Пенсия для царицы

— Сколько вам, Алена Антоновна? Тридцать три? Девочка еще. В вашем возрасте мне казалось, что я все могу. Все! Все мне подвластно, всего я могу добиться. Прекрасный возраст!

Глаза начальницы районного управления статистики, Светланы Васильевны Моисеевой, сияли ласковым голубым светом, а нежный голос струился, обволакивая, льстя, почесывая за ушком нового, вчера только принятого на работу, юрисконсульта.

Предыдущий уволился с большим скандалом перед самым полугодовым отчетом, мстительно бросив на стол начальнице только стопку невнятных черновиков. Но не на ту напал. Светлана Васильевна нашла юриста буквально в последние дни работы дезертира. Пусть без опыта, ничего: под ее чутким руководством девочка всему научится.

«Девочка» выглядела слегка оглушенной. Пока еще Алена пребывала в испуге от резкого поворота своей судьбы. Неделю назад она спокойно работала на государственной службе. Работала давно, обязанности свои знала вдоль и поперек. Немножко ныла, что не устраивает зарплата, но жизнь ее была вполне стабильной. А потом буквально на минутку заскочила по делам службы в районное управление статистики — и вот она уже в новой должности, о которой имеет самое смутное представление. К тому же на временном месте. Основной работник находится в отпуске по уходу за ребенком, и полтора года из этого отпуска уже прошли. Логически все верно, убеждала себя Алена: здесь выше зарплата, и здесь, наконец-то, пригодится диплом юридического вуза. Все хорошо. Только глаз дергается.

Сейчас она сидела перед полной, красивой женщиной с чрезвычайно ласковым голосом — своей новой начальницей. Алене эта женщина нравилась — и голос, и одежда, подобранная с большим вкусом, и тяжелые темно-красные серьги, с достоинством покачивающиеся при каждом движении головы. Цвет серег удачно сочетался с цветом шейного платочка.

— Где же вы нашли такой холодный оттенок красного? Я сама искала и не смогла, — восхитилась Алена.

Светлана Васильевна польщенно засмеялась. Они немного пощебетали о приятных для каждой женщины вещах: украшениях, помадах, нарядах. Солнце лилось в большие окна с низкими подоконниками, немножко путалось в желтых блестящих шторах и белом, почти деревенском тюле. Интерьер кабинета остался, видимо, еще с девяностых: пластиковые панели «под дерево» и линолеум с паркетным рисунком. В кабинете было свежо и уютно, все плавало в золотистой ласковой дымке. Какая прекрасная, умная женщина, как она поняла и оценила ее, думала Алена. И еще она любит читать, это чудо!

— К сожалению, наши работники очень мало читают, — доверительно поделилась Светлана Васильевна. — Я даже завела небольшую библиотеку. Вы не видели? В шкафу у секретаря. Там можно взять любую книгу. Правда, интересуются в основном детективами и любовными романами. С одной стороны, понятно. Но ведь надо и расти духовно! Как бы нам с вами, Алена Антоновна, приучить их к серьезной литературе?

Алена млела в лучах внимания и любила всех сотрудников — читающих и не читающих. Ну зачем им читать? Не надо, мы и без них чудесно общаемся, думала она. Но вслух, разумеется, сказала другое. О необходимости психологической разгрузки.

Когда она наконец вышла из первого кабинета управления, разомлевшая от комплиментов, в коридоре уже стояли несколько человек, молча ожидая возможности зайти. Алена смутилась. Ей казалось, что ее могут осудить или — кто знает? — даже позавидовать ей. Но коллеги смотрели равнодушно и проходили мимо, в открытую дверь, как взрослые проходят мимо соседского ребенка. Казалось, они не возражали бы, проведи Алена в кабинете начальства и целый день.

Однако же Валерия Николаевна Кокосова, кадровик управления, разделившая кабинет с новым юристом, высказывала начальству сомнения по поводу «девочки»:

— Чудная она, ох и чудна-а-ая!

— Чем же?

— Какая-то неженственная. Хоть бы накрасилась, что ли, юбочку надела. А то — как мужик. И отчет делает — руга-а-ается!

— Значит, делает? Вот и хорошо. Все будет нормально, Валерия Николаевна. А там, может быть, и Татьяна из декрета выйдет.

Но опытная работница кадров поджала губы: мол, пожалеете еще, что, не посоветовавшись, принимаете на работу подозрительных людей.

 

Алена неодобрение Валерии Николаевны, конечно, чувствовала. Но сильно о разговорах за спиной не беспокоилась. Да и что о ней могут сказать? Не накрашенная? Ну не любит она это дело, подумаешь. Ей хотелось поскорее разобраться со своими обязанностями, чтобы не выглядеть глупо. А когда она во всем разберется, то, конечно, ее оценят и полюбят. Пока же она то и дело изливала соседке по кабинету свои восторги. Какая Светлана Васильевна умная! Какая интеллигентная! Как вникает в каждую мелочь! А как одета!

Валерия Николаевна выслушивала молча и, выражая недовольство всей своей крупной фигурой, отвечала:

— Она-то пусть такая. А ты-то хоть понимаешь, что место у тебя временное? Вре-мен-но-е! Может, Танюшка уже через два месяца выйдет. Точно. Выйдет к концу лета. Ты бы лучше работу себе искала.

— Мне Светлана Васильевна сказала, что расширение скоро будет, ставку второго юриста дадут, — лепетала Алена.

— Ты меня спроси. Спроси-спроси! Хлопотала она о расширении? Просила второго юриста? И не будет, помяни мое слово. Наобещать-то она мастер. Ищи работу, мой тебе совет.

Убежденность Валерии Николаевны и дергающийся глаз сделали свое дело. Скрепя сердце Алена приступила к поискам работы.

Друг Сашка, вызвавшийся помочь, спросил с пониманием и сочувствием:

— Ты у Моисеевой сейчас? Знаю, знаю, сука редкостная. Мать моя у нее работала. Не бойся, найдем тебе что-нибудь.

Алена так удивилась, что промолчала. Второй раз она удивилась, когда встретила на улице Татьяну, на месте которой работала. Татьяна прогуливалась с коляской, но, увидев Алену, притормозила.

— Ты как? — спросила Алена. — Выходить собираешься? А то вот искать работу, не искать?

— Не знаю, — протянула Татьяна, — денег маловато, конечно. Как в детском саду приживемся.

Потом помолчала и, искоса взглянув, спросила небрежным тоном:

— Как там Моисеева? Всё досье собирает?

— Какое досье?

— Не собирает, нет? Раньше, если кто из сотрудников накосячит, она все бумаги копировала и по папкам раскладывала. На всех папки завела.

— Такого нет, — сказала Алена тоном недоверчивым и даже немного оскорбленным.

— А, ну-ну… — хмыкнула Татьяна и покатила коляску дальше.

Неунывающий Сашка работу Алене нашел. Ни много ни мало, а заместителем начальника юридического отдела в налоговой инспекции. И Алена совсем уж было собралась уходить и с тяжелым сердцем объявила об этом Светлане Васильевне, но та так интенсивно, так горячо принялась убеждать Алену в скором расширении штата, что проходил день, другой, третий, а заявление об уходе оставалось не поданным. Да и в налоговой спохватились насчет замначальника: как же на такую должность без опыта работы? И предложили место, хоть и главного, но специалиста. Алена отказалась. Мысленно она уже привыкла к должности зама и начинать с «понижения» не хотелось. А штат управления статистики, действительно, расширили. И сияющая начальница объявила Алене, что теперь та постоянный сотрудник.

Вникнуть в работу оказалось не сложно. Нужно только вычитывать все законы, все постановления и указы, всю судебную практику по статистике — в общем, делать то, что Алена просто обожала. Тогда цифры на бумагах обретали смысл и знакомый вид: это возраст, это код местности, это стаж и количество детей… А вот это, в правом нижнем углу листочка, итоговая сумма, выводимая по формуле, предписанной все тем же законом. От итоговой суммы зависело положение гражданина — будет ли он учтен в льготном списке или в обычном, рядовом. А то, может быть, и вовсе никакого списка пока не заслужил. А льготный список — это всё. Это работа лучше, отпуск длиннее, кредиты больше и процент по этим кредитам ниже. В общем, то, что для статистики арифметика, то для граждан — живые деньги. В суд приходили те, кто пытался доказать несправедливость формулы или неумение работников управления ее применять. Алена же доказывала гражданам, а главное, судьям, что формула гарантирует социальную справедливость.

То множество разнообразных судебных дел управления, которое с первого взгляда показалось Алене хаотичным и чрезвычайно запутанным, вдруг разделилось на несколько вполне понятных категорий. По одним делам возражения на исковые заявления граждан были давно разработаны юристами Главного управления статистики. Того самого, что находится в красивом высотном здании в центре Москвы и начальствует над всеми областными и районными управлениями. Отступление от разработанных канонических текстов приравнивалось к вредительству и каралось… страшно подумать, как оно бы каралось, если бы кто-то осмелился это сделать. Другие дела были еще новыми, ранее не опробованными, и утвержденного текста возражений на иски не имели. Относительно них начальство пожимало плечами. Как Алена поняла, по таким делам можно и проиграть — спросу особого не будет. Но поскольку больше всего на свете Алена любила логические задачи с красивым, нестандартным решением, то, обложившись законами, указами, перепиской с государственными органами и прочими бумагами, имеющими хоть отдаленное отношение к теме, она писала, переписывала — и создала свои собственные возражения. И неожиданно выиграла! Дело обжаловалось в областном, затем в Верховном суде — решение оставалось в силе. Алена чувствовала себя математиком Перельманом, доказавшим гипотезу Пуанкаре.

 

Пока Алена решала задачки, жизнь управления шла своим чередом. Поскольку Алену приняли на постоянное место, а Татьяна все еще не вышла из декретного отпуска, то на работу взяли новую сотрудницу. В кабинет, и без того маленький, внесли третий стол, третий стул, и напротив Алены разместилась Ольга, девушка прибалтийского типа — беленькая, стройная, немногословная. Была она разведенной и вечно сидела без денег. Одежду носила дешевую, иногда чужую. Иногда мужскую: брат отдавал свои старые куртки. Как-то сразу выяснилось, что мама с папой Оле не помогают, да и детство ей выпало нелегкое. В общем, опекать Ольгу было приятно. Ей тут же нанесли кучу одежек от старших дочерей — на донашивание. Ольга благодарила и брала, почему же нет. Отдавая, Олю просили тут же все примерить и восхищались ее модным видом и своей добротой. Правда, однажды все дружно одобрили старую мохеровую кофту с рисунком в виде павлина на спине, которую Оле отдала мама. Яркая, тебе идет, сказали все. Алена, обычно погруженная в свои бумаги, отвлеклась и удивилась. Она прекрасно помнила эти черные, с цветной спинкой, кофты. Их носили все в году примерно восемьдесят пятом. Схему вязания этой кофты опубликовали в журнале «Работница», и это была бомба! Женщины в управлении не могли этого не помнить. Но сейчас двухтысячные, да и кофта свалялась до войлока.

— Это же мама отдала! — объясняли ей.

— А как носить? — не понимала Алена.

Но на нее зашикали, замахали руками, и она замолчала.

Личная жизнь Ольги тоже стала предметом общественных забот. Вдруг выяснилось, что Оля встречается с парнем моложе ее на семь лет. Семь! И мамы, имеющие молодых сыновей, вздрогнули: «Мы-то ее, бедную, жалели, одевали, а она вон как! И паренек сирота, некому его защитить от старухи-то».

— Брось его! Нехорошо, не морочь парню голову, — наставляли ее хором Светлана Васильевна, Валерия Николаевна и даже завхоз Тамара Михайловна.

Оля, впрочем, на все выпады отвечала неопределенной улыбкой и твердым игнорированием любых высказываний. Девушка оказалась с характером. Алена пыталась объяснить Валерии Николаевне, что Оле двадцать семь, а мальчику двадцать — и оба молоды, но примитивная математика не интересовала никого.

— Семь лет! Се-е-емь! Он себе девочку найдет невинную. На что ему эта старуха-разведенка, и с дитем к тому же? Морочит только парню голову. А если б твой сын такую привел? — И Валерия Николаевна вздрагивала всем своим крупным телом, представляя, как ее старшенький Мишенька приведет разведенную бабу старше его самого, не дай бог еще и с довеском.

— Какую угодно — мою ровесницу, с четырьмя детьми, лишь бы ему хорошо было! — запальчиво отвечала Алена. Подумав, прибавляла: — Только чтобы не пила и не кололась. И чтобы отдельно жили.

— Наговорила, половина не годится, — фыркала Валерия Николаевна, сердито отворачиваясь.

Матерью она была сумасшедшей, над детьми, Мишенькой и Ташенькой, тряслась. Растить их приходилось одной, в вечных трудах и заботах. Мужа бывшего то ругала — он развелся с ней пятнадцать лет назад, то хвалила — за красоту и любовь к детям, но говорила о нем каждый день и называла «нашим папкой».

 

Впрочем, Алена всего этого почти не замечала. Ее взаимно приятное общение с начальницей продолжалось. Как раз тогда они начали гулять со своими собаками, доходя порой до парка, а то и дальше. Тому способствовала сухая прохладная осень и жадный интерес Алены к личности Светланы Васильевны. Алена слушала о том, как та попала в статистику, как появлялись все новые и новые законы в этой области, просто как грибы после дождя. Как работа стала представлять собой ежедневный кризис, аврал, взятие крепостей и бастионов и как замечательно отдыхать душою в поэзии.

Светлана Васильевна писала стихи.

Что?! Стихи?! Эта новость ошеломила Алену.

К теме поэзии Алена приступать в разговоре побаивалась. Нет, в принципе она понимала, что надо делать. Попросить почитать стихи. Восхититься. Попросить еще. Но тут-то и крылась загвоздка. Алена готова была искренне восхищаться и рассказывать о своем восхищении, но вот врать не умела в принципе. Чувствовала себя при этом неловко, запиналась — в общем, лучше и не пытаться: что не дано, то не дано. А уж врать о стихах… Главное, умом-то она понимала, что соврать бывает необходимо. Что нет никакой окончательной истины относительно поэзии, а если и есть, то содержится она уж точно не в Алениной оценке. Но соврать не могла и обычно выпаливала свое мнение раньше, чем успевала подумать. Ну не глупость ли? Она хотела увидеть эти стихи, надеялась всей душой, что найдет в них что-то хорошее, — и боялась: что, если нет?

В общем, Алена испугалась, запуталась и начала с вопроса:

— А кто ваши любимые поэты?

Думала, Светлана Васильевна назовет некоторые известные имена и на этой почве можно будет прийти к общему знаменателю. А потом плавно перейти к собственным стихам начальницы.

Но ответ получила неожиданный, что-то вроде:

— Вася Пупкин. У него было опубликовано два или даже три стихотворения в «Дне поэзии» 1998 года.

Алена оторопела:

— А Пушкин?

— Школьная программа, — сказано было снисходительно: мол, Агнию Барто еще вспомни.

— Бродский?

— Еврейская поэзия! — презрительное фырканье.

— Пастернак?

— Заумь вообще.

— Ахматова, Цветаева?..

— Бабскую поэзию не люблю.

Черт, черт, черт! Просить почитать стихи уже не представлялось возможным.

— Светлана Васильевна, ну какие-нибудь более известные имена назовите! Из признанных поэтов кто вам нравится?

— Рубцов. У него есть необыкновенные поэтические находки. Например, о снеге он говорит, что тот «присугробился»… Вот как!

Черт, черт, черт… И всё? Это все критерии? «Присугробился»?

— Подождите! Есть же стихи, написанные просто. Не знаю… «Мой дядя самых честных правил»?..

Светлана Васильевна пожала плечами:

— Рифмованная проза. О чем мы говорим, это же роман в стихах! Роман. В отношении поэзии надо быть честной и не бояться судить резко, да. Помню, какие у нас в литературном объединении были обсуждения — м-м-м, битвы! Здоровенные мужики плакали! Я никогда не боялась сказать правду! — И она сладко щурилась, вспоминая приятное.

Хуже было, когда Светлана Васильевна пребывала в тревожном состоянии духа и начинались разговоры «о них». «Они» хотят занять мое место. «Они» думают, что я должна спать с молодыми любовниками, но я не такая, я развиваюсь духовно! Алена только испуганно хлопала глазами. Мелькнули какие-то обрывочные воспоминания из институтских времен, когда разговорившийся со студентами преподаватель весело рассказывал, что начальник — фигура сакральная и ассоциируется с родительской. Да уж, точно. Ощущение от разговора о «молодых любовниках» — будто подсматриваешь в бане за собственной матерью. И… ну правда же: пятьдесят шесть лет, шестьдесят второй размер — и молодые любовники? Что за идея вообще? Или Алена чего-то не понимает?

Ходили слухи, что когда-то, в начале девяностых, к таким шалостям была привержена начальница налоговой инспекции города, что верно, то верно. Но там был особый случай. Начальница налоговой, молодые предприниматели, девяностые годы... Все это вместе — как будто твои собеседники голодны, а у тебя имеется буханка хлеба: в целом есть шанс построить разговор. Но начальница управления статистики? В чем интерес? Слишком сложная формула, слишком прозрачная система… Нет, этот вариант исключен.

Господи, зачем она вообще пошла с Моисеевой? Что ей во дворе-то с собакой не гулялось?

Осторожно ступая на зыбкую почву и не понимая уже, какую ересь несет с перепугу, Алена попыталась утешить Светлану Васильевну:

— Я читала воспоминания царского министра Витте. Так вот: с одной стороны его родней была Елена Блаватская, с другой — знаменитый историк Карамзин и один известный путешественник. И там все родственники такие. Только один саратовский дядюшка подкачал. Витте пишет про него: «Добился всего лишь поста мирового судьи и окончил жизнь ничтожным человеком». Это я к тому, что — ну что такое должность начальника управления статистики? Может быть, «они» и не думают о вашем кресле!

Весь идиотизм сказанного дошел до Алены только дома.

— Вот я дура! — жаловалась она мужу.

— Э-э-э… да, — хмыкнул муж. — Долго она тебя не вытерпит.

Как в воду глядел, но это стало ясно гораздо позже. Пока же Аленины суды выигрывались, жители района были бессильны прорваться к заветным льготам, Светлана Васильевна парила на крыльях могущества.

Граждан, посмевших, дерзнувших бросить вызов Статистике, Светлана Васильевна считала недалекими наглецами. Но граждан, знакомых с ней лично и все-таки осмелившихся подать в суд, — причисляла к наглецам опасным:

— Уже доказано, что мы правы! Как та же Лимончикова могла? А?! С каким лицом стояла там и говорила, что мы ошибаемся! Но бог все видит, он уже наказал эту женщину за такое отношение к статистике.

— Наказал?

— А вы не знали? У Лимончиковой ведь ребенок умер, — с удовлетворением сообщила Светлана Васильевна.

«Ты видишь? — говорили сияющие глаза начальницы. — Ты знаешь, с кем сила!»

Радуйтесь, мол, Алена Антоновна: вы в правильной команде.

 

И чувство эйфории стало убывать. Розовые очки потускнели, Алена вдруг заметила то, чего раньше не видела. Например, как исчезали люди после больничных. Был человек — и нет его. «А как он собирался вообще работать с больным сердцем?»

Не все сдавались так просто, некоторые сопротивлялись, пытались доказывать свою полезность и компетентность. Тогда в кабинет к диссиденту тяжелым, нездоровым шагом отправлялась заместительница Светланы Михайловны и тихим голосом объявляла, что необходимо сделать перестановку. «Столы расставлены нерационально. И поэтому на столах бардак. А бардак на столе — это бардак в голове. Не надо спорить. Думаете и решаете здесь не вы. Передвигайте, что смотрите!» И сопротивленец оказывался сидящим в углу, лицом к стене. «Покажите, что вы успели сделать за день? Что это? Ах, таблица… Шрифт слишком мелкий, а границы столбцов слишком бледные, надо жирнее. Нет, это не работа! Плохо».

Выжившего и перетерпевшего оставляли в покое приблизительно через полгода, с нервным срывом и понижением в должности. О понижении он просил сам, буквально умоляя в своем заявлении перевести его на нижестоящую должность — по состоянию здоровья, а также в связи с некомпетентностью. Но самостоятельное решение об увольнении не приветствовалось. Кадровик Валерия Николаевна грудью вставала на выходе. Что значит «увольняешься»? Куда? Хочешь всю жизнь у мужа денег на колготки просить? А тут, слава тебе господи, вовремя и в срок. И премия в конце года, уж доработала бы. Приняли тебя, выучили, в должности повысили — а ты что ж? Нехорошо. Начальство ругает? Иди к Светлане Васильевне, прощения попроси. Покайся…

Особая статья — рожающие. Ну, первого еще ладно. Но второго! И главное, от кого? Были б хоть мужья хорошие, а то так, недоразумение одно.

— Ну и что им теперь, всем от твоего Кокосова рожать? — хмыкала Алена.

— Да они хоть понимают, как трудно одной-то с двумя детьми остаться? — взвивалась Валерия Николаевна. — Куда они рожают-то? Кому?

— Да, Алена, ты просто не знаешь, — поддакивала завхоз Тамара Михайловна, она всегда с энтузиазмом принимала точку зрения «кадров». — А попробуй-ка одна с двумя!

— Валерия Николаевна, — упорно продолжала лезть туда, куда ее не просили, Алена, — вот у вас двое. Мишенька и Ташенька. Кого из них не надо было рожать? Когда надо было на аборт сходить?

Валерия Николаевна недовольно отмахивалась: что там эта Алена понимает в женской жизни! Что они все понимают? Жизнь у Валерии Николаевны и правда была нелегкой. И кто ей хоть раз помог? Кто протянул руку? Из инструментов выживания — только дар тотальной лояльности. Умение быть милой, нужной, согласной с начальством. Всегда. Подать, принести, не мешать. Зато дети, хоть и без папки, а как сыр в масле катаются. Все для них, а кто им еще поможет?

Но бывало, что люди становились «врагами народа» и без видимых причин. Просто вдруг Валерия Николаевна начинала поговаривать, что у «этой» — и называлась фамилия, — по всей вероятности, не все в порядке с головой и это уже прямо-таки заметно и опасно. Как же так, недоумевала Алена, вчера же еще все нормально было. А вот теперь проявилось, говорила Валерия Николаевна. Наверное, полнолуние. Как-то странно «эта» разговаривала со Светланой Васильевной, и взгляд такой… Светлану-то Васильевну не обманешь, всю жизнь с доктором прожила. Теперь Алена и сама заходила к начальнице с опаской: мало ли что та в ней вдруг «увидит».

Не получающая больше своей дозы восхищения, Светлана Васильевна стала охладевать к новому юристу. Тем более что в победоносной ранее судебной практике произошел перелом: группа граждан дошла до высших инстанций — и все изменилось. Граждане получили свои льготы, а служба статистики сдала позиции.

 

Однажды в конце осени Валерия Николаевна, вернувшись с обеда, который всегда у нее проходил в компании с начальством, горделиво объявила: Светлана Васильевна примет участие в городском конкурсе «Женщина-руководитель года». Кому же, как не ей, это всем понятно. Да, строга. Да, и отбелит и отчернит мама не горюй. А кто сказал, что легко руководить сотней человек? Все ради выполнения-перевыполнения.

Алена понимала. Можно иметь миллион претензий, но учреждение работало как часы. Никаких перекуров. Никаких чаепитий. Всё по звонку. Но и обед по звонку, и окончание трудового дня тоже. Никто не задерживался после работы, никто не выходил в субботу-воскресенье. Это ли не счастье для работающих женщин? Правда, поговаривали, что и в других районных управлениях порядки не хуже, но кто знает точно? Алена не знала, сравнивала исключительно со своей предыдущей работой.

На столе у Валерии Николаевны появились фото и документы, освещающие жизнь женщины-руководителя со всех сторон. Про крепкий брак Алена знала, про двоих взрослых, уже разлетевшихся из гнезда детей — тоже. А вот фото молодой Светы Моисеевой увидела впервые. Со снимка на нее смотрела красивая худенькая девушка с лицом ведущей НТВ Татьяны Митковой. Умный, твердый взгляд, тонкие губы. Такая далеко пойдет!

Лежала на столе у Валерии Николаевны теперь и книжка стихов Моисеевой с автографом автора и дарственной надписью. Как зачарованная, Алена открыла ее, все еще побаиваясь, но и сгорая от любопытства, что же могла написать эта девушка с пытливым взглядом…

Алена пыталась вчитаться. Взгляд проскальзывал по строкам, как по хорошо смазанным рельсам. («Аннушка уже разлила масло», — неожиданно вспомнилось Алене. Ох, не надо было открывать эту книжечку!) Про себя не получилось. Шепотом. Надо было найти хоть что-то и непременно похвалить: точную метафору, свежее сравнение, неожиданную рифму… только бы не молчать, когда так пристально смотрит на нее приближенная к телу номер один Валерия Николаевна. Описание русской природы, ага… Не то чтобы банально, но как-то не точно. Слова буквально расползаются, не давая читателю сложить из них картинку или историю. К каждому существительному прикрепляется прилагательное, порой даже оригинальное. К каждому образу — сравнение. Но непонятно, почему именно это. Чем оно заслужило право стоять тут? Алена вспомнила рассказы о «разборах» в литературном объединении. Наверное, для критики Светлана Васильевна находила правильные слова, раз здоровенные мужики плакали…

Алена встряхнула головой: надо сосредоточиться.

Раздел «О любви» был чуть более личным, но что-то знакомое мерещилось в образе лирической героини. Ой, ну конечно! Содержание любовных стихов Светланы Васильевны вполне укладывалось в заданную формулу: «Давно это было. Мы с тобой встречались, любила я тебя безумно. Пришлось расстаться, но ты незабываем. Будет ли тебе так же хорошо с другой?» Перед внутренним взором Алены тут же предстало воображаемое литературное жюри, сплошь из поэтов-мужчин, она буквально увидела, как эти мужчины кивают красивыми седыми головами: правильно, мол, пишешь, правильно…

— Не знаю, что сказать… — Алена осторожно положила книгу обратно на стол Валерии Николаевны.

— Что ни говори, а мы с тобой так не напишем! — сразу откликнулась та.

— Вот, золотые слова! — обрадовалась Алена. — Согласна на сто процентов.

Конкурс прошел, и его результаты были удовлетворительными, имя Светланы Васильевны прозвучало веско и солидно. Но победу жюри присудило не ей, за что и было проклято Валерией Николаевной на веки вечные:

— Кому отдали? Смешно сказать — парикмахерше! Поду-у-умаешь, салон она открыла. А на плечах Светланы Васильевны такое учреждение огромное, и все сама, все сама! Небось, парикмахерша стрижет кого надо бесплатно, вот и выиграла. Коррупция одна кругом! А так-то куда ей с Моисеевой тягаться?

— Но та-то хоть сама все сделала, — неожиданно раскрыла рот обычно помалкивающая Ольга. — А Светлана Васильевна — что? Сама статистику придумала? Сама зарплату всем платит? И без нее управление бы работало. Смена начальников — дело обычное, от этого еще ни одно учреждение не закрылось.

Алена с удивлением посмотрела на Ольгу: смелое высказывание, она бы так не рискнула. Хотя… сама часто ляпнет, а потом только соображает, стоило ли.

— Разве что сама в начальницы выбилась, — закончила свою мысль Ольга.

— Да и то, честно сказать, не сама! — неожиданно перешла на шепот Валерия Николаевна. Видимо, информация распирала ее изнутри. — Если б не Владимир Иванович, кто б ее начальником-то сделал?

— А что Владимир Иванович?

— Как это — что? Муж-хирург, да еще начальник отделения — это не шутки, милая моя! Он там с кем надо переговорил, ее и взяли. И то Краевский, говорят, против был, не хотел ее брать. На него из Белого дома надавили. Она его до сих пор боится как огня. Ох, не любит он ее!

— Кого боится? Краевского?

— А кого ж? Трясется прямо вся. Думаешь, почему она сиднем сидит в своем кабинете? Другие-то без конца в область мотаются — к Краевскому на прием, а эта нас только гоняет. Еще как бои-и-ится!

Ольга с Аленой переглянулись. Краевский был всесильным начальником областной службы статистики, его стоило бояться.

Позже Алена увидит этот страх собственными глазами.

 

Новый год принес всякое. Валерия Николаевна пришла с зимних каникул с рассказами о бесконечных праздничных визитах к нужным людям. Алена, напротив, почти не выходила, только по вечерам — немного развеяться. Сын пропадал где-то по своим подростковым делам, прибегая разве что к обеду, и Алена с мужем наслаждались десятью днями беззаботного счастья. Татьяна одиннадцатого января вышла на работу из декретного отпуска. Ольгу перевели в отдел, где бумажной работы было столько, что статистические дела приходилось таскать домой сумками, чтобы все успевать. Это, с одной стороны, запрещалось (персональные данные и все такое), с другой — поощрялось как признак самоотверженности сотрудников. Зато там, куда Ольгу перевели, оказалось много веселой молодежи, и ей уже не надо было сидеть в окружении тетушек, осуждающих ее за личную жизнь…

А в феврале Ольга погибла.

В первый понедельник месяца она не вышла на работу. Валерия Николаевна пыталась с ней связаться, потом набрала номер Олиной мамы. Та побежала проверять дочкину квартиру, и уже через час в управлении статистики раздался звонок следователя.

— Светлана Васильевна! Оля задохнулась! — ворвалась в кабинет начальницы Валерия Николаевна, как раз когда Алена была там. — Ваш, говорит, сотрудник? Она, говорит, мертва! Так и сказал: «Мертва»!

— Кто говорит? — уточнила Светлана Васильевна.

— Совсем задохнулась? — не поняла Алена.

Она вообще с этого момента перестала понимать происходящее. Как могла умереть молодая, здоровая, так упорно выкарабкивающаяся из всех жизненных трудностей Оля? Невозможно.

Алена и не поверила. Не верила, когда вместе с Валерией Николаевной поехала домой к Оле забирать из квартиры рабочие бумаги перед опечатыванием. Не верила, когда увидела на столе перед следователем два паспорта и поняла, что Олин парень задохнулся вместе с ней. Угарный газ, пояснил следователь, незаконная установка газовой колонки. Не верила, когда встретила Олину мать, бродящую по подъезду с хмурым лицом, и разбитого горем отца на стуле в углу лестничной площадки — видно, ноги совсем не держали его.

— Отпуск вы ей так и не дали, она все в отпуск хотела, — сказала им в спину Олина мама.

Валерия Николаевна резко развернулась на месте, выдохнула, посмотрела с прищуром и процедила сквозь зубы:

— «Мать»! Бедная Олечка! — Она не нашла другого способа намекнуть Олиной матери, что и та не образец заботы о дочери. Знаем, мол, про тебя.

Алена все равно не верила в Ольгину смерть и не пошла на похороны. На поминках, устроенных в обеденный перерыв в кабинете, Валерия Николаевна причитала: «Олечка, Олечка, что же ты наделала! И паренька с собой утянула…» — а Таня захлебывалась слезами об Олином сынишке, оставшемся без мамы.

Алена же не плакала. Плакать — значит верить, поверить — значит сдаться этой ужасной несправедливости. Умом понимала, а сердцем нет.

Еще несколько лет потом Алена постоянно «встречала» Олю на улице. Да вон же она — ее осторожная близорукая походка, ее фигура, даже одежда ее, не ошибешься! Потом прошло…

А пока, разбирая вещи в Олиной тумбочке, она нашла старый растрепанный ежедневник с расписанием судебных заседаний и стихотворением на последней странице:

 

Ты — воздух!

Без тебя задыхаюсь, мне нечем дышать.

Ты — солнце!

Не хочу без тебя просыпаться, вставать.

Ты — радость!

Нет тебя, и тупая тоска меня гложет.

Ты — наркотик,

Кроме тебя, боль унять никто не сможет.

Ты — ночь,

Без тебя нет покоя и сна.

Ты — рассудок,

Я схожу без тебя с ума.

Ты — счастье,

Без тебя на земле этой незачем жить,

Ты — вся моя жизнь,

Без тебя меня просто не может быть¹.

 

Руки задрожали. Оля писала стихи? Оля предсказала свою судьбу вот этим круглым, детским почерком? «Боже, боже, мне страшно, не хочу бояться одна!» И Алена понеслась в кабинет Светланы Васильевны — показать стихотворение еще одному поэту.

— Смотрите, — только и смогла сказать она. — Олино!

Светлана Васильевна пробежала глазами строки и пожала плечами:

— Рифмованная проза, тут нет поэзии.

— Но…

Светлана Васильевна раздраженно нахмурилась:

— Слабое стихотворение, не о чем говорить. Вы отчет подготовили?

Алена кивнула и молча вышла из кабинета. Стихи мертвой девочки о любви и о собственной смерти. И единственное, о чем говорит эта женщина, — слабые стихи или сильные… У нее нет сердца?

Ежедневник Алена выкинула, он жег ей руки. Да и кому отдать? Матери? Слишком жестоко. Мать пришла в управление с серым неподвижным лицом, написала заявление на материальную помощь «в связи со смертью сотрудника». На следующий день, вернувшись с обеда, Валерия Николаевна заявила, что мать «хапнула» денег. Понятно было, чье мнение озвучено.

Алену понесло:

— Хапнула?! У вас же у обеих дочери! Не хотите «хапнуть»? Нет?

— Светлана Васильевна сказала, что непозволительно Олиной матери так отзываться об управлении статистики!

Алена только за голову схватилась.

— Зря ты, — утешала ее Татьяна. — Зачем ты?

— Не могла не сказать им!

— Кому?

Татьяна права. Кому она это говорит? Зачем? Что изменится?

Алена замолчала.

 

Вскоре в управление приехал Краевский. О визите предупредили буквально за час. Глава областной статистики был немного пьян, благодушен и сопровождал московского гостя из числа высокого юридического начальства. Алену вызвали в кабинет. То, что она там увидела… лучше бы ей не видеть этого никогда. Не простят ей этого, поняла она сразу. Так, в общем, и получилось.

Когда она вошла, Краевский и московский начальник юридической службы сидели перед Моисеевой на стульях для посетителей. Стол перед ними пугал пустотой. У Краевского было немного растерянное, смущенное лицо, московский гость наливался раздражением. Как поняла Алена, он рассчитывал на более радушный прием. Или хотя бы на проявление уважения.

— Так вот, если вам интересно мое мнение… — продолжал гость какой-то разговор, начатый без Алены.

— Мне? Я ничего не спрашивала! — Лицо Моисеевой было как раз таким, какие в русской классической литературе принято называть «опрокинутыми». И вдобавок на лице вдруг проявилась и тут же попыталась уползти к правому уху дрожащая, но явно саркастическая улыбка.

— Вот! — Гость ткнул пальцем в Алену. — Вот они работают. А ты сидишь тут болванчиком, бумажки только подписываешь! Сама-то что последний раз делала?

«Мне конец», — успела подумать Алена, прикрывая глаза.

— Мы на «ты» не переходили! — Светлана Васильевна, кажется, совсем потеряла голову от страха и, как загнанная в угол мышь, пошла в атаку: — У вас есть еще вопросы к нашему юристу?

— Есть! Как вам тут работается? Какие жалобы?

— Жалоб нет, — отрапортовала Алена, понимая уже, что это ее не спасет, — прекрасные условия для работы!

И ее отпустили.

— Что это было? — спросила она Валерию Николаевну, вернувшись в кабинет.

— Ха! — с мрачным удовлетворением сказала молчавшая до того Кокосова. — И всегда так. Сколько она уже проверяющих обидела! Я как рыба об лед бьюсь: я и чайку, я и коньячку, я и на стол, — а она им все «место указать» норовит. Царица хренова. А в этот раз она меня даже не подпустила, пусть теперь как знает, я-то что? Сам Краевский с москвичом! Что-то будет?..

Визитеры уехали быстро, через два дня командировка высокого гостя закончилась. И отдел кадров областной службы статистики вспомнил, что Моисеева Светлана Васильевна стремительно приближается к своему шестидесятилетию. Столько не работают, тем более в сфере управления. Моисеева пыталась снисходительно ответить, что, вообще-то, Краевский ее ровесник. Ей сказали, что это не ее ума дело, решение тут принимает не она. Моисеева представила длинный список достижений управления за годы своего руководства. «И в чем же тут лично ваша заслуга?» — поинтересовались у нее.

Просить она не умела. Извиняться и каяться — тоже. Плакать? Этого никто не видел. На ее лицо легла и, кажется, приросла навечно болезненная гримаса. Руки все время растерянно перебирали бумаги на столе.

Потом из области посыпались бесконечные запросы и требования найти дополнительное финансирование управления за счет местных муниципальных властей. Таково требование времени и высшего начальства. Моисеева пробовала написать Краевскому письмо, объяснить, что муниципалы на переговоры не идут.

— И что она там написала, — спросила Алена у Валерии Николаевны, — «хэлп ми»?

— Что-то типа того, — хихикнула та. — Он ей быстро ответил. Сказал, не можешь — увольняйся, какой ты начальник? Сроки исполнения вам назначили, говорит, не сделаете — будем прощаться.

Работа сотрудников вдруг перестала удовлетворять Светлану Васильевну. «Плохо. Переделать. Где ваша ответственность? Вечно за вас приходиться думать! Вы что, сами не могли? Мы вас повысили, а вы не справляетесь. Премию не ждите».

Объяснительные писали все и каждый день. Поступления премиальных теперь ждали не ради денег, а ради трехдневных каникул — начальница запиралась на три дня с Валерией Николаевной в своем кабинете и отделяла черных козлищ от белых и пушистых овечек. Черных выходило большинство, и вопрос был только в том, кому дать мало, а кому еще меньше. Решение принималось трудно, иногда главный бухгалтер просто умоляла Светлану Васильевну поторопиться, чтобы не нарушить, не дай бог, сроки выплаты заработной платы.

Потом вдруг выяснилось, что коллектив наводнен предателями, играющими «на другой стороне» (спрашивать, на какой и что значит «играющих», — нельзя). И полностью некомпетентными людьми, за которыми приходится все проверять. В отделах начались перестановки. Начальников и замов меняли местами каждую неделю. Процедура этих перестановок напоминала процедуру срывания погон перед строем. «Вы абсолютно некомпетентны. Никчемны. Не справляетесь. Вы не годитесь даже в специалисты. Мы не увольняем вас только из жалости. Даем вам самый последний шанс».

Алену, после сцены с московским гостем, начальница просто видеть не могла — закатывала или отводила глаза. Потом передала через Валерию Николаевну, что в кабинет к ней заходить не надо. Надо передавать все бумаги на подпись через секретаря. Вот так.

Смотреть на все это Алене было страшно и жалко, как на приступ эпилепсии в людном месте. Как на сбывшуюся страшную сказку. Чем помочь впавшей в немилость у Золотой Рыбки старухе? Еще так недавно была она царицей, карающей и милующей собственной рукою. Хор славословящих в те времена звучал громко, а наказанные молча отползали куда-то в небытие, за пределами управления след их терялся. Еще вчера свет окончательной истины исходил от каждого тихо сказанного слова Светланы Васильевны. Сотрудники слушали не критику, а благодушные наставления о том, как наладить семейную жизнь, как воспитывать детей, получали рецепты вкусных пирогов. Горячо благодарили, и все было мирно. И вдруг все кончилось. Страх и боль расходились волнами от кабинета номер один к самым дальним уголкам управления. Как радиоактивная пыль, агония этой карьеры оседала на лицах, документах, разносилась на подошвах сотрудников по городу.

— Что она так паникует, я не понимаю? — спрашивала Алена у Валерии Николаевны. — Ну уйдет на пенсию, так хоть этой муки не будет. Она же поэт. В газету пойдет статьи писать или на телевидение. Дома-то не засидится! С редактором наверняка дружит. Сколько в СМИ статей понаписала про статистику!

— Куда там она пойдет! — устало махала рукой Валерия Николаевна. — Она же со всеми расплевалась в городе — все же «дураки», кроме нее-то! Никто ее никуда не возьмет, господи ты боже мой. Кому оно надо, счастьюшко такое?

— Да ладно! Она всю жизнь тут прожила, с кем-то же она дружит…

— Ни с кем. «Я не знаю город, город не знает меня», — вот так она всегда говорит. Уеду, говорит, отсюда. Да и не местная она, после института к нам приехала.

Лет тридцать или сорок назад, прикинула Алена, и ни с кем не дружит.

Это надо понять, внушала себе Алена. Это надо представить. Вот, к примеру, человек чувствует в себе много сил, и ума, и опыта. И вдруг ему говорят: «Прощайте. В ваших услугах мы больше не нуждаемся». И все сделанное до того — не в счет, все обесценено. Но, с другой стороны, разве не случилось то же самое с Валей Пенкиной или Машей Дорониной, которые работали себе всю жизнь в статистике, а виноваты-то были только в том, что легли на месяц в больницу с сердцем? И лет им было столько же, и опыта не меньше, но ведь избавилась же от них Моисеева — да быстро как! — потому что «зачем нам тут больные». Так почему же Моисееву жальче? А бог ее знает… Может быть, дело в том, что одни умеют душераздирающе страдать, а другие молча смиряются?

Валю Пенкину Алена видела иногда в городе и здоровалась. Разумеется, та не работала, да и кто возьмет ее на работу в пятьдесят пять? Разумеется, пенсия ее была копеечной, и это было видно хотя бы по черным туфлям из кожзаменителя на низкой подошве — считай, тапкам, — которые Валя носила теперь с весны до поздней осени. Так почему с Валей все как будто в порядке вещей, а у Моисеевой прямо-таки крушение жизни? Вопросы, вопросы…

На работу не хотелось до такой степени, что Алена натуральным образом каждое утро забывала отчества сотрудников и могла обратиться к пожилой бухгалтерше: «Татьяна… э-э-э… не подскажете номер платежки?» На выходные уходила как в отпуск, с чувством, что впереди свобода длительностью в тридцать шесть календарных. Понедельники становились трагедией. Она стала больше читать — убегала от реальности. Из книг предпочитала детективы. Особенно те, где в первой главе находили убитым отвратительного, злобного старика, портящего жизнь окружающим. Сценами с описанием неподвижного тела на полу, застывших луж крови, паники и облегчения среди действующих лиц — прямо зачитывалась.

В один из походов в библиотеку она обнаружила на стеллаже сборник местных поэтов. Помедлила, взяла с полки и открыла. Пролистнула до знакомой фамилии. Стихотворение было о каких-то корыстных, бездуховных людях. Ага, в отличие от автора, надо полагать, скривилась Алена. Ее саму удивила сила токсичной злости, поднявшейся в душе: «Во что я превращаюсь?» Машинально перевернула страницу, и вдруг… черными буковками на белой бумаге сборника:

 

Ты — воздух!

Без тебя задыхаюсь, мне нечем дышать…

 

Алена так и села. С фотографии на нее смотрела молодая, хорошенькая, как кукла, женщина с приветливой улыбкой. Алена узнала ее, приходилось сталкиваться. Девушка, написавшая это стихотворение, действительно была милой, работала и в газете, и на телевидении, и везде ее любили. Бывают такие счастливые характеры. Выходит, Светлана Васильевна знала, что это не Олино стихотворение, и знала чье? И не сказала… Как все сложно у поэтов.

Сотрудники увольнялись. Кто мог — уходил в декрет. Рожать вдруг решили все, невзирая на возраст. Когда одна из сотрудниц, старше Алены на несколько лет, объявила, что ложится на сохранение и раньше, чем через три года, ждать ее не следует, Валерия Николаевна фыркнула вслед закрывшейся двери:

— Лишь бы не работать. Ей лет-то сколько? Вот увидите, родит дауна и в детский дом сдаст!

Валерия Николаевна вообще сейчас могла позволить себе все, любое высказывание. Настало ее время. Сотрудники были поделены на преданных и прочих. А Валерия Николаевна превратилась в заботливую мать для начальницы, знала это и с удовольствием брала на себя эту роль. Чего бы ни захотелось ее большому ребенку, Валерия Николаевна умудрялась это обеспечить. «Выговор кому объявить? Сделаем. Помидоров на зиму закатать? Легко. Справка нужна? Водителя пошлем. Не переживайте, скушайте блинок, сама пекла, вку-у-усненький…»

Потом, наконец, пришло известие, что Моисеевой разрешили доработать до конца года, имея в виду получение годовой премии.

С этого момента Светлана Васильевна перестала интересоваться делами статистики. Часто запиралась в кабинете, на входящих реагировала недовольной гримасой. Главное, что требовалось теперь от сотрудников, — не расстраивать и не напрягать. Низкие показатели расстраивают, а проблемы напрягают, инструктировала коллег Валерия Николаевна. Идите и решите все сами, потом доложите. А лучше бы и вовсе не беспокоили.

И коллектив осиротел. Не было больше строгой, твердой руки, устанавливающей правила. Некому наказать, некому и погладить. Куда пойти пожаловаться на «плохих» коллег? У кого попросить премию? Помаялись сотрудники, погрустили, да и стали сами себе начальниками. Каждый теперь мог зайти в соседний кабинет со словами: «Плохо. Это не работа! Вы некомпетентны». Впрочем, и ответить в соседнем кабинете теперь могли тем же.

Алена все отдала бы за возможность сидеть и по-прежнему решать свои юридические задачки… И в конце концов, хоть и с сожалением, она сняла трубку и вновь набрала номер друга Сашки.

 

Через год Светлана Васильевна жила в одном из курортных районов соседней области, в новом доме, купленном на ту самую годовую премию, и писала стихи. Об одиночестве.

Валерия Николаевна приобрела нового начальника и так же легко нашла к нему подход. Ее жизненная стратегия работала безупречно.

Татьяна оказалась девушкой с железным характером: получила от службы статистики все возможные льготы и повышение.

Алена же работала теперь в другом месте — с веселым молодым коллективом. Куда перешла, правда, с некоторой потерей в зарплате и в продолжительности отпуска. Зато ее любимые юридические задачки были совсем новыми и готовых решений пока не имели.

Однажды к ней подошла девушка, работавшая раньше в администрации города, и, захлебываясь от восторга, воскликнула:

— Ой, я же видела на совещаниях вашу Светлану Васильевну! Такая милая, приветливая, всегда улыбалась!

— Да, она у нас душка, — ответила Алена.