Вы здесь

Похороны Бостода Доба

Роман
Файл: Иконка пакета 01_snezhin_pbd.zip (192.36 КБ)
Виталий СНЕЖИН
Виталий СНЕЖИН

ПОХОРОНЫ БОСТОДА ДОБА

1


С первым лучом солнца, в точном соответствии с пожеланием покойного, похоронная процессия с телом господина Доба выдвинулась из городского парка на пустынную асфальтовую набережную города Дивнодольска. Дул ровный сырой ветер с реки, расчесывая и нежно протягивая над чугунной оградой молочные пряди тумана. На специально размеченной площадке процессия сделала первую остановку, и те из граждан Дивнодольска, что уже проснулись, имели достаточно времени, чтобы занять свободные места, ближе к голове или хвосту колонны, в зависимости от личной близости к покойному. Еще не было слышно звуков оркестра (музыканты по одному подтягивались из парка) и распоряжений похоронных служащих, стоявших в сторонке с траурными лентами на рукавах. Несколько хмурых людей, цепочкой выстроившихся за катафалком, вполголоса переговаривались между собой, выкуривали первую утреннюю сигарету, или просто молчали, рассеянно наблюдая серые воды большой реки.
В сырости и серости раннего утра присутствующие были чем-то неуловимо похожи друг на друга. Сразу за серым кабриолетом, который исполнял функции катафалка (на площадке красного дерева, на месте задних сидений, царственно покоился тяжелый гроб, до времени укрытый бордовым бархатом), стояли две дамы, бывшие, по слухам, в сомнительном родстве с покойным. Старшая, якобы племянница в четвертом колене, похожая на сову, в круглых дымчатых очках, сосредоточенно изучала линию горизонта. Младшая — хорошенькая брюнеточка в сером летнем плащике, по слухам, незаконная подруга покойного, в грустной задумчивости печатала каблучком ямки в земляной заплате.
За дамами следовали: моложавый мужчина с тростью и одутловатым лицом, претендовавший на роль незаконнорожденного сына господина Доба, согбенный старичок в подлинявшем беретике — патриарх местного театра и школьный товарищ Бостода, неопределенного возраста живчик хлыщеватой наружности — заведующий похоронным бюро (тоже причастный к судьбе господина Доба, но уже как бы с другого конца). Далее располагались несколько безукоризненно одетых молодых людей, сотрудников бюро, православный батюшка, в сонном смирении смеживший очи, тщедушный юродивый, втихаря подглядывающий за чем-то там веселым на небе, еще несколько мужчин и женщин, чьи лица в отдалении были уже едва различимы.

2
Впрочем, похороны будут потом. Началась эта история в другом месте и в другое время, за трое суток до начала похорон.
Семнадцатого августа двухтысячного года ровно в двенадцать ночи пассажирский поезд, следовавший из Москвы во Владивосток и намотавший уже три тысячи верст березово-сосновых впечатлений, сделал короткую, без всякого желания, ночную остановку на станции города Дивнодольска. В сущности, остановки и не было: поезд плавно замедлил ход, на несколько мгновений слившись с мрачноватой панорамой провинциальной станции, прогрохотав от вагона к вагону тяжкой железной судорогой, и сразу же начал набирать скорость. Этой шумной заминки хватило как раз на то, чтобы машинист поезда сделал последнюю обжигающую пальцы затяжку, а из седьмого вагона спрыгнул на мокрый перрон худощавый молодой человек лет тридцати с холщовой сумкой на плече. Пробежав несколько шагов вместе с движущимся вагоном, он остановился, поискал глазами и помахал рукой бывшим соседям по купе, — они липли изнутри к туманному стеклу, словно диковинные зверьки, — и, уже не оглядываясь на поезд, набиравший скорость, пошел к зданию вокзала.
Он долго шел по платформе вдоль высокой железной ограды, переступая лужи и пытаясь угадать более короткий путь в город. Но короткого пути не было. Все что могло быть городом по правую от него руку, проступало сквозь прутья ограды лучистыми кляксами огней. Мелкий боковой дождик, неразличимый в темноте, лез к нему за шиворот, а когда он попытался закурить, несколько раз гасил огонь в его ладонях. Сделав на ходу несколько затяжек (гореть была согласна только одна, сухая половина сигареты), он бросил сигарету в урну и вошел в здание вокзала.
Несмотря на горячее для поездок время, молодой человек не встретил на вокзале ни одного ожидающего. Никто, кроме него, не сошел с поезда, и никто, судя по пустующему залу ожидания, не собирался покидать город в ближайшее время. Из всего разнообразия привычных обитателей вокзала ему встретилась только сухонькая техничка, ловко орудовавшая шваброй между деревянными скамьями. Отставив швабру, она с любопытством оглядела молодого человека с головы до ног, и пока он не скрылся за дверьми, провожала его внимательным взглядом.
Впрочем, сразу за дверью молодого человека ожидала еще одна встреча. Едва он переступил порог зала ожиданий, к нему, появившись ниоткуда, подступил хмурый мужчина в форме лейтенанта милиции. Целую минуту, явно с глубокого сна, он молча пялился на путешественника, и тяжелый вопрос мучительно долго назревал в его глазах, не в силах обрести окончательную форму. Наконец, хриплым со сна голосом, лейтенант попросил приезжего предъявить документ, удостоверяющий личность.
Предъявленного паспорта оказалось недостаточно. Как выяснилось, каждый приезжающий в Дивнодольск, независимо от цели его визита, обязан был пройти процедуру специальной регистрации, и только после этого его пребывание в городе становилось законным. В случае невыполнения этого требования, автоматически вступали в силу разнообразные санкции в отношении уклонившегося лица (в том числе и задержание до трех суток), обстоятельное перечисление которых заняло у лейтенанта несколько минут.
Выслушав довольно занудный монолог лейтенанта, молодой человек с сомнением покачал головой. В конце концов, он решил не связываться с властью, на страже которой стояли такие щепетильные и обстоятельные служащие, и обойтись малой кровью компромисса. Пройдя вслед за лейтенантом в крохотную комнату с непропорционально высоким потолком, он присел на деревянную лавку, такую же, как в зале ожиданий. Лейтенант расположился за столом напротив и, после долгих поисков, положил перед собой серый лист бумаги, который, вероятно, и был бланком регистрации.
— Имя? — спросил лейтенант довольно сурово.
— Белозерцев Мартын Евгеньевич, — ответил приезжий, глядя в пол.
— Возраст?
— Тридцать два года, пять месяцев.
— Не надо острить… Профессия?
— К делу не относится.
— Мне лучше знать… Профессия?
— Аспирант в отставке.
— Аспирант — каких наук?
— Гносеология иглокожих и брюхоногих.
Лейтенант с подозрением посмотрел на приезжего, но, в конце концов, в брюхоногих, кажется, поверил, во всяком случае, тщательно записал незнакомое слово в бланк протокола.
— Цель приезда?
— Решение личных вопросов.
— По какому адресу намерены проживать?
— Думаю, что по адресу своей невесты, Раскатовой Елизаветы Викторовны.
При упоминании о невесте приезжий глубоко вздохнул и, опустив глаза к полу, принялся тщательно осматривать шнурки на своих ботинках. Впрочем, эта деталь осталась за рамками протокола.
Допрос продлился еще минут пять, после чего Мартын Евгеньевич получил несколько необходимых наставлений о правилах поведения приезжих на территории города Дивнодольска и был отпущен на свободу.

3
На привокзальной площади по-прежнему накрапывал мелкий дождик. Несколько высоких фонарей освещали подозрительным розоватым светом безрадостный пейзаж: вереницу луж, уходящую в бесконечность, пару темных ларьков, под одним из которых дремал огромных размеров пес, трамвайные пути с застрявшим на повороте вагоном. Спускаясь по ступеням длинной лестницы, Мартын подумал о том, что ему гораздо легче было объяснить цель своего приезда лейтенанту милиции, чем самому себе. Все было зыбко, и за каждым утверждением маячила череда вопросов. Никто не ждал его в этом городе, никто не знал о нем и, почти наверняка, никто не считал себя здесь его невестой. И вовсе не для того он добирался сюда двое суток, чтобы нарушить сонный покой этого богом забытого городка. Все, что он хотел — это вернуть утраченное, прикрыть ту зияющую брешь в душе, имя которой было — Луиза. Будь он по-настоящему законопослушен, он, конечно, нашел бы слова… Он попытался представить себе, как объясняет лейтенанту нюансы слова «невеста»: «Видите ли, я всегда был уверен, что могу назвать Луизу, Елизавету Викторовну, своей невестой, во всяком случае, я был уверен в этом до ее отъезда в ваш хмурый городишко. Она, я надеюсь, тоже так думала, возможно, она так думает и теперь, хотя ее поступки в последние несколько недель серьезно пошатнули мою уверенность. Говоря вашим языком, в этом и состоит главная цель моего приезда — выяснить, каковы мои шансы на то, чтобы и впредь называть Луизу Викторовну своей невестой…» Мартын представил себе, как будет меняться лицо лейтенанта по ходу его откровений; трое суток в отделении до выяснения личности можно будет считать подарком судьбы.
Спустившись с лестницы, Мартын пошел через площадь к горящим поблизости шашечкам такси. Огни далекого города, дважды размытые: пеленой дождя и его близорукостью, казались разбросанными случайно, без всякого желания произвести впечатление. Где-то далеко за спиной, словно бессонные ночные духи, перекликались между собой маневровые тепловозы. Пес поднялся с лежанки и несколько минут брел рядом с ним, то подозрительно нюхая перед собой воздух, то зевая и надолго застывая на месте с расклиненной пастью.
Когда Луизе пришла в голову эта идея — посетить свою малую родину, провести несколько душеспасительных дней среди ностальгических пейзажей детства, он не почувствовал опасности. Дивнодольск в описаниях Луизы представлялся ему чем-то вроде музея древностей, местом абсолютно лишенным соблазнов для бывалой московской гостьи. Мартын отпустил ее с легким сердцем. Через пару недель она должна была вернуться. Через два месяца он отправился за ней сам.
В сущности, их отношения никогда не были отношениями беззаветно преданных друг другу влюбленных. Отсюда, с расстояния двухмесячной разлуки, это чувствовалось особенно ясно. Их связь скорее напоминала тур вальса, в котором вела Луиза. Она была само движение. По прихоти своей она то приближалась, то отступала, то сливалась с ним в одно восхитительное кружение, то отстранялась и делала несколько рискованных пируэтов со случайным партнером, всегда топчущимся где-то поблизости. Несколько раз он пытался крепче взять ее за талию, притормозить, ощутить устойчивость их союза, но каждый раз ощущал пребывающий холод: словно та саламандра, живущая в языках пламени, Луиза оставалась сама собой только в движении, в непрерывном скольжении по кругу. И потому кружение продолжалось, и снова взмывал на поворотах жаркий шелк ее платьев, самозабвенно сияли серые, чуть раскосые глаза. Кружилась, сияя свежим сусальным золотом, лукавая Москва, кружился, подняв воротничок, вечнопростуженный Петербург, кружилась в соленых солнечных брызгах смуглая белозубая Ялта. И со всех сторон, словно эльфы, слетались знакомые незнакомцы, вольные и юные, и куда-то, словно в сказке, ускользали разноцветные банкноты, бережно сбереженные тремя поколениями Белозерцевых; и уже не было сил остановиться, и не хватало духу посмотреть в глаза, решить, наконец, кем они стали друг для друга… Быть может, именно здесь, в Дивнодольске, она ощутила, наконец, головокруженье и, в приступе тошноты, попыталась найти новую опору. Так или иначе, он должен был во всем разобраться сам.
Три письма от Луизы раз от разу становились все более странными и пугающими. Однажды они даже привиделись ему во сне. Белые конверты составляли пролеты большого моста, недостающие до другого берега, обрывающиеся куда-то вниз, в темные, с жирным блеском, болотные воды.
В первом письме она, как и положено, много писала о провинциальной скуке, о том, как трудно приладить горячечный московский пульс к полупустым улочкам Дивнодольска, где время по углам застывает прозрачным студнем, где на каждом повороте встретишь пыльный проулок с чередой низкорослых домиков, горстью старушек на лавочке, сонным котом у водосточной трубы. «Анечка, — писала она о своей младшей сестре, — стала большой молчуньей и плаксой. Но, при этом, изумительно готовит и кормит меня, словно на выставку, — писала Луиза. — А еще здесь очень много света. Солнце такое прямое и упрямое, что обесцвечиваются даже парики. Боюсь, ты меня теперь не узнаешь. Но я надеюсь, ты будешь гуманен. И когда через пару недель к тебе постучится пышнотелая блондинка с добрыми глазами и назовется моим именем, ты не прогонишь ее на улицу». В этом же письме она назначала точную дату своего возвращения. С букетом белых тюльпанов Мартын полдня простоял на платформе Казанского вокзала, несколько раз бросаясь с близорукими братаниями на узеньких шатеночек (они, казалось, специально собрались со всего света, чтобы испытывать его терпение), а когда к полуночи вернулся домой, на полу прихожей лежал еще один конверт.
«Письмо, конечно, опоздает. Но это неважно, потому что, в конце концов, все случается вовремя. Теперь я это точно знаю.
Я тоже думала — поздно, думала, что со мной этого уже точно никогда не случится. Но вот оно
пришло…
Иногда мне кажется, что это сон. Знаешь, как это бывает: идешь из прихожей в кухню, заворачиваешь за угол и вдруг оказываешься, бог знает в каком веселом месте: глухая ночь, холодный океан, под ногами трещит льдина, ветер рвет платье и рядом в черной воде ворочается что-то огромное и жуткое!.. Впрочем, это даже не страх, — сейчас во мне все так перевернуто, я не могу найти слово. Потом я тебе все объясню, если сама сумею разобраться».
Письма он не понял, и долго кругами ходил по комнате, пытаясь вообразить себе, что же такое должно было произойти, чтобы Луиза, крепко стоящая на ногах, Луиза, с ее ироничным мужским умом, вдруг чего-то так сильно испугалась, что не может найти нужного слова, вразумительно объясниться. Наконец, он остановился на самом грустном и самом вероятном предположении. Не нужно быть знатоком женщины, чтобы угадать за женским смятением широкоплечую тень и крепкий локоть, всегда готовый к услугам.
Третье письмо пришло ровно через неделю. Оно было самым коротким:
«Все закончилось, мой хороший… Прости, что не могу ничего объяснить: любое слово будет чудовищной ложью. Надеюсь, ты сумеешь забыть меня еще быстрее, чем я забыла сама себя. И, пожалуйста, не пытайся меня искать. Я пробовала — бесполезно…»
Случилось худшее из того, что можно было ожидать. Как-то даже неожиданно для себя, он впал в глубокое отчаяние. Привычный мир, частью которого, беспокойной и необходимой как солнечный свет, была Луиза, распался на части и, сколько он ни пытался их собрать, получалось в два раза меньше. Долгую бессонную ночь он провел в малодушных переговорах с призраком Луизы, а на утро, так ничего от него и не добившись, отправился на вокзал. Поезд на восток уходил ровно в полдень.

4
Погруженный в грустные раздумья, Мартын механически влез в подкатившее такси, назвал адрес. Он ожидал, что машина нырнет прямо в сияющую перспективу главного проспекта, вместо этого водитель начал совершать сложный маневр, развернулся почти на триста шестьдесят градусов и двинулся вдоль трамвайного пути, по едва освещенной дороге. Город был скучным и тусклым. Долго тянулась невысокая кирпичная стена, увитая колючей проволокой, вместе с дорогой ныряя в ложбины и взбегая на пригорки, потом пошли заводские корпуса с большими темными окнами, промелькнуло несколько тополиных аллеек, потянулись трехэтажные домики, мрачно-молчаливые, с редкими лампами над подъездами.
Машина повернула во дворы и почти сразу остановилась у гигантской лужи, перекрывавшей проезд. Пока водитель вымерял кривой дощечкой рукотворное море, Мартын успел осмотреться по сторонам. Фонарь, скрытый за стеной, освещал лужу, капот машины, противоположную стену, испещренную уличными рисунками. Мартын вышел из машины и, не зная, чем заняться, с тупым безразличием стал рассматривать рисунки. Некий Игорь при помощи синих разлапистых букв любил Ирину. Левее, под жестяным подоконником, красовалось диковинное животное, напоминающее ежа, но почему-то с усами и в морской бескозырке. Рядом красавица с налитыми формами карабкалась к неизвестной цели по ущербам штукатурки. Несколько обычных фраз на английском, название всем известной партии и малоизвестной команды. Все как обычно, стандартный набор дворового искусства. Лишь последняя надпись между двумя окнами первого этажа, оставалась неясной. «Бостод, помни о нас», — было выведено нетвердой рукой, и рядом — алое сердечко, обрамленное чем-то вроде куска колючей проволоки.
Оказалось, что проехать было нельзя. Вольно жестикулируя, таксист изобразил в воздухе два возможных варианта пешего маршрута. Рассчитавшись за поездку, Мартын прошел по бордюру в полутемный двор, затем по скользкой земляной тропке обогнул длинную пятиэтажку. Дом Луизы, третий по счету, ничем не отличался от остальных. Впрочем, только этот дом заворачивал углом, имел внутренний дворик с детской площадкой и небольшим сквером.
Четвертый подъезд и, судя по всему, третий этаж. Дверь подалась неохотно с тяжким пружинным стоном. Кошачья тень мелькнула между ногами, устремляясь на волю. В потемках, сырых и застойных, он начал осторожно пробираться наверх. На первом этаже он споткнулся о пустую картонную коробку, на втором — едва не нарушил объятий нетрезвой парочки. Уже за его спиной вдруг чиркнула спичка, послышался шепот, потом грудной девичий хохоток. Он успел заметить тяжелое мужское плечо, и прямо над ним — пристальный женский взгляд, взгляд-капкан, одновременно насмешливый и призывный. «Луиза!» — мелькнула обморочная мысль. Потребовалось усилие, чтобы стряхнуть наваждение. Конечно, это была не она, но она могла быть здесь. Теперь она была одной из них — свободных женщин, никому не обязанных и ни к чему не привязанных, и потому — самых страшных на свете существ, раздающих свою любовь по прихоти сердца. Он почувствовал предательскую слабость, волной подступившую к сердцу: вернуться на перрон, забраться в первый попавшийся поезд, идущий на запад, забиться в самый дальний угол под казенное одеяло, чтобы только не видеть, не слышать, не знать!.. Но уже встала перед глазами железная дверь. Двузначный номер, зазубренный как молитва, освещала тусклая лампа. Он сделал последнее усилие.
Звонок не работал. Едва сдерживая себя, Мартын постучал в деревянную дощечку над замочной скважиной. Никакого результата. Дверной глазок с выпуклым рыбьим безразличьем взирал на незадачливого гостя. Он постучал еще раз и приложил ухо к двери. Опять тишина, дальний стук уличного трамвая, ленивое урчание водопроводных труб, вот будто бы скрипнули половицы, звук приблизился, потом стал удаляться: она наверняка там и наверняка не одна, разумеется, она не готова: надо еще сообразить, как себя вести… Теряя самообладание, Мартын забарабанил изо всех сил. Он не заметил, как все произошло: рука провалилась в пустоту, дверь отпахнулась, и в световой расщелине сначала появился настороженный черный глаз, а потом блестящий островок девичьей челки:
— Вы уже, наверное, отбили себе всю руку.

Это была не Луиза. Потом уже, сидя на теплой кухне рядом с гостеприимной хозяйкой, Мартын вспомнил, что испытал неожиданное чувство облегчения, когда вместо Луизы увидел в дверном проеме эту стриженую девочку в несуразно огромном мужском свитере и острым блеском в глазах. Младшая сестра Луизы, Анна, год назад окончившая школу, была в этот вечер единственной обитательницей квартиры на третьем этаже.
Он охотно согласился на предложение пройти в дом, и еще у порога, не тратя время на китайские церемонии, задал ей несколько самых острых вопросов. Анна отвечала очень обстоятельно, с профессорской серьезностью. Было что-то забавное и очень детское, в том, как она сдвигала брови и в паузах скрещивала пальцы у рта, с тревожным вниманием следя за собеседником.
Луизы дома не было, ее уже давно не было дома, пожалуй, она даже не вспомнит теперь, когда она ушла, может быть несколько дней назад или несколько недель, время в этом случае не имеет значения. Она, разумеется, говорила, что в Москве у нее есть друг, и даже больше чем друг, она собиралась вернуться в Москву еще в июле, нужно было подыскать какую-нибудь работу, но потом все как-то пошло другим путем…
Рассказывая все это, сестрица, казалось, делала над собой усилие; прежде чем ответить на вопрос Мартына, она долго смотрела куда-то вниз, завернув голову на бок и словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.
Нет, она не может сказать, почему Луиза ушла, это было бы неправильно, впрочем, даже если бы и можно было, — она вряд ли смогла бы ему объяснить. В человеке иногда происходит такое, чего никто от него не ожидает, а Луиза — она, конечно, не была к этому готова. Да и можно ли быть к этому готовой? Приезжему человеку это трудно понять, нужно пожить тут какое-то время, а еще лучше и вовсе сюда не приезжать, да, она уверена, это было бы самое лучшее — жить там, где живешь. Наверное, и для него это будет самый лучший выход — поехать завтра с утра на вокзал и купить билет на самый первый поезд. Потом будет очень трудно что-то изменить.
Мартын ничего не понял, разве что ощутил смутную угрозу. Вопреки его ожиданиям, ситуация на глазах запутывалась, обретала черты сомнительной тайны. Да и сестрица оказалась не такой простой, как показалось вначале. Скорее всего, у них с Луизой был договор.
Несколько минут Анна молчала, разливая чай по стаканам. Мартыну даже показалось, что она на какое-то время забыла о нем. Она отставила чайник и, словно вдруг о чем-то вспомнив, подошла к окну. Отодвинув занавеску, она пару минут сосредоточенно изучала темную улицу, потом, топая каблуками домашних шлепанцев, перешла в соседнюю комнату и там, — Мартыну хорошо было видно в зеркало, — тоже стала у окна и долго, не шевелясь, смотрела в одну точку. Она вернулась, только когда он нарочно громко загремел чайной ложечкой.
На вопрос — где он может найти Луизу, сестра ответила, что она вряд ли сможет помочь ему в розысках — она и сама хотела бы знать, где сейчас Луиза. У нее есть несколько предположений, но проверить их абсолютно невозможно. К тому же, зная Луизин характер, нетрудно догадаться, что она будет очень недовольна, если кто-то начнет разыскивать ее против ее воли. Наверное, самым правильным в этой ситуации будет набраться терпения и немного подождать. У нее есть предчувствие, что Луиза вот-вот появится, может быть, в ближайшие пару дней, если, конечно, не случится ничего чрезвычайного. И если уж он решил остаться, то может пожить здесь несколько дней, — Луиза, наверное, была бы не против, — в дальней комнате рядом с ванной, разумеется, если у него нет других планов.
Они словно сговорились меня морочить, — с раздражением думал Мартын, глядя, как сестрица пытается вскрыть упаковку с пряниками. — Чай был без сахара, пряники будут сухие, и она, конечно, ничего мне не скажет, — женская солидарность.
Сначала она пыталась открыть пакет, терзая его руками, потом попробовала разорвать его зубами, потом взяла со стола нож, и принялась пилить трескучий пластик как полено. Все закончилось тем, что она порезала себе палец.
Крови было совсем немного, но сестрица вдруг так побелела, словно теряла последние капли. Никогда раньше Мартын не видел, чтобы человек так реагировал на пустяковую царапину. Она перестала не только говорить, но, казалось, и дышать, глаза ее застелила обморочная муть. Вовремя вспомнив про стерильный бинт в своей походной аптечке, он кинулся к сумке. Сестрица покорно вручила ему руку, словно чужую, уже не нужную ей вещь, и пока он колдовал с бинтами, сидела с закрытыми глазами, плотно сжав бескровные губы. Даже когда процедура закончилась, она не сразу пришла в себя: несколько минут с хмурой подозрительностью созерцала белый кокон на своем пальце. А потом вдруг улыбнулась, да такой изумительной детской улыбкой, что в комнате отчетливо стало светлее.
— Теперь мы связаны кровью, — проговорила она, продолжая с улыбкой разглядывать свой палец. — Мне придется вам помогать.
Опять нашлась тема для разговора. Мартын припомнил, что одно время, когда ребенком его много водили по больницам, он был твердо убежден, что настоящие врачи только те, кто накладывает бинты, все остальные, которые лезли щипцами в рот или кололись иголками — это врачи-вредители, и их рано или поздно переловит милиция. Аня вспомнила, что в ее детстве тоже было что-то подобное. Однажды она решила стать врачом: все куклы в детской были подвергнуты тотальному обследованию, и оказалось, что почти все они безнадежные хроники, а некоторым даже требуется экстренная операция. Посильную помощь она успела оказать только голубоглазой Мальвине. Совершив радикальную трепанацию черепа и обнаружив там зияющую пустоту, она попыталась заполнить ее очень умными, как ей тогда казалось, передовицами местных газет. И только вмешательство старшей сестры предотвратило тотальное оздоровление кукольного народа.
Разговор потек веселее. Оба, словно по негласному договору — не упоминать пока о Луизе, перешли к нейтральным темам. Анна рассказала о своих попытках растить в ванной грибы, которые закончились стойким отвращением ко всему, что имеет ножку и шляпку. Мартын припомнил занятную заметку из местной газеты, оставленной в поезде кем-то из пассажиров:
— Какие-то «Ведомости», я точно не помню. В общем, обычная газетная скука. Но одно место меня удивило, — он погладил висок, вспоминая газетный текст. — Представьте только: некая группа граждан доводит до сведения жителей Дивнодольска, что похороны господина такого-то, — не помню имя, — в силу естественных причин, и с согласия этого самого господина переносятся с конца июля на вторую декаду августа. — Каково!..
Он улыбнулся, ожидая поддержки, но Анна осталась безучастной.
— Прямо так и написано, я прочитал дважды. Просто не знаю, что и подумать.
Похоже, она пропустила его рассказ мимо ушей: на лице ее появилось сосредоточенное и немного растерянное выражение — выражение маленькой охотничьей собаки, поставленной караулить вход в большую нору. Наверное, он просто плохо объяснил.
— Согласитесь, это немного странно. — Мартын решил попытаться еще раз. — Предположим, этот самый человек уже мертв, — по-моему, вполне законное предположение. Допустим, тело этого человека хранится в морозилке до выяснения каких-нибудь особых обстоятельств. Но тогда, объясните мне, ради бога, каким образом это тело могло дать согласие на собственные похороны?
— Давайте я подолью вам горячего, — Анна взялась за чайник. — Вы совсем ничего не едите.
— Хорошо, — Мартын придвинул свой стакан. — Предположим другую ситуацию: этот человек еще жив. Допустим, он лежит при смерти и отдает последние распоряжения. Но тогда вопросов появляется еще больше. Во-первых, что это за дикая идея, объявлять о похоронах еще живого человека, пусть даже с его согласия? Во-вторых, как он мог узнать дату собственной смерти, тем более — похорон? И, наконец, что это за группа доброхотов, промышляющая погребением живых людей?..
— Попробуйте еще печенье. Его пекут только у нас, в Дивнодольске. Большой кулинарный секрет.
— Да, спасибо. Очень вкусно.
Мартын понял, что выбрал неудачную тему. Хотя было немного обидно. Пообещав себе, что больше не будет делать попыток развлечь сестрицу, он снова взялся за чай, и только тогда почувствовал, что не на шутку проголодался. Пряники были вполне сносными, чего нельзя было сказать про печенье: похоже, оно провело пару недель в неподходящей компании: при каждом укусе он явственно ощущал запах нашатыря и еще чего-то абсолютно несъедобного.
Они поговорили еще минут пятнадцать о пустяках. Потом Анна показала ему комнату, где можно было переночевать, — договорились, что проблемы будут решать завтра, — и сразу ушла к себе в спальню. Он остался один в небольшой комнате, плотно обставленной мебелью.

5
Хотя солнце еще не достигло собравшихся, — лишь облако над головой и верхушки самых высоких деревьев были удостоены холодных золотых поцелуев, — похоронная процессия пришла в движение. По мановению руки главного распорядителя похорон в сонном воздухе парка прозвучала печальная нота охотничьего рожка, нежно заурчал мотор катафалка, еще секунда и вся колонна, качнувшись, подтянувшись, двинулась вдоль набережной.
Участников шествия заметно прибавилось: процессия, вначале тонкая, как серый ручеек, едва сквозивший в утреннем тумане, на глазах раздавалась и тяжелела. Приехал городской голова, жилистый и курчавый человек с холодными глазами. Оставив свою свиту, которая тут же растворилась в голове колоны, он обошел, одного за другим, друзей и близких покойного, для каждого найдя несколько слов утешения, затем, пристроившись во втором ряду между племянницей и патриархом театра, двинулся неспешным шагом вместе со всей колонной. Из черных автомобилей, стоявших в глубине парка, подтянулись высокие военные чины. Все были почему-то в парадной форме, с хмурыми лицами, на которых явно проступали следы ночной невоздержанности. По армейской привычке все выстроились в единую, бирюзовую шеренгу (лишь седой генерал, старший по званию, выступал на полшага вперед, бесстрастно глядя вперед и вверх), подобрали шаг — скорбно неспешный шаг мужественных, истинно скорбящих мужчин. Торжественно и строго блестели золоченые бляхи, посверкивали орденские планки, взмахивали алые жилы лампас, — ничто так не украшает траурное шествие, как присутствие военных.
Сразу за военными, растянувшись на три десятка метров пестрой изломанной шеренгой, двигались почетные жители города. Первый ряд был самым колоритным и именитым. Начинался он с главной реликвии города — стареющего осанистого космонавта, которому в свое время довелось первому из обитателей Земли покинуть воздушную консерву орбитальной станции и накувыркаться всласть в пустоте околоземной звездной ночи. Даже в гражданском расслабленном строю он держался по-армейски собранно и подтянуто, и только взгляд его не принадлежал ни тем и не этим, и, казалось, хранил какую-то грустную детскую тайну. Рядом, в темном платочке, шла известная всей стране джазовая певица. Она была на голову выше космонавта и на четверть века моложе, но, когда они двигались рядом, поддерживая друг друга под локоть, можно было подумать, что идут новобрачные. По другую сторону от певицы, ничего общего с ней не имея, шагал профессор биологии. В круглых очках с толстыми линзами и кислым выражением лица он был похож на мальчика-вундеркинда минуту назад сосавшего леденец и вдруг так тяжко и бесповоротно состарившегося.
Следом, сверкая медью труб, двигался городской оркестр. Аккуратно разворачивая похоронную тему Шопена, музыканты все уверенней прилаживались к мундштукам и клапанам. И хотя до полного согласия еще было далеко: то и дело взвизгивала труба, и тарелки промахивали на полтакта, с каждым новым поворотом музыкальной темы на лицах идущих все явственней проступали неподдельная печаль и душевное смятение. Сразу за большим барабаном, замыкавшим ряды оркестра, тянулся длинный хвост из представителей профессиональных сообществ. Первыми шли сосредоточенные медработники, следом — хмурые машиностроители, еще дальше — торговые работники, текстильщики, педагоги, работники коммунальных служб и транспортного хозяйства, представители культуры и сферы обслуживания, отличники школ и умельцы профессиональных училищ, победители соревнований, смотрители тепловых котлов, издатели газетных страниц, блюстители ночных улиц, хранители крупных купюр и еще многие и многие другие, чьи фигуры таяли в туманной перспективе.

Все движение продолжалось не более двадцати минут. Когда хвост колонны еще топтался в пункте отправления, голова уже достигла широкой асфальтовой площадки, где в пространство набережной вступала одна из центральных улиц. В этом месте колонна начала перестраиваться, образуя что-то вроде широкого веера, лучами сходящегося к точке катафалка.
Здесь еще с вечера все было готово к траурному митингу. В самом центре асфальтового плаца возвышалась небольшая, в три ступени, трибуна. Чуть поодаль, на переносных ступеньках располагался академический хор: два десятка юношей в черных фраках и столько же девушек в строгих серых платьях, с бархотками на тонких шеях. Пока подтягивался арьергард, и человеческие массы заполняли площадь, хористы печально и благоговейно потянули слезную часть Реквиема. Неземная скорбь, от которой перехватывало дыхание, разлилась в воздухе.
Между тем, один из похоронных служащих влез на площадку катафалка и, поколдовав с тайными защелками, аккуратно стянул бархатное покрывало с массивного гроба (вероятно, речи ораторов должны были быть обращены не только к собравшимся, но и к самому покойному). Сразу за ним еще двое молодых людей в черном с большими корзинами медленно обошли катафалк, выкладывая основание гроба живыми цветами. Последние приготовления закончились, все взгляды обратились к трибуне, где вот-вот должен был появиться первый выступающий.

6
Перед тем как лечь, Мартын несколько минут постоял у окна. Дождь уже закончился. Одинокий уличный фонарь освещал мусорный бак, с торчащей из него оконной рамой, островки асфальта посреди бескрайней лужи. Дальше, в глубине двора, тускло подмигивал еще один, такой же, фонарь с перебитым шейным позвонком. Ветер раскачивал его в разные стороны, вместе с фонарем качались тени деревьев. Как-то не верилось, что все это на самом деле, что все это чужое, скучное, безнадежное теперь держит его в своих руках, и он должен подчиниться, принять правила игры.
Постель была старого образца с настоящей пуховой периной. Когда Мартын забрался, наконец, под простыню, кроватная пружина, словно это была сетка гамака, ушла бесконечно вниз. После длинного музыкального стона пружины в комнате стало как-то особенно тихо. На потолке горело белое полукружье от фонаря, тускло светился лаковый бок комода, нависая над кроватью, где-то далеко бежали на цыпочках настенные часики.
Положение его было довольно сомнительное. Луизы нет, и неизвестно, как до нее добираться. Анна, конечно, сама деликатность, но при этом, очевидно — себе на уме, и к тому же с чудинкой. У нее наверняка была причина хранить сестрицыну тайну. Вопрос лишь в том, имеет ли эта тайна располагающий баритон и туфли сорок третьего размера. Но что-то мешало ему поверить в такую простую схему, какой-то был во всем этом избыток секретности, какая-то чрезмерность даже в недомолвках… Был ли еще какой-то путь? Искать одноклассников? Опрашивать соседей? «Здравствуйте, я жених Луизы, очень хотелось бы знать, где скрывается теперь моя невеста». Как ни крути — остается сестрица. Она, разумеется, будет молчать, — та же порода, что и Луиза. Попробовать выяснить детали, потянуть за разные ниточки: рано или поздно ее выдаст движение глаз, жест руки, случайная оговорка… Но этого недостаточно. Его теперь ни в чем не убедит и дюжина свидетелей. Нужна очная ставка. Он должен посмотреть Луизе в глаза…
Неожиданно течение его мыслей перебил шум, пришедший с потолка. Какая-то возня затевалась у соседей сверху.
Мартын невольно прислушался. Сначала это был звук, напоминающий частый стук женских каблуков. Шаги пересекли всю комнату, потоптались у окна, потом вернулись обратно. В тишине ночной комнаты звук был настолько отчетливым, что Мартын мог бы поклясться, что, при каждом шаге незнакомки, ясно слышит еще один, дополнительный звук: что-то вроде стеклянного хруста — звук, который издают тяжелые, в несколько ярусов, бусы на женской груди.
Мартын тяжело вздохнул и перевернулся на другой бок: не хватало еще вечеринки над головой в два часа ночи.
Между тем худшие предположения Мартына подтверждались: через минуту к цоканью женских каблуков прибавились звуки вальса в исполнении семиструнной гитары, выстрелила в воздух пробка шампанского, — он слышал, как она долго катилась по полу, — несколько раз хрустально прозвонили фужеры. После небольшой паузы каблуки затопали чаще, вероятно, пришло время танцев: то и дело отчаянно взвизгивала одна и та же болезная половица, вздрагивала мебель, казалось, еще немного и из потолочных углов начнет сыпаться штукатурка.
Прислушиваясь к этой ночной вакханалии, как прислушиваются к зубной боли, ожидая ее окончания, Мартын несколько раз переворачивался на кровати и прибивал к ушам подушку.
Мало того, что они не давали ему спать, было еще что-то отвратительное и противоестественное в том, что происходило у него над головой. Прошло еще минут десять, прежде чем он сообразил, откуда взялось это чувство. Глядя широко открытыми глазами в потолок, он вдруг ясно осознал, что среди всех звуков, раздававшихся над его головой, он ни разу не услышал человеческого голоса. В самом деле: ни одного членораздельного слова, ни одной фразы, только какая-то возня: вздохи, шорохи, междометия. И все тот же единственный стук каблуков. Или же остальные гости летали по воздуху на манер эльфов, или же, что более вероятно — дама проделывала это все в одиночку!
Слава Богу, все скоро закончилось. Танцы прекратились вместе с последними тактами музыки, последний раз процокали каблучки, скрипнули пружины дивана, ночь в комнате Мартына вернула свою густую кубическую полновесность.
Глаза закрылись сами собой…

7
Дух женщины, оставившей мужчину, тревожит его гораздо сильнее, чем когда-то — сама женщина. Эта нехитрая истина, о которой Мартын раньше лишь смутно догадывался, теперь явилась ему во всей своей несносной очевидности. Еще не проснувшись, в первой серости нового дня, он несколько раз в беспокойстве перевернулся на кровати, слепым инстинктом спящего попытался нащупать рядом привычное неотчуждаемое тепло. Но и здесь, и там его встретила одна только прохлада свежей простыни, пахнувшей чем-то цветочным и детским. Открыв глаза, он обнаружил над собой чужую бронзовую люстру и длинную потолочную трещину, тоже абсолютно чужую. Сон был обманом. Луизы нет, Луизы, возможно, уже не будет никогда.
Кое-как поднявшись с кровати, — в голове все еще было смутно и зыбко, — Мартын надел брюки и рубашку, несколько раз прогулялся взад-вперед по скрипучему полу, предупреждая хозяйку о своем пробуждении, потом вышел в гостиную. Никого не было ни в гостиной, ни в спальне, ни на кухне. Большая тарелка с бутербродами стояла посреди кухонного стола. Рядом на спинке стула висел голубой фартук сестрицы, у ножки стояли в балетной позиции пушистые домашние шлепанцы. Из записки, оставленной на холодильнике, Мартын узнал, что Анна с утра пораньше отправилась на службу, и что квартира до самого вечера предоставляется в полное его распоряжение. Немного ниже детским бегущим подчерком был нацарапан список продуктов, имеющихся в квартире и пожелание хорошо провести время. Рядом с запиской лежала связка ключей, по-видимому, раньше принадлежавшая Луизе.
Мартын побродил по пустой квартире, почесывая за ухом: все происходило не так, как он рассчитывал. Особенно неприятным было то, что, поселившись в доме сестер, он попадал в зависимость, терял инициативу. Теперь его можно было держать на коротком поводке: притянуть поближе или отпустить на все четыре стороны, если Луиза сочтет, что так будет лучше. Кроме того, он отчетливо чувствовал, что, помимо привычно ноющей у сердца занозы по имени Луиза, появилось что-то еще — какая-то смутная придонная тайна, очевидно, связанная с его приездом в город, с прошедшим вечером и прошедшей ночью. Он попытался нащупать ее, как рыбак пытается нащупать сома в тине пруда, но скользкая рыбина шевельнула хвостом и еще глубже ушла в темные воды.
С запозданием вспомнив о необходимых водных процедурах, он забрел в ванную. Зеркало показало ему фас угрюмого незнакомца с темной щетиной на скулах и, вдобавок, каким-то асимметричным песьим испугом во взгляде. Потребовалось радикальное бритье и довольно грубая ручная правка (несколько звонких пощечин) для того, чтобы вернуть сносное физиогномическое выражение. Гораздо сложнее было принять решение о том, что делать дальше. Сначала он подумал, что самым разумным будет остаться на весь день в доме сестер, — это был самый верный способ встретиться с Луизой. Но, посидев десяток минут в кофейной кухонной тишине и съев пару бутербродов с желтоватыми глазками жира в колбасе, он понял, что ни за что не согласен оставаться здесь дальше. Чтобы не впасть в тяжелую меланхолию, нужно было немедленно начать движение, неважно в какую сторону и с какой целью. Оставив дорожную сумку дома и взяв с собой только зонт и продуктовый пакет, — стоило купить что-нибудь к ужину в порядке ответной любезности, — он вышел из подъезда.

Открывшийся ему город разительно отличался от вчерашнего. По небу скользила веселая белесая рябь, то и дело посылая на землю солнечные приветы. Прибранный, умытый дождем дворик пестрел детскими качелями. Стайка воробьев под его ногами, дружно вереща, терзала хлебную горбушку. Вдохнув поглубже, Мартын пересек дворик, балансируя зонтом, прошел на цыпочках по щербатому бордюру между двумя лужами и, наконец, выбрался на длинную тополиную аллею.
Все вокруг дышало особым патриархальным очарованием: и преклонных лет тополя, закрывающие собой половину неба, и пряничные фасады двухэтажных домиков, выстроившиеся вдоль главной улицы точно на смотр, и трамвайчик забытых времен, с одышкой лезущий на горку… Мартын почувствовал, что маятник его настроения дает бодрую отмашку к плюсу. Он и представить себе не мог, что именно здесь, где каждый камень должен помнить быструю походку Луизы, его давняя грусть даст ему передышку. Луизы не было, но восхитительно пахли последние летние цветы на клумбах, Луизы не было, но празднично гудели изумрудные мухи над фруктовыми прилавками, Луизы не было, но дышать было легче, и мир привычно не сжимался до строгих контуров ее вездесущего призрака.
В упоении своей неожиданной свободой, он сворачивал с одной цветущей улочки на другую, подолгу останавливался у детских песочниц, наблюдая вдохновенную возню карапузов, без всякой нужды забредал в маленькие сонные магазинчики, больше похожие на музеи, где все, от певучего скрипа дверной пружины до скульптурной недвижимости продавщицы, медитирующей на запятые после целых чисел, оставалось как бы вне времени.
После посещения одного из таких магазинов, Мартын заметил, что прогуливается уже не один. Старательно пыхтя и подволакивая ногу, за ним двигался лохматый старик с лицом профессора, но профессора в глубоком запое. В руке старик держал авоську с парой пустых бутылок. Они прошли еще почти половину квартала, прежде чем старику удалось догнать его и принудить остановиться. Поминутно облизывая губы и устраивая губами зверскую гримасу, словно кто-то понуждал его к насильственной улыбке, старик пустился в путаные объяснения по поводу какой-то темной истории. Не понимая ровным счетом ничего, Мартын вначале просто кивал, надеясь, что его пассивность заставит старика искать другого слушателя, потом попытался отделаться от него несколькими монетами, бренчавшими в кармане, но на этот акт милосердия старик неожиданно обиделся.
Из последующего разговора, — они пошли вместе вниз по аллейке, — Мартын понял, что перед ним вовсе не заурядный попрошайка: старик не просил у него денег, он, как настоящий джентльмен, предлагал обоюдовыгодную сделку. Он уверял, что обладал вещью, против которой заведомо не устоит ни один покупатель, и поскольку Мартын сразу произвел на него благоприятное впечатление, он готов уступить ее. Разумеется, недешево, но и вещь такова, что дешево отдать ее никак нельзя. Поддавшись напору, Мартын согласился взглянуть.
Аллейка сменилась бетонным ограждением. Как оказалось, искомая вещь для большей безопасности была укрыта в подвале строящегося дома. Ситуация становилась все более подозрительной; пробираясь сквозь горы строительного мусора Мартын уже начал жалеть о том, что ввязался в эту историю. Он остался наверху, когда старик протиснулся в какое-то подобие кирпичного люка и затеял там шумную возню. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем лохматая голова вернулась обратно. Физиономия старика светилась щербатой улыбкой.
Одышливо кряхтя и совершая дикарские ужимки, старик совершил круг почета вокруг Мартына. Затем движением бывалого иллюзиониста, извлек из кармана тряпичный сверток и, спустя еще минуту темной ворожбы, протянул Мартыну раскрытую ладонь. Мартын ожидал увидеть все что угодно, и все же увиденное его удивило. На ладони лежало голубое пятнышко размером с таблетку. Присмотревшись получше, он понял, что это пуговица.
— Вы, конечно, узнали ее? — старик с видом заговорщика придвинулся ближе, глаза его сияли. — Эту вещицу ни с чем нельзя спутать.
Мартын неопределенно покачал головой.
— Вторая сверху, я уверен в этом на сто процентов, — он снова зачарованно уставился на свое сокровище. — Вы спросите, откуда мне это известно? Все изумительно просто. Во-первых, верхняя пуговица рубахи у него всегда была расстегнута. Естественно, вся нагрузка приходилась на следующую, то есть, как раз — на вторую!.. Вы улавливаете ход моих мыслей?
Мартын еще раз кивнул. Старик был неопасен. Он по-своему был даже симпатичен. Еще хорошо было бы понять, чего он хочет.
— Во-вторых, вы, конечно, обратили внимание: рубашка всегда была ему чуть-чуть маловата. Мне, кажется, она была узка в плечах. Помните это движение, — старик потянул подбородок вправо, выгибая петушиную шею: — он как будто хотел распрямиться, вздохнуть всей грудью… Теперь представьте: я делаю глубокий вдох, рубашка мне мала, я делаю еще одно усилие… и что дальше?.. Разумеется — нитка расходится. Пуговица ныряет за борт пиджака, катится по асфальту… Никто не замечает, — он подмигнул Мартыну: — кроме одного человека.
Вероятно, он решил, что сказал достаточно, потому что вдруг замолчал и многозначительно воззрился на Мартына.
— Допустим… И чего же вы хотите? — с улыбкой спросил Мартын.
Старик пожевал деснами. Было очевидно, что он не ожидал такого вопроса.
— Наверное, я плохо объяснил… Знаете, старость никому не прибавляет убедительности. Но я вам скажу и другое: морщины делают нас правдивее… Еще раз готов вам повторить, что во всей этой истории я ни на миллиметр не отступил от истины — это та самая пуговица: вторая сверху, голубой перламутр, четыре дырочки, — можете свериться с оригиналом… Если бы не крайняя нужда… Будьте уверены, еще каких-то полгода назад мне бы и в голову не пришло, что придется с ней расстаться, тем более при таких гнусных обстоятельствах: истинно говорю тебе, Петр: до первого луча солнца трижды отречешься от меня, — особенно гнусно, когда все это понимаешь… Итак — полторы тысячи. Полторы тысячи и она в полном вашем распоряжении.
Выслушав всю эту несуразицу, Мартын пришел в еще большее недоумение.
— Вы хотите, чтобы я заплатил? — он, как ни пытался, не мог сообразить, что от него требовалось. — Заплатил за это?
— Послушайте, — старик был явно расстроен, — когда вам будет шестьдесят семь лет, когда у вас будет язва желудка и когда ни один подлец не захочет одолжить вам монету на кусок хлеба, — дай вам Бог тогда сохранить свои принципы… Вы, может быть, думаете, мне это легко? Я, между прочим, еще пять лет назад доцентом был, философию читал! И, между прочим, когда я выходил за кафедру, две сотни юных недорослей ловили каждое мое слово. Это теперь мозги дрянью заросли… — старик влажно засопел, и в глазах его стали слезы. — Да что говорить: жалок человек, мерзок. Вот вы брезгуете взять из рук моих — и правильно делаете. И говорить тут больше не о чем…
Он действительно не произнес больше ни слова: поднялся, сунул свой сверток в карман, не глядя на Мартына, пошел к выходу. Мартын проводил старика взглядом: сгорбленный с приседающей походкой он походил на печальную хохлатую птицу.
Глупо как-то все получилось. Растерянно потоптавшись на месте, — он так ничего и не понял, хотя, неизвестно почему, чувствовал себя виноватым, — Мартын пошел вслед за стариком. Наверное, можно еще было что-то поправить, или, на крайний случай, подложить ему в карман сотенную купюру. Но пока он блуждал по кирпичным тропинкам, разыскивал бреши в бетонных плитах, старик ушел далеко вперед.
Выбравшись, наконец, за деревянное ограждение стройки, Мартын не обнаружил не только старика, но и самого ландшафта, оставленного за забором. Судя по всему, плутая по кирпичным закоулкам, он пересек по диагонали всю строительную площадку и теперь вышел в совершенно незнакомом месте. Вместо тихих зеленых двориков ему открылся вид на широкую, гудящую десятками моторов магистраль. По обеим сторонам трассы, семьями, словно опята в лощине, произрастали городские высотки, дальше, в перспективе, дымили заводские трубы, над всем этим царствовало жаркое полуденное солнце.
Странный старик, думал он, спускаясь по тропинке к дороге: полторы тысячи за пуговицу, доцент философии, авоська с бутылками и при этом — великосветский шарм, обаяние сентиментальности. Хотя, наверное, в каждом городе должен быть свой городской сумасшедший или такой вот падший философ, живущий в цветущем мире собственных иллюзий. Он остановился и огляделся по сторонам. Теперь уже не было смысла искать дорогу назад. Движение вперед тоже не отличалось особой осмысленностью, но это хотя бы давало надежду. В конце концов, давно известно, что лучшее в этой жизни случается вдруг, ни с того ни с сего, в тот момент, когда на это меньше всего рассчитываешь. Кто знает, возможно та, ради которой он здесь, в точке А, уже тронулась с места из точки B, движется теперь легкой походкой по встречной траектории, и хмурый дворник уже выметает лохматой метлой кусок асфальта в неминуемой точке С, и оба они должны лишь довериться судьбе.

8
Он долго шел по узкому пешеходному тротуару вдоль чахлых березок с пожелтевшими до времени листьями. Постоянно менялись его попутчики. Сначала его сопровождал старый хромой пес с презрительным взглядом философа-циника, затем — пухлая дама с коляской, в которой что-то сопело и шевелилось, затем — целая команда чумазых бойскаутов, пинавших консервную банку. На перекрестке он остановился у старинного автомата с газированной водой, такие в пору его отрочества стояли по всей Москве. Сбросив наудачу монету в щель, он понажимал клавиши. Никакой реакции. Единственное вознаграждение — звон самой монеты, исчезающей в лабиринтах металлического кишечника.
Не успел он и на пару шагов отойти от автомата, как стал участником еще одного сомнительного предприятия. Бойкий молодой человек, караулящий тротуар с огромной сумкой на плече, неожиданно принял его в объятья.
С выражением человека, которому выпала редкостная возможность осчастливить своего ближнего, он поздравил Мартына с юбилеем ему незнакомой местной корпорации. Оказалось, что Мартыну исключительно повезло. В день своего рождения неизвестная фирма желала поделиться избыточным счастьем существования. По этой причине прямо сейчас и совершенно бесплатно корпорация преподносит Мартыну маленький сувенир — чудесную фильтрующую насадку на кухонный кран (шершавый пузырек на ладони). Мало того, к этому пузырьку, — к чему мелочиться в такой день, — корпорация добавляет набор великолепных самозатачивающихся ножей (четыре серых лезвия с заусеницами, напоминающих кильку), мечту любой, самой требовательной домохозяйки. Мало того, корпорация одаривала его волшебным соцветием парфюмерных ароматов (три навязчиво пахнущие коробочки), всего за половину стоимости, плюс стоимость пересылки ножей… В общем, весь набор даровых соблазнов и прохиндейских приемов в одной упаковке, — Мартын улыбнулся говорливому продавцу: — здесь тоже научились играть в эти игры.
Мартын вспомнил старика: тот был не так внятен, зато гораздо искренней. А, в общем, все как везде, как и в любой другой точке его легковерного отечества. Это успокаивало. Мир предсказуем, мир, как и положено, движем корыстью… Не став дожидаться конца представления, Мартын похлопал юношу по плечу и отправился дальше.

Ему скоро надоело бесцельно вышагивать по асфальту. Пройдя еще с километр по прямой, он присел на скамеечку рядом с газетным киоском, закурил сигарету. Трамвай остановился в трех шагах, гостеприимно раскрыв сразу три двери, — почему бы и нет? — Мартын взбежал по ступенькам и, поддаваясь трамвайному толчку, опустился в первое попавшееся сидение. Вагон был почти пустым: стриженый школьник у кабины водителя, глухонемая парочка, ведущая оживленную ручную перепалку, кондуктор, дремлющая у окошка. Он закрыл глаза. Когда-то это уже было: вольный перестук колес, ветки вязов, скользящие по стеклу и заглядывающие в открытые окошки, и был еще ранец на плечах, и кондуктор, почти девочка с ярко накрашенными морковью губами, тайная мечта восьмилетнего пассажира, двигалась к нему между рядами. Что-то нежно позвякивало на стыках, и казалось, вот-вот случится что-то удивительное, жизнь повернется ослепительной гранью… Трамвай притормозил и начал совершать крутой вираж: раскрылось небо в широком уличном просвете, большое пылающее солнце въехало прямо в салон, в одну секунду спалило весь антураж наличного мира, Мартын надолго зажмурился, наблюдая влажное набухание синих пятен под веками, а когда открыл глаза, солнце было уже за спиной.
Зато теперь в кресле напротив сидела барышня с сумкой кондуктора. Чем-то она была похожа на ту из детства, наверное, все юные дарительницы билетов чем-то похожи друг на дружку: то же открытое лицо, тот же легкий цветочный запах. Конечно, ей было далеко до Луизы, но кто знает, быть может, именно такие точно знают и крепко хранят главный секрет незатейливого земного счастья. Заплатив за билет, Мартын наудачу добавил несколько слов о погоде. Она охотно откликнулась. День действительно замечательный, ей тоже нравятся такие солнечные дни, особенно по утрам, когда кажется, что жизнь только-только начинается. Еще полгода назад, когда она работала учителем, все это проходило мимо, нужно было все время куда-то бежать, и эти маленькие дети, три десятка шумных бесенят, каждый день тысяча проблем, сейчас совсем другое дело…
Глядя в ее зеленые с солнечными искрами глаза, Мартын с сожалением подумал, что темы, о которых они могут вот так запросто говорить исчерпываются гораздо быстрее, чем его вдохновение. Он огляделся по сторонам — ничего существенного для продолжения разговора, разве что вот это — темно-красное сердечко на стекле, окруженное колючками, и несколько неразборчивых слов внизу. Где-то он уже это видел.
— Мне кажется, я уже видел этот рисунок, — проговорил Мартын.
Подошел пассажир — кругленький небольшого роста мужчина в матерчатой кепке. Пока она выбирала для него мелкие монетки сдачи, Мартын придвинулся поближе к окну. Теперь рисунок был хорошо виден. Он был исполнен помадой почти шоколадного цвета. Сердечко было крошечное, наспех заштрихованное по окружности, витки колючей проволоки, наоборот, угрожающе разрастались во все стороны, опасно приближаясь с разных сторон к нежной ткани сердца. Присмотревшись, он разобрал и подпись под рисунком: «Bostod — love forever!».
— Удивительно… — снова проговорил Мартын (его неприятно поразила эта безоглядная преданность неизвестной рисовальщицы: в ней как-то противоестественно сочетались дерзость уличного транспаранта и интимность поцелуя): — Такие страсти… А кто такой этот Бостод? Вы что-нибудь слышали о нем?
Собеседница молчала. Улыбка постепенно угасала на ее губах.
— Очень странное имя. И очень натужное: как будто его выдумали нарочно. Представляется такой надутый крепыш с большими бровями и тяжелым взглядом. Думаю, это местная поп-звезда, неласковый потрошитель девичьих сердец, — смотрите, сколько тут шипов и штыков.
Кондуктор отвернулась к окну. Мартын не обратил на это внимания: ему вдруг захотелось разделаться с этим Бостодом раз и навсегда:
— Знаете, у меня был приятель. Два раза в неделю он выходил на сцену в костюме вампира. Весь вечер он терзал огромную гитару с двумя грифами. Это было сплошное рычание, огонь и бой барабанов. А потом он приходил домой, надевал кухонный фартук жены и варил своим девочкам-погодкам манную кашу.
Она по-прежнему молчала и по-прежнему смотрела в окно. Розовая полоса, должно быть от солнца, проступила на ее шее, щепоть волос выбилась из-под завязки и вольно трепалась на сквозняке.
— Мне почему-то кажется, — не унимался Мартын, — что кто бы ни был этот Бостод, он должен быть большим мошенником.
— Вы действительно так думаете? — кондуктор круто развернулась в его сторону.
Мартын был поражен: точеное личико собеседницы, только что сиявшее миловидной улыбкой, было искажено гримасой ненависти, вдоль всей щеки горела алая полоса. Похоже, он допустил какую-то чудовищную бестактность. Пытаясь исправить положение, Мартын начал не очень внятно бормотать:
— В общем, да… хотя…
Он почувствовал, что сейчас произойдет, за секунду до того, как это случилось, почувствовал кожей, жаберной щелью, заросшей еще в утробе. Кондуктор неестественно вывернулась — в точности как античный метатель диска, — он успел заметить, что у нее не хватает нижнего зуба и неправильный прикус, — и в следующее мгновение одарила его тяжкой железной оплеухой!
Удар пришелся точно в левую челюсть, голова его безвольно мотнулась в сторону, кто-то на пару секунд отключил весь наличный свет, послышался звон тысячи монет, хлынувших из сумочки…
Каким-то чудом ему удалось усидеть на месте.
Он не помнил, как дошел до двери, как сошел по ступенькам на асфальт: звон льющихся на пол монет то замирал, то опять нарастал в голове с удвоенной силой. Глухонемая парочка в первом окне, оба с открытыми ртами, проводила его сдвоенным прицелом указательных пальцев.

Мартын стоял посреди остановки, придерживаясь рукой за железный столб. Трамвай уже скрылся за углом и подошел следующий, а он все еще стоял, точно в тумане, видя перед собой щербатое лицо кондуктора. Никогда еще он не попадал в такую идиотскую ситуацию, и никогда не чувствовал себя так мерзко. «Что я сказал?.. Что я такого сказал?!..» — в сотый раз спрашивал он самого себя и в сотый раз поражался ужасной несправедливости произошедшего.
Было, впрочем, очевидно, что сказал он что-то до крайности неприличное, и это неприличное было напрямую связано с именем, нарисованным на стекле. Более того, он сказал что-то настолько неприличное, что ни один человек во всем трамвае даже не подумал вмешаться, или хотя бы посочувствовать ему. Он теперь отчетливо вспомнил физиономии пассажиров: молчаливо-сосредоточенные, без тени сочувствия, кажется даже готовые прийти на помощь кондуктору, если та вдруг не справилась бы в одиночку. Но почему его никто не предупредил, почему никто даже не попытался ему объяснить, что в этом городе есть надписи на стеклах, с которыми нельзя шутить?
Не особо заботясь о выборе направления, — краем ума он чувствовал, что всего какую-то остановку не дотянул до дома сестер, — Мартын двинулся вдоль щербатого тротуара. Цепочка двух-трехэтажных домов с одинаково серыми фасадами лениво взбиралась на пологий пригорок, а вдоль всего тротуара бесконечно тянулась, изгибаясь над проездами, толстенная водопроводная труба. Кому, интересно, пришло в голову вытащить этот коммунальный кишечник из земли наружу? И кто, вообще, придумал построить этот гадкий городишко, заселить его этаким скверным народцем. И в самом деле, — приехать в незнакомый город и в первый же день получить по физиономии! От злости и отвращения к городу, к самому себе Мартын стиснул челюсти, — тупая боль отозвалась в жевательных мышцах, аукнулась за ухом, — и пошел быстрее, потом еще быстрее, обгоняя, одного за другим, сонных прохожих, на ходу закуривая сигарету.

Он без особого труда нашел дом сестер; его не смогли обмануть ни развороченный тротуар, ни команда рабочих в одинаковых оранжевых куртках, исследующих дупло канализационного люка. Сестрицы дома не было. Похоже, квартиру вообще никто не беспокоил в его отсутствие: все в той же позиции номер три стояли домашние тапочки Анны, жалобно глядел с тарелки недоеденный бутерброд. Мартын сочувственно его пожевал (впрочем, сразу пожалел об этом), запил все водой прямо из белого клюва чайника.
В угрюмой сосредоточенности Мартын, побродив по комнатам, остановился у окна.
За стеклом, вокруг бледно-розовой в лучах закатного солнца песочной кучи все еще копошились коммунальные старатели. Впрочем, двое из троих, словно часовые на посту, пребывали в оцепенении, и лишь один, усатый с коричневой шеей, с усердием наполнял песком пустое ведро. Глядя на его движения, размеренные, словно движение паровозного поршня, Мартын без всякой связи с происходящим подумал о том, как, вероятно, совсем скоро, завтра или послезавтра, он отправится в обратный путь. Усатый насыпал ведро доверху и разогнулся, упираясь рукавицами в поясницу. Какое-то время ведро стояло, предоставленное самому себе, затем его поднял второй в цепочке — кудрявый юноша — и пронес на три шага вокруг кучи, до железной дворовой оградки. Хорошо, если в день его отъезда будет такой же солнечный нежаркий день; скорее всего, возвращаться придется в одиночку, снова шагать по узким грязным тротуарчикам до автобусной остановки, и снова — холодные жилы рельс, привокзальные буфеты, качающаяся колыбель верхней полки, не приносящая ни сна, ни утешения. Юноша перекинул ведро через перильца и тут же его подхватил загорелый мускулистый карлик в широких штанах. Прошагав в развалку вокруг кучи несколько метров, карлик выплеснул песок из ведра на противоположный склон кучи. Конечно, можно было прямо сейчас заказать такси, забраться поглубже на заднее сидение, закрыть глаза, но это было бы слишком похоже на бегство. Нужно набраться терпения. В конце концов, для того, чтобы поставить точку, ему будет достаточно всего лишь раз взглянуть в глаза Луизы. Мартын вынул из пакета золотистую коробку конфет, пачку пельменей, свободно катающихся внутри, потом снова подошел к окну — странное подозрение родилось у него в голове.
Оранжевые жилеты продолжали работу: усатый на левом склоне песчаного бархана наполнял ведро, юноша нес его до оградки, передавал карлику, тот, в свою очередь, делал несколько шагов и высыпал песок в ту же кучу справа. Затем все повторялось. Куча оставалась на месте.
Мартын потер ладонью лоб, пытаясь сообразить, что могло бы означать это занятие. Первый сгребал песок с левого склона, второй переносил его на другую сторону, третий сваливал песок на правый склон. В том, что они делали, наверняка был какой-то смысл. Смысл был, смысл обязательно должен был быть. Просто он, Мартын, не был посвящен, он пребывал по ту сторону здешнего смысла. Глядя на рабочих, он снова испытал это чувство, которое нельзя было даже вразумительно описать: что-то неосязаемое, не имеющее лица, тайно присутствовало в подкладке этого мира — какая-то фальшивая нота, подложная негодная свая в фундаменте, от которой все здание накренялось на бок, и все, что было в нем, начинало скользить, разбегаться, и ему уже самому нужно было делать усилие, чтобы не крениться в сторону, чувствовать прочность земли под ногами.
Он еще пару минут постоял у окна, безвыходно блуждая в тумане своих новых впечатлений, потом вернулся в свою комнату, лег на кровать и моментально провалился в сон.

9
Начало траурного митинга несколько затягивалось. На смену отзвучавшему хору вновь пришел оркестр. Толпа, разлившаяся не только по площади, но и по обоим рукавам набережной, издавала ровный и сдержанный гул, в воздухе стоял тополиный запах, солнце вспыхивало в редких лужах, оставшихся после ночного дождя.
Еще до подхода ораторов на трибуну забрался один из похоронных служащих. Он постучал пальцем по обоим микрофонам, вызывая припадки электронных визгов, покрутил рычажки на пульте, потеребил провода. Когда все было готово, на трибуну проворно вскарабкались двое из свиты мэра. Пока один из них проверял на прочность перильца и утаптывал доску, норовящую возвыситься над остальными, второй от души надавал щелчков обоим микрофонам. Наконец, по ступеням трибуны начал восхождение сам городской голова. С мрачным и решительным лицом он прошелся по деревянному настилу. Не поднимая глаз от земли, он остановился перед микрофонами и положил большие руки на перекладину.
Моментально смолк оркестр, — финальный звон тарелок еще несколько секунд метался в проеме соседних домов и там сгинул, — прекратились все разговоры, все лица развернулись к трибуне. Наступила такая полная тишина, что стали слышны крики речных чаек, кружащих над островом.
— Горожане… друзья…
Мэр глубоко вздохнул и со скорбной торжественностью оглядел присутствующих.
— Мне тяжело говорить… Сегодня мы провожаем в последний путь лучшего из нас… Все-таки, жизнь устроена несправедливо. Это чувствуешь особенно остро, когда уходит такой человек, как Бостод. Но, увы, закон действует неумолимо: первыми уходят те, кто не должен уходить вовсе, уходят те, кто заслужил остаться навсегда… Чем был наш край еще пару лет назад? Тупиковой станцией? Гигантским угольным развалом? Поселением хмурых людей с единой на всех заботой — о хлебе насущном?.. Но наступило время, и к нам пришел Человек. И Человек принес с собой Свет. Свет этот разлился над Дивнодольском, Свет этот озарил наше настоящее и наше будущее. И сегодня я счастлив видеть его в ваших глазах, потому что это — Свет Надежды!
Он опять сделал паузу и ни один звук не нарушил его молчания.
— Бостод ушел… Но остаемся мы, и остается наша память о нем. И остается наша благодарность, наше восхищение поразительным гением этого человека… Сегодня, воплощая единодушный сердечный порыв жителей Дивнодольска, я подписал указ об увековечении памяти нашего великого земляка.
Мэр взял белый лист из рук своего помощника, поднес его к глазам; в голосе его засквозили казенные нотки:
— Учитывая чрезвычайные заслуги господина Доба перед жителями города Дивнодольска, отмечая его беспримерный личный вклад в дело усовершенствования человеческой природы, постановляю двадцатого августа сего года присвоить господину Добу звание «Почетный гражданин города Дивнодольска».
В толпе поднялся и скоро затих сдержанный гул одобрения. Стоящие в первом ряду племянница и школьный товарищ господина Доба удовлетворенно закивали, жена, располагавшаяся ближе к катафалку, промокнула платком глаза. Мэр продолжал:
— Пункт второй. Увековечивая память господина Доба, и заботясь о сохранении его бесценного духовного наследия, постановляю: двадцатого августа сего года передать особняк по улице Центральная (последнее место жительства покойного) в бессрочное владение господину Добу, а в последующем, его ближайшим родственникам либо попечителям…
За вторым пунктом последовали третий, четвертый и пятый. С достоинством мужественного, глубоко скорбящего человека, не сделав ни одной ошибки, мэр дочитал текст указа, остановился, спрятал листок в карман. Легкий ветерок колебал редкий волос на его макушке, переливалась на солнце золотая запонка манжеты. Постояв еще минуту, с видом человека, который исполнил свой долг и уже готов взвалить на себя новую непосильную ношу, мэр молча повернулся и отошел вглубь трибуны.
Некоторое время по толпе бродили шепоты и шорохи. Впрочем, место у микрофона пустовало недолго. Не прошло и двух минут, как появился следующий оратор — седой литератор с печальными глазами и хищным, на манер грифа, изгибом шеи. Пройдясь внимательным взглядом по лицам собравшихся, он набрал в легкие воздух:
— Какой ужасный день, друзья… Мы все сегодня осиротели. Мы потеряли своего Данко, горящим сердцем освещавшего наши темные души.
Литератор передохнул, потом вдохновенно повысил голос:
— Он работал за нас всех. Он, может быть, единственный из нас делал настоящее дело. В маленькой комнатке окном на север, грея зябнущие руки над чадящей плиткой, провожая бессонную ночь за бессонным днем, он совершал ежеминутный подвиг!.. Он первый и, может быть, единственный из живущих разглядел эту малую брешь, почувствовал легкий сквознячок, веющий оттуда. И там, где каждый из нас видел лишь непроницаемую гладь, слышал лишь скрежет зубовный, он обнаружил обитаемое пространство, он открыл область беспредельной метаморфозы духа.
Оратор глубоко вздохнул и подступил ближе к микрофонам; голос его обрел пророческую глубину:
— Но мало стать ясновидящим, нужно сделаться тягловым животным, нужно стать чернорабочим духа, чтобы прозренье сделать явью, и чтобы, в конце концов, каждый мог открыть эту дверь… И он пошел вперед. Мы просыпались и целовали своих любимых, мы шли на кухню готовить завтрак, мы выходили во двор с собакой, а он — делал шаг в темноту. Мы улыбались нашим друзьям, мы обнимали наших подруг, мы садились за большой стол, а он делал еще один шаг. Мы укладывали в постель наших детей, мы пели им колыбельные, мы вслед за ними ускользали в наши сны, а он делал еще один шаг, не зная, хватит ли сил на следующий.
Литератор сделал паузу, обернулся к катафалку, и уже с простой человеческой интонацией обратился к покойному:
— Прости нас, Бостод, мы не смогли тебя уберечь… Но ты можешь спать спокойно, дорогой наш человек. Ты заслужил этот отдых: твоя команда помнит своего кормчего, твой корабль плывет.
Закончив выступление, литератор еще минуту постоял с опущенной головой. Ветер с реки сочувственно ворошил его седины. Было видно, что его речь растрогала собравшихся. Во многих глазах заблестели слезы, носовые платки замелькали в первых рядах.
Траурный митинг продолжался.

10
Мартын проснулся в самое неподходящее время, около одиннадцати вечера, когда в комнате уже стояли густые сумерки. Как это часто бывает в поездках, он не сразу смог вспомнить, где находится, и объяснить себе, почему находится именно здесь. Над головой висело полукружье бледного света, серые цветочки бежали вверх по обоям, тонко пел комар у самого уха. Было что-то соблазнительное в этом неведении, какое-то сумасшедшее ощущение, что из этой точки безвестности можно заново выбрать время и место, выбрать мир, о котором мечталось, — вот сейчас тронь ее и зазвенит золотая нить судьбы, и жизнь станет счастливым восхождением к неизвестной упоительной цели… Реальность оказалась печальнее. Не прошло и минуты, как явилась без спросу грустная мысль о Луизе. Потянув за эту ниточку, он последовательно извлек на свет железнодорожный вокзал, девичье лицо, отдаленно напоминающее Луизино, незнакомый умытый дождем двор с детскими качелями. Последняя сцена в трамвае пришла сама собой, неприятно соединившись с попыткой зевнуть.
Кое-как одевшись, он вышел из своей комнаты. Ничего не может быть хуже, чем проснуться около полуночи. Его слегка подташнивало, на виске, там, где над ухом пульсирует жилка, стучал болезненный и упрямый молоточек. Он представил, как должно выглядеть теперь его лицо, с распухшей челюстью, в отечных шрамах от складок подушки. В коридоре никого не было, в комнатах тоже было темно, лишь из кухни тянулось широкое полотно света и доносилось звяканье чайной посуды. Анна сидела посреди кухни на большом табурете, поджав под себя одну ногу. Сегодня Анна была какой-то другой: домашний халат, расписанный райскими птицами, живой и теплый очерк лица (вчера она показалась ему бесцветной занудой).
— Ага, проснулись! — она улыбнулась во весь рот, поворачиваясь к Мартыну. Похоже, она была искренне рада его видеть.
— Еще не совсем, — хрипло пробормотал Мартын, испугавшись собственного голоса.
— А я уже думала, что вы впали в спячку как… — она весело мотнула головой, стараясь сообразить, — как белый медведь.
«Почему, собственно, белый?» — хотел спросить Мартын, но вместо этого молча опустился на стул.
Она принялась хлопотать с ужином. Вскоре перед ним возникла тарелка с жареной картошкой и стакан чая. Кроме того, Мартын обнаружил на столе литровую бутыль темного орехового ликера, пустую ровно на треть.
— Как прошел день? — она села напротив, и с улыбкой любопытства заглянула ему в глаза.
— День прошел замечательно, — ответил Мартын. — Еще пару таких дней и меня повезут домой отдельными частями, — он приготовился рассказать трамвайную историю.
— Фу-у, какой вы пессимист,. — она не стала его ни о чем спрашивать, похоже, ей не хотелось сегодня сложных разговоров. — Наверное, какой-нибудь пустяк. Мужчины вечно раздувают проблемы.
Мартын посмотрел на сестрицу и вдруг понял, что та уже прилично выпила. Все это веселье было неспроста, она явно уже накачала себя ликером. Одинокое девичье пьянство — это был новый и не слишком приятный поворот событий.
— Мужчины может и раздувают, но женщины точно их создают, — ответил он немного обиженно.
— Да, и не говорите. Эти женщины, — сестрица махнула рукой, словно отгоняя мух. — Я тоже их недолюбливаю. Знаете, была бы моя воля, собрала бы всех в большую авоську и забросила бы куда-нибудь далеко-далеко… в Ледовитый океан!.. — она тряхнула головой и вдруг громко в голос захохотала, прикрывая рот растопыренными пальцами. — Представляете, будут там барахтаться, кричать: «Спасите нас! спасите!». А мужчины, представляете, будут проплывать мимо… на ледоколе будут проплывать — и гордо так надувать щеки, мол, — мы же вас предупреждали, предупреждали!.. — она снова захохотала, закидывая назад голову, кажется, уже забыв про Мартына и про все на свете.
— Какая вы сегодня веселая, — пробормотал Мартын. Он чувствовал себя неловко. Вместе с хохотом сестрицы по кухне отчетливо распространялся сладковатый алкогольный запах.
— А у нас тут, знаете, вообще очень весело, — живо откликнулась Анна. — Разве вы еще не почувствовали?
Мартын неопределенно покачал головой.
— Ну, не отпирайтесь, — какая вам корысть обманывать молодых девушек, — вы наверняка уже успели попасть в какую-нибудь историю? Да у вас и на лице написано.
— И что же там написано? — Мартын решил, что теперь уж точно ни за что не расскажет о происшествии с кондукторшей.
— Что написано? — Анна спрятала улыбку и наклонилась к нему ближе. — Сейчас я вам скажу, — она быстро перекинула острые коленки и, подперев рукой подбородок, в упор посмотрела на Мартына:
— Ну, во-первых, вы не тот, за кого себя выдаете. Никакой вы не жених… Может вы шпион? агент иностранной разведки?
Мартын ухмыльнулся и потрогал себя за нос. Сестрица продолжала уверенно смотреть ему в глаза. Эта Анна совсем не проста, подумал Мартын, разглядывая собеседницу. И чем-то удивительно похожа на Луизу. Тот же резвый ум, то же причудливое воображение. Ему вдруг пришла в голову утешительная мысль о том, что вся эта история с письмами и его приездом в Дивнодольск могла оказаться всего лишь холодным розыгрышем, придуманным сестрами со скуки, от желания как-то разнообразить провинциальную жизнь.
— Допустим, — он решил немного подыграть. — А во-вторых?
— Что «во-вторых»?
— Вы сказали, что, во-первых, я агент, и что на лице у меня написана какая-то история, случившаяся сегодня.
— Сегодня?.. — она опять на минуту задумалась. — Ну конечно, раз вы не хотите сами, я расскажу… Сегодня вы совершили первую попытку. Не знаю точно, как там все было, скорее всего, вы попытались выведать нашу главную тайну у какого-нибудь гражданина или, может быть, гражданки, — везде есть болтуны. Но здесь вы просчитались. Наши люди становятся ужасно нервными, когда дело касается тайны.
Мартын внимательно посмотрел на сестрицу. Она явно знала больше, чем должна была знать. Либо кто-то уже рассказал ей, либо некоторые вещи в этом городе происходили по давно заведенному и всем известному сценарию: приезжий сходит на перрон, на третьем часу пребывания над головой его устраиваются сомнительные пляски, на десятом — к нему привязывается алкоголик, на пятнадцатом — кто-нибудь из окружающих лупит его сумкой по физиономии.
Он попытался развить эту тему, задал еще несколько вопросов. Но сестрица вдруг потеряла всякий интерес к разговору. Неопределенно кивая в ответ на его вопросы, она рассеянно наблюдала, как Мартын ест картошку. Потом, забыв про своего гостя, отправилась в ванную, — минут пятнадцать Мартын слушал шелест душевых струй, проникавший через смежную стенку, и пытался сообразить, что делать дальше. Наконец, она вернулась, посмотрела на него, сквозь него добрыми и пьяными глазами, молча помахала маленькой ладошкой. Стало понятно, что на сегодня общение закончено.

11
Он вернулся к себе в комнату. Сна не было ни в одном глазу. Мысль о предстоящем бессонном томлении в тесной комнатке, в компании с двумя шкафами и кроватью наводила на него уныние. К этому добавлялось еще странное впечатление, оставшееся после разговора с сестрицей. Мало того, что она решила напиться без всякого повода, она еще взялась играть с ним в какую-то невнятную и неприятную игру. А хуже всего было то, что он так и не успел ничего узнать про Луизу. Луиза словно бы ушла в тень, казалось, они могут обходиться без нее, говорить о чем угодно, кроме самого главного. Это нужно было немедленно пресечь, нужно было сразу дать понять, что никто и ничто в этом городе не интересует его, кроме собственной невесты. (Это, впрочем, была фальшивая мысль: разговор с сестрицей оставил в нем странно-волнующий след.) Разумеется, такое больше не должно повториться: завтра он все возьмет в свои руки.
Мартын несколько раз прошелся взад-вперед по комнате. Нужно было найти способ отвлечься от назойливых мыслей. Остановившись у шкафа, он вытащил с верхней полки лощеную книжку с синеокой красавицей на обложке. Мистическая драма из европейской жизни, сквозистая на просвет от обилия диалогов — как раз то, что теперь было нужно. Раздевшись, он занял свое обтекающее ложе, повернулся под лампу, погрузился в текст. История оказалась довольно занятной.
Волей незнакомого автора главная героиня повести — миловидная гетера-телохранительница попадала в замок хмурого нувориша. Несколько страниц пространных бесед и блужданий под готическими сводами среди канделябров и рыцарских снастей ни к чему не обязывали. Интрига завязывалась с наступлением сумерек, когда ночь придвинулась к сводчатым окнам. Вдруг оказалось, что замок — это не совсем замок, а скорее гигантская усыпальница, фамильный склеп с подземными лабиринтами, тайными ловушками и родовитыми мощами в каменных нишах. Да и сам хозяин замка оказался не столько носителем благородных кровей и манер, сколько причудливым неврастеником, пленником своего воображения. Он, к примеру, был уверен, что каждое его погружение в ночной сон, есть ни что иное, как репетиция смерти, причем репетиция, в любой момент грозящая стать подлинным действием. Он хотел гарантий. Очаровательная телохранительница должна была стать еженощным стражем его навязчивого кошмара.
Примерно через час Мартын дошел до места, где хозяин замка перед отходом в спальную обитель (диковинная помесь просторного гроба и банковского сейфа) давал последние инструкции обескураженной даме. Сложная система запоров и шифров должна была удерживать юную берегиню подле спального сейфа своего патрона. Все было рассчитано так, чтобы они могли покинуть спальные покои только вдвоем, либо вместе же остаться там навеки…
Мартына отвлек сильный шум за дверью. Сначала был глухой удар о стену, словно кто-то налетел на нее с разбегу, потом что-то тяжелое и хрупкое рухнуло на пол, разлетелось на тысячу звонких осколков. Коротко вскрикнул женский голос, застучали шаги. Он перевернулся на живот, достал со стула наручные часы: половина второго ночи. Похоже, сестрица не считала это время подходящим для крепкого сна. Это предположение тут же подтвердилось: гулко протопали шаги по коридору, хлопнула кухонная дверь, потом развернулась какая-то длительная возня с грохотом табуреток, протяжными стонами и хлопаньем форточкой. Вероятно, сестрицу тошнило после ликера. Не совсем понятно, для чего нужно было лезть в форточку в доме, где исправно работала канализация.
Он попытался вернуться к чтению — ничего не вышло. Он выключил свет, закрыл глаза и попробовал настроиться на сон, — тот же результат. Несколько раз ему казалось, что шаги приближаются к двери. Тогда он открывал глаза и начинал смотреть на желтое полукружье над головой. Когда он очередной раз открыл глаза, она уже стояла рядом с кроватью.
— Вы слышите? — тревожным шепотом спросила Анна. Она была в ночной сорочке и пуховом платке, накинутом на плечи. Волосы на ее голове торчали как иглы ежа в разные стороны.
— Что? — Мартын приподнялся на локте.
— Как будто кто-то ходит… Вы не вставали сейчас?
Мартын, как мог, изобразил отрицание.
— И не вставайте, — тем же тревожным шепотом приказала Анна. — И вообще, постарайтесь, как можно меньше шуметь.
Она сделала несколько осторожных шагов вдоль стола, придерживаясь рукой за лакированный край, а когда стол кончился — качнулась в пустоту, но в конце концов успела зацепиться за спинку кресла. Уже знакомый густой запах абрикосового ликера добежал до Мартына.
— Я не понимаю, — Мартын нашарил рядом с собой халат и начал поспешно его натягивать, — что происходит?
— И не нужно понимать. Даже лучше, когда не понимаешь, — сестрица обращалась к нему, но при этом, казалось, совершенно его не замечала, — взгляд ее был приклеен к окну. — Я раньше тоже думала, что все понимаю, а оказалось совсем не так.
— В доме кто-то есть? — спросил Мартын, озираясь по сторонам. — Кто-то чужой?
— Нет, не здесь — там, — сестрица указала на окно. — Но вам лучше не подходить.
Поколебавшись минуту, — в словах Анны чувствовалась нешуточная угроза, — Мартын все-таки шагнул к окну.
На улице царствовала беззвездная, ветреная ночь. В доме напротив тускло светились три бессонных окна, постукивал жестяной подоконник. Двор был пустой, ни одной человеческой фигуры. Мартын нагнулся ближе к стеклу и сразу почувствовал, как пальцы Анны впились ему в плечо:
— Видите?!.. — Анна придвинулась к нему, не отпуская плеча: — Вон там, у куста сирени, — кусок тени как будто приклеился к скамейке.
Мартыну показалось, что она пытается спрятаться у него за спиной.
Кустов сирени было несколько. Если вообще это была сирень. В свете уличного фонаря поблескивали мелкие листочки неразличимого цвета, кланялся и раскачивал рукавами высокий кустарник, короткие тени, стараясь убежать по радиусу от фонаря, беспокойно ерзали взад-вперед по асфальту. Он наверняка различил бы человеческий силуэт в освещенном квадрате двора, если, конечно, тот не прятался где-нибудь за деревом.
— Там никого нет, — он попытался освободиться от пальцев Анны. — Никого.
— Глупости!.. — она еще крепче вцепилась в Мартына. — Он там. Конечно, он там. Вы просто не умеете смотреть.
Неожиданно для самого Мартына именно это предположение прорвало тонкую перегородку, за которой давно уже копилось его раздражение.
— Послушайте! — он довольно резко развернулся и взял сестрицу за плечи. — Мне это уже надоело. Кто-нибудь мне объяснит, в чем дело? Что у вас тут, в конце концов, происходит! — он слегка встряхнул сестрицу, и та, пискнув, округлила глаза. — Почему я второй день не могу найти Луизу? Почему никто здесь не разговаривает со мной по-человечески? Почему кондуктор в трамвае вдруг бросается с сумкой на пассажира?
— Только не надо меня трепать! — сестрица ловко вывернулась из его рук. — Никто не разрешал брать руками…
C трудом сохраняя равновесие, она вышла из комнаты. Мартын решил, что она ушла насовсем, но ровно через минуту сестрица вновь появилась в дверном проеме. В руках ее была бутылка ликера и два стакана. Она сделала пару шагов и, наткнувшись на стул, уселась на него с грацией тряпичной куклы:
— Иначе вы ничего не поймете, — лаконично определила она ситуацию. — Мне, кстати, можно не наливать.
Деваться было некуда. Мартын расставил посуду на столе. Себе, для лучшего понимания, налил полный стакан, сестрице — на донышке. Посидели молча. Мартын ждал, что сестрица начнет первой. Та, в свою очередь тоже чего-то ждала, тихонько раскачиваясь на стуле. Взгляд ее становился все более отсутствующим. Он взял стакан, понюхал и, со злости, выпил его залпом. Анна сделала то же самое. Пытаясь поставить стакан на место, она промахнулась мимо стола. Это ничтожное для пьющего человека событие подействовало на нее совершенно неожиданно.
— Вот видите — опять! — Анна сокрушенно покачала головой. — Он не хочет вставать на место, — она еще раз попыталась поставить стакан на место, и опять он проскользнул в сантиметре над крышкой стола.
— И знаете почему?
Мартын мрачно посмотрел на нее, не произнеся ни звука.
— Все потому, что мы падаем. В этом все дело. Все мы вместе валимся вниз с довольно большой скоростью, — она снова попробовала вернуть стакан в исходное положение и с тем же результатом. — Видите, стол убегает у меня из-под руки. Причем ночью гораздо быстрее, чем днем.
Мартын тяжелым взглядом посмотрел на стакан, потом перевел взгляд на сестрицу. Неприятно заныло сердце за грудиной: опять это дыхание черноты — пугающее, затягивающее… С пятой попытки ей удалось вернуть стакан в начальное положение. Мартын отметил это со странным облегчением.
— Все падают, — с обреченностью продолжала Анна; ею вдруг овладело сумрачное вдохновение. — Не только этот стол. Мы с вами тоже… И даже та женщина — домохозяйка, видите, окно напротив. Она думает, что стоит на кухонном паркете и варит ужин своему благоверному, а на самом деле она вместе с горячей кастрюлькой супа в руках летит вниз с огромной скоростью. Она падает уже несколько месяцев, я это точно знаю, она валится вниз вместе с домашними тапочками, вместе с незавитой челкой, вместе с тоскливыми мыслями о чужих детях, вместе с неоплаченными долгами и неоконченным романом… И герой ее романа, будьте уверены, тоже катится вниз. Он, может быть, думает, что летит сейчас по главному проспекту, как ночной автомобильный Бог, а в действительности он накатом съезжает в бездну. И вместе с ним туда отправляется его блестящая машина, его еще более блестящая — слепит глаза — карьера, его керамические протезы в верхней челюсти, его желание вечно оставаться молодым, его невозвращенные кредиты, его не начатый еще как следует роман, — все это валится вниз, поверьте мне на слово. И все это уже совсем скоро рухнет на землю с ужасным грохотом…
Сестрица передохнула; глаза ее из-под густых ресниц светились мрачной одержимостью. Она, похоже, давно уже перестала замечать, что в комнате есть кто-то еще. Ее монолог сосредоточился на незримом слушателе в полуметре от собственного носа.
Мартын, между тем, сидел молча, откинувшись на спинку стула. Поначалу он еще надеялся получить ответ хотя бы на какой-то из своих вопросов, но потом, завороженный, обмороченный непрерывной круговертью слов и неожиданно ударившим в голову ликером, начал терять связь с реальностью. Он плыл по волнам сестрицыного голоса, не в силах ни повернуть, ни сойти на берег.
— Все падают, — продолжала сестрица. — Сегодня я видела, как падали влюбленные, целуясь на мосту. Красиво. Вместе с ними падали вечерние огни на воде и речные чайки на перильцах. Вместе с ними падали их клятвы, рассыпались на отдельные слова, становились прелестной дребеденью. Даже их дети, которым вряд ли суждено родиться, проступали в воздухе, словно облачка надежды, падали вместе с ними, потом отлетали вверх, не поспевая за падением родителей…
Анна закрыла глаза. Мартын подумал, что она заснула, растворившись в собственных грезах, но через минуту вновь услышал ее голос:
— Раньше я думала, что все наоборот. Когда мне было пять лет, у меня было такое чудесное чувство, как будто я качу большой шар впереди себя, весь в голубых незабудках. Я была уверенна, что еще немного подросту и обязательно начну подниматься на этом шаре над крышами, над улицей, к самому небу. Странно, но мне тогда казалось, что все взрослые именно так и поступают: глупо, согласитесь, все детство привыкать к шару, если потом нельзя будет на нем полететь… Но кто-то забрал мой шар. У вас есть сигарета?
— Что? — Мартын встрепенулся.
— Хочется курить.
— Я сейчас принесу.
Поднявшись с кресла, Мартын ощутил некоторую шаткость пола под ногами. Потребовалось усилие, чтобы преодолеть несколько метров до платяного шкафа. Нащупывая шелестящую пачку сигарет в кармане своей куртки, Мартын подумал о том, что сестрица явно не в себе. Она, бесспорно, была занятной рассказчицей, как, впрочем, и Луиза, но ум ее как-то странно пенился и перебегал через край, словно шампанское в неловких руках. Хорошо еще, если окажется, что виной всему только алкоголь, — могло обнаружиться и что-нибудь похуже. И было что-то еще, какое-то новое и сильное впечатление, для которого он никак не мог собрать слова.
Приняв сигарету с холодным кивком благодарности, Анна склонилась над зажигалкой; взгляд ее, по-прежнему, был мутным, погруженным в зазеркалье собственных мыслей. Похоже, пока он ходил за сигаретой, она ушла в своих размышлениях далеко вперед, если, конечно, в ее монологе, вообще, была какая-то последовательность.
Он один, понимаешь, единственный среди всех нас, крепко стоит на ногах. — Мартын отметил, что она самовольно перешла на «ты». — За него еще можно ухватиться, все мы еще можем повиснуть на нем, если только хватит духу. Но главное даже не в этом. Главное — прийти к нему, сделать первый шаг, а это самое страшное!
— Я не понимаю, — Мартын попытался перевести разговор в более разумное русло, — кто такой «он», о ком ты, вообще, говоришь?
— О ком?.. — она глубоко затянулась, ее лицо вдруг показалось Мартыну изможденным и постаревшим, словно скрывавшим в себе давнюю невысказанную муку. — Если бы я знала… Если бы я могла найти слово. Наверное, всем стало бы легче. Хотя это глупо. Мне кажется слова — это лишь способ играть в прятки с самим собой. А здесь нужно смотреть во все глаза.
— Допустим. Но я все равно не понимаю. Все говорят какими-то намеками, каким-то тарабарским языком. А мне хочется простого и ясного ответа…
— Я не могу, — прервала его Анна, но он не был уверен, что она обращается именно к нему.
Потом она погасила сигарету и закрыла лицо руками, словно защищаясь от его вопросов.
— Почему? — осторожно спросил он.
— Я не могу, — глухо повторила она из-под ладоней.
12
Анна покинула его комнату также неожиданно, как и появилась: Мартын полез открывать форточку, чтобы разбавить свежим воздухом густеющую сигаретную дымку, а когда спустился с подоконника — обнаружил только пустой стул. Бутылка с остатками ликера тоже исчезла. Было очевидно, что она ушла насовсем.
Мартын почувствовал себя обманутым. Еще час назад он был уверен, что откровенный разговор с Анной вернет все на свои места, что ему удастся, наконец, нащупать ниточки, ведущие к Луизе, а заодно и объяснить некоторые странности в поведении горожан. Теперь все окончательно запуталось. Он еще мог объяснить себе желание напиться в одиночку, — не так много радости имеет женщина в этом захолустье, но что означали эти детские игры со стаканом, и этот дикий монолог о всеобщем обрушении? Едва ли она в самом деле была сумасшедшей. Тут что-то другое: какое-то сильное впечатление, какая-то мрачная загадка.
Чувствуя, что не в силах теперь разгадывать загадки, Мартын разделся и лег в постель. Первая синева уже разлилась по небу, в комнате стало светлее и как-то пустыннее. Он отвернулся к стене и сразу почувствовал, что начал кружиться, соскальзывать, ритмично, вместе с ударами сердца, двигаться куда-то вперед и вправо, словно на мягкой конвейерной ленте. Кружение было приятным. Он чувствовал себя большой рыбой в водяной воронке, потом газетным листом, вращаемым ветром.
Потом ему приснился сон, длинный и жуткий.

Началось все в туманном помещении с одинокой свечой, стоящей на полу. В комнате было несколько человек, предположительно старых знакомых Мартына. Он не видел лиц, проступали лишь отдельные детали: смуглая мужская рука в белой манжете, длинная нить речного жемчуга на открытой груди, темная тонкая оправа очков на веснушчатом носу. Разговор шел о Луизе.
«Когда случается что-нибудь подобное, — говорила нить жемчуга, — чувствуешь себя полной дурой: как будто это ты во всем виновата».
«И все-таки, надо ему сказать, — откликнулась белая манжета. — Глупо делать вид, будто ничего не произошло».
«Надо послать ему телеграмму, — продолжила нить жемчуга. — Надо написать прямо: соболезнуем, жмем ослабевшую руку, льем общие слезы».
«Нет, нет, только не надо торопиться, — рассудительно встряли очки. — Я, например, уверен, что произошла ошибка. Все мы отлично знаем, как работают эти заведения».
«А я, все-таки, отправлю телеграмму, — настаивала нить жемчуга. — Возможно, к его приезду тело будет еще теплым. В крайнем случае, мы всегда сможем натереть градусники».
Это они о Луизе, — с какой-то отстраненной печалью подумал Мартын, — Луиза умерла. Он повернулся назад, чтобы выйти из комнаты, но выхода нигде не было видно. Тогда он, осторожно, чтобы не привлечь внимания, пошел по периметру комнаты, на всякий случай ощупывая стену перед собой ладонью. Он сделал один полный круг и пошел на второй, когда его, наконец, заметил один из переговорщиков, обладатель очков. Они и вправду были знакомы: когда-то учились на одном курсе.
«Ты, конечно, понимаешь, что все это полная ерунда! — он быстро приобнял Мартына за талию и повел к двери, которая, оказывается, давно была открыта. — Никому нельзя верить на слово. — За дверью потянулся узкий коридор, но уже через несколько шагов сокурсник, мановением руки распахнул справа еще одно помещение, напоминающее больничную палату. — Я уверен, что она еще здесь. Сейчас я тебе покажу… — они вошли внутрь. С видом заправского сыщика он подошел к бледной тумбе, потом потрогал рукой незаправленную постель. — Обрати внимание, простынь еще теплая: тридцать два и семь десятых по Цельсию. И вот тут, в углу, смотри внимательно — комнатная пыль еще держит женский контур. Немного терпения — и я предоставлю тебе ее во всем блеске…»
Но он уже не слышал; тревожная волна предчувствия подошла сзади и потянула его за собой. Сразу распалась на белые трепещущие полотнища больничная палата, угас голос сокурсника, моловший уже совершенную чепуху. Он быстро сбежал по круговой лестнице, вышел в больничный дворик. И сразу увидел Луизу. Она сидела на траве, в углу, где смыкались два кирпичных здания, даже не сидела, а как-то странно полулежала, задрав высоко вверх левый локоть и сильно вывернув шею вправо так, что лица почти не было видно.
«Луиза?..» — проговорил он, не решаясь пойти вперед.
Он почувствовал, как она сделала усилие повернуться, но усилие это ни к чему не привело.
«Это ты, ты нашел меня…» — это был ее голос, одновременно низкий и нежный: живой голос Луизы.
«Это я. Я пришел за тобой».
«Ну, конечно: ты пришел, — голос ее был странно рассеянным, чего никогда раньше не случалось. — Я знала. Вчера я поставила третью кружку, когда разливала чай. И каменщик, ты его знаешь, держал все двери открытыми…»
Мартын шагнул вперед. Было непонятно, кто такой каменщик. Но теперь не было времени разбираться; он должен был как можно скорее вытащить ее из этого темного угла.
«А сегодня… — продолжала она в задумчивости, по-прежнему глядя куда-то в сторону, — сегодня мне как-то нехорошо. Такая тоска… Как будто что-то вот-вот случится. Или уже случилось… только мне никто не говорит».
Он сделал еще несколько шагов. Теперь ему было отчетливо видно, что мешало ей двинуться. Она не сидела у стены, она была внутри стены, она была вдавлена в кирпичную кладку, словно это был не камень, а какая-то вязкая масса; над стеной виднелась только верхняя часть туловища, левое бедро, прикрытое подолом платья и рука, жутковато вывернутая наружу.
«Луиза!..» — он замедлил шаг, чувствуя, как по сердцу побежал холодный сквознячок.
«Так душно… — она снова попыталась повернуться и снова — неудачно. — Так хочется вздохнуть…» — ей удалось лишь слегка приподнять голову. Из-под челки выглянул серый зрачок. Этот зрачок был ужасен — чужой, мертвый, закатившийся под веко.
Мартын замер на месте, неживой от ужаса. Он вдруг понял, что все было ложью: ее поза, каждое ее слово, ее попытки вывернуться из камня! Это была не Луиза! Это существо было частью стены, вросшим в кирпич, пустившим корни в бетонный фундамент.
Своим холодным мертвым зрачком она разглядела смятение на его лице.
«Ты видишь… видишь!.. — она рванулась всем телом в последней попытке освободиться. Ничего не вышло. И тогда она вдруг завыла пронзительно и дико. — Каменщика!! Каменщика! Позовите каменщика! Пожалуйста, пожалуйста — каменщика!..»
Мартын попятился назад, каким-то чудом оказался снова в коридоре, пополз вдоль стены, потом понесся вперед гигантскими трехметровыми шагами, чувствуя на своей спине взгляд неживых зрачков, слыша в голове неутихающий вой: «Каменщика! Пожалуйста, каменщика!» Вбежал в больничную палату, и с разбегу в кровать — горячую, влажную, развороченную, под одеяло, под простыню, глубже — в колючий пух перины: нигде не было спасения!.. Снова рванулся, соскочил, побежал к другой двери, волоча на ноге простыню, в прихожей расшиб коленку о дверцу комода, ругаясь и подвывая, влетел на кухню, затопленную утренним солнцем, и снова назад — к спасительной двери Аниной спальни, запертой изнутри: забарабанил кулаком, завопил звериным воплем: «Каменщика! черт возьми: каменщика!!»

Когда он пришел в себя, стало стыдно и страшно.
Он стоял в прихожей в одних плавках. Саднило колено, сердце стучало и вздувалось где-то под самой шеей. За дверью, которая всего лишь открывалась в другую сторону, виднелась пустая спальня, — Анны уже не было дома.
Он поозирался по сторонам, постепенно приходя в себя. Было ясно, что случилось прескверное, случилось то, что он никак не мог от себя ожидать: он потерял контроль над собственным сном, перетащил свой ночной кошмар в дневную явь. Было что-то нестерпимо унизительное в том, что кто-то другой, какая-то дикая, вышедшая из ночи сила начала двигать его руками и ногами, заставила его вопить, точно полоумного, в пустой квартире.
Пора было все это заканчивать.
Мартын вернулся в спальню. Медленно, словно все еще был околдован сном, надел брюки, затем футболку, которую долго заправлял под ремень — руки все еще дрожали, потом взялся складывать сумку. В конце концов, Луиза его поймет. Еще одна такая ночь, и он не сможет не то что заниматься поисками, но и просто совершать осмысленные поступки. Полотенце, смена белья, электробритва, — все уместилось на дне сумки с привычной легкостью. Теперь оставалось совсем немного: начертить на листе бумаги несколько прощальных слов: не входя в детали и ничего не объясняя, просто поблагодарить за гостеприимство, сослаться на внезапные обстоятельства, — пусть понимают, как захотят.
Найти чистый лист бумаги в квартире сестер оказалось совсем непросто. Он последовательно обошел все три комнаты, подвигал ящики комода, порылся на книжных полках. В конце концов, белый лист бумаги обнаружился в самом неожиданном месте: он лежал на кухонном столе, прижатый тарелкой с тремя дежурными бутербродами. Легкая иноходь сестрицыного почерка пересекала его по диагонали:
«Мартын, милый, простите меня бога ради за вчерашнее. Сама не понимаю, зачем я напилась… Если вы не слишком рассердились, давайте встретимся в обеденный перерыв в кафе «Магнолия». Есть новости от Лизы». (Дальше следовал адрес и маршрут рейсового автобуса).

13
Траурный митинг на набережной продолжался. Совсем недолго пустовало место у микрофона после ухода литератора. Не прошло и минуты, как из тесной когорты в окружении градоначальника довольно ловко для своих пышных форм выскользнула белокурая дама лет пятидесяти. Дама была хорошо известна. Широкому кругу она была известна, как бескомпромиссная попечительница детских учреждений, в кругу гораздо более узком ее знали как сочинителя нравоучительных брошюр по вопросам семьи и брака. Выйдя к микрофону, она быстро поправила волосы, кашлянула пару раз и стала похожа на школьного завуча, ведущую юбилейный вечер.
— Дорогие мои!.. — ко всем достоинствам, попечительница еще обладала сочным голосом и проникновенной интонацией. — Пусть простят меня взрослые, но сегодня, в день нашей общей печали, я хотела бы обратиться к тем, кто только начинает свою жизнь.
Она сделала необходимую паузу, после чего ее голос стал еще более проникновенным:
— Мои милые мальчики и девочки! Вы должны помнить, что жизнь дается нам один раз. И только вы сами в ответе за то, что из нее получится… Бывает, проживет человек — словно мышь пробежит по паркету. Умрет, — останется от него только две царапины на полу. Но бывают люди иной породы. Жизнь таких людей, как ход ледокола, оставляет за собой широкую полынью чистой воды.
Попечительница шумно вдохнула воздух; сливочные локоны ее трепал речной ветер. Для похоронной речи в ней, пожалуй, было слишком много жизни.
— Еще вчера наша общая судьба и судьба каждого из нас была окружена вечным льдом неизвестности. Как каторжные рабочие, связанные цепями, мы брели друг за дружкой по извечному кругу своих забот, с тайной тоской глядели на холодные далекие звезды. Вы представить себе не можете, как узок, как темен был мир нашей юности, каким безнадежным казалось нам наше будущее — время старости и угасания. Никто не мог даже предположить, что еще при нашей жизни звезды приблизятся к нам, что мы своими глазами увидим огни на мачтах, ощутим ход могучего корабля… И пусть мы еще немного боимся — нас пугает блеск холодной воды, но самые смелые из нас, те, кто рискнул возвыситься над собственной природой, уже спускают на воду свои парусники… И будем вечно помнить о том, кто первым расколол лед, кто первым подарил нам Надежду!
Речь завершилась на подъеме. Однако вдохновенная патетика попечительницы не вызвала особого отклика в рядах слушателей. Несколько голов согласно покивали, на этом все и закончилось.
Небольшая заминка вышла, когда очередь дошла до следующего оратора. Им должен был быть профессор биологии, стоявший у основания трибуны с кислой миной и казавшийся совершенно безучастным к происходящему. На увещевательный шепот расторопного организатора действия, моментально к нему проскользнувшего, профессор только с сомнением покачал головой. Распорядителю пришлось забежать с другой стороны и перейти на различимый фальцет. Вероятно, он нашел убедительный аргумент, потому что лицо профессора изменилось: словно очнувшись от дремы, он весь пришел в движение и с юношеской живостью начал взбираться на трибуну.
Впрочем, он мог бы и не торопиться. Дело в том, что именно в этот момент внимание участников церемонии безотчетно переключилось с трибуны на события в ближайшей атмосфере. Два газетных листа, ловко подхваченных со скамьи порывом ветра, взмыли над притихшим собранием. Красиво и бессмысленно они проплыли над трибуной, опасно приблизились к катафалку, прошелестели над обнаженными головами военных, обменялись короткими объятиями с фонарным столбом и, наконец, провожаемые сотней глаз, отправились дальше по своим ветреным делам. Из всех присутствующих живо отреагировал на это событие только юродивый юноша, давно дожидавшийся чего-нибудь подобного. Изумленно вскрикнув, он устремился за бумажными птицами, радостно приволакивая ногу. При этом на лице его было столько энтузиазма, словно там, на белых страницах была написана последняя истина о его неказистой судьбе.
Газеты все еще вальсировали в воздухе, когда профессор, наконец, добрался до микрофона.
— Прежде всего, я хотел бы выразить соболезнование родным и близким покойного, — начал он бесцветным голосом, впрочем, с интонацией, внушавшей чувство доверия и основательности. — Все мы, кто знал и любил господина Доба, сегодня понесли колоссальную утрату. Но я скажу больше: невосполнимую утрату понес весь цивилизованный мир, все мыслящее и чувствующее человечество… Кто-то может спросить, при чем здесь человечество? какое значение для человечества может иметь уход одного человека? Что ж, я отвечу этим господам: в данном случае — решающее. Все дело в том, что в лице Бостода Доба мы имеем вовсе не частное явление. В данном случае мы имеем дело с событием грандиозного, я бы даже сказал — космического масштаба!..
Странное впечатление рождалось при взгляде на профессора. Во-первых, на его лице сохранялась кислая презрительная гримаса, во-вторых, с каждым новым поворотом темы, ему казалось все труднее преодолевать сопротивление текста. Говорил он с таким нажимом, словно пытался затолкнуть свои фразы в слушателей вместе с пробелами и знаками препинания.
— И утверждение это отнюдь не голословно, — продолжал профессор. — По нашим данным, с начала известных событий, то есть с того момента, как господин Доб, если можно так выразиться, обозначил свое присутствие — мы все стали свидетелями поразительных явлений… Так, средняя температура воздуха в отчетном году выросла на три целых две десятых градуса по сравнению с предыдущим. Существенно изменилась роза ветров; преобладающее положение заняли южные и юго-западные ветры. Соответственно, в этом году мы наблюдаем устойчивую оттепель с первых чисел апреля, чего почти не случалось прежде, и необыкновенно раннее раскрытие почек на деревьях и кустарниках… Но и это еще не все, — произнес профессор с особым нажимом, при этом на его уксусной физиономии обозначились жесткие черточки. — По нашим последним данным у пациентов травматологических отделений возросла скорость заживления ран, в среднем на три целых шесть десятых часа, а у новорожденных на два с половиной удара увеличилась частота сердечных сокращений…
— Кстати, о новорожденных, — профессор поднял голову и, почти с ненавистью, оглядел собрание. — Благотворные изменения в атмосфере Дивнодольска неожиданно сказались и на тех, кто только собирается появиться на свет. Несколько последних месяцев в родильных домах нашего города мы фиксируем симптом под названием «хохот эмбриона». Суть его в следующем: некоторые из младенцев, предчувствуя небывалую радость явления в мир, еще в утробе начинают широко улыбаться. Когда же до родов остается несколько дней, их совершенно невозможно унять. Широко разевая рот и вздрагивая всем телом, они хохочут целыми сутками, не останавливаясь… Но и это еще не все…
Слушая профессора, градоначальник, стоявший на углу трибуны, вдруг нахмурился и тронул за рукав молодого человека в черном костюме. Тот, в свою очередь, проворно придвинулся к профессору и деликатно ущипнул его за мизинец. Похоже, значение этого жеста было хорошо известно профессору. Он сделал короткую паузу, лицо его прояснилось. Эмбрионы тут же были забыты, и речь довольно быстро пошла под уклон.

14
Было около десяти утра, когда Мартын закончил собирать дорожную сумку. Но с отъездом из города он решил повременить — появился еще один шанс. Прочитав еще раз записку, Мартын сел на мягкий кухонный стульчик и закрыл глаза. «Есть новости от Луизы». — Великолепно. От этих слов, впервые за двое суток повеяло надеждой. Но почему, черт возьми, Анна ничего не сказала ему вечером, почему непременно нужно заводить интригу! И что значит — «новости»? Какие это новости: Луиза возвращается домой? Луиза выходит замуж за другого? Луиза вообще никого не хочет видеть? Зачем тогда все эти китайские церемонии?
Ответа на эти вопросы не было.
Но было что-то большее. Он вдруг ясно это ощутил: было что-то большее и в этом странном отдалении Луизы, и в этой дикой истории с кондуктором, — Мартын потрогал опухшую щеку и поморщился от боли, — и в этих безумных ночных монологах сестрицы. Было что-то другое: неуловимое, неосязаемое, но при этом очень влиятельное: какой-то жутковатый привкус в самом здешнем воздухе, горловая шаманская нота, упрятанная в привычных звуках, тайная вибрация страха, передающаяся через прикосновение, через прямой взгляд в глаза…
Он прошелся по кухне, отхлебнул холодного чаю, приготовленного Анной, подвигал взад-вперед тарелку с бутербродами, безотчетно пытаясь восстановить гармонию клееночного узора. Разумеется, все это выдумки. Правда состояла лишь в том, что Луиза, наконец, объявилась. И если ему повезет, они встретятся уже сегодня.
Пожалуй, стоило немного подготовиться. Во-первых, побриться, — Луиза всегда скептически относилась к мужской щетине. Во-вторых, слегка изменить имидж: темная рубашка вместо джемпера и обязательно пиджак, — никакая другая одежда не дает такой точной пропорции между защищенностью и свободой, как расстегнутый пиджак. Можно подумать и о букете: к примеру, три кофейные розы или пять лиловых тюльпанов, — точеные змеиные головки, жало спрятано где-то внутри.
С бритьем он справился быстро, отделавшись двумя порезами шеи. С рубашкой пришлось повозиться: смятая в гармошку в углу сумки она требовала основательной работы утюгом. Где-то между рубашкой и брюками Мартыну пришло в голову поинтересоваться погодой. Он дернул занавеску. В окно влез радостный мандарин утреннего солнца. Два белых листа, словно медленные птицы спланировали с подоконника. Первый оказался абсолютно пустым, на втором — знакомый скачущий подчерк Анны с помарками и летящими приписками. Он подошел ближе к окну и с небольшими усилиями извлек из чернового текста вполне законченное стихотворение:
Грустен сад и грустны лица,
Перевернута страница,
Одинокая гробница
Мокнет под дождем.

И в парении хрустальном,
В такт ударам погребальным,
Откровением печальным
Слышен голос твой:
«Страшно, страшно, милый друг,
Не узнать любимых рук:
Каменный замкнулся круг
Вечных
слез…»
Оказывается она еще и поэтесса. Мартын вспомнил прошедшую ночь: блестящую челку, черноглазую барышню в сигаретном дыму, бормочущую, точно в забытьи, туманные фразы, и испытал неожиданное чувство: быстрое и нежное ущемление души. Это чувство как-то связалось с тонким цветочным запахом его подушки, с бутербродами на тарелке, приготовленными к его пробуждению, с незаконным обращением «милый», мелькнувшим в тексте записки; потребовалось усилие, чтобы отогнать от себя сладкое наваждение… Во всяком случае, стихотворение многое объясняло. Он почти уже уверил себя в мысли, что сестрица слегка не в себе, но теперь причины ее страхов и мрачной мечтательности получали новое объяснение, — настоящий поэт ведь тем только и живет, что призывает к себе хмурые тайны.
До назначенной встречи оставалось чуть больше часа. На всякий случай, — неизвестно, чем закончатся эти переговоры, — он поставил у порога дорожную сумку. Еще раз изучил маршрут, пересчитал наличные деньги, почистил ботинки. Исполнение простых ритуалов путника вернуло ему чувство уверенности, ощущение внутренней точки опоры; пожалуй, теперь он был готов к любому исходу.

До автобусной остановки было довольно далеко. Он вышел из подъезда, повернув налево, прошел внутренними двориками почти до самого проспекта, в густой и пахучей тени рябин замедлил шаг. Надо было, наконец, набраться мужества и сознаться себе в самом главном. Разумеется, у Луизы роман и роман, по-видимому, не слишком удачный, иначе, зачем было скрывать его от родной сестры. Вероятней всего, роман этот пошел на спад, во всяком случае, очень хотелось в это верить. Может статься, не сегодня завтра она вернется домой с повинной. К этому стоило подготовиться. Может просто сделать вид, что ничего не произошло? Короткий летний обморок,— с каждым может случиться… Сосредоточенный мужчина в спортивном костюме прошел мимо, ощутимо толкнув Мартына плечом. Краем глаза Мартын успел подметить несоответствие: сам мужчина был маленький, едва доставал ему до второй пуговицы, зато имел огромную голову и вдобавок ко всему — широченный кусок медицинского пластыря на лбу. Нужно быть осторожней… Да, быть осторожней: Луиза — это всегда очень хрупко. Когда она вернется, он должен взять себя в руки: несколько слов о погоде, потом столичные новости, потом что-то вроде: «У тебя замечательная сестрица, мы успели подружиться, дожидаясь тебя». Тонко, маленькая капля яда. Если почувствует, будет заметно. Тогда еще не все потеряно… Что-то было странное в движении коротышки: двигаясь перпендикулярно потоку машин и людей, он, казалось, не замечал возникающих на пути препятствий: переходя дорогу, он едва не столкнулся с автобусом, взбираясь на бордюр, шаркнул рукавом милицейский джип. Остановился на секунду, пропуская коляску, и сразу же устремился вперед, не отклоняясь ни на шаг от прямой линии… Пожалуй, Анну можно было понять: среди этих людей и впрямь сойдешь с ума, куда он идет, господи, куда он идет!..
Дальше произошло все в одно мгновение: следуя избранной прямой и набирая скорость, коротышка пересек тротуар, влез на цветочную клумбу, — сочно хрустнули ирисы, уронили лиловые головки тюльпаны, и, не меняя ни шага, ни выражения лица, с разгона врезался в фасад пятиэтажного дома.
Глухой звук удара, сдержанный стон, потом тишина.
Мартын огляделся по сторонам. Ни один из прохожих из десятка двигавшихся по тротуару даже не повернул головы, милиционер в окошке джипа безучастно прикуривал сигарету. Ощущение щекочущей пустоты за грудиной: кажется, вот-вот расхохочешься, а еще вернее — упадешь в обморок, из которого уже никогда, никогда…
Не представляя, что нужно делать, но подчиняясь внутреннему импульсу, Мартын поспешил к пострадавшему. Он не прошел еще и половины пути, как история повторилась: выбравшись из куста сирени, немного клонясь влево, коротышка похлопал ладонью по стене и, отойдя на шаг, снова бросился на стену.
Когда Мартын подошел к нему, коротышка лежал на спине.
— Зараз больше двух попыток нельзя, — хрипло произнес коротышка. К изумлению Мартына, в его голосе сквозило тайное удовлетворение.
Теплый ветерок качал куст сирени над его головой, ворошил копну пшеничных волос. Свежая ссадина на его лбу сочилась кровью, несколько капель уже упало на лист одуванчика… Дурной сон и больше ничего.
— И ведь только размякла, стерва! Еще бы раз, — с азартом проговорил коротышка.
— У вас кровь…
— Ерунда, — коротышка достал платок и промокнул свежую рану. — Голова — крепкая штука — пружинит как паровозная рессора. Кстати, если будете пробовать — бейте с налета! Не давайте ей опомниться.
Мартын посмотрел на окровавленный платок коротышки и вдруг почувствовал смертельную усталость:
— Вы предлагаете мне попробовать?
— А почему бы и нет, — коротышка поднялся с земли и принялся отряхиваться. Его по-прежнему сильно клонило влево. — Я надеюсь, вы не из этих мягкоголовых, что пишут на стенах идиотские фразы. Они думают, что его можно разжалобить, они думают, что его можно увлечь сентиментальной идеей. Незаконные дети клянчат копеечку у слезливого папаши-миллионера. — Ничего не выйдет! Я говорю вам, а вы передайте другим: пора прекратить эти игры в доброго барина. Его совершенно не интересует, как мы страдаем, волоча ярмо, которое сами на себя повесили. Все, что он хочет — это продолжения. Каждый из нас однажды должен сделать невозможное.
Ну, этот-то точно сумасшедший, подумал Мартын. Острое чувство сострадания в нем сменилось ощущением тошноты. К тому же он мог быть опасен, гораздо опасней, чем вчерашний кондуктор.
— Каждую ночь я вижу один и тот же сон, — продолжал коротышка с нарастающим ожесточением: — Абсолютно гладкая стена, усеянная карабкающимися людьми. Они похожи на муравьев, они упорно ползут вверх, — тысячи, миллионы перепуганных приматов. Сзади поднимается на горизонте огромная волна, бешеный вал воды. Полный ужас и никакой надежды: те, кто только начал ползти, обречены утонуть, тех, кто залез на самый верх, наверняка снесет воздушной волной. Остаются секунды, времени на раздумья нет, волна приближается, и воздух сжимается как пружина… И что, вы думаете, я делаю в этот момент? — он вопросительно посмотрел на Мартына.
— И что же вы делаете? — нехотя спросил Мартын.
— Я подчиняюсь своему инстинкту! Единственно верное решение: я поворачиваюсь лицом к стене, я начинаю разбег: все быстрее, быстрее, с каждым шагом скорость удваивается…. Наконец, земля под ногами взрывается, загорается воздух, я встаю на крыло — и на скорости полторы тысячи миль в час вхожу в стену как бронебойная пуля!.. Понимаешь, о чем я говорю?
— Да, я понял. — Мартын повернулся, давая понять, что разговор окончен.
— Ты понял? Этого мало, — одной рукой прикрывая разбитый лоб, второй он схватил Мартына за рукав. — Ты объясни мне лучше, почему это должен делать я! Почему не ты?! Может быть, ты инвалид? Или ты хочешь выскочить отсюда через чужую дыру?
Пора было это прекращать. Мартын вырвал свой рукав и, ни слова не говоря, двинулся вдоль по тротуару. Коротышка пытался какое-то время его преследовать, давая тяжкий левый крен, но скоро наткнулся на скамейку, и так и остался на ней сидеть, рассерженно бормоча и грозно поводя бровями.
15
Растревоженный происшествием, Мартын не сразу сориентировался с маршрутом своей поездки. Первый автобус увез его в направлении прямо противоположном необходимому. Выйдя на конечной остановке, он минут двадцать в задумчивости бродил среди подсолнухов и дивной высоты кукурузных злаков, пока не сообразил, наконец, тем же маршрутом отправиться обратно. Кафе «Магнолия» удалось найти гораздо быстрее. Оно занимало весь первый этаж мрачного трехэтажного здания и просвечивалось насквозь утренним солнцем.
Мартын заметил Аню еще на подходе к кафе: она сидела на металлическом стульчике за большим витринным стеклом. На ней был темный деловой костюмчик. Короткая подвитая челка и высоко поднятые плечи жакета придавали ее облику мальчишеское выражение. Это ощущение, впрочем, тут же исчезло, когда стали заметны напряженные, тесно сжатые коленки и тревожный взгляд ищущих глаз. Когда Мартын, пройдя через стеклянную с колокольчиком дверь, оказался у ее столика, она встретила его улыбкой неподдельной радости.
— Хорошо, что вы пришли, — проговорила она и заглянула ему в глаза. — Я уже подумала, что больше вас не увижу.
— Почему вы так решили?
— Я не очень хорошо себя вчера вела… — она виновато покивала головой. — И у вас был такой вид. Вы наверняка подумали, что у Лизиной сестренки не все в порядке с головой.
— Подумал, — честно признался Мартын. — Потом передумал.
Минуту оба помолчали. Анна наклонилась к своей сумочке, порывшись, извлекла оттуда платок, пачку длинных сигарет, металлическую зажигалку, разложила все на столе, подумав, вернула платок назад в сумочку.
— Вы прочитали мою записку?
Мартын кивнул. Вопрос был формальный: если бы он не прочитал записку, он не оказался бы в этом кафе.
— Я не хотела вас будить. Ночь была такой беспокойной… — она достала из пачки сигарету и принялась разминать ее пальцами. — Я пыталась к ней дозвониться, пока вы спали, — есть один телефон…
Мартын наклонил голову, сохраняя бесстрастное выражение лица, — именно так стоило встречать приговор, каким бы он ни был.
— Вам, скорее всего, не понравится то, что я сейчас скажу. Луиза… В общем, она, вероятно, не сможет с вами увидеться, — Анна украдкой глянула ему в глаза, оценивая произведенное впечатление. — Во всяком случае, в ближайшие дни это никак не может случиться.
Мартын вытащил из кармана сигареты. В принципе, он ожидал чего-то подобного. Осталось понять, насколько окончателен этот приговор.
— Почему? Вы ей сказали, что я ее ищу?
— Конечно, я сказала. — Анна опустила голову. — Только все это зря. Мне кажется, она в таком состоянии… Я не уверена, что она может полностью отвечать… — вы понимаете меня? Возможно, нужно просто подождать, или попытаться еще раз, потом, когда все это закончится.
— Я не понял, — Мартыну вдруг вспомнился сегодняшний сон, — Луиза больна?
— Нет, не то, совсем не то! — Анна беспомощно замотала головой. — Мне кажется, она слишком близко все приняла, слишком горячо взялась за дело, не так, как мы все. Вы же знаете, она не может просто так сидеть, если уже затронуто главное…
— Подождите, — Мартын начинал терять терпение. — Я все равно не понимаю: что именно «затронуто»? Что вы имеете в виду?
— Ах, боже мой, — она была близка к отчаянью, — ну зачем вы меня спрашиваете? Разве это можно объяснить! разве об этом вообще говорят!
Мартын понял, что нужно притормозить. Было очевидно, что он опять нарушил незримую границу, вторгся в зону, где заканчивались законы логики, и начиналась драма абсурда. Кроме того, он вдруг отчетливо осознал, что все его пророческие заключения насчет рокового любовного увлечения Луизы не имели никакого отношения к реальности. Было что-то другое, совсем другое. Судя по словам Анны, это больше походило на болезнь, чем на роман. А стало быть и сама сестрица была не столько заговорщицей, сколько невольной свидетельницей, а, скорее всего, и вовсе — сестрой по несчастью (сегодняшние слова Анны ему вдруг напомнили последние письма Луизы). Он достал из пачки сигарету, они вместе прикурили от его зажигалки. У обоих слегка дрожали пальцы.
— Вот, что я хотел сказать, Анна. — Мартын посмотрел ей прямо в глаза. — Луизы сейчас нет, и разговор не о ней. Разговор о нас… Второй день я живу в вашей квартире. Но дело даже не в этом…Я чувствую, понимаете, что попал в какую-то очень глупую историю. Такое ощущение, что все здесь играют со мной в детскую игру. Знаете, есть такая игра — «жмурки», когда одному завязывают глаза, раскручивают его как волчок и пускают искать остальных, — в глазах Анны появилось испуганное выражение. — Мне надоела эта игра… Поймите, у меня нет другого выхода: или кто-то объяснит мне, что тут происходит, или мне придется принимать свои меры: обратиться к властям, в милицию, не знаю, куда еще…
Их разговор был неожиданно прерван вмешательством внешних сил. Зазвенел колокольчик над входной дверью, и в дверном проеме появился долговязый молодой человек в длинной рубахе. Пройдясь тяжелым взглядом по залу, он остановился на Анне и сразу двинулся к их столику. По реакции Анны Мартын понял, что они знакомы. Посмотрев на вошедшего, она сжала губы и начала быстро собирать сумочку.
— Я все вам расскажу. Только потом, позже… — она немного наклонилась вперед и быстро пожала под столом его руку. — Я работаю до шести, мы сможем встретиться, если вы окажетесь где-нибудь поблизости.
Молодой человек подошел к их столику и с мрачным видом уставился себе под ноги. Он был худощав до костной синевы под глазами, стрижен наголо, впрочем, не до конца: из-за уха торчал длинный мышиного цвета пучок волос.
— Это мой знакомый — поэт Голованов, — представила Анна молодого человека, потом обернулась в сторону Мартына: — А это Мартын, друг Лизы. Он живет у меня… Надеюсь, вам будет о чем поговорить. А мне уже пора.
Ничего больше не говоря, Анна щелкнула сумочкой и поднялась из-за стола. Оба проводили ее разочарованным взглядом. Мартын был уверен, что поэт отправится вслед за Анной, или займет один из свободных столиков, но тот, минуту поразмыслив и почесав стриженую голову, тяжело опустился на соседний стул.
— Женщины… — произнес он многозначительно и уставился в потолок. — Каждый раз одно и тоже: стоит мне появиться — она убегает… А спрашивается — почему? Чем я так нехорош? — он глубоко вздохнул, потом перевел взгляд на свои пальцы: — Вы конечно любовники?
Мартын на секунду оторопел от такого напора:
— А не послать ли тебя к черту!
Голованов обернулся и внимательно посмотрел на Мартына, моргнув обесцвеченными ресницами. Казалось, ему стоило усилия признать реальность существования собеседника.
— Хорошее предложение, — произнес он наконец. — Я готов.
Он вытащил из кармана серый металлический портсигар, напоминающий морскую раковину, осторожно раскрыл створки и вытянул оттуда две желтые папиросины явно кустарного производства: — Хотите, возьму вас с собой?
От папиросы Мартын отказался: ко всем происшествиям недоставало еще наркотического угара. Злость прошла так же быстро, как и возникла. Осталось сосущее чувство заботы, темное и безвыходное… Тоже непростая штучка, — думал он, глядя, как поэт острыми пальцами мнет папиросную тушку, как вкручивает ее в наборный дамский мундштук. — Этот, похоже, знал больше всех остальных, во всяком случае, производил впечатление человека без комплексов. Наверняка он мог бы быть откровеннее других. Если только найти подход.
Пришел официант и принес дымящийся ростбиф с луком, вероятно заказанный еще Анной. Мартын предложил поэту, но тот с сомнением покачал головой. Пришлось оставить тарелку у себя. Наладив, наконец, свою папиросу, поэт ловко поджег закрученный кончик. В воздухе запахло горелой листвой.
— Полчаса назад один человек на моих глазах пытался пробить головой стену, — произнес Мартын, стараясь оставаться бесстрастным.
— В самом деле? — Голованов затянулся и послал туманное кольцо в потолок. — И какой результат?
— Никакого… — ответил Мартын. — Он, впрочем, не теряет надежду.
— Как это хорошо. — Голованов еще раз затянулся и посмотрел на Мартына добрыми глазами; похоже, настроение его менялось быстрее, чем можно было ожидать: — Хотя в наше время мы не делали таких глупостей, не правда ли?
— Что вы имеете в виду?
— Почти ничего. Просто хотел сказать, что когда я был в вашем возрасте, я, конечно, по-другому смотрел на некоторые вещи…
— Вы никогда не были в моем возрасте, — перебил его Мартын. Разговор приобретал все более сюрреалистический характер.
— Кто знает, — поэт улыбнулся медленно и многозначительно. — Но вы что-то говорили о стене?
— Я говорил о человеке, который пытался пробить стену. Но, похоже, это вас мало интересует.
— Отчего же: я знал много людей, которые пытались это сделать… Но только одного, который мог себе это позволить.
— И кто же это? — Мартын насторожился.
— Хороший вопрос. Я задаю себе его каждое утро, когда подхожу к зеркалу… — он сделал длинную паузу только для того, чтобы отправить к потолку очередное овальное кольцо дыма. — И представьте — ни разу не ответил одинаково.
Мартын неопределенно хмыкнул, ничего не ответив: он никак не мог угадать, где в словах поэта заканчивается эстетский стеб и начинается разговор по существу. Этот Голованов был или слишком умен, или слишком глубоко затягивался травкой. В любом случае, не стоило особенно переживать по этому поводу. Мартын подвинул к себе тарелку с остывающим ростбифом и начал пилить его ножом, напоминающим скальпель.
После первого куска мяса в мыслях его прибавилось оптимизма. Он стал думать о том, как они встретятся сегодня вечером с Анной, и как, наконец, разгонят эти тревожные туманы собственного воображения. Все эти страшные девичьи тайны, скорее всего, окажутся какой-нибудь ерундой, пустяком, который сейчас даже трудно представить. Они еще сядут втроем, вместе с Аней и Луизой за один стол, и за бутылкой хорошего вина будут со смехом вспоминать все свои страхи и приключения. Краем глаза он заметил, что Голованов как-то странно застыл с поднятой папиросой. Это была последняя спокойная минута полуденного часа девятнадцатого августа.

Началось все с того, что поэт вдруг протяжно застонал, широко открывая глаза. Этот стон был даже не человеческим, он скорее напоминал вопль смертельно раненого животного. Потом он бросил папиросу и, грохоча стулом, придвинулся вплотную к Мартыну. Лицо его выражало абсолютный ужас. Мартын опустил вилку: стоило приготовиться к самому худшему.
— Послушайте! — поэт склонился к уху Мартына, при этом правой рукой крепко ухватив его за палец: — Вы видите эту старуху с палкой?
— Где? — Мартын посмотрел в окно.
— Да вот же, рядом с урной, в сером платке!
— Ну, допустим.
Мартын попытался вернуть себе палец, чувствуя, что по этому пальцу, как по высоковольтному кабелю к нему переходит панический страх поэта. Какая-то старуха действительно стояла на той стороне улицы. Обычная старуха с большим заплечным мешком. Казалось, что-то мешает ей перейти дорогу: переступая с ноги на ногу, она поворачивалась то влево, то вправо, никак не решаясь сделать первый шаг. Старуха, как старуха, хорошо бы нашелся кто-нибудь, кто помог бы ей перейти улицу. Голованов еще ниже склонился к Мартыну и прошептал, тщательно разделяя слова:
— Еще пару секунд назад она была пятилетней девочкой!
Мартын перестал жевать. Кусок говядины, который он успел положить в рот, превратился в скользкую тряпку: невозможно было ни выплюнуть, ни проглотить:
— Вы уверены?!
— Абсолютно! — поэт придвинулся еще ближе и немного за спину Мартына, явно пытаясь спрятаться за ним, но при этом, не выпуская его пальца. — Девочка была в голубом комбинезоне с короткими косичками, — я видел ее как вас! И сразу — старуха!.. Смотрите, она до сих пор не знает, что ей делать… По-моему, смотрит в нашу сторону… Кажется, она догадалась. О, господи!..
Голованов заскулил и, выворачивая Мартыну палец, начал в панике сползать под стол. Первым желанием Мартына было нырнуть вслед за поэтом под стол. Секунду он колебался, глядя, как старуха, озираясь по сторонам, пересекает проспект. Потом вскочил, опрокидывая стул, и, подчиняясь неодолимой утробной жути, побежал по проходу между столиками — к служебному выходу. Сквозь полное помрачение своей паники он слышал, как поэт, громко сопя и подвывая от ужаса, несется рядом на четвереньках, слепо протаранивая себе проход в густом лесу мебельных ножек.
Они вместе вломились в дверь, чудом не опрокинув изумленного официанта, вместе пронеслись по освещенному коридору, потом по кафельному полу, среди дымящих кастрюль и застывших в театральных позах поваров, потом по бетонной лестнице вниз через приоткрытую на их счастье железную дверь. Наконец, распахнулось спасительное пространство внутреннего дворика. Перевернув на клумбу большую корзину с мусором и подняв на крыло стаю голубей, они по инерции пробежали еще сотню метров и без сил опустились на бесхозное бревно за углом дома.
— Здесь не найдет, — тяжело дыша проговорил Голованов. Лоб его был весь в свежих ссадинах, глаза все еще в горячке блуждали по сторонам. Мартын только теперь начал понимать, что произошло. Ему вдруг стало стыдно до тошноты:
— Зачем ты это сделал?
— Что?
— Эта выдумка со старухой… Я тебе поверил.
— Выдумка… — Он попытался закурить сигарету, на этот раз обыкновенную: огонь зажигалки несколько раз промахнул мимо цели. — Ты, похоже, ничего не понял. — С помощью Мартына ему, наконец, удалось затянуться: — Я был бы счастлив свинским беспечальным счастьем, будь это выдумка… Нет: это он! Точно тебе говорю: его проделки.
— Чьи?
— Чьи-чьи… Понятно чьи: покойничка нашего.
Мартын, тоже вынувший из пачки сигарету, остановился на полпути и внимательно посмотрел на поэта.
— Чудный городок, не правда ли, — продолжал Голованов. — Покойник гуляет по улицам, покойник может сесть с тобой за один столик и выпить чашку кофе, покойник раздает детям конфеты.
— Конфеты? — автоматически спросил Мартын.
— Да, конфеты. Я сам видел… Садится у детской площадки, вытаскивает горсть леденцов и начинает их разворачивать. Знаешь, как старики разворачивают конфеты — мучительно долго, путаясь корявыми пальцами в обертке, щерясь липкой улыбочкой. И потом подходят дети, протягивают к нему маленькие руки… И даже не то страшно, что они берут у него конфеты. Другое невыносимо: ребенок, который взял у него конфету, уже не тот ребенок, что был раньше, — понимаешь ты это?!
Мартын молчал. Он снова ощутил пугающее чувство неопределенности и раздвоенности: с одной стороны, было очевидно, что поэт пребывает в плену наркотических видений, с другой — он не производил впечатления полного безумца. Возможно, был еще один, третий вариант объяснения, но он лежал где-то в недоступной для Мартына области.
— Если бы он был просто покойник… — продолжал поэт. — К этому рано или поздно можно было привыкнуть. Но он не просто покойник — он черт знает что такое!… Никто не хочет понять самого главного: он нарушил Закон, он сломал позвоночник этому миру! И если уж говорить всерьез, то это не мы его хороним второй год подряд, это он нас похоронил, раз и навсегда, и на братской могиле написал: «Здесь лежат человеки, мельчайшие инфузории, которые отныне и впредь будут гумусом для новой расы Безмятежных Созерцателей Вечности». Ты хочешь быть гумусом?
— Нет, не хочу, — ответил Мартын. Он закурил и спрятал зажигалку в карман: — Но я до сих пор не понимаю, о чем ты говоришь.
— Он не понимает, — иронично ухмыльнулся поэт. — А кто понимает? Ты думаешь, я понимаю, или понимает кто-нибудь из этих высоколобых, сидящих в кожаных кабинетах? Каждый сидит и трясется, и от страха у каждого давно уже ум на раскоряку!..
Голованов продолжал говорить. Мартын решил больше не вмешиваться и не задавать вопросов. Ему вдруг подумалось о том, что люди в этом городе живут по каким-то своим, особым правилам. Казалось, обычная человеческая логика и здравый смысл обретали в энергетическом поле этих узеньких улочек какую-то дополнительную кривизну. Любая попытка получить ответ на простой вопрос превращалась в рискованное скольжение по поверхности шара, без малейшей опоры, без всякой надежды на понимание. Сначала Анна, потом человек, бодающий стену, теперь вот этот поэт божьей милостью — все они только при поверхностном взгляде казались нормальными. Стоило копнуть чуть глубже, они, точно опоенные зельем, становились велеречивыми, нервными, погружались в мрачные фантазии, начинали плести небылицы.
Правдой было и то, что во всем этом абсурде было некое подобие порядка: концентрические круги бреда очевидно имели центр, тревожную точку рождения. И в этом центре Мартын уже отчетливо видел мрачную фигуру, еще не имеющую лица, но уже имеющую имя… Конечно, ему следовало раньше об этом догадаться: эти рисунки на стенах и в трамвае, это упоминание в газетной заметке, которое он теперь отчетливо вспомнил, и то магическое имя, за которое он получил сумкой по физиономии, — все крутилось вокруг одного и того же персонажа. Бостод, — теперь он был уверен: человека, который был причиной и главным источником всех местных несуразностей, звали Бостод Доб.
Минуту он размышлял о том, стоит ли поделиться с Головановым своей догадкой и за одним выяснить некоторые существенные подробности, но, посмотрев на дрожащий подбородок поэта, заглянув в его зрачки, обращенные внутрь, благоразумно решил отказаться от этой идеи. Пожалуй, будет лучше поговорить об этом с Анной. Она, по крайней мере, не заставит его бегать под столиками.
Поглядев на часы — до встречи с Анной оставалось около трех часов, — Мартын поднялся с бревна и попытался коротко попрощаться с поэтом. Его предложение было встречено с неподдельной тревогой:
— Ты хочешь уйти, оставить меня одного?
— Я просто хочу уйти, — у него не было ни малейшего желания продолжать отношения с этим человеком, тем более образовывать с ним тревожный тандем. — Я думаю, поодиночке нам будет спокойнее.
— Спокойнее?! — Голованов вдруг обхватил голову руками и театрально расхохотался. — Ты говоришь — спокойнее?!..
Говорить больше было не о чем. Развернувшись, Мартын пошел в сторону ближайшего просвета между домами. Еще некоторое время он слышал за своей спиной хохот, полный нарочитого сарказма. Скоро этот звук растворился в привычном уличном шуме, в деловитом гуле автомобилей, наглаживающих колесами асфальт, — он вышел на главный городской проспект.

16
Долгое время, наверное, не меньше часа, Мартын блуждал по центру города. Не имея конкретной цели, подчиняясь общему внутреннему возбуждению, с которым никак нельзя было сладить, он поворачивал с одной нагретой солнцем улицы на другую, несколько раз пересекал главный проспект, забредал в тихие прохладные дворики.
Мысли его, утратив привычный жесткий костяк мужской логики, наплывали волнами, мешались и путались. Некоторое время он думал о человеческих снах, в частности, о том, что бывают, наверное, такие сны — многосерийные, с каллиграфической вязью жизненных деталей, с убедительным постоянством сценического антуража, которые сновидец принимает за стопроцентную явь. Угодив в такой сон, попадаешь в хитроумную ловушку, в пространство полного правдоподобия, где даже нарастающий абсурд действия имеет убедительную физиономию детективной истории. Затем его мысль переместилась в область человеческих верований. Он стал думать о том, как, в сущности, легко люди находят себе объект для поклонения. Сколько на свете есть малых религий, предприимчивых сект, сумрачных братств. Человеческое простодушие так велико, что достаточно какому-нибудь упорному мечтателю объявить себя сияющим источником новой соблазнительной веры, к нему тут же прилипают фанатичные сторонники. Не успеешь глазом моргнуть — народилась организация, красноречивые агитаторы ведут душеспасительные беседы, на улицах все больше улыбчивых лиц с оловянной целеустремленностью во взгляде. Кто знает, если снадобье крепко и разносчики расторопны — наверное, можно опоить весь город. Впрочем, едва ли. Подавляющее большинство граждан в любом городе бесконечно инертно, его не проймешь ни задушевными беседами, ни небесными посулами. Нужно средство посильней, необходимо бесспорное доказательство. Этот Бостод должен был совершить что-то невероятное, что-то потрясающее основы. Или, что вернее всего — быть великолепным мистификатором…
Размышляя таким образом, он добрался до драматического театра — самого почтенного здания в городе, к тому же, имеющего при себе фонтан в два сверкающих яруса, — побродил между массивными колоннами, между решетчатыми лавочками, и здесь только почувствовал, что уже изрядно вымотался. Стойкая жара и тонкий привкус пыли в воздухе, и многолюдная площадь перед театром — все раздражало, томило, вынуждало к поиску убежища. Он огляделся. Подходящих укрытий было всего два: большая пиццерия через дорогу от фонтана и совсем близко — краеведческий музей, кажется, гарантировавший сумерки и прохладу.
В музее действительно оказалось хорошо. Улыбчивая бабуля с седым шиньоном выдала ему билетик и даже проводила до начала экспозиции. В первой зале, тихой и безлюдной была представлена местная фауна. Похоже, посетители бывали здесь нечасто. Тишина лежала здесь слоями, тишина была упакована в стеклянные кубические порции вместе с чучелами бесчисленных животных. Мартын бегло оглядел экспозицию. Прямо у его ног поднималась на крыло пара тучных селезней. Рядом, тараща стеклянные глаза, совершал бесконечный прыжок матерый волчище. Тревожными столбиками торчали у своих норок пучеглазые суслики, раскинув крылья, скользила над ними грозная полярная сова.
В другое время он рассмотрел бы все это получше. Но теперь ему больше всего на свете хотелось найти укромное местечко, где можно было сосредоточиться, попытаться найти связное объяснение всему происходящему. Сделав первый поворот, он заметил, что холл разделился: прямо продолжились совы и суслики, справа же появилась отделанная под темный мрамор арка, предварявшая свежую музейную тему.
Эта новая экспозиция была, очевидно, чем-то особенным, — Мартын повернул направо и сразу забыл про зверюшек. Темный сквозистый занавес с золотой искрой чуть покачивался над входом, словно это был вход в волшебную пещеру из восточной сказки, и там, за занавесом, соблазнительно, словно отсветы драгоценных каменьев, струилось разноцветное сияние.
Впрочем, прямо у входа дремала в кресле совсем не сказочная музейная дама, а прямо над ее головой висела вполне прозаическая табличка: «Бостод Доб / Bostod Dob». Пораженный, он подошел ближе, прочитал еще раз. Никаких сомнений — это был он, таинственный и ужасный. Мартын моментально позабыл про свою усталость. Было ли это везением, или просто имя Бостод встречалось в этом городе гораздо чаще, чем любое другое, теперь уже было неважно. Главное — они встретились. Теперь он, наконец, сможет все расставить на свои места, все назвать своими именами. В нетерпении он двинулся к занавесу, но тут возникла трудность, которой никак нельзя было предвидеть заранее.
Он не успел пройти и трех шагов, как на кресле, очнувшись от дремы, завозилась музейная работница. Посмотрев на него одним глазом и что-то быстро сообразив, она поднялась на ноги, полностью загородив проход.
— Вы куда? — спросила дама густым голосом, с подозрением глядя на Мартына.
— Хотелось бы взглянуть, — простодушно признался Мартын.
Дама качнулась на ногах, но с места не двинулась. Взгляд ее приобрел тревожно-озабоченное выражение. Похоже, спросонок она еще не очень ясно соображала.
— Вы хотите войти? — В голосе ее звучало неподдельное удивление.
Мартын в жизни не слышал более глупого вопроса от музейного работника.
— Почему бы и нет, — эта неожиданная задержка уже начинала его раздражать: — Вы что, не хотите меня впустить?
Несколько секунд она смотрела на Мартына, как смотрят на нежелательное насекомое на кухонном столе. Кроме того, она, по всей видимости, собиралась с мыслями, и мыслей этих собралось довольно много.
Из последующего неожиданно сурового монолога музейной дамы Мартын узнал, что, во-первых, краеведческий музей — не то место, где стоит острить; во-вторых, она, конечно, не может запретить ему осмотр экспозиции, потому что нет у нее прав таких, чтобы запрещать посетителям осматривать то, что они пожелают; в-третьих, если он хочет иметь репутацию приличного человека, то должен понимать, что нельзя вот так вот просто взять и зайти в такое место, как будто это уличная закусочная, или, не дай бог, еще какое-нибудь сомнительное заведение; что во всяком месте есть свой порядок и уважение к правилам, а если порядка не будет, если всякий с улицы, не вытирая ноги, будет заходить, куда захочет, тогда можно и весь музей распустить; во всяком случае, она точно не останется ни дня в таком заведении, даже если ей предложат приличную, несравнимую с нынешней, зарплату…
Опять была какая-то несуразица. Мартын смотрел в лицо тараторящей без остановки женщины и никак не мог сообразить, что происходит. Кроме того, он чувствовал что-то вроде раздвоения: пока одна его часть, на манер розыскной собаки бежала по извилистому следу собеседницы, вынюхивая между словами малую толику смысла, другая его часть — канатоходец в цирке, где вдруг погас свет, таращилась в темноту, панически ощупывая воздух.
— Ну, хорошо, — Мартын предпринял попытку прервать поток сознания разгорячившейся женщины. — Что вы предлагаете?
Не так-то это было просто — перейти от теории к практике. Уже с обидой в голосе музейная дама объяснила ему, что она ничего не предлагает, не та у нее должность, чтобы предлагать, она просто удивляется, как некоторые молодые люди могут быть такими настырными, за десять без малого лет работы она впервые встречает человека, который бы имел такое слабое понятие о тактичном поведении; если же он все-таки собирается упорствовать, то лучше всего это делать в кабинете директора музея, и желательно в присутствии работников милиции, а не приставать к пожилой женщине, у которой, между прочим, взрослые внуки и мерцание в левом желудочке сердца…
После пятиминутного монолога, вероятно, поняв, что Мартын не собирается отступать, велеречивая женщина вышла на формулу сомнительного компромисса. Мартын должен был оставаться на месте, а она, в свою очередь, должна была выяснить у начальства, допустимо ли, чтобы незнакомец с улицы, довольно подозрительного, на ее взгляд, вида, мог бы беспрепятственно проникать в любое помещение музея.
Еще раз строго взглянув на Мартына, дама с достоинством удалилась. Не чувствуя себя связанным никакими обязательствами, — условий игры он не принял, — Мартын отпахнул занавес и, не мешкая, вошел внутрь.
Сначала было несколько понижающих ступенек (и впрямь пещера Алладина), где он был вынужден смотреть себе под ноги, потом блестящий порожек, на котором он едва не поскользнулся, дальше тянулась седая и подозрительно новая ковровая дорожка. Он сделал первый шаг на ковер и, точно как в сказке, по воздуху разлилась тихая музыка: органный дух баховского хорала медленно взмахнул крыльями и в задумчивости поплыл среди разноцветного свечения. Все было сделано со вкусом. Не иначе, как на этого Бостода работал целый штат музейных умельцев.
Мартын осторожно прошел вперед по ковру. В первой нише был представлен угол неказистой холостяцкой квартиры.
В самом центре стоял большой стол на тощих ножках, едва прикрытый клетчатой скатертью. Рядом — короткий диванчик, весь в родинках табачных подпалин. По всему дивану был рассредоточен нехитрый инструментарий литературного вдохновения: пухлая тетрадка с замусоленными уголками, замарашка-ручка с отломанным крылышком, блестящая консервная банка с полураскрытой пастью, из которой торчали папиросные окурки.
Мартын пожал плечами. Чего-то явно не хватало. Не таким представлялось ему жилище того, кого называли Бостодом. Не было здесь ни хмурой аскезы отшельника-духоборца, ни эстетской роскоши новомодного властителя дум, ни лампадки, ни иконки, — вообще ничего! Было, впрочем, несколько живописных деталей. Заплатанные носки-близнецы на чугунных ребрах батареи, тяжелые очки с толстыми стеклами и оцарапанными дужками, — вероятно, он жевал их в раздумье, легкая летняя шляпа (таких Мартын не видел с самого детства) с дырочками на боку. Лежавшая на самом краю подоконника, она, казалось, уже изготовилась к прогулке и пирожковой своей вмятиной дожидалась рассеянной руки хозяина.
Он уже собрался пройти дальше, — нужно было успеть до прихода музейной дамы, но в эту самую минуту в воздухе появился новый звук. Стрекотание, переходящее в деловитое механическое жужжание, доносилось откуда-то снизу. Мартын поискал глазами источник звука и — вот чудо! — заметил выбегающий из-под дивана крошечный железный паровозик. Пораженный, Мартын замер на месте. Размером с мышь, паровозик казался совсем настоящим: энергично работали поршни — не больше лапки кузнечика, упруго пыхтел паровой агрегат, казалось, еще мгновение и из трубы повалят клубы молочного дыма. Выбравшись из-под дивана, паровозик пошел полукругом к столу, восьмеркой обогнул обе ножки и пошел обратно. Пробегая около Мартына, он изловчился и дал короткий пронзительный гудок. От неожиданности Мартын вскрикнул и отпрыгнул назад.
Паровозика никто не ожидал. Не должно было быть никакого паровозика. Едва ли эта игрушка была оставлена кем-то из посетителей — уж слишком ловко одолевал этот живчик комнатные препятствия. Наверняка под половым покрытием существовала целая система навигации. У самого же Бостода, Мартын был в этом уверен, не было никаких детей. Возможно, воображение устроителей экспозиции пошло дальше, и перед ним была игрушка самого Бостода: очаровательная шалость, неутомимый моторчик, который вывез нашего героя из мрака безвестности на свет всеобщего почитания… Больше ничего не происходило. На всякий случай Мартын еще с минуту потоптался у экспозиции, потом прошел дальше по коридору.
Следующая экспозиция существенно отличалась от предыдущей. Во-первых, она была приподнята над полом примерно на уровень груди, во-вторых, это был макет: все предметы были на порядок меньше своей естественной величины. В сумрачном лунном свете, сочившемся с бутафорского неба разворачивался хмурый пейзажик: на гладкой площадке, окруженной карликовыми деревцами, были разбросаны темные пирамидки, чуть поблескивающие в темноте. Все это было заключено в большой аквариум. Мартын пересчитал пирамидки и сразу вспомнил, откуда этот сюжет: «Сад камней» в Киото — философское откровение на свежем воздухе. Пятнадцать камней, из которых, как ни подойди, видно всего четырнадцать, один всегда в бегах. Заговор булыжников, переходящая шапка-невидимка, а в конечном итоге — намек на непостижимость мира, вызов человеческой самонадеянности.
Этот Бостод, должно быть, был большим затейником. В голове Мартына возник образ седого старика, сидящего на циновке со скрещенными ногами. Приспущенные веки, взгляд, устремленный в животворную пустоту собственного сердца: о да, мир непостижим, но это не печалит просветленный ум. Тот, кто умеет смотреть, не прельщается формой. Если твой ум ясен, из всех камней ты видишь только один — тот, которого нет. И что-то еще в том же роде…
Возможно, это был шанс понять, наконец, этого человека. Может быть, он и вправду проник куда-то дальше житейской определенности, принес обитателям Дивнодольска редкостную истину, которую они теперь так ревностно оберегают. Мартын вдруг вспомнил, что когда-то, в ранней юности он и сам мечтал о такой доле — хитромудрого отшельника, тайного властителя дум. Потом понял, что времена гениальных провидцев прошли вместе с временами неизъяснимых чудес и неизмеримых пространств. Мартын подошел ближе к аквариуму и начал считать пирамидки. …Восемь, десять, двенадцать… — возможно, где-то здесь скрывалась тайна, и он тоже способен увидеть — …тринадцать, четырнадцать… — сосредоточенность души и легкое как вздох проникновение — …четырнадцать… — сейчас он найдет беглеца, и вместе с ним — непостижимую истину этого Бостода… Он нагнулся к самому стеклу, и в тот момент, когда лоб его коснулся холодного стекла, случилось немыслимое! Ближайший к нему камень, лучше всего различимый в лунных сумерках аквариума покачнулся, каким-то удивительным образом повернул свою макушку и распахнул круглый внимательный глаз!
«Вот так» — мысленно произнес Мартын. Чувствуя легкое затмение в голове, и не смея оторвать взгляда от следящего за ним неподвижного ока, он сполз еще ниже по стеклу: — Ты кто такой? — спросил он соглядатая, уверенный, что тот его поймет. Ответа не последовало.
Кто он такой стало ясно довольно скоро. Вместо того, чтобы ответить Мартыну, камень качнулся вперед, закрыл глаз перепонкой и вдруг высоко подскочил в воздух! Мелькнули длинные блестящие лапы, влажное крапчатое тело кувыркнулось в воздухе. Не успел он опуститься на землю, как тут же в воздух, с истошным кваканьем и квохтаньем, поднялись остальные серые бестии. Весь аквариум наполнился беспорядочной и безобразной чехардой полутора десятков лягушек.

17
К полудню погода на набережной начала быстро меняться. В воздухе потемнело, сильный ветер с реки бесцеремонно тормошил траурное собрание, нагибал гигантские тополя, вертел по аллеям сухие листья. Две огромные пепельно-серые тучи с тяжелым темным нутром столкнулись, наехали друг на дружку, заняв большую часть неба. Но еще был свободен молочно-золотой клин между ними, и в этот просвет спускались вниз на потемневшую землю сквозистые, ясно различимые веера солнечного света. Впрочем, никому особенно не было дела до того, что происходит на небе. И только юродивый, заглядевшись на это чудо, долго выгибал шею с выражением полного восторга на физиономии и, в конце концов, рухнул на землю, произведя легкий переполох.
Ораторы, чувствуя приближение грозы, старались не затягивать с речами. Сказала несколько прочувствованных слов джазовая певица, произнес лапидарную и раскатистую речь генерал, с дрожью в голосе попрощался с усопшим патриарх драматического театра.
Сразу за патриархом на трибуну взобралась крупная женщина. Она была в черном облегающем платье с седой вуалью на лице, за которой никак нельзя было угадать ее возраст. Женщина склонилась над микрофоном, и несколько секунд над толпой волнами разливалось ее шумное дыхание.
— Прости меня, Бостод! — произнесла она, наконец, громко и с большим чувством. — Я так и не смогла стать тебе хорошей женой… Если бы я не была так слепа в те годы, когда счастье еще было так возможно, если бы ты хотя бы раз позволил мне заглянуть в ту бездну, что таил в своем сердце, — разве бы я отважилась отстать, отлепиться от тебя!.. А наш мальчик, — посмотри на него: вот он стоит в трех шагах от меня, такой, каким ты хотел его видеть.
Вдова (если она и впрямь была вдовой) сделала жест рукой в сторону мальчика, словно приглашая всех убедиться в правдивости ее слов. Справа от трибуны и вправду стояло несколько детей разного возраста, но кто из них был искомым мальчиком, понять было совершенно невозможно.
— Разве я отважилась бы разлучить вас, знай я тогда хотя бы десятую часть истины о тебе. Но ты всегда был скрытен, мой милый, ты не хотел тревожить слабое женское сердце…
Вдова замолчала, несколько влажных всхлипов, усиленных микрофоном, разнеслось над толпой. Она хотела продолжить, но в эту минуту на трибуне случилось довольно неприятное происшествие. Неожиданно для всех к микрофонам, словно растрепанная птица выскочила маленькая востроносая женщина. Никто не заметил, как она пробралась на трибуну; молодые люди в черном переглянулись с распорядителем похорон, но до поры остались на своих местах. Женщина между тем цепкой лапкой ухватилась за деревянную перекладину, безумным взглядом пробежала по толпе:
— Не верь им, Бостод! Не верь ни одному слову!.. — закричала она вдруг звонко и отчаянно. — Что они знают о тебе, эти старые творожницы… Я одна, ты слышишь, я одна любила тебя. — Она перегнулась через перильца к катафалку, и взгляд ее стал еще более безумен: — Что они могут знать о тебе эти глупые наседки, эти паспортные жены! Разве они дежурили у твоей постели, когда ты метался в бреду? Разве кормили они тебя из ложечки, когда ты не мог пошевелить рукой? Разве слушали они всю ночь, как беспокойно бьется твое сердце — твое бедное сердце?!..
Женщина сделала паузу: было видно, что новое впечатление полностью захватило ее. В эту минуту решительные молодые люди придвинулись к оратору справа и слева. Они уже взяли ее за руки, когда женщина, не отрывая глаз от гроба, вновь заголосила:
— Но ты врал мне! ты врал!!.. Ты врал мне с той тощей англичанкой, твоей старой пассией, ты врал мне с той студенткой, которой якобы негде было ночевать. Ты врал мне даже с моей двоюродной сестрой, — она первая открыла мне глаза!.. И ты еще смел, говорить мне о любви!..
С большим трудом удалось отцепить разгневанную женщину от ограждения. Несколько минут, пока ее сводили по ступеням трибуны, толпа оживленно гудела, обсуждая произошедшее. В то же время, казалось, никого особенно не поразило это событие. Вдова и градоначальник грустно кивнули друг другу, как будто оба и не ожидали ничего другого, распорядитель похорон проводил разгоряченную даму с таким флегматичным видом, словно делал это каждый день, быстро угомонились и все остальные.
Митинг продолжался, но что-то неуловимо изменилось в самом воздухе: какой-то приблудный сквознячок, душок двусмысленности повеял между присутствующими, пробежал по лицам. Вот один из военных, стоящий рядом с генералом, посреди речи школьного товарища вдруг диковинно скривил на бок физиономию и выпучил большой рачий глаз; вот джазовая певица, вынув из рукава платочек для слез, повертела его в руках и, словно забыв, зачем это сделала, упрятала обратно; вот тихий похоронный служка у заднего колеса катафалка в забывчивости оперся о массивную крышку гроба, а спустя минуту, начал рассеянным перебором пальцев постукивать по темному лаку.

К этому времени небо над набережной окончательно потемнело. Уже россыпями вспыхивали зарницы на дальнем берегу, все ближе подвигалось звериное ворчание наплывающей грозы. Погруженные в переговоры по поводу досрочного завершения митинга, устроители похорон не заметили, как на трибуне появился еще один живописный персонаж. Поэт Голованов, а это был именно он, был в длинном вязаном свитере не первой свежести, с гладко выбритым черепом; глаза его горели мрачным инфернальным пламенем. Подойдя к ограждению трибуны, он совершил довольно сомнительное приседающее движение, — ноги его явно не держали, — сразу стало понятно, что поэт ко всему еще и мертвецки пьян.
— В сущности, что тут можно сказать, — сумрачно проговорил поэт, ни к кому конкретно не обращаясь, — пролетело, прожужжало — бах, шлеп: два метра землицы, — суета и прах подножный!.. — поэт накренился вперед, едва не перевалившись через ограждение, но моментально взял себя в руки. — Да, я знал его. Он бесподобно отбивал чечетку на крышке кухонного стола, он пил шампанское из хрустальных салатниц, он делал изумительные экибаны из женских ножек и сигарных окурков. Что еще надо, чтобы жизнь состоялась?..
Поэт сделал паузу и перевел суровый взгляд на ближайших зрителей, которые с интересом его разглядывали.
— Тут кое-кто говорил, что он знал Бостода. Черта-с два! Никого вы не знали!.. Кроме чертей из своих извилин… Вы думали, что сумели его приручить? Вы думали, что поймали в капкан танцующую звезду, заточили в свою темницу лучистую звонь? Ха!.. Я смеюсь над вами. Вы поймали сами себя, сами себя поймали за свой глупый толстый нос!
Поэт рассмеялся, довольный своим разоблачением. На лицах в окружении мэра наоборот появилось кислое выражение. Было очевидно, что поэта пора убирать и вообще заканчивать мероприятие как можно быстрее. Но оратор, похоже, только разогрелся.
— Хотя он, по-своему, и любил вас, некоторых из вас… — произнес поэт с неожиданной лирической интонацией; впрочем, в следующую секунду голосу его вернулась прежняя строгость. — Единственное, чего он терпеть не мог, так это женщин, натруженных жизнью. «Женщины быта, — говорил он, — все эти благоверные жены, матери семейств, неутомимые любовницы, стоит им только войти в роль — съедают тебя заживо. А еще от них пахнет озерной тиной, — добавлял он, — и когда говоришь с ними, то кажется, что дышишь сквозь землю»… Должно быть, именно поэтому он прожил строгую мужскую жизнь и обходил наших чаровниц за километр…
На том берегу реки под черной тучей полыхнула первая молния, и через пару секунд над набережной прокатилось утробное урчание. На поэта первый удар грозы произвел неожиданное впечатление. Он замолчал, покосился на катафалк с гробом, потом быстро щепотью пальцев перекрестил перед собой воздух.
— Бостод, дружище… мне сказали, что ты умер, — испуганно, и словно бы очнувшись, проговорил поэт. — Как ты мог так поступить? — он снова поглядел на катафалк и сделал паузу, словно надеясь, что ему ответят. — Нет, я не верю… Если ты умер, то кто тогда царапался ночью в мою дверь? кто выл у моей скамейки и просился пустить его в дом? кто барабанил всю ночь по подоконнику — разве не ты?!..
Речь поэта окончательно перестала нравиться команде мэра; кто-то из самых проворных незаметно приблизился к поэту сзади и попытался деликатно оттянуть его от микрофона. «Не трожьте меня, когда я говорю с мертвецом!» — громко и со злостью проговорил поэт и не двинулся с места. Потом он нервно сглотнул и снова обратился к гробу:
— А если ты действительно умер, то почему не взял меня с собой? Почему ты оставил меня здесь, в темном земном узилище? И как мне жить теперь с простреленной головой, с отравленным сердцем в одной камере с этими оловянными душами?..
Внезапно и довольно громко щелкнули акустические колонки — звук погас.
Поэта пресекли на полуслове, отключив усилители. Не столько обидевшись, сколько удивившись, он потрогал микрофоны. Поняв, что оживить их не удастся, поэт махнул рукой и, нетвердо ступая по доскам, пошел прочь с трибуны.
Между тем гроза уже накрыла набережную. Никто уже не следил за тем, что происходит на трибуне, — в небе над головами собравшихся опять полыхнуло и первые холодные капли дождя упали в толпу. В треске щелкающих и распускающихся зонтиков распорядитель похорон скороговоркой объявил об официальном закрытии траурных торжеств. Он так же упомянул о неофициальной части для специально приглашенных гостей. Встреча назначалась в центральном сквере в час, объявленный всем заранее. Он не успел договорить, как на трибуну обрушился шумный ливень.
Толпа моментально рассыпалась. В легкой панике, бесшумной и скоротечной, общая масса разделилась на рукава и, словно клякса, одновременно растекающаяся и впитывающаяся на листе бумаги, растворилась на окрестных улочках, остановках и автомобильных стоянках. Последним организованным действием, которое еще можно было увидеть сквозь завесу дождя, было сплоченное отступление похоронной команды. Восемь огромных черных зонтов прикрыли катафалк с гробом и вместе с ним удалились в неизвестном направлении.

18
После эпизода с лягушками Мартын некоторое время приходил в себя. Было очевидно, что получить простые ответы на свои вопросы ему не удастся. Экспозиция Бостода не была музейной экспозицией в привычном понимании этого слова. Она была скорее собранием метафор, зашифрованным текстом, который, как минимум, нужно было прочитать до конца. Но где у него конец и где гарантия, что, дойдя до конца, можно будет хоть что-нибудь понять? Погруженный в раздумья, Мартын перешел к следующей экспозиции: в подсвеченной нише на прозрачных нитях висели два десятка мандаринов. Один в самом центре тихонько покачивался, словно его только что тронули рукой. Вероятно, и здесь должно было что-то произойти, но Мартыну не суждено было этого дождаться. События неожиданно получили совсем другое направление.
Сначала он услышал за своей спиной быстрые шаги, однако, обернувшись, ничего не увидел, кроме пустого коридора. Лишь через пару секунд из-за поворота вынырнул щуплый молодой человек с керосиновой лампой в руках и в халате музейного работника. Молодой человек двигался странной деревянной походкой, и вместо глаз на Мартына холодно смотрели круглые дымчатые очки. Это, впрочем, не имело значения: в любом случае, эту встречу можно было считать удачей.
— Послушайте, ведь вы здесь работаете? — Мартын решительно двинулся навстречу незнакомцу.
Молодой человек резко затормозил и молча уставился на Мартына темными провалами очков. Он наверняка был из этих умельцев, бутафорских дел мастеров.
— Знаете, я совсем недавно в Дивнодольске, — Мартын подступил поближе к молодому человеку, но тот моментально сделал полшага назад. — Я здесь, в сущности, совсем случайно. Просто мне кажется, раз уж есть экспозиция, значит должен кто-то объяснить, или хотя бы просто сказать несколько слов. Ведь, согласитесь, это немного странно, когда ходишь по музею и не знаешь, к кому обратиться.
Говорить на таком расстоянии было неудобно. Мартын, уверенный, что уже несколько расположил к себе пугливого служащего, снова сделал шаг к собеседнику. Молодой человек снова отступил назад. Губы его вытянулись в тонкую тревожную линию.
— Кажется, я плохо объясняю. — Мартын почувствовал растерянность. — Но раз вы уже все равно здесь… неужели так трудно ответить?
Служащий продолжал молчать, и смотрел на Мартына с большой настороженностью. По всему было видно, что он только ждет случая, чтобы улизнуть от навязчивого посетителя. Мартын начинал терять терпение.
— Послушайте, черт вас возьми! Я уже по горло сыт вашими тайнами. Хотите — забирайте их с собой в могилу, — музейный служка испуганно перемигнул и отступил еще на шаг назад. — Я всего лишь хочу человеческого отношения. Нельзя так просто стоять и таращиться, когда вас спрашивают!
Нет, он не понимал, не хотел понимать! Он продолжал издевательски молчать! Дальше уже выносить это было невозможно — Мартын ощутил прилив бешенства. Он двинулся вперед и попытался схватить наглеца. Но тот оказался проворнее, чем ожидалось. Он шарахнулся в сторону, потом ловко нырнул под руку Мартына и быстро-быстро деревянной побежкой засеменил вдоль коридора. Мартын бросился следом.
Было что-то противоестественное в этой погоне: топот четырех ног, удвоенное мужское сопение среди холодной музейной тишины. По обеим сторонам загорались цветными огнями все новые стенды; даже на бегу, Мартын умудрялся замечать яркие детали: цветастый дамский веер, утроенный зеркалами, блестящие кегли, расставленные для боулинга, но почему-то на потолке, клетку для птиц, наполненную живыми бабочками. Коридор оказался довольно длинным, а беглец, несмотря на свою тщедушность — довольно расторопным. Два раза они повернули направо, Мартын уже чувствовал, что начинает терять дыхание, когда, на его счастье, впереди отчетливо обозначился тупик. Он приготовился схватить беглеца, но здесь его поджидало еще одно разочарование. Каких-то двадцать шагов оставалось до спины беглеца, когда тот неожиданно ушел под землю.
Все разъяснилось, когда Мартын добежал до конца коридора. Оказалось, что экспозиция не ограничилась первым этажом — широкая бетонная лестница неожиданно ныряла вниз, в глубокий подвал. Что ж, этого следовало ожидать, они наверняка здесь, эти ревнители новой веры, — люди этой породы обожают подвалы и катакомбы. Он легко представил себе что-то вроде мозгового центра этой затеи под названием «Бостод»: сидящих за круглым столом сумрачных апостолов, плетущих с улыбками авгуров свои полоумные сети. Было бы неплохо застать их врасплох…
С последней ступеньки он спрыгнул на круглую, покрытую мрамором площадку. Дальше хода не было. Со всех сторон его окружали высокие бархатные портьеры. По кругу, на каждой из портьер висели таблички. Судя по всему, экспозиция в этом месте разветвлялась на отдельные тематические русла.
Шагов беглеца уже не было слышно. Нужно было как можно скорее, пока он не затерялся в рукавах подземных коридоров, выбрать одну из табличек, и продолжить погоню.
Мартын пошел по кругу, читая надписи. «Реконструкция ментальных фракталов господина Доба» — гласила первая табличка, «Утешение безутешных» — было написано на второй, «Архетипы проникающей сопричастности» — на третьей. От прочитанного у него началось легкое головокружение. Какая-то потусторонняя заумь. Они или вправду такие головастые, или все это розыгрыш самого дурного тона.
Следующая табличка была надписана вручную строгим женским подчерком и наспех приколота булавкой: «Шторку желательно не открывать». Он прочитал надпись еще раз. Похоже, это было то, что нужно. На привычном языке это, скорее всего, должно было означать «Посторонним вход воспрещен» или что-то близкое по смыслу.
Мартын откинул портьеру. Еще один сюрприз: внутри не было никакой экспозиции. За первой портьерой оказалась вторая, такая же точно: серый бархат, освещенный холодным дневным светом потолочной лампы. К ткани точно так же был приколот клочок бумаги. Красным фломастером, ровным упругим почерком были выведены две фразы, сами по себе довольно бессмысленные:
«В года расцвета Рима, в дни побед,
Пред тем, как властный Юлий пал, могилы»
Он отодвинул портьеру, сделал шаг, и вновь оказался между двумя слоями ткани. Впереди была еще одна портьера, и еще одна записка. Тот же красный фломастер, тот же упругий почерк:
«Стояли без жильцов, а мертвецы
На улицах невнятицу мололи»
Мартын остановился. Продолжать погоню за музейным служкой было бессмысленно. Он явно уже был далеко отсюда. А здесь вокруг него вновь затевалась какая-то темная игра. Мартын поднял голову: в проеме портьерного колодца был виден высокий потолок, безупречно ровными рядами тянулись белые лампы; ни одного звука, ни одной подсказки. Вероятно, самым разумным было бы повернуть назад. Но теперь, он это отчетливо чувствовал, любое движение вспять означало бы сдачу позиций. Отпахнув штору, он сделал еще пару шагов и снова оказался в мешке наедине с клочком бумаги:
«В огне комет кровавилась роса,
На солнце пятна появлялись; месяц»
Больше всего это напоминало упражнения сумасшедшего. Практикум по творчеству душевнобольных, избранные места. Но при чем здесь Бостод? Впрочем, на какое-то мгновенье текст показался ему знакомым. В голове промелькнула череда блеклых образов: оскаленный череп, летящая в воздухе шпага, бледные черты утопленницы… Мартын ощутил неясную тревогу: еще неназванная, но пугающая тема, та самая тема, для которой он накрепко закрыл парадный подъезд своего сознания, теперь подбиралась к нему через черный ход. Он прибавил шагу. Следующая записка по форме ничем не отличалась от предыдущей:
«На чьем влиянье зиждет власть Нептун,
Был болен тьмой, как в светопреставленье»
Его предположение о том, что музей Бостода может оказаться большим текстом, оправдывалось почти буквально. А еще, это мог быть авангардный театр. Театр без актеров и без сцены, театр, вернувшийся к вешалке. Драма в закоулках гардероба, где каждый сам и каждый для себя шаг за шагом распутывает фабульную нить. Сколько зрителей — столько сюжетов, нужно только правильно выбрать направление движения. Или, может быть, таким образом, фанаты этого Бостода вообразили себе лабиринты его сознания: нанизывая одну за другой бусины абсурдных реплик, упорный следопыт, истоптавший семь пар ботинок, обретает, в конце концов, ожерелье потрясающей истины.
Он бросил читать записки, пошел быстрее, механически отмахивая портьеры. Шторы упрямо следовали одна за другой, хотя по его расчетам, он давно должен был упереться в стену.
Пройдя еще десяток кабинок и не обнаружив ни стены, ни выхода, он не на шутку встревожился. Пожалуй, пора было возвращаться.
Он повернул направо и, пройдя несколько метров, повернул еще раз. Теперь, по логике вещей, он должен был двигаться в обратном направлении. Несколько портьерных шлюзов должны были вернуть его на пятчок расходящихся тропок.
Надеясь как-то сориентироваться, он снова взялся читать записки. Теперь тексты стали короче, но легче от этого не стало:
«Допустим, он помешан. Надлежит»
О ком они говорят? Непонятно. И что именно «надлежит»?
«Найти причину этого эффекта»
Какого «эффекта»? Что они имеют в виду?
«Или дефекта, ибо сам эффект»
Боже мой, какая чушь! Это закончится когда-нибудь или нет!
«Благодаря причине дефективен»
Это либо был клинический бред, либо злая затянувшаяся шутка. Больше всего на свете Мартыну захотелось поскорее отсюда убраться.
Он еще раз повернул направо. Попробовал считать кабинки.
В девятой по счету он обнаружил блестящую гайку. Он предпочел бы найти шоколадную обертку или носовой платок, это бы, по крайней мере, означало, что кто-то живой уже прошел его путем. Но была именно гайка, к тому же, наверняка, слетевшая с потолка еще в эпоху строительства.
В двадцать шестой лежала на боку бутылка из-под водки, с отчетливым пыльным гребнем на холке. Должно быть, какой-то горемыка-строитель в баснословные времена зашел отпраздновать обеденный перерыв. Если так, то где-нибудь в тысяча первом отсеке его может встретить улыбчивый скелет в рабочей спецовке.
Шутка не прибавила Мартыну оптимизма. Он вдруг ясно ощутил, что все это может продолжаться бесконечно: серая портьера, квадратное бельмо послания, шорох ткани, снова портьера — час за часом, день за днем — поход в никуда под руку с безумным сочинителем.
В сорок третьей кабинке он почувствовал, что стало трудно дышать. Похоже, он порядочно наглотался портьерной пыли. И пыль-то была какая-то скверная: налипающая изнутри, саднящая бронхи. И никакого просвета впереди. Тряпичный мешок, тысячи тряпичных мешков, собранных в гигантский улей — ночной кошмар нетрезвого портного.
Дышать становилось все трудней; из горла вырывались какие-то подозрительные сипы и свисты. Теперь бы надо было остановиться, хорошенько прокашляться, но, чувствуя напор прибывающего страха, Мартын еще прибавил шагу.
Он еще раз завернул налево, потом побежал бегом, путаясь в складках бархата, потом, сам не зная для чего, круто повернул в противоположную сторону.
Последнее, что он запомнил — это клочки бумаги, исписанные аршинными буквами; подчерк был мужской, взлохмаченный, стреляющий вверх остриями окончаний. Он почти бессознательно проглатывал их на бегу, шалея от разгорающегося внутри пламени паники:
«Зачем на преданных земле костях»
Если закричать — кто-нибудь услышит…
«Разорван саван? Отчего гробница»
Нечем кричать… Воздуха!
«Где мы в покое видели твой прах»
Воздуха!..
«Разжала с силой челюсти из камня?»
Мартын повалился на пол, запутавшись в портьере, рванулся, потом еще раз, в горле надулся горячий шар… В последний момент он почувствовал что-то вроде озарения: все вдруг связалось в его голове в единый смысл. Разгадка — вот она — оказалась такой простой и одновременно такой невыносимо дикой!
Он широко раскрыл рот, изо всех сил пытаясь вдохнуть — сейчас все должно было окончательно проясниться, — и провалился в темный колодец обморока…

19
В четыре часа пятьдесят минут, ровно через полтора часа после того, как он вошел в здание музея, Мартын обнаружил себя сидящим на решетчатой скамье в пронизанной солнцем аллее между музеем и городским театром. Несколько первых секунд он с любопытством рассматривал лежащую на его колене смуглую мужскую руку, сплошь покрытую белесыми волосками. Когда он, наконец, сообразил, что рука — его собственная, само собой воскресло в памяти и все остальное, начиная с его приезда в Дивнодольск и заканчивая обмороком в тряпичных лабиринтах. И только самые последние минуты его жизни оставались загадочно затемненными: было совершенно неясно, как он выбрался из музея и оказался на этой скамье. Представлялись тайные санитары в черном, аккуратно укладывающие его ватное тело на носилки, живописно размещающие его на скамье: усталый гражданин вздремнул на солнышке, обычное дело.
При всем этом Мартын не испытывал ничего похожего на страх или панику. Наоборот, он чувствовал какое-то удивительное и необъяснимое облегчение: как будто до обморока ему голову сдавливал железный обруч, а теперь он вдруг лопнул, и сразу все стало яснее, проще: вот гуляют по аллее разнеженные солнцем пары, катится детская коляска, вот жужжит тяжелая пчела и опускает медовое брюшко на цветок шиповника. Теплый, с травяными запахами ветерок овевал его лицо, и как-то даже странно было вспоминать, как полчаса назад он, словно одержимый, петлял в подвальных лабиринтах, пытался поймать за хвост призрака. А призраков никаких нет. Есть коляска, есть цветок шиповника, а призраков нет.
Мартын поднялся со скамьи. На городских часах пробило пять. До назначенной встречи с Анной оставалось еще около часа. С ощущением какой-то дополнительной, упругой радости (не иначе — подарок обморока), Мартын обогнул здание театра, потом, пройдя между цветочными клумбами, вышел на театральную площадь. Здесь был еще один повод для радости. Театральная площадь была почти по столичному, хороша. Причем, если взгляд на колонны ностальгически увлекал его в Москву, к фасаду Большого Театра, то фонтан, посылавший к небу белопенный водяной стебель, переносил его воображение в Северную столицу, к ухоженной площади перед Казанским Собором.
Стайка тинэйджеров пронеслась мимо, грохоча роликами. Прозрачная старушка плеснула горсть хлебных крошек навстречу пикирующей голубиной стае. Смуглая барышня застыла перед объективом с улыбкой фотографического счастья… А ведь все это под страшной угрозой, — вдруг пришло ему в голову, — и над всем этим довлеет образ мрачного старца, сгущаются тучи его магнетических сумасбродств. Нет, этого никак нельзя было позволить, — Мартын почувствовал, как его радость переплавляется в ощущение грозной мстительной силы: он (кто же еще?) обязательно найдет этого вредного старика, он вытащит его за бороду из самой темной щели!
Остановившись у гранитной чаши фонтана, Мартын зачерпнул воды из трепещущей струи, обтер лицо, потом шею, сразу почувствовав себя живее и моложе.
Не осознавая того, что решительность его опирается на зыбкую почву общего послеобморочного возбуждения, Мартын взялся составлять план. Выходило так, что первым делом следовало найти человека, который бы указал ему местонахождение этого Бостода, или хотя бы направление, в котором нужно было искать. Затем необходимо было под любым видом проникнуть в чертоги противника, — тут легкомыслие его стратегии достигало своего апогея, — и собрать как можно больше прямых улик (пока совершенно неясно было, что это могло бы быть: лаборатория галлюциногенов? тайная радиостанция? замаскированный гипнотарий?) Наконец, на последнем этапе следовало напрямую обратиться к властям и потребовать публичного разоблачения мистификаторов.
Решив сразу же начать с первого пункта, Мартын вышел на проспект. Несколько минут он побродил по тротуару, вглядываясь в лица прохожих. Отыскивать подходящее лицо на оживленном перекрестке было неудобно. Нужно было найти место поспокойнее, место, где можно было сосредоточиться. Такое место нашлось довольно быстро. Он перешел перекресток. Большая стеклянная пиццерия гостеприимно распахнула двери.
Потоптавшись у стойки, он попытался завести с барменом неопределенный разговор, но тот, профессионально улыбнувшись, исчез в шипящей кухне. С тем же разговором издалека он подсел к длинноволосой девице. Некоторое время она слушала его с молчаливым любопытством, поигрывая малиновыми ноготками, но потом вдруг сделала ему настолько откровенное предложение, что он был вынужден пересесть за другой столик.
Нужно было действовать как-то по-другому. Мартын обследовал несколько лиц из своего окружения. Юная пара: он смотрит на нежную просеку ее волос, она — на дольку мандарина, застрявшую в мороженом, — не подходит. Мамаша, потчующая чайной ложечкой краснощекую девочку, и одновременно заглядывающая в карманное зеркальце, — тоже не годится. Мальчик лет восьми в огромной бейсбольной кепке, заглядывающий с улицы в оконное стекло… Мальчик был пропущен, Мартын перевел взгляд на старушку-уборщицу, но неожиданно вновь вернулся к мальчику. А почему бы и нет? Решение моментально сложилось в голове. Если кто-то и остался здесь с ясной головой — так это дети. Этот не соврет, и не станет плести небылицы. Главное найти подход.
Мысль была очень хорошей, и Мартын сразу взялся за дело. К тому же догнать юного бейсболиста не составило труда. Мартын настиг его на углу, у входа в супермаркет.
— Послушай, дружище, — Мартын попытался вложить в свой голос всю задушевность, на какую был способен, — я тут ищу одного человека, ты должен его знать.
Мальчик отступил на шаг и сурово из-под козырька посмотрел на Мартына.
— Его тут многие знают, — продолжал Мартын. — Ты, конечно, слышал: его зовут Бостод, Бостод Доб?
Никакой реакции не последовало. Похоже, малый был из тех деток, которые с молодых ногтей знают цену мужскому слову.
— Ты должен знать, — не сдавался Мартын. — Ну, скажи мне: что ты о нем знаешь?
Малец снова посмотрел на Мартына исподлобья и глубоко вздохнул. Казалось, он прикидывал в уме, стоит ли продолжать тратить время на этого назойливого незнакомца, или лучше пойти своей дорогой. Чтобы помочь ему разрешить сомнения Мартын вытащил из кармана самую крупную монету:
— Такой простой вопрос. Мы можем сыграть в игру. Каждое правильное слово будет стоить один рубль. — В порыве иезуитского вдохновения Мартын достал из кармана оставшуюся мелочь. Он уже приготовился к тому, что придется брать измором этого медленного мальчика, но малый неожиданно и очень внятно произнес:
— Я знаю.
Он помолчал еще минуту, опустив голову к земле, где его левый полуботинок уже давно, независимо от хозяина добывал из асфальтовой крошки круглый окатыш. Наконец, камешек отскочил, и малый поднял на Мартына ясный взгляд:
— Он присматривает за нами.
Мимо проехал велосипедист, потом еще один с бумажной трещоткой на колесе, прошли две дамы с шоколадной таксой на поводке, проехала детская коляска, волоча за собой старушку. Мартын механическим движением проверил пачку сигарет в кармане. Сигареты были на месте. И сам он был весь здесь, такой, как обычно. Но что-то опять пошло не так: словно в кривом зеркале наличная реальность накренилась, поползла киселем в угол. Ему пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки.
— Подожди-ка: что значит «присматривает»? — спросил он уже без прежней уверенности.
— То и значит… — мальцу явно надоел разговор. Молча пожав плечами, он некоторое время смотрел себе под ноги, потом на витрину супермаркета. Пауза длилась так долго, что Мартыну захотелось взять его за плечи и хорошенько встряхнуть.
— Спросите у него, — наконец проговорил мальчик и показал пальцем на фигуру, стоящую у дверей. — Это Чукотка. Он знает.
Мартын оглянулся. У дверей сидел лохматый чудик неопределенного возраста. Поверив малому на слово, — ничего другого ему не оставалось, Мартын отдал ему мелочь. Малый моментально растворился.
Предполагаемый собеседник Мартына выглядел довольно экзотично. На нем была вязаная женская кофта и истерзанные брючки невообразимого лилового цвета. В руках он держал детскую панаму. Щербатая, явно слабоумная улыбка во весь рот озаряла его лицо. Уличный попрошайка, юродивый, — Мартын обычно обходил таких стороной. Но теперь выбирать не приходилось. Мартын подошел к Чукотке.
— Привет, — как можно более непринужденно проговорил Мартын.
— Гы-га, — охотно отозвался лохматый и радостно протянул Мартыну панаму с мелочью.
Еще раз заплатив за свободный доступ к информации, Мартын присел на корточки: разговаривать, возвышаясь над собеседником было неловко.
— Тебя зовут Чукотка?
— Чукотка, да, Чукотка…
— Вот что, приятель, мне тут нужно найти одного человека, мне сказали, что ты его знаешь, — проговорил Мартын, чувствуя, что говорит глупость.
Чукотка заранее затряс головой, давая понять, что он ужасно рад помочь ближнему. Надежды, впрочем, было немного.
— Его зовут Бостод, точнее: Бостод Доб.
— Постот Топ! — с восторгом откликнулся Чукотка, как будто только это и ожидал услышать: — Госток Док, Достак Ток…
Мартын внимательно посмотрел на юродивого. Ему вдруг пришла в голову дикая мысль. А что если это он и придумал? Кто еще кроме этого косноязыкого чудика мог придумать такое имя. Да, почти, наверное — он и придумал!
Пораженный этой мыслью, он на некоторое время перестал воспринимать происходящее. Опять завязывался какой-то темный узел, опять подступало это ощущение дурного сна, вязкого кошмара, из которого нет выхода. Чтобы как-то справиться с этим паническим чувством, он сделал еще одну попытку наладить контакт:
— Нет, нет, погоди… эти, конечно, тоже. Но сначала скажи мне о нем, о Бостоде. Ты знаешь, к примеру, где он живет?
— Живет, да, живет, Гостак, да… — снова жизнерадостно затараторил юродивый.
Через пару минут для Мартына стало очевидно, что его собеседник не в состоянии выразить ни одной сколько-нибудь законченной мысли. Продолжать разговор было бессмысленно. Он поднялся на ноги и посмотрел на часы.
До встречи с Анной оставалось не больше четверти часа.

20
Какие удивительные вещи еще происходят на свете, — думал Мартын (он все еще пребывал в послеобморочном благодушии), возвращаясь в кафе «Магнолия». — Кто бы мог подумать, что такое может случиться в космическом веке. Кто мог представить себе, что в эпоху победившей рациональности явится вдруг среди сибирской тайги вздорный старик и подчинит своей темной воле тысячи просвещенных граждан. И главное — чем можно было их так обморочить? Каким, собственно, способом? Что это: корневая распутинская мощь? галантное мошенничество в стиле графа Каллиостро? систематическая промывка мозгов по рецептам преподобного Муна? Или что-то еще, уже совсем невообразимое, тайно вызревшее в дремотном таежном углу?
Ни на один из этих вопросов не было удовлетворительного ответа, но это не особенно тревожило Мартына. Мало того, беседа с мальчиком и юродивым парадоксальным образом укрепила его оптимизм. Теперь он был уверен, что находится в одном шаге от разгадки этой мрачной мистификации по имени Бостод (и, может быть, той ноющей под сердцем тайны, имя которой — Луиза). Встреча с Анной должна была стать решающей. Он уже не сомневался, что Анна придет на встречу с золотым ключиком в руке; нужно будет только выманить его, повернуть несколько раз в замочке, и все двери распахнутся, все маски будут сорваны.
Они встретились ровно в шесть часов на пятачке перед «Магнолией». Анна была как-то необычно оживлена, тревожный блеск плавал в ее глазах, и во всем ее лице было какое-то нервное острое очарование. Когда Мартын подошел ближе, обнаружилось и еще одно — резкий мятный запах, — не иначе, ей пришлось срочно закусывать.
Мартын попытался сразу же заговорить с ней о главном, но, как оказалось, разговор никак не мог состояться прямо здесь. По словам Анны, говорить об этом стоило только в одном единственном месте, до которого они могли легко дойти пешком. Без всякого желания Мартын отправился вслед за своей спутницей в очередное путешествие. Они свернули с большого проспекта в тихие дворики, пересекли заросшую подорожником трамвайную линию, в полном молчании прошли сквозь длинную тополиную аллею.
Путешествие закончилось у небольшого, в два подъезда, пятиэтажного дома. Дом был самым мрачным и запущенным в ряду своих близнецов. Несколько окон зияли темными пробоинами, в трещинах тротуара пробивалась сорная трава. Впечатление упадка дополнял непрерывный механический шум: на другой стороне улицы натужно пыхтел компрессор, и два отбойных молотка вели ожесточенную подземную перестрелку.
Они остановились у одного из подъездов. У двери стояла собачья миска с остатками пищи, рядом — полосатая тряпица, до странности напоминающая галстук.
— Это здесь, — громко сказала Анна, стараясь перекричать грохот компрессора. — Мы уже пришли.
Мартын согласно кивнул. Он все еще испытывал приятную оглушенность после обморока. В сущности, ему было все равно: не там так здесь, лишь бы поскорее развеять этот глупый туман.
Анна не спешила открывать дверь, и скоро стала понятна причина ее медлительности. Запустив руку в свою сумочку и порывшись там секунду, она вытащила на свет металлическую фляжку грамм на четыреста.
— Вы, скорее всего, подумаете, что я алкоголичка, — проговорила она, глядя на Мартына. — Но по-другому не получается. Если хотите — это способ самосохранения. Особенно в этом доме, — она протянула фляжку Мартыну.
— Почему? — искренне поинтересовался Мартын. Он отвинтил крышку и вернул сосуд Анне.
Она не торопилась с ответом. Запрокинув фляжку, она сделала несколько больших глотков. По всей видимости, напиток был мужской: оторвавшись от фляжки, она закашлялась, и на глазах ее выступили слезы:
— Ра-аньше… — дыхательный спазм мешал ей говорить. — Раньше в этом доме жил человек по имени Бостод.
Мартын тоже приложился к фляжке: похоже, это был коньяк. «Все равно, — сказал он себе, — скоро все станет ясно».
— Сейчас здесь никто не живет. — Анна потянула дверь подъезда, и Мартын машинально последовал за ней. — Может быть только мыши… Хотя иногда здесь бывают гости. Такие, как мы с вами.
Мартын помешкал у входа — было жаль расставаться с солнцем, и Анна, войдя внутрь, осторожно потянула за край куртки. Когда закрылась дверь, в подъезде стало так темно, что для ориентации пришлось срочно искать ближайшую стену. В воздухе ощущался застойный складской запах, плюс к этому — отчетливо тянуло гнилью, и, почему-то — больницей. Совсем не так он представлял себе жилище этого Бостода. Впрочем, одну версию, тоже, вероятно, подложную, он уже видел в музее.
— Здесь часто выключают свет. — Анна нашла его в темноте и снова легонько потянула за куртку. — Первое время придется двигаться на ощупь.
Он сделал несколько шагов, придерживаясь за стену. Под ногами неприятно хрустели осколки стекла. Что-то мягкое ткнулось в ботинок и покатилось в сторону с тихим шорохом. Переступив через невидимый порожек, и сделав еще несколько нетвердых шагов, он вдруг сообразил, что имеет с собой хороший способ рассеять тьму: в кармане лежала зипповская зажигалка. После третьей искры выскочил желтый огонек. Жить стало веселее. В колеблющемся свете он различил собственную руку со следами извести, темную стриженую головку своей спутницы и множество окружавших их неясных предметов, произраставших прямо из бетонного пола.
Он опустил огонь ниже и, пока они шли по ступеням, насчитал больше десятка разнообразных вещей: пустое мусорное ведро, развернутую гармошку с широкой рваной раной в мехах, пару женских туфелек, вполне еще пригодных к носке, желтый пуховый шарф, застывший на ступенях изломанной гусеницей.
— Похоже на паническое бегство, — произнес Мартын и поднял огонь выше, надеясь увидеть лицо Анны.
— Здесь все осталось как в первый день. Только надписи на стенах… — она не обернулась, только замедлила движение, обходя невидимое препятствие. — Каждый раз появляется что-нибудь новое.
Надписи — это любопытно. Мартын приблизил огонь к стене, но ничего не увидел, кроме нескольких трещин и висящего на собственном хвостике куска штукатурки.
До первой квартирной площадки они добрались довольно быстро. Здесь стояла детская коляска с поднятым верхом. Заглянув в нее, Мартын обнаружил целые залежи кухонной утвари: около сотни тарелок, две чугунные сковороды, огромную супницу, расколотую пополам. Одна из дверей на площадке была приоткрыта. Оттуда тянуло сыростью, слабо сочился далекий свет, но не было слышно ни единого звука. Зато рядом с косяком Мартын обнаружил первую надпись. «Я видел Его. Он похож на одну из своих теней» — было нацарапано на панели электросчетчика. Мартын прочитал еще раз. Потом поднял огонь выше. Лицо Анны, попавшее в круг света, было удивительно спокойным. В улыбке на ее губах стало больше холода и отстраненности. И взгляд ее, как и прошлой ночью, ушел куда-то внутрь. Глядя на Мартына, она, казалось, едва его замечала.
— Ты читала эту надпись? — спросил Мартын.
— Читала, — бесстрастно ответила она.
— И что это значит?
— Думаю, он видел Его.
Она снова достала фляжку, сделала несколько глотков. Мартыну пришлось подождать, пока она справится с кашлем.
— Ничего не хочешь добавить? Ты обещала рассказать все.
— Я знаю гораздо меньше, чем ты думаешь. Я даже не знаю его имени, потому что Бостод Доб — это не имя, это какое-то недоразумение, какое-то гугнивое заклинание…
Она повернулась и снова пошла вверх по лестнице, Мартын нехотя последовал за ней.
— Хотя дело не в имени, — продолжала Анна. — Имя — это только слово. А все наши слова — это, в конце концов, лишь способ защититься. Мы говорим «любовь», мы объясняем, что есть «любовь», но на самом деле мы просто строим стену, на которой написано «любовь». Мы уже не видим то место, откуда это пришло, мы видим только нашу стену… А он, понимаешь, — он по ту сторону. Там нет наших стен, нет наших слов…
Она замолчала; был слышен только скрип стекла под ногами и далекий уличный шум. Постепенно стало светлеть. На площадке между первым и вторым этажом обнаружилось тусклое окошко все в темных разводах, словно облитое краской. В сумерках уже угадывались крупные предметы: пара зачехленных лыж, съехавший вниз по ступенькам комод, самовар, зацепившийся носом за оградительную решетку. На паровой батарее россыпью лежали книги. Рядом с ними Мартын обнаружил еще одно письменное послание. Для того, чтобы прочитать всю фразу целиком, ему пришлось подняться на три ступеньки вверх, и потом медленно спускаться назад. «Дети, я прошу вас, не поднимайтесь выше второго этажа… Кто-нибудь, смотрит здесь за детьми?!» — было написано нервной рукой выцветшими от времени буквами. Если к первой надписи он отнесся сравнительно спокойно, то от этой ему стало не по себе: вдруг остро захотелось вернуться назад, на солнечный свет, а еще лучше — прямо на вокзал… Вместо этого, он догнал Анну и попросил у нее фляжку.
— Ты мне до сих пор не сказала, куда мы идем. Ты уверена, что мы должны это делать?
— Я не знаю… — Анна покачнулась и растерянно развела руками; было заметно, что она уже плохо себя контролирует. — Мне просто кажется, что по-другому ничего не получится.
— Нет, послушай, — Мартын взял ее за руку, — ты обещала мне рассказать. Ну вот хотя бы про этого Бостода.
— Про Бостода?
— Ну да… Ты помнишь, к примеру, когда все это началось?
— Я помню, да, я помню, — проговорила она точно в забытьи. — Это случилось в сентябре, два года назад… — Анна отвернулась и пошла по лестнице. Пауза была такая длинная, что, казалось, на этом все закончится, но ее голос вновь зазвучал с площадки второго этажа: — Когда он умер в первый раз, этого никто не заметил…
Что-то опять случилось в воздухе: вязкая душная чернота полезла со всех углов. Очень громко, с пружинной одышкой, стучал будильник, неизвестно кем заведенный и оставленный на площадке. Он почти физически ощутил, как под влиянием этого скребущего стука напрягся и лопнул пузырь его уверенности и благодушия.
Она продолжала говорить, поднимаясь по ступеням, и слова ее падали в сознание Мартына, словно в пустой колодец.
Это случилось почти два года назад. Она была уверена, что помнит автобус, перепоясанный черной лентой, в который поставили гроб и подсадили два десятка смирных пенсионеров, живших по соседству. Тогда еще никто толком не знал, кто он и откуда: одни говорили, что он был мелким клерком на закрытом заводе, другие были уверены, что по ночам он ходил охранять детский сад на соседнюю улицу. Некоторые даже утверждали, что Бостод Доб никогда не жил в Дивнодольске, а появился в нем как раз в день своей смерти.
Дешевая могила была вырыта на северной окраине кладбища в вязком тяжелом суглинке. Покойник, уже пошедший серыми пятнами, без возражений принял наспех сколоченный сосновый гроб, костюм не первой свежести на два размера больше необходимого, серые бумажные туфли. Когда его укладывали в гроб, рукав зацепился за гвоздь и разошелся по шву под самый воротник. Прозвучали обычные слова прощания, предельно общие и безличные, поскольку никто из трех выступавших толком не знал покойного.
В конце концов, все закончилось благополучно: трое проворных кладбищенских служащих забросали могилу землей и так быстро, что далеко не каждый из приехавших успел бросить свою горсть на алеющую в яме крышку. Так же быстро было установлено муниципальное надгробье из цельного бетона, до странности похожее на пограничный столб. К окончанию церемонии неожиданно обнаружился нетрезвый старичок, уверявший всех, что он прямой родственник покойного, и клятвенно пообещавший ухаживать за могилой Бостода ровно до тех пор, пока сам не разместится где-нибудь поблизости. Старичку никто не возражал.
На поминки подтянулось еще человек десять. Однокомнатная квартира, в которой вроде как проживал покойный, быстро заполнилась людьми. Первый тост за усопшего завершился всеобщим молчанием, после третьей рюмки зал наполнился голосами и звяканьем вилок, после пятой — новоявленный родственник отправился к соседям за гармошкой. В общем гуле поначалу никто не заметил, как человек, которого поминали, вышел из соседней комнаты и осторожно, стараясь никого не побеспокоить, присел на свободный стул…

Анна сделала паузу. Она ушла далеко вперед, и когда Мартын забрался на площадку, то понял, что потерял ее. Все три двери, выходящие на площадку, были широко распахнуты. Чувствуя головокружение и какое-то общее помешательство, Мартын шагнул в первый дверной проем. В прихожей его ослепил сильный неоновый свет. Не останавливаясь, он пошел вперед и сослепу вломился в тесную кладовую. На голову упала картонная коробка, потом что-то холодное и жесткое уткнулось в щеку. Он повернул обратно и тут только заметил ее, сидящую на полу в дальнем углу.
— Он просто вошел и сел на свободный стул, — проговорила Анна и опустила голову, рассматривая свои колени. — Как будто это было для него обычное дело, как будто так только и должен поступать человек, которого только что опустили в могилу.
— И что было потом? — спросил Мартын, бессознательно реагируя на паузу.
— Слухи моментально разлетелись по всему городу. Были неверующие, кое-кто даже ходил проверять могилу. Потом наступило общее оцепенение. Я помню те дни. Город словно вымер на несколько суток: пустые улицы, занавешенные окна, тишина как на кладбище… Это нельзя объяснить. Все перевернулось! Это было такое чувство… Не знаю, как сказать… Ну, как будто ты лег спать на морском берегу в час отлива, а когда проснулся, вдруг обнаружил, что уже под водой! Все кругом качается, и все так смутно и жутко… Сначала хочется кричать. Потому что нечем дышать, потому что солнце над головой уже не солнце, а свинцовое пятно, потому что уже нет лица, которое бы можно было узнать, нет руки, которая бы не выскальзывала из твоей!.. — она схватила Мартына за руку и крепко сжала пальцы.
Потом она поднялась на ноги, немного пошатываясь и не выпуская руки Мартына, пошла вперед по коридору. Они вошли в гостиную с одиноким зеленым торшером, прошли мимо пары мягких кресел, — на полу виднелась пара шлепанцев и детская погремушка, — не останавливаясь, через короткий коридорчик перешли в полутемную кухню. Кухонное окно было наглухо занавешено куском линолеума. На столе громоздилась гора тарелок, густо заросших плесенью, лежала на боку бутылка, завернутая в полотенце. Анна молчала, и в полной тишине был слышен звук ее дыхания. Без единой мысли в голове молчал и Мартын.
Неожиданно совсем рядом взвыла водопроводная труба. Анна в ужасе вцепилась в плечо Мартына.
Еще минуту раздавалось натужное гудение, потом труба вместе с кухонным краном затряслась в припадке гидравлических судорог, и сразу все затихло. Сквозь несколько слоев ткани Мартын чувствовал, как в птичьей панике бьется Анино сердце.
— Это он! — испуганным шепотом проговорила Анна.
— Это только труба, — так же тихо, не узнавая своего голоса, произнес Мартын.
— Все равно — это он… Господи, как страшно! Просто тошнит от страха!.. Он не забывает о нас ни на минуту. Он ждет нас, ждет!.. Вот посмотри, — она потянула его за рукав к окошку, и, отодвинув линолеум, указала на дом напротив: — Не только я одна! В каждом окошке сейчас сидит человек и думает только об одном: надо встать и пойти. Это главное: встать и пойти. Даже если очень страшно, даже если ты чувствуешь себя последним человеком — нужно успеть, пока он еще здесь, пока он ждет. Нужно насмелиться рассказать ему все, Всю Правду…
Мартын почувствовал, что вновь теряет ощущение реальности. Это чувство было глубже и сильнее, чем все испытанное до сих пор. Невозможно было поверить ни одному ее слову, но нельзя было и не поверить.
— А что я скажу? — она прикрыла лицо руками и, словно ребенок, ткнулась головой в грудь Мартына. — Что я могу сказать?.. Я, Анна Раскатова, восемнадцать лет текла под уклон в чужих берегах, не знаю, зачем появилась, не понимаю, в какую сторону жить. У меня слабые руки и пугливое сердце. И вокруг меня столько подколенного страха, столько закрытых глаз, столько никуда не ведущих пешеходных тропок… А еще эта лихорадка, эта бьющаяся в коконе нежность… Ты же чувствуешь, ты чувствуешь? — она вдруг приподнялась на цыпочках и прижалась горячими растрескавшимися губами к его щеке.
Поцелуй был удивительный. Очень чувственный, живой, предназначавшийся именно Мартыну, он, в то же время, шел как бы сквозь него, к кому-то еще, ко многим другим. И именно это ощущение собственной полупрозрачности, тысячеликого мужского представительства отрезвило Мартына. Взяв Аню за плечи, он приблизил ее к себе.
— Что сейчас происходит? — спросил он тихим шепотом.
— Ничего, — ответила Аня. Взгляд ее немного прояснился.
— Нам лучше уйти отсюда.
— Ты вспомнил про Луизу?
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что все это бесполезно… Она оказалась смелее меня…
— Что ты хочешь сказать?
— Просто я уверена, что она уже давно живет там. Мне кажется, она хотела бы иметь от него мальчика.
— Какого мальчика? — Мартын не сразу понял.
— Ну, может быть, вообще — ребенка, но я думаю, она хочет именно мальчика.
Когда до него, наконец, дошел смысл сказанного, он несколько секунд молчал, наблюдая безмолвное разрастание пустоты в окрестностях собственного сердца. Потом он вздохнул полной грудью, чувствуя, что разом освобождается от всех нажитых за эти дни страхов, и громко, в голос расхохотался!..
Это был прорыв, просветление, это была минута полной сокровенной ясности: мозаика, которую он собирал по кусочкам, последним движением сложилась в законченный образ, все стало на свои места. Довольно бесцеремонно притянув к себе Аню, глядя ей прямо в глаза, он, с наслаждением чеканя каждое слово, проговорил:
— Безумна! Ты понимаешь, что ты абсолютно безумна! И все, все вы здесь законченные безумцы!
Аня отступила на шаг и тоже улыбнулась, глядя ему в глаза так же ясно и дерзко:
— А ты?

21
Ночь девятнадцатого августа, прохладная и тихая, опустилась на Дивнодольск вместе с вереницей грозовых облаков, приплывших с юга. Еще была видна лохматая личинка луны, съеденная на треть, и блеклые крохи звезд в темно-синих облачных просветах, но весь правый берег реки уже погрузился в неразличимую черноту сна, и на левом — холодные вереницы белых фонарей освещали лишь обезлюдевшие проспекты, да тополиные караулы, томящиеся в ветреной бессонной качке. Лишь в одном месте — небольшом сквере, клином уходившем от набережной в город, было довольно оживленно.
При ближайшем рассмотрении, впрочем, в этом оживлении можно было заметить немало странного. Начать хотя бы с того, что в самом центре сквера, где обычно шептались в потемках влюбленные парочки, теперь вырос огромный, сквозящий желтыми огнями шатер. Вытянутый в длину, сделанный из шелестящей, сквозящей светом материи, он казался гостем из арабской сказки, космическим миражом в очарованных зарослях сквера.
Другой жутковатой странностью было присутствие на самой окраине сквера катафалка с гробом, бывшего в центре событий весь прошедший день. Он стоял у самой решетки набережной на развилке двух асфальтовых дорожек, одна из которых круто спускалась к реке, другая пологой дугой заворачивала к центру города. Укрытый от дождя высоким навесом, гроб мрачно поблескивал в сумерках лакированными гранями, и одним своим присутствием наводил на самые тягостные и противоестественные раздумья.
Наконец, последнее удивление, удивление совершенно особого рода, вызывали сами обитатели сквера, в большом количестве топтавшиеся вокруг шатра. Мало того, что среди присутствующих нельзя было найти ни одного знакомого лица, из тех, что весь день сопровождали катафалк, нигде нельзя было обнаружить и просто человеческого лица. Площадка вокруг шатра скорее напоминала зоопарк или иллюстрацию к бестиарию. Все были в масках. Так, к примеру, у входа в шатер, смирно сложив ручки на брюшке, стоял гигантский кузнечик. Мерно покачивая грустной зеленой головой, скорее похожей на лошадиную, он негромко переговаривался с майским жуком (имевшим, впрочем, отчетливые женские формы). На скамье, напротив насекомых, сидела четверка бравых средневековых рыцарей с медными наплечниками, пышными перьями на шлемах и основательно законсервированными физиономиями. На другой — расположилась пара надутых пингвинов и морской конек, то и дело чешущий затылок. Прямо за ними располагалась странная птица, помесь грифа и страуса, дальше — троица румяных гномов с мрачными лицами, сосредоточенно прогуливающаяся взад-вперед по тропинке, еще дальше — одинокий павлин с опущенным хвостом и дымящей из-под клюва сигаретой. Между собравшимися, числом в несколько десятков, в беспокойстве сновала большая белая мышь, бесхвостая, зато имевшая блестящую фрачную пару и своим хорошо поставленным баритоном напоминавшая распорядителя похорон.
Настроение, царившее между собравшимися, пожалуй, можно было назвать напряженным ожиданием. В траве натужно пели сверчки, откуда-то издалека, с другого берега, доносился лай собак. Несколько раз все головы оборачивались вслед за парой официантов, проносивших в шатер тяжелые, звякающие стеклом пакеты, несколько раз от одного к другому пробегал тревожный шепоток — круг присутствующих теснее сжимался у входа в шатер. И только когда, около часу ночи, на центральной тропинке появилась жилистая фигура Белоснежки (никого не могли ввести в заблуждение обильные румяна и спущенная на глаза панама) с портфелем мэра в руках, — все пришло в движение, и все приглашенные один за другим проследовали внутрь шатра.
Внутри шатра, далеко протянувшись по его центральной оси, красовался банкетный стол, укрытый белой скатертью. Тяжелые свечи в тройных бронзовых подсвечниках, уже набравшие полное пламя, тянулись сияющей шеренгой по всему столу. Впрочем, в остальном особой роскоши не было, пожалуй, для такого собрания стол выглядел даже подчеркнуто аскетично. Десяток водочных бутылок, столько же столовых вин всех трех расцветок, блюда с летним салатом, одним и тем же по всему столу, бутерброды с копченой колбаской, фрукты в плетеных кузовках. Несколько оживляла общую картину разлученная пара мучных поросят, соблазнительно румяных и исходящих ароматной испариной.

Первые минуты застолья были, пожалуй, самыми напряженными. Когда все расселись по своим местам, когда стихли скрипы и шорохи, когда умолкли шепотки сдержанных приветствий, за столом воцарилось общее молчание. Молчали гномы, опустив хмурые физиономии к тарелкам, молчали военные, насупившись в своих шлемах, молчал Белоснежка-мэр, сумрачно поглядывая в сторону Белой Мыши, молчал мучной поросенок на длинном фарфоровом блюде, молчала мельхиоровая вилка в пальцах оцепеневшего кузнечика. Это молчание, поначалу имевшее тон многозначительности, с каждой секундой становилось все более тягостным, и, наконец, сделалось совершенно невыносимым.
Первым не выдержал городской голова. Должно быть, чувствуя на себе основной груз ответственности за происходящее, он поднялся со стула с рюмкой водки в руках. Несмотря на девичий наряд, физиономия его в скачущих отблесках пламени выглядела довольно зловеще:
— Господа… Я надеюсь, никто не будет возражать против такого обращения, — Белоснежка-мэр оглядел собрание: никто не возражал. — Я хотел сказать, господа, что сегодня у всех нас был трудный день. И мы подумали, что в такой день нельзя просто пожать друг другу руки и разойтись в разные стороны.
Он глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, при этом лицо его несколько смягчилось и посветлело.
— Когда я закрываю глаза, господа, я обычно вижу много разных вещей, — в голосе градоначальника появились романтические нотки: — Я вижу шелестящие аллеи нашего города, я вижу смеющиеся лица своих детей, я вижу тихие звезды над своим домом. Точнее, я видел все это еще вчера. И я был спокоен, потому что все это было в надежных руках… Но вот пришел этот день, господа, и я боюсь закрыть глаза. Меня пугает неизвестность, меня страшит невыносимый груз ответственности… Увы, друзья мои, с сегодняшнего дня мы можем рассчитывать только на себя самих. И я хочу выпить за вас, господа, — сказал он несколько мрачнее, чем обычно это говорится, — за ваше мужество и вашу ответственность.
Все выпили, не чокаясь, высоко запрокидывая бутафорские клювы, морды и забрала. Осторожно взялись за бутерброды и салат. И снова потянулось напряженное молчание: никто не решался взять слово и каждый тайком поглядывал на соседа.
— А что-то я не вижу нашего космонавта, — опять первым нарушил паузу градоначальник. — Кто-нибудь знает, где наш герой?
— Плохо себя чувствует, — отозвалась Мышь-распорядитель, кусая бутерброд. Вся Мышь состояла из белого фрака, полумаски с розовыми бусинами глаз и зализанными назад, точно на сильном ветру, ушками. Маска заканчивалась белыми в палец длиной бутафорскими усищами, из-под которых диковинно выглядывали настоящие.
— Насколько плохо? — озабоченно спросил мэр. — Что-нибудь серьезное?
— Голова, — охотно объяснила Мышь. — У него всегда что-нибудь с головой.
— Как в прошлый раз?
— Даже еще хуже.
Опять потянулась тягостная пауза. Было слышно, как потрескивают свечи, как тяжело дышат в своих шлемах военные. С улицы залетел крупный мотылек. Сделав несколько ныряющих движений над столом, он все-таки ткнулся в огонь, вспыхнул, свалился на тарелку к Морскому Коньку. Воровато поозиравшись, Конек взял столовый нож и спихнул обгоревшую тушку на пол.
— Какой ужасный день, господа! — неожиданно поднялся с места Серебристый Лемур (сложением напоминающий театрального патриарха).
По всему было видно, что он давно готовил речь и едва дождался своей очереди.
— Всю прошлую ночь я просидел у окна, — начал он сразу горячо и проникновенно. — Я молился, чтобы Он остался с нами. Увы, молитва моя оказалась слишком слабой — Он ушел!.. Он ушел, господа, Его больше нет с нами!..
Лемур оперся обеими руками о край стола и доверительно понизил голос:
— Я узнал об этом, едва вышел на улицу. Я увидел, что наши дома глубже осели в землю, наши улицы еще больше покривились и обросли тупиками, наши женщины сгорбились и постарели. Я видел, как птицы на деревьях раскрывают клювы, но не могут издать ни звука, я видел, как вода сочится сквозь камни, как в летний день подошвы прохожих покрываются инеем!.. И я понял, господа, что пришли худшие времена, пришли времена больших испытаний… — Лемур на мгновение остановился, но только для того, чтобы поднять большой фужер вина: — Да, господа, нам придется научиться жить без Него. Нам придется собрать все свои силы. И я хотел бы выпить за то, чтобы нам хватило сил сохранить нашу Преданность и чтобы нашей Преданности хватило на нашу Веру!
— Хорошо сказал, — сухо прокомментировал мэр.
— Браво, маэстро! — поддержала Мышь-распорядитель.
Оба выпили, за ними выпили все остальные.
Общее потепление прошло по лицам, тем, что не были спрятаны под масками. Тут и там зазвучали голоса, ярче запылали свечи, проворней застучали вилки. Траурное застолье набирало обороты. И, казалось, ничто не предвещало тот зловещий и феерический финал, к которому оно неминуемо катилось.

22
После странного разговора на третьем этаже пустующего дома Мартын и Анна добирались домой поодиночке.
Мартын ушел первым и первым добрался до квартиры сестер. Было девять часов вечера, когда он пересек порог дома. Сразу за дверью его ожидала дорожная сумка, уже готовая к обратному путешествию в столицу. Все было решено. Оставалось посмотреть, не забыто ли что-нибудь из вещей. Ему не хотелось оставить здесь ни единого свидетельства своего пребывания: вещи, особенно самые мелкие и неприметные, вроде монетки или номера телефона, находят беглеца на любом удалении и всегда норовят вернуть его обратно. И, пожалуй, еще стоило посидеть пару минут на дорожку да выкурить сигарету.
Умостившись на табуретке, он вытащил сигареты и зажигалку. Бензина почти не осталось. Лишь после нескольких попыток удалось добыть пугливого голубого карлика на кончике фитиля.
После второй затяжки Мартын испытал странное чувство неполноты. Причем это чувство определенно было связано с памятью. Он вдруг понял, что никак не может сообразить простой вещи, а именно — каким образом он оказался здесь, сидящим на табуретке? И что было до этого? И что должно последовать потом? — ведь, кажется, только что у него был план. А теперь? Все точно погрузилось в туман. И сколько он ни вглядывался туда — видел только смутное и тревожное брожение.
После пятой затяжки он сделал любопытное открытие. Оказалось, что источник его проблем находится не в нем самом, а в непосредственной близости от него. Еще раз затянувшись, он смог точно указать это место — это был рисунок на клетке линолеума под его ногами. Крупные коричневые квадраты пересекались неприятным бледно-желтым серпантином, и от этого весь рисунок самым отвратительным образом разваливался на части.
Терпеть такое положение было физически невозможно. Вынув из сумки черную шариковую ручку (тон не совпадал, но лучше, чем ничего), Мартын опустился на пол и принялся аккуратно соединять разорванные грани квадратов, заштриховывая желтые полосы. Дело требовало максимальной аккуратности и расчетливости в движениях: нужно было, как можно тщательнее затенить желтые прогалины и в то же время нигде не нарушить случайным штрихом темное тело квадрата. Минут через двадцать, закончив с ближайшей клеткой, Мартын с ужасом обнаружил, что та же самая история повторялась на соседних клетках справа и слева, а так же на клетке по диагонали, ведущей на кухню.
И все это было не просто так. Присмотревшись повнимательней, Мартын даже вскрикнул от изумления: соединяясь между собой, рисунки явно образовывали тайное послание. Мало того, это послание было адресовано именно ему. Невероятное везение: с каждым исправленным квадратом он приближался к потрясающей истине! С удвоенной энергией он принялся за работу.
В одиннадцать часов, сделав половину работы в коридоре, он обнаружил, что приведенные в порядок квадраты вытягиваются в ромбы и начинают проявлять магические свойства. Так, например, самый первый квадрат давал ощущение жара и легкой щекотки, стоило наступить на него ногой, второй и третий, достаточно было только подумать о них, начинали петь детскими голосами, пятый не лежал на месте, и, точно электрический скат, медленно перепархивал из угла к стене и обратно.
Около полуночи Мартын заметил, что по Магическим Ромбам (которые на самом деле были чешуей гигантского Дракона, лежащего в основании Города) довольно бесцеремонно прогуливается незваная женщина. Это было грубым и опасным нарушением. Несколько попыток прогнать ее укусами пальцев за голую пятку ни к чему не привели — женщина только вскрикивала и начинала громко причитать. Он попытался изложить ей сущность своего открытия, но женщина, что с нее возьмешь, не дослушав до конца, вдруг обняла его и в голос разревелась.
Прошло еще около часа, прежде чем хитростью Анне удалось скормить ему снотворное. Повозившись еще несколько минут над своими квадратами, он почувствовал неодолимую усталость, и едва успел добраться до дивана.

Мартын проспал всю ночь и весь следующий день и проснулся только под вечер.
Над головой горели закатным солнцем занавески, ритмично нарезал тонкие ломти времени будильник, из кухни доносились звуки шагов и звон чайной посуды. Он поднялся с кровати. В мышцах чувствовалась легкость, в голове — свежесть и какая-то даже подозрительная, до полной прозрачности, ясность. Он, впрочем, довольно скоро понял, что эта ясность обладала какой-то неполнотой, каким-то очевидным ущербом. Он, к примеру, как ни пытался, не мог припомнить событий вчерашнего вечера. Он не мог объяснить себе, почему лег спать в одежде, или что означал растерзанный до бетонной плиты линолеум посреди спальни, и для чего узор на полу по всей комнате были испачкан серыми чернилами.
Он прошелся по комнате от окна к двери и обратно. Над соседней крышей висел багровый шар солнца, вереница облаков вишневой спелости птичьим клином уходила к горизонту. Все знакомо, и все до странности неузнаваемо. Выйдя в коридор, он первым делом завернул в ванную. Ополоснув лицо, остановился около зеркала.
Хмурый мужчина тридцати лет, обросший по бортам темной щетиной, смотрел на него с бесстрастной сосредоточенностью, как смотрят на газетный стенд с последними известиями. Определенно, что-то новое появилось в этом лице. Какой-то другой, еще неуловимый смысл заключали в себе эти серые широко расставленные глаза, этот тонкий нос с темной родинкой на крыле. И в этом сухом очерке губ, казалось, заключался тайный привет от кого-то другого, кто никогда не был Мартыном Белозерцевым. Как будто во время сна произошла жульническая подмена части его существа, и кто-то дополнительный, незваный и незнакомый, подселился к нему под кожу, обосновался в сплетении мимических мышц.
Он еще раз с холодным вниманием осмотрел свою физиономию. Разумеется, все это, скорее всего, причуды воображения. И все-таки, что-то там было, он не мог обмануться: там, в темном зазеркалье зрачков, что-то назревало, там, в самой глубокой глубине, копилась тайная сила, сжималась невидимая пружина.
С кухни донесся раскатистый мужской кашель. Это вывело Мартына из нарциссического оцепенения: никакого мужчины в доме не предполагалось.
На кухне его ждал сюрприз. На табуретке, между раковиной и холодильником, в позе скучающего денди сидел Голованов. Он и вправду был хорош: в фисташковом костюме, с блестящим шаром черепа, с серебристым шейным платком под выбритым подбородком он сошел бы за героя-любовника второго разбора. И только хмурое отсутствующее выражение на лице выдавало в нем мужчину с проблемами.
Мартын вспомнил собственную физиономию, и ему на мгновение подумалось, что сегодня они с Головановым могли бы сойти за братьев.
— Зачем ты пришел? — без всякого энтузиазма осведомился Мартын.
— Мне позвонила Анна, — он быстро осмотрел Мартына с головы до ног. — Когда у нее что-нибудь случается, она вспоминает своих старых друзей.
— А что у нее случилось? — искренне поинтересовался Мартын.
Голованов еще раз осмотрел его и с сомнением покачал головой:
— Мне кажется, что у нее случился ты, приятель.
Мартын пропустил этот сомнительный выпад мимо ушей и задал еще один вопрос:
— А где она?
— Пошла прогуляться… — неохотно ответил поэт. Потом поднял на Мартына глаза, в которых, как ему показалось, мелькнула тень сочувствия: — Но ты имей в виду: она может вернуться не одна.
— И с кем же? — снова спросил Мартын.
— Думаю, это будет мужчина в белых одеждах, — поэт сцепил руки на затылке и, опершись на холодильник, сладко потянулся: — Частный попечитель заблудших и смутившихся душ.
Мартыну потребовалось время, чтобы перевести эти изыски на человеческий язык.
— Кто-нибудь заболел? — спросил он после паузы.
— Ну да… — Голованов поднялся с табуретки и посмотрел на Мартына в упор. — Нехорошо говорить о присутствующих, но думаю, этот кто-то — один из нас.
«Глупо, как это все глупо», — подумалось Мартыну. Ни происшествие в квартире, к которому он, очевидно, был причастен, ни это странное посредничество Голованова, ни даже известие о том, что к нему должны привести психиатра, — нисколько не трогали его. Теперь было важно другое. Он должен был исполнить предназначенную ему роль, достичь цели, которая еще не вполне была ему ясна, но которая уже отчетливо напирала из самой сердцевины его существа.
— Я думаю, нам лучше обоим отсюда убраться, — сухо проговорил Мартын.
— Убраться? — поэт опять с сомнением покачал головой. — Ты думаешь, Анна это одобрит?
— Я думаю теперь только о трех холодных кружках пива, — сказал Мартын, не придумав ничего лучше.
Поэта не пришлось долго уговаривать. Помычав для порядка о принятых на себя обязательствах, он принялся проворно шнуровать ботинки, и через минуту оба покинули квартиру сестер.
23
Они потратили не меньше получаса на поиски ближайшего пивного заведения. Уже отчетливо подступал вечер, и длинные тени от домов нарезали протяженное пространство улиц на отчетливые ломти тени и света. На улицах было удивительно безлюдно. Редкий прохожий, появившись в поле зрения, быстро исчезал в подъезде или за углом дома.
Мартыну, впрочем, уже не было дела до прохожих. Он был сосредоточен на новом ощущении. Это было чувство притяжения, неодолимого влечения к темному человеку (или, может быть, не человеку вовсе, а — нежити, без имени, без лица), подчинившему себе этот город. Он должен был найти его. Он должен был сам, без сомнительных посредников, разгадать этот дьявольский ребус под названием Бостод.
В баре тоже было малолюдно и сумрачно. Сквозь синеватую табачную дымку были различимы несколько сплоченных мужских компаний. За каждым обитаемым столиком шел негромкий разговор. Белолицый бармен с флегматичным бульдожьим взглядом возвышался над округлой стойкой, словно местная незакатная луна. Мартын уже собрался расположиться за свободным столиком, но Голованов, ухватив его за рукав, потянул в глубь зала. Там под темной колонной в сугубой компании двух пустых кружек сидел седой старик, как оказалось, давний приятель Голованова. Мартын сразу узнал его — отставного философа и продавца пуговиц, встреченного им в первый день. На этот раз он выглядел гораздо благообразнее: был причесан, ухожен и светился неподдельной радостью.
Обменявшись приветствиями, — старик Мартына явно не признал, — они заказали необходимое количество пива. Пока приятели оживленно припоминали незабвенные минуты своего приятельства, Мартын осматривал сумрачный зал, пытаясь обдумать свой первый шаг. Ничего не приходило в голову. Вероятно, пока следовало просто ждать, караулить случай. Эти двое, — кто же еще? — обязательно выведут его на след.
Появление подноса с дюжиной белопенных пивных кружек было встречено общим оживлением. Моментально расставили закуску, придвинули стулья ближе друг к дружке. Первым взял слово философ. Он был слегка вальяжен и велеречив.
— Ну что ж, молодые люди, — философ тыльной стороной кисти отер мокрые губы и взялся за кружку: — как ветеран изматывающей и, по-видимому, пожизненной баталии с алкогольными напитками я несказанно рад такому молодому и своевременному подкреплению.
Глаза старика сияли, и на щетинистых брыльцах каким-то чудом проступили детские ямочки. Похоже, он и впрямь соскучился по компании.
— Известно ли вам, друзья мои, что ничто так не окрыляет человека, как пара литров свежеизготовленного пива. Водка или коньяк действуют подобно неумелому шкиперу — они нас отправляют в штормовой океан, ломают рули и подставляют наши бока каждой вздорной волне. Другое дело — пиво. Оно с изяществом опытного штурмана, медленно и неуклонно поднимает нас к стратосферному сиянию Истины. Я уважаю этот напиток; с ним я не могу позволить себе излишеств…
— Бог с тобой, академик, — прервал его Голованов, уставший держать кружку, — вчера ты выпил целый аквариум, кое-как крылья унесли.
— Да, было, — старик посмотрел на Голованова с добродушным лукавством. — А все почему? Все потому, молодой человек, что в смутные времена ничто не ценится так дорого, как преданность и постоянство… Кстати, отличный тост! — философ поднял кружку: — За постоянство и преданность — последние костыли, за которые мы можем ухватиться, когда землю вынимают из-под ног!
Никто не стал возражать. Несколько минут все трое сосредоточенно поглощали горьковатую янтарную прохладу. Из колонок у стойки доносились хрипловатые джазовые упражнения, довольно точно соединявшиеся с общим гомоном бара. Над закуской, состоявшей из сухих ломтиков сыра и чесночных сухариков, кружились невесть откуда взявшиеся плодовые мушки. Голованов первым поставил кружку, на лице его появилось угрюмо-отсутствующее выражение. Должно быть, он почувствовал, что на сегодняшний вечер его привычная роль затейливого оратора будет исполняться другим.
— А знаете, что я скажу, молодой человек, — философ доверительно наклонился к Мартыну. — На этот раз мы могли бы обойтись без тостов. Сегодняшний вечер — сам по себе хороший повод для выпивки.
— Почему именно сегодняшний?
— Ну, как же… — старик покосился на Голованова. — Взгляните на часики: девятнадцатое августа. Наш Лазарь готовится совершить salto mortale.
Мартын насторожился. Теплее, еще теплее… Все это неслучайно, все эти предчувствия сегодняшнего дня, и это тайное притяжение его бреда, его страха, — все уверенно и неуклонно сходилось в одну точку. Теперь уже некогда было раздумывать, теперь нужно было делать шаг вперед.
— Я хотел бы увидеть его, — спокойно проговорил Мартын.
Голованов с философом переглянулись. Несколько секунд тянулась ничем не заполненная пауза.
— Что ж… — первым вышел из замешательства старик. — Почему бы нет? Дело совсем нехитрое: пройти улицу, обогнуть здание Администрации, невидимкой проникнуть в белый особняк, — старик улыбнулся довольно ехидно: — Всякий знает туда дорогу… — Слушай, Голованов, — обратился он к поэту, — а почему мы до сих пор туда не сходили?
— А потому что — дураки! — мрачно ответил Голованов. — Все в этом городе от мэра до последнего дворника — законченные дураки, — обнародовав свое мнение, поэт склонился над столом: там плодовая мушка пыталась добыть свою толику радости, бодаясь с пивной каплей.
Философ отвернулся от него и поближе придвинулся к Мартыну:
— А вы, уважаемый, не хотели бы для начала хорошенько представить себе, с кем вам, собственно, придется иметь дело? Вас не интересует, к примеру, природа вашего визави, или, скажем, отвлеченный вопрос его происхождения?
— Допустим, — Мартын постарался сохранить бесстрастную интонацию. — И кто же он, по-вашему, такой?
— Хороший вопрос, — старик повернулся к поэту. — Ты слышишь, Голованов: я должен раскрыть нашу главную тайну. А что, если молодой человек примет это все слишком близко к сердцу? Или, того хуже, захочет поделиться нашими секретами с широкой публикой?
— Наплевать! — Голованов не повернул головы; он продолжал наблюдать фруктовую мушку, терпящую бедствие в пивной протоке.
— Ладно… — старик решительно притянул к себе новую кружку. — Пусть меня проклянут апостолы новых идолищ, пусть меня пекут на углях как еретика — я скажу.
Прежде чем начать, отставной философ основательно приложился к пиву. Примерно минуту Мартын наблюдал ритмичные движения седых волосков на его кадыке. Довершив дело до конца, старик поставил кружку и поднял слегка безумные глаза на Мартына:
— Начнем с того, что никто, на самом деле, понятия не имеет, откуда он взялся. Есть только версии…
— Черт из табакерки! — вставил Голованов.
— Версия первая — инопланетная, — продолжал философ. — Бостод — семя иного разума. Семя, занесенное попутным ветром и проросшее под личиной среднего, я бы даже сказал, весьма среднего обывателя. Естественно, он нас исследует; мы его интересуем, как занятное сочетание белковых фракций, как стадия вселенской эволюции; он тайком потирает шестипалые ручки от предвкушения тысячи открытий. Он молчит, он серой мумией бродит по нашим улицам, а в это время у него за пазухой, в бездонной яме иного измерения кипит работа. Могу вообразить себе как тысячерукие хрустальные лаборанты трут, мнут, просвечивают наши выделения, как гудят мозговитые машины, вычерчивая бесконечные графики, выстраивая головоломные модели… Это, конечно, неприятно, но в целом довольно безопасно. Мы готовы побыть кроликами, нам даже лестно, что старший брат по разуму находит нас занятными, лишь бы он только не зашел слишком далеко, не начал бы подсаживать нам под кожу всяких зубатых тварей.
Философ на секунду задумался. При этом он схватил Мартына за пуговицу, повертел ее в пальцах, словно пытаясь понять, что там у него внутри, потом отпустил.
— Версия вторая, — снова заговорил философ, постепенно повышая голос, — теософическая. Я думаю, о ней втайне грезит всякий, кто хоть раз заглядывал в библию. Здесь все понятно и приятно уху. Сам Искупитель и с ним сто сорок четыре тысячи девственников, которых пока не видать, вернулись на Землю устраивать Свое Царство. Чтобы избежать театральных эффектов и в последний раз испытать крепость веры, белые одежды заменяются поношенной жилеткой, смоляные иудейские кудри — смирными залысинами, — прости меня, Господи, жалкого паяца… Его ждали не здесь и не сейчас. Но в этом-то и таинство Провидения: всадники Апокалипсиса уже привстали на стременах, кони рвут железные удила, но Спаситель не торопится, Спаситель ждет. У Него впереди Вечность, Он может себе позволить, почему бы нет, неспешные прогулки по улицам Дивнодольска, разговоры ни о чем с перепуганными старушками. Он ничего не объясняет и ни к чему не призывает: кто пригоден для жизни вечной, узнает его сердцем. Он лишь, по странному упрямству (впрочем, сравнимому с упрямством звонаря на сторожевой башне), проделывает одно и то же чудесное упражнение: отправляется в могилу и, помешкав слегка за темной кулисой, воскресает вновь для жизни вечной. Он все еще верит в детей своих, но паства закостенела в скептицизме, ей требуется раскачка, как старому зубу в бесчувственной десне. Поэтому снова и снова он делает рискованный шаг в черноту — уже не подвиг жертвы, но подвиг терпения — и является опять, с той стороны, откуда никто до него не являлся.
Слушая старика, Мартын сидел, не шевелясь и стараясь не упустить ни слова. При этом, его собственное сознание погрузилось в состояние оцепенения: он не чувствовал в себе ни одной мысли, ни одного душевного движения.
— Есть еще третья версия, — продолжил философ, — о мрачном духоборце, местном отшельнике, который терпеливым упорством и пронзительной волей проник за чертоги Смерти. Там ему, разумеется, явилась ослепительная истина и, вдобавок, был выдан бессрочный проездной в лодку Харона: туда и обратно, без задержек и проволочек… Эта версия, уж не знаю почему, особенно приглянулась нашим властям.
— Но все это сны, все это грезы об истине… — философ отхлебнул порядочно пива. — А теперь я скажу, как все обстоит на самом деле. Никому не говорил, а тебе скажу.
— Ты мне говорил, — опять встрял Голованов.
— Я тебе другое говорил. Да ты все равно не поймешь. Затвердил уже одно.
Старик отвернулся от поэта и ближе придвинулся к Мартыну. По его лицу было видно, что он и впрямь готов раскрыть свою главную тайну.
— Я долго наблюдал за его повадками, — возбужденно заговорил философ. — Я никак не мог понять некоторых простых вещей. Как, например, объяснить, что сверхчеловек, кем бы он ни был, садится в мае месяце в автобус и едет сажать картошку? Зачем ему вообще картошка!? Или скажи мне, к примеру, что означает эта его привычка ходить по утрам на рыбалку? Я еще понимаю Ловца Человеков — Тот проповедовал Слово Свое. Но этот-то молчит. Молча надевает на крючок червяка, молча забрасывает его в воду. На километр кругом ни одной живой души. Искупитель, если это он, больше не удручен несовершенством мира, его не волнует низость человеческой природы — он нашел лучший способ проводить Вечность. Он чистит картошку на коммунальной кухне, потом жарит ее на газовой плите, потом заворачивает очистки в газету и относит их к мусорному баку, потом сидит на лавочке, глядя в пространство… Кто же он такой, спрашивал я себя, откуда он явился к нам? Много раз задавал я себе эти вопросы. И однажды меня осенило!
Философ вдруг поднялся во весь рост, глаза его вдохновенно сияли:
— Бог не умер, господа, Бог не укрылся в сумерках, — не верьте лжецам! Бог изменил свой масштаб: Он просто уменьшился в размере!
Сказано было так громко, что Мартын в предчувствии скандала огляделся по сторонам. Несколько голов обернулось к их столику. Широкоплечий молодой человек с острым взглядом, сидевший на тумбе у края стойки, вынул из кармана записную книжку и сделал несколько коротких записей.
Но философ уже ни на кого не обращал внимания:
— Мы сами его создали. Мы, жители Дивнодольска, углекопы и домохозяйки, педагоги и культработники, мы, обитатели скудной равнины и ревнители устоявшихся ценностей, мы вызвали его своими упованиями, своей простодушной надеждой! И не в сияющих одеждах сошел он к нам — он зародился среди нас, как тот глиняный иудейский истукан с надписью на лбу: «Я, вашими молитвами, самостийный Бог Дивнодольска»!
Откуда-то сбоку вынырнул хмурый официант с подносом и многозначительно оглядел всю компанию. Несколько лиц справа и слева, не отрываясь, смотрели на философа. От громкого голоса опять пробудился Голованов. Минуту он смотрел на оратора мутным взором, потом схватил его за рукав:
— Прошу тебя, дружище, не юродствуй.
— А причем тут это… — философ отнял руку. — Я в восторге от нашего Бога!.. Наш Бог — небывалый Бог: Бог Пеших Прогулок, Бог Размеренного Течения, Бог Однажды Усвоенных Правил. Знаете ли вы, к примеру, что в отличие от многих присутствующих, Он каждое утро делает гигиеническую гимнастику и каждый вечер чистит зубы пастой, предохраняющей от кариеса… Что и говорить, наш Бог наделен посильными совершенствами. Он не только способен встать из могилы, Он еще являет нам пример смирения, образчик безучастности!.. И я хочу выпить, господа, выпить до дна за нашего Бога!
Похоже, философом окончательно овладел шумный бес ораторства. Не удовлетворившись своим вертикальным положением, он, пыхтя, начал карабкаться на стул. Когда вершина была покорена, он поднял над собой кружку и загудел басом:
— Так будь же ты славен вовек, наш Бог! Бог Кухонных Кастрюль и Сберегательных Книжек! Слава румяному местечковому Богу, покровителю домохозяек и рыбной ловли!..
За спиной философа давно уже происходило движение. На подмогу мрачному официанту подошел грузный широколицый бармен. Молодой человек с острым взглядом поднялся с места и придвинулся поближе, не выпуская из рук записную книжку. Философа сбили влет, в самой высокой точке его вдохновенного тоста.
— Па-апрошу! — отчетливо и грозно проговорил бармен. Он посмотрел на философа ледяными глазами и толстым пальцем указал на стул. — И желательно замолчать!
Официант выдвинулся вперед, приготовившись схватить буяна.
Никого хватать не пришлось. Едва заслышав обращенный к нему грозный голос, философ оборвал речь, сник, сгорбился, стал меньше ростом. Потерянным взглядом он посмотрел на своих товарищей (оба покачали головой, — никто не собирался вступать в пререкания с барменом, по сути, правым), попробовал ногой воздух, потом еще раз. Оказалось, что слезть со стула было для него куда как труднее, чем вскочить на него. Во всяком случае, когда и третья попытка оказалась неудачной, философ, окончательно потерявший лицо, начал издавать жалобные и просительные звуки, совсем как кошка, застрявшая на дереве.
Все было кончено. Бармен с официантом, хмуро покивав головами, удалились. Голованов снова впал в оцепенение. Мартыну пришлось в одиночку стаскивать старика со стула.
— Проклятый ишиас, — пробормотал старик, едва вернулся в исходное положение.
Мартын понимающе кивнул.
— Я, кажется, наговорил лишнего.
Мартын снова кивнул. Говорить не хотелось, а думать он перестал после второй кружки.
Философ склонился над кружкой, каким-то чудом, не проронившей до сих пор ни капли, и со злостью вцепился в нее губами. Пока он совершал томительно-долгое движение подъем-переворот, Мартын успел докурить сигарету. Пожалуй, пора было уходить. Пиво закончилось, с соседних столиков на них неодобрительно косились, и молодой человек за стойкой вел какой-то подозрительный разговор с барменом. Когда философ покинул, наконец, полость пивной кружки, на нем были пенные бакенбарды, опустевшие глаза его пялились в пространство.
— Все боятся, — проговорил он хрипло, — абсолютно все. Он действует на них, как удав на кроликов.
Несколько минут философ сидел молча с мукой на лице. Видно было, что в нем вызревала какая-то мысль. Он несколько раз с опаской оглядывался по сторонам, брался за кружку и отставлял ее назад. Наконец, решившись, он придвинулся вплотную к Мартыну, во взгляде его появился заговорщицкий блеск.
— Но что-то же нужно делать! — заговорил он горячим шепотом, наклоняясь к Мартыну. — Неужели во всем городе не найдется смелого человека? С ясным умом, с твердой рукой? Ведь он уязвим, я уверен, нужно только хорошенько все обдумать: если не пятка, то шейный хрящ, не хрящ, так теменной бугор… Ты скажешь: он бессмертный? Допустим. Убивать бессмертного — только множить его подвиги… Но вот еще есть такая штука, — он оглянулся по сторонам и взял Мартына за руку, — взять большой холодильник, такой, где хранят мясные туши. Ты понимаешь мысль? Одно дело — внезапный провал в темноту и оттуда бесовской пружиной — обратно. И совсем другое — постепенное обмирание, медленный исход жизни, градус за градусом, до полного оцепенения… Ты видел, как замерзает лягушка в пруду? Сначала отнимаются лапки, потом стекленеют глазные яблоки, сердце делает один удар в сутки. Ее уже можно брать и стучать ледышкой об стол, а ведь она все жива! Понимаешь, его можно подвесить в точке перехода, на самой границе: ни туда, ни обратно!..
Старик внезапно замолчал. Оглянувшись, Мартын заметил, что молодой человек с внимательным взглядом подсел еще ближе. Теперь были отчетливо видны его блестящий подбородок, хорошо остриженное со всех сторон ухо и даже черные пуговицы на сером плаще, с которым по какой-то причине хозяин не расставался. Записная книжка в его руках сменилась мобильным телефоном. Ведя негромкие переговоры, он то и дело поглядывал в сторону оратора и компании.
— Ты видишь? — философ испуганно потянул Мартына за рукав.
— Да, я вижу, — ответил Мартын.
— Нам лучше пойти отсюда, — он подергал за рукав Голованова, который упорно сканировал взглядом дно пивной кружки. — Собирайся, мы уходим.
— Идите, — еле слышно откликнулся Голованов. — Я и так уже далеко.
Спорить с ним было бесполезно.
Покачиваясь и поддерживая друг дружку, Мартын с философом двинулись к выходу.
На улице было сумрачно и сыро. Мельчайшая морось, сочившаяся с неба, давала не столько ощущение дождя, сколько чувство пребывания внутри грозовой тучи. Пространство перед крыльцом было усеяно окурками, хотя рядом не было ни одного курильщика. Да и на всей улице не было видно ни одной живой души, ни одной машины, и даже обитаемые окна по обеим сторонам улицы были наглухо занавешены, светились каким-то тусклым опасливым светом, словно в городе было объявлено военное положение.
Спустившись с крыльца, Мартын с философом повернули направо, потом пошли по тротуару, вдоль темных тополей, сыплющих тяжелыми каплями, к горящим вдалеке фонарям проспекта. Философ тяжело дышал и приволакивал правую ногу. Коснувшись случайно его пальцев, Мартын ощутил их холод и какое-то деревянное оцепенение. Несколько минут шли молча, спрятав руки в карманы. Холодная морось забиралась за пазуху, за воротник, вызывая быстрое отрезвление и тоскливое ощущение бесприютности.
— Господи, какая ночь! — проговорил философ, пытаясь словами рассеять свой страх. — В такую ночь, я уверен, парижские католики перерезали своих гугенотов. А мы однажды, в такую же ночь, вслед за ним поубиваем сами себя. А что будет потом? Кто закроет нам глаза?.. — горькая улыбка появилась на губах старика: — Как это все, в сущности…
Он не успел договорить: из-за угла дома вывернул большой серый джип и уперся в них фарами дальнего света. На несколько мгновений Мартын был полностью ослеплен. В потоке света он не мог разглядеть приближающийся автомобиль, и только чувствовал как старик, схватив его обеими руками, малодушно пытается спрятаться у него за спиной. Потом наступила полная темнота — джип, совершив полукруг, свернул в ближайший проулок.
Не сговариваясь, они перешли на другую сторону, где было немного светлее. Они не успели пройти и сотни метров. Отчетливый звук мужских шагов появился сначала за их спинами, — приятели прибавили шагу, причем старик, забыв про свой ишиас, вырвался на корпус вперед, — потом такой же точно звук уверенного мужского шага с металлическим пристуком подковы, двинулся им навстречу с противоположного тротуара. Стало очевидно, что их взяли в тиски.
— Обложили! обложили!.. — в панике запричитал философ.
Совершенно потеряв лицо, он закрутился на месте, потом вцепился Мартыну в рукав.
— Вы им, конечно, не скажете! Ну, конечно, — вы не скажете! — забормотал он испуганной скороговоркой, не глядя Мартыну в глаза. — Вы же понимаете — это только ребячество: холодильник и прочее — один только пьяный кураж. Вы же не подумали, что это всерьез, что этот глупый старик в самом деле захотел кого-то убить? Не подумали?
Мартын никак не ожидал такой перемены. На старика было жалко смотреть.
— Не подумал, — твердо ответил он.
Не зная, как успокоить философа, Мартын обнял его за плечи.
— Не отдавайте меня им, — старик с детской надеждой поднял к нему лицо, в глазах его блестели слезы, — ведь я смертен, дорогой мой, я постыдно, безнадежно смертен!..
Никто не стал трогать философа. Молодые люди в длинных кожаных плащах, подошедшие одновременно с разных сторон, повели себя вполне корректно. Представившись, как сотрудники муниципальной службы безопасности и предъявив удостоверения, они попросили гражданина Белозерцева Мартына Евгеньевича проследовать с ними в центральный офис Службы для короткой и совершенно необходимой беседы.
Выбирать не приходилось. Забравшись в тот самый серый джип, подкативший с безукоризненной точностью, Мартын еще несколько секунд наблюдал через боковое стекло, как старик, обратившийся в соляной столб и, свесив на бок седую голову, одиноко стоит посреди дороги.

24
К двум часам ночи траурное застолье в сквере у набережной развернулось в полную силу. Вспыхнули факельным пламенем дополнительные канделябры, развешанные по стойкам шатра, и весь шатер запылал в потемках сквера, словно гигантское кострище. Оживилось и загудело карнавальное собрание, наполовину состоящее из звериных морд и птичьих клювов. Громче зазвенели тосты в честь удивительного покойника, проворнее побежали ножи и вилки, добравшиеся, наконец, до мучных поросят, ярче заблестели глаза у трех десятков пьющих и закусывающих граждан славного города Дивнодольска.
Теперь, при новом освещении стали заметней женщины. Особенно хороша была узколицая дама, представшая с трибуны в роли нежной подруги покойного. Она была наряжена невиданной райской птицей. Все ее тело, за исключением глубоко декольтированной груди и открытых рук, было покрыто переливчатым золотым пухом, лицо закрывала алая полумаска с маленьким чувственным клювом, а на голове ее апофеозом великолепия возвышался хрустальный султанчик, посылавший во все стороны слепящие до слез отблески. Сидящий рядом тучный Сурок держал Жар-птицу под столом за руку. Время от времени, он тихонько касался золотого плеча соседки лохматой мордой, и даже сквозь бутафорскую шерсть на его физиономии проступало выражение полного и окончательного счастья.
Кроме того, стали заметны несколько девиц хрупкого сложения, представлявших целый русалочий выводок. Они сидели между приглашенными, с пленительными очами и распущенными волосами, переходящими в голубые полупрозрачные пеньюары, гортанно журчали детскими голосами, и с томной подводной медлительностью шевелили плавниками на точеных щиколотках и запястьях. В нескольких лицах угадывались бывшие хористки.
После довольно прочувствованных тостов, произнесенных профессором и попечительницей детских заведений, очередь сама собой подошла к генералу, туго зашитому в латы. С генералом пришлось повозиться: им овладели вдруг неуставные сомнения. Он, по-видимому, уже хорошо выпил, слегка разомлел и поэтому никак не мог настроиться на траурный тон.
— Не люблю я эти тосты, господа, — генерал все-таки поднялся и по-гусарски прижал к груди рюмку водки: — Всегда примерно знаешь, где заходишь в воду, но черт его разберет, где потом выныривать… У меня сегодня с самого утра какое-то странное настроение. С одной стороны — тяжесть невыносимая, а с другой — как будто просветление, как будто бы потянуло свежим ветерком, и такое облегчение на душе… Или вдруг мысли пойдут. Сидишь, сидишь, да вдруг подумаешь: взять бы сейчас ракету да пальнуть ею в самую Луну...
— Господи, какие страсти, генерал! — перебил его женский голос.
— А то вдруг начинают вопросы разные приходить, — продолжал генерал, входя во вкус. — Вот, думаешь, вывести сейчас из гаража тяжелый танк, да заставить его крутиться на одной гусенице, — провертит он дыру в земной скорлупе или нет? Или вдруг в голую теорию завернешь: ходишь, битый час, перед строем и думаешь: сколько единиц рядового состава поместится на острие лопаты, если, конечно, не садить их друг на дружку?..
— А тост, генерал, тост? — снова перебили его голоса. — Все налили уже.
— Так вот за это и тост, — недовольно проговорил генерал, — чтобы ум у всякого человека вперед порядка не забегал. А если у кого забежал, так будь добр, взять его за холку и общим порядком доставить на место. А если сомневаешься, что опять убежит, так выдай ему строгача вне очереди, да приставь часового. Тогда порядок будет. И общее понимание… Так вот.
Выпили без особого энтузиазма.
Словно соткавшись из воздуха, над столом возникли белокрылые официанты. За пару минут они совершили перемену блюд. Вместо опустевших тарелок с бутербродами на столе появились ломти осетрины с зеленью, бифштексы в грибном соусе, оливки и красная икра в стеклянных кузовках. Место водочных бутылок заняли хрустальные графины с армянским коньяком и розовым мартини.
За разбором блюд не многие заметили, как над столом решительно поднялась царица застолья — Жар-птица.
— Я хотела сказать, господа, я давно это хотела сказать, — взволнованно заговорила Жар-птица. — Мне кажется, мы взяли неверный тон… Такой день, господа, такая ночь! — Жар-птица повернула голову, оглядывая всех присутствующих, и по стенам шатра радостно побежали цветные отблески. — Мне кажется, мы забыли о главном… Разве мы собрались на ужин? Разве нечего нам сказать е м у в своем сердце? Я предлагаю помолчать, господа. Я предлагаю снять маски и молча посмотреть друг другу в глаза.
Похоже, это предложение никому из присутствующих не понравилось. Ответом Жар-птице стал общий неодобрительный гул.
— Что вы такое говорите, моя изумрудная? — пробормотал сидящий рядом Сурок, все еще держащий царицу за руку.
— А вы если не понимаете, так оставьте в покое мою руку! — Жар-птица попыталась вернуть себе соблазнительную часть своей плоти, Сурок не отпустил, потащился следом и опрокинул два фужера.
Произошла небольшая потасовка, в которой кроме Сурка и Жар-птицы приняли участие два старших офицера в жестяных латах и попечительница, наряженная пингвином. В конце концов, общими усилиями удалось вернуть нарушительницу спокойствия на место. К этому времени созрел еще один выступающий.
— А мне, господа, приснился сегодня сон, — поднялся со своего места Кузнечик, по-прежнему, слегка похожий на лошадь. — Мне снилось, как будто бы я с веревкой на груди карабкаюсь в гору.
— Это ты зачем же туда полез? — спросил с другого конца стола веселый бас.
— Минутку терпения, господа. Если б я один полез, то и рассказывать было бы не о чем. — Кузнечик от волнения начал слегка заикаться. — Нет, господа, мы все там б-были: вот и наш уважаемый мэр, и профессор, и даже г-господа военные. И каждый для чего-то лез в гору, да еще и т-тянул за собой веревку.
— Какую веревку? Что за веревку? — раздались вопросы сразу с двух сторон.
— Вот это, ду-друзья мои, самое темное. Каждый упорно полз наверх, теряя последние силы, но никто не мог сказать, для чего все эти муки, потому что концы веревок обрывались в пропасти. Мы видели, что многие уже оступились под тяжестью н-ноши и поползли к краю пропасти, мы чувствовали, что вот-вот всех нас увлечет страшная неизвестность, но никто не решался прекратить движение… Наконец, настал момент истины, господа. Нам всем нужно было решиться. Одно из двух: или всем вместе отправиться в п-пропасть, или, наконец, освободиться от страшного г-груза!
Кузнечик сделал паузу, никто его уже не перебивал. Стало заметно, что фужер в его руке заходится мелкой дрожью: несколько коньячных капель упало на скатерть. Похоже, он передумал рассказывать сон до конца. Нахлынувшие переживания полностью захватили его:
— Это с-странно, господа, но у меня все еще болит грудь. Я чувствую как зат-тя-тягивается петля… Наверное, мы могли бы жить без воздуха. Но наши д-дети, господа!..
На последней фразе голос Кузнечика звучно переломился, и из-под маски послышались влажные всхлипы.
За столом воцарилась мрачная тишина. Казалось, с каждой минутой эта тишина густеет и наваливается на сидящих. Русалки опустили головы к самым тарелкам, тяжело насупился мэр, утративший последнее сходство со своим девичьим имиджем, генерал с такой силой надавил вилкой на пустое блюдо, что оно, не выдержав, со стуком развалилось на две равные половины.
Никто даже не попытался утешить Кузнечика. Словно темный ток тоски и уныния прошел между гостями. Каждый сидел, погруженный в свою думу, и никто не смел пошевелиться, никто не смел повернуться к соседу.
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы обстановку не разрядил неожиданно явившийся гость.
В маске голубого пуделя, слегка сдвинутой на бок, в истерзанном рабочем комбинезончике подозрительного лилового оттенка, на пороге возник худощавый молодой человек. Похоже, он был крайне обескуражен своим опозданием, возбужденно вертел лохматой головой и даже, казалось, слегка подпрыгивал на месте.
— Простите, господа, ради бога, простите!.. — тяжело дыша, пробормотал молодой человек. — Спешил немыслимо. Но городской транспорт…
Все с облегчением переключились на гостя. В пуделе сразу признали режиссера местной театральной труппы. Но, признав, за стол не пустили: налили штрафную и принудили произносить тост. Ошеломленный всеобщим вниманием и еще не остывший от спешки, молодой человек с сомнением принял протянутую рюмку:
— Я, господа, виноват… В такой день… Но я тоже хотел бы сказать несколько слов по поводу безвременно усохшего…
Сразу вслед за этой фразой, в тишине, установившейся по поводу тоста, произошло несколько странных событий. Сначала официанты, стоявшие у Пуделя за спиной, повернули друг к другу головы и многозначительно переглянулись. Потом дама, наряженная пингвином, наклонилась к своему соседу Страусу и прошептала: «Вы слышали, мне кажется, он сказал: …» Потом, на дальнем конце стола белокурая нимфа, обращаясь к своей соседке, словно со страшной соблазнительной тайной, проговорила: «Ты слышала: по-моему, он сказал «усохшего», «усохшего» вместо «усопшего»!»
Тишина, все еще стоявшая между собравшимися, приобрела свойства хрустальной стены, давшей трещину.
Первым не стерпел похоронный служка в тяжелом цилиндре трубочиста. Он прыснул коротким смешком и тут же прижал к губам салфетку. В ту же секунду, зажав ладонями рот, беззвучно затрясся в припадке смеха старичок-алкоголик в наряде морского пирата; его выдал скрипучий стул, зашедшийся визгливым тире. Несколько музыкантов в самом углу, копившие смех в раздувавшихся щеках, и уже пустившие от напряжения слезу, наконец, не выдержали и грянули здоровым басом, точно взрывая бомбу!
И уже никого нельзя было удержать. По оперному, разбившись на голоса, захохотали работники администрации, наряженные гномами. Озерные русалки запищали радостными птичьими голосами. Крепился и собирал брови, но все-таки не выдержал Белоснежка-мэр. Он и впрямь засмеялся тонким девичьим голоском и так заразительно, что сидящий рядом тугоухий генерал, причины смеха не уразумевший, загрохотал крупнокалиберным басом, глядя на своего соседа. Дружно отозвались военные, наряженные военными.
Многоголосый хохот трех десятков ряженых людей выплеснулся за пределы шатра, разнесся по ночному скверу, заставляя цепенеть дремлющих на ветвях птиц, дробным эхом прокатился по темным водам реки к другому берегу, и только там иссяк, обессилил: растворился в травах, набирающих росу, в низких сумрачных облаках, безразлично внимающих земным суетам. Влажная августовская ночь вобрала в себя все до последнего звука.
До рассвета оставалось меньше двух часов.

25
Серый джип, разлучивший Мартына с философом, шумным бесом пролетел по сонным улицам Дивнодольска. Три кожаных плаща, опекавших Мартына в салоне, за время поездки не проронили ни слова. У серого здания на центральной площади его передали с рук на руки такому же молчаливому конвоиру.
Вместе с провожатым они прошли широким коридором по первому этажу, миновали металлическую решетку, которую тут же за их спинами замкнул проворный ключник. Затем пошли вниз по высоким ступеням, — проход был так узок, что плечо терлось о гипсовую лепнину, — опять вахта, решетка, бодрый ключник в погонах, четыре пролета вниз — это уже явно был подвал, третья дверь направо, ровный белый свет, кабинетная прохлада.
Седой румяный человек в чине майора поднялся навстречу Мартыну.
— Мартын Евгеньевич, если не ошибаюсь? — с радушной улыбкой, словно давнему знакомому, он протянул Мартыну руку. — Заждались уже, закручинились: где-то наш московский гость? Третий звоночек прозвенел, а мы все никак не свидимся. Вот сюда, если не возражаете, на диванчик.
Мартын без всякой охоты уселся на кожаный гостевой диван. Суетливое гостеприимство чиновного незнакомца не сулило ничего хорошего. К тому же все это могло оказаться очередной мистификацией.
— Надеюсь, мы с вами сойдемся покороче, но для начала и для порядка позвольте все-таки представиться: следователь специального отдела майор Шилов.
— Допустим, — холодно отозвался Мартын и потер рукой затылок: нужно было придумать, как поскорей отсюда убраться.
— Допустим что? — майор остановился на полпути к своему креслу и внимательно посмотрел на Мартына. В его взгляде появилось бесстрастное, почти докторское любопытство.
— Допустим, что вы следователь Шилов, — нехотя ответил Мартын.
— У вас есть повод сомневаться?
У Мартына не было повода сомневаться, но вопрос был принципиальный:
— А почему я должен сделать для вас исключение?
— Ага! — следователь радостно просиял морщинками. — Вот даже как! — он поднялся со стула и прошелся взад-вперед вдоль стола; на лице его появилась лисья, себе на уме, улыбочка: — Я вижу, три дня, проведенные в нашем городе, не прошли для вас даром… Но вы хотя бы готовы допустить, что в данной реальности, какой бы она вам не казалась, существуют люди, призванные отвечать за порядок и безопасность?
— Почему бы нет. — Мартын пожал плечами.
На самом деле Мартын слукавил. Следователь определенно соответствовал своему статусу. Он был вполне настоящим, может быть самым настоящим из всех, с кем ему довелось здесь встретиться. Его тонкая ирония и безупречная мужская логика впервые создавали ощущение твердой почвы под ногами. Впрочем, был в его манере общаться какой-то неприятный врачебный оттенок.
— Что ж, для первого знакомства неплохо, совсем неплохо.
Удовлетворенный, майор вернулся в свое кресло. Несколько мгновений он в рассеянной задумчивости оглядывал Мартына, потом, словно спохватившись, залез в стол и, к удивлению Мартына, извлек оттуда белое продолговатое блюдо, зашитое в прозрачную упаковку. На блюде, как показалось Мартыну, лежала широкая, в ладонь, жареная рыбина.
— Надеюсь, вы меня извините, — он по-свойски развел руками. — У нас, язвенников все по минутам.
Мартын готов был его извинить, и в то же время он совершенно не рассчитывал задержаться здесь надолго.
— Могу я все-таки узнать, для какой цели меня сюда привели? — спросил он.
— Для чего привели? — майор с сожалением оторвался от рыбины. — Попробую объяснить… Ведь вы, Мартын Евгеньевич, кажется из молодых ученых. — Он открыл папку и прочитал с листа: — «Гносеология иглокожих и брюхоногих»… Даже если это шутка, вы все равно можете себе представить, что в таком городе, как наш, удаленном от цивилизации, могут сложиться своеобразные нормы жизни, самобытные традиции…
— Могут, — Мартын перебил майора: меньше всего ему теперь хотелось разводить словесный кисель: — Например, традиция — пробивать головой стену. Или традиция — по несколько раз хоронить одного и того же покойника!
Вопреки ожиданиям Мартына, майор почти никак не отреагировал на это опасное разоблачение. Он даже как-то подчеркнуто безразлично подвинул к себе рыбное блюдо, подергал пальцами шелестящую упаковку, потом полез в стол за ножницами. На этот раз упаковка поддалась.
— А этот ваш музей с лягушками, эти идиотские лабиринты в подвале! — почувствовав, что перед ним впервые оказался человек, который может за что-то отвечать, Мартын уже не мог себя сдерживать. — А эти чудовищные истории о мертвеце, разгуливающем по улицам, эти дикие рисунки на каждом углу, за которые запросто можно схлопотать по физиономии! Вы скажете, что это тоже милые провинциальные шалости, самобытная глубинка?
Майор не спешил с ответом. Он побарабанил пальцами по столу, потом без особой нужды вынул из кармана платок и промокнул нос. Мартын начинал терять терпение.
— Что ж, похоже, вы знаете достаточно, чтобы быть с вами откровенным, — произнес, наконец, майор будничным голосом. — Конечно, вам, как человеку, прибывшему из далеких и благоустроенных мест, многое у нас должно было показаться странным.
— Даже более чем странным! — вставил Мартын.
— И вы, вероятно, уже почувствовали, — все в том же ровном тоне продолжил майор, — что некоторые из наших горожан имеют, скажем так, оригинальный взгляд на вещи?
— Да, я почувствовал. — Мартын все еще не понимал, куда он клонит.
— И вы сделали вывод… Кстати, какой вы сделали вывод?
Следователь посмотрел на него с улыбкой ожидания. У Мартына появилось неприятное ощущение, что майор колкими глазками пытается просмотреть его насквозь.
— Я еще не сделал никакого вывода… Хотя все это очень напоминает сумасшедший дом.
— Ну что ж, — майор откинулся на спинку стула, — пожалуй, вы ответили на свой вопрос. Мне остается только порадоваться вашей проницательности.
— Вы что хотите сказать… — Мартын посмотрел на майора с недоверием; в голове у него все неожиданно спуталось. — Вы хотите сказать, что по городу свободно разгуливают сумасшедшие?!
— Боже упаси… — поморщился майор, — к чему эти вульгарные диагнозы. Скажем так — эти люди имеют свой взгляд на вещи, свой способ воспринимать реальность. И кто знает, возможно, глаза у них открыты куда как шире, чем у нас с вами. И если принять эту точку зрения, согласитесь, они не меньше чем мы с вами имеют право распорядиться своей жизнью по собственному разумению… Разумеется, в любом другом месте этих людей именовали бы не иначе как «пациенты», они были бы весьма ограничены в правах и наверняка подверглись бы принудительной терапии. И только у нас эти граждане — просто граждане.
— Подождите, — версия следователя была слишком фантастична, чтобы в нее поверить. — Еще раз. Вы хотите сказать, что все люди, которых я здесь встретил, психически неполноценны, что по всему городу намеренно и планомерно расселены безумцы?
— Ну вот опять вы выбрали обидное и по сути глупое слово… Хотя я могу вас понять. Лет восемь назад, когда к нам начали пребывать первые «гости» (мы до сих пор их так называем, хотя сегодня «гости» скорее мы, чем они), мы тоже никак не хотели в это поверить. Потребовались годы, чтобы научиться жить вместе… Если хотите, это большой гуманитарный эксперимент, поддержанный, разумеется, не публично, на самом высоком уровне. В конце концов, мы должны были попытаться найти и для них уютный уголок на карте нашего изобильного Отечества…
На столе зазвонил телефон. Следователь поднял трубку и коротко ответил на несколько вопросов. Мартын, не мигая, следил за его пальцами, бегущими вверх-вниз по кольцам телефонного провода. Опять начиналась какая-то чертовщина, опять все переворачивалось с ног на голову. Он, конечно, и сам подозревал непорядок в головах местных жителей, но чтобы такой масштаб, такая продуманная организация — это, пожалуй, было слишком. Положив трубку, майор вернулся к прерванному разговору:
— Разумеется, все наши «гости» находятся под негласным наблюдением, их пища содержит необходимые добавки, наши службы оперативно реагируют на любые сомнительные акции… Но я вам скажу, мы достигли замечательных успехов. Большинство приезжих великолепно адаптировалось. Они стали добропорядочными гражданами, прилежными работниками, заботливыми отцами семейств. Мало того, в них пробудилось коллективное сознание, они начали объединяться в общественные организации. Они даже создали собственную мифологию! Вы, как я понял, уже познакомились с этой изумительной историей о человеке, который каждый раз возвращается в город после собственных похорон. Согласитесь — это впечатляет.
Мартын неопределенно покачал головой. Это был неискренний жест, потому что в душе он испытывал облегчение. Все последние дни он чувствовал себя чем-то вроде насекомого, угодившего в непрерывно вращающийся калейдоскоп: с каждой новой встречей цветные стеклышки перепрыгивали на новые места: картина мира менялась до неузнаваемости. И вот теперь появилась надежда, что эта скачка закончилась. Несмотря на дикость изначальной предпосылки — целый город одержимых безумцев — он чувствовал, что впервые обретает под ногами почву здравого смысла… Была, впрочем, неприятная заноза — как-то слишком просто и слишком быстро нашлись ответы на все вопросы. Он, после всего пережитого, приготовился к большему.
— Теперь о том, для чего вас, собственно, сюда пригласили, — физиономия майора стала сумрачной и деловитой, должно быть, язва уже давала о себе знать. — Вы, конечно, в курсе, что похороны назначены на завтра?
— Да, мне говорили…
— Очень хорошо. Завтра в городе будет очень неспокойно. Знаете, как это бывает: на улицах толпы горожан, общее возбуждение, кто-то может потерять контроль. В такие дни мы советуем гражданам оставаться дома. Ну а приезжим лучше находиться где-нибудь подальше, — майор открыл большую папку и достал оттуда желтый бланк железнодорожного билета. — Надеюсь, вы не расцените мое предложение, как покушение на собственные права… В сущности, речь идет о вашей безопасности. И может быть еще — о нашем спокойствии. Поезд отправляется в двенадцать двадцать. Второй путь, купейный вагон. Честно сказать, я вам даже немного завидую: через пару суток вы уже будете гулять по столичным улицам.
Мартын взял билет, проверил цифры и положил его на стол:
— Я бы все-таки хотел знать. Если все действительно обстоит так, как вы говорите, тогда эти похороны…
— Совершенно верно, — майор улыбнулся покровительственной улыбкой и снова вернулся к своему блюду.
Он полностью развернул шелестящую упаковку, и стало видно, что рыбина уже полностью готова к употреблению — она была поделена на несколько равных кусков, сверху украшена мелкими колечками лука и зелеными маслинами. При взгляде на рыбу мгновенное и очень странное впечатление пронеслось в голове у Мартына.
— Похороны — это всего лишь воплощение некоей иррациональной идеи, — продолжил разъяснения майор, — и, конечно же, — идеи не вполне здоровой. Это своего рода — общественный ритуал, своеобразное проявление религиозности. В конце концов, им тоже нужно во что-то верить… И потом — это единение под общим знаменем, пробуждение гражданских чувств, — наши специалисты находят в таких акциях безусловную терапевтическую ценность. Разумеется, случаются инциденты…
— Значит, этот человек — Бостод Доб… Он не должен сегодня умереть?
Майор поднял на Мартына усталый взгляд, полный отеческой укоризны:
— Мартын Евгеньевич… Вы мне с самого начала показались очень неглупым человеком. Неужели вы и в самом деле поверили во всю эту историю?.. Я еще понимаю — наши «гости», — им иногда трудно отделить реальное от желаемого. Такие идеи действуют на них как магнит на железную крошку: немного зазевался, — они уже сплотились в гражданское движение, построились в колонны, пошли рисовать по всему городу картинки. Но вы то, образованный человек, можно сказать, человек науки, ну неужели вы всерьез считаете, что кто-то может умереть, а потом вылезти из могилы?
Он вытащил из стола большую бумажную салфетку, тщательно заправил ее за воротник, затем вынул из нагрудного кармана продолговатый бумажный пакетик и, надорвав кончик, извлек из него белую пластиковую вилку.
— Что ж, похоже, мы обсудили с вами все насущные вопросы. Надеюсь, вы не будете против, если наш сотрудник поможет вам добраться до вокзала?
Это был уже очевидный намек на то, что беседа подошла к финалу, но Мартын никак на него не ответил и даже не поднял глаз на майора. Точно завороженный, он продолжал наблюдать за руками следователя, подготавливающими трапезу.
Майор все никак не решался притронуться к рыбе. Его проворные пальцы еще раз обежали круг ближайших предметов: поправили шуршащую салфетку, коснулись гибких зубчиков вилки, уточнили угол поворота стоящего на столе блюда, потом еще раз повторили весь ритуал. Совершенно дикое подозрение родилось в голове Мартына.
Это подозрение еще больше усилилось, когда Мартын осознал еще одну очевидную странность происходящего: он не чувствовал запаха. Если не запах рыбы, то уже наверняка запах жареного лука должен был давно наполнить комнату. Между тем, сидя в каком-то метре от раскрытого блюда, он не чувствовал ровным счетом ничего.
Вероятно тоже что-то заподозрив, майор прервал свою ворожбу над рыбой и придвинулся всем своим грузным бюстом к Мартыну:
— Теперь, я думаю, нам пора попрощаться, — что-то нестерпимо фальшивое появилось в лице майора. — Я, пожалуй, попрошу, чтобы вас проводили.
Был момент, не больше двух секунд, когда майор, потянувшись к трубке телефона, повернулся к нему спиной. Не столько умом, сколько гибкой пружиной позвоночника, он рассчитал быстрый беззвучный рывок: схватил гибкую вилку, ткнул ею в румяный рыбий бок, в спешке чуть не вывернув запястье — и моментально вернулся обратно.
Дело было сделано.
В крашеном стеариновом боку бутафорской рыбины остались три светлые дырочки.
26
В обратное путешествие из подземных коридоров на улицу Мартын отправился в сопровождении рослого молодого человека в кожаном плаще, с чуть подвыпученными глазами. В полном молчании они преодолели несколько узких лестниц, несколько широких матово-белых коридоров, вышколенные ключники дважды вскрывали грохочущие решетки при их приближении. Первые минуты пути Мартын пребывал в крайней тревоге. В этом мире без правил, где каждый живет по законам своего бреда, могло случиться все что угодно. Совершенно нельзя было представить, что означало, к примеру, распоряжение посадить его в поезд. Он вспомнил игрушечный паровозик в музее Бостода, и ему вдруг пришла в голову дичайшая сцена: двое молчаливых верзил пыхтя и потея, пытаются затолкнуть его в этот паровозик!
В холе первого этажа провожатый вручил Мартыну билет, — ничего не забыто, — и в довесок к этому — двести рублей денег (не иначе — командировочных!), за которые требовалось расписаться. Это действо немного успокоило Мартына. Все шло по плану. Даже в сумасшедшем доме есть свой порядок.
Осталось понять, есть ли здесь доктора. Майор, очевидно, к ним не относился. А кем он тогда был? Сумасшедшим, посвященным в заговор врачей или врачом, потихоньку спятившим от необходимости вечно притворяться безумцем?.. А что если он обманул Мартына? Не по существу, а в сроках: опыт длится не восемь лет, а тридцать, или — пятьдесят? «Гости» успели расплодиться. Дети торговых работников встали к прилавку. Дети юристов открыли адвокатские конторы. Дети художников пишут картины, дети врачей выдают рецепты, не всегда те, что нужно, но всегда убежденные в своей правоте. Чем они хуже настоящих? Само собой, дети чиновников занимают кабинеты, дети чекистов ловят неблагонадежных. Рыба из воска — позволительная слабость, невинное упущение в терапии. А в целом каждый в меру сил и привычки крутит свое колесо, механизм работает почти без сбоев… Разумеется, кто-то все контролирует: ключевые посты, неприметные водители судеб. Блестящая конспирация, ежедневные отчеты наверх: сегодня израсходовано столько-то таблеток, столько-то горожан впало в депрессию, зато у такого-то количества — заметное улучшение. Эксперимент живет и побеждает. Где-то в центре наливаются метафизическим соком докторские диссертации, темные ручейки финансовых потоков питают закрытые клиники: безутешные родители рады пристроить свое чадо, валютные фонды находят эксперимент любопытным, министерство не возражает…
Его вольные размышления были прерваны переговорами с вахтенным, стоящим у входа. Как Мартын и предполагал, молодой человек не ограничился проводами его до дверей. Они вместе обогнули вахту, вместе вышли на улицу, сразу угодив под холодный ночной дождик, вместе постояли пару минут на крыльце, глядя в пустоту огромной площади. Ночной воздух был наполнен шорохом капель и холодными блестками дождевых луж. Провожатый не выдержал первым, вернулся назад, строго настрого наказав Мартыну дождаться автомобиля, который доставит его прямо к поезду. Мартын пожал плечами: он не привык давать обещания сумасшедшим.
Дело, разумеется, было не в майоре, и ни в его мифической организации. Никто не знал правды. Не знал ее ни философ, ни Анна, ни Голованов, не знал ее и майор. У каждого была лишь версия.
Впрочем, был один человек, который наверняка знал все.
Мартын расстегнул рубаху и поднял лицо к летящим из темноты каплям дождя. Он почувствовал, что устал последней усталостью. Его больше не интересовал этот Город. Город мог быть чем угодно: сообществом фанатиков, направляемых тайной властью, сборной солянкой безумцев, лелеющих свои мрачные грезы, он мог быть даже причудливой галлюцинацией, рожденной встряской в его, Мартыновой, голове, — теперь ему было все равно. Он больше не хотел разгадывать загадки, его не интересовала Истина. Он вполне был готов смириться с мыслью, что Истина в этих краях имеет форму змеи, поймавшей свой хвост: движение в любую сторону всегда было только возвращением к исходной точке.
Мартын огляделся по сторонам. По левую руку от него проступали размытые огни проспекта, по правую — шестиэтажный куб Администрации, из-за которого выглядывал белый фронтон гостевого особняка. Наверняка именно о нем говорил философ, упоминая резиденцию Бостода. Кто бы он ни был, он находился теперь там.
Впрочем, это уже не имело значения. Игра закончилась. Через пять минут он будет сидеть в машине в компании молчаливых стражей. Примерно через час столичный поезд тронется с первого пути, — нужно будет поискать пустое купе, чтобы уже до Казанского вокзала не видеть ни одной физиономии.
За дальним поворотом заурчал уже знакомый Мартыну джип. Он спустился по лестнице, — ступенек было ровно восемь, — глубоко вздохнул, и круто повернул в сторону особняка.

Он шел быстро и уверенно. Он прошел половину пути в шелестящих ночных сумерках, прежде чем задал себе вопрос: зачем он это сделал? Ответа не было. Но было ясное ощущение, что он поступает правильно. Это было инстинктивное движение, движение, пришедшее из той глубокой глубины, где заканчивается всякая логика, где теряются всякие очертания смысла.
За несколько минут он добежал до здания Администрации. Никто не пытался его преследовать. Дождь пошел сильнее, встречный поток ветра, ударивший из-за угла, едва не опрокинул его на землю. Он замешкался у парадной лестницы, ожидая окрика охранника. Особняк выглядел нежилым, ни в одном из окон не было света. Охраны тоже не было. Два десятка ступеней, мокрый мрамор круговой оградки, массивная дверь, которая, к его изумлению, легко поддалась, пропуская незваного гостя.
Такое везение было знаком судьбы. Это уже был явный сигнал оттуда. Стоило ему сделать правильный выбор — фортуна поворачивалась к нему лицом. Он вдруг понял, что Бостод не был ни злодеем, ни мистификатором — он был Целью, его, Мартына Белозерцева, личной целью. Да и все его пребывание здесь было ничем иным, как осторожным приближением к Цели. Стоило понять это раньше, как поняла это Луиза, как поняла это Анна, как поняли это жители Дивнодольска, самого потрясающего места на земле.
Вдохновленный и опьяненный снизошедшим на него просветлением, Мартын шагнул в просторный холл. Здесь тоже было темно. Похоже, во всем доме отключили электричество. Сразу у входа обнаружились деревянные перильца ведущей в подвал лестницы. Он сделал несколько шагов вниз по лестнице, остановился, прислушиваясь к темноте. Там, внизу, происходило какое-то беспорядочное движение. Сначала он слышал шарканье домашних шлепанцев: кто-то упорно и безрезультатно щелкал выключателями, обходя комнаты, потом к этому звуку присоединился торопливый стук женских каблуков, потом повсюду стали слышны испуганные шепоты и возгласы сразу нескольких женщин. Наконец, чиркнула спичка, и Мартын на мгновение различил тонкий девичий силуэт в ночной рубашке, склонившийся над кухонным столом. Скорее всего, это был хозяйственный блок; вряд ли его можно было найти здесь.
Мартын вернулся на первую площадку, покрутился на месте, потом ощупью добрался до белеющей в потемках круговой лестницы. Крепко держась за тонкие деревянные перильца, он довольно быстро добрался по широкому витку лестницы до холла второго этажа. Здесь было так же темно и совсем тихо. Смуглым серебром поблескивали несколько круглых дверных ручек. Не сомневаясь, что поступает правильно, Мартын повернул одну из них — дверь была заперта изнутри. Зато вторая сразу поддалась: перед ним открылся вход в просторные апартаменты.
Здесь тоже царили потемки, но тусклый лунный свет из окна позволял различить окружающие предметы. У стены стоял кожаный диванчик с двумя журнальными столиками по бокам, два мягких кресла с высоким торшером стояли у окна. Под одним из кресел лежала теннисная ракетка, которую Мартын тут же поднял, не зная точно, для чего она может сгодиться. Во второй комнате стояла большая кровать. Весь пол вокруг кровати был завален разнообразными предметами, некуда было ступить.
Заинтригованный, Мартын присел на корточки, пригляделся: берестяная шкатулка, алое сердечко, вышитое матовым бисером, полураскрытые щипчики для ногтей… Чуть дальше глубокая тарелка, в которой плавал кусок воска с огарком фитиля, детская погремушка, пара домашних шлепанцев, плюшевая подушка, чашка кофе на низком столике, — Мартын протянул руку: еще горячая, что если попробовать?..
— Не советую, — вдруг раздался из темноты мужской голос. — Кофе скверный.
Мартын вскочил на ноги, крепко сжимая ракетку, и сразу же увидел между бельевой тумбой и стеной темный силуэт в длинном ночном халате.
— Кто тут?! — испуганно прошептал Мартын и, на всякий случай, поднял ракетку.
— Хороший вопрос, — ответил голос, спокойный и немного усталый. Незнакомец затянулся сигаретой, и Мартыну показалось, что он заметил бороду и глубокие морщины вокруг рта незнакомца. — Вы уже нашли то, что искали?
— Кто вы?! — повторил бессмысленный вопрос Мартын; он продолжал сжимать в руках свое оружие.
— Послушайте, бросьте вы это, что там у вас в руках, — незнакомец сделал шаг от стены. — Кто бы я ни был, я не собираюсь с вами сражаться.
Не дождавшись никакой реакции от Мартына, незнакомец перешел от стены к кровати и, склонившись над прикроватной тумбой, взялся исследовать содержимое ящиков: — Здесь где-то должен быть ключ от чердака, — приватно сообщил он Мартыну, — по-моему, на крыше стоит запасной генератор.
Он чувствовал здесь себя хозяином. Даже не так: он и был здесь хозяином! Мартын, хоть и долго готовил себя к этой минуте, все же почувствовал что-то вроде короткого удушья, — тугой шар сердца, ощутимо пульсируя, подступил к самому горлу. Впрочем, сразу вслед за этим он испытал прилив сумасшедшей решимости:
— Послушайте… Ведь вы Бостод, Бостод Доб?!
— Что я могу с этим поделать… — спокойно отозвался незнакомец; он обыскивал последний ящик и, похоже, сразу нашел, что искал — в руке его зазвенела связка ключей. — Если они решили называть меня этим именем — это их право. В конце концов, имя — это только повод стать различимым.
Это был он. Никаких сомнений.
Сейчас он, вероятно, стоял к нему лицом. Мартын видел только серый контур и алую точку сигареты, плавающую в темноте.
От этой плавающей без всякой видимой опоры точки было как-то особенно не по себе. Как ни готовил он себя к этой встрече, все оказалось напрасно. Он совершенно не представлял себе, что теперь нужно делать.
Обратиться к нему, как к простому смертному? Завести разговор о странностях местных жителей, осторожно намекнуть на известные ему обстоятельства?.. Нет, совершенно невозможно. Признать в нем потустороннюю сущность, живого мертвеца, восставшего из могилы?.. От одной этой мысли у Мартына холодели и начинали отниматься ноги.
Между тем Бостода, похоже, ничуть не интересовали переживания собеседника. Решив, должно быть, что на этом разговор окончен, он прошел мимо Мартына, застывшего в проходе, уверенно двигаясь в плотных сумерках, достиг наружной двери. Скрип петель вывел Мартына из оцепенения. Не раздумывая, он последовал за проворной тенью Бостода.
Они вместе дошли до круговой лестницы и начали подниматься на третий этаж. Почти беззвучно шагая по ступеням, Бостод ни разу не обернулся, казалось, он вообще не замечал Мартына. А между тем нужно было торопиться. Самое главное еще не было сказано. Мало того, он еще не разу ни увидел лица Бостода и до сих пор не был уверен, что тот состоит из плоти и крови.
Бостод продолжал молчаливое движение наверх. Сквозь шум собственной крови Мартын слышал лишь равномерное дыхание с нарастающей одышкой, да ритмичное шарканье подошв. Только однажды на площадке третьего этажа ему показалось, что Бостод остановился и, словно в раздумье, покачал головой, едва различимой в кубических сумерках холла. Мартын ускорил шаг. Где-то совсем рядом должен был находиться выход на чердак, — еще немного и будет поздно. Мартын ускорил шаг, мучительно пытаясь отыскать то единственное слово, которое должно прозвучать. В голове было совершенно пусто. И в ту минуту, когда он уже отчаялся и прекратил всякие попытки — слово пришло само собой:
— Послушайте, вы можете мне не верить… — проговорил Мартын, задыхаясь, — но я должен вам сказать: на завтра назначены ваши похороны… Они считают, что вы должны умереть…
Ни слова в ответ. Только дыхание и шорох шагов. На очередном повороте темная фигура Бостода неожиданно исчезла из поля зрения Мартына. В панике Мартын сначала пробежал мимо узкой ниши по левую руку, с разбегу влетел в глухую стену, и, только вернувшись назад, обнаружил Бостода на первых ступенях чердачной лестницы. На этот раз он сам заговорил с Мартыном:
— Я, пожалуй, залезу на крышу. Попытаюсь включить генератор… Думаю, вам не стоит подниматься выше.
Мартын остался стоять внизу, растерянный и обескураженный. Он не услышал его, или сделал вид, что не услышал. Поскрипывая деревянными ступенями, Бостод довольно быстро поднялся на самый верх. Взвизгнули петли чердачного люка, потом послышалось хлопанье многих крыльев, — перепуганные спросонок голуби заметались по чердаку. Несколько едва различимых в потемках перьев спланировали на голову Мартыну.
Уже на краю чердачного отверстия Бостод неожиданно остановился и снова подал голос:
— А что касается до того, чтобы умереть… — он повернулся к Мартыну, но кроме темного пятна головы тот опять ничего не смог разобрать. — Я думаю, это страшная штука, не приведи господь, — каким-то шестым чувством Мартын почувствовал, что он улыбнулся. — Не знаю, как вы, а я, например, рассчитываю жить вечно.
Захлопнулась крышка люка. Несколько мелких пуховых перышек все еще витали в воздухе. Сверху доносился глухой звук удаляющихся шагов. Не в силах совладать с ощущением безвыходности, Мартын присел на ступеньку, закрыл глаза. Сейчас Он отыщет свой генератор, несколько минут, вероятно, потребуется на то, чтобы привести его в рабочее состояние, потом загорятся сотни ламп по всему дому, — Мартыну уже не будет места на этом празднике света.
А если он и вправду — тот самый?.. Его время подходило к концу, а он еще ровным счетом ничего не узнал. Мартын почти физически ощущал гул и мельтешение десятков вопросов в своей голове. Например, что такое человек? И для чего он? И точно ли он состоит из жил и потрохов, или это только минутные одежды, а нагота его невыразима? И для чего все эти усилия жизни, это роение миллионов человеческих судеб? Быть может, во всем этом есть тайный умысел, приготовление к чудесной метаморфозе? И что там дальше, за стеной? Абсолютный ноль? Беспрестанные звонки в собственное прошлое (куда же еще)? Сновидное струение среди теней?
Оставалась еще попытка — последняя. Что-то узнать он сможет или прямо сейчас, или уже никогда. Мартын поднялся на ноги и начал на ощупь взбираться по лестнице, крутизной напоминающей корабельную. Он решил действовать по-другому. Никаких больше страхов, никаких сомнений. Смотреть прямо в глаза, и не отпускать его ни на шаг.
Крышка люка поддалась довольно легко. Пара голубей шарахнулась в сторону, поднимая чердачную пыль. Здесь тоже царили сумерки. Единственным источником освещения был прямоугольник тусклого лунного света в самом центре длинного деревянного настила.
Мартын сделал несколько осторожных шагов вперед, протискиваясь между навалами мешков и высокими картонными ящиками. Со всех сторон доносилось возбужденное голубиное воркование. И был еще звук, значения которого он сразу не понял: тихий короткий вздох, похожий на стон. Он пошел быстрее в направлении звука, чувствуя, как решимость пребывает в нем с каждым шагом: «теперь или никогда», и почти сразу увидел Бостода, сидящего между двумя ящиками в обнимку с большой железной бочкой.
— Я, наверное, не должен был этого делать… — проговорил Мартын.
Он опустился на корточки и заглянул Бостоду в глаза.
Сначала в глубоких чердачных потемках ему показалось, что Бостод внимательно рассматривает что-то прямо над своей головой, но, приглядевшись, он обнаружил, что темные зрачки Бостода не просто смотрят вверх — они подвернуты под самое веко. Не смея поверить тому, что видит, он, точно завороженный, склонился еще ниже: дыхания не было, пара лунных бликов дико таращилась на него с вывернутых глазных яблок — Бостод был мертв!

27
Утром следующего дня, когда похоронная процессия еще только формировалась на туманной набережной, на другом конце города в небольшом густо засаженном елями сквере, случилось довольно занятное происшествие. Старенький дворник, подметавший центральную аллею сквера, обнаружил на детских цепных качелях болтающегося взад-вперед молодого человека. Вид у молодого человека был несколько запущенный: куртка и джинсы его выглядели так, словно их хозяина какое-то время волокли по земле. Впечатление запущенности дополняли также темная щетина и несколько свежих ссадин на лице незнакомца. При всем этом облик молодого человека вызывал доверие. Глаза его светились тихим отстраненным светом, на губах блуждала улыбка, и весь он казался зачарованным какой-то внутренней невысказанной радостью.
На вопрос дворника о том, что он здесь делает в такой ранний час, улыбчивый молодой человек ответил, что он заблудился и не знает по какой дороге можно вернуться назад. На следующий вопрос того же дворника о том, куда он, собственно, хотел бы вернуться, молодой человек ответил, что этого он тоже не знает. То есть, в принципе, он хотел бы вернуться в ту точку, из которой начал движение, но одного его желания недостаточно. Дело в том, что, как он убедился, любая дорога в этом городе подобна ленте Мебиуса. Даже если просто идти по ней прямо, непременно начнешь завертываться в штопор. А уж если захочешь вернуться назад, нужно, как минимум, дважды перевернуться вокруг собственной головы. Так что, даже попав формально в исходную точку, ты, на самом деле, оказываешься, бог знает в каком веселом месте. Мало того, нет никаких гарантий, что там оказываешься именно ты.
Озадаченный замысловатой ученостью молодого человека, дворник счел за благо вопросов больше не задавать и продолжить упражнения с метлой. Мартын, в свою очередь, покинул сиденье качелей и продолжил прогулку. Короткий разговор с дворником его приятно развлек и ободрил.
Прогуливался он уже довольно долго. Несколько первых ночных часов после бегства из особняка, он без всякой цели блуждал по темным центральным кварталам, затем, едва занялась заря, стал держаться приятных глазу зеленых насаждений, проходя по аллеям, паркам и скверам. Теперь ему пришла в голову еще одна хорошая идея — двигаться вдоль водоемов, вместе с течением вод.
Покинув детскую площадку, Мартын довольно быстро достиг границы сквера и начал спускаться вниз по заросшему осокой склону, к тому месту, где играл солнечными бликами широкий ручей. Минут через пять он подобрался к самой воде и, выбрав зеленую полянку среди кустов, лег прямо на траву, глубоко вдыхая ранние земные ароматы и наслаждаясь влажной свежестью утра.
Он уже едва помнил о событиях прошедшей ночи. Довольно смутно, словно вглядываясь в туманную даль, он припоминал темный профиль покойника с холодными бликами на глазной роговице, топот десятков ног и суету карманных фонариков на всех этажах особняка. А еще было бешено колотящееся сердце, два болезненных падения, сначала с лестницы чердака, затем на скользком коврике подъезда, долгое и бессмысленное бегство сквозь шелестящую дождем пустоту ночи.
Пожалуй, единственным, что он запомнил очень отчетливо, было лицо молодой женщины, столкнувшейся с ним на мгновенье на площадке второго этажа. Она поднималась ему навстречу со свечой в руке — уже совсем другая, совсем чужая, и все еще ослепительно красивая, и все еще неразрешимо близкая. Он не был уверен, что она его узнала. Он успел разглядеть ее темное платье, смуглые морщинки на ее лице, делавшие ее старше. Он успел заметить короткий блеск в ее глазах, и еще: затаенную муку, безоглядную решимость, детскую растерянность… Не было в этих глазах только ничего для Мартына. Хотя это и были глаза Луизы.
Но ни смерть Бостода, ни паническое бегство из особняка, ни даже встреча с Луизой теперь не занимали Мартына. Какое-то время он наблюдал движение этих тем по краю собственного сознания, но вскоре окончательно потерял их из виду. Гораздо более существенные и животрепещущие вопросы питали теперь его воображение.
Вот, — размышлял он, лежа на траве и глядя на цветок перед глазами: — обыкновенная ромашка. Самая простая на свете вещь, пройдешь и не заметишь. Но как мы в сущности еще мало знаем об этих молчаливых существах вокруг нас: о скрытом движении соков от корней до желтых тычинок, о тайных союзах, заключенных между стеблем и каждым из лепестков, о мимолетных симпатиях, возникающих между цветком и опускающимися на него мошками… Или, вот, к примеру — вода. — Мартын переводил взгляд на солнечное течение ручья. — Как именно так получилось, что она стала водой? Почему она не стала звуком горного эха, или, допустим, сном ребенка в зимнюю ночь? И откуда известно, что это вообще — вода? Быть может это всего лишь солнечный свет, загустевший в земных трещинах, или текучая мысль Бога, всему дающая Жизнь? («А этот Бостод какой-то неправильный, не наш этот Доб», — промелькнула в его голове ни к чему не относящаяся мысль.) А ведь есть еще исполинские драконы, — грезил Мартын, ускользая в дрему, — есть еще гигантские черепахи, титаническим усилием подпирающие земную твердь. Есть еще звездная сыпь над головой и темные морщины космической ночи, в которых живут, суетятся триллионы изумительных живчиков, и еще так много нестерпимо таинственного… Размышляя таким образом, слушая негромкий плеск воды и жужжание первых еще сонных мух, Мартын постепенно и сам погрузился в глубокий сон, отправился в тихое плаванье среди теней и зыбких излучин лучшего из миров.
Пока он спал, прикрывшись дырявым рукавом куртки, на центральной набережной Дивнодольска произошло много событий. Лучшие граждане города, выстроившись за катафалком, известным каждому жителю, прошли траурной процессией над серыми водами реки. Похоронный оркестр несколько раз сыграл Шопена, филармонический хор спел реквием, прозвучали чувственные речи над гробом покойного. Он все еще спал, изнуренный тремя сутками волнений и страхов, а на город уже опустилась ночь, и в маленьком сквере, углом примыкавшем к набережной, зажглись огни высокого шатра, и со всех сторон к нему потянулись карнавального вида гости.
В последнем сне, — остальных он не запомнил, — Мартын видел ласковые игры двух серых лент на горизонте. Приближаясь, они все больше становились похожими на гибких змей, ведущих ожесточенный поединок. Когда же они достигли Мартына, он испытал ужас, ни разу прежде не испытанный: змеи обратились в исполинские, безглазые, точно сотканные из пыли полости. Одна из них, метнувшись, заглотила Мартына, вмиг обратив его в призрак, другая, прыгнув сверху на первую, пожрала все остальное. Он почувствовал, что способен перенести любую земную муку, кроме этой, и даже личная смерть показалась ему утешительным, почти домашним делом, по сравнению с этими бешеными, проглатывающими друг друга пустотами!
Он проснулся от собственного хрипа (который во сне должен был означать крик). Несколько минут лежал на спине, таращась в темноту и хватая ртом воздух. Потом сообразил, что это только ночь, что все еще поправимо, и жизнь продолжает выдавать кредиты. Кое-как поднявшись с земли, плохо понимая, где находится, Мартын огляделся по сторонам. Из темноты напирал влажный знобящий ветерок, мелкая дрожь гуляла по всему телу. Но, слава богу, там, впереди, над мостом сквозили желтые бусы огней, и можно было вернуться в город. Недолго думая, он пошел навстречу этим огням по единственной тропке вдоль ручья.
Что-то новое появилось в воздухе, какое-то сквозящее, тревожное ощущение: как будто тысяча невидимых глаз одновременно следила за ним из темноты. Сначала Мартын подумал, что это всего лишь страх перед этой влажной ночью с несколькими тусклыми звездочками над головой. Чтобы как-то справиться с этим чувством, он поспешил выйти на освещенное пространство бетонного моста. Но и тут его тревога нисколько не уменьшилась: страх, словно едкая взвесь, наполнял собой все пространство вокруг, сочился вместе с фонарным светом, выглядывал из-под каждого листочка, догонял его вместе с шумом проезжающего автомобиля.
Было все равно куда идти, поэтому, миновав мост, он просто пошел вперед по асфальтовой тропке, ведущей вглубь парка.
Его немного поташнивало и покачивало. В то же время было очевидно, что причины этой качки находились вовсе не в нем, а гораздо выше — в изъяне небесной механики. Стоило ему поднять взгляд кверху, золотые крохи начинали ездить по темному небу взад-вперед, а потом и вовсе пускались в хоровод, так что приходилось останавливаться и приводить все в порядок. И это был еще один повод для тревоги. Мартын отчетливо чувствовал, что мир, его окружавший, больше не состоял из неизменных, знакомых с детства вещей. Мир теперь представлялся ему местом произвола, составной мозаикой, любой фрагмент которой мог быть изъят без всяких объяснений (так, без каких-либо причин был изъят сам Бостод), и заменен другим, причем самым неожиданным (он до сих пор не верил в реальность ночного явления Луизы). Нужно было все время держаться начеку, быть готовым к любым чудесам, любой нелепости.
И, кстати, чудеса не заставили себя долго ждать.
Устав от бестолкового блуждания по парковым аллеям, он присел на деревянную скамью, укрытую от фонарей высокими кустами черемухи. Он едва успел выкурить одну сигарету, как в нескольких метрах от скамьи на аллею вывернула странная пара.
Первым шел небольшого роста пожилой человек с хмурым лицом и орденскими планками на пиджаке. Присмотревшись, Мартын моментально узнал в нем легендарного космонавта, которого знала вся страна и который, разумеется, никакой хитростью не мог оказаться теперь в Дивнодольске. В полушаге от космонавта, явно навязываясь ему в попутчики, двигался хлыщеватый молодой человек, вид которого еще менее располагал к тому, чтобы согласиться с его существованием. Молодой человек был одет во фрак мраморного цвета с несуразно длинными фалдами и сияющей на правом лацкане изумрудной брошью. Мало того, на голове его располагалась внушительных размеров мышиная маска с белыми усищами, торчащими чуть не на полметра в стороны, и розовыми бусинами глаз. Пристраиваясь к космонавту то с одной стороны, то с другой, гигантская мышь явно домогалась от своего попутчика исполнения какого-то неприятного и сомнительного поручения:
— Нет, вы не можете отказаться! — напирала Мышь с какой-то неприятной оперной интонацией. — Да они мне просто голову оторвут, если я вернусь один!.. Не нравится вам бобер — плюньте на бобра. У нас изумительный выбор. Возьмите синего носорога, австралийского утконоса, паука-птицееда, наконец. Хотите из благородных — всегда, пожалуйста: китайский дракон, не разу не ношенный, морская птица альбатрос…
— Нет, — коротко ответил космонавт и продолжил движение.
— Никак не пойму вашего упрямства, — продолжал наседать хлыщеватый, — лучшие люди города, очаровательные женщины умоляют вас о такой малости: разделить с ними вечернюю трапезу. Кстати, и хорошо известная вам особа очень живо интересовалась. И я обещал, я дал слово.
— Я уже сказал: нет.
— Вы меня разочаровываете, — в голосе хлыщеватого отчетливо появилось раздражение. — Да нет, вы просто не имеете права отказаться! Хотя бы из уважения к покойному. Разве можно так манкировать… Про вас и так уже бог знает что говорят.
Последняя фраза, похоже, исчерпала терпение космонавта. Он внезапно остановился, развернулся к своему попутчику, и очень решительно, несмотря на малый рост, ухватил его за борт фрака:
— Вот что я вам скажу, молодой человек! — с пяти шагов Мартын ясно увидел, как долговязая мышь моментально утратила свой карнавальный кураж и заколебалась в руках космонавта, как тростина на ветру. — Если вы, еще хотя бы раз!.. Если вам только придет в голову сунуться ко мне с чем-то подобным!..
— Я понял! — испуганно взвизгнул хлыщеватый, пытаясь закрыть растопыренными пальцами усатую морду. — Ради бога: я все отлично понял!
Космонавт отпустил Мышь. Не сказав больше ни слова, незадачливые собеседники разошлись в разные стороны.
Мартын, пораженный, остался сидеть на скамейке.
Для галлюцинации эти двое выглядели слишком правдоподобно. Но ничем другим они быть не могли. И они тоже говорили о покойнике. Значит, все не просто так. Значит, все связано, все завязано тугим узлом жути и абсурда.
Он снова почувствовал страх.
Не столько от холода, сколько от желания уменьшить свое присутствие в этом враждебном мире, Мартын подтянул ноги на скамейку, обхватил колени руками. Этот страх, который был прежде рассеян в пространстве, теперь концентрировался, обретал конкретные очертания. Не потребовалось никаких специальных усилий, чтобы ощутить, как этот страх нашел свою изначальную форму — форму мужского тела, лежащего на спине со скрещенными на груди руками, тела не мертвого и не живого, тела, бывшего, в сущности, чем-то совершенно другим, непостижимым.
Оставался последний или, может быть, предпоследний выход. Нужно было как можно скорее, пока еще в окружающей реальности существуют такие вещи как дороги, вокзалы и билетные кассы начать обратное движение. Нужно было как можно скорее достичь той незримой границы, которую он пересек несколько суток назад, той границы, за которой все вещи вращаются по давно известным орбитам, где можно быть самим собой не покидая привычных одежд здравого смысла.
Плохо представляя себе, в какую сторону нужно двигаться, он пошел по той же асфальтовой тропке по направлению к ближайшему фонарю. Освещенная редкими, уходящими вдаль кругами света тропинка шла полукругом по внутреннему радиусу парка. Очевидно, что она должна была вывести его к одной из городских улиц. Вывернув из зарослей черемухи, Мартын побрел мимо зарешеченных аттракционов с детскими машинками, мимо круглой танцевальной площадки, заросшей сорняком, мимо рядов покривившихся столиков, служивших когда-то малому теннису. Через десяток минут, пройдя насквозь тополиную аллею, он вышел на пустынную, едва освещенную набережную. Уже мало что напоминало о грандиозном траурном шествии. Пожалуй, только ручеек алых гвоздик, утекающий в сумерки, да вытоптанная до корней трава у поребрика. Переступая через лужи и цветы, тихо умирающие на темном асфальте, он прошел всю набережную до конца, еще раз круто повернул направо. Тополя сменились густой черемухой, замелькали деревянные лавочки, снова показалась круглая танцплощадка, заросшая травой.
Не допуская мысли, что он мог попасться в такую простую геометрическую ловушку, Мартын продолжил движение. И снова потянулись теннисные столики, потом тополиная аллея, потом чугунная ограда набережной и алые бутоны гвоздик на асфальте. Тревожно горели высокие фонари, кренились под ветром темные верхушки тополей, трепалась застрявшая в мусорном баке газета, потом снова начинались гвоздики. И все это наплывало, повторялось, вертелось вокруг Мартына каким-то бесконечным дурным хороводом.
Он прошел еще один круг, прежде чем смог себе признаться, что не может уйти с этого места. И дело было не в том, что он зачарован колдовской геометрией парка. Просто круг замкнулся. Просто нельзя было никуда уйти, убежать, уехать, пока Он был здесь! Нельзя было даже подумать о бегстве, потому что, куда бы ты ни поехал, ты все равно повезешь Его с собой, молчаливого мертвеца с завернутыми к небу зрачками. И Он вечно будет смотреть тебе в затылок лунными бликами роговицы, и Он будет знать каждую из твоих тайн, и Он станет бессонным оком в твоих снах, вечным соблазном Большего, вечной укоризной Несбывшегося… И было еще одно — глубже, интимнее, — такое, чего Мартын уже никак не мог ожидать. Он чувствовал, что теперь нельзя оставить Его, точно так же, как нельзя оставить умирающую возлюбленную или больного ребенка, как нельзя, наконец, покинуть обитаемое пространство собственной души.
Это была минута прозрения. Это был серебряный плеск где-то там, в самой глубокой сердечной глубине (вот так, значит, сходят с ума в Дивнодольске). Мартын вдруг очень отчетливо осознал, что уже не принадлежит себе. За эти дни что-то в нем переплавилось, проросло корешками в то новое, грандиозное, пугающее, что именовалось здесь словом Бостод.
Было уже, наверное, около четырех часов ночи, когда, опустошенный и измученный, Мартын добрел до небольшого сквера, углом выходившего к набережной. Здесь он испытал еще две довольно неприятные галлюцинации. Сначала ему померещилось, что на самом углу набережной, прямо над крутым спуском к реке, стоит на подмостках большой черный гроб. Затем, пару минут спустя ему почудился сильный запах жареного мяса, совершенно неуместный в сырых потемках сквера. Уходя подальше от гроба по течению запаха, он обогнул густые посадки елей, и испытал последнее, еще более впечатляющее видение. В центре сквера, пронизанный живым сказочным светом, высился большой шатер. За открытым пологом можно было различить нескольких обитателей шатра, наряженных, как и виденная недавно Мышь, в карнавальные костюмы, шумно переговаривающихся и звенящих посудой.
Не останавливаясь, Мартын пошел прямо на шатер, — видение или должно было исчезнуть, или принять его как составную часть, — и через минуту был уже в двух шагах от шумного застолья.
Страж, дежурящий у входа, наряженный глазастым филином, неизвестно для чего приложил палец к губам, призывая Мартына к тишине, и потом тем же пальцем указал Мартыну на большой ящик у боковой стойки шатра. Уже ничему не удивляясь, механически реагируя на простые сигналы, Мартын подошел к ящику. Там в большом количестве лежали вещи, напоминающие театральный реквизит. Интуитивно сообразив, что от него требуется, Мартын вытянул из кучи первую попавшуюся маску — по всей видимости, собачью — и без особых раздумий, натянул ее на голову. Сквозь маленькие дырочки смотреть было неудобно и резинка давила затылок, но, в общем, все было довольно сносно. Потоптавшись немного у входа, Мартын осторожно, чтобы не обнаружить себя, заглянул внутрь.

28
Траурное застолье, по всем признакам подходило к финалу. Потухли свечи во всех пяти подсвечниках, — теперь только канделябры освещали присутствующих пляшущим факельным светом. Опустели блюда с лососем и кузовки с красной икрой. Мрачной тяжестью налились фигуры за столом, все ниже склонялись к тарелкам нетрезвые головы, клювы и морды. Холодный предрассветный ветер то и дело залетал из темноты. Он разгонял сигаретный дым, шевелил пламя канделябров, ворошил перья на шлемах военных. При каждом дуновении длинные тени сидящих за столом зверолюдей принимались вздрагивать и ерзать по столу.
Вглядываясь в невообразимые физиономии сидящих за столом людей, Мартын, даже сквозь общую душевную анестезию, испытал некоторое изумление и трепет. Забыв про то, что следует именовать всякое непривычное впечатление галлюцинацией (в конце концов, это право всякого сумасшедшего), он изо всех сил пытался сообразить, что могло означать это жутковатое ночное собрание. Смысл происходящего доходил до него постепенно.
Только что отзвучал очередной тост — Мартын его не услышал. Выпив, уже без особого желания, участники собрания занялись вялыми раскопками в собственных тарелках. Какое-то непонятное томление царило среди собравшихся. Казалось, все чего-то ждали, и напряжение этого ожидания росло каждую минуту.
— А мне вот что пришло в голову, — проговорил вдруг Сурок, добродушно мотая мордой из стороны в сторону. — Представьте, господа, что вот мы тут сидим, кушаем поросят с водочкой и вдруг, вообразите себе, открывается дверь, и на пороге — кто бы вы думали?..
Сурок в пьяном кураже потомил зрителей; звяканье столовых приборов быстро утихло, и под крышей шатра наступила мертвенная тишина.
Он! — радостно прокричал Сурок. — Представляете господа: Он!
В полной тишине все морды, забрала и лица медленно повернулись к выступающему. Шутка получилась скверной, была в ней какая-то вопиющая бестактность по отношению к присутствующим. Сурок и сам скоро понял, что сказал что-то не то. Под холодным нажимом обращенных к нему взглядов, он сначала перестал вертеть головой, а потом и вовсе помертвел, обратился в чучело, и, казалось, застыли даже стеклянные бусины его глаз, слегка оборотившись друг на дружку.
Снова потянулись томительные минуты ожидания. Желающих выступить больше не появлялось. Неожиданно затрепетал и погас один из канделябров — закончился ночной запас горючего. Света за столом стало ровно на одну восьмую меньше. Возможно, именно это событие побудило распорядителя взять инициативу на себя:
— Шутки шутками, господа, но у меня такое чувство, как будто мы что-то недоделали, — он оглядел сидящих и остановился взглядом на Страусе. — Как вы думаете профессор?
— А почему собственно — я? — Страус пожал плечами. Потом отложил вилку, извлек из-под маски очки, из кармана платочек и принялся тщательно полировать стекла.
— Я просто спросил ваше мнение, — распорядитель повысил голос. — У вас ведь есть мнение?
— Мое мнение, — Страус скептически ухмыльнулся, продолжая яростно натирать стеклышки. — Слава богу, кого-то, наконец, заинтересовало мое мнение. Но почему именно сейчас? Странные люди…
Профессор замолчал. Наступила общая тишина. Было слышно, как гномы скребут вилками опустевшие тарелки, как гудит над лампой тяжелый шмель. Генерал с адъютантом, непричастные к происходящему, свернув на бок рыцарские шлемы, самозабвенно сражались с куском свинины. Мэр с угрюмой сосредоточенностью наблюдал полет стеклянного мотылька над своей рюмкой; алые румяна на его щеках просквозили ранней щетиной.
— Нет, я не хочу! — неожиданно для всех вскрикнула Жар-птица и вскочила со своего места. По шатру, словно сумасшедшие, запрыгали цветные отблески от ее султанчика. — И вы не смеете! не смеете этого делать!
— Ради бога, моя хорошая, — попытался остановить ее уже ослабевший от выпитого Сурок.
— Не трожьте меня! — Жар-птица выскочила из-за стола. — Мерзость! Это мерзость, господа! Уж лучше никогда, никогда!.. — она в голос разрыдалась и, спотыкаясь о стулья, двинулась к выходу. Метровый золотой шлейф безнадежно поволочился за нею.
Выбегая из шатра, Жар-птица с разбега наткнулась на Мартына, стоящего у входа. Пребывая в состоянии пустотелой мумии, Мартын накренился назад и только чудом остался стоять на ногах. Вместо извинений Жар-птица сверкнула на него глазами:
— И вы тоже! — бросила она ему с ненавистью.
— Что? — искренне не понял Мартын.
— А идите к черту! Все пошли к черту!!.. — продолжая рыдать, она побрела по тропинке, стягивая на ходу перчатки, сбрасывая с себя сначала бижутерию, потом парик, под которым оказалась ярко-рыжая щетина, потом маску с маленьким клювом, наконец, она и сама исчезла в густых сумерках сквера.
Несколько минут над столом стоял общий гул — все обсуждали происшествие. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы опять не вмешался распорядитель.
— Глупая птица! — холодно подытожил он. Затем он медленно оглядел собрание, словно пытаясь отыскать еще не обнаруживших себя ренегатов. Один ус его залез в тарелку к мэру, но тот сделал вид, что ничего не заметил. — Думаю, впредь нам стоит оградить наше сообщество от подобных особ.
— Ну, нет, так нельзя, дорогой мой, — попытался возразить раздосадованный Сурок.
— Вам же, милейший, — распорядитель моментально переключился на Сурка, — я бы посоветовал на подобные мероприятия являться с супругой. Для вашей же пользы.
Сурок на минуту задумался, потом наклонил голову, точно собираясь бодаться и начал медленно подниматься из-за стола. Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы мэр строго не постучал по столу вилкой:
— Прошу вас, господа — угомонитесь! Не хватало еще здесь петушиных боев. Нам нужно подумать о дальнейшем. Нельзя же просто так все бросить, повернуться спиной… Прошу высказываться. Какие будут предложения?
Сурок неохотно возвратился на стул, и опять, в который уже раз, над столом воцарилось тягостное молчание. Теперь, после выпитых двух десятков рюмок и разгоряченных разговоров, молчание это казалось особенно несносным; никто не смел прикоснуться к еде, никто не решался посмотреть на своего соседа, каждый заперся в тесном коконе своей тревоги, хотя многие от выпитого уже едва сидели на стуле. И что-то новое уже появилось в этом молчании. Какое-то натужное оцепенение в тех глазах, что не были спрятаны за маской, какая-то смутная забота, пеленой занавесившая зрачки. И было еще одно общее ощущение: словно что-то готовилось, исподволь назревало, словно тайная пружина медленно сжимала свои кольца.
Первой нарушила тишину попечительница детских учреждений, наряженная стрекозой:
— Как-то нехорошо, господа… Не знаю, как у вас, а у меня такое чувство, как будто что-то вот-вот случится, или уже случилось. Что-то такое появилось в воздухе…
— Что вы имеете в виду? — сурово спросил распорядитель.
— Я имею в виду эту атмосферу вокруг нас, — озабоченно продолжала попечительница. — Разве вы не чувствуете этот легкий привкус в воздухе: как будто немного горчит?
Распорядитель на секунду задумался, потом понюхал большими мышиными ноздрями воздух.
— А в самом деле, господа, — он в задумчивости потер висок своей матерчатой головы. — Я вот сейчас понюхал, и вроде тоже начинаю различать: действительно, какой-то неприятный привкус… А вы, господа, — он обратился сразу ко всем присутствующим, — вы что-нибудь такое чувствуете?
— Да, что-то такое есть… Мы чувствуем… Что-то горчит… — отозвались тревожные голоса сразу с трех сторон.
— А ведь правда — дышать нельзя! — вспорхнула с места одна из русалок.
— У меня даже горло сдавило… — присоединился Пудель. — И ведь неизвестно еще, что в этом воздухе. Бывают же такие запахи, от которых потом пузыри на коже, и мозги набекрень! — он, кажется, и впрямь начал тяжело дышать, этот впечатлительный Пудель.
Все вдруг оживились, как будто только и ждали этого момента. Голоса становились все громче, и все больше в них появлялось неподдельной тревоги. Никто не заметил, как погас еще один канделябр.
— И правда, господа, — рядом с первой поднялась еще одна русалка, — я никому не говорила, но сегодня ночью у меня был обморок. Как будто кто-то огромный сел на грудь, схватил рукой за горло, — я и теперь еще чувствую…
— А помните, друзья мои, — снова вмешалась попечительница, — какой у нас был воздух. Его можно было намазывать на хлеб вместо масла. А наши дети, — вы помните, какие у них были чудные лица, какие ясные глаза! А потом, вы помните, что случилось потом?!
— Что и говорить, господа: дело дрянь, — поднялся с места генерал, настроенный очень решительно. — Просто-таки — воняет!.. И ведь не только дышать — жить невозможно! Я и сам второй год ложусь в постель, точно в могилу. А утром подойдешь к зеркалу — нет никого! Одни только свинячьи глазки так и сверлят тебя, так и лезут в душу…
Снова поднялся шум. Мартын тоже понюхал воздух. Если и не горечь, то что-то очень тревожное — какая-то жуть витала в воздухе. Воздух вокруг него точно раскалился от возбужденных голосов. И уже было очевидно, что дело не в запахе. Тут было что-то другое. Что-то такое, о чем и подумать было страшно.
Поднялся, наконец, и сам распорядитель. Его немного клонило в сторону от выпитого. Мышиная морда съехала вниз и набок, отчего в факельном свете канделябров он выглядел почти свирепо.
— Хватит уже себя обманывать, господа, — проговорил он с каким-то зловещим подъемом. — Мы сами позволили это сделать с собой. Ведь все мы отлично знаем, откуда это взялось. Каждый из нас, если не будет прятать голову в песок, сможет сказать, Кто это сделал!..
Он не успел договорить. На другом конце стола послышался шум: Голубой Пудель, который все это время боролся с дыхательным спазмом, вдруг страшно захрипел и, схватившись за горло, начал медленно оседать на пол.
Началась невообразимая кутерьма. В голос завыли женщины. Одна из русалок тоже хлопнулась на пол и забилась в судорогах. Со стола посыпались хрустальные фужеры. Мужчины, вскочив с мест, заметались по шатру, несколько человек бросились на помощь Пуделю.
— Теперь вы видите! видите! — кричал над всем этим распорядитель, получивший неожиданную поддержку: — Он убивает нас! Он убьет нас всех!
С разных сторон послышались ответные крики:
— Пора это прекратить, господа!
— Сейчас!.. Немедленно!!..
— Все вместе, господа — к оружию!
Мартын не успел понять, как все произошло. Словно темная искра проскочила между присутствующими — холодное ожесточение прошло по карнавальным физиономиям, и все происходящее моментально подчинилось одной цели (кажется, уже известной всем, кроме Мартына). Военные бросились к стойкам шатра, и принялись с ожесточением выламывать из металлических суставов метровые пруты, — при этом весь шатер задрожал и начал ронять правое крыло. Несколько человек, чьи лица были особенно заметны, заворачивались по самые глаза в полотенца (позднее Мартын понял, для чего это было нужно). Распорядитель в несколько рывков отодрал от стены канделябр, и, словно факелом, освещая себе путь, первым устремился к выходу. За ним двинулись остальные, на ходу вооружаясь прутьями.
Все произошло очень быстро. Еще хрипел между стульями Пудель, — двое оставшихся рвали на нем одежду, пытаясь, неизвестно для чего, делать ему массаж сердца, еще бедная русалка стучала ладошкой по полу, довершая в одиночку истерический припадок, а вооруженная и возбужденная кавалькада под водительством Белой Мыши уже покинула шатер и устремилась в беззвездную ночь.
Один из последних — приземистый малый с головой кузнечика, схватив Мартына за рукав, сунул ему железный прут:
— Скорее, Пес, скорее: никто тебя не будет ждать!..
И он побежал, спотыкаясь о какие-то подножные кочки, уворачиваясь от хлещущих слева и справа веток, он побежал, совершенно не понимая, зачем это делает, просто подчиняясь общему движению, инстинкту стаи. По обеим сторонам от него сквозь ветви мелькали карнавальные морды: долговязый гном, дородная пингвиниха, звенящий металлом латник, еще один гном. Дрожал и подпрыгивал в руках Белой Мыши путеводный факел, качались и гнулись под ветром верхушки сосен… «Пес» — это он точно сказал. Он и в самом деле чувствовал себя псом. Он бежал, потому что уже бежали все, потому что уже бежала в нем общая кровь, потому что уже бежал сквозь него общий страх. Наконец-то, эта благословенная защита стаи, поделенный на всех ужас бытия! Общее сумасшествие, ставшее общей силой. И общая цель, страшная и соблазнительная (он уже догадывался о ней), цель, которой уже никак не миновать.
Почти одновременно со всеми Мартын выскочил на набережную. Здесь было светло по сравнению с лесом, и по асфальту тянул низкий влажный ветер. Из-за многих фигур, заслонявших перспективу, он поначалу не узнал того места, куда рысью неслась вся стая. Потом мелькнул просвет, и он увидел, совсем близко, стоящий на железных опорах гроб.
Несколько секунд Мартын боролся с приливом черной обморочной тошноты. Ноги перестали его слушаться и начали мягко подламываться. Он, наверное, упал бы на спину, если бы сзади его не подхватил удивительный Мэр-Белоснежка, закутанный до самых глаз в полотенце.
— Не робей, дружище! — прокричал он ему в самое ухо, хотя у самого глаза были круглы от ужаса. — Сегодня мы его сделаем!!
Сказано было вовремя. И сказано было то, что Мартын не осмеливался сказать сам себе: Он не хотел больше никаких мировых тайн, никаких вселенских откровений в обличии хмурого мертвеца. Только бы скинуть эту непосильную тяжесть, прикончить свой страх, уничтожить эту цепкую холодную жуть под сердцем, чем бы она ни была. Мартын крепче сжал в руках железный шест. Они сделают его! Обязательно сделают. Потому что теперь они вместе, потому что теперь их много, сильных мужчин и женщин, бесстрашных анонимов под звериными масками, связанных общим ужасом и общей ненавистью, сплоченных бешеным пульсом крови!..
Впереди послышались нарастающие вопли — стая загоняла добычу. Этот клич погасил в нем последнее разумное и человеческое. Весь превратившись в мышечное усилие, в натяжение нервов, Мартын бросился вперед.
Через мгновение над притихшей рекой, на небольшом асфальтовом пятачке, предварявшем крутой склон, развернулось дикое побоище.
Вырвался вперед и первым подлетел к гробу генерал в блестящем шлеме. С устрашающим звериным рыком он рубанул вслепую по красному дереву. Удар пришелся вскользь и, несмотря на великолепный замах, только скрошил лак на верхней грани. Тут же к нему подскочил распорядитель и, с молчаливым ожесточением, хватил гроб железным прутом точно посередине. Удар был такой силы, что по крышке прошла глубокая оскольчатая трещина, и накладное ухо у Мыши-распорядителя отлетело далеко в сторону.
К этому моменту подоспели и все остальные. Страус, Пес и Пингвин принялись яростно со стонами рубить крышку. Гномы, обежав гроб с флангов, взяли пруты как копья и начали свирепо тыкать в деревянные боковины, непрерывно вскрикивая: «На!.. На тебе!.. На!..» Кузнечик, в общей давке получивший по уху, пронзительно взвизгнул. И не подумав покинуть сражение, он перебежал на другую сторону и стал сыпать удары уже в полном озверении. Всех изумили русалки. Они вдвоем притащили из леса огромный сосновый сук и, с разбегу, с ожесточением не русалок, но фурий, врезались в основание гроба. И хотя удар пришелся не столько по гробу, сколько по железному столу под ним, все сооружение покачнулось и гроб перекосило.
Вдохновленные женской самоотверженностью, мужчины с утроенной силой набросились на последний приют Бостода. Гномы и военные, пингвины и насекомые, люди и звери, — все сплотились в многорукую, воющую и рычащую на все голоса машину убийства. Ужасающий рев и грохот поднялся над рекой.
Вопреки всем усилиям, после трех минут бешеной рубки, гроб все еще оставался целым. Уже бока зияли рваными пробоинами, уже сыпалась со всех сторон на асфальт древесная труха, и торчали в разные стороны темные ребра каркаса, а гроб никак не поддавался.
Наконец, прибегнули к последнему средству. Отодвинув всех в сторону, военные встали в шеренгу и навалились вчетвером на массивный стол, подпирающий гроб. Вся конструкция тяжко накренилась, отвратительно заскрежетали металлические подпорки, еще мгновение, и изувеченный истерзанный немилосердным побоищем гроб рухнул на асфальт и, не останавливаясь, покатился вниз по каменному склону набережной. Все затаили дыхание. С сухим треском, оставляя за собой дорожку деревянных обломков, гроб докатился до бордюра, развалился от удара надвое, — Мартын смотрел во все глаза: половинки, словно скорлупки ореха, перевернувшись, потеряв белое полотнище подкладной простыни, съехали в темноту… — больше ничего.

Все закончилось. Все, наконец, закончилось… Бойцы в изнеможении попадали на траву. В наступившей тишине было слышно, как шумят тополиные листья, как всхлипывает доведенный до истерики Кузнечик. Все еще тяжело дыша, Мартын подошел к чугунной ограде, стянул с лица пропотевшую песью маску.
Как хорошо, — подумал он, вдыхая всей грудью утренний воздух, и оглядывая, воскресающие из темноты ландшафты… В самом деле, было хорошо. Хорошо было там, на небе, где, размыкая тучи, распускался нежно-голубой бутон зари. Хорошо было там, в сумерках речной излучины, где сквозь туман подавали голоса первые птицы. И на душе было удивительно хорошо и удивительно легко, словно сброшена была навсегда старая заскорузлая кожа, и впереди — только новое, чистое, светлое…
Мартын посмотрел вниз, туда, где в темной травянистой расщелине должны были лежать раскрытые створки гроба. Даже как-то жалко… Возможно, они просто не заметили, и он, все-таки, лежал там, среди деревянных обломков, — всеми преданный, всеми покинутый. Сегодня они оказались сильнее. Или просто он дал слабину. Впрочем, какие теперь счеты между своими. Ведь он вернется — он всегда возвращается. Он вернется, хотя бы потому, что им уже не обойтись без него. И еще потому, что теперь, когда они встретились, им, в сущности, нечего делать здесь друг без друга.
Мартын обернулся к своим новым друзьям. Он впервые увидел многих из них без масок. Мэр сидел в обнимку с генералом; оба молча, словно для семейного фото, смотрели вдаль. Попечительница гладила все еще дрожащего и всхлипывающего Кузнечика. Распорядитель о чем-то ласково увещевал профессора, приобняв его за талию. Пара усталых русалок, прислонившись друг к дружке спинами и распустив волосы, зачарованно глядели на звездное небо. Лица сидящих на траве людей были светлы и покойны.