Вы здесь

«Просто музыка в итоге...»

* * *

Пьер, компания, квартальный,

в Мойке плавает медведь,

воздух питерский печальный

прогревается на треть,

над рекой плывут туманы,

люди, кони, птицы, львы,

Пьер, Курагины, романы,

дух купеческий Москвы,

неизбежная война

с гениальным человеком,

жаль, столица сожжена,

Пьер, идущий в ногу с веком,

счастлив, любит и любим.

Дай мне насладиться им, —

говорит Толстой Татьяне,

где-то на чужом диване

умирая, — слушай, дочь,

там, за гранью, только ночь,

нет ни истины, ни света.

Как я истину любил!

Как я в ожиданье снега

к лесу ближнему ходил.

Помнишь медный самовар,

помнишь Соню, помнишь Берга,

снова на Москве пожар,

как я в ожиданье снега...

уходил... так будет лучше...

вы живите, мне невмочь.

 

Белой маленькою ручкой

крепко держится за дочь.

 

Пьер, Андрей, Наташа, дети,

Софья, глупая жена,

нет в Толстом ни сна, ни смерти,

только истина одна.

 

 

 

* * *

Вот дом, забор, кирпичная стена,

за поворотом музыка слышна,

на велике проехал толстый мальчик,

у магазина женщины судачат,

подросток тычет пальцами в смартфон,

вот бабка, ковыряясь в огороде,

глядит на безучастный небосклон

и ждет дождя, который не приходит,

вот лавочка, на ней девица ждет

автобуса, вот бабка за киот

закладывает пенсию, оставив

две тысячных бумажки на расход,

вот день сгорает к вящей божьей славе,

и красные закатные лучи,

тяжелые, как орденская лента,

мне на плечо ложатся... не молчи,

скажи, что хороша картинка эта,

вот дом, забор, кирпичная стена,

а дальше поле, за которым тьма,

а дальше мироздания граница,

и темная материя, и Бог,

я выхожу на воздух, за порог,

и в темноте мое лицо лучится,

луна, моя безумная сестра,

мне отвечает отраженным светом,

и звезды, словно искры от костра,

скользят по небу при порывах ветра.

 

* * *

Не говори мне о любви,

ни о любви, ни о разлуке,

кусты шиповника в крови,

и капли падают мне в руки,

по небу лодочка плывет,

а кажется, что месяц ясный,

по полю ходит белый кот,

глухой, холодный и прекрасный,

и там, где тронет лапой он, —

там на траву ложится иней,

и я протапливаю дом,

а ты, которая любимей

всего — и неба, и земли,

не говори мне о любви,

не слыша криков журавлей,

не слыша, как гудят их перья,

ни как над родиной моей

шумят горящие деревья,

и красным золотом во тьме

на землю падают без дыма,

и обжигают сердце мне

тем, что ничто неповторимо,

что дважды в реку не войдешь,

что клятвы остаются в силе,

что больше не случится дождь,

тот, под которым мы ходили.

 

* * *

В среднерусской местности,

словно на погосте,

от пропавших без вести

остаются кости.

 

Их тяжелой лапой ель

гладит осторожно,

души их в раю теперь,

если так возможно.

 

Снег сладчит, вода горчит,

стелется морошка,

на груди солдатской спит

рыжий мох, как кошка.

* * *

Поземка кончилась, колючий ветер стих,

поговорим о мертвых и живых,

о том, что наше прошлое прекрасно,

о том, что снег, как сливочное масло,

сияет под огромною луной,

о том, что я не вышел из тумана,

о том, что ты царевна Несмеяна,

которая смеется надо мной,

о том, что сестры — радость и печаль,

о том, что наши встречи — часть разлуки,

о том, как ты, разглядывая даль,

красивые заламываешь руки,

о том, что из-за линии берез,

сомкнувшихся с холодным синим небом,

на нас глядит волшебный белый лось

с рогами, нарисованными снегом,

наш подлинный языческий тотем,

бесхитростная мощь и плодородье,

когда меня разлюбишь ты совсем,

я спрячусь в эти снежные угодья,

в бескрайний и замерзший русский лес,

без жалости, без самооправданья,

бродить под звездным куполом небес

и исполнять заветные желанья.

 

* * *

Мне ведома была усталость,

к себе мучительная жалость,

я не поэтом был тайком,

а просто русским мужиком,

разбойником с большой дороги

из вольности — не по злобе,

а злость я вымещал на Боге,

и только с водкой — на себе,

когда тоска зеленым змием

вилась по сердцу моему,

я был не иноком, но Вием,

я праздновал ночную тьму,

накрывшую холодный город,

дворцы и площади Москвы,

как будто на церковных хорах

мне пели темные волхвы,

что жизнь моя во мрак из мрака

сойдет и канет без следа.

Но сколько нежности, однако,

во мне бывало иногда.

 

* * *

Все прошло, осталась ты.

Просто белые дороги.

Просто белые цветы.

Просто музыка в итоге.

 

Ветер, воющий в трубе,

дом, прокуренный под утро,

изменения в судьбе,

незаметные как будто.

 

Поле, дерево, сорока.

Ты, которую любил.

Все прошло. Осталось много,

много больше, чем просил.

 

* * *

Дорогомиловская в дымке,

туман, любимая, туман,

собачка в синей пелеринке,

подходят голуби к ногам,

ворона важная во фраке

обходит мусорные баки,

находит сухарей пакет

и в луже мочит. Смерти нет,

крылами черными взмахнув,

она тебя одну оставит,

оставит, бедную, одну,

а глупого меня прославит,

а может, будет все не так,

пойдем в дежурную аптеку

к зеленой вывеске во мрак

и в нем исчезнем. По паркету

собачка белая пройдет,

попьет из белой миски воду,

и в зеркале увидит кот,

как мы стоим у поворота

в тумане, милая, в тумане,

московской осенью, в раю,

и как я руку грел в кармане,

в кармане руку грел твою.

 

* * *

Ангелы имеют вес,

и не только в горнем мире,

так же музыка небес

ночью бродит по квартире,

наклоняется к тебе,

на постели тихо спящей,

так же ты к моей судьбе

и душе моей пропащей

наклонилась, подняла,

словно бабочку за крылья,

отлепила от стекла,

и бесстрашно, без усилья

отряхнула ото сна —

сердцу девы нет закона.

Под Москвой стоит весна,

как войска Наполеона.