осунулся, побелел как-то, видно, врал про таблетки для здоровья.
Потом сам стал менять повязки. Я, естественно, полюбопытствовала. Шов лиловый, толстый, от пупка и почти до спины. У меня на брюхе намного меньше. Долго рассматривал в зеркале, мял пальцем, морщился. Ничего, у меня тоже долго болело, скакать не могла. Главное, время и режим. Спать надо, отдыхать и питаться хорошо, лучше чистым мясом. Подруга звонила регулярно, но без толку. Мой категорически отказался ехать в дома отдыха и санатории. Даже встречаться отказался.
— Не буду светиться в управлении, пойдут разговоры, дойдет до начальства. Хорошо если завтра умру, а ну как сдуру еще проскрипишь десяток, другой. На что жить? На трудовую пенсию в 30 долларов в месяц?.. А детям помогать не надо?.. Ладно, ладно, шучу, к Богу наспех появляться нельзя, поживу еще, но никуда пока не поеду, буду беречься… Почему не хочу видеть?.. Да нет у меня никого, просто устаю. Целую, пока.
Постепенно я стала видеть его все меньше, он снова сел за компьютер, снова кричал в телефон о сорванных сроках, снова начали звонить друзья и подруги, и пошло накручивать дни и недели, будто ничего и не было… Ан нет, было, было. Вдруг иногда мертвело лицо, и тревожно смотрел он в зеркало и щупал тело и шов. И запах его чудный, запах крепкого старого железа, больше не вернулся. И в теле навсегда поселился враг, пока задавленный, но не уничтоженный.

ИЮЛЬ
Господи, сколько сил мне стоило приручить этого идиота. Это же целая наука. Во-первых, угадать настроение. Вот, из окна второго этажа я вижу: его машина заехала в гараж. Выходит из гаража...
Если остановился на дорожке, вдохнул воздух, осмотрелся кругом — значит, настроение хорошее, и можно сразу спускаться на первый этаж и встречать в прихожей. Можно идти на кухню, потереться о него, а можно и изобразить испуг, и боковым скоком пройтись по комнате, не рискуя нарваться: «Ну, ты, дура, чего носишься?» И все-таки лучше в руки не даваться. В припадке веселости этот дуралей давит и трясет так, что глаза на лоб лезут. А то еще и гоняться начнет по комнате. Форменный идиот.
Если же на дорожке не остановился, а, наклонив голову и прижав руки, поперся сразу в дом, то лучше спрятаться на первом этаже за диван. Пройдет 5-10 минут, и дом возьмет свое. Согреют деревянные стены, расслабит диван, увлажнит стакан родниковой воды из серебряного фужера.
Но я не тороплюсь. Лучше, если что-нибудь схватит из холодильника. Ну, вот, наконец-то: «Алиса, Алиса, ты где?..»
Явление Алисы. Плавно, грациозно я плыву по комнате, глаза нежно-вопросительные: «Чего тебе надобно, старче?» Но вместе с тем не тороплюсь отдаваться в руки. Пусть гладит на полу. Так спокойней.
А вот после ужина, когда растекся в кресле у телевизора, вот тогда можно прыгнуть на колени и получить ласку по полной программе. Рука большая, сухая и теплая, начинает с носа и идет по спине до хвоста. Чуть потрескивают волосы на спине, и каждый разряд отдается в животе и груди невыразимой сладостью. Мр-р-р… Такая нега разливается по телу, как во время зачатия. Сладкие судороги в лапах, и когти сжимаются на его коленке, а он терпит. Приручен.
Но последнее время мне не до зачатия. Когда вползла болезнь — не пойму. Заползла маленькой, злой, черной мышью, впилась, угнездилась где-то внизу живота и растет, растет, съедая почки, желудок, сердце, мое молодое красивое тело. Становится тусклым солнце, серым небо, нет в доме теплого места, жмусь к его костюмам в гардеробной, лежу на его брошенных рубашках, дышу его запахом — облегчает, но не лечит. А он ничего не замечает, все так же носится по Москве, уехал на конференцию, небось, бегать за аспирантками. А мне все хуже. Цвет исчез, кругом серо-белое документальное кино. Пропал запах, музыка звука, сочность вкуса. Осталась одна пугающая тоска и пустой горизонт.
Наконец приехал с хозяйкой. Она поняла одним взглядом и заставила поехать к врачу. В машине лежу у него на руке, мешаю крутить руль. Хозяйка, золотая душа, понимает, не ревнует. С тоской смотрю в окно. Тоска в теле черной жидкостью больно перетекает от головы к хвосту и обратно.
На первом же посту тормозят. Инспектор, молодой, краснощекий, заглядывает в окно.
— Ваши документы?..
— А что, это вы всех тормозите?
— У нас операция «Колесо», ловим угнанные автомобили.
— И много поймали?
— Да какой же дурак здесь на ворованной машине поедет? Вон два объезда по проселкам, хоть грузовик с гексагеном вези.
Инспектор задумчиво смотрит на меня, похлопывая документами по рукаву.
— А что же вы правила нарушаете? Пункт 3. 12 не разрешает так перевозить домашних животных.
— Да уж простите нас. Мы вот заболели и к ветеринару едем.
Хозяин сует инспектору полтинник, и тот как-то добреет.
— Симпатичная кошечка. Внимательней ехайте, товарищ водитель, — по-отечески наставляет юнец и милостиво отходит.
— Что это за пункт такой 3. 12, никогда не слышал, — ворчит хозяин, закрывая окно и включая кондиционер.
Наконец приехали. Лечебница угнездилась в двух ободранных дощатых вагончиках, поставленных друг на друга. Вокруг — двухэтажные вонючие собачьи вольеры. На нижнем вагончике талантливой рукой неизвестного каллиграфа красной краской начертано: «ЖОПА» и «ТВАРЬ».
Противный запах лечебницы, гнусный рыжий пес под скамейкой. Низшее существо, но оно будет жить. Врачиха, еще сама девчонка, равнодушно меряет температуру, смотрит глаза, слушает хозяйку.
— Симптомы бешенства, нужно везти в Москву на прививку и карантин.
— Но ведь она слабая, может умереть.
— Вам о себе нужно думать, — равнодушно пожимает плечами девчонка.
— Может быть, вы ей рот посмотрите? — робко просит хозяйка.
— Если сами откроете рот, посмотрю.
Хозяйка побаивается, но мой открывает мне рот. Язв нет. Едем назад, опять лежу на его руке, он тих, нежен, в глазах слезы. Осталось 10 дней жизни…
Все-таки дура эта врачиха. Разве можно так вслух выносить приговор? Я чуть со страха не умерла. Хозяйка, святая, не поверила, а мой дуралей чуть ли не на улицу с лопатой подался, могилу копать. Хозяйка позвонила моей Кастратихе, и та тоже не поверила, велела меня не трогать, не мыть, лекарствами не пичкать, дать одну большую таблетку, оставить в покое и кормить только мясом. Мой понесся за вырезкой, мне постелили на 2-м этаже, я несколько дней спала, ела чистое мясо и чуть пила. На улицу ни-ни, писала и какала в ванночку. Вони от меня было — саму тошнило. Волосы лезли, чуть не облысела.
Но вот свет стал ярче, исчез озноб, теплый летний воздух залил легкие, окрепло тело, и легкие сильные ноги понесли по подоконнику, полкам, лестнице к входной двери. Запуталась в ногах хозяина и вынеслась на теплый летний вечер, под его негодующее: «Ну, куда тебя, дуру, понесло?..» Разве дождешься от него ласкового слова?
Вылетела на дорожку, покатилась по плиткам, снимая сладострастный зуд со спины и теряя линялые волосы. Прыгнула в газон, ощутила прохладу мягкой земли. Торжествующие запахи жизни смыли остатки болезни. Знакомой дорогой к дальнему углу, под забор и в поле.
Осторожно, собаки! В деревне их пять бродячих ублюдков. Трудно передать словами мою ненависть к этим наглым мордам, вываливающимся языкам, тупым глазам, бестолковым передвижениям, омерзительному запаху. Днями валяются на грязной дороге, бегают за машинами, привязываются к прохожим. Шпана. Однажды они загнали меня в щель между бетонными плитами и караулили по очереди двое суток. Добро бы между собой дружили, так ведь грызутся из-за своих вонючих сук и куски падали у братьев рвут. Давеча деревенский кобель порвал благородную овчарку по имени Чиколат, привлеченного запахом ничтожной сучки, матери нашего придурковатого Дика. Васильевна уйму денег извела на ветеринара… Так что быстрее в лес.
Вечер тепло и влажно укутывает землю, опускаясь туманом. Свет ярко-желтой огромной луны пьянит и манит в живую тьму. Там закипает ночная июльская жизнь. Воздух тоже дышит и обдает то теплом, то прохладой. Улеглись птицы и бестолковые бабочки, но зашевелились черви, кроты, светлячки, неутомимые короеды. Сладкие теплые мыши пугливо принюхиваются у выходов норки. Их летающие однофамильцы секут воздух, то ли от избытка сил, то ли от голода. Великаны-деревья отдают воздуху кислород и тоже наслаждаются покоем и отсутствием людей. Нет дела жизни Земли до мелких и суетных проблем человека и человечества вообще. Исчезни он завтра за грехи свои, и быстро приспособится жизнь, заплетет лесами города и потечет дальше, создавая новые творения и формы.
Но свою жизнь жалко терять. Так что аккуратнее. Кроме собак, есть еще лисы, хорьки и особенно совы, абсолютно бесшумные, бездушные и точные, как компьютер хозяина. В прошлом месяце только случайность спасла меня. Я резко бросилась за добычей, и в то же мгновение огромная черная масса упала и придушила, а железные когти больше моей головы процарапали бок. Остатками сознания и воздуха я покатилась на спину, под корни, вжимаясь в неровности, отбиваясь задними лапами и визжа от ужаса. Воздушная волна ударила меня снова, и все исчезло. Лес снова пришел в движение. Я обмочилась, забилась под упавшее дерево и долго вылизывала ободранный бок.
Так что я крадусь, вписываясь в толстые ветки и маскируясь кронами. Густая длинная шерсть чуть дыбится и гасит все колебания моего тела, мягкие подушки лап не тревожат землю. Никто не видит и не слышит меня, а все мои системы наблюдения и разведки от кончиков усов до кончика хвоста работают на полную мощность. Мои глаза улавливают сотни оттенков, гораздо больше, чем у людей, мои уши настраиваются на звуки за десятки метров и различают недоступные людям нюансы, мой нос, пусть на небольшом расстоянии, но отличает мышь от крота. Я охочусь не для еды, это страсть. Я могу часами, не двигаясь, караулить дичь.
Чу, шорох. Это мышь. Все, меня нет. Кажется, слышно, как часто-часто бьется ее сердечко. Я знаю, что она сидит у норки, серенькая, кругленькая, и, привстав, поводит усиками и нюхает, нюхает воздух. Никого нет глупенькая, ты в безопасности, давай беги за совхозными колосками, тем более что совхоз практически разорился и, посеяв овес, ни разу не поинтересовался, что там, собственно, происходит. Рыночная система у нас только в телевизоре. Беги, беги уже, не отвлекайся.
Покатилась мышка. Могучие стальные пружины ног бросают меня в ее сторону, и, не успев приземлиться, бью ножами когтей по пушистой добыче, и сразу зубами в голову, ощущая ее ужас и хрип. Но не до смерти. В упоении катаюсь около обреченной мыши, подбрасывая еще живое тело и прижимая мягкой, но готовой раскрыться лапой.
Это наслаждение сильнее секса. К мертвому мясу интереса нет, тем более что птицы, особенно птенцы, намного вкуснее. Это лакомство иногда просто в лапы плывет, если птенец во сне вываливается из гнезда и попискивает, а обезумевшая от страха мать стрижет воздух. Что ж, я понимаю ее чувство, я сама была матерью, и хозяин уносил мои нежные вылизанные живые комочки в страшную холодную темноту, а душа моя леденела и умирала от ужаса и горя. Кто как не я могу понять мать. Но это лес, ночь и яростная жизнь, где голова, когти и зубы остаются наиболее убедительным доводом в дипломатической дискуссии о будущем нашей с человеком цивилизации. Да и вкусно, черт побери! Потом можно попить чистой воды (я знаю место) и сладко поспать на уличном камине в безопасной нише у трубы.
Иногда сон не идет, и я думаю о том, о сем, чаще о людях. Какими беспомощными, обреченными на вымирание, пришли они по воле творца на нашу Землю. Мы, животные, помогли им и продлили их существование у нас. Да человеки вымерли бы от мышей и крыс, с которыми они до сих пор не научились бороться, от их заразы и укусов. Крысы и мыши у них вон даже на космических кораблях живут, и наступит исторический момент, когда человечество потащит эту заразу на другие планеты. Вот их снобизм и торжество цивилизации!.. А их личная гигиена? Я умываюсь не менее часа в день, а хозяин? Пять минут под душем с вонючим мылом. Кормушка для микробов. А что может быть неприятнее их длинных носов, которые все равно ничего не чувствуют, из которых воняет, и в которых они бесконечно стригут волосы. Короче, тот еще подарочек творца, но смирение и преодоление испытаний — путь к совершенству. Будем им помогать и нянчиться с ними. Мы не собаки, нам не нужно каждый раз определять свое место в человеческой семье и обществе вообще. Еще египтяне считали нас священными, и любая кошка, а иногда и кот, осознает свое высшее место на пирамиде жизни. Инстинктивно и люди понимают и поэтому служат нам. Они не приспособлены к этой земле. Они должны придумывать и изготавливать железные инструменты, чтобы сделать простейшую работу, например, залезть на крышу. Вы видели кошку с гаечным ключом? Им нужен компас, чтобы найти свой собственный дом. У нас же компас в душе, и он настроен не на ледяной Север, а на теплый родной дом. Они рожают в больницах в окружении бедных врачей и алчных нянечек, они не могут вырастить младенцев без патронажных сестер, спецпитания, памперсов и прививок. Мы же просто вылизываем отходы наших малюток и без их лекарств поддерживаем гигиену. И это царь зверей?..
Утром кротким агнцем являюсь домой, нежно и жалостливо трусь у ног хозяйки на кухне.
— Бедненькая Алисочка замерзла на улице? Конечно, с таким хозяином и околеть недолго. Изверг, говорила ему, позови Алису, да только храпит и под бок лезет. Кушай, лапочка моя, похудела после болезни.
После завтрака понежишься на большом и теплом животе хозяйки под бормотание телевизора, и на второй этаж, будить хозяина. Хоть и суббота, а вставать пора. Солнышко. Хороша жизнь!

ПОЛНОЧЬ
Хозяин пропадал где-то пару дней, приперся — страшно смотреть — небритый, мятый, в облаке дешевых и молодых духов. Долго сидел в сауне, отмокал в ванной, пил чай, валялся на диване, бормотал и вдруг громогласно возопил:
О, дева, обнаженная за деньги,
Сладки твои ласки, как дыня,
Купленная у турка
На Ярославском шоссе.
Напугал до смерти, придурок.
Утром заболел. Температура, горло, насморк. Даже на работу не пошел. Позвонил своей Люсе-врачихе, та сказала, что делать, и обещала выписать бюллетень по надобности. Позвонил хозяйке, подруге, на работу, Оле и начал болеть.
Прошло два дня. В халате, с замотанным горлом, небритый, с обметанными губами и мокрым носом, хозяин скитается по дому и философствует. Не пустил меня на улицу, а там последнее солнышко. Слушатель ему, видите ли, нужен.
— Разве так можно болеть, Алиса? Это же просто как ангина во время менструации, ни дать, ни взять. Что за слабость, омерзительный вид. Нужно болеть зимой и на квартире у подруги. Болеть не смертельно, но широко и взахлеб. Чувствовать слабость во всем теле, легкий жар, лежать на широкой теплой кровати, чтобы солнце светило в зимнее примороженное окошко, по телевизору показывали старую американскую черно-белую комедию, и подруга изредка заглядывала в комнату, светясь заботой, подносила горячий, темный от вишневого варенья чай; и, принимая чай, не забыть погладить с утомленным видом упругую теплую попу, ощутив под тонкими трусиками ложбинку между ягодицами. А у подружки благодать ото всюду так и прет. И ходит она, Алиса, без лифчика, и под полной грудью чуть влажно и очень темно. «Нет, тебя ничего не успокоит!» — скажет, вздрагивая спиной, подруга, не забыв добавить пару нелестных слов о родной жене. В принципе, можно и залезть под трусики, но не стоит ломать легкий кайф… Вот это настоящая болезнь. За такую и бюллетень не жалко взять.
Сел на унитаз, дверь оставил открытой, взял с полки книгу, раскрыл наугад, прочел вслух:
— «Алые полные губы Элен раскрылись навстречу невинному поцелую, и Джордж ощутил трепет ее стройного тела через тонкую ткань длинного шелкового синего платья с удлиненной талией и красивым кружевным воротничком…» Да, Алиса, Лев Толстой отдыхает. Это настоящее, как фильмы Алексея Учителя, романы Марининой или бразильские сериалы. И народ читает и смотрит навзрыд, и копейка идет. Алиса, я тебе оторву голову, если ты будешь точить когти о ковер!
Полюбовался в унитаз, спустил воду, сел у телевизора, включил свои 54 канала. Начал с БиБиСи.
— Алиса, знаешь, почему на Западе такие уродливые женщины? Потому что там церковь сотни лет называла красивых женщин ведьмами и уничтожала их. Зато теперь порядок и благополучие.
Ну, вот и Саакашвили, отличник боевой и политической подготовки голландской школы ЦРУ. Ишь как чешет! Ну, теперь их НАТО будет кормить. Все равно нашу демократическую элиту кормит. Правда, американы всегда норовят купить канарейку за копейку, чтобы пела да не ела. Вчера у них были враги коммунисты, сегодня террористы, а на самом деле на уме сладкий кусок да женская попа. Общество потребления, где люди — продукты потребления, а дети — отходы потребления.
Смотри, Алиса, дискавэри: археологи копают, ученые разгадывают. У меня тоже один знакомый археолог 18 лет изучал древние письмена и расшифровал слово на заборе, только у них, в древней Гиппопотамии, оно было из 7 букв.
Батюшки мои, Буковский, наш легендарный правозащитник! Жив еще, курилка. Начал с того, что защищал права воров и уголовников, а заканчивает тем, что защищает права мошенника Березовского. Впечатляющая карьера! По-видимому, наша психиатрия тогда была на высоком уровне.
О, Алиса, мыльная опера. Интересно, в каких публичных домах они набирают главных героинь? Хотелось бы побывать в их творческих лабораториях. Хотя это уже не актуально. Женщины, Алиса, это универсальные потребители, а мужчины для них — полезные домашние животные, обеспечивающие их потребности. Я мог бы прочитать тебе содержательную лекцию об устройстве и функционировании женщин, но вижу, ты рвешься на улицу, и мудрость веков, спрессованная в моей черепной коробке, не представляет для тебя, низшего существа, никакого интереса. Что ж, беги к своему Федору, он уже с утра около дома ошивается. Пока ты спала, я его покормил. Чем же вы с ним занимаетесь, если у тебя все вырезано? И вообще, что за интерес гулять со стариком? Любовь — это спорт не весовых, а возрастных категорий...
Низшее существо, мудрость веков — какая чушь! Посмотрел бы на себя со стороны, засморканный гений. Что же касается Федора, то, во-первых, сейчас не сезон этим заниматься, во-вторых, ему действительно уже 8 лет, и ему, как и хозяину, это неактуально. Но смеяться над старшими и над их чувствами — это уже слишком. Что же сам-то за девками бегает? А в позапрошлом году, когда мы в любовном угаре влетели в дом, хозяин поймал Федора, нацепил очки и долго рассматривал, пытаясь понять, кот это или кошка. Я чуть со стыда не сгорела. И это учитель жизни?..
Красный блин солнца включен на тройку, так что не жарко. Под навесом, под дровами кое-где блестит ледок. Газон запасает соль в корни, чтобы не умереть в 30-ти градусный мороз, поэтому трава, сладкая летом, сейчас соленая и противная. Мы с Федором лежим на сухой и чуть нагретой солнцем крышке колодца. Делать нечего, заняться нечем. Старичок Федя все же лучше, чем ничего, хотя, конечно, без слез не взглянешь на облезлые бакенбарды и сморщенный нос. А ведь пару лет назад он был отцом моих малюток. Но уж когда приспичит, то и под хорька полезешь. А сейчас наши отношения наполнены осенней теплотой и спокойствием.
Мы благочестиво спускаемся к озеру в желтеющей ароматной траве, тела струятся и исчезают в лживых, неверных сумерках и холодном тумане. Мы становимся частью земли, тумана, желтой прозрачной воды. А вода переходит в глину, уходит в тело земли, наполняет ее как кровь, и кровь земли сворачивается от тепла и любви снова в жизнь. И жизнь может быть только здесь, а на других землях другая любовь и другая жизнь.
Я отсырела, продрогла и вернулась далеко затемно в наш теплый желтый дом.
— Явилась, вавилонская блудница. Знать тебя не хочу, — хозяин высморкался.
Я потерлась, и он растаял, потащился за теплым молоком (то-то же), вернулся в потертое кресло у телевизора. Сытая, улеглась на груди, потрогала лапой небритую щеку.
— Так, самодельная авторская песня. Менестрельша поет. Пышненькая, и голос сладкий, с придыханием. А слова-то, слова!
Южный Крест,
Юный принц,
Стремится к тебе
Твоя фея!..
— «Твоя фея» — это, конечно, она сама. Судя по тексту, дама экзальтированная, но любит поесть и обожает коктейли со льдом в хрустальных бокалах. Кстати, пора принять лекарство новое, Люся посоветовала.
Открыл упаковку, углубился в описание:
«Противопоказаний не отмечается. Взаимодействия с другими препаратами: является ингибитором моноаминоксидазы, при его применении должны применяться такие же меры предосторожности, как при применении других ингибиторов моноаминоксидазы. Увеличивает угнетение кроветворения на фоне хлорамфеникола и ристомицина. Побочное действие: возможно появление тошноты, рвоты, развитие аллергических реакций, повышение сердечного ритма, кратковременная остановка дыхания».
Обмяк в кресле, вытер лоб.
— Ну и что делать? Рискнем или на тебе сначала попробуем?.. Ладно, шучу. Смотри, Алиса, хоронят героя. Орденов-то несут — промпасть. А тут умрешь от лекарств, и самое ценное, вставную челюсть за пять тысяч долларов, на подушечке впереди понесут, а забудут через месяц,. Сгниешь тут в этой глухомани… Хватит, завтра в институт поеду. Кроме кильки и хлеба, и еды-то нет… А вот и фабрика звезд. Выставка-продажа нераскрывшихся сексуальных дарований для похотливых старичков из шоу-бизнеса… Все, выключаем.
Ну вот, в Рузино полночь. А в Москве сколько? Хозяин выпил три полных рюмки водки, закусил килькой, звонить ему некуда, жена с ним в серьезной размолвке, он машинально долбит компьютер. Дети далеко, на улице черная преждевременная осень сеет ледяным дождем семена зимы. Дик спит неспокойно, в вольере взлаивает, то ли во сне, то ли чует кого. Дома тепло. Очумелая от сбоя биологических часов муха не может определить время засыхания и бессмысленно тычется в лампу. Я лежу на столе рядом, смотрю на короткие пальцы, висящие над клавиатурой.
Звонок.
— Алло, здравствуйте… Ну, как не узнал, конечно, узнал, э-э-э… Ну да, Анатолий Петрович. Конечно, сколько лет, сколько зим. Строили вместе эту, подстанцию… Ах, ну да, проектировали насосную… Конечно, днями и ночами, а награды не нам, конечно, тем, кто начальству лизал… Ну как сам?.. Что ты говоришь! Закрыли и всех сократили? И ты тоже?.. Да нет, мы сами на ладан дышим. Ведь я и сам пенсионного возраста. Тоже копают. Все развалили, разбазарили, распустили, воруют… И не говори, вся страна летит в пропасть… Да я бы взял, но сам знаешь, замов мне надо согласовывать с начальством, а ты знаешь этих бюрократов. Сейчас же к возрасту придерутся… А так я в тебе, конечно, уверен. Как в каменной стене. Еще бы, столько лет!.. Да-а, Петрович. Ну, а проектировщиком ты ко мне и сам не пойдешь. Да и зарплаты наши знаешь… Да какие левые, что ты! Каждый рубль считают, совсем задушили контролем, отняли инициативу у людей… Куда предлагают?.. Ну, это другое дело. Исполнительный директор некоммерческого фонда по развитию структуры Волгоградской области — это солидно. А деньги откуда?.. Международные некоммерческие фонды обещают? Даже протокол о намерениях подписали?.. Круто. Конечно, мы выступим генпроектировщиком, о чем разговор… Конечно, и левый процент тебе будет… Нет, ну такой трудно дать, но учтем, конечно… Ну, давай встретимся, соглашение о намерениях подпишем. Давай, не пропадай, жму руку.
Кладет трубку, чешет репу.
— Не могу вспомнить, хотя голос знакомый.
Продолжает строчить.
О, снова звонок. Очередная знакомая, веселая, нетрезвая, из далекого московского ресторана.
— Привет, как дела?.. Уезжаешь в Кострому?.. Завтра?.. В ресторане, сейчас?.. Нет, нет, что ты… Да нет, просто не очень здоров. Кстати, знаешь, откуда происходит слово Кострома? Кострома — это древнеславянское имя девушки или парня. Они любили друг друга, но все было против них, и они бросились в воду, или одна она бросилась в воду и превратилась в русалку, а он превратился в цветок Иван-купала. Или они превратились в цветок Иван-да-Марья. Короче, в этот день все занимаются любовью как попало, а передовая Мария Арбатова вместе с российскими бабниками борется за всеобщие аборты. Может, завтра встретимся до твоего отъезда?.. Конечно, скучаю… На твоей квартире?.. Да всю ночь были бы вместе… Ну, сейчас очень сложно, болею я. Целую, тоже скучаю, пока.
Отключает телефон, улыбается, начинает набирать номер, прерывает, выключает радио и по-стариковски медленно идет на второй этаж спать.
Он спит на правом боку, откинув руку. Я лежу на ней, дремлю под его посапывание, и его сны медленно перетекают в мою голову. Мы обмениваемся снами. Я вижу, как он идет, молодой, легкий и сильный, через разомлевший благоуханный лес, и вижу обнаженную красавицу, спящую на солнечной шелковой траве. Он опускается на колени и целует полуоткрытые мягкие губы, томясь желанием. Красавица открывает глаза, а их нет, вместо них черная и страшная пустота. И ужас пробивает болью голову. Я вздрагиваю, открываю глаза и внимательно рассматриваю его морщины, темные впадины закрытых глаз, ощущаю легкие судороги руки. Интересно, куда уйдут эти сны после его смерти?.. Он смотрит мой сон, дергает ногой, наверное, за мышами бегает по тому же лесу, только ночью. Я снова закрываю глаза и уплываю в сладкую теплую ночь грез.


НОЯБРЬ
И снова вечер. Но уже в конце ноября. Холод, земля затвердела и ждет снега. Выпадет снег, из глубин поднимется тепло, и земля снова чуть оттает. Откроются норки, и снова вылезут мышки. (Дались мне эти мыши!)
Дома тепло, оно журчит в батареях и поднимается на 2-й этаж. В белом хозяйском кресле, в котором мне строго запрещают лежать, так как видна моя линялая шерсть, уютно и покойно. Дом деревянный, живой, живет своей жизнью. Тихо-тихо скрипят бревна, приспосабливаясь к замерзающему фундаменту, скрипят, подсыхая после лета, двери и дачная обшивка, возятся под ней, укладываясь на зиму, жуки, падают сухие мухи, незаметно человеческому глазу колышутся занавески. В конуре, не успев до конца переодеться в зимнюю шубу, подмерзает Дик, холодеет моя осина, сворачивая тепло в середину ствола (я всегда удивлялась, как она не замерзает без шубы, абсолютно голая на страшенном морозе), замерз даже фонарь на улице и освещает мое кресло не привычным теплым, а каким-то покойницким синим цветом. За креслом прячутся тени, тихонько стекают по лестнице и расползаются по всему дому. Дачники разъехались, знакомые приятели и приятельницы греются на печках; и я, раскинувшись в кресле, лениво щурюсь на забытый ноутбук, на разбросанные открытые книги, листки с «мыслями». Чего пишет, чудак, кто это будет читать или слушать?..
Ну, вот и мотор. Но это не моя машина. Приехал хозяин с приятелем. Вошли веселые, нетрезвые, гость критически осмотрел дом.
— А дача-то у тебя дерьмовая, не соответствует твоему положению.
Ничего себе начало беседы, даже интересно. Я заняла свой наблюдательный пункт и рассмотрела гостя. Высокий, под люстру, худой, заметно старше хозяина, длиннорукий, длинноногий, длинноносый, кареглазый. Глаза поразительно яркие, карие. Лицо лошадиное, морщинистое, крупное. Удивительно приятная морда. Речь с матерными вставками, но при этом образная и гладкая. Движения плавные и по-нашему гибкие.
Сели с хозяином в кресла, греются, потягивают коньяк. Ведут беседу.
— Мир этот волчий. Встречался я с Пауэлом сразу после избрания Буша. Мягко стелет. Я говорю ему: «В любом случае интересы России будем отстаивать». Смотрит на меня, как на ребенка, только что по головке не гладит.
— Это чем ты собрался отстаивать? Оставшейся ракетой и еще не пропитым танком? — смеется хозяин. — Единственно, чем еще можно отстаивать, это взятками. Американы, как и наши Гайдары, до денег охочи. Но там взятки нужно большие давать, своим не хватит. Здесь уже все разворовали.
— Россия богатая, всю не разворуешь.
— Разворовать можно все. Вон Африка или Южная Америка в десятки раз богаче России, а все разворовали. Ты же сам говоришь: волчий мир. Только ответить придется за все.
— Что за ерунда. Чем это ответит Березовский или Гайдар?
— Ты политик, стало быть, человек циничный и невежественный, не обижайся. Можно сколько угодно воровать и при этом врать своему народу, что все развивается и через 10 лет все удвоится, да только воздух в Москве становится все грязнее и народ все болеет да болеет. А в странах, где меньше врут и меньше воруют, народ здоровее и армия сильнее. И чтобы это скрыть, приходится врать все больше и больше. Но это трудно. Природа, как божий судия, судит медленно, да верно. Ответит не Березовский, а народ, который ему попустительствовал. Вот у меня брат до 60-ти не дожил, подруга-красавица до 50-ти вряд ли дотянет, да и я сам… Ладно, твое здоровье.
— Какой божий судия? Эка куда тебя занесло. Ты проще смотри на вещи и причины ищи ближе. Народ на Руси всегда мало жил. Это во время коммунистов как будто жить стали дольше, да и то, скорее всего, лгали. Брат твой пил запойно, подруга с плохой наследственностью, сам ты так бурно прожил, что скажи спасибо, что живой к 60-ти остался. Что же до экологии, то это дело темное, иностранцам наша московская экология нравится, воздух, конечно, не очень чистый, но ведь городище какой, да и машин старых навезли. Лучше жить стали. И вообще, юноша, запомните: чем красивее женщины в государстве, тем меньше там порядка и ниже уровень жизни. Наша великая Россия непредсказуема, потому что непредсказуемы наши великолепные красавицы, русские, татарские, еврейские женщины… Что такое отстаивать интересы России — это прежде всего отстаивать интересы начальников и богатых господ. А это, друг ты мой, сплав личного и семейного. И интересы Березовского в том числе отстаиваем. У него ведь тут и там бизнес, он и работу дает, и налоги платит. А с налогов и президент наш живет. Слава богу, нам англичане его не отдали, а то бы мучились тут с ним. А так Маня с Ваней смотрят да радуются, как мы с расхитителями народной собственности боремся, да и другим острастка. А интересы Мани с Ваней ты не хуже меня знаешь: попить, поесть да потрахаться. А это мы уже, считай, отстояли. Вон те же прибалты. Сколько гонору было! А сейчас, когда на шее других скандинавов живут, поутихли. И выражение лица у их начальников холопское стало… Я уж не говорю про Кавказ и нашу Азию. Те просто с нашего стола кормятся. И хорошо, нам же помощь. Смотри, на испанском побережье чьи виллы самые богатые? Твоего начальства да наших энерго-нефтяных королей. А вы, бывшие интеллигенты, академики, все путаетесь… Зачем ты, например, детей своих за рубеж послал? И ребят в наймиты отдал, и сами с женой ночами, небось, в подушку плачете. А ведь умный человек, коллективом командуешь, студентов учишь. Ты уж прости старика за прямоту, люблю я тебя, а смотреть тяжело, как ты путаешься и мечешься по жизни. Ты ведь и домишко такой построил не потому, что денег не было, а просто не понял, что нужно. И в семейных делах запутался. Умные люди как делают? Заскочил по дороге домой по адресочку, заплатил за удовольствие и в семью. И жене спокойно, и семейному бюджету урона нет. А у вас, интеллектуалов, всё романы да разбитые сердца. Трещит семейный бюджет, страдают дети… Брось ты эту свою антисоветчину, и давай обнимемся по-нашему, по-лужковски.
Прав был гость на 100 процентов, а мне все равно стало жалко хозяина, я прыгнула ему на колени и потерлась о новый костюм, оставляя остатки летних волос. Но он вроде и не обиделся.
— Чушь ты несешь, брат. Во-первых, насчет моих болезней. Это у меня не камни в простате и почках, это просто я каменею и при жизни становлюсь памятником. Во-вторых, люди недаром называются госслужащие, потому что они государству служат. А вы господам служите. Они не государство. Вспомни того древнеримского тюремщика, который ночами отпускал заключенных на грабежи и брал свою долю. Так ведь и животные себя не ведут. Вот и бегут дети не за рублем, а за правдой. А твои где учились? А твоего и моего начальства детишки и внучата не в Лозаннах ли учатся? Дипломы-то наши уже и Индия не принимает. Языком лизать и узоры выписывать научились, а у самих открытые визы и авиабилетики припасены. А то и гражданство имеется. По борделям таскаться все равно где, а у толстожопой жены отрыжка от икры и интересы на уровне хорька. Какой уж тут Толстой? В лучшем случае Дашка Донцова. Да и та мудрена слишком. Но ведь тебя-то в их компанию не возьмут. Кошельком не вышел. Не может государство претендовать на мировое лидерство, если в нем все пропитано воровством и ложью, и народу мало, да и те вымирают. В суперпауэр должно быть не меньше 400 миллионов человек. Не зря Европы объединяются… А женщины — это мой крест, и я мужественно и терпеливо несу его, — нетвердо добавил хозяин.
— Ты мне напоминаешь одну знакомую, которая окончательно разочаровалась в любви после 150-го клиента. Бегал, бегал, ничего не скопил, ничего не понял, разочаровался и всех хулишь.
— Да нет, брат, я не воняю и не разрушаю, как «твор-р-ческая» интеллигенция, я создаю. По моим чертежам заводы строятся. А денежки с этих заводов воруют, и не в народную казну идут они, а сам знаешь, куда. И что же мне детей-то сюда тащить? Здесь они дважды наймитами будут у Тарановых да Дарькиных, да у Джонсонов и Смитов. Мне вот бежать некуда, а миллион действительно не украл…
Постепенно гость с хозяином напились. Начались разговоры о детстве, нестройные песни забытых Окуджавы и Галича. Насилу расстались, и хозяин рухнул в сон прямо в кабинете. Проснулся в середине ночи. Пил воду, кряхтел, сел за стол. Со стены глядели молодые лица детей. Глядели мимо отца в будущее. Глядел он сам, молодой крепкий охотник с ружьем и птицей больше страшной совы. И одинокий старик заплакал. Заплакал некрасиво, по-мужски, давясь слезами, вытирая нос рукой, по-собачьи взрыкивая.
Я прыгнула на стол и потерлась мордой о мокрую щеку.
— Глупенькая ты, Алиса. Одиночество не состояние, а свойство. Это моя безысходная старческая тоска, когда даже девичья любовь ничего не обещает.
Красиво плачут женщины и дети. Я летом любовалась, как плакал соседский внучок. Он бежал с широко открытым ртом к маме, мелодично и громко воя. Теплая мама в сарафане приняла его на мягкую грудь, он обнял ее за нагретую солнцем шею и, всхлипывая, показал пальцем на обидчика — бревно, которое тут же было наказано, и можно было снова наслаждаться летом и коротким северным теплом. Когда плачет женщина, особенно молодая, то у нее волнуется грудь, и красиво изгибаются руки, и хозяин, да и любой другой очевидец (как правило, они есть), спешит утешить и приласкать.
А кто и как утешит моего? Безнадежность и одиночество просто повисли и придушили нас. Хозяин последний раз всхлипнул и пошел на 2-й этаж в спальню.

ДЕКАБРЬ
Ну просто захлопоталась вся. Ни минуты свободной у меня нет. Просто с ног сбилась, столько работы. В доме генеральная уборка, переполох. Должны приехать из теплой заграницы дети. Я должна везде поспеть, все посмотреть. Хозяйка с утра убирает комнаты, чистит, прежде всего, мягкую мебель, ругая мои волосы. Я, было, сунулась, но получила тряпкой по голове и села на подоконник. Побежала на кухню, но там Васильевна моет полы. На улице минус 30, солнце. Выпрыгнула на крыльцо и чуть не примерзла лапами. Вернулась в дом, отогрелась на батарее на втором этаже, села смотреть в окно.
На улице, несмотря на мороз, течет деревенская жизнь. Андрей, черная борода которого покрылась серебром 24 карата, везет из леса на санках якобы сухую елку якобы для печки. Все знают, что он делает на продажу срубы для бани, но до лесничества 40 километров, сладострастному председателю и участковому Кольке своих забот полон рот, и знаменитый Малинский бор обречен. А Андрюха со своими срубами — муравей, в сравнении со строителями коттеджных поселков. Хорошо, хозяин сохранил елку на участке и сейчас украшает ее гирляндой и игрушками, отогревая руки за пазухой.
В доме пахнет горячими щами. Хозяин пришел с улицы, настоящий отморозок, весь в снегу, несмотря на возмущение хозяйки, отряхнулся в прихожей, а не снаружи, сел есть. Достал из запасов настоящую «Московскую» с зеленой этикеткой, заледенелыми пальцами нежно взял полную рюмку водки, опрокинул, крякнул, погрузился в щи…
Приехали дети. Вместе с ними в сени вошло облако морозного пара из фильмов ужасов, но, испугавшись света, тепла раскрасневшейся дородной хозяйки, тихо умерло каплями на пороге. Ребята потоптались и вошли в дом, ростом под потолок, щеки от мороза — пресеки огонь.
Мама бросилась и заплакала на груди, маленький и сразу постаревший хозяин обнял второго. Ну, просто картина Репина. Мне, конечно, места не нашлось на этом празднике жизни. Единственно, что утешает, что беззубой Васильевне тоже. Она просто улыбается на пороге кухни с тряпкой в руке.
Ближе к вечеру съезжаются гости. Хозяин на своем кандибобере примял снег у калитки, на образовавшуюся площадку ставят экипажи гости. Что-то не видать наших авто, все больше «БМВ» да «Мерсы».
Последней появилась и ловко влилась между «БМВ» и «Лексисом» розовая «Мазда-кабриолет», и выплыла белоснежная шубка, чудом не падающая с черных блестящих волос белоснежная шапочка, алый шарф и алые сапожки на несусветных шпильках. Шубка продефилировала в дом (даже Дик выпучил глаза из будки и не облаял), и из куколки выпорхнула сказочная бабочка. Черный огонь волос и бриллианты глаз освещали стройный носик и влажные полные губки на прозрачной смуглой коже. Это чудо появилось в комнате, и все карасики, виляя хвостиками, потянулись к атласной щучке. Она плотоядно облизнулась розовым язычком и быстрее любого суперкомпьютера оценила каждого.
Я философски наблюдала за этими маневрами с последней ступеньки лестницы.
Что такое эротика, лениво думала я. Эротика — это когда все чуть больше. Чуть больше губы и глаза, больше попа, и очень больше грудь. Если природа тебя обидела — подкрась, подложи, нацепи, надушись, нарядись. А если в тебе 50-60 кг соблазнительного мяса, покрытого подрумяненным жирком, то двуногие коты от 13 до 70-ти будут рассматривать и раздевать тебя, будут млеть, теряя остатки скудного интеллекта.
Сделав анализ гостей, Жанна приступила к анализу мебели и обстановки вообще. Посмотрев на охотничьи фото, она одобрительно взглянула на хозяина, который тут же примагнитился и начал плести силки.
— Вы знаете, Жанна, что в ночь на рождество нельзя охотиться? Но наш управляющий, страстный охотник и отличный стрелок, уговорил егеря и с вышки взял отменного секача с клыками не менее 15 см. Из головы сделал чучело и повесил в доме над дверью туалета. И представьте себе, однажды вышел из туалета, хлопнул дверью, и голова сорвалась, размозжила ему череп, да еще и распорола ягодицу.
— Ой, — Жанночка пошатнулась и погладила свою круглую попу. Хозяин нежно поддержал ее. — Расскажите еще что-нибудь, — томно промурлыкала прелестница.
— «Рассказы охотника – 2», слова Тургенева, музыка и аранжировка наша, — ядовито пропела хозяйка, вклеиваясь между голубками.
Жанна телепортировала в другой угол, прямо к бородатому интеллектуалу, повествующему какому-то «синему чулку» о прелестях клонирования, а хозяин досадливо крякнул и хлопнул запрещенной для его здоровья водки.
Гости начали рассаживаться. Жанна заняла первое попавшееся место, которое тут же стало центром стола. Интеллектуал глупо улыбался и суетился рядом. Другие самцы с сожалением поглядывали на своих подруг. «Синий чулок» позеленела от злости.
Ну что расписывать стол. И квашенная капустка, и огурчики, грибочки и селедочка под шубой, и соленая семга, и маслинки, и икра в фарфоровых чашечках, и маринованный чесночок, и нежнейшие листики салата, петрушки, киндзы — не вызывают у меня аппетита; но розовая прозрачная ветчина, бастурма, телячий холодец — приковывают взгляд, волнуют даже мою сытую душу. А на кухне томится топленая в масле картошка с птицей, чудно обжаренное мясо и бесполезные сладости вроде торта, конфет и фруктов.
Застолье открыл тамада — стройный темноволосый профессор, мечта студенток.
— Дорогие друзья! Мы приветствуем сегодня на нашей исторической родине двух сыновей, двух братьев, один из которых уехал во время перестройки, в самый разгар романтических надежд, а другой, извините, свинтил в середине прогресса, когда стало ясно, что если «дорогие р-россияне» не смогли построить социализм с человеческим лицом, то вряд ли они соорудят человеческий капитализм. Братья как-то устроились на чужбине, но тянет их к нам, убедиться в правильности их решения. Они разделили судьбу Тургенева, Гоголя, Барышникова, академика Дубинина, Тухманова и других предателей родины. А родина живет дальше. Немножко неумытая, некультурная и хулиганистая, но наша, и живем мы в России, хотя и ходим с опаской. А они не остались, чтобы не стать частью стада, они уехали в непонятную страну, может быть, от себя. Непонятно, нужно было уезжать и можно ли вернуться, снова окунуться в наше счастье? Но они временно здесь, мы их любим и за их приезд и здоровье поднимаем тост.
Выпили мужчины водки, да и дамы, смущаясь, тоже в основном водочку приняли. Растеклась водочка по жилочкам, а селедочка сверху поплыла, да и так вкусно все с хлебушком черным, коего ни в какой загранице не найдешь. Ну почему, что же там, печь не умеют, что ли? И рука опять к рюмочке потянулась, и тепло так, и хорошо так, и кругом все такие хорошие.
Слово взял школьный друг:
— Ребята! Правильно профессор сказал: зря вы уехали. Вы там наберитесь знаний, хорошенько все разузнайте да и возвращайтесь. А вместе мы и Америку, и Европу уделаем. Хотя и сейчас мы лучше живем. Я, например, хоть и торгую собачьей едой, но живу очень даже по-людски. Не в пример берлинским колбасникам, у которых еду покупаю.
Опять выпили. Порозовели лица, откровеннее стали взгляды. Встал богемного вида мужчина в карамельно-полосатом блузоне:
— Любимые мои братья! Летит жизнь в космос, и мы чаще вспоминаем истоки, наши милые деревенские домики, заваленные снегом, где ждут нас маленькие седые и добрые мамы. И мы спешим обнять их:
Видно, видел он дальние страны,
Сон другой, и цветущей поры
Ослепительный пик Фудзиямы,
И стеклянную хмарь Бухары.
Ах, и я эти страны знаю,
Сам немалый прошел там путь.
Только ближе к родимому краю
Мне б хотелось теперь повернуть.
За наших любимых мам!
— Ах, это ваше, — простонала в тихом экстазе «синий чулок», практически подарившая уже себя поэту.
— Почти, — скромно согласился одаренный. — Чуть добавил от Есенина.
— Да, 88 процентов, — пробурчал добродушно хозяин. — И где это видел он деревенские домики в нашем московском спальном Строгино?
— Замолчи, — шепнула хозяйка, утирая слезу.
Разгорелся вечер, вдруг упало с небес тепло на лес и поле, и молодежь подалась на улицу, жарить бесполезные шашлыки. Там луна, запутавшись в ветках, пыталась подняться и все-таки чудно освещала золотом горячие молодые лица вокруг деревянного стола, свечи, яркий камин, нежные женские руки.
Русоволосый богатырь, широколицый и курносый, подошел и обнял старшего:
— Ну, как ты там, в Соньке? Все свою дебильную алгебру учишь?.. Я как в седьмом классе ушел в олимпийский резерв, так, слава Богу, и не учился вовсе. Сейчас тренирую. Правда, стремно все стало. Чтобы в олимпийскую сборную включили, сто штук зеленых дать надо. Вот и падаем с брусьев. Но ничего, живем, не жалуемся, отдыхаем на Багамах. Давай, брат, возвращайся на родину. Тут и у нас телевизоры собирают… А помнишь, как на первенстве Москвы золото в двойке взяли? И без взяток. Ты прямо на финише в воду с лодки плюхнулся на радостях. Чуть не дисквалифицировали… А наши начальники на последней олимпиаде чуть не спились. Потом под капельницей отходили. Но я-то, правда, не пил, желудок перестал принимать, — с этими словами гость опрокинул добрую чарку, стиснул старшего. — Пойду, на Жанну посмотрю. Как расцвела девка! Кто ее привел? Младший не хочет жениться на ней?
На экваторе вечера я вдруг потеряла хозяина и нашла его на втором этаже тихо беседующим с сыном.
— Папа, я уже чувствую себя почти чужим здесь и никому, кроме вас с мамой, не нужным. Мне не о чем говорить с одноклассниками, с друзьями. Это как постепенно затягивающаяся рана. Первое время там я от одиночества плакал вечерами, и не спасали ни алкоголь, ни девушки. И мне снилась мама, брат, гребной канал. Сейчас все это уходит в туман, как будто стирают часть мозга. А иногда ночью я просыпаюсь и смотрю, смотрю в лицо жены, и оно кажется мне чужим. Она любит меня, но слова ее любви на русском или даже на английском были бы мне теплее.
— Ты выбрал этот путь. Когда уехал, здесь царил пьяный грабеж страны партийными ублюдками. Он просто принял сейчас более цивилизованные формы, но еще долго партийное пролетарское мурло будет вылезать из Черутти и Армани. Я был против и коммунизма, и вашего отъезда, но сейчас я уже не знаю, что лучше. У нас «Земля в иллюминаторе» в какой дымке матовой, кругом один мат. Русская интеллигенция вымирает просто на глазах, а талантливые ребята занимаются коммерческой наукой и коммерческим искусством. Вряд ли в этом мы опередим мир. А ведь жизнь дается один раз, и нужно ли ее тратить на съемки «Ментов»? Уж лучше заниматься аллюзией русского языка, как Акунин. И сколько осталось тех, кто сохранил честь и борется за свободу?.. А ведь ты свободный человек. Ты визу в Германию оформляешь за 2 часа, а я 2 недели. А жена, Бог даст, родит сына или дочь, и ваши души будут в них продолжаться. И все мы люди, и любовь на всех языках светится одинаково. И спасет тебя в жизни только она и вера в Бога.
Мне снова стало жалко хозяина, и я прыгнула на колени, потерлась о его живот и подалась снова на первый этаж.
Молодежь вернулась и села пить чай. Жанна пыталась беседовать с младшим сыном, как рыбак в ожидании хорошего жирного леща не брезгует и плотвичкой.
— Чем же ты там занимаешься?
— Компьютерами.
— Ой, это так захватывающе. Ты такой умный! Наверное, в конференциях на шикарных побережьях участвуешь?
— Да нет, в основном в Европе и Америке, в Чикаго последний раз.
— Я в Чикаго с приятельницей на показе косметики была. Некрасивый, грязный и скучный город. Правда, отель шикарный. Мужики без кайфа, как бревна, но щедрые. Европейцы, конечно, интересные, но жадные. Мне больше нравятся наши. Проще и понятней. Правильно Саша сказал: зря вы уехали. Жизнь уйдет в суете.
Вечер догорал. Общество разбилось на группы. В каждой обсуждалось свое, российское: налоги, цены, новые фильмы, светские сплетни. Братья этого всего не знали и беседовали между собой. Слово взял хозяин:
— В России всегда будет рождаться больше талантливых людей, чем где-либо. Потому что застуженная богатая равнина заселена нерелигиозным народом с незашоренным сознанием. Но все равно нам жалко дарить своих сыновей и красавиц-дочерей соседям. А мы, старики, как рыбаки на отколовшейся льдине, все дальше отплываем от сверкающего огнями материка жизни в туманную мрачную мглу; крошится льдина, и уходят в бездну наши товарищи…
Неизвестно, сколько еще продолжался этот заунывный тост, которого, по правде сказать, никто и не слушал, но на улице вдруг заорал мой Федор, я рванулась, путаясь в ногах Жанны, та завизжала, гости оживились и начали собираться по домам…
В доме тихо. Все, даже хозяйка, спят. Только хозяин в толстых носках ходит по этажам, счастливо заглядывая к детям, слушая их ровное дыхание. Потом садится на кухне пить чай, ласково жмурится на свечу, я пристраиваюсь на коленях, и светлая зимняя ночь, поскрипывая, едет на саночках в следующий светлый день, в бесконечную красивую жизнь…