Вы здесь

Подле врат околоземных

Стихи. Предисловие Александра Ахавьева
Файл: Иконка пакета 08_pimenov_pvo.zip (19.22 КБ)

Один раз, лет десять тому назад, стихи Александра Пименова уже собирались напечатать в журнале «Сибирские огни», но как-то не срослось — в основном из-за вздорного характера автора. Досталось тогда и мне, как посреднику.

С Пименовым всегда было легко поцапаться на околопоэтической почве — даром, что ли, он тогда сам про себя написал в предисловии: «Литературными штудиями занимается с молодости, испытывая притом органическое отвращение ко всем творческим союзам и коммерческим игрищам вокруг русской словесности, самонадеянно полагая, что его собственные литературные произведения будут оценены по достоинству после смерти автора».

Вот, наконец, он и дождался. Взял да и умер год назад, как раз в день смерти Пушкина. Теперь, как это ни печально, стихи его можно оценить по достоинству.

Формулируя языком Козьмы Пруткова, я бы сказал так: эволюцию некоторых держав уподоблю не растянутой, но сжатой пружине — каждый новый виток спирали плотно и удобно прилегает к предшествующему. Примерно по этой причине стихи русского поэта Пименова, которые были очень своевременны в 80-х и 90-х годах прошлого века, стали вновь весьма актуальными.

Его политические взгляды всегда были ядовитыми и пугающими, как клубок змей, запутавшихся в колючей проволоке. Но так называемая злободневность стихов Александра Пименова вовсе не в изощренно рифмованной публицистике, на которую автор изредка сбивался и которая здорово отдает войлоком валенка. Дело тут, скорее, в схожести мироощущения разных поколений — старящихся людей конца прошлого века и представителей века нынешнего. Когда они, эти ощущения, начинают совпадать в области не добра, а зла, значит, вокруг нас снова происходит что-то не то. Собственно, разобраться в сути таких непростых явлений и пытался всю жизнь Александр Владимирович.

У большинства поэтов нетрудно восстановить процесс написания стихов просто по рифмам: вдруг в тексте выскакивает хорошо рифмующееся, но совершенно чуждое слово, которое уводит творческого человека куда-то в другую сторону, к посторонним ассоциациям. Такие примеры трудно найти у Пименова — у него все слова, мысли и чувства связаны друг с другом и находятся на своем месте. Именно поэтому поэтические конструкции, возведенные им еще сорок лет назад, стоят до сих пор вполне неколебимо и убедительно.

Он всегда отличался чрезвычайной эрудицией, нестандартным мышлением и тягой к литературным экспериментам. Иногда впадал в полное баловство, а иногда уходил в темные глубины, так сказать, философского метафоризма, выныривая из которых иронизировал над самим собой:

 

Но в этом нет золотой простоты

моих экзерсисов бедных, послеобеденных,

Четырехстопным хореем, в ля минор

и, скорее всего, в ритме вальса.

 

Отпетый адепт регулярного стиха в зрелом возрасте позволял себе и верлибры, тогда как «открытые» и «простые» тексты, написанные в первой половине жизни, он принципиально не публиковал, как бы подразумевая, что этот багаж за спиной все равно никуда не денется, и демонстрировать «всякое старье» незачем. Так что тем, кто незнаком с этим литературным пластом, а читал лишь позднего Пименова, увы, может показаться, что автор — занудноватый циник с набором довольно однообразных и многозначительных монологов.

Самым неподготовленным читателям сквозь пименовские шедевры и экзерсисы иногда просто не продраться — будто бы начинаешь смотреть «Игру престолов» с третьего сезона, пропустив всю предысторию. Ведь не каждый сходу догадается, что во фразе «Но Боже, со святым Андреем Критским / Я, честно, основательно рехнусь!» подразумевается знакомство с Великим покаянным каноном, в строчке «Не так ли понят Митя, а там и весь роман?» — с романом Достоевского, а в восклицании «Аннекатрин, даешь конкубинат!» — с римским правом и личной жизнью популярной в прошлом немецкой актрисы.

К концу жизни Пименов все чаще стал использовать и обсценную лексику, ничуть не стесняясь пассажей, при знакомстве с которыми многие ценители прекрасного раздраженно морщились, а литературные издания тут же заворачивали стихи. Характерным примером тому могут послужить его «переводы Шекспира» — сонеты в жанре низкого стиля, подписанные диковатым именем Влияний Шигзпир.

Чтобы придать повествованию некую пафосную ноту, стоит сказать, что Александр Пименов еще лет тридцать назад сумел сформулировать много очень важных для меня мыслей и подыскать слова для многих непростых человеческих чувств, по причине чего я не написал нескольких серьезных стихотворений — дабы не повторяться. Вполне вероятно, что это касается не только меня: автора, в отличие от Новосибирска, всегда считали культовым поэтом в Омске и — особенно — в Томске, где он когда-то учился в университете.

И все же широкой публике он по-прежнему малоизвестен. Две трети творческого наследия Александра Владимировича сохранились только в рукописном и машинописном виде, а несколько десятков песен — на магнитофонных бобинах тридцатилетней давности. «У меня всё в голове», — так не без раздражения реагировал создатель на полезные советы, касаемые сохранения его архивов. И имел на это полное право, безусловно.

Чужая душа — потемки, но, наверное, можно сказать с определенной уверенностью, что с годами А. В. Пименов перестал в кого-либо (кроме Бога) и во что-либо верить, поэтому и занял оборонительный рубеж в своей провинциальной нише, припав к социальным сетям как к источнику жизни, — такая позиция оказалась для него одновременно и баттхёртной, и вполне комфортной. Но со стороны это выглядело, надо признать, удручающе.

Эту новую для него реальность как будто бы предчувствовал сам автор — еще задолго до расцвета Рунета он, как всегда афористично, сформулировал:

 

Мечты сбываются, но столь карикатурно,

Что ты проходишь, будто с ними незнаком…

 

Здесь так и подмывает продолжить: «Отговорила роща золотая березовым, веселым языком…», но Пименов в подобных случаях всегда мог с показной серьезностью одернуть, объяснив, что не всегда уместно вести себя легкомысленно и цинично.

Врач из поликлиники, оказавшийся тоже со своеобразным чувством юмора, сказал родственникам напоследок: «Не беспокойтесь, нет у него никакого цирроза, у него и печени-то больше нет».

Александр Владимирович двенадцать лет назад сочинил предисловие к моей книжке. Предисловия к публикациям мертвого человека писать сложнее, так что закончить свою речь о его стихах хотелось бы именно этими словами, переадресовав их ныне покойному другу и поэту: «Так устроено собственно искусство: необъятная вещь, от каждой запятушки при внимательном чтении ответвляется невесть что, каждый раз читаешь, по сути, новое. Так вот, тут это есть, я вам гарантирую. То есть тому, кто понимает, могу солидно сказать, сопровождая жестом ладони: да. Здесь есть. Таки да. Оно».

Александр Ахавьев

 

22 июня

Уснули мы в июне

Чего-то накануне,

Да ангелы, заразы,

Не дали отдохнуть.

Они меня спросили:

Вы тоже из России?

Сегодня столько ваших,

Случилось что-нибудь?..

1978

 

 

I’ll be back

Я приду только к Новому году,

Как приходят из плена с войны,

Как ныряют в зеленую воду

Понимания и тишины.

 

Свежевымытый пол, холодея,

Я поглажу босою ногой,

Как приходит в ночи привиденье,

Содрогаясь душою нагой.

 

Я вернусь, как прощеный изгнанник,

Полумальчик и полустарик,

В жизни видевший столько изнанок,

Что забыл Настоящего лик.

 

Я войду в эти двери, как только

Входит странник в желанный покой, —

С безрассудною верой католика,

Со своей неизменной клюкой.

 

Лишь соседка недремлющим оком

Подсмотрит в дверную щель:

Кто-то ищет ключи под порогом —

Кто он, чей?

1979

 

* * *

Быстро приехали что-то:

Вышла и к нам на перрон

Зрелость — шикарная тетя

Со страусиным пером.

Буквами сохнут чернила,

Кроя листа белизну.

Душное лето сменило

Весну.

 

В лавке у тысячелетья

Лишь разменяй пятачок —

Вяжущий вкус сожаленья

По языку потечет.

И уходящая мода

Нас овевает крылом,

И продаются два дома

На слом.

 

Слишком легко сожалея,

Что отгорел фейерверк,

В парке на главной аллее

Мы разминемся в четверг.

Что-то сродни ностальгии:

Дескать, и юность была —

Как говорится, такие

Дела.

1989

 

* * *

Архистратиг интеллигентов

Живет на свалке монументов.

Он скуп по части комплиментов

И устрашающе рогат.

Гостей встречая спертым духом,

Аэропортом служит мухам

И ловит запотевшим ухом

Камнеподобный русский мат.

 

Кто доползет к его вертепу

В тоске по думе там, по нэпу,

Глядит, как Мотря на Мазепу,

И ждет, когда архистратиг

Насущную укажет книгу

И в рифму ей покажет фигу,

Ковригу, иго и веригу

Для начинающих расстриг.

 

Интеллигенты величавы.

Они хотят любви и славы,

Они уходят от облавы,

Они играют на трубе,

Они питаются невкусным,

Они рыдают над искусством,

Они блюют над кратким курсом

Истории ВКП(б).

 

Верховный дух же этой банды,

Помятый танком пропаганды,

Хлебнувший спирта и баланды,

Как не боится ни хрена:

Клоками рвя седые власья,

Вещает, во все дыры влазя,

Что на обломках самовластья

Напишут, дескать, имена.

 

Иной достойнейший мужчина

Сидит высоко в нимбе чина,

И торжествует дисциплина,

И недовольные молчат.

А пацанята, лет по сорок,

Тая анархию во взорах,

Решат под кресло сыпать порох —

Бабах, и нету пацанят.

 

Или старейшину ошпарит

Слюной подкравшийся очкарик

И, очень может быть, отчалит

В эквивалент сибирских руд.

Чему их учат в институтах? —

Идей немало есть и дутых!

Пусть критикуют проституток

За то, что дорого берут.

 

В борьбе с архангелом рогатым

«Слуга царю, отец солдатам»

Змеевиковым аппаратом

Взогнал брожение идей,

Вкусил продукт — и вышло глупо:

Напился вытяжки из трупа.

...На гладь пруда спустилась группа

Отменно белых лебедей.

1988

* * *

В нас дремлют рабов эмбрионы,

Зачатые клеточкой страха,

Посланницей пятой колонны

Из мрака, из краха, из праха.

 

Под сердцем ворочаясь глухо,

Плод рабства растет — и с годами

Брюшком выпирает из брюха

И криком «ура» из гортани.

 

В тебе и во мне для опоры

Отыщут того человечка

Империи ржавые шпоры,

Республики талая свечка.

 

На горке лукуллы пируют,

Под горкой ландскнехты гуляют —

Тот факт, что рабы существуют,

На подвиги их вдохновляет.

 

Мы жмемся и думаем: цезарь

Грозит ущемлением прав —

А это наш собственный цензор,

Откормленный внутренний раб.

 

Уже продиктован планете

Неглупый спасительный метод —

А вы, извиняюсь, как эти!..

И я, извиняюсь, как этот...

1990-е

 

* * *

Да был ли корабль? — не только как символ стихов,

Плохих, разумеется, тех, что бывают во сне лишь

Кошмарном, где, книжку свою покупая, краснеешь,

Где негром ступаешь на сходни с одним из тюков,

Где память чужая в тебе, посвященном, брамине,

Про год до зачатья… Возможно, он был «дураков»,

Поскольку, во-первых, во сне абсолютно прямые

Сцепления слов (то есть отдых большого ума),

Поскольку, в-четвертых, бесстыжая эта корма,

В которой дыру похотливые волны промыли…

 

Да был ли корабль, чьи трубы или паруса

Неискренне радовали пассажиров салона,

Где те времена возвышали свои голоса,

Которые только вчера еще были «сегодня»?

 

Да был ли тот айсберг на суше, и птицы в гробу,

И красным обитый салон, и его старожилы,

И тот материк, на который сошли пассажиры,

Чья вшивая кладь улетела в большую трубу?

 

Да был ли когда вообще на Земле Океан?

Скелеты судов догорают в глуши континента,

Давно населенного призраками россиян...

Ах, черное, красное море — тоска абстинента...

 

За годы до года рожденья — детали точны:

Знакомый район без меня и без нашего дома.

Река? океан? кашалот? осетры? пристипома?

Пяти- ли, шести- ли, семи- ли десятые cны?

 

Марксизм-феминизм, заседание муз во плоти:

Как сладко исполнены тупости, лжи и коварства

Суровые губки, в которые жгуче войти

Так хочется здесь же, на празднике Карлика Маркса…

 

Да был ли корабль, туан? Каннибальская знать

Поедет в европы, свои предлагая порядки,

А тем, кто остался на суше, уместно принять

По порции Конрада с тоником от лихорадки.

1990-е

 

 

* * *

Пройдясь по жизненному гребню

И подуставши от основ,

Поэт спускается в деревню,

Ища отменно жирных слов.

 

Он чает освежить подкорку,

Обресть забвение обид…

А параллельно с ним под горку

Автобус драненький катит;

 

Не помышляя об удое,

Бредут коровы под уклон,

И все слои земной юдоли

Лежат, как торт наполеон.

 

Увы! в деревне столько грубых:

И мужики, и пацаны...

А девки? Вместо русских юбок

На них нерусские штаны.

 

Ползет на дерево железо,

Тайгу по-своему кроит,

Торчат наружу корни леса —

И содрогается пиит.

 

Он издает подобье стона,

В нутро нейдет ему еда,

А рядом каркает ворона

Свое шестое «никогда».

1990-е

 

 

* * *

Старые люди, заложники радостных детств —

Так это вышло — не нажили денежных средств.

А молодые живут в ожиданьи тюрьмы.

Скифы не скифы, но жители Азии мы.

Скупо текущей из крана холодной водой

Моются в очередь старенький и молодой,

Каждое утро сморкаются, в дырку плюют

И под гармошку дурацкие песни поют.

И молодой отбирает у старого хлеб

В кухне, где мух собралось, как в сортир или склеп.

Старый согласен: он сам эту жизнь изобрел,

Он выбирает привычно одно из двух зол.

Связаны помыслы юного и старика

Общим хотением женщины лет сорока,

Общим почтением к вору, боязнью мента,

Ну и т. п., в чем славянской души широта.

Вымытый холодом, голодом, как на парад,

Старый ведет молодого куда-нибудь в ад.

1991

 

 

* * *

На вратах околоземных

Нет отлаженных приборов,

Ни хрена сивиллизаций,

Ни бренд-имиджа компаньи —

Три-четыре измеренья

Лишь да сопли метеоров —

Только краешек пустыни,

Непонимной доступанью.

 

Ни разученное в школах,

Ни размученное в семьях

Не относится к вопросу,

Где тут верх и где тут мир;

Человеку неча делать

Подле врат околоземных:

У него на этот случай —

Никакой ориентир.

 

Вся тоска причин и следствий

В неразъемных сроду звеньях

Заграждает влеты в гавань

И приковывает к почве —

И вратарь стоит серьезный

Во вратах околоземных:

То ль при Царствии апостол,

То ли Цербер на цепочке.

 

При вратах околоземных

Только солнца амплитуда:

Раскаленный ходит маятник,

Разрезывая мрак.

Души щелкают, как воши,

Все — туда, никто — оттуда.

Ибо непреодолимо.

Потому что с печки бряк.

 

А в тумане рабовластья,

На манеже колизейном

Все вокруг меня петляет

Злая острая звезда,

И она меня возносит

Ко вратам околоземным

Временами. Постепенно.

Чаще, чаще... навсегда.

2000-е