Порток

Никогда бы Вовка не подошел к деду Портку близко по своей воле и уж тем более не стал бы с ним заговаривать. Побаивался. Да и деду до соседского пацана особого дела не было: бегает мимо, и ладно. А ведь случился-таки у них разговор. Да еще какой — очень многое прояснил. Во всяком случае, для Вовки.

Вовка Рокотов — школьник, окончил седьмой класс. После того как завершились занятия в школе, он напросился штурвальным к отцу, в бригаду комбайнеров. Семья у Вовки большая, не слишком обеспеченная, и лишняя копейка всегда к месту, вот паренек себе на новый костюм к школе и зарабатывал — вытянулся за год, из старого давно вырос. Учебный год оканчивал в брюках, которые едва щиколотки прикрывали. Не то чтобы товарищи дразнили, многие так же лодыжками светили, но хотелось выглядеть более... даже не модно, а прилично — не чучелом.

Не сказать, что от подростка в бригаде большая польза, но отнеслись к желанию потрудиться одобрительно.

— Пусть узнает, как хлеб достается, — вынес вердикт бригадир Федор Васильевич, солидный обстоятельный мужчина из бывших танкистов, но если судить по походке — истинный кавалерист: загребал дорожную пыль чуть искривленными ногами в неизменных кирзачах. Без шутки сказал, что-то свое кумекал, и записал в совхозную мехбригаду на время уборочной.

Вот Вовка и приспособился на комбайне позади отца по полю раскатывать — семейным экипажем. Громыхали шестернями и гибкими приводами над колыхавшимися на ветру зерновыми, оставляя за собой четкий след, будто корабль через волны плыл. Даже пыльное облако вокруг можно было представить клубами дыма из пароходной трубы — весело, романтика. Иной раз бывало, что Рокотовы на трактор пересаживались, по ситуации, — тогда Вовкино место на прицепе. А задачи его — подать, подержать, солому с жатки или валов снять, ну и сгонять куда-нибудь по поручению. Под хорошее настроение Рокотов-старший разрешал сыну самостоятельно порулить, сидя в кабине, — учил, передавал опыт.

* * *

Зарядили дожди. По раскисшему чернозему в поле не то что на комбайне, даже на тракторе делать нечего — только технику гробить, поэтому вся бригада вынужденно сидела под навесом на мехдворе. Мужики курили и байки травили. Вовка раньше уже курить пробовал, так что тоже папиросу по-тихому ухватил и пыхтел дымом, будто взрослый мужик, правда в стороне от всех, и горящую цигарку в кулаке все же припрятывал — мало ли, вдруг отец заметит. Рука у Рокотова-старшего что доска — жесткая, приложит — мало не покажется. Удача или нет, но отец ушел в сторону кузницы — железяку какую-то сварганить, пока в основной работе простой. Вроде бы можно расслабиться, понаглеть немного, однако Вовка все равно опасался: под навесом десятка полтора других взрослых сидели, тоже могли леща отпустить для профилактики, чтобы не торопился с детством прощаться. Побаивался Вовка, но тем не менее пыхал папиросой — так он сам себе взрослее казался.

Разговор у мужиков, с одного на другое, перешел на деда Портка. Механизаторы, лишь бы время занять, пока погода не наладится, начали вспоминать, что слышали, домысливать, чего не знали, и пересказывать деревенские слухи о малопонятном и загадочном старике. Деда, конечно же, многие знали лично — фигура известная, — и всяк норовил свое слово вставить. От безделья чем только не займешься, а тут благодатная тема, было о чем языком почесать. Вовка навострил уши: интересно же узнать новое про соседа. Дом старика стоял на той же улице, где Рокотовы жили, совсем недалеко.

Дед Порток хоть сам уже в возрасте, а в их деревне проживал недавно — приехал в старый дом своих родителей откуда-то издалека. Для начала нанял бригаду строителей, которые в избе сноровисто починили и поправили, где нужно, и живет теперь дедок в отремонтированном доме бирюком. Дед был чудной: в начальство не лез, новости ни с кем не обсуждал, если и работал, то больше на подсобке, помощником, или один куда-нибудь подряжался. Говорили, что у него имеется от государства хорошая пенсия и он мог бы вообще не работать, а дело себе берет, чтобы не закостенеть сидючи.

Про него чего только не рассказывали: и что он три войны прошел и настоящий герой, и что контуженый, и что в сумасшедшем доме долго лечился, и даже что почти глухой, потому и неразговорчивый... Много разных версий, какая из них правда — никто не знал, но в одном сходились: много лет назад его из деревни в армию призвали и с тех пор Порток дома не показывался, лишь теперь появился, пенсионером. Хмурый, необщительный. Дружбу заводить ни с кем не стремился. Повадки не крестьянские, видно, что в земле давно не ковырялся. Говорили, любит книжки и газеты читать, что для обычного селянина считалось дуростью: чего страницами без пользы шелестеть? Хозяйства дед не держал и, закончив свой наряд, не торопясь прогуливался по улице или, когда было время, ходил к лесу, к реке, а то и просто сидел на лавке у ворот и о чем-то своем думал, провожая идущих мимо цепким взглядом и молча кивая в ответ на приветствия.

— Кобыла его лягнула промеж глаз, не иначе, — судачили сельские мужики. — Даже на праздники не выпивает.

— Блаженный, — сочувствовали бабы, — без хозяйки мается.

Мишка Ушаков, который был в деревне знаменит тем, что сначала два года отслужил в армии, а не успел дембель отпраздновать — повторно убыл на два года: сидеть за кражу из сельпо, — теперь цыкал через зубы и, кривясь, делился с односельчанами:

— Вот чую, что бывалый он! Где сидел, не знаю, но точно парашу нюхал. Сторожкий он, опасливый. Был, был под хозяином, хотя не блатной. Можа, вертухай... — и пожимал плечами в сомнениях.

— Живет себе, и ладно. У нас к нему вопросов нет, — говорил участковый, вечный старший лейтенант Дим Димыч, когда его поначалу донимали вопросами о странном соседе.

Участковому на пенсию скоро, седой уже, а все капитана никак не получит. В деревне иногда вспоминали историю, когда сослуживцы, а затем и соседи при встрече весело поздравляли Дим Димыча с юбилеем, хотя возраст его на тот момент не подпадал под юбилейный; чуть позже выяснилось, что поздравления связаны с получением участковым от начальства десятого выговора подряд. О молчаливом старике Дим Димыч никакими сведениями с односельчанами не делился: не знал или команду такую получил. Отсутствие пояснений дало еще больше поводов к различным домыслам — что за тайны такие, которые даже милиция покрывает?

Из-за множества услышанных противоречивых и надуманных характеристик дед Порток для Вовки был фигурой таинственной. А как все загадочное и непонятное, вызывал, помимо повышенного интереса, еще и некоторую опаску: кто знает, чего от старика ожидать, вдруг накричит или стеганет, к примеру, хворостиной по спине. За что сосед мог ожечь прутом пацана, про то много додумывать не приходилось — причин сколько угодно. Вовка на месте не сидел: то в одно место залезет, то в другое прокрадется, а то через огород путь срежет и ягоду-другую с ветки прихватит...

— Кто знает, почему его Портком кличут? — спросил Василий Макеев, невысокий, пузатый и почти лысый дедок за пятьдесят лет, которого все в деревне за легкость характера называли просто Макей (более молодые могли добавить «дядька»). — Он же Кашарный, кажись.

Из присутствующих Макей по возрасту к Портку, пожалуй, был ближе всех, но сам Василий пришлый, откуда-то из Орловской области, женился недавно на местной вдове тетке Зине и живет теперь в примаках, так что смолоду дедкам познакомиться не довелось.

— Они ведь почему Портки, — поскреб щетину звеньевой Кузьма Сергеевич, сорокалетний мужик с заскорузлой от постоянного нахождения на ветру кожей лица. — Так-то да, Кашарные они. А Порток... Это все от его деда.

— Ну-ка, ну-ка! — Вся бригада навострилась слушать очередную байку.

Кто-то прикурил новую беломорину, кто-то разминал в пальцах «приму», а кто-то, наоборот, выбросил окурок и разогнал рукой дым перед собой, чтобы не мешал видеть рассказчика. Вовка тоже притоптал свой чинарик и пересел ближе.

А звеньевой, увидев, что народ готов внимать, устроился поудобнее, погонял во рту потухшую папиросу, но заново раскуривать ее не стал — ловко отщелкнул метра на три точно в лужу и начал рассказ:

— История эта давняя. Еще мой дед совсем пацаном был, так оно в те времена случилось. Затеял тогда старый Кашарный сына женить...

— Это который старый? Нашему Портку отец или дед? — уточнил Макей.

— Дед, думаю. Может, и прадед. Не знаю точно. Говорю же, мне мой дед рассказывал, а он тогда вот таким еще бегал, — звеньевой провел рукой в районе колена.

— Поди, до революции дело было, да? — прищуриваясь левым глазом от едкого дыма, вставил Семен, огненно-рыжий детина с наколотым на предплечье синим якорем с завивами канатов на фоне хвостатой фигуры, в которой при желании можно было опознать русалку. И тут же уточнил: — Я так прикидываю, лет семьдесят назад это случилось.

— Может, и семьдесят, а может, и больше, — отмахнулся звеньевой и продолжил: — Так вот. Жили в нашей деревне тогда небогато — да что там, худо жили, бедно, — и многие парни чуть не до самой свадьбы бегали летом без штанов...

— Как это? — разом спросили несколько слушателей.

Вовка хихикнул про себя: без штанов, смехота! Он напрягся, чтобы не прыснуть: втянул голову в плечи, надул щеки и одновременно растянул губы в улыбке, из-за чего лицо приобрело забавное выражение. И взрослые рядом тоже с трудом сдерживались. Кто-то все же хохотнул, кто-то просто заулыбался.

— Не, ну не совсем голыми, конечно. — Кузьма с укоризной нахмурился на паренька, но, поняв, что сам неточно выразился, пояснил: — Пацанята малые, понятно, голозадые, однако в рубашонках. Ну, которые побольше — это другой разговор. Носили порты, что от старших остались, — латка на латке. Рванье, одно слово. Срамота, а не одежка. Когда по месту, по двору крутануться, то и рванину не поддевали — в рубахе выскочили, и ладно. Вот и считай, что почти все без штанов. Приличные штаны надевались лишь на выход, по праздникам. Берегли, значится, потому как одежа дорого стоила. И обувку только по холоду натягивали. Так-то босые все больше.

Объяснение всех удовлетворило, и народ одобрительно закивал, зная, что их собственные деды-бабки тоже частенько имели одну пару сапог на двоих и в одежде не особый выбор.

— Дед говорил, — продолжал Кузьма, — что жениха и сватов обряжали по полной программе. Сватовство и смотрины — это и сейчас о-го-го какое событие, а в те времена и подавно. Женитьба, понимать надо. И Портку по тому случаю новые штаны прикупили. Зевак у двора собралось — чуть не полдеревни. А когда уже совсем выезжать, молодой Кашарный...

— Как звали-то его? — неожиданно влез с вопросом Макей.

Звеньевой пожал плечом:

— Не помню. Дед говорил, да я как-то мимо ушей... Фамилию, ясное дело, помню, а так... Врать не хочу. Порток и Порток.

— У стариков можно поспрошать, ежели интерес есть, — задумчиво скривил физиономию Семен, уже прикидывая, к кому из пожилых сельчан можно подойти за разъяснениями.

Звеньевой, соглашаясь, ткнул в его сторону пальцем.

Слушатели зашикали на Макея и Семена:

— Не сбивайте, что вы лезете!

Кузьма утихомирил шумящих поднятой ладонью и продолжил:

— Примерил, значит, наш жених штанцы. Новые — что ты, муха не сидела! И рубаха тоже новая, с пояском, — все честь по чести, жених все же, не абы куда. Однако на дорожку решил до ветру сходить.

— Это правильно, — подмигнул неугомонный Макей. — На дорожку — святое дело!

— Ага, — поддакнул, усмехаясь, Мишка, — чтобы потом от основного занятия не отвлекаться.

На весельчаков снова зашикали, а рассказчик, не обращая особого внимания на помеху, кивнул и выдал главное:

— Он, Кашарный-то молодой, штаны свои новые, чтобы не запачкать, снял и на гвоздик рядом повесил. А когда дела сделал, заторопился ехать, рубаху оправил — и все, забыл про портки. Не привык, или уж очень не терпелось, поди, молодуху свою увидеть. Так и пошел. А пофорсить перед соседями хотелось же, про то женишок соображал. Так вот, значится, он... такое дело... — Кузьма выдерживал паузы, как заправский актер, — чтобы поразить соседей... похвастать новыми штанами... на улице рубаху-то и задрал. А портов-то тюти...

Здесь звеньевой не поленился изобразить пантомиму: «Смотри, честной народ, на обнову, какая красивая! Ох! Ах! Где мои штанишки?» — отчего слушатели так и грохнули смехом. Многие хохотали, схватившись за живот, некоторые сползли с лавочек на землю... Вовка тоже смеялся от всей души, еле на лавке удержался: хохма, что и говорить, — жених принародно заголился. Смешно было не столько оттого, что парень оказался без штанов, а оттого, как это изобразил звеньевой. Дяде Кузе бы в самодеятельности в клубе выступать: и позу выбрал, и походку передал, и лицом показал сначала независимость и гордость, а потом растерянность и испуг — все в цвет. Да еще и второй раз повторил, чем вызвал новый взрыв хохота. А в конце, когда смех немного утих, звеньевой, довольный произведенным эффектом, подвел итог:

— Вот так Кашарный и стал зваться Порток. И всех других после в их семье тоже стали кликать по предку — Портки.

* * *

Дождь зарядил надолго. Во всю ширь неба низко висели серые, набрякшие влагой облака — ни одного просвета. Темно-серое неторопливо клубящееся сменялось густо-синим медленно ползущим. И так сколько хватало взгляда. Небо прохудилось по-настоящему. Эффект был такой, словно оно местами раскололось. Непогода показывала все свои тайные заготовки: и отвесные струи, за которыми на десять шагов ничего не видно, и косой ливень, от которого и под навесом не спрятаться, и шквалы, когда дождь накатывал волнами, словно небо стало бушующим морем. Сырость, хмарь, мокре́нь — не понять, готов дождь закончиться или, напротив, настроен усилиться. Все сопровождалось вспышками молний: отдельными проблесками и несколькими кряду, и тут же раскатисто добавлял свой голос гром — ближе, дальше, коротко или протяжно... При постоянно меняющемся по силе и направлению ветре ливень куролесил, хвастал мощью, блажил; тучи почти касались крыш.

Работы не предвиделось, и бригаду распустили по домам. Вовка отца ждать не стал, натянул на голову старую спецовку и короткими перебежками поскакал по деревенской улице, стараясь не угодить в глубокую колею и не шлепнуться в лужу.

Возможно, в другое бы время Вовка и добежал быстрее до дома, но не в этот раз. Скорость совсем не та, что обычно: какой может быть бег по грязевой каше, которая так и норовит «обрадовать» холодными и склизкими объятиями. Парнишка как раз прижался к стене сарая, прячась от очередного шквала, — и вовремя. Совсем рядом молния вонзилась — как показалось Вовке, чуть ли не в него, — вспышка ослепительно-больно резанула по глазам. Мгновенно, без паузы, грохотнуло по ушам, да еще как! Такого выворачивающего наизнанку звука Вовке раньше слышать не приходилось. Наверное, так взрывается крупный снаряд, рвущий барабанные перепонки и огненной яростью выбрасывающий в небо тонны исковерканной земли. Вовка зажмурился, вжался в стену и закрыл руками уши. Но даже через шум грозы ему показалось, что он услышал слабый крик — короткий зов о помощи.

Когда он открыл глаза, тут же заметил во дворе коровника, за редкой загородкой, лежащего на земле человека. «Поскользнулся, сейчас встанет», — подумал школьник.

Дождило немилосердно, а человек все не вставал. Не раздумывая долго, Вовка в десяток прыжков подскочил к упавшему. Попробовал поднять, но безрезультатно. И тут он узнал деда Портка. Старик сам встать и не пытался, был очень бледен и смотрел рассредоточенным, блуждающим взглядом.

«Молнией его шарахнуло, что ли?» — предположил Вовка.

Он ухватил старика за фуфайку и рывками, напрягаясь и с горловым хрипом, потянул его из-под дождя под крышу близкого коровника. Несколько метров сопения и скольжения по грязи — и вот уже дождь не достает, можно передохнуть. А какой тут отдых, когда рядом еле живой человек? Что делать в такой ситуации, Вовка толком не знал. Ясно было одно — нужно звать на помощь.

Парнишка огляделся — рядом других людей не видно, лишь несколько буренок разглядывали его из сумрака коровника, перевесив головы через загородки.

— Есть тут кто? — все же крикнул.

Но ответа не получил.

Вовка выглянул на улицу. Бежать за подмогой — но куда? Здесь ждать — так по этой погоде рядом никто не пройдет... Как быть? В голове было пусто. Однако сообразил нагрести сена, чтобы уложить Портка удобнее, голову ему чуть приподнять. На дворе бешено плясал дождь, а Вовка стоял возле старика и нервно переминался.

Прошло несколько минут, и дед наконец посмотрел на пацана. Вымученно, но осмысленно. Губы его зашевелились. Вовка наклонился ниже.

— Ноомао, обойеся... — разобрал он слабый шепот.

«Нормально, обойдется», — понял парень и обрадовался. Значит, дед в сознании.

И действительно, бледность на лице старика уменьшилась. Порток начал шевелиться, улегся удобнее, сам ослабил давящий воротник, а вскоре глубоко вздохнул и приподнялся, опираясь на локоть.

— Кажись, отпустило... — подмигнул дед своему спасителю. — Помоги подняться, что ль... Чурбачок какой принеси, присяду. Что я тут, как глиста какая, растянулся.

Старик умостился на чурбаке и закрыл глаза, откинувшись на загородку стойла, — устал от такого небольшого напряжения. В стойле испуганно таращила глаза пестрая корова. Может быть, чуяла, что совсем рядом чья-то душа чуть не покинула тело, вот и беспокоилась, тянулась широким мокрым носом к проходу, но не решалась выглянуть.

Вовка стоял у дверей и все посматривал на улицу, хотя и так было понятно, что дождь продолжается. Изредка он взглядывал на отдыхающего деда, но окликнуть его не решался. Как к старику обратиться, Вовка не знал, не называть же его уличным прозвищем.

Пострадавший больше не был бледен, сидел уверенно и дышал ровно. Через некоторое время он сказал:

— Хорошо, что ты рядом оказался. Может, конечно, я и сам бы очухался, но в луже лежать как-то... Под крышей всяко лучше. А? Что думаешь?

Вовка только молча кивнул, соглашаясь.

— Ты как тут очутился, спаситель? — продолжал допытываться дед.

Тут уж не отмолчишься, вопрос прямой, и Вовка, чуть сбиваясь, рассказал, что помогает отцу, но сегодня с работы отпустили по причине дождя.

— Тебя ведь Вовкой кличут? — Старик почему-то усмехнулся.

— Вовкой, — подтвердил паренек. — Мы от вашего дома к околице чуть дальше...

— Да знаю я. Я тоже Вовка, — подмигнул дед и после паузы сказал: — Раньше был Вовкой. Сейчас-то Владимир Егорович.

Вовка снова молча кивнул, подтверждая, что усвоил. Он, вообще-то, ожидал, что разговорившийся старик скажет, мол, можешь называть меня «дед Вова», как это было принято в деревне, но тот остался при имени-отчестве, чем подтвердил слух, что он не «от земли» и живет по другим правилам. Так и подмывало начать расспрашивать, раз так удачно ситуация повернулась, но Вовка не знал, с чего начать.

Владимир Егорович заговорил сам:

— Крепко меня сегодня прихватило. Такого еще не было. Бывало, что торкнет чуть-чуть и отпустит, а вот так, чтобы завалиться, — это первый раз. Видать, сдает мой механизм. — И старик постучал большим пальцем себе в центр груди.

— Гроза сильная, молнии... — начал пояснять Вовка и указал на улицу, где дождь чуть утих, но все еще пузырил лужи.

— Да ладно, что я, под грозой не бывал? И не в такие попадал переделки. Нет, дружок, сдает машинка-то. Недолго мне уже...

Вовка с опаской взглянул в лицо собеседника. Но дед был спокоен: он просто оценивал ситуацию и давал ей характеристику.

— Сигнальчики давно были. Но не прислушивался. Перетерплю, отдохну — и снова огурцом. Однако вечного ничего нет, тут уж ничего не поделать.

— Да вы еще крепкий, — постарался подбодрить школьник ветерана.

— Крепкий, крепкий... Был крепкий. Такие дела делал! — Дед сжал кулак, мол, вот она — сила, и протянул: — Да-а, было времечко...

— А вы воевали? — решился Вовка.

— Всяко бывало, — неопределенно ответил старик.

Разговор не клеился. Вскоре Владимир Егорович окончательно пришел в себя. И дождь к этому времени почти стих.

* * *

— Пойдем-ка, сынок, потихонечку, пока не сильно льет, — подтолкнул старик Вовку.

Аккуратно добрались до дома деда Портка. Осторожно шли, темп задавал хозяин, а Вовка шел рядом в роли опоры. На крыльце деду снова стало нехорошо, он побледнел. С Вовкиной поддержкой с трудом добрался до кровати... Обычная изба, разве что почти пустая, взгляду было не на чем задержаться: стол, два стула, на тумбочке в углу телевизор, у двери табурет, на котором стояло ведро. Застиранные занавески на окнах, потертая этажерка с полусотней книг и несколькими журналами, ближе к кухне древний платяной шкаф, но теплая одежда висела вдоль по стене на гвоздях... Очень скромно все.

— Я позову кого-нибудь, — сунулся на выход Вовка.

— Погоди, — остановил старик и указал на стул. — Побудь тут. Включи вон говорилку. Кино, может, какое покажет или мультики.

Вовка нажал кнопку на телевизоре и присел на ближайший стул. На экране сильно рябило, по изображению проскакивали широкие полосы, но картинка все же различалась. Показывали военную хронику. Со звуком, правда, почему-то не ладилось: больше треск, хрипы и лишь иногда пробивался голос диктора. Дед лежал, закрыв глаза, и растирал себе грудь. Сколько еще так сидеть, Вовка не знал. Да и что толку? Лучше бы сбегал за помощью.

Но когда кадры боев сменились записью Парада Победы, Владимир Егорович закашлялся.

— Слушай, — негромко и с остановками заговорил он. — Я долго это в себе носил, но чую, что время рассказать. А то могу не успеть. Может, оттого, что молчал, и сердце прихватывает. Она ведь давит, чужая тайна... Ты здесь, Вовка?

— Тут я.

Старик повернул голову и прищурился на телевизор:

— Вон видишь там? Жуков, Сталин, Берия...

— Конечно, вижу, — подтвердил Вовка, нетерпеливо ерзая на стуле: сейчас нужнее за врачом сбегать, чем телепередачи обсуждать. — Я это раньше уже смотрел, как знамена бросают.

— Я их всех вот как тебя видел.

От такого у Вовки перехватило дыхание и спазм подкатил к горлу. Сглотнуть бы или кашлянуть, но парнишка сдержался, пересел ближе к кровати и выжидательно уставился на старика — стало интересно.

— Служил я в органах, было дело, — негромко делился деревенский молчун. — Не скажу, что имел большой чин, но и не рядовым ходил. Вот этих, — Владимир Егорович чуть дернул подбородком, указывая на телевизор, — почти каждый день встречал. Разные дела делал. О том говорить не буду. Но одну историю тебе расскажу. Теперь уже можно.

— Какую? — хлопал глазами школьник.

— Как Берию прибрали.

— Его лично маршал Жуков арестовал. А потом его судили за предательство, — выдал Вовка как само собой разумеющееся.

Старик скривил щеку, цыкнул скептически и покачал головой:

— Никто его не судил.

— Нам рассказывали... — начал паренек.

— Это политика, — вздохнул Порток, — нельзя было по-другому говорить. Рассказывали, чтобы народу было понятно. А на самом деле не так случилось.

— А как?

Дед снова закашлялся, несколько раз вздохнул широко открытым ртом, полежал немного молча — собирался с мыслями или с силами — и почти прошептал:

— Убили его. Я и убил.

Вовка отшатнулся — вот так новость! А старик, похоже, решил рассказать свою историю до конца.

— Я тогда у Жукова служил в охране. У Георгия Константиныча. Крутой он был, могучий. Заваруха намечалась нешуточная, поэтому готовились заранее. Сильно опасались, что Берия прознает. Маршал никому особо не доверял, лишь несколько человек были в курсе. Вот он мне и поручил вместе с ним ехать. Маршал с верными генералами должен был идти, да только он, старый лис, решил подстраховаться. Ты, говорит мне, тоже генеральскую форму надень. Скажу, что ты из Зауралья недавно переведен, потому и незнаком другим. Стой, говорит, сзади всех, чтобы все видеть и контролировать. И задача твоя одна: не дать Берии живым уйти. И если его кто поддержит — им тоже. Чуть заметишь, что не в нашу пользу дело, стреляй, сколько есть патронов. Любого вали, кто бы ни был. Ничто, мол, не должно помешать задачу выполнить. Даже, говорит, если Лаврентий мною закроется, пали насквозь, лишь бы его прикончить.

Вовка слушал затаив дыхание.

— Перетрухнули тогда, я тебе скажу, все. Такую кашу заварили... На что уж Хрущев калач тертый, и того колотило. А Георгий Константиныч сопли не размазывал, сразу Берию прижал, лично, тот и не понял, что случилось. Лаврентий от Никиты главных слов ожидал, да и вообще, похоже, думал, что сначала говорильня будет. Развалясь сидел. А когда сообразил и хотел дернуться — уже поздно, Жуков навалился и другие тоже, спеленали и рот заткнули... Что ты головой киваешь, думаешь, я тебе из учебника пересказываю?

Владимир Егорович снисходительно посмотрел на юного слушателя. Вовка перестал кивать. Старик продолжил:

— Никто Берию судить и не собирался. Мы его, как только из кабинета вывели, сразу на ковер в приемной повалили. Вот тут я его и стрельнул, в сердце и потом в затылок. А после в этом же ковре и унесли. Просто всё. Пришли и сделали. Нас вместе с маршалом всего четверо было. Другие в кабинете оставались и тряслись. Никто никому не доверял — до последнего ждали предательства, на других косились. Хрущев хоть и считался за главного, но тоже зубами стучал: ведь и его могли так же, в одну минуту порешить. Это потом целый спектакль в газетах обрисовали...

Старик хотел еще что-то сказать, но силы его оставили, и он откинулся на подушку. Вовка подождал немного и, не заметив шевеления, решил все же бежать за помощью. Выскочил из дома и, оскальзываясь на раскисшей глине, поспешил к правлению.

* * *

Владимира Егоровича Кашарного увезли в районную больницу.

Вовка долго никому не пересказывал услышанную от старика историю: почему-то ему казалось, что все, что он узнал, — это большая тайна. Ведь как все раньше было ясно: решили, арестовали, допросили, судили и потом уж... По закону. А так получается, что пристрелили Берию из обычного страха, как бы он не опередил. Не вязались у Вовки концы с концами, непонятно ему было, как это — убить на всякий случай. Что ж они там, не люди? И так крутил ситуацию, и по-другому поворачивал... Однако, когда пришло известие, что Кашарный в деревню уже не вернется, решился рассказать услышанное отцу.

Рокотов-старший выслушал сына, не перебивая, хотя Вовка в своем рассказе перескакивал с пятого на десятое, и затем, подумав, сказал:

— Какая теперь разница? Оно, конечно, в прежние времена разных дел натворили, и не всеми можно гордиться. Только кто ее, правду, точно знает... А если и знают, то разве расскажут, чтобы без вранья.

— А как же дед Кашарный — тоже врал? — Вовка не хотел называть старика, связанного теперь в его сознании с одним из ключевых моментов в истории страны, уличным прозвищем.

— Не знаю, — пожал плечами отец. — Теперь любой может всякого наговорить, когда переспросить не у кого. Тут на каждые два чужих кряка клади три своих кукареку. Но и так могло быть.

Вовка не понял, верит ли отец рассказу Кашарного или склоняется к официальной версии, где все по закону: где Хрущев выступал обличителем предателя Родины, где Жуков арестовал и привез Берию в камеру, где был законный приговор и прочее, прочее, прочее...

И еще парнишка раздумывал о том, почему именно ему неразговорчивый и таинственный дед рассказал свою историю. Долго соображал. В конце концов успокоился тем, что это было как исповедь неверующего, чтобы перед смертью очистить-таки откровением душу на всякий случай. Дед ведь до последнего тянул, и это лишь случайность, что кто-то вообще в его последние часы оказался рядом.

Дом Кашарных через год полностью разобрали: никто в нем жить не собирался. И прозвище Порток в деревне больше никто не носил, потому что у Владимира Егоровича детей не было, братьев-сестер тоже не нашлось, а дальние родственники еще раньше куда-то потерялись. Некому оказалось наследство принимать.