«Последний герой» «Сибирских огней»

Искренне твой Г. Карпунин
в лето 1491-ое, 15 июля
г. Новгород-Сибирский.

В другой — «По мыслену древу» — рукой Геннадия начертано:

С нами крестная сила
Аминь!

Г. Карпунин
1.02.90
г. Новосибирск.

Обе книги вышли в восьмидесятых годах, хотя увлечение «Словом» началось у Карпунина еще в 1975-м. Как это произошло, я достаточно подробно рассказывал в очерках о творческой судьбе Карпунина «Что я делал? Что думал? Чем жил…» («Сибирские огни», 1999, №1) и «Березовой веточкой машет вослед…» (А. Горшенин. «Лица сибирской литературы» — Новосибирск, 2006), поэтому повторяться не буду. Скажу только, что «Слово» для поэта Карпунина, к этому времени уже почти отошедшего от активного стихотворчества, стало тем самым камнем преткновения, не попытавшись разгадать тайну которого, он не мог двигаться дальше по литературной стезе. А процесс разгадки, как оказалось, занял всю оставшуюся жизнь. Не в последнюю очередь из-за природной карпунинской скрупулезности и дотошности, пристального внимания к мелочам и деталям, к незначительным, на первый взгляд, штрихам и частностям, которые нередко переворачивали уже сложившуюся картину и отодвигали горизонт.

Исследовательская эпопея знаменитого литературного памятника и началась у Карпунина с того, что, взявшись однажды читать «Слово», Геннадий сразу обратил внимание на то обстоятельство, что одни и те же места в памятнике разные исследователи в своих комментариях толкуют совершенно по-разному. И он решил разобраться, где же истина. «Разбирательство» рождало собственные размышления и догадки «по поводу». А поскольку Карпунин «пробовал на зуб» в «Слове» каждую строку, словосочетание и даже союз, предлог или частицу, расширялось и прояснялось собственное видение объекта исследования. И довольно быстро стало очевидно, что оно во многом не совпадает с устоявшимся в классической «словистике» взглядом. Геннадий и не претендовал на фундаментальную точность и научность своего исследования. Он подходил скорее как литератор-практик, пытающийся передать читателю свои ощущения как от чтения самого «Слова», так и литературы, к которой приходилось обращаться за разъяснениями. Конечно, как всякий неофит он действовал во многом, что называется, методом тыка, игнорируя сложившиеся в ученом мире системы и стереотипы. Но зоркое поэтическое (и редакторское) око Карпунина подмечало при этом многое, что ускользало иной раз от академической науки. В чем и было у него перед ней серьезное преимущество.
Преимущество и в том, что, не являясь человеком научной среды, Геннадий не оглядывался на ее авторитеты и бесстрашно полемизировал (а то и напрочь опровергал некоторые их доводы) даже с такими мировыми светилами, как академики Б. Рыбаков и Д. Лихачев.
Отношение разных ученых к изысканиям Карпунина было неоднозначным. Тот же Лихачев, называя исследование Геннадия спорным, тем не менее, поддержал его. В «Литературной газете» от 25 января 1984 года академик Лихачев, в частности, писал:
«Я, безусловно, высказался за издание этой работы… хотя в ней и содержались спорные суждения, а по отдельным вопросам автор (даже не филолог по образованию) прямо полемизировал со мной. Но спор в науке — явление нормальное и необходимое, и тут не должно быть места “чинам и званиям”».
Однако далеко не все научные оппоненты Геннадия были настроены столь же доброжелательно. Что приводило к серьезным трудностям в публикации карпунинских заметок о «Слове». Дело в том, что на отзыв они посылались издателями как раз тем самым ученым, с мнением которых Карпунин был не согласен и работы которых подвергал весьма суровому критическому разбору. Делалось это вполне в соответствии с царившей тогда в советской жизни практикой: жалобы переправлять для рассмотрения тому, на кого жалуешься.
И неизвестно, увидело бы вообще свет исследование Карпунина, если б, с одной стороны, не авторитет и научная толерантность Лихачева, а с другой — не редакторская смелость и решительность Никулькова, взявшего в конечном итоге ответственность за публикацию на себя. Как бы там ни было, но первые части исследования о «Слове о полку Игореве», ставшие основой его будущих книг, в 1978 и 1980 годах в журнале «Сибирские огни» были напечатаны.
Публикации сразу же обратили на себя внимание. Прежде всего, местной литературной общественности и, конечно же, ученого люда.
Это сегодня новосибирские филологи, ударенные в структурализм и прочую формалистику, одержимые разъятием алгеброй гармонии, страшно далеки от живой литературной и языковой практики. А три десятка лет назад все было несколько иначе. Существовал единый общероссийский литературный процесс. Была в чести сибирская литература как составная и неотъемлемая его часть (а не современное невразумительное понятие — «сибирский текст»). Сибирскими (да и не только) учеными она активно изучалась, являлась главным предметом и магистральной темой их исследований, результаты и выводы которых отражались затем в диссертациях на соискание различных ученых степеней. И ученые, в частности, Института филологии Сибирского отделения АН СССР, имели тесные контакты с писателями и издателями, живо интересовались их творческими поисками, охотно участвовали в различных литературных акциях, приглашали литераторов на свои научные конференции (я и сам на них был неоднократно. — А.Г.). Была, в общем, тесная такая смычка, имевшая, кстати, глубокие, еще со времен первых шагов журнала корни.
Одним из самых знаменательных событий литературного Новосибирска 1970-1980-х годов были традиционные годовые обсуждения «Сибирских огней». Журнал имел тогда самый большой среди провинциальных российских собратьев тираж, пользовался огромной популярностью, и на обсуждениях собиралось полно разного народа. Достаточно просторный актовый зал Новосибирской писательской организации на улице Каменской возле Центрального рынка не вмещал всех желающих. Академгородковские приходили всегда чуть ли не всем коллективом и так же дружно выступали, давая оценки как отдельным публикациям, так и целым направлениям и тенденциям работы журнала. Обсуждения проходили жарко, интересно. Естественно, что и мимо такой неординарной во всех отношениях публикации, как работа Карпунина о «Слове», они не могли пройти. Геннадий, безусловно, жаждал увидеть свою работу в зеркале мнений ученых-профессионалов. Однако надеялся на суждения объективные и справедливые. Вместо этого получил форменный разгром.
Так, выступление доктора филологических наук, профессора В.Г. Одинокова сводилось в основном к тому, что дилетант не вправе лезть в заповедный научный огород и пытаться возделывать там свой овощ, что негоже нарушать существующие в «словистике» правила, традиции, иерархии, выбиваться из проложенного научного русла. Тем более задевать научных «небожителей». В общем, Богу — Богово, кесарю — кесареву, а слесарю — слесарево. По существу же конкретных поисков и догадок автора «Жемчуга “Слова”» профессором не было сказано почти ничего.
— Да вы вообще работу-то мою читали? — время от времени перебивал Одинокова одной и той же обиженной фразой Карпунин. Обычная его мрачноватость по мере дальнейшего витийствования оппонента густела, превращаясь в черноту грозовой тучи, готовой вот-вот взорваться огненными сполохами. Но он сдержался, ответив лишь прямо с места, когда председательствующий дал Карпунину ответное слово о нежелании «разводить полемику» с тем, кто «не утруждает себя хоть немного вникнуть в предмет спора».
Как бы там ни было, но удар Геннадию был нанесен чувствительный. Стресс он испытал немалый. Переживал долго. Можно было, руки опустив, забросить всю эту «словистику» к чертовой матери. Пусть ею ученые снобы занимаются, раз считают, что это только их вотчина. Но не забросил. «Слово» уже крепко держало его в плену своей магии, и в этой первой очной сшибке ученому «рыцарю» не удалось выбить Карпунина из седла. Стычек впереди у него предстояло еще немало, но они будут Геннадия не только закалять, но и многому учить: исследовательской культуре, отношению к научным традициям, искусству полемики, умению выстраивать отдельные находки и догадки в прочные логические и концептуальные цепочки… И если сопоставить Карпунина-«словиста» в начале его пути с ним же в конце восьмидесятых, то разница будет существенной.
Что же касается не «своего огорода», то время все расставило на свои места, и в «огороде» этом плоды исследований Геннадия Карпунина заняли достойное место. О чем говорит хотя бы тот красноречивый факт, что фундаментальная пятитомная «Энциклопедия “Слова о полку Игореве”» (РАН, Институт русской литературы (Пушкинский дом), С.-Петербург, 1995) посвятила Карпунину обширную статью, где отмечается, что работы его отличаются нетрадиционным и оригинальным взглядом на проблему, полемичностью и… поэтичностью. Любопытно, что в различных статьях этой же энциклопедии на работы Геннадия ссылаются по разным поводам около четырех десятков раз. Такой степени цитируемости мог бы позавидовать любой ученый. Большой статьи-персоналии удостоился Карпунин и в кратком энциклопедическом словаре М.Г. Булахова «”Слово о полку Игореве” в литературе и искусстве» (Минск, 1989), где также признается его большой вклад в изучение «Слова».
Несмотря на некоторые, подчас весьма чувствительные «потряхивания» судьбы, 1980-е стали самыми, пожалуй, звездным годами жизни Карпунина. Он активно публикуется, издает книги, трудолюбиво вьет новое семейное гнездо, занимается общественной деятельностью — его выбирают руководителем партийной организации новосибирских писателей, членом горкома, он депутат горсовета, участвует в различных комиссиях, часто выступает перед читательской аудиторией. С ним и посидеть-то накоротке за рюмкой чаю не всегда из-за этого удавалось.
А вторая половина 1980-х оказалась для него и вовсе знаменательной. И не потому, что началась пресловутая горбачевская «перестройка», ставшая началом конца великой страны, а по той причине, что именно тогда Геннадий достиг пика своей редакционной карьеры, взяв в свои руки штурвал «Сибирских огней». Как это происходило — история отдельная.
Каждый из ближайших предшественников Карпунина на капитанском мостике журнала, и Смердов, и Никульков, проработал главным редактором чуть более десятка лет. Но если Александр Иванович бразды правления отдал Анатолию Васильевичу добровольно, «по-родственному», так сказать — дочь Никулькова была замужем за сыном Смердова, то Анатолий Васильевич со своего поста уходил вынужденно и с большим шумом. Тут, как сказали бы французы, — шерше ля фам. Никулькову, впрочем, и искать ее было не надо. Имелась своя, доморощенная. Сотрудница редакции. На ней и погорел. Вовремя не сориентировался, не понял, что пора не один год продолжавшуюся связь прекращать. И сотрудница ему о том же говорила, даже намекала о новом любовнике. Но, что поделаешь, — любовь зла и глаза застит. Тем более если объект любви на двадцать лет младше. В общем, нет, чтобы уйти в сторонку, а Анатолий Васильевич удила закусил и любовное преследование затеял. Да не учел женского коварства, того, что женская любовь — палка о двух концах: один сладок, а другой бьет больно. Так и получилось. Бывшая возлюбленная, устав от бессильных попыток своего начальника вернуть все на круги своя, как настоящая советская женщина написала заявление в партийную организацию, где просила оградить ее от домогательств бывшего начальственного любовника, раскрыв заодно давно и без того всем известную тайну их связи и раскрасив ее с истинно художественным мастерством.
Парторгом в это время был Геннадий Федорович Карпунин, и расхлебывать щекотливое дело выпало ему. Примирить полюбовно стороны не удалось. Каждая принципиально стояла на своем: он не хотел ее терять, она — возвращаться и требовала наказания по всей партийной строгости. Парторгу ничего не оставалось, как давать заявлению официальный ход и созывать собрание. Собрание состоялось. Обиженная сотрудница рассказывала все без утайки. Народ в зале требовал еще большего. Выходило чуть ли не как у Галича в песне про Парамоновну: «…А из зала мне кричат — давай подробности!» От новых «подробностей» зажигались уши и сами собой опускались глаза. Однако не у всех. Некоторые, в первую очередь отвергнутые Никульковым авторы, откровенно наслаждались разгоревшимся скандалом. Присутствовавшие представители вышестоящих партийных органов пребывали в растерянности. Такой «сор» обычно из избы не выносят…
Короче говоря, в итоге коммунисты оказались, как и следовало ожидать, на стороне слабой угнетенной женщины, и собрание то поставило крест на главном редакторе Никулькове. Пост он свой покинул. И начались страсти по заполнению освободившейся вакансии.
Казалось бы, все ясно, как три рубля: кому еще, как не Карпунину, проработавшему в редакции два десятилетия и являвшемуся весь срок правления Никулькова его правой рукой, по логике вещей занимать место главного редактора? Но логика номенклатурных назначений (а должность главного редактора «Сибирских огней» к партийной номенклатуре и относилась) всегда отличалась от нормальной житейской. Согласно ей заместители почти никогда не становились главными. Человек со стороны был почему-то предпочтительнее.
Но и найти такого было не так-то просто. Дело ведь очень специфичное, сложное и тонкое. Здесь и профессионализм важен, и вкус художественный, и писательский авторитет, и чутье идеологическое. Штучная, в общем, должность. Потому и претендентов — раз, два и обчелся. Самым реальным и достойным был Плитченко. Но он (к тому времени в редакции несколько лет не работавший) уже занимал должность главного редактора Новосибирского книжного издательства и на что-то другое не претендовал. Единственной альтернативой оставался Николай Самохин.
Прекрасный прозаик. Работал когда-то в «Сибирских огнях» ответственным секретарем. Тоже, стало быть, не с улицы человек. Николай в редакцию частенько забегал. Редактировал я и его произведения. Болезненно самолюбивый был мужичок, нервный. Весь как сжатая пружина, готовая неожиданно и непредсказуемо распрямиться. Вещь в себе, всегда готовая бурно выплеснуться наружу. Писал веселые рассказы, а улыбался редко. Нездоровая гримаса с лица не сходила. Создавалось ощущение, что у него постоянно что-то болит: то ли живот, то ли зубы, то ли разлившаяся желчь покоя не дает. Но дело, конечно, не во внешнем виде. Трезвый Карпунин со своей мрачной флегматичностью выглядел нисколько не лучше. Тут они были два сапога пара. Хотя с другой стороны — небо и земля. Взрывной, энергичный, подвижный живчик Самохин резко контрастировал с неспешным, раздумчивым Карпуниным. Как в известном мультике — мартышка и удав.
Они и жили поначалу, пока Карпунин не сошелся с Ольгой, в одном доме, на одной площадке. Карпунину, как уж так получилось — не знаю, выделили более удобную по планировке и несколько большей площади квартиру, и Николай сильно по этому поводу обижался и завидовал: почему это редактору отдела прозы (Карпунину) досталась более благоустроенная жилплощадь, чем ему, ответственному секретарю и начальнику Геннадия. С тех пор в их отношениях наступил «ледниковый период». И если юморист Самохин воспринимал его вполне серьезно, то серьезный исследователь Карпунин очень даже с юмором. Помню, мы чуть ли не к каждому празднику выпускали редакционную стенгазету с веселыми материалами, шутками, прибаутками, в создании которой Геннадий принимал всегда самое активное творческое участие: сочинял шуточные стихотворные рассказы, эпиграммы, реплики. Я, как мог, подкреплял это прозой. Для одной из таких стенгазет Геннадий сочинил целую ироническую поэму, в центре которой оказался почему-то Самохин, а рефреном была строчка — «Самохин, он завистливый ведь был…»
— Чего ты его так? — недоумевал я.
— Так он действительно по любому поводу каждому завидует! — ответствовал Геннадий.
Насколько это было правдой, судить не берусь, но теперь вот два бывших соседа по лестничной площадке выходили на ристалище, где в качестве вожделенного приза разыгрывалась должность главного редактора «Сибирских огней».
За каждым из них стояли свои силы. Самохин был ставленником обкома и Новосибирской писательской организации, давно мечтавшей сделать журнал своим, полностью «карманным» органом. За Карпуниным была редакция, которая не желала быть под «варягом».
Страсти разгорелись нешуточные. Еще всего несколько лет назад ничего подобного не было бы и в помине. Обком как истина в последней инстанции назначил бы, остальные, включая редакцию, взяли бы «под козырек». Но сейчас, в самом начале 1987 года, когда провозглашена «перестройка» и на каждом углу трубят о «гласности» и «ветре перемен», партийным товарищам, не отстававшим от своего генсека, тоже приходилось играть в демократию. Поэтому, не мудрствуя лукаво, обком обе стороны призвал «к барьеру».
«Барьером» служил ряд составленных впритык друг к другу столов в кабинете председателя Новосибирской писательской организации на улице Каменской, по обеим сторонам которых сидели «противники» — работники редакции во главе с Карпуниным и Самохин в окружении своих «попутчиков» и «сочувствующих». Просторный кабинет на сей раз был тесен от многолюдства. Кроме редакционного коллектива, писателей, присутствовал здесь едва ли не в полном составе и весь идеологический отдел обкома. В дверях толклись журналисты в предвкушении сенсации.
Сегодня, по прошествии более двух десятков лет, не помню всех подробностей «поединка». Помню, что главный наш критик Николай Николаевич Яновский, взявший сторону Самохина, заявил, что Николай Яковлевич — писатель европейского масштаба, на что присутствовавший тут же Никульков с сарказмом парировал — в данном случае куда важнее масштаб профессионально-редакторский. Была еще какая-то словесная перепалка. Потом «заслушали» мнение работников редакции. Мы вставали, не дожидаясь приглашения, друг за другом и четко, почти по-военному говорили практически одно и то же — Карпунина знаем много лет как прекрасного работника и товарища, главным редактором видим только его и ни с кем другим работать не будем. При этом в голосе у каждого была такая решимость, что насчет «не будем», сомнений, наверное, ни у кого не оставалось. В общем, этаким монолитом мы тогда смотрелись. И это, видимо, подействовало.
Обком взял недельный тайм-аут на размышление. Мы с Сашей Романовым укатили в Москву каждый по своим делам (я, помнится, принимал участие в расширенной редколлегии «Литературной газеты»). А потом, встретившись на Комсомольской 13, в Союзе писателей РСФСР, узнали, что буквально только что Карпунина утвердили в должности главного редактора «Сибирских огней». Мы, конечно, отметили это дело. А потом решили поздравить Геннадия. Время к полночи. Мы с Сан Санычем по залитой огнями улице Горького спешим на Центральный телеграф. Долго дозваниваемся по «междугородке». Наконец, нас соединяют. Мы наперебой орем нетрезвыми голосами свои поздравления, в ответ какой-то «выжатый» голос Геннадия: «Я так устал, мужики, за эти дни, что уже и не рад ничему». И тут же с легкой завистью: «Хорошо вам там, в свободном полете. Третьим возьмете?» — «Открывай краник, подставляй стакан!» — радостно орем мы с Сан Санычем, тоже сожалея, что нет с нами рядом сейчас нашего друга и собутыльника.
С уходом из редакции Плитченко, совпавшего с началом «перестройки», центр интеллектуального общения переместился в кабинет Романова, занявшего место ответственного секретаря. «Перестройка» в стране началась, как известно, с искоренения алкоголизма. Ну а уж за распитие на производстве грозила и вовсе суровая кара. По сему поводу руководители организаций получили соответствующие распоряжения. Даже всегда лояльно относившийся к этому Никульков — лишь бы дело не страдало, а оно не страдало у нас никогда, — стал строжиться и грозить пальцем — ужо вам! Но, как говорится, голь на выдумки хитра, и выход мы нашли. Еще в 1982 году, на 60-летний юбилей «Сибирских огней», кто-то подарил редакции большой электрический самовар. Некоторое время он пылился в шкафу с сувенирами, потом каким-то образом оказался в кабинете Романова. И тоже стоял без дела, пока я однажды не предложил заливать туда портвейн. Открыл краник, налил чашечку. Сидишь, прихлебываешь, как чай. Удобно. И никаких подозрений. Действительно никаких. Сколько раз во время такой «трапезы» ни заглядывал Анатолий Васильевич, у него и мысли не возникло, что в чашках не чай. А поскольку сам он чаи по кабинетам не имел привычки гонять, то уличить никак нас не мог. Вот и сидели безбоязненно «у самовара я и моя Маша»: то есть обычно я, Карпунин, Романов, а за Машу время от времени выступала Нелли Михайловна Закусина. Этот самый самовар и имели в виду мы с Сан Санычем, когда кричали в телефонной будке Центрального телеграфа: «Открывай краник!»
Бытует мнение, что новая метла должна обязательно по-новому мести. Однако каких-то кардинальных перемен при новом главном редакторе не случилось. Во всяком случае, поначалу. Издательский процесс десятилетиями был отлажен, и ставить его с ног на голову не имело смысла. Произошли некоторые внутренние перестановки. Например, поменял Карпунин нас с Закусиной местами: ее поставил во главе поэтического, а меня — прозаического отделов. Романов стал его заместителем, а ответственным секретарем Карпунин сделал (единственная, пожалуй, неожиданность) бойкого молодого фантаста, Виталия Пищенко.
Этот двухметровый детинушка с лошадиной физиономией и такой же улыбкой в стенах редакции смотрелся диковато, но по сему поводу нисколько не комплексовал. Ему было некогда. Он днями «висел» на телефоне, названивая в Москву и другие города — ткал организационную паутину своего будущего детища под названием Всесоюзное творческое объединение молодых приключенцев и фантастов (ВТО МПФ), вызывая ярость главбуха Новосибирского книжного издательства, которому журнал тогда принадлежал как производственная единица. За месяц Пищенко наговаривал столько, что блюстительница государственной копейки хваталась за голову.
Были и другие перемены, но они носили больше творческий или идеологический характер. Декларированные в начале перестройки демократизация и гласность обретали подчас и вполне реальные очертания. Исчезли некоторые идеологические табу. О многом можно было говорить и писать не оглядываясь. Журналы взялись дружно «возвращать» произведения опальных некогда авторов. Кое-кого «возвратили» и мы. Напечатали никогда не публиковавшуюся «Щепку» В. Зазубрина с моим предисловием и еще ряд его практически не известных художественных и публицистических произведений. «Щепку» перепечатал «Наш современник», ряд других журналов. Опубликовали большие стихотворные подборки «харбинцев» А. Несмелова и А. Ачаира, прозу А. Хейдока, В. Шаламова. В общем, по мере возможности, лепту свою внесли и от других журналов не отстали.
Потепление идеологического климата сказалось и на публицистическом разделе журнала. Появилось немало острых материалов по трагической истории Сибири 20-30-х годов, экологии.
Заметно прибавилось материалов «духовных». И не только православного характера. Публиковали, с одной стороны, материалы, посвященные празднику славянской письменности и культуры или М. Чевалкова, а с другой — Е. Блаватскую, Н. Рериха. Даже рубрику «Духовное наследие родины» завели. Сам Карпунин в ней не выступал. Став главным, он вообще публиковаться в журнале перестал, хотя и над «Словом» продолжал трудиться, и к иным древним литературным памятникам присматривался. Писал «в стол». На уговоры что-нибудь обнародовать — не поддавался. Считал не этичным.
Появились и другие либо хорошо забытые старые (юмористические «Веселые огоньки», для детей «Туесок»), либо совершенно новые рубрики. К последним принадлежала и «Обратная связь», где публиковались читательские письма на разные темы, в том числе и отзывы о работе самого журнала.
Своеобразной фишкой стала начавшаяся в 1989 году и растянувшаяся на несколько лет публикация «Исторического обозрения Сибири» П. Словцова, до этой поры более века не переиздававшегося. Издание XIX века любезно предоставил нам член нашей редколлегии, известный поэт и переводчик Анатолий Преловский, а готовил публикацию уже поэт новосибирский, а в то время ответственный секретарь журнала Виктор Крещик. Кроме журнального, он осуществил еще и два книжных издания (одно в Москве) и Словцов, похоже, стал с тех пор делом его жизни.
В общем, журнал заметно оживился, стал менее идеологичен, но более духовно наполнен. Сказывалось, конечно, влияние общественного климата, но и, безусловно, личность главного редактора, на котором, как известно, замыкается практическая реализация всех начинаний. Традиционалист по складу мироощущения, достаточно трудно переваривающий новое (таким, во всяком случае, он мне раньше казался), Геннадий, возглавив журнал, не оказался, как можно было ожидать, ретроградом. Он охотно впитывал и воспринимал новые веяния, поддерживал как интересных начинающих авторов, так и тех талантливых, кто по каким-либо причинам (чаще всего идеологическим) оставался долгое время за бором нашего издания. Так, к примеру, он вывел «из тени» целую группу поэтов, начинавших еще в 1960-х годах вместе с ним в литобъединении И. Фонякова: В. Малышева, А. Соколова, И. Овчинникова, А. Денисенко, В. Ярцева и некоторых других.
Правда, принимал он иной раз за новаторство и смелость агрессивный авантюризм. Как вышло это с критическими заметками Игоря Аристова.
Этот совсем еще молодой человек, студент Литинститута, принес в редакцию статью «Городская литература. Попытка разоблачения», где камня на камне не оставлял от творчества практически всех новосибирских писателей. И делал это настолько же бездоказательно по существу, насколько и хамски по форме. Геннадий дал мне ознакомиться с материалом.
— Но это же ни в какие ворота не лезет! — сказал я. — Во-первых, совершенно несправедливо, а во-вторых, если опубликуем, обидим разом всю нашу писательскую организацию.
— Вот и хорошо, вот и вставим им фитиль! Пусть знают, что думают о них рядовые читатели! — возбужденно возразил Карпунин. — И журнал заодно лишний раз прозвучит!..
— С чем? С этим пасквилем? И чего вдруг ради сей недоучившийся студент станет говорить от всей читательской аудитории?
— Ага, боишься! Так и скажи, что полемики испугался.
— Ладно, — предложил я компромисс, чтобы свернуть неприятный разговор. — Давай напечатаем, но с моим комментарием.
На том и порешили. Комментарий вылился в довольно обширную статью под названием «Миф о “городской” литературе, рожденной в “подполье” начинающего литератора», где я постарался дать отпор облыжным обвинениям Аристова и объективную оценку творчеству наших писателей. Дуэль имела определенный резонанс, но у меня осталось ощущение, что я выстрелил из пушки по глупому воробью. Так, в общем-то, и оказалось. Аристов на страницах «Сибирских огней» больше не появлялся. Хотя имя его в прессе мелькало. Правда, по другим поводам. Молодой человек ударился сначала в политические игрища, потом взялся «спасать» «обиженных вкладчиков» какой-то финансовой пирамиды, сам погряз в этом мутном болоте и тихо куда-то исчез с горизонта. А в редакцию после появления его опуса с моим ответом пришло большое письмо, автор которого обвинял меня в том, что в полемике с Аристовым я затыкаю рот молодому дарованию, не даю резать ему правду-матку и так далее в том же духе и примерно в таком же, как у Аристова, тоне. И как ни пытался я убедить Карпунина, что в письме сторонник моего оппонента меня фактически поливает грязью и даже из чисто этических соображений это не следует публиковать, письмо по распоряжению Геннадия все равно было в «Обратной связи» напечатано. Естественно, я тогда на Карпунина сильно обиделся.
И это был не единственный случай, когда нашего главного редактора, пытавшегося удержаться на демократическом стержне, заносило. По этой же, видимо, причине, изменяли ему порой обычно свойственные ему выверенность и взвешенность. А иногда и элементарная последовательность.
Скажем, вопрос о любой более-менее значительной публикации сначала обычно решался в принципе: главный редактор изучал предложения и оценки сотрудников редакции и членов редколлегии и выносил свой вердикт. Потом начиналась конкретная работа с текстом произведения и его автором. Геннадий стал требовать, чтобы ему предоставлялся уже отредактированный, готовый к публикации текст, заранее его не читая, а уж потом знакомился с ним, «пущал» или «не пущал». То есть фактически ставил все с ног на голову, чем иной раз сильно затруднял работу и отношения с авторами, логично полагавшими, что, раз дело дошло до конкретной редактуры, значит, в принципе вопрос решен.
Впрочем, своих «закидонов» хватало и у предшественников Карпунина, и он в этом плане ничем особо не выделялся. Тем более что ветерок горбачевской демократии еще не окреп до силы социальной бури, способной на большие разрушения. В целом же практически все пока оставалось на своих местах: как в жизни вообще, так и в литературе, в издательском деле в частности. А бои шли в основном местного значения. При Карпунине, например, появились первые ласточки «сибогневского» суверенитета — собственные профсоюзная и партийная организации. И это уже казалось достижением.
Большие неудобства доставляла лютовавшая тогда антиалкогольная кампания. Звон стаканов в конторе теперь уже не звучал. Праздники на рабочих местах не отмечались. Да бог с ними, с праздниками! Теперь проблемой становились даже традиционные посиделки после «больших хуралов» — редколлегий с участием иногородних членов. Редакция располагалась в бывшем здании Совнархоза на Красном проспекте, где, кроме нее, квартировали десятки других организаций, а сама она находилась в одном коридоре между «Мяспромом» и еще какой-то подобного рода конторой. Их клиенты, попадавшие в редакционную часть коридора, ошарашено озирались, читая таблички на дверях кабинетов: «Отдел поэзии», «Отдел критики»… Естественно, что бдительные соседи веселое застолье в период суровой борьбы за истребление алкоголизма восприняли бы как пир во время чумы, как «пощечину общественному мнению» и сразу бы «просигнализировали». Волей-неволей приходилось переходить на нелегальное положение. Не отменять же традицию! «Художественную» часть редколлегий устраивали у кого-нибудь на квартире. Собирались то у меня на Березовой роще, то у заведующего редакцией Николая Лукина, жившего неподалеку. И, могу свидетельствовать, хуже от этого не было. Только уютнее и теплее становилось в домашних условиях.
Да и народ в заметно обновленной редколлегии подобрался талантливый, интересный, веселый. У меня сохранилась фотография той редколлегии, снятая летом 1987 года после одного из первых ее заседаний. На ступеньках совнархозовского здания стоят плечом к плечу, как богатырская дружина, Валерий Мурзаков, Геннадий Карпунин, Александр Романов, Виталий Пищенко, Анатолий Преловский, Николай Самохин, Юван Шесталов, мы с Володей Башуновым, Нелли Закусина, Владимир Сапожников, Анатолий Черноусов, Николай Яновский, Виталий Зеленский, Александр Плитченко, Геннадий Юров, Владимир Колыхалов… Почти два десятка осененных ярким светом прекрасного солнечного дня улыбающихся писателей из Новосибирска, Москвы, Омска, Томска, Кемерово, готовых положить на алтарь «Сибирских огней» свои силы и талант. Почти все еще сравнительно молоды, по-своему красивы, обаятельны, излучают неподдельные бодрость и оптимизм. С лица Карпунина исчез налет обычной мрачноватости. Пока все замечательно, планы у журнала большие и далеко идущие. До новых великих российских потрясений еще несколько лет. И кажется, что жизнь не только «прекрасна и удивительна», но и для стоящих здесь людей — бесконечна.
Увы, жизнь умеет жестоко разрушать любые иллюзии. Ровно половины запечатленных на той исторической фотографии членов редколлегии сегодня уже нет в живых. И во главе скорбного этого списка — Геннадий Федорович Карпунин.
Но тогда, когда снималось это фото, еще ничто не предвещало большой грозы. Последнее советское десятилетие заканчивалось для «Сибирских огней» и их главного редактора достаточно благополучно. Это подтверждали и 93 тысячи подписчиков журнала по всей стране в 1990 году.
А потом пришел рынок… Совсем по-ленински: «Революция, о которой так долго говорили большевики, свершилась!» И оказалось, что рынок — вовсе не панацея, а штука скользкая, коварная, с подводными камнями, о которые можно в любой момент разбиться. И не каждый способен с этой купи-продажной средой органично соединиться и жить в ней. Геннадий Карпунин все это сполна почувствовал на собственной редакторской шкуре.
В 1990 году я временно расстался с журналом — участвовал в создании газеты «Литературная Сибирь», но продолжал следить за тем, как идут у него дела.
Последнее десятилетие XX века «Сибирские огни» встретили вольной птицей. Журнал больше не являлся ничьим органом. Его учредителями стали коллектив редакции и Союз писателей РСФСР. Вожделенный развод с Новосибирской писательской организацией, наконец-то, состоялся. Но легче от этого не стало. Свобода оказалась мнимой. Министерство печати и информации отказало журналу в бумаге, а Новосибирское книжное издательство перестало содержать журнал, волею экономических обстоятельств оказавшийся убыточным. Рыночная самостоятельность заставляла самим находить бумагу, оплачивать полиграфические и прочие услуги, платить авторский гонорар. На все это надо было зарабатывать. Каким образом? В статье «О рынке и духовности», опубликованной в «Советской Сибири», Карпунин высказывал по этому поводу некоторые соображения:
«Мне, например, видится такой путь: часть номеров (может быть, половина) — коммерческие номера типа журнал-книга. Для подписчика — обычная цена, по номиналу, а в розничной продаже — цена дороже… В каждом таком номере публикуется произведение, пользующееся, говоря канцелярским языком, повышенным читательским спросом…»
И действительно, какое-то время Карпунин эту идею пытался претворить в жизнь. Появились в такого рода «номерах-книжках» романы Я. Флеминга «Человек с золотым револьвером», Э. Лимонова «Иностранец. Смутное время», некоторые другие ходовые беллетристические вещи. «Своим» жанром стали в журнале детектив и фантастика. Но и цены росли не по дням, а по часам, а потому едва удавалось сводить концы с концами. Журнал был на грани закрытия.
В такой ситуации оказались не одни лишь «Сибирские огни». Рухнули все литературные журналы. В этом Карпунин убедился, побывав в октябре 1990 года в Москве на совещании главных редакторов российских журналов, которое проводил Союз писателей РСФСР. Картина была примерно везде одинаково безрадостная. Журналы, да и вообще периодику, первыми бросили в пасть рыночному Минотавру. Присутствовавшие на совещании чиновники, ведающие печатью, ничего внятного и обнадеживающего по сему поводу сказать не смогли, намекнув, однако, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих, а путь к спасению у журналов только один — спонсорство и меценатство. Они и станут в 1990-е годы неутихающей головной болью главного редактора Карпунина.
Он с завистью смотрел на журналы национальные, которые взяли «на довольствие» правительства теперь уже суверенных республик. Готов был пойти «под крыло» серьезных общественно-политических движений и организаций, либо Православной церкви. Обращался за поддержкой к Ассоциации сибирских городов и к «Сибирскому соглашению», справедливо полагая, что было бы логичным, если б местные власти помогли своим писателям. Но этого, увы, не произошло. Предлагал Карпунин коллегам из других сибирских журналов и альманахов создать что-то вроде журнальной конфедерации для объединения усилий по изданию полноценных «Сибирских огней». Скажем, по очереди формировать содержание номеров, но издавать их централизованно на единой базе. Однако зависла и эта идея. Местные литераторы были больше озабочены созданием собственных, пусть и микроскопических, печатных органов. Возникала у Геннадия даже мысль о сотрудничестве с ЛДПР (благо офис его местного отделения находился в том же здании Совнархоза). От помощи солидных промышленных предприятий и фирм главный редактор Карпунин тоже бы не отказался. Да он тогда, наверное, в любую бы протянутую руку помощи благодарно вцепился ради спасения журнала.
И рука такая нашлась. Некая промышленно-торговая фирма «Полис Компани» предложила «Сибирским огням» финансовую и материальную поддержку. Я при сем не присутствовал, но, со слов Геннадия, начиналось это сотрудничество как волшебная сказка.
22 марта 1992 года сотрудники «Сибирских огней» собрались в кабинете Карпунина вокруг его стола, в центре которого стояла трехлитровая банка с разливухой, на которую едва наскребли денег, чтобы хоть символически отметить и 70-летний юбилей журнала, и совпавший с ним день рождения главного редактора. От банки почему-то несло бензином, и настроение у всех было далеко не праздничное. Пытались острить, подбадривать друг друга, но как-то через силу. И тут вдруг открылась дверь, и на пороге кабинета появились симпатичные молодые люди (руководители фирмы «Полис Компани») с цветами, сувенирами, коньяком и поздравительными стихами. А главное — с ценнейшим для редакции подарком — предложением о помощи и сотрудничестве. Ребятам оказались небезразличны судьбы журнала и сибирской литературы. И это действительно в атмосфере всеобщего бардака и наплевательства на все и вся было похоже на сказку.
Вскоре «Полис Компани» стала соучредителем «Сибирских огней». Редакция перебралась в ее офис. Казалось бы, вот теперь можно спокойно вздохнуть.
Однако счастье длилось так недолго… Молодые бизнесмены фирмы, видимо, не представляли, какое затратное дело выпуск журнала, а, подсчитав, прослезились. К тому же, фирму вскоре покинули те, кому пришла в голову эта благотворительная идея. Отношение к журналу заметно похолодало. Выпуск его стал нерегулярным, номера выходили то сдвоенные, то строенные, то счетверенные. А в 1995 году и вовсе появилась только одна-единственная журнальная книжка. Некоторые же номера вообще оплачивали сами авторы. Так, например, №№ 7-12 за 1993 год полностью заняла повесть прозаика из Кузбасса С. Илясова «Изгой». Заметно уменьшился журнал и в объеме. Перестали выплачиваться авторские гонорары. Да и зарплаты сотрудникам урезали до минимума. Впрочем, и сотрудники к этому времени разбрелись. Из творческих работников оставались только главный редактор Карпунин, ответственный секретарь Мухина и вновь вернувшийся в «Огни» летом 1994 года Горшенин. Из своего офиса «Полис Компани» редакцию тоже «выдавила». Благо, Зеленский сумел «выбить» у чиновников три комнаты для Сибирской писательской ассоциации в старом четырехэтажном здании на Каменской, где уже ютилось почти два десятка различных фирм и контор. Ну а поскольку «ассоциация» существовала фактически только на бумаге и в помещении сама как-то не нуждалась, Виталий Иванович одну из комнат отдал от щедрот своих «Сибирским огням». Мы с Геннадием и машинисткой Любой собственными руками привели помещение в порядок, отремонтировали, наклеили обои, перевезли из «Полис Компани» редакционную мебель и стали жить на новом месте.
Но, как говорится, беда не приходит одна. Пока меценаты продолжали урезать и без того скудную «пайку» на содержание ставшего для них форменной обузой журнала, стараясь при этом «сохранить лицо» культурного благодетеля, зашевелилась Новосибирская писательская организация. Выведенная из состава учредителей, она впервые за семь десятилетий полностью лишилась рычагов влияния на «Сибирские огни» и простить этого никак не могла. К тому же, возглавлял ее в то время один из смердовских «бояр» и бывший закадычный дружок Карпунина Александр Плитченко. Решив, что наконец-то пробил его час и пора брать журнал в свои руки, он, как пробудившийся от спячки вулкан, зафонтанировал, развил бурную деятельность, забросал Москву письмами. И в марте 1994 года на заседании правления СП РСФСР было принято решение «О введении в состав учредителей журнала “Сибирские огни” Новосибирской писательской организации». А «Полис Компани» попросили подготовить проект нового учредительного договора, где предусматривалось бы и участие областной писательской организации.
Казалось бы, очень удобный для фирмы момент, чтобы сбросить с себя журнальный хомут. Но, во-первых, уважаемое, знаковое для столицы Сибири издание необходимо было ей для поддержания имиджа, а во-вторых, и его главный редактор, при всех тяготах и трениях существования в «Полис Компани», отнюдь не жаждал броситься в объятия бывшего друга. Конечную цель Сашиных игрищ он просматривал хорошо.
В общем, никто не хотел отступать. И тогда Плитченко в мае того же года инициирует открытое письмо президенту «Полис Компани Финанс Транс Холдинг» А.П. Катеневу и Г.Ф. Карпунину, которое подписали члены правления Новосибирской писательской организации. «Если жизнь со всей определенностью показала, что теперешний главный редактор не смог и не может обеспечить регулярное и полноценное издание журнала “Сибирские огни”, не лучше ли самостоятельно сложить с себя бремя непосильной ноши и вернуть журнал писателям? Значение журнала неизмеримо выше сомнительного благополучия редакторской семьи», говорилось в нем.
Благополучие Карпуниных в то время, могу засвидетельствовать, было действительно крайне сомнительным. То есть его не было вообще никакого. В отличие, кстати, от того же Плитченко, который и раньше-то умел «вертеться» куда лучше Карпунина, а ныне и вовсе чувствовал себя весьма уютно. Но и он, думаю, явно переоценивал себя, полагая, что, взяв журнал в руки, смог бы вывести его из кризиса, вернуть былую славу. Во-первых, кризис-то был системный. Вместе с социально-экономическими устоями завалилась и вся книгоиздательская и книготорговая система. Во-вторых, утверждая, что располагает не одним десятком достойных рукописей, которые украсили бы страницы «Сибирских огней», Плитченко лукавил. Толстый журнал — зверь страшно прожорливый. Его и в добрые-то времена насытить качественной пищей было нелегко, а уж в период безвременья, когда перед литераторами вставал вопрос элементарного физического выживания, и подавно. И это бывший ответственный секретарь «Сибирских огней» не мог не понимать. Но он считал, что в борьбе все средства хороши и придерживался наполеоновского принципа — главное ввязаться в драку, а там посмотрим. В отличие от Карпунина, который долго сомневался, вымерял, прикидывал и так и эдак, но ни к какому четкому решению подчас так и не приходил. И то, что для исследователя-литературоведа было очень даже положительным качеством, для капитана получившего серьезную пробоину литературного корабля, который требовалось срочно вывести из штормовой полосы, — вовсе нет.
А тут еще и пресса (не без стараний того же Плитченко) подливала масла в огонь. В новосибирских газетах стали появляться одна за другой оскорбительно-зубодробительные статьи о «Сибирских огнях», где сравнение журнала с вырубленным вишневым садом, «павшим под ударами беспощадного топора новой экономической политики», было самым безобидным. Так, одна из таких статей за подписью И. Ульяниной (ныне автора десятка сомнительных дамских романов) появилась в «Вечернем Новосибирске» под броским, говорящим за себя заголовком — «”Сибирские огни”: трибуна литераторов или семейная рекламно-издательская фирма?» Прозрачный намек содержался и в заголовке статьи А. Шуваловой «Зола былых костров», напечатанной в той же «Вечерке». Но переплюнул всех по эпатажности и разнузданному хамству появившийся в газете «Молодая Сибирь» материал М. Туханина «Как братец Карпунин порадовал дядюшку Катенева», где, разбирая один из номеров «Сибирских огней» за 1994 год, целиком посвященный детям, автор камня на камне не оставляет не только от номера, но и вообще от журнала.
«Участь журнала “Сибирские огни”, который, как известно, находится в состоянии глубокой комы, похоже, давно никого не волнует. Это издание, рожденное в далеком двадцать втором году, подобно многим другим литературным журналам советского периода, изначально было нежизнеспособно и, предоставленное само себе, тихо угасло бы, не огорчив своей смертью ни единого читателя», — берет быка за рога М. Туханин и продолжает в том же духе. По его «просвещенному» мнению, «Сибирские огни» «никакого уважения вызвать не могут», потому что «не блистали никогда» и «ни разу у широкого читателя» интереса так и не вызвали. Более того, утверждал автор статьи, «к началу этого десятилетия художественный уровень журнала настолько опустился (никаких аргументов в доказательство, естественно, нет. — А.Г.), что стал притчей во языцех, и публиковаться там сделалось едва ли не зазорным для любого уважающего себя литератора». Вот так! Ни больше, ни меньше. А заканчивал статью М. Туханин, вылив еще не один ушат грязи на журнал, его авторов и главного редактора, следующим пассажем:
«Я же хочу сказать, что лучше вообще не иметь в городе “толстого” литературного журнала, чем видеть такие вот “Сибирские огни”. И жаль меценатов, которые вложили деньги в солидное вроде бы издание, полагая, что поддержат настоящую литературу. А получили от “братца” Геннадия Карпунина и его редакции “подарок”, отличающийся особым остроумием: фантик, в котором — пустота».
Вот так!
Не собираюсь сегодня вдаваться в полемику с авторами тех пасквилей. Тем более что им я тогда же оперативно и ответил в статье «А пароход плывет» («Советская Сибирь» от 28 мая 1994 г.). Время все расставило по местам. Те ребята, махнув своими картонными дубинками, давно исчезли с горизонта, а пароход «Сибирских огней» продолжает плыть… Но вот что забавно (а может, и обидно): по иронии судьбы автором той статьи про «братца Карпунина» был внук нашего замечательного прозаика, постоянного автора и большого друга «Сибирских огней» Ильи Михайловича Лаврова.
Весь этот шум и возня вокруг «Сибирских огней» на состояние Геннадия действовали, разумеется, не лучшим образом. Опускались руки. Но ему хватило мужества и решительности «расплеваться», наконец, с «Полис Компани». В 1996 году она перестала быть учредителем «Сибирских огней».
И стало совсем кисло. Ни зарплаты, ни средств на выпуск журнала. Так — разовые подачки, которые перепадали иногда в результате обивания чиновничьих порогов. И если для кого-то хождение по властным коридорам было естественным процессом делового существования, то для Геннадия — настоящей пыткой и зубной болью. После каждого такого визита находился он на грани нервного стресса. А ведь не какой-то проходимец с улицы был. Еще по советским партийным временам был неплохо знаком многим чиновникам. С тогдашним губернатором Индинком, например, в одно время в Томском политехническом институте учился. Тем не менее, отдача от визитов Карпунина была минимальная.
Может, он просто не умел просить? Возможно. Вымаливать подаяние — тоже искусство, которым далеко не каждый владеет. Выпрашивать же у чиновников средства на дело, на которое им, по большому счету, глубоко наплевать, — искусство вдвойне. А «толстый» литературный журнал, исповедующий духовные, а не материальные ценности, по мнению большинства «новых», наскоро перелицованных из старых совковых, деятелей, в современной рыночной стихии как раз и был вещью совершенно не нужной.
Короче говоря, не блестящее и до этого, существование после развода с фирмой началось совсем жалкое. В 1996 году сумели наскрести денег всего на два номера. Да и те выпускались, как никогда, тяжело. Сами потом нанимали машину, своими силами грузили из типографии тираж, везли на железнодорожный почтамт…
В 1997-м, в год своего 75-летнего юбилея, «Сибирские огни» перестали выходить. Зато состоялась встреча двух главных редакторов журнала — бывшего и нынешнего — Никулькова и Карпунина. Встречу организовал корреспондент «Советской Сибири», Володя Никульков, сын Анатолия Васильевича, и проходила она у Никулькова-старшего на квартире. (Запись беседы под названием «Огнелюбы» «Советская Сибирь» опубликовала 29 марта 1997 г.). Она и стала единственным юбилейным мероприятием.
О чем говорили тогда бывший начальник с бывшим подчиненным, которые в общей сложности находились у руля журнала почти четверть века, то есть треть времени его существования? «Бойцы вспоминали минувшие дни», славную историю «Сибирских огней», говорили о его непреходящем культурном значении. И, конечно же, размышляли о судьбе и видах на будущее журнала. Виды были неутешительными, но сам факт состоявшейся встречи можно считать историческим. Обнародованная в областной газете, она, я думаю, не прошла не замеченной и сыграла в дальнейшем определенную роль в возрождении и дальнейшей судьбе журнала.
Вынужденный тайм-аут «Сибирских огней» в следующем, 1998 году, завершится. Для журнала начнется новая страница его жизни. Но уже без Карпунина. А Геннадий Федорович в том же, 1997-м, примет нелегкое для себя решение оставить пост главного редактора и передать бразды правления Виталию Ивановичу Зеленскому.
«Раз уж я многих раздражаю, как быка красная тряпка, надо уходить», — прокомментировал он свое решение. И в этом была, наверное, своя сермяжная правда. Карпунин многим, включая некоторых братьев-писателей, действительно казался тогда фигурой одиозной. Во всяком случае, стараниями части журналистов такой его образ был создан. Сказывалась и усталость. Шутка ли — стучаться год за годом в глухую стену!..
Заканчивая разговор о редакторском периоде жизни Карпунина, не стану пускаться в рассуждения относительно того, насколько плох или хорош был Геннадий в этой ипостаси. Главное, что в делах и помыслах он оставался честен. Время и бремя ему достались труднейшие, но он делал все, что было в его силах и возможностях, дабы спасти журнал, не дать пойти ему ко дну, сохранив при этом и дух его, и основные устои. И в целом Геннадий Карпунин эту задачу выполнил, в чем, думаю, и есть его главная заслуга. Так что я бы смело мог назвать его «последним героем» «Сибирских огней».
Борьба за выживание журнала отнимало много времени и сил, тем не менее, о творческих делах Геннадий тоже не забывал. Осуществил перевод «Велесовой книги» — еще одного загадочного памятника древнерусской словесности (опубликован в «СО» в 1995 г.). Как комментарий к ее текстам возникла в семейном соавторстве Карпунина и Мухиной книга о славянских верованиях и мифологии «Красный венец» («СО», 1998, №1). Занимался Геннадий и таким странным, на первый взгляд, делом, как создание антологии так называемой «метеоритной поэзии». Когда-то «на заре туманной юности» Карпунин участвовал в нескольких экспедициях к месту падения Тунгусского метеорита. Творческим их результатом стал цикл стихов и получившая широкую известность песня «Синильга». Под этим названием в 1996 году вышел составленный Геннадием и двумя его товарищами по Тунгусским походам сборник. Мне довелось быть свидетелем, как потели составители, собираясь то в редакции на Каменской, то у Карпунина на кухне за бутылкой водки, стараясь отобрать лучшее, придать первичному стихотворному хаосу более или менее стройные очертания и некую концептуальную стройность. Три десятка авторов уместилось на страницах сравнительно небольшого по объему сборника. В том числе были там и циклы стихов самих составителей — доктора наук Дмитрия Демина, кандидата наук и барда Виктора Черникова, ну и, конечно, Карпунина, чьи стихи были настоящим украшением антологии и ее «паровозом». Каждая страница «Синильги» была пропитана душой Геннадия. Это и не удивительно. Он словно бы снова возвращался в романтические места своей юности. Удивительно другое — как книга эта вообще смогла появиться в смутное время, когда, казалось бы, совершенно не до романтики. Она стала своеобразным окном в романтически-светлый, чистый и высокий мир — мир, которым Геннадий всегда дорожил.
Кстати, в последний год жизни Геннадию с помощью друзей удастся совершить еще одно путешествие в Тунгусскую тайгу — не воображаемое, а самое что ни на есть реальное. По возвращении он рассказывал о нем с восхищением. И с печалью, предчувствуя, видимо, что больше туда он не вернется.
…После того, как журнал в 1997 году перестал выходить, мы с Геннадием встречались редко. Раза три по его приглашению я принимал участие во встречах с литературным объединением «Молодость», которым они с Ольгой тогда руководили, переняв эстафету от поэта Михаила Шляева. С самим Михаилом он, кстати, тоже много возился, доводя до ума его огромную поэму «Ярило», которую потом и опубликовал в журнале. Благодаря Карпунину же Шляев и в Союз писателей вступил. Встречи те заканчивались обычно крепкими застольями. Но даже на них Геннадий редко по-настоящему оживлялся. Что-то уже глодало его изнутри…
В ноябре 1997 года скончался от сердечного приступа один из смердовских «бояр» Александр Плитченко. Хоронить его пришло пол-Новосибирска. Популярность у Саши в родном городе была велика. Но не было среди них еще одного «боярина».
— Что ж ты так? — помнится, укорил я после Гену.
Он виновато насупился, глубоко втянул в себя воздух, а Ольга за него объяснила:
— Мы сами к нему съездили. Отдельно попрощались. Так было удобнее…
Непростые и извилистые по жизни отношения «бояр» в финале своем тоже завершились этаким «зигзагом».
«Боярин» Карпунин своего друга-соперника пережил ненадолго. Летом 1998 года умер Шляев. Хоронили его из нынешнего помещения Союза писателей на углу Орджоникидзе и Мичурина. На панихиде, среди говоривших прощальные слова, я увидел и Карпунина. Он посерел, еще больше усох, мучился идущим откуда-то из нутра ржавым нездоровым кашлем. Даже на поминки не поехал.
Таким я его и запомнил. Не знал, что вижу на ногах и в окружении людей в последний раз. Кашель оказался симптомом рака, и коварная эта болезнь быстро свернула и испепелила Геннадия, как попавший в огонь лист. Смерть никого не красит, но Карпунин в гробу абсолютно не походил на себя живого. Казалось, в домовине лежит совсем другой человек. И только приглядевшись, можно было уловить какие-то прежние его черты.
За несколько лет до кончины в цикле «Метеоритный лес» Геннадий в ностальгическом стихотворении «Воспоминание о Синильге» писал: