Вы здесь

Отпусти его на небо, душа...

Повесть
Файл: Иконка пакета 04_liamkin_oennd.zip (67.2 КБ)

Поселок приютился меж двух полосок соснового бора, на краю райцентра. Построенный в начале восьмидесятых для работников рыбхоза, тянулся он последними домами к свалке, скрытой между пригорком и поймой реки.

В былые времена здешний рыбхоз гремел в округе. Но от прежнего здорового кипения жизни не осталось и следа: некогда прибыльное хозяйство во время неразберихи девяностых развалили, растащили на куски. Людей оставили без дела, землю сдали в аренду фермерам, пруды спустили, технику распродали.

Тихое болото рутины затянуло поселок. Будоражили однообразную жизнь только редкие свадьбы да похороны...

Первой почуяла недоброе бабка Илясиха, по старости лет не ходившая дальше своей лавочки. Приснился ей сон: березка склонила ветки к речке Фунтовке, а с листьев, словно слезы, потекли капельки воды.

Начали соседки гадать — хороший сон или плохой, а Илясиха шепнула:

Ждите вдову.

Эхом разлетелось бабкино пророчество по поселку, а через неделю увезли на погост Михаила «Дороги»...

1.

Прозвище Михаилу дали мужики: во время гулянок он брал в руки гармошку и, склонив голову к мехам, прищурив один глаз, начинал наигрывать и тихо петь:

 

Эх, дороги...

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Знать не можешь

Доли своей:

Может, крылья сложишь

Посреди степей...

 

Песня наполняла сердца людей грустью.

На звук гармошки приходила Мария, пыталась увести мужа домой. Пальцы Михаила быстрее начинали бегать по кнопочкам, и он проникновенно затягивал:

 

Ох ты Маша, ох Петровна —

Васильковые глаза!

Далека к тебе дорога,

Жаль, пешком прийти нельзя...

 

Мария, уперев руки в бока, на это отвечала:

Что, коня тебе привесть? Щас, разбежалась! Подымайся, пошли!

Михаил нехотя вставал, долго прощался. А после, следуя за женой, снова начинал насвистывать любимую мелодию, иногда выкрикивая: «Эх, дороги!..»

После сокращения в рыбхозе Михаил, отказавшись от предложения устроиться шофером в райпо, купил гнедую кобылу и весной пошел пасти коров.

Осенью или в зимние месяцы он чувствовал настойчивое внутреннее побуждение устроить на душе праздник. Выпьет и с улыбочкой, грудь нараспашку, пойдет по поселку. Без приглашения забредет в чужой двор, присядет на крыльцо, закурит сигарету, заведет беседу...

Кто-то относился к визитам Михаила снисходительно, иногда угощал его стопкой самогонки, а вот соседка Татьяна Дымова, боясь загулов мужа, прогоняла гостя веником, приговаривая:

Мишка, паразит! Чего приперся? Иди лучше делом займись!

Жил Михаил бескорыстно. В детстве познав нужду, не стремился к накопительству, мог отдать последнее первому встречному.

Часы командирские — память об отце-фронтовике — подарил парню, что остановился помочь ему в морозный зимний вечер поменять проколотое заднее колесо на груженом ГАЗ-52. Отблагодарил так за помощь, сказав:

Держи-держи, я знаю, они достались хорошему человеку!

В обновках Михаил чувствовал себя неловко и с нетерпением ждал момента, чтобы облачиться в привычную робу. А новой одеждой мог распорядиться по воле сердца.

Многие его осуждали, говоря, что в нынешнее время надо «бежать за рублем», а кто-то завидовал широте его души, умению легко отдавать, не оглядываясь назад, не задумываясь о завтрашнем дне.

Так и жил Михаил — неугомонный, со «своей философией», пока вдруг не начал по ночам задыхаться.

По настоянию жены пришлось ездить по больницам. Реже стали слышны «Эх, дороги!», а «Татарская» в его исполнении звучала с грустинкой. Да и не могло быть по-другому, ведь всю живность свел со двора: сил управляться уже не хватало.

Продал и лошадь с жеребенком. Когда приехали покупатели, долго гладил гнедую по белой звездочке на лбу, стараясь не смотреть в ее полные слез глаза. Сколько раз она выручала! Порой в пьяном бреду заснет Михаил в санях в лютый мороз, а лошадь, зная дорогу, привезет его домой. Один год, когда сломалась машина, пришлось запрягать кобылу в телегу и доставлять на ней солому с полей, чтобы зимой прокормить коров...

Проводив гнедую со двора, Михаил неделю заливал печаль хмельным зельем.

Потом его долго не видели. Бабка Илясиха, знающая все последние местные новости, говорила, вроде в больнице лежит.

Появился он на Успение, веселый, бравый. Полдня бегал по поселку, со многими поговорил. А вечером направился к соседу Ивану Дымову — тот как раз пришел с работы — и, не дойдя до калитки, упал на землю...

Проводить Михаила в последний путь пришло немало народа: и кто с ним работал, и кто жил рядом, и кто любил, и кто осуждал. Илясиха, приведенная под руки, долго покряхтывала, наконец потрогала покойного за ноги, чтобы не снился, и сказала:

Мишка добрый был.

По обычаю гроб пронесли по улице, загрузили в пассажирскую «газель» и увезли на кладбище.

Поминальный обед устроили в столовой: меньше хлопот. В городах теперь зачастую и домой покойного уже не везут, а прощаются в специальных залах. От новых веяний незаметно угасает искорка таинства, исчезают те значимость и основательность, что веками сохранялись в традициях погребения и поминания. Село, деревня держат последний рубеж в сохранении душевности, хотя и здесь уже засматриваются на город. Но пока еще найдется тот, кто шепнет на ушко: «Родственникам гроб нельзя нести» или: «Стойте, вынесут из дома, после пойдете». И отыщется не боящаяся суеверий женщина, которая помоет пол после выноса.

С кладбища родные и близкие приехали к Марии домой. Долго сидели за столом в дальнем углу ограды, поминая Михаила. Заходили и те, кто не ездил на кладбище и не был в столовой: сосед Толик Куприянов, Ростик, одно время пасший с Михаилом коров...

Поселок прощался с человеком.

На следующий день дети разъехались. На прощание дочка пообещала приехать на полгода отцу. Мария понимала: с Севера далеко добираться.

 

На сороковинах к Марии подошла соседка Татьяна.

Накануне видела она во сне покойного Мишу и Андрюху Валенка, сгоревшего полгода назад от спирта.

Вижу я, Маша, Мишка твой на гармошке играет, а Андрюха Валенок рядом вытанцовывает. Валенок машет мне рукой и говорит: «Танюха, иди сюда, с нами потанцуешь!» А я, не поверишь, оцепенела — ни рукой ни ногой пошевелить не могу. Потом отпустило, я им говорю: «Ладно, ребятки, вы тут сидите, а у меня корова не доена!» — и проснулась.

А я Мишу, Тань, вообще не вижу. Приснился бы, улыбнулся или пошутил... Изнывает душа! Покоя не могу найти.

Разбередив Марии душу, Татьяна ушла домой, а той полночи слез не утереть.

Поутру, решив развеяться, пришла Мария к бабкам на лавку. Принесла блинов.

Садись, сердешная! — встретила ее Илясиха. — Ну, рассказывай про твое житье-бытье. Гостей проводила?

Вчера уехали. Одна, баб Ань, осталась, реву белугой. Глаз сомкнуть не могу. Тяжко!

Маяться прекрати! — дала совет Илясиха. — Хорош покойника слезами заливать. Держишь ты его, Машка, не отпускаешь. Отвлечься тебе надо. Поезжай к сыну в город, поживи!

Думаешь? — засомневалась Мария. — Чего я им там мешать буду...

Не к дядьке чужому поедешь — к сыну родному. Чай, не выгонит!

Поразмыслив над словами Илясихи, Мария решилась. Позвонила сыну и попросилась в гости. Не предупреждала о приезде, а спрашивала разрешения:

Коленька, я к вам приеду? Погощу немножко?

Мам, мы целыми днями на работе, Ритка в школе, а вечером у нее плавание... Будешь сидеть в трех комнатах и в телик пялиться! Ну, если горишь желанием, приезжай. А то скажешь — отговариваю...

И Мария начала готовиться к отъезду. Первым делом пристроила к соседям собаку Тяпку, единственную оставшуюся уличную живность. Татьяне Дымовой наказала поглядывать за домом и кормить иногда кошку.

Слила воду из труб, чтобы не заморозить систему: зиму обещали раннюю. Обвела взглядом покосившийся забор, обвитый хмелем, баньку в конце огорода с прохудившейся крышей — так и не дошли руки у Михаила до нее. Сыну Мария сколько раз говорила покрыть баню профлистом, а то совсем сгниет, но и ему все некогда — на работе аврал. Сарайки старые разобрать бы... Сдуру попробовала сама, да только ногу гвоздем пропорола.

Как ни крути, а мужская рука необходима. Первое время звала помогать Сергея, мужа сестры Нины. Сперва кран потек — приезжал менял, потом розетку на кухне починил, а затем Марии неудобно стало надоедать по пустякам. Знала — не откажут, но Сергею и в своем доме дел хватает. Наняла двух мужичков старые доски перепилить, да они в первый же день бензопилу угробили — заводиться перестала...

 

В ночь перед отъездом не смогла сомкнуть глаз. В одиночестве четко проявилось ее желание ощущать себя нужной, востребованной. Хотелось посвятить себя детям и внукам.

Ветер то стихал, унося свою неуемную силу в поля, то снова неистовыми порывами гонял опавшие листья по улице, гулко ударял по старым воротам, терялся в вершинах деревьев, переходя в тихий шепот.

Постукивал по крыше дождь, приберегая свою мощь для пашни и пастбищ, раскинувшихся за околицей.

А Мария думала, правильно ли поступает... Надо ли ехать...

Иконка Божьей Матери из переднего угла безмолвно подсказывала: смирение — сильное лекарство.

Мария зажгла перед образами свечку, прочитала молитву за усопшего мужа. Но успокоение не пришло.

Кошка, заслышав шорох, оставила нагретое место за печкой.

Ты чего соскочила? — бросила ей вслед Мария, накидывая на плечи пуховую шаль.

Спугнув мелкого мышонка, любимица Симка юркнула в подполье и оттуда пару раз мяукнула.

Свеча горела, и Марии казалось, сейчас загремит на кухне посудой Михаил, заваривая крепкий чай...

Вздрогнула — действительно брякнуло на кухне. Не сразу дошло: кошка залезла на стол...

Мария достала из шкафа кофту, в которой последнее время ходил муж, и, уловив родной запах, уткнулась лицом в шерстяную ткань и разрыдалась.

Сложно мне жить без тебя, Миша! — в отчаянии шептала она. — Что ты наделал? Бросил!.. Оставил одну на старости лет!..

2.

На сей раз калитка ударила по-другому. Точно, не ветер.

Звякнула защелка.

Соседка Татьяна, подоив коров, пришла проводить Марию на первый автобус. Присели на дорожку.

Колька-то как поживает?

Потихоньку. Сейчас на заводе при хорошей должности. Сноха Маринка там же трудится, только в бухгалтерии. Она его туда и пристроила.

Дружно живут?

Я шибко к ним не лезу. Самостоятельные. Нужды не знают — трехкомнатную квартиру в центре купили. Машину за полмиллиона себе позволили. Маринка в шубе ходит. И отдыхать раз в год за границу ездят. Хорошо все у сына, хорошо!..

Ну и слава богу! А мой Андрюха — голь перекатная, опять на Север собрался. Я ему говорю, устройся в лесхоз — и при деле будешь!

В робком утреннем свете вышли из дому.

Ты, Петровна, звони! За дом не беспокойся, приглядим. А то и вправду приживешься на новом месте... В городе-то чего не жить!

Спасибо, Танюша! Приеду — обязательно позвоню. Не переживай, справлюсь. Ты про кошку, главное, не забудь!..

Бог с тобой! Иди уж... — перекрестилась Татьяна и помахала рукой.

Еще раз взглянув в сторону дома, Мария горько вздохнула, смахнула непрошеную слезу и быстрым шагом направилась в сторону автобусной остановки.

Очертания промоченных и потемневших от влаги домов, бань, неуклюжих сараюшек, огородов, окаймленных зарослями ивы, казались расплывчатыми и, растворяясь в пугающей осенней мгле, превращались в безмолвных чудовищ.

У дамбы, соединяющей две улицы, ветер цеплялся за заброшенную контору; старенькую водонапорную башню, с перебоями снабжающую поселок водой; детский садик, проданный акционерами под квартиры; полуразрушенные гаражи и кочегарку; клуб с разобранной крышей — следы былого процветания.

Ржавую остановку осветили фары. Автобус, скрипнув тормозами, остановился. Дверь открылась.

Мария вошла и устроилась недалеко от входа. Поставив в ноги дорожную сумку, поправила на голове легкий беретик. От поселка до районного автовокзала минут двадцать езды.

Теть Маш, далеко собрались? — окликнул ее шофер.

К сыну, Леша, еду. В город...

Надолго?

Не знаю еще! — ответила Мария.

 

Народу на вокзале было мало. Ждать автобус до города оставалось недолго.

Поодаль стояли две иномарки: бомбилы набирали пассажиров.

Место есть до города! Поехали! — предложил водитель в серенькой куртке.

Мария покачала головой. Бомбила, состроив недовольную мину, отошел, не стал настаивать.

Села на проходящий рейс из Романова. Кондуктор резким движением надорвала билет и указала в конец автобуса:

К окошку садитесь!

Умостив сумку в проходе, Мария с трудом добралась до места. Полная бабенка в зеленом драповом пальто, явно ей маловатом, с ярким макияжем и со стертым на ногтях лаком, пропуская ее к окну, буркнула:

По ногам аккуратней!

Автобус тронулся. Бабенка, широко расставив ноги, не оставив Марии пространства, разговаривала с женщиной, сидящей впереди.

Мария смотрела в окно. Проехали гостиницу, двухэтажки, заправку, замелькали деревья, и, как эти сосны, пронеслись перед глазами дни молодости...

Когда не стало мамы, Марии исполнилось четыре годика. Мама умерла после кесарева: врачи оставили в утробе кусок марли и начался абсцесс. Новорожденную сестренку назвали в память родительницы — Нина.

Отец Петр Петрович, мужчина видный, начал обустраивать личную жизнь. Женщинам он нравился. Семь мачех побывали у них в доме, но подолгу не задерживались.

Первая мачеха очень старалась упечь ребятишек в детдом.

Петр Петрович вышвырнул ее вместе с вещами на улицу, не прожив с ней и года, на прощанье обозначив свою позицию: «Детей никогда не брошу!»

Последнюю мачеху Мария невзлюбила пуще остальных: каждый раз, поругавшись с отцом, вздорная Анисья бежала и снимала с девчонок ею сшитые платья.

После в их дом переехала баба Лена, теща Петра Петровича, и посвятила всю оставшуюся жизнь трем внучкам: Маше, Рае и Нине.

Отец запомнился строгим и справедливым. Учил Марию отвечать за свои поступки.

Ты старшая! С тебя спрос вдвойне! — говорил он ей. — Но главное — сестер береги.

Раз ей досталось ремня. По учебе нахватала двоек. Не хотела показывать отцу дневник с плохими оценками, завела новый, только с пятерками. Хороший дневник получился: по математике пятерки, по русскому пятерки, по остальным предметам пятерки. Отец смотрел и нарадоваться не мог, говорил:

Учись, дочка! В институт неучей не берут! Неучи коровам хвосты крутят.

Может, ее проделка и осталась бы в тайне, но она перепутала дневники. Сдала классному руководителю на подпись поддельный экземпляр.

Отца вызвали в школу. Придя домой, он молча вытащил ремень из штанов и выпорол дочь, навсегда отбив охоту обманывать.

Петр Петрович работал главным инженером на ремзаводе. Как-то под конец года он сломал ногу и лег в больницу. Дело близилось к выздоровлению, когда позвонил директор и слезно попросил выйти на несколько дней — доделать отчетность. Петр Петрович согласился: он уже потихоньку мог ходить на костылях.

В обед, решив развеяться от бумажных дел и заодно проверить отгрузку угля детскому дому, вышел «прогуляться» по территории.

Декабрь выдался студеный, и туман от долго стоявших морозов в тот день, казалось, сгустился еще сильнее. Тракторист Иванчук, замерзший в накалившейся от холода кабине, потянулся за «сугревом», припрятанным за сиденьем, и не заметил Петра Петровича. Спохватился поздно. Не смог остановить технику...

Казалось, протяни руку — и почерневшая от времени береза у окна снова станет молоденькой и стройной, а в жизнь Марии вернутся школа, замужество, рождение детей...

Но прошло время.

Вместо девчушки с осиной талией, звонким голоском и озорным взглядом в дребезжащем стекле пропахшего соляркой старенького автобуса отражалась женщина шестидесяти лет, угловатая, неказистая, с потухшим взглядом.

Сколько Мария себя помнила, она никогда не сидела в праздности. Возвращалась в поздний час из магазина, где работала, и дома находила занятия: готовила ужин, спешила подоить коров, напоить телят, полола грядки, стирала. Отдавая последние силы семье, не заметила, как ускользнула молодость.

За внешним видом, конечно, следила. Даже корову Жданку встречать пойдет — на скорую руку карандашом глаза намалюет, ресницы подкрасит, в галоши прыгнет — и на дамбу, где пастух гонит стадо. В райцентр редко выбиралась, так хоть в поселке ходить не зачуханкой...

Отодвинув занавеску, Мария рассматривала проплывавшие мимо многоэтажные дома, торговые центры, автомобильные салоны, горожан, спешащих по делам. Давно не ездила в город, а он изменился...

Эй, женщина, вы меня слышите? — бабенка в зеленом пальто толкала ее в плечо. — Конечная! С вами ничего не случилось? А то бледная вы какая-то... Вам помочь?

Задремала, видно. Спасибо! Не беспокойтесь.

Бабенка, подхватив два тяжеленных баула, почти выпала из автобуса. В сумках звякнули банки. Мария вышла следом. Несколько мгновений обе стояли молча, определяя дальнейший путь.

Вам куда? — машинально спросила Мария.

На улицу Крупской. К общагам.

Нам немного по пути. Давайте вашу сумку. Я с одной стороны возьмусь, а вы с другой.

Город встретил их шумом, непривычной суетой, ревом автомобилей. Накрапывал дождь.

Поравнялись с киоском, где продавали беляши и чебуреки.

Меня Люда зовут! — новая знакомая поставила сумки на тротуар.

Мария тоже представилась.

Слушай, постой минутку. Покарауль, я мигом! — попросила Люда и направилась к киоску.

Марию сзади окликнули.

Она обернулась — перед ней, выставив руки лодочкой, стоял мальчишка-цыганенок:

Тетенька, дайте сколько не жалко, на хлебушек не хватает!

Жалостливый голосок тронул душу. Мария покопалась в карманах плаща, сыпанула мелочи в протянутые ладони, и мальчишка исчез в толпе.

Шныряют тут всякие! — бурчала вернувшаяся Люда, держа в руках горячий чебурек и пластиковый стаканчик с кофе «три в одном». — Пускай идут работать! Лоботрясы.

На хлеб не жалко! — попыталась оправдаться Мария, но сама уже раскаивалась в поступке: на убывающую луну не подают.

Нечего их поваживать. Ты думаешь, он хлебушек купит? Фигу с маслом! Вон побежал, сигареты в киоске поштучно возьмет или чупа-чупс — сосалку эту нехристианскую! — Люда примостилась на сумки и впилась зубами в чебурек.

Заметив неодобрительный взгляд спутницы, пояснила:

Диабет у меня. Иной раз ниче, а иногда как затрясет, в глазах потемнеет, хоть стой, хоть падай! Обязательно надо что-нибудь перекусить. Тетка моя вообще с аппаратом ходит, которым сахар в крови меряют. Упал уровень — сразу за стол, а иначе не выжить!

На Крупской-то кто у тебя? — поинтересовалась Мария.

Жирный сок капнул Люде на штаны, тесно облегающие полные ляжки.

Дочка старшая в педе учится, — она попробовала затереть следы от капель салфеткой. — На учителя начальных классов. Провиант ей везу да деньжат маленько. А то аж в середине августа уехала и домой больше не показывалась. Только по телефону говорим... Их у меня, вообще, четверо. Еще две девчонки и пацан...

Люда зашвыркала, обжигаясь горячим напитком.

А ты че тут?

Родных приехала навестить.

Хорошее дело. С родными нужно связь держать. А то вдруг деньги занимать придется... Ха-ха! Че смотришь? Смех смехом, а шуба кверху мехом. Вон у Васьки, мужа моего, брат в Новосибирске живет, у него свой бизнес. Два раза — на день рожденья и на Новый год — созвонятся, и то ладно. А я говорила: звони, в гости зови, общайся — вдруг пригодится! И что ты думаешь? Верке поступать, а у нее балл по ЕГЭ средний. Я и говорю своему: звони брату, у него связи в комитете образования. Ну и завертелось! Нам потом из районной администрации позвонили, говорят, приходите, мы вам целевое направление предоставим...

Трудно с четырьмя-то? — спросила Мария. — Время сейчас такое...

Ничего, справляемся. Скотиной обзавелись. Хорошо, мой на тракторе работает. Всегда сена привезет, соломы. В лето кормим, в зиму колем. Кого на еду, кого на продажу... Слушай, подожди еще минутку, я в кустики отлучусь, а то не дойду! — вдруг засуетилась Люда и, вручив Марии недопитый кофе, нырнула в проулок.

Мария разглядывала мемориал воинской славы на площади у автовокзала, когда к ней подошла цыганка.

Ай, дорогуша, вижу, горе у тебя! За пятьсот рублей всю правду скажу!

Смуглая девица сверлила ее острым взглядом.

Розовая бумажка сама собой оказалась в руках Марии и тут же скрылась в черной куртке гадалки.

Цыганка взяла Марию за руку и потянула к себе.

Вижу, дальняя дорога тебя ждет. Неприятностей много! Дом ты продала... Денег заняла мужчине... Высокий такой. Возвращать не хочет... Пятьсот рублей надо! Сделаю так, что завтра же принесет обратно!

Марии чудилось, что ворожея рассказывает ей про ее Мишу. «Надо же, какая сердобольная женщина! — думала она. — Сразу увидела, что у меня на душе!»

Еще одна розовая купюра с изображением Архангельска скрылась в кармане кожаной куртки.

Цыганка водила своей шершавой рукой по ладони Марии, продолжая смотреть той в глаза.

Будет тебе туз козырный! — вещала она. — Удача тебя ждет. Самое главное — не спугнуть ее! Ждет тебя прибыль в конце недели. Приманить надо. Для этого тысячу не пожалей! Троекратно вернется тебе твоя щедрость.

Купюра с изображением Ярославля перекочевала в руки цыганки.

Но вдруг лицо гадалки исказилось неприятной гримасой.

До Марии, словно издалека, донесся голос Люды, которая громко бранилась.

Ах ты, чума страшная! — Люда еще издалека увидела картину выуживания денег, на ходу скинула пальто и, подбежав, начала хлестать им цыганку. — Подзаработать решила?! Как-нибудь проживем без твоих гаданий! Изыди, нечистая!

Ворожея отскочила в сторону и зашипела:

Прокляну! Порчу наведу!

Я те наведу! Я тебе сейчас такое наведу... — И Люда обеими руками вцепилась в волосы мошенницы.

Мария, стоявшая до этого словно в оцепенении, кинулась разнимать рычаще-кричащий клубок из двух женщин, забыв о правиле: двое дерутся — третий лишний. В этой неразберихе ей досталось по макушке, слетел беретик...

Кое-как Марии удалось оттащить Люду в сторону. Цыганка, плюясь и посылая им проклятия, ретировалась в сторону привокзального рынка.

Чего ты с ней сцепилась? А вдруг, и правда, наведет порчу какую!

Думаешь, я ее боюсь? У нас в соседях цыгане живут. Два раза коней со двора сводили! Натерпелись мы от них, пока я вилами Яшку к стенке не приперла. Его баба мне с тех пор каждый день сулит всякие гадости. Ничего, жива, как видишь!.. А ты чего уши развесила? Много она из тебя вытащила?

Пустяки. Пойдем, не стоит с ними связываться...

А улица Крупской отсюда недалеко? — спросила Люда. — Верка вроде объясняла. Говорит, от вокзала прямо, дорогу перейти, в сторону танка повернуть и на проспект... Красногвардейский, кажется...

Красноармейский, — поправила ее Мария. — Потом направо. Следующая после Молодежной.

Верка у меня самостоятельная! — похвасталась Люда. — С детства к труду приучена. Поступать собралась, я ей сразу сказала: «Доча, езжай! Мы с отцом вытянем твою учебу. Хоть кто-то у нас с образованием в семье будет!» Младшенькие детки сейчас на нее смотрят и тоже начали к учебе интерес проявлять...

В кармане у Марии зазвонил «сотик». Голос сына звучал гулко, взволнованно:

Мам, ты доехала? Встретить не могу, на работе занят... Возьми такси.

Коленька, не беспокойся! Адрес знаю, доберусь. Не переживай, делай свои дела.

Кто звонил? Сын? Учится? — поинтересовалась Люда.

Сынок. Он у меня взрослый, у него семья, работа. Отучился уже. Тоже, помню, баулы ему собирала!

За разговорами и дорога показалась короче, и тяжесть сумок почти не чувствовалась. У общежития Люда спохватилась:

Слушай, я тебя задерживаю? А то иди, я уж тут сама справлюсь!

Мария ее успокоила:

Да брось ты! Тут осталось-то...

С новой знакомой она немного отвлеклась. Если честно, не хотелось ей, приехав к сыну, оказаться одной в четырех стенах. Николай с Мариной на работе, внучка, наверное, уже ушла на учебу, поэтому Мария, как могла, тянула время. Да и с Людой было легко общаться, хотя на первый взгляд та ей не понравилась.

Надо позвонить, спросить. Кажется, первый корпус, — сказала Люда.

Она достала телефон.

Не отвечает! На парах, наверное. Пойдем спросим на вахте. Может, и без нее пустят?

На улице стоять было зябко. Хоть дождик и перестал капать, но от сырости по коже бегали мурашки.

Вахтерша пила чай.

Извините! Скажите, дорогуша... Заботину Веру нам надо увидеть! — выдохнула Люда, тяжело опустив сумки на кафель.

А вы кто? — в голосе женщины, на вид немного помладше Марии, проскользнуло недовольство. Ее оторвали от приятного занятия.

Мать я ее родная! Может, поднимусь, подожду ее, супчик сварю? А то прибежит с учебы голодная...

Сейчас гляну. Заботина... Вера Заботина, — вахтерша водила ручкой по журналу и вдруг, подняв глаза, сказала: — А она еще в начале месяца съехала.

Да я же с ней на днях разговаривала! Как такое может быть?

Вахтерша пожала плечами:

Без понятия.

Адрес не оставила? А причину хоть сказала? Почему не выяснили?! У вас ребенок пропал, а вы «без понятия»! — возмутилась Люда.

Женщина, не шумите! Это для вас она ребенок, а к нам взрослые люди приезжают, — вахтерша нахмурилась, готовая принять бой. — Подождите, видите вон ту девушку? Вроде они в одной комнате жили... — И она окликнула худенькую девчонку, проходившую мимо: — Настя, постой минутку! Где сейчас Вера Заботина?

У девчушки оказалось доброе, открытое лицо в конопушках. Она сразу отвела глаза в сторону, замялась, покраснела. Видно, врать еще не научилась.

Они с подружкой на квартиру съехали, — залепетала сбивчиво. — Живут в районе вагоноремонтного завода. Вера на работу устроилась — торгует сотовыми телефонами на Старом базаре...

В смысле, она учебу бросила?! — Люда обомлела. — Ох, я ей задам! Мне бы только до нее добраться! А мне чесала: «Мама, дела идут хорошо, педагогика уж так нравится!» Ах ты...

Люда не совладала с эмоциями — выругалась смачно, иной мужик постесняется подобное сказать. Но сразу извинилась. Немного успокоившись, попросила:

Можно мы сумки у вас здесь на время оставим? Сегодня или завтра заберем.

Вахтерша, подумав, согласилась, но предупредила:

Моя смена кончается в двадцать ноль-ноль. Если не успеете, то спросите потом у напарницы. Я ее предупрежу.

На улице Люда опять разбушевалась:

Ну и где ее искать? Поехали на базар. Вот как она могла?! В голове не укладывается... Может, случилось что? А? Скажи твое мнение!

Мария растерянно пожала плечами.

 

На Старом базаре многое изменилось. Мария вспомнила, как в девяностых они приезжали сюда с детьми покупать одежду и обувь к школе. Прохаживались между торговых палаток. Мария приценивалась, всегда торговалась:

Если будем брать, двести скинете?..

До сих пор живы ощущения от этих путешествий в город — сродни праздничным. Особенно радовались ребятишки: не каждый день ездили за обновкой, а если родителям удавалось хорошо поторговаться, то еще и на мороженое деньги оставались.

Сейчас Мария оглядывалась по сторонам и удивлялась. Повсюду модные магазинчики с яркими витринами.

Люда с трудом поспевала за спутницей, то и дело останавливалась, прикладывала руку к боку. Дышала тяжело, будто загнанная лошадь, но продолжала путь.

В дальнем закутке наткнулись на вывеску: «Сотовые телефоны и аксессуары. Ремонт. Обмен».

Зашли в помещение, где в ряд тянулись отделы: в первом продавалась канцелярия, во втором — посуда, в третьем по счету — телефоны... Дальше Мария уже не смотрела. Она обернулась к спутнице, которая заметила дочь еще от входа, и успела негромко сказать:

Люда, не горячись!

Но тут же была отодвинута в сторону.

Вера — полная противоположность матери: высокая, статная, — точно не ожидала увидеть ту перед собой:

Мамуль! Ты?!

А то кто ж! — Люда, подбоченясь, встала напротив прилавка. — Ничего не хочешь объяснить, красотуля? Значит, я с полными сумарями за столько верст еду к дочери родненькой, а она даже на телефон ответить не соизволит! Чего молчишь?!

Вера поначалу растерялась, но быстро оценила ситуацию и сказала:

Идите на улицу. Я сейчас.

Закрыв отдел и повесив табличку «Перерыв тридцать минут», она вышла за ними.

Ты сумки в общаге оставила или на вокзале? — спросила у матери.

В общаге. Хорошо, Мария помогла! Одна бы я сроду не нашла — город не знаю.

Поехали, заберем. У меня переночуешь, завтра уедешь.

Может, объяснишь наконец, что случилось? Правду вахтерша сказала — ты учебу бросила?

Мам... — Вера посмотрела на Марию.

Да говори уже! Не таись! — Люда остановилась в ожидании ответа. — Ну!

Я беременна.

Марии было неловко оттого, что она стала свидетельницей такого откровенного разговора. Поэтому и шла поодаль от спутниц, намеренно замедляя шаг. Но Люда то и дело останавливалась, и расстояние снова сокращалось. Если бы не сумка, за которой нужно было вернуться в общежитие, Мария давно бы оставила новых знакомых наедине.

Калганом своим надо было думать, а не энным местом, когда в койку ложилась. Презервативы-то знаешь для чего придумали...

Мария смотрела на Веру и переживала вместе с ней. Девчонка, одетая в легкую курточку, то и дело оголявшую поясницу, шла молча. «Так и почки недолго простудить», — думала Мария, невольно слушая не унимающуюся Люду.

Остановились на трамвайной остановке.

Кто отец, спрашиваю? Что молчишь?

Матвей... Мы с ним в клубе познакомились... У него иномарка, он делом занимается...

Тоже мне, нашла перед кем ноги... А Толик как же? Что соседи скажут...

Мама!..

Что «мама»?! Мама, значит, из последних сил бьется, дочку в городе учит, а она...

Я работать буду! Матвей обещал помочь...

А жениться он не обещал?!

Если ты переживаешь, что я сяду вам на шею, то не беспокойся. Мне от вас ничего не надо, сама справлюсь! Как-нибудь подниму ребеночка на ноги.

Сейчас без образования даже полы не берут мыть!

Я на заочное перевелась...

Мать честная, и в кого ты у меня уродилась!..

 

Забрав сумку и распрощавшись с Людой и Верой, Мария дошла до остановки, долго сидела на потертой, изрисованной скамейке, ожидая автобус, и размышляла, как много таких наивных девчонок, как Вера, приезжают из деревни в город и у них начинает кружиться голова от свободы. Она искренне надеялась, что Люда с ее взрывным характером простит дочь и станет ей помогать. И что все у них будет хорошо.

Потом Мария переключилась на себя и думала, чего же ей надо — одиночества, или общения, или чего-то другого... Невольно заметила: прохожим никакого дела до нее, их не волнует ее облик и тем более состояние души. Безразличие горожан было ей в диковинку.

Снова позвонил сын. Сказала, подъезжает.

К автобусной остановке подошла женщина с двумя ребятишками: девочкой лет одиннадцати и мальчиком, которому на вид было годика четыре. Дети держались за руки. Малыш, не переставая, капризничал, пытался вырвать свою руку у сестры. Девочка его одергивала, морщила носик, крепко держала брата и не отпускала.

«Возраст, когда дети больше всего нуждаются в маме!» — пронеслось у Марии в голове, и она представила своего взрослого сына и дочь, уехавшую жить на Север. Оставила доченька ее одну, свила гнездышко где-то в чужих краях, видятся они редко, в лучшем случае раз в год. А может, Марии вернулись теперешним одиночеством слова, неоднократно повторявшиеся ею при детях: «Вот выучим вас и для себя с отцом поживем, а то все на вас тратимся!» Так и получилось: дети выросли, обзавелись своими семьями, и они с Михаилом большую часть времени проводили вдвоем. Живя для себя, стали больше ценить путь, пройденный вместе, но нет-нет да замечала Мария, что с нетерпением ждет звонка дочери или когда приедет сын и привезет внучку. И вспоминались эти, сейчас казавшиеся глупыми, слова, и думалось, как такое могло прийти в голову. Если, не дай бог, случится какое несчастье, то она последнее отдаст, чтобы помочь детям!

 

3.

Дверь открыла Рита, держа в руках мобильник, в наушниках — слушала музыку. Обняла бабушку:

Бабуль, располагайся! — Взяла у Марии сумку и поставила на тумбочку в прихожей. — Есть чего вкусненького?

Я там тебе конфеток собрала, яблочки.

Чай поставить? Будешь?

Попозже. Ты уже из школы?

А? — Рита освободила одно ухо.

Вы что, уже отучились? — повторила Мария.

Рита отмахнулась:

Нет, сегодня конференция, мы не учились. Сейчас девчонки придут. Уроки сделаем, потом на треньку поедем. Родители к семи вернутся. Давай я тебе телик включу?

Не надо, я просто посижу. Пообвыкнусь. Как там отец с мамой?

У отца завал на работе. Проверка на проверке. У мамы отчеты. Короче, я сама по себе.

Бедная моя девочка!

Чего, бабуль, я бедная? Наоборот — в кайф! А то сейчас немного освободятся — и начнется: учи то, учи это! А то ты их не знаешь! Всё хотят, чтобы их дочь профессором стала. Репетитора наняли по английскому.

Немного поболтав с бабушкой, Рита ушла в комнату заниматься своими делами.

Мария начала разбирать сумку.

У сына в квартире хорошо. Печку топить не надо. Рита сказала — евроремонт, а кажется — комната в музее.

Когда сын и сноха пришли с работы, все вместе сели ужинать.

Сноха Маринка приняла свекровь любезно, но без энтузиазма.

Мария Петровна, крепитесь! Не вы первая, не вы последняя.

В доме воду слили? — спросил сын.

Слила. Ведрами потихонечку вытаскала, — ответила Мария, разглядывая морщинки на лице сына.

Заметила на висках седые волосы, в точности как у отца. Повзрослел Коля.

Про памятник не узнавала?

Заходила, смотрела. Стоят и по десять тысяч, и по двадцать. К весне закажем, ко дню Мишиного рождения. И земля успеет осесть.

Можно здесь взять. В выходные съездим, дом проверю. Вещи теплые заберем, телевизор со стиралкой...

Ты помнишь, папа просил ему помочь забор на даче поправить! — вставила Маринка. В ее голосе прозвучала претензия. — Уже вторую неделю ждет...

Мария поспешила ее поддержать:

Сынок, да мне не к спеху. Лучше съезди помоги свату. У меня плащ теплый, на первое время хватит. Успеем еще!

Марии хотели постелить в комнате, где спали сын со снохой, но она воспротивилась, изъявив желание лечь в зале на диване.

Что я вас буду стеснять!

Угловой диван был немного жестковатым, и она долго не могла к нему привыкнуть.

 

Мария взяла на себя готовку. К приходу домочадцев обед или ужин старалась подать горячим. Маринке, как выяснилось, не угодишь. Та еще фифа — то ей салат крупно порезан, то котлеты кажутся не прожаренными. И во всем так. К машинке стиральной лучше не подходить: автомат какой-то. Потом Маринка и вовсе стала говорить:

Мама, ничего не готовьте, не надо. Я приду с работы, заранее закажу пиццу, роллы и суши. Сразу с доставкой на дом. Вам обязательно понравится! Ритка обожает!

Или еще хуже: придет с работы, принесет с собой шаверму какую-то. «Тьфу, гадость!» — отплевывалась Мария.

Она первое время обижалась на сноху, а потом успокоилась. Пусть живут как хотят.

Николай старался не спорить с женой. Маринка им правила, и он чаще всего молчал, зная строптивый характер супруги.

Да и Мария чувствовала, что оказалась обузой. Сыну хватало забот на работе, оттого и матери времени уделял мало. «Жизнь такая, не мы такие», — повторяла про себя Мария. Все бегом, бегом в погоне за копейкой. И оглянуться некогда — боязно: вдруг потеряешь возможность заработать. Все это она понимала.

Вскоре Маринка начала заводиться по пустякам. Начали они ссориться с Николаем на ровном месте.

Мария переживала. Попыталась поговорить с сыном.

Пройдет, мам, не беспокойся!

«Мне бы крайней не остаться», — думала Мария, но к молодым не лезла. Пусть сами разбираются.

 

Николай возвращался с работы поздно, принимал душ, ужинал и уходил к себе в комнату. То ли избегал общения с матерью из боязни заговорить об отце и разбередить ее душу, то ли действительно уставал и ложился спать.

Марии интересно было следить за Ритой. Вспоминала себя в этом возрасте. Присматривалась к внучке и все больше убеждалась: не в их породу пошла, видно, Маринкина захлестнула.

У Риты одно занятие — от «нокии» взгляд не поднимает, и только и слышно: «Эйвон» помаду да тени выпустил. У Марии в ее годы другие заботы были...

 

После смерти отца забот сестрам досталось поровну. Первокласснице Нине строгая баба Лена поручила приносить дров на три печи: на русскую, на голландку и на контрамарку — высокую круглую печь, обернутую железом, посреди дальней комнаты. Рае досталась работа по кухне.

Ремзавод обязательства по отношению к сиротам выполнял вовремя. Когда завозили уголь и дрова, приходил работник и стаскивал все в углярку. Корм для коров и овец сваливали перед оградой. Но даже при этой помощи работы по хозяйству, возложенной на Марию, оставалось изрядно: вычистить из стайки назем, задать скотине сена на ночь, по ведру жома поднести. Иной раз бабка Потаниха жалела сиротку и отправляла своего сына Серьгу, Марииного одногодка, помочь вывозить навоз. А потом Мария шла и помогала Серьге.

У Потаниных огород спускался под уклон. Нагрузят ребята полный капот от «зилка», приспособленный под возку помета, сверху бычью шкуру постелют — и большей радости, чем на наземе под горку скатываться, не найти.

Однажды весной баба Лена уехала в Кучук1 к родственникам. Разыгралась метель, и она припозднилась. Тогда Марии в первый раз пришлось самой доить корову. Рыжий телок с белой звездочкой на лбу, с тупыми рожками, жалобно и надрывно мычал в загоне. Мария взяла литровую эмалированную кружку и подступилась к строптивой Зорьке...

Учились понемногу хозяйничать. Баба Лена по выходным затевала стряпню. Налепит булочек, а когда теста останется немного, вдруг взмахнет руками:

Меня ж Потаниха звала, давление ей смерить нужно! Я мигом. Если задержусь, достряпайте. Яичком смажьте — и в печку. Да смотрите в оба, а то пригорит! Переворачивайте противень.

Уже тогда в маленькой Маше зарождалась взрослая, родительская любовь, недополученная ею самой, заставлявшая ее крепко обнимать младшенькую Нину и петь колыбельные, учить сестру выговаривать букву «р». Произносить не «улиса» и «кулиса», а нормально — «улица» и «курица». И радоваться, и смеяться вместе, когда Нина, завидев друга отца — Сергача, кричала ему:

Дядя Сер-р-режа! Тр-р-рактор-р-р!

И это «р» раскатисто летело по улице, звонким детским голоском врывалось в уши и получалось таким длинным, что на лицах у всех присутствующих широко растягивалась улыбка.

На школьные собрания к Рае и Нине ходила тоже Мария. Напускала строгий вид, хмурила брови, внимательно слушала наставления и замечания и по дороге от школы до дома старалась их не забыть, чтобы передать слово в слово бабе Лене...

Бабуль, нам тут древо семьи задали сделать! — Рита, жуя жвачку, дула на недавно накрашенные ногти. — Не поможешь?

Чего еще выдумали?

Ну, надо рассказать о предках. Вкратце. Год рождения, чем занимался... Ну ты поняла.

Кто вас так мучает?

Училка по обществознанию. Вторая с начала учебы пришла!

Чего это они у вас как штаны на глисте?

В смысле?

Говорю, почему не задерживаются?

Внучка пожала плечами:

А я почем знаю! Говорят, денег мало платят... Первая, Лариса Анатольевна, в торговый центр устроилась трусами торговать, а говорила, уезжает в другой город.

Ладно, с кого начнем?

Про дедов я немного знаю. Давай с прадедов!

Мария вдруг улыбнулась.

Ты чего, баб? — спросила Рита.

Вспомнила. Когда папаня твой родился, Наталье, нашей старшей, пять лет исполнилось. Она с дядей Васей приехала на сенокос за отцом и, пока бежала к нему, кричала: «Папка, братишка Гришка родился!»

Братишка Гришка? Забавно! — улыбнулась Рита. — Отцу бы пошло!

Ты записывать будешь или запомнишь? — спросила внучку Мария. И продолжила: — По отцовской линии прабабушка Анастасия Тимофеевна и прадед Иван Яковлевич... Они из Рогозихи. Баба Тася работала поваром, дед Ваня — мастером леса. После войны дед Ваня окончил Бийский лесхозтехникум. По распределению его направили на работу за Обь, в поселок Партизанский. Баба Тася однажды призналась: Мишу тяжело рожала. Говорила: «Неправильно пошел». Дед Ваня посадил ее в лодку, и они поплыли к повитухе в ближайшую деревню. Надорвалась она тогда, но, слава богу, родила. А когда обратно плыли, как потом каялась, хотела грех на душу взять — утопить сына в реке. Думала, не нужен четвертый мальчишка, девочку ждали. Но дед Иван Яковлевич не дал, прикрикнул на нее. Чувствовал, что доброе сердце в маленьком комочке, да и нагляделся он за войну этих смертей — долго во снах убитые снились. А случись тот грех — и вы бы не родились. На берегу Ини2 несколько кордонов лесничих стояло. Миша рассказывал, без света жили. По нужде в траву, говорит, присядешь — обязательно ужонка спугнешь, а Иван Яковлевич однажды рано утром на работу встал — а на печи гадюка греется. Хорошо, ребятишки еще спали. Он их по одному с печи снял, в комнату перенес на руках...

Бабуль! Бабуль! Ты расскажи, вы с дедом долго дружили? — Рита записала несколько предложений в тетрадь.

Да какой там дружили! Я Натальей забеременела, а его в армию взяли. Перед родами вызвали. Ивану Яковлевичу, как фронтовику, в военкомате на уступку пошли. Летом свадьбу сыграли.

А дальше?

В голосе Марии, увлеченной рассказом, зазвучали грустные нотки.

После свадьбы у свекра осталась жить. Михаил в армии. Наталью родила. В новой семье большой любви не чувствовала. Не раз просилась к бабе Лене обратно. Но бабушка не жалела, назад отправляла: «Живи у свекра! Будь на виду! А то начнут говорить...»

Дом у Поповых холодный оказался. Вместо фундамента — завалинка из опилок. Печка одна, русская, без водяного отопления. За печкой в маленькой комнате спали Иван Яковлевич с Анастасией Тимофеевной — в ней теплынь. В зале их другой сын Сергей с женой Любой и годовалым Женей разместились, а я с Натальей — в дальней комнате. В валенках по дому ходили, обогреватели не спасали. Забот хватало: меня оставляли с детьми, а еще мужики на обед придут — накормить надо, прибраться, пеленки постирать... Раз, когда все разошлись, я дочку унесла за печку погреться, повозиться с распеленатой. Тут вернулся Иван Яковлевич: документы дома оставил. Увидел Наталью в их запечье, ничего не сказал. А вечером заявил Анастасии Тимофеевне, что спать они будут отныне в дальней комнате. А меня с дочкой переселили в маленькую. Ох, и противилась же тогда свекровь!..

Рита внимательно слушала.

Запоминай, внученька! По отцовской линии закаленные судьбы — до сих пор от них жар идет, кажется, только из кузнецкой печи достали. Дотронешься — обожжешься! И за землю родную они боролись, ухо приложишь — до сих пор стонет.

Дед Ваня мне прадед. А прапрадед кто?

Поповы — пришлые казаки с Урала. Яков — деда Вани отец, четырежды георгиевский кавалер, бежал от большевиков на Алтай. Но и здесь его нашли. В тридцатых годах, отобрав заслуженные регалии, именную шашку, отправили в ссылку в Приморье, на угольные шахты. Осталась Лукерья, жена его, с пятью малыми детьми. Говорят, Яков писал жене из ссылки, звал ее ехать на поселение. Но Лукерья — женщина малограмотная, но по-женски рассудительная — пожалела малых деток и осталась на прежнем месте.

Ну а потом? Яков вернулся?

Сгинул в чужой земле. Дед Ваня — старший из детей. Помощь матери во многом легла на его плечи. Потом случилась война. Ранение, контузия, долго мыкался по госпиталям, но домой возвратился.

А по баб-Тасиной линии?

Только про деда Тимоху знаю. Это Анастасии Тимофеевны отец. Про него в газете районной писали. Их, семерых зажиточных кулаков, в лагеря под Магадан отправили. Он рассказывал: дочка начальника лагеря на него глаз положила и определила работником на кухню. Он картофельные очистки воровал и ел. Если бы не она, говорит, помер бы. В пятьдесят третьем, после смерти Сталина, вернулся. А в девяносто первом, при Ельцине, приказ пришел — реабилитация.

Бабка Серафима с пятью ребятишками осталась, когда его репрессировали. Тяжело одной! Сошлась с одним мужичком, дочку от него родила. А когда дед Тимоха вернулся — ему уже под шестьдесят стукнуло, — родили еще двоих. Мы часто к деду ездили. Помню, выйдет он с костылем, на лавочку присядет... Перед смертью уже многих не узнавал.

А по твоей, бабуль, линии, кто у нас?

Ну про прадеда Петра ты знаешь: его трактором придавило... Мать его старенькая, Домна, коротала деньки на соседней улице. Я бегала к ней с горки отогреваться, она угощала меня горячим чаем с конфетами. С трудом передвигалась по избе, рассказывала про свою нелегкую долю и уговаривала остаться на ночь. Я оставалась: конфет-то еще целый кулек. А раз прибежала, а она конфет не успела купить, — и не стала у нее ночевать. Она сильно обиделась.

У Домны сыновья как на подбор — красавцы. Фотографии у меня лежат. Старший смуглый, в фуражке с красной звездой, в кожаной тужурке. Домна говорила, комиссаром служил. Второй — летчик, третий — танкист. Отец наш — самый младший. Домне на трех сыновей в один день похоронки пришли. Ноги сразу отказались ее слушаться. Зубы выпали. А волосы остались черные, ни один не поседел. После войны мужики, отправляясь на работу, уносили Домну за деревню, закапывали в горячих песках — она отогревалась, — а вечером откапывали обратно. И ей помогло, поднялась на ноги. А потом ее в Павловск перевезли... До сих пор стоит в памяти — с черной как смоль косой, плохо ходившая, с грустью в глазах. Видно, небеса над ней смилостивились: прибрал Бог за год до гибели последнего сына...

 

К Рите пришли подружки. Они закрылись в комнате, громко разговаривали и смеялись. Мария же прилегла на свой диванчик и окунулась в прошлое, воскрешая в памяти светлые луга, дни страды, когда тело ломило от устали, а душа летела...

Перед ней возник высокий костер3, жмущийся к мелким озеркам на левой стороне Касмалы. В затянутых тиной и ряской болотинах, окруженных раскидистым ветляком, плещется то ли рыба, то ли выдра, сразу и не разберешь. Маша вздрагивает, резко оборачивается на звонкий всплеск воды — и замечает расходящиеся в разные стороны круги. Зато в реке, точно, есть рыба: чебак сверкнул чешуей, щука, подобно субмарине, бороздя прибрежные воды, оставила на поверхности рассекающие следы, разогнав водомерок. Рядом в густой сочной траве мелькнуло черное пятно — и тут же кровь прилила к голове, подумалось: «Гадюка!» Их на сенокосе видимо-невидимо. Одна уже красуется, висит без башки, перерубленная острой литовкой, на кустах калины, напоминая: «Сапоги резиновые обула?» Но, заметив желтое пятнышко у ползущего гада, Мария успокоенно выдыхает: ужонок прорывается к воде. Чуть горьковатый аромат пижмы и тысячелистника висит в воздухе, словно застывшая дымка, опустившаяся на сенокосные поля.

Свекра, Ивана Яковлевича, усаживают в резиновую лодку, и вместе с едой, котелками, литовками и всяким другим скарбом сыновья, все четверо, переправляют отца на ту сторону. Приходит черед женщин. Они визжат, смеются, брызгают водой. Мужчины, раздевшись, втягивая животы от прохладной водицы, преодолевают препятствие вброд.

Белый в черную крапину конь отмахивается хвостом от надоедливого овода, бьет копытом о землю, мотает головой вверх-вниз, недовольно фыркает, обнажая ряд крепких желтых зубов — ждет своей очереди. В воду идет неохотно, упирается, но, подстегиваемый Михаилом, сдается. От крупа коня вверх поднимается темное облако гнуса, продолжает следовать за ним и снова атакует беднягу на другом берегу.

Копны подвозят к стогу. Женщины скирдуют. Валю и Любу спускают на землю, остается Мария — у нее лучше других получается вершить стога. Главное — не забыть подсолить середку и верхушку, а то сыроватое сено начнет преть и весь труд насмарку. Еще придавить бастрыками, связав их веревкой, а то ветер иной раз проказничает.

К обеду один стог сметан. Иван Яковлевич зовет обедать. В котелке дымится каша. Марии нравилась именно пшенная каша на молоке, с картошкой и сливочным маслом, приготовленная свекром на костре.

Пот льется градом. Косынка прилипает ко лбу. Тело, наколотое сухим сеном, зудит, и отчаянно хочется окунуться в теплую Касмалу, смыть усталость. Но купания будут позже, а сейчас свекор торопит...

Рискуя пропороть тяжелое брюхо рифами высоченных сосен, над рекой нависла сизая туча, чуть светлей приобской ежевики, похожая на зубастую акулу.

Иван Яковлевич и рад бы сам взяться за вилы. Но в Великую Отечественную войну он получил сквозное ранение в грудь осколком, оставившим в его теле дырку глубиной и шириной в два пальца. Из-за этого правая рука у свекра теперь еле поднимается и не работают два пальца — указательный и большой.

С правой стороны закругли, торчит! — командует Иван Яковлевич. — Серега, соль неси! Давай быстрей, сейчас ливанет! Бастрык крепи!

Из зубастой облачной пасти вырываются рокочущие раскаты грома. Туча натыкается на острый риф — сосну, и ливень встает сплошной стеной.

Мишка, иди снимай ее!

За шумом дождя голос свекра еле слышен. Кофта и трико вмиг промокают до нитки. Мария скатывается вниз и попадает в крепкие объятия мужа...

4.

По утрам, проводив сына и сноху на работу, а Ритку в школу, Мария выходила на улицу погулять. Завела знакомство с дворничихой, жившей в их подъезде, только этажом ниже. Раз излила ей душу и вроде бы немного успокоилась, но искреннего человеческого сострадания в собеседнице не почувствовала.

Ты веришь, Надь, ему в последнее время ничего не хотелось. Верно подмечали, непутевый он мне достался. Но добрый. И справедливый. Не наживной, правда. Из ценных вещей оставил рубанок да бензопилу. Можно подумать, знал: в другой мир ничего не взять. Железки берег, говорил, может в хозяйстве пригодятся, а вещи всякие мог потерять или подарить. Окна заказала пластиковые — взъерепенился! Говорит, деревянные еще лет пять продюжат. Через них, считал, дышать легче. А кухонный гарнитур ему понравился. Без спора взяли.

Дворничиха Надька, в меру пьющая бабенка чуть помладше Марии, с вечно накрашенными алой помадой губами, хмыкнула, орудуя метлой:

Какой-то он у тебя инфантильный! Ниче не надо... Пил, поди?

Дак попивал, не без греха. Мужик на селе постоянно пьет: кто с устатку, кто от безделья, кто для праздника на душе...

А твой?

Да мой Миша больше с устатку. Ну и для праздника тоже случалось. С братьями умаются на сенокосе, а потом еще нагрузи да скидай... Мы постоянно скотину держали. У него здоровья мало стало, оттого живность и свели. А дома все его руками сделано!

Мирно жили? — спросила Надька.

Всякое случалось. В любом состоянии мог быть, но домой приходил ночевать. В два, в три часа ночи слышу, лошадь заржала — значит, Миша мой дома. А то пса выпущу, он мне его найдет...

Бил, поди? — допытывалась Надька. — Я третьего, только руку поднял на меня, сразу выпроводила!

Третьего? — удивилась Мария.

Да, представь! Мы с ним два года хорошо жили, а потом началось. Первый-то, Серега, от меня ушел. Зараза, до сих пор его не забыла!

А мы с Мишей до сорока лет чуть-чуть не дотянули... Нет, бить не бил. Поедет травку подкосить лошади на вечер, таволги мне полевой нарвет. Знаешь, хоть и не розы, а приятно!

Надька в ответ то ли разозлилась, то ли позавидовала — с первого взгляда не разобрать:

С одним и сорок лет проживешь — хорошего не увидишь, а с кем-то и два года полные впечатлений. Мужики разные. А ты, Машенька, мой тебе совет, найди мужичка, не забывай о себе. Ты посмотри, мы с тобой еще ягодки! Нам еще жить да жить!

Горький осадок остался на душе у Марии после этой беседы. Вроде и выговорилась, успокоилась ненадолго, но тоска, скопившаяся в душе, стала давить с новой силой. Глядя в окно на Надькины небрежные движения, Мария сказала тихо, словно та могла услышать:

Нет, Мишу я не предам!

Разворошила в памяти случай, когда один-единственный раз Михаил не пришел домой ночевать.

...Мария встревожилась, когда муж не встретил ее с работы. Пришла домой — двери настежь (а дело было в конце зимы), лошади в стайке не видать. Протопив печь, заглянула к соседям, обежала поселок — не видели. По вещам на вешалке определила, в чем уехал. Нарядился в новое: тулуп, шапка из чернобурки, валенки на подошве, купленные специально на выход.

Ночью при каждом шорохе чудилось ей вдалеке: «Эх, дороги!..» Тогда, накинув поверх ночнушки фуфайку и наспех обувшись на босу ногу, Мария выходила за ворота, всматривалась в темноту, выискивая знакомый силуэт, и, не дождавшись, опять уходила в дом. Разные мысли ее одолевали: представляла мужа в объятиях чужой женщины, боялась, вдруг замерзнет или пырнут ножом в драке...

Утром раздался звонок. Долго не брала трубку. Наконец решилась. Звонила Люба, знакомая из соседней деревни: мол, видела во дворе у местных цыган лошадь Михаила. Предупредила сразу:

Машка, если хочешь успеть, приезжай скорей, а то вчера они уже ходили по деревне — продавали.

Быстро собравшись, Мария пешком прошла до трассы добрых три километра и на попутке добралась до Жуковки. Плутала по улицам, пока ее не встретила Люба и не проводила до места, по пути рассказав о бардаке, который творился в доме у цыган: каждый день то поножовщина, то даже до стрельбы иногда доходит.

Свернули в глухой проулок. Длинный деревянный барак, разделенный на две половины, по окна вросший в землю, сразу отпугивал своим видом: одна половина нежилая, с разбитыми окнами, недавно горевшая. Лошадь Манька, понурив голову, стояла, покрытая изморозью, в дальнем углу ограды. Мария толком не помнила, как оказалась в продымленной маленькой комнатке, как отыскала среди десятка бормочущих в пьяном угаре мужиков своего ненаглядного и как, выведя его на улицу и уложив в сани, благодарила сердобольную Любу.

Очнулась далеко за деревней, в полях. Сани кидало из стороны в сторону, и, бросив взгляд на круп лошади, Мария поняла: отсутствует сбруя, которую Михаил ползимы украшал заклепками. Вожжи волочились по снегу, но Манькой можно было не управлять, — соскучившись по дому, гнедая бойко бежала по знакомой дороге, завернув голову вправо.

Оглядываясь назад, на спящего в санях мужа, Мария, не сразу это осознав, обнаружила в его облике изменения. Перед ней лежал вылитый цыган — в шляпе с широкими полями, в кожаной затертой куртке на молнии, а на ногах — стоптанные кирзовые сапоги.

Сначала плакала от счастья — живой! После накинулась в сердцах на мужа — за свои переживания, за бессонную ночь, жалея новые вещи... Михаил бессвязно пытался оправдываться: мол, погорельцы, захотел помочь, тулупчиком мальчишку малехонького накрыл — спать ему теплей будет. А с тезкой-цыганом, хозяином шалмана, по-братски обменялись головными уборами, на память. Несколько раз она останавливалась, чтобы согнать его с саней и отправить обратно — забрать вещи, но Михаил лишь виновато улыбался.

Когда приехали домой, Мария принялась нещадно гонять мужа: заставила управляться по хозяйству и топить баню. А потом оттаяла. Вечером мыла его, точно маленького ребенка, радуясь, что обошлось без крайностей, зная: счастье и несчастье за ручку рядом ходят.

Так и жили. Он раздавал, а она его караулила; боялась, загуляет, дом открытым оставит — вынесут последние вещи. При жизни ворчала на него, а сейчас, будь Михаил жив, обняла бы и рассказала ему многое.

«Мишенька, плохо, пусто и одиноко стало в доме! Вот я и бросила наш уголок. За сорок лет привыкла, что ты встречаешь меня из центра. Помню, возьмем бутылочку, я отолью тебе из нее половинку, остальное спрячу в сенцах. Боялась, вдруг сильно захмелеешь. А ты ее находил и “приговаривал”. Ходил по двору да посмеивался надо мной.

Газету теперь покупаю редко, уж извини, зрение никаким стало. Из гостей уже не спешу: некому оставлять двери настежь...»

5.

Вы приезжая? — мужчина интеллигентного вида, с таксой на поводке, присел рядом на лавочку.

Да, вы правы. К сыну приехала погостить.

Борис Валерьевич, — представился мужчина. — Мы с Рудиком частенько выходим на прогулку в утренние часы. Говорят, это благотворно влияет на сердечно-сосудистую систему. Гуляем по кварталу, почти всех тут знаем. А вас я заприметил недавно.

Вы наблюдательны.

Положение обязывает. У меня высшее педагогическое. Сейчас молодежь пошла — то и дело норовят обхитрить. Приходится держать ухо востро. Кхе-хе!

Мария понимающе кивнула.

Извините, можно задать вам вопрос личного характера? — продолжал Борис Валерьевич. — Ваши родные пенаты далеко?

Павловск. Знаете?

Павловск! Конечно! Назван в честь цесаревича Павла Петровича. Несостоявшаяся столица края. А грибные места у вас просто отменные!

И хорошо, что несостоявшаяся! — поддержала разговор Мария. — А то бы не любовались мы сейчас чудной природой. И лес бы весь вырубили, и пруд бы в лужу превратили. Многоэтажек бы понастроили, асфальтом дороги закатали и название бы придумали — Касмалинский микрорайон. И мы бы с вами сейчас сидели и ностальгировали по сосновому бору и теплой речушке...

Да-да, вы правы. Очень приятно, когда человек защищает свою землю, а вы именно защищаете...

Подобные беседы стали происходить регулярно.

Надька, без долгих церемоний, поинтересовалась:

Чего это Малюков на лавочку к тебе стал подсаживаться? Всю жизнь с матерью прожил. Ни ребенка, ни котенка. Хоть собаку завел на старости лет, и то ладно! Бабка год назад померла, скучно ему, наверное, стало. Теперь ищет, кто его обстирывать и кормить будет, а то кроме кефира, яблок и корма для собаки ничего в «стекляшке» не берет. Видно, в университетской столовой питается.

Марии ночью опять припомнились гулянки Михаила.

Раз она припугнула мужа:

Пить будешь — к Бродькину уйду!

Бродькин — сосед, их огороды смотрели друг на дружку, визгливый мужик, постоянно ходивший со свисающей мотней на штанах, с вечно текущими по бороде соплями, все время подбирающий по дороге или на свалке всякий хлам.

Спустя несколько дней Мария с Михаилом возвращались из центра и по пути встретили Бродькина, который вытаскивал из лужи ржавую железяку. Михаил остановил Маньку напротив соседа и, повернувшись к Марии, сказал:

Чего сидишь, вот он — Бродькин! Ссадить?

Долго еще потом они хохотали над этим.

Воспоминание как будто отрезвило Марию.

Утром, проводив домочадцев на работу, она, по обыкновению, вышла подышать свежим воздухом. Малюков встретил ее с букетом цветов.

Мария Петровна, это вам. Не сочтите за... Мы взрослые люди, нам нечего таиться. Уже неплохо узнали друг дружку... Чувства появятся, поверьте! Переезжайте ко мне!

Не стоило тратиться, Борис Валерьевич! — сказала она и даже не задержалась, прошла мимо.

Малюков, проводив ее грустным взглядом, положил цветы на скамейку, дернул таксу за поводок и скомандовал как ни в чем не бывало:

Рудик, домой!

Цветы пролежали на лавочке до вечера, пока их не забрала Надька:

Зачем добру зря пропадать? Вон красотища какая!

 

На следующий день Надька встретила Марию улыбкой:

Ну, раз на кавалеров фартит, пойдем, я тебя с настоящим мужчиной познакомлю! Хоть развеешься, отвлечешься. А то сидишь, киснешь в своих воспоминаниях... Подожди минутку, домету.

Еще кавалеров не хватало!

Пойдем хоть за столом посидим! День рождения у меня сегодня как-никак!

Поздравляю, Надюш! Только без подарка неудобно.

Да брось! Неудобно, Машка, на потолке спать — одеяло соскальзывает. А здесь я тебя приглашаю. — Надька потянула ее за руку, и Мария сдалась:

Ну, разве ненадолго...

Конечно! Посидим, поболтаем. По рюмашечке вмажем!

У Надьки была просторная двушка. Бардак в квартире соответствовал холерическому темпераменту хозяйки. На скорую руку сообразили стол: колбаски порезали, сыра, огурчиков. Пока накрывали, Надьке все кто-то названивал. Поговорить она выходила в коридор. До Марии через раз доносилось:

В магазин зайди! Да хоть в нашу «стекляшку»! Давай скорей, мы уже накрыли...

Это ты с кем? — поинтересовалась Мария.

Да родственник сейчас придет в гости. Поздравит.

Слушай, ну что я вам буду мешать? Я тогда пойду. Внучка скоро из школы вернется... — смущалась Мария.

Но именинница настаивала на своем:

Уйдешь — я обижусь! Буду считать, что ты мне испортила праздник.

Пришлось остаться.

Гость оказался примерно их возраста, с выпирающим животом, хиленькой грудью и тонкой шеей, с лицом неприятным, отекшим и красноватым. Над верхней губой выбриты полоской усики-ниточки. От него за километр несло туалетной водой. В руках мужчина держал увесистый пакет.

Эдуард Витальевич! — представился он Марии. — Подполковник в отставке.

Мария Петровна! — ответила она и почувствовала, как стыд хлынул жаром в лицо.

Наденька, взял все по вашему желанию! — отчитался Эдуард, потряхивая содержимым пакета. — Водочка, пиво «Чешское», шоколадка «Россия — щедрая душа!», колбаса «Краковская».

Пока Надька выкладывала провиант на стол, гость начал распечатывать бутылку.

Вы что будете? — спросил он у Марии. — Пиво, водочку?

Конечно, водочку! — ответила за Марию Надька, крутясь у холодильника.

Знаете, одному скучно! — разливая спиртное, говорил Эдуард. — Женщину я свою давно похоронил. Дети уже выросли, внуки подрастают. Найти интересного собеседника сейчас дорогого стоит. А женщину, я считаю, нужно сравнивать с красным вином — чем старше, тем ценнее. Поэтому, Надежда Валерьевна, пьем за вас, за ваше здравие и женскую привлекательность!

Чокнулись, выпили.

Видишь, Машка, не извелись еще мужики, ценящие нас! — сказала Надька и тут же спохватилась: — Блин, сока-то забыли взять!

У нее даже варенья не оказалось, чтобы сделать морс.

Пришлось запивать «Чешским».

 

То ли от намешанных пива с водкой, то ли оттого, что она, действительно, немного отвлеклась от грустных мыслей и расслабилась, — Марию развезло. И вскоре она уже на пару с дворничихой смеялась над пошлыми анекдотами, вставляемыми то и дело в разговор их новым знакомым.

Зазвонил Надькин мобильник. Она чертыхнулась и вышла разговаривать в коридор.

В соседнем доме у кого-то трубы прорвало, — оповестила она, накидывая куртку. — А ключи от подвала у меня. Вы сидите, я мигом! Заодно в магазин заскочу, еще бутылочку возьму, а то, чувствую, мало нам будет!

Наденька, и сигарет пачку захвати! «Бонд» синий, пожалуйста, — вдогонку ей крикнул Эдуард. — Я с тобой потом рассчитаюсь.

Мария сидела и улыбалась, думая о чем-то своем.

Дальнейшие события происходили будто в тумане.

Ей стало дурно, и вроде она попросила его отвести ее в спальню. Отвратительные усики отставного подполковника перед глазами, запах перегара (ее или его — уже неважно), губы в чем-то жирном и его холодное костлявое тело, льнущее к ней, торопливые руки, срывающие с нее одежду... Сон, что ли, страшный снится?

А потом кровь, текущая из раны на его голове. Разбитая хрустальная ваза, прежде стоявшая на тумбочке рядом с кроватью, испуганный взгляд Надьки — и наконец свежий воздух улицы, хлынувший Марии в лицо...

6.

Невыносимо, будто от изнурительного похмелья, только болит не голова, а душа...

Хорошо, обошлось без последствий, отставной офицер не особо пострадал. Дворничиха подоспела вовремя: остановила кровь, обработала рану зеленкой, обмотала голову подполковника бинтом.

Всю ночь Мария не спала — винила себя. Казалось, Михаил следит за ней и корит ее за проступок.

Перед глазами стояли последние деньки, проведенные с супругом...

 

За два года до этого Михаилу поставили стент в сосуд в области сердца. Врачи предупредили о серьезности положения: «Лекарства сильные, но готовьтесь — в любой момент состояние может ухудшиться».

И тогда Марии вспомнилось, как баба Лена водила ее в молодости к гадалке:

Пойдем, Маша, к бабке Потанихе, она правду говорит.

Седая бабка Потаниха, разложив на столе старые, потрепанные карты, выдала будущее, открывшееся ей:

До шестидесяти немного не доживет!

Молодым казалось: шестьдесят наступят нескоро, но не успели оглянуться — а им уже далеко не по двадцать. Жили не оглядываясь назад, работали, воспитывали детей, не замечая стремительно бегущего времени. Опомнились, когда пенсия подоспела.

Михаил часто говорил:

Бросай работу! Хватит бегать, не молодая. Знаешь, мне дома плохо одному. Ты пенсию получаешь, я получаю, вдвоем нам хватит. Хоть напоследок вместе побудем!

Чувствовал, что недолго осталось. Оттого и принимался за несколько дел сразу, хотел многое переделать. Наставления жене давал.

Когда его выписали из больницы (он проходил плановое обследование раз в полгода), явного улучшения он не ощутил.

Чаще стал просить выпить. Мария злилась на него, но шла навстречу, не в силах отказать: вдруг от ста граммов муж будет лучше себя чувствовать.

Возьму тебе четок и ни капли больше! И за ограду ни ногой, понял? — говорила она ему.

Пивка еще полторашечку... Схожу Ваньку угощу.

Ага! Только Ванек мне не хватало! Танька мне потом за вас выдаст!

Утешалась мыслями: «Может, выпьет да ему полегчает?» А легче не стало.

Как-то сидели утром на кухне, пили чай, и Михаил ей сказал:

Маша, пришла моя смерть!

Она не придала значения этой фразе, ходила и еще подтрунивала над мужем, наблюдая, как он бегает со сберкнижкой в руках.

И чего ты с ней носишься? — буркнула. — Положи на место, этих денег аккурат на похороны хватит!

Мужики приедут и закопают.

Закопают, жди! Закопать сейчас не меньше пятидесяти тысяч стоит.

Меня не надо с почестями, по-простому...

Ну-ка, стой! А ты чего лыбишься? Довольный! Дерябнул, поди?

Мария проследила за ним. Подозрительным показалось его шмыганье в бендейку4. Проверила и сразу нашла трехлитровую банку с остатками мутной бражки. На днях сын приезжал в гости, сок березовый в колках собирали. Михаил, похоже, одну баночку и приберег. Вот и ходил с утра, глаз щурил.

Поход в магазин тоже восстановила в памяти подробно. Дорога шла через лес, и Михаил часто останавливался, опирался на сосну, пытался вдохнуть полной грудью, но не получалось. Мария видела его мучения и страдала вместе с ним.

Давно мы, Маш, не ходили нашей дорогой! — говорил Михаил, пытаясь отвлечь ее. — Даже не узнать! Посмотри, лес-то помолодел!

Старые деревья спиливают, другие их место занимают, оттого и молодеет.

И у людей то же происходит, — заметил Михаил и долго потом о чем-то думал.

Пока шли, освежили в памяти молодость, друзей, дискотеки. И даже поцеловались. Разговор по душам оказался для них последним...

Время, когда умирает кто-то из близких людей, запоминается надолго. Мария чуть ли не поминутно могла пересказать трагический день.

С утра вышла на улицу, а Михаил лавочку новую у палисадника мастерит.

Наконец снесла курица яйца! — всплеснула руками она.

Не шуми! — забивая гвоздь в доску, ответил Михаил. — Вдруг гости придут. Хоть будет где посидеть людям!

И снова она не придала значения его словам.

А Михаил готовился. Чувствовал, раз отправился прощаться по улице: добрый, безобидный, простой как три копейки.

Долго беседовал с узбеками, строившими неподалеку дом. Разговорился с бригадиром — молодым парнем. Рассказывал о многом из сорока лет, прожитых в поселке. (Мария потом узбека расспросила.)

Припомнил, что на соседней улице раньше дома стояли не так тесно и просторную полянку перед их воротами только недавно застроили. Поделился: крепкий асфальт в селе на их улице, он тоже принимал участие в укладке. Жаловался на сына, работающего в городе, хотел чаще его видеть, но не получалось. А напоследок сказал бригадиру, может, главное:

Я слышал, Юрка, сосед вас чурками недоделанными называл. А ты, паря, не обращай внимания — все под Богом ходим! Люди мы, и поверь, на небе различия не будет.

Мария несколько раз выглядывала за ворота, проверяя мужа. Удостоверившись в нормальности его состояния (боялась, угощать его начнут), снова уходила хозяйничать по дому.

После разговора с бригадиром Михаил направился к Ивану Дымову. Она хотела остановить его, но он махнул на нее рукой:

Опять выбежала! Иди, иди домой! Посижу с Ванькой немножко и приду.

Мимо пробегала ребятня, и он обратился к ним:

Ух, мальцы! Ну, живы?

Живы, дядь Миш, живы!

Ну тогда и живите! — сказал он им вслед. — Место у нас хорошее — лес, речка... А я пошел...

У Марии до сих пор перед глазами стояло, как она делает мужу искусственное дыхание — вдыхает, вдыхает в него воздух, а он, зараза, выходит обратно... И как фельдшер запоздавшей скорой отстранил ее от мужа, а она не хотела отходить и кричала, цепляясь за рубаху, сшитую ею недавно по его просьбе:

Мишенька, дыши! Дыши, родненький, дыши!..

7.

Утром Мария, надеясь не встретить Надьку, тихо спустилась по ступенькам и выскользнула из подъезда.

До Никольской церкви рукой подать, но она проехала несколько остановок на автобусе, затем сошла, решив прогуляться. Пока шла, вспоминала. И не заметила опасность — переходя на другую сторону проспекта, выскочила на проезжую часть прямо под колеса троллейбуса...

Под визг тормозов кто-то схватил Марию за рукав и вытянул обратно на тротуар.

Ты что, мать, делаешь? Жить надоело? — ее держала за руку пожилая женщина.

Мария поблагодарила спасительницу, так и не поняв до конца, что могло произойти, и поспешила в храм.

На утреннее богослужение она опоздала. В церковной лавке купила две большие свечи, спросила, где ставят за упокой, и прошла вдоль стены в левую часть храма к указанному кануну с распятием.

Перекрестилась. Осторожно зажгла свечку.

Рядом стояли две женщины и тихо переговаривались.

А некрещеных отпевают? — спросила одна.

Говорят — нельзя.

Мария горько улыбнулась услышанному: ее Михаил некрещеный был. А в Бога верил! По-своему. Из календаря вырезал лик Николая Чудотворца и у печки на стенку приклеил...

Мария неотрывно глядела на горящий огонь, опять погружаясь в дорогие сердцу воспоминания.

 

...Стригла Мишу после бани. Он, смиренный, родной, то и дело шутил, а она читала ему нотации:

Боролась с тобой, боролась, думала, человеком сделаю! А не получилось. Так непутевым и остался.

Ты меня, непутевого, еще целовать будешь!

Накануне перед смертью выпросил у нее на бутылочку. И, когда уже легли спать, три раза приходил в спальню. Сначала постоял у кровати, взялся за руку Марии, подержал в мозолистых ладонях и ушел. Через несколько минут опять тихо позвал: «Маша! Ты спишь?» Не дождавшись ответа, снова ушел в другую комнату. А в последний раз присел в ногах и долго сидел, гладя ее ступни.

Странными показались Марии его хождения. Выпивши, он прежде ни разу подобным образом себя не вел. Обычно ему поговорить надо было, пофилософствовать. На улицу выйти. Посвистеть, покричать: «Дороги!..» Или сядет на крылечке, гармошку в руки возьмет, меха рвет.

Поэтому Мария притворилась спящей: опасалась, что снова начнет на бутылку просить, потом пойдет за самогоном да завалится к Ваньке Дымову — и всю ночь Таньке, жене Ивана, не видать покоя... Лежала, не откликалась. А знала бы, поговорила бы с мужем. Может, и выспросила бы о плохом его состоянии. Он приходил прощаться, а она не поняла...

 

Горит свеча... Трепещет пламя перед образами. Святые внемлют мольбе Марии.

Лишь бы не погасла!.. Погаснет — плохой знак: не услышат на небесах просьбу...

Горит свеча — жива вера в лучшее, надежда на снисхождение Господа, на спасение души...

И вдруг... Мария увидела Михаила.

Руки у него зажаты в тисках железных, похожих на те, что дома в бендейке стоят. Тиски все сжимаются. Больно ему... Кинулась Мария на помощь, да кто-то не пускает, держит!.. И в сторону отводит от мужа...

Нельзя вам туда, Мария. Суд Божий идет. Перед Богом он!

Ему же больно! — захлебываясь слезами, пытается вырваться Мария. — Пустите! Господи Иисусе! Прости его, грешного!..

С трудом открыла глаза. Почувствовала себя нехорошо, присела на лавочку. Разрыдалась...

Перед глазами все кружилось, и шумело в голове.

Не помнила, как добралась домой. В квартире никого не было. Сын уехал с семьей помогать свекру на даче. Мария выпила таблетку и прилегла на диван. В неродных стенах с еще большей силой почувствовала одиночество.

Некому излить душу. Дочь далеко, и ведь по телефону не передать и малой толики того, что хочется сказать лицом к лицу. Думала, у сыночка обретет душевную теплоту, но Николай отдалился, с возрастом очерствел. Возможно, она виновата: недоласкала сына, уделяя больше внимания Михаилу. Может, недодала материнской любви, занятая насущными проблемами... Но старалась же! Следила, чтобы дети были сыты, одеты и обуты. Когда становилось тяжело с деньгами, даже прокручивала в магазине махинации с ломом печенья да со списанными конфетами, добавляя их в свежую партию. Лишь бы дети ни в чем не нуждались.

«Теперь ничего не исправить. Не нужна никому. Оттого и горько! Ой как горько!» — думала Мария. И вдруг в памяти всплыло, как уже не ходячая бабушка Лена просила:

Доча, отвези меня домой! Слышишь? В родных стенах хочу умереть!

Баб, кто там за тобой ходить будет? Нина учится, Рая работает, им некогда. А я не набегаюсь: далеко.

Христа ради прошу! Отвези!..

Но она тогда даже не захотела слушать.

Сколько лет прошло, а до сих пор нехорошо от мысли, что бабушка не два месяца прожила бы после отъезда из родного дома, а дольше, если бы выполнили ее просьбу.

Мария не решилась тогда сказать ей о том, что на дом, построенный отцовскими руками, уже найден покупатель.

 

Тетка, смотревшая добротный пятистенок, ходила и охала: «Старый!» Еще не купив, намеревалась сломать перегородку между комнатами, планируя сделать просторную залу.

Речь покупательницы будто ножом резала по живой памяти об отце.

Мария не сдержалась:

Ничего у вас не получится!

Не поняла? — выпучила глаза тетка.

Я вам не позволю! И вообще... Я... Я передумала! Дом не продается!

Ну, знаете, милочка! — тетка дернулась и побагровела. — Вам тут не детский сад! — И вышла с шумом, запнувшись о пустое ведро на веранде.

Но рано или поздно всему приходит конец. Дом все же пришлось продать. Девчонки выросли, обзавелись семьями, разделили наследство. В довесок к деньгам Марии достался стол, до сих пор стоявший у нее в сенцах.

8.

Мария не слышала, как вернулись домочадцы. Ритка заглянула в комнату и, удостоверившись, что бабушка дома и спит, ушла к себе.

...Удивительная черта людей — заглушать тоску-печаль песней, превратившейся в исцеляющий бальзам.

«В полном разгаре страда деревенская... Доля ты! — русская долюшка женская! Вряд ли труднее сыскать...» — пела бабка Домна.

Голос старухи дребезжал, похожий на стекло, готовое от удара разлететься на мелкие кусочки. А удар тот — слово.

Бедная, так и не узнавшая, где могилы сыновей, читающая и перечитывающая последние их письма, пришедшие с фронта...

Воображение Марии рисует образ Домны, зарытой по голову в пески.

Ах, как хочется обнять бабушку, натереть скипидаром ее ставшие непослушными ноги, поговорить! Спросить:

Ну как ты, Домна? Где взяла силы пережить лютое горе? А я ведь теперь понимаю, ох понимаю! Тяжко на душе... Может, ты знаешь способ избавиться от этой боли, что, подобно кислоте, выжигает нутро?

Мария наклоняется к Домне, подносит к беззубому рту стакан с водой. Домна шевелит пересохшими губами, хочет передать внучке важный завет. Но Мария его не слышит. Она пытается раскопать Домну, но та с головой исчезает в песке...

 

В квартире тихо, и только из комнаты сына доносятся голоса:

Мир на этом не обрушился!

Она мешает?

Чего завелся? Коля, пойми, у нее еще не тот возраст, чтобы подле нас сидеть! Пусть на работу устроится, в конце-то концов. Ей же лучше будет.

От чего лучше? От одиночества?

Ей сейчас надо этим переболеть. И она не одна, мы будем приезжать на выходные. Или давай продадим дом. Купим малосемейку рядом с нами. Мать будет под присмотром.

Да не поедет она в малосемейку. И дом продавать не согласится.

А ты с ней поговори.

Сама говори!..

Чтобы себя не выдать, Мария лежала не шевелясь и смотрела, как медленно идут часы... Тик... Так... Слышала, как сын ворочался с боку на бок. Он тоже долго не мог заснуть.

Отчего-то вспомнилось, как она выбирала рубашку, в которой мужа положили в гроб.

В «Ритуальных услугах» не оказалось немаркой, простой, как любил Михаил. Пришлось Марии побегать по магазинам, пока нашла нужного размера и цвета.

Потом перед ее глазами встал сосновый бор, защищающий поселок от ненастья, и Мария поняла, что хочет домой. Обратно — туда, где прошли лучшие годы. Представила безжалостный ветер, обрушивающийся на ее дом — одинокий, безмолвно принимающий удары стихии...

Сейчас, вдалеке от родных мест, пришло осознание, что в расставании есть сила — правдивая, искренняя и неподдельная, очищающая душу. Время дает человеку понять: чувства сильнее любви не найти. А вера помогает распознать — правда ли это любовь, не сорняк ли вырос.

Мария еще долго не спала, так и не привыкнув к неудобному дивану. Но главное — к ней пришла уверенность: за эту ночь она обрела истину.

9.

Выпал первый снег. Сидя на кухне, Мария наблюдала с третьего этажа за непогодой. Хлесткий ветер, резвясь между пятиэтажек, теребил рябину, осенью посаженную под окнами, и покрывал дорогу скользкой наледью. По тротуару сновали люди, застигнутые ненастьем врасплох, кутались в легонькие курточки, прятали лица от ветра; и ей стало неуютно оттого, что неуютно прохожим на улице. Захотелось всех разом пожалеть, приласкать добрым словом, обогреть горячим чаем с малиной. Уподобилась Михаилу: он вечно старался утешить обездоленных, приводил их домой.

Когда родные разошлись по делам, Мария собрала вещи. Позвонить сыну не решилась: знала — Николай сорвется с работы, не хотела отвлекать. Написала короткую записку и отправилась на вокзал. Уезжая из города, вдруг поняла — возвращается домой свободной, сбросив груз, непомерной тяжестью лежавший на душе.

Выйдя в райцентре, не стала дожидаться «газели», ходившей до их поселка, а пошла пешком. Когда перешла мост, автобус, проезжавший мимо, тормознул у обочины. Дверь открылась, и Мария увидела махавшего ей шофера — Алексея Устинова.

Теть Маш, вернулись! А я смотрю: вы, не вы? Даже сразу и не признал! Садитесь! Подброшу до лесхоза.

Спасибо, Леш!..

Нагостились? Быстро! Как у Кольки-то дела?

Хорошо! На заводе работает, начальник цеха.

Ясно. А вы слыхали новость? У нас в поселке часовенку хотят ставить.

Часовенку? — удивилась Мария.

Ну да! Дядя Миша часто сетовал, что поселок наш на змеином саду построен. Несчастливое, мол, место, и даже церквушки никакой нет... А теперь участок на опушке у дамбы под часовню готовят. Поп приезжал, освящал территорию. Ходят слухи, что лесхоз уже дал добро — к весне выделят пятьдесят кубов бруса.

Хорошее дело задумали! — ответила она.

От конторы пошла пешком через бор той дорожкой, по которой любили они с Михаилом ездить на лошади.

Лес встретил ее шепотом сосновых вершин. Принял под хвойный покров, направил в ее сторону слабое дуновение зимнего ветерка. Выпавший вчера первый снег почти сошел, но местами цеплялся из последних сил за пожухлую траву, за наломанные ветром ветки, за неглубокие ложки, открывая ей некий смысл, и, словно боясь больше не вернуться в эти места, старался задержаться, не догадываясь, что через короткое время снова вернется на долгие месяцы. Обласканная внезапной оттепелью душа отогревалась, с каждым шагом, приближавшим к родному уголку, набиралась силенок и, когда Мария вышла на полянку перед домом, — ожила, точно земля, за долгую зиму истосковавшаяся по весеннему солнцу.

Дом уже не выглядел большим. Он, казалось, осунулся, подобно сироте, врос в землю, сутулясь меж ивовыми зарослями и опушкой бора.

Кошка Симка, спрыгнув с навеса, бросилась Марии в ноги.

Та взяла ее на руки, приласкала, приговаривая:

Заждалась? Пришла ваша непутевая хозяйка! Простите вы ее!

Остаток дня Мария провела в домашних хлопотах. Попросила Ивана Дымова залить воду в систему, после долго натапливала печь, загоняя тепло в дом, делала генеральную уборку. А ближе к вечеру, намывшись в бане, поймала себя на мысли, что безмерно рада оказаться снова в родном гнездышке, где жила — в труде, иногда в нужде, но с чистой душой, любя мужа, детей, радуясь малому, ценя дарованное Богом, — свою простую жизнь.

И когда от усталости провалилась в сон (со дня похорон толком не могла глаз сомкнуть), случилось то, чего ждала долгое время — приснился Миша.

Тише, тише! — улыбаясь, шепчет Мария, вдыхая пряный аромат светлых лугов, наслаждаясь прохладой березового колка да застывшим румяным закатом. На дне ложка озерцо с парной водой. Рядом стоит перегревшийся старенький «Днепр» свекра, на котором они тайком уехали с сенокоса.

Натруженные, сильные руки Михаила пытаются заключить ее в крепкие объятья, а она, дразня его, вырывается, смеется:

Погоди, Миша! Ты не сказал!.. Ну, говори!

Чего говорить? — Михаил делает вид, что не знает, чего от него хотят.

Признавайся, без кого тебе нет жизни!

Без тебя!

Имя назови! — властно требует она.

Мария, — произносит Михаил.

Еще! — не унимается она и снова отстраняет его руки.

Мария! — повторяет муж.

Она бежит вниз к воде и, оглянувшись назад, кричит:

Главного-то не сказал!

Михаил пытается догнать ее, но она уворачивается, улыбка не сходит с ее губ. Они отдаляются друг от друга, и она слышит его приглушенный голос:

Люблю тебя, Маша!

 

Над утренней зорькой во сне летала душа Марии. Сквозь сонную тишину поселка бежала вперед дорога, а густые сосновые ветви шептали, заглядывая в темные проемы окон:

Отпусти его на небо, душа... Отпусти!

 

 

1 Кучук — село в Алтайском крае.

 

2 Иня — река в Кемеровской и Новосибирской областях России, правый приток Оби.

 

3 Костер — дикорастущий злак.

 

4 Бендейка — кладовка для инструмента на веранде.