Плещут тяжелые грозы

ВЕЧНАЯ ТЕМА

                           «Муза заботится не о доходах…»

корейский поэт
Чан Жон Иль

Вот башня Гёрдерлина

Круглая желтая башня – дом в городе Тюбинген (Германия), в котором немецкий поэт-романтик Гёрдерлин, объявленный сумасшедшим, провел в полной изоляции от общества тридцать лет жизни.

на берегу реки обидно мелководной.

Вот башня круглая на берегу реки
в старинном швабском городке,
где сонно плещутся века,
и веки приподняв над вечной темой
о безумии поэта, вперяют взор пустой
в пространство пустотелых слов о том,
что Муза, не заботясь о доходах,
заботится о вечном и хлопочет,
чтобы поэт в прекрасном желтом доме
на берегу невзрачной швабской речки
жил взаперти, ходил кругами
три десятилетья, и чтоб за ним плелись,
при всем, при том, как верные собаки:
всемирная немеркнущая слава,
бессмертие и ужас
повседневной нищеты…

* * *
                           «Григория Сковороду
                           Читаю и не понимаю…»
                                    П. Кошель

Стихи былые перечту.

Без прихоти словам внимаю.
Но, словно бы Сковороду,
читаю и не понимаю!

Мне застит зренье бурелом,
камней немых нагроможденье.
Давно ль слова пошли на слом,
на поруганье, не прочтенье?..

Блуждают в дебрях словаря
одни лишь призраки да тени,
косноязычно говоря,
как Кантемир или Катенин.

Иной курьез неразрешим
в пылу былой словесной сечи.
Лишь Пушкин внятностью грешил
и растворился в устной речи.

* * *

Плещут тяжелые грозы,
неба изнанка видна.
Вид нездоровый у розы,
словно бы с бодуна.

Клонится, словно бы спьяну,
рослый и крепкий бутон.

Треснет небесная склянка.
Молния взвизгнет в упор.
Буйная эта гулянка
саду и миру в укор.

Утром иссякнет веселье.
Примется сад мой опять
горькое это похмелье
тяжким трудом поправлять.

* * *

«Как ты живешь, волче?» —
слышатся голоса.
Книги стоят молча,
тихие, как леса.

«Видишь, бредет лихо?
Волчью умерь прыть!»
Книги стоят тихо,
если их не открыть.

Чтенье ль твое увечно?
В пятки ль ушла душа?
Жизнь ли твоя вторична,
книжка ль нехороша…

* * *

Опять, как встарь, самой пришлось
преодолеть пургу.
И рысь, и Русь, и зимний лось
в снегах — по требуху.

Меня никто тут не берег,
не холил и не ждал.
И словно маленький зверек

мне душу выедал.

Снег небывалый завалил
путь на родной вокзал.
Но зверь во мне не заскулил,
а раны зализал.

И снова сил хватило, чтоб
не плакать да тужить,
а, как перину, взбить сугроб,
подмять его, обжить...

* * *

Вот иду я, а вокруг укосы,
луговые травы, зеленя.
Поэтессы, бабочки, стрекозы
в воздухе порхают без меня.

Вот иду я. Тяжко ноги ставлю,
ношеными тапками шурша.
Я ни слова к жизни не прибавлю,
на пригорке солнечном лежа.

Но под тяжестью земного груза,
у летейской радужной реки,
словно шмель тащу по травам пузо
и взлетаю доле вопреки.

БЕГЛЕЦ

Стремительно бежать, не уточняя
маршрут, его по карте не сверяя,
а по душе.

И вламываться в звездные просторы,
как лезут в дом грабители и воры —
на кураже.

Как тать, в ночи бежать, взлетать, как птица,
в нехоженой степи, как зверь, стелиться
по прядям трав.

Лететь, как вихрь словесный, невесомый,
над родиной покинутой несомый —
ни пяди этой воли не поправ.

* * *

Сорняки словаря
в сад вторгаются смело,
говорят, не горя,
но судачат умело.

Много слов проросло,
налилось и созрело —
ни одно не дошло
до души и до тела.

Вот уже и трава
на лугах поседела.
Нужно эти слова
сократить до предела!

Чтобы Слово одно
всех сияньем согрело.
Словно солнце в окно.
Словно птица пропела...

* * *

Ишь, нулевое, не настоящее
время настало.
Словно кривое, криво висящее,
зеркало стало.

Словно смеющимся, вогнутым оком —
в этом и сила —
время уставилось и ненароком
нас отразило.

Значит, для времени кое-что значили —
в общем и целом —
те, кто свободно хохмили, судачили,
как под прицелом.

Те, кто не ныл и не клянчил заранее
что-нибудь кроме
этой свободы, любви и заклания —
на смеходроме.

* * *

Опять я иду по тропе в никуда,
без всякой сторонней подмоги.
За мной по пятам то зверьё, то беда,
и вовсе не видно дороги.

Я в этот поход снарядилась сама,
никто меня не полномочил.
И я ни к кому не прошусь на корма,
не клянчу ночлег среди ночи.

Но вот и привал. И веселой толпой
ко мне подвалили товарки.
Тут жирная снедь и хмельной перепой,
и в ярких пакетах подарки.

Но эту набитую хлебом суму
никто мне не даст. А сама не возьму...

* * *

Сашеньке

Море. Горе. Тишина.
Лето выпито до дна.

Лодка. Легкое весло.
Море тиной заросло.

Все в воде быстрей растет.
И мерцает. И цветет.

Можно плавать. Можно плыть.
Можно суп морской сварить.

Из растений. Из травы.
Из планктона. Из молвы.

Не захочешь — будешь есть.
В этом тоже прелесть есть.

Очень вкусная трава!
Потому что ты — жива.

По густой воде плывешь.
И живешь, живешь, живешь…

* * *

Зверя любить многоногого
так, что земля дрожит!
Тайное вытопчет логово,
листьями припорошит.

С этой ли жизнью личною
ты обретешь покой?
Мордой уткнется хищною
с нежностью не людской.

Он ли тебя воочию
высмотрел наповал,
лаской жестокой, волчьею,
к логову приковал?

Или сама слукавила:
попусту, что глазеть! —
в поле флажки расставила
и натянула сеть.

* * *

                                             Р.Б.

В плену ночей горячечных и нежных,
любви в начале,
и лоск, и нега лилий безутешных
нас удручали.

Мы страсти до предела раскалили:
то вздох, то роздых.
От траурных бежали белых лилий
на свежий воздух.

Судьбу мы переплавили, как надо —
в каленом тигле,
чтоб мировые скорби и досады
нас не настигли.

И вот теперь опять стоим мы рядом,
и без усилий
опасным дышим знойным ароматом
роскошных лилий.

* * *

Как судьба загонит за Можай,
так и получаем, что просили.
То сгорал под солнцем урожай.
То дожди некстати моросили.

Терпит в норке полевая мышь.
И скворец склюет сухие вишни.
Человеку лишь не угодишь,
вот и не старается Всевышний.