Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Путешествуя из Якутии в Санкт-Петербург
Обзор книжных новинок
Файл: 
12_podbelsky_efrem.zip (17.29 КБ)
12_podbelsky_efrem.zip (17.29 КБ)
Ефрем ПОДБЕЛЬСКИЙ
ПУТЕШЕСТВУЯ ИЗ ЯКУТИИ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
Обзор книжных новинок** Книги предоставлены ОАО «Новосибирсккнига»
1.
Философическая грусть оптимистическая.
Есть такой древний жанр в литературе — утопия. Писать ее легко, потому что фантазию автора здесь ничего не сковывает. А вот читать трудно: поди разберись, о чем думал и грезил данный производитель текста. Когда его ваял. Ибо помышленное и написанное не есть понятия тождественные.
Вот и роман Е.Радова «Якутия» (М., Зебра Е, 2002) обладает такими утопическими достоинствами. Они состоят в том, что ваш внутренний взор рисует вам не образы и метафоры, а причудливые изгибы не совсем трезвой авторской мысли, не реалии, а «диагоналии». И читает он, соответственно, не главы, а «амбы», «жеребцы», «замбы», «пипши», «онгончи», «заелдызы». Невероятный сюжет этой книги состоит в вояже двух агентов постсоветской Якутии с целью присоединения к США и Канаде и то и дело проваливается, благодаря чудесам политики, психики и экзотики местных нравов. Все здесь воюют со всеми, всем есть дело до всего и до ничего, живут тут и весело и жутко, и гадко, утопая в южной растительности или в откровенном дерьме, и над всеми довлеет главный лозунг демократии: все во всем во имя всего, чтобы получить ничего.
Последнее невольно написалось нами в подражание авторскому стилю и менталитету — тяжеловесно-туманному и ироничному одновременно. Вступление к книге, уже повергающее в тихий ужас обилием псевдосиллогизмов, поэтизмов и библеизмов, имеет такой зачин: «Мир есть мое развлечение. Якутия вырастает из всего как подлинная страна, существующая в мире, полном любви, изумительности и зла». Выудим из омута текста еще несколько таких экзотических «рыбок». «Ее земля подобна огню или волшебному коню, летящему в рай», «Ее земля есть гибель ее идеи; ее идея есть ее путь», «Ее имя похоже на полет радужных птиц, летящих в лучшую страну», «Река есть ее красный закат, ее сон о будущем, ее герой и пророк». И т.д. и т.п. Казалось бы, эта гипотетическая страна с реальным именем зовет и вдохновляет на подвиги и свершения. Но все портят алчность и глупость политиков, нечистота их помыслов и влечений. По заданию партии подобного толка деятелей проезжая по городам и весям страны, Абрам Головко и Софрон Жукаускас, встречают отброшенных в мифическое язычество полоумных Хека и Васильева, устроивших героям «Праздник Кэ», а по сути, оргию, а в Мирном — повальную американизацию и ее воплощение — Павла Амадея Саху, алмазного спекулянта и гомосексуалиста. Чем дальше в глубь Якутии — романа и страны, тем больше приключений (попадание в плен к сторонникам великой Эвенкии и великой Эвении) и политики (вопрос о статусе Якутии, готовой «отдаться» любому), сдобренных откровенной придурью и сексом — идолом людей, потерявших почву под ногами.
В этом месиве имен, национальностей, гоноров и норовов не найти нормальных людей. Есть лишь эти двое, Головко и Жукаускас, да и те не знают, для чего им оставаться нормальными. «Якутия» ведь — страна для всех и ни для кого. И в этой возможности утопии и кошмара, блаженства и ада, смеха и трагедии — самая голая правда о нашей современности. В этом смысле роман Е.Радова из нелепой фантасмагории оборачивается в правдивое иносказание, хоть и не всегда безупречное с точки зрения вкуса и стиля.
Если Е.Радов с разных сторон, ракурсов, поз исследует проблемы русско-«якутской» психофизики», то Вик.Ерофеева в книге «Найти в человеке человека (Достоевский и экзистенциализм)» (М., Зебра Е, ЭКСМО, 2003) соблазняют загадки интеллигентского сознания. И, добавим, своего собственного, «ерофеевского», что доказывает его последующее художественное и эссеистическое творчество. Ибо данная книга является ничем иным, как диссертацией 1975 года, преподнесенной как «сенсационная книга»-новинка, на что указывают лишь косвенные признаки: старые ссылки 60-70-х годов. Творческий подход к академической проблеме, над которой бьются лучшие гуманитарные умы человечества, В.Ерофеев обозначил уже в предисловии. Не о влиянии Достоевского на экзистенциализм, да и не об экзистенциализме он будет здесь писать, а показывать то, что «мы смертны, и наша цель — искусство умирать». И дальше, вслед за героями Достоевского, Сартра и Камю, В.Ерофеев так глубоко проникает в «несчастное сознание» человека, что добирается, а вернее забирается в самые потайные уголки его физического тела.
Именно поэтому В.Ерофеев выбирает самые «телесные» тексты из указанных писателей, увлекаясь их подробными пересказами, у Достоевского это, конечно, «Записки из подполья», у Сартра «Тошнота» с группой его «тошнотных» рассказов, у Камю «Посторонний» и «Чума». Почему же «человеческий» аспект индивидуалистического сознания так влечет к себе будущего полупорнографического писателя? Да потому, что позволяет всласть наговориться о тупиках одинокого сознания, не видящего исхода своему индивидуализму, кроме как в абсурде — экстравагантных извращениях и спонтанных убийствах. Даже Достоевский, который со всей возможной для писателей силой показал тупиковость индивидуализма, проповедуя «отдачу своего «я» всем и каждому безраздельно и беззаветно», видел исход, по В.Ерофееву, в «лоне живой», то есть телесной жизни. Замкнутый на самого себя, герой индивидуалистической прозы Ж.-П.Сартра видит вокруг себя «существа завистливые, лицемерные, трусливые, невежественные, жестокие, циничные, похотливые, самовлюбленные, вульгарные». Такому «герою» достаточно мелочи, например, прохожего-толстяка, чтобы, отбросив «гуманные соображения, немедленно и брезгливо, как блажь», выстрелить в его пухлый живот. Художественный мир Сартра, таким образом, хронически антигуманен, он «органически не переносит добра». Все, на что способны его персонажи — испытывая боль от своего эгоизма, оставаться лишь «свидетелями богооставленности всего ХХ века».
Таков и нашумевший «Посторонний» и его посторонний людям и миру Мерсо. Даже В.Ерофеев, который уж, кажется, постарался собрать достаточно аргументов в пользу порочности человеческой природы, удивляется: герою нет «сопротивления», «никто не может с ним справиться». Да и сам Камю так и «не мог найти противоядия «сумасшествию эгоизма» (Л.Толстой) — этому тяжкому пороку западной цивилизации». Так стоит ли пытаться искать «человеческое в человеке», если самому Достоевскому это удавалось с большим трудом и требовало больших романов? После того, как французские экзистенциалисты, «универсализировавшие кризис сознания, распространившие его на все мироздание», потерпели в этом крах, то В.Ерофееву и вовсе делать нечего. Остаются «тошнота» и «абсурд». «Если Бога нет — все позволено, кроме любви» — так этой экзистенциальной книгой-диссертацией автор самому себе дает карт-бланш на свое «физиологически» литературное творчество — «русские цветы зла» постмодернизма.
Автор еще одной «рассужденческой» книги М.Веллер — «Все о жизни» (СПб, 2002), больше известный как рассказчик-анекдотист, приходит, в общем, к тому же пессимистическому выводу. Но делает это оптимистически. Чем дальше углубляется автор в лес банальных истин о рефлексах, склонностях, причудах человеческих, тем больше убеждается, что человек довольно примитивное существо: «Действительно для человека жизнь есть то, что он чувствует. Комплекс ощущений». О том же самом, кстати, говорил и подпольный парадоксалист Достоевского: «Миру провалиться, а чтоб мне чай пить». Но если для безымянного персонажа Достоевского жизнь с такими мыслями превращается в сущий ад наяву, то «пониматель» (название одной из частей книги) М.Веллера и в ус не дует. Его задача: «жить дальше и ощущать дальше, и в результате наощущать больше. Вот и вся петрушка». Ну а разум у человека — вещь проблематичная, загадочная: «От рождения он наделен не разумом, но лишь способностью к разуму».
Казалось бы, все, можно заканчивать. Но автор не успокаивается, претендуя на большее: «От загадочной и вечной неправильности человеческой жизни» он старается прыгнуть повыше, к вопросу «о месте и роли человека в мире». Но после такого убийственно-оптимистическо-пессимистического начала книги как-то не верится, что такой вот «человек» может эволюционировать в «самый совершенный энергетический запал всей окружающей материи», «быть способным на Максимальное Действие» — «преобразование Вселенной», что веллеровский человек способен стать «этапом, звеном, средством, орудием самопреобразования Вселенной в целом». Последнее больше напоминает теософско-оккультные трактаты, от которых берет зевота и досада на их придумывателей: и охота было время тратить. М.Веллер потратил 700 с лишним страниц на систематику очевидностей и невероятностей, где утверждает одно, мечтает о другом, рассказывает о третьем, успевая всему слегка попротиворечить
Вот, например, в главе «Коммунизм» автор, путем силлогизмов доказывает, что коммунизм хорош и человеку вообще-то «свойственен», но что «реальный коммунизм невозможен». А как же быть тогда с «преобразованием Вселенной», неужто каждый это будет делать в одиночку? Вообще автор, при всем его стремлении к систематизации, нарочито переменчив в мыслях, но не в настроении. Он с ходу наскакивает на «вечные» вопросы бытия, и так же резво, как мячик, от них отскакивает, оставляя в осадке банальность, правда, живо, с юморком, пересказанную. Но иногда из-под маски глубокомыслия нет-нет, да и выглянет подлинный М.Веллер, тот, к которому мы привыкли: «Иногда мне кажется, что я пишу банальности для дураков. Иногда мне кажется, что я сам дурак». Нам ясно лишь одно, что писателя, посвятившего себя легкому отношению к жизни, беспокоит все же нечто большее, чем является эта жизнь. Об этом беспокойстве он и пишет в одном из фрагментов книги, рассказывая о назревавшем замысле книги и попытках «протащить» ее в печать, маскируя художественными текстами. Возможно, что для автора до сих пор остается загадкой появление на свет этой книги. Виноват ли здесь М.Зощенко, чьи «Голубая книга» и «Повесть о разуме» («Возвращенная молодость») напоминает «Все о жизни» или сама жизнь наша, властно требующая упрощения в вопросах этики и эстетики — решать читателю. Подивится он, развлечется, почерпнет для себя нечто новое — уже результат, на который и рассчитывал автор.
2.Политическая грусть пессимистическая
Э.Лимонов — человек-скандал, человек-большевик, человек-который-сам-себя-описывает. Очередная книга — «В плену мертвецов» (М., Ультра Культура, 2002. Жизнь запрещенных людей), как всегда о себе: «Я не писатель, Я репортер моей жизни». И посадила его в тюрьму вся его предыдущая жизнь и немножко власть, которая эту жизнь помогла отшлифовать до карьеры маргинального политика. Но разве можно посадить в тюрьму мир, Вселенную? Мысль, которая у Пьера Безухова вызвала сумасшедший смех. У Э.Лимонова факт посадки на лефортовские нары вызвал не смех, а порции размышлений, ставшие главами данной книги. И в этой порционности его писаний, напоминающей тюремные пайки, при умении остро, тонко, «в корень» мыслить, так и сквозит его собственное, «лимоновское», то, чего не запретить, не посадить: смесь инфантилизма (вплоть до пофигизма, хулиганства) и социальности (вплоть до коммунизма, мессианства). В тюрьме он находит общий язык с прожженным уголовником-«сукой» (подсадным), и с чеченским сепаратистом, и с шизоидом по прозвищу Ихтиандр. А когда собеседников не хватает, материализует Шемякина и Бродского, своих женщин-«Пенелоп», соратников по партии.
Но о чем бы ни писал Э.Лимонов, с какой стороны — житейской, сексуальной — ни заходил к орбите своей жизни, для него неизменен поворот к политике. О ней он говорит, а не рассуждает, соболезнуя России несчастной и презирая Россию продажную, бандитскую, свинскую. Особенно гадки для него так называемые «электронные СМИ», где «Русское Радио» и телепередача «Семья» — чемпионы «дикой обывательской пошлости, удивляющие даже его, хлебнувшего этого добра во время американо-французской эмиграции. Нет уважения у Э.Лимонова и к отечественной интеллигенции. Так, обращаясь к виртуальному И.Бродскому, он говорит: «Мы… оказались единственными трагическими фигурами в литературе русского языка. Все остальные «коллеги-литераторы» — дешевые комики. Свинский стеб только и слышен со всех сторон. Стеб и гавканье… Этой нации придется еще долго тужиться, чтобы родить еще пару таких».
Э.Лимонову претит всякая надутость, выпячивание своей персоны, бравирование своей специфической славой. Но за образом расхристанного, «непутевого» интеллектуала-хиппи, национал большевика «по жизни», все же прорисовывается контур революционера старобольшевистского замеса вроде Нечаева, Гриневицкого, Фигнер, Савинкова. Среди прочего, он вдруг помещает «Теорию второй России», где рассказывается о стратегии и тактике свержения строя, строя «партизанские базы где-нибудь вблизи границы РФ», лучше в Казахстане. Заканчивается эта невротическая, но нефальшивая книга ходатайством автора о пересмотре уголовного дела. Это значит, что как толстовскому герою-космополиту, Э.Лимонову тюрьма все же противопоказана. И вообще, книга уже написана и издана, нужны свежие впечатления. Учтите это, граждане судьи.
«Много написано о неблаговидных делах Сталина». Если эту фразу из новой книги В.В.Карпова «Генералиссимус. Историко-документальное издание в двух книгах» (М., Вече, 2002) чуть-чуть изменить: «Написано о неблаговидных делах Сталина много», то можно понять пафос и объем этого внушительного труда. Действительно, в нынешний год круглого юбилея вождя политики и комментаторы всех мастей, не сговариваясь, сошлись на одном: не мог человек, мазанный одной черной краской, управлять страной в такие тяжкие годы тридцать лет кряду.
Этой же путеводной мыслью, почти заветом, руководствуется и автор книги, в котором антисталинисты найдут серьезного противника. Профессиональный военный и писатель, шестилетний редактор «Нового мира» и депутат перестроечного Верховного Совета СССР, мудрый, мягкий, красивый человек, В.Карпов защищает Сталина каждой строкой своей книги. Аргументация писателя при этом удвоенная — документы, многие из которых малоизвестны, и эмоции, диктуемые «свидетельскими показаниями» младшего современника Сталина и патриота страны, которой редко везет на правителей. В.Карпов выстраивает хронологию жизни и деятельности генералиссимуса, развивающиеся синхронно с историей страны, показывая не просто дела и деяния, поступки и проступки Сталина, но его миссию. Рубеж ХIХ-ХХ веков дал стране и миру много пассионариев, но не у всех у них личная воля и темперамент совпадали с бешено ускорившей свой ход историей. Кто-то, как В.Ленин, не догнал ее, успев только провести революцию, кто-то, как Л.Троцкий, пытался ее перегнать, зарясь на весь мир сразу. Сталин же обладал сверхчеловеческим чутьем, интуицией, которая и подсказывала ему единственно верные ходы: на заре карьеры, при обороне Царицына вовремя бросить остатки армии на расслабившихся деникинцев, а в случае с Троцким и его друзьями, наоборот, не торопиться, начав с малого (замена Троцкого на А.Бубнова на посту наркомвоенмора в 1923 году) и закончив большим (убийство Троцкого в 1940 году). Процессы 1937-38 годов с точки зрения этой логики истории, принявшей образ и лик Сталина, предстают у В.Карпова не с этической стороны, как злодеяния, а как закономерность, историческая необходимость. Деловито, доказательно, по-сталински, писатель говорит об огромном военном заговоре Тухачевского, руководимом из-за границы Троцким и своевременно ликвидированном. Все ли здесь безупречно? В.Карпов использует стенограммы допросов Тухачевского, Бухарина, Пятакова, то, о чем историки давно забыли или просто проигнорировали. Аргумент, что и говорить, рискованный, убеждающий лишь психологически (не зря в подкрепление взят Л.Фейхтвангер со своим «1937»-м). Но зато и поднимающий Сталина на недосягаемую высоту авторитета, перед которым склоняются даже идейные враги.
И, наконец, триумф деятельности мнимого злодея и палача — победа в Великой Отечественной войне. И если было в вожде что-то действительно негативное, то и оно оборачивается на пользу: подозрительность и недоверие даже к преданным соратникам, хитрость и коварство, принесли удачу в игре с Гитлером и союзниками по коалиции. Так, когда все уже было готово к покушению на Гитлера, Сталин неожиданно его отменяет, так как фюрер единственный, кто не пойдет на закулисные переговоры с американцами… Тем закономернее, но и подлее выглядит убийство генералиссимуса Берией. В главе «Гибель Сталина В.Карпов находит тому убедительные доказательства: соратники вождя действовали его же методами (в этом закономерность убийства), не понимая значения Сталина для страны (в этом их подлость). Особенно красноречивой деталью в финале жизни и книги В.Карпова является траурный документ — «Опись личного имущества товарища Сталина», где скудный гардероб генералиссимуса: «китель белого цвета — шт.; китель серый — 2шт.; белье; ванно-душевые принадлежности» и др. венчает сберкнижка на 900 рублей. Вот все богатство Сталина» — лаконично подытоживает В.Карпов.
Но действительно главным богатством Сталина явилась созданное им, его волей государство, которое на ней и держалось. Не нашлось у него продолжателей. То ли масштаб личности был несопоставим, то ли логика истории стала непредсказуемей, остается гадать. В.Карпову же осталось написать нечто среднее: между панегириком и учебником будущим вождям. «Ах, как нашей многострадальной России-матушке сегодня не хватает такой личности!» — не удержавшись, восклицает напоследок В.Карпов.
3. Наши в Москве
Публикациями «наших», то есть сибиряков в Москве теперь не удивишь: насколько раньше это было Событием, настолько нынче стало событием рядовым, чуть ли не рутинным. Роман В.Токмакова «Детдом для престарелых убийц. (СПб, Амфора, 2002), изданный в Барнауле в 2001 году, заставил многих, в том числе автора этих строк, брезгливо поморщиться: гремучая смесь мистики, лирики, порнографии, писательской и духовной неопрятности. Слишком явная ориентация на столичных постмодернистов, слишком громко и хрипло хотелось сказать о том, что накипело, но что требует сосредоточенности, трезвения, точных, и по возможности, мудрых слов. Помнится, мы выражали пожелание, что автора этого «крутого» «Детдома» не затянет в трясину тусовочной литературы с ее сектантскими ценностями и расценками. Но вот затянуло таки!
Книга, вышедшая в «СПб», — другая книга во всех отношениях. Изданная в цветистой твердой обложке (в отличие от мертвенно-серой, барнаульской), отредактированная, с посвящением известному эссеисту Г.Шульпякову, она вдруг оказалась в нужном месте в нужное время. Хулиганский стиль интеллигента-маргинала, чаще всего близкий желтой журналистике, обрывочность жизни и стиля, ранее раздражавшие — все это теперь улеглось, успокоилось в ряду себе подобных. Такой вот парадокс: встав в один ранжир с Б.Ширяновым, И Стоговым, Е.Радовым и, частично, Э.Лимоновым — книга стала заурядной., типовой, нацеленной на своего читателя. Перелистывая еще раз знакомую книгу, натыкаясь на умные мысли — ведь могут, когда захотят! — умаешь, что мода пройдет, а наше, русское, сибирское, кондовое (а почему надо стесняться этого слова?) останется. Вот те же Сартр и Камю: близкие, почти родные В.Токмакову писатели. А какое понимание, какое проникновение в их философическое нутро: «Герои Сартра утверждаются в мире, разрушая. Камю же предпринимает попытку создать героев, которые способны утвердиться в этом мире, созидая. Одним нужна свобода «от» (морали, общества, нравственности, Бога), другие стремятся к свободе «для» (самосознания, взросления). И проблема выбора состоит как раз в обретении свободы для созидания». Каково! Сам Вик.Ерофеев бы позавидовал. Но увы, сам В.Токмаков и дезавуирует свои здравые мысли: «Мои интеллектуальные потуги отдают банальностью и провинциальным пупизмом». Вот так всегда: разумное, доброе, вечное списывается на счет провинциализма, а разухабистое, «крутое» — это «настоящее», лучшее. Что ж, остается развести руками в ожидании взросления автора и нашей литературы в целом.
Из сорока поэтов сборника «Приют неизвестных поэтов. (Дикороссы). Книга стихов (М., ИД «Грааль», 2002) половина — сибиряки или с Сибирью связанные судьбами. Вопреки рецензенту из «Литературной газеты» (№7, 2003), попенявшему на «монотонность, малохудожественность, профессиональную беспомощность», авторы сборника, включая «наших», выглядят все-таки неплохо. Другое дело, что четверть «дикороссов» — земляки рецензента, пермяки, что многое объясняет в это придирчивой публикации. Да, они часто пишут без правил, с вызовом столично-благопристойной элите (на то и «дикороссы»), и эта тень противоречия гладкописи, безусловно, ложится на этот мощный стихотворный массив. Но «монотонно, малохудожественно…» Неизвестно, что имел в виду литгазетовец, быть может, все ту же гладкопись, но свежесть метафор и образов, ненарочитые перебои строк и интонаций, срывы в боль, отчаяние, смех, крик, цитату — свидетельства подлинности чувства, которые можно встретить на любой странице, у любого автора.
Вот, например, красноярец А.Елтышев, мало в чем уступающий понравившемуся рецензенту С.Кузнечихину: «…И разносят по России поезда, Дробью мучая стальную колею: Продается, продавайте, продаю». Или новосибирец К.Иванов: «В рождественской небесной шири Луны горящее окно Из холодов моей Сибири Как будто в рай отворено». А есть еще гениальные, мельче не подберешь слова, барды российского бездорожья и беспутицы: А.Кутилов, В.Черепанов, Н.Бурашников, которым, поскольку они русские «Мало простора На этом российском холме. И поля мне мало, и моря, и неба». Не говоря уж о душе, в которой «ни конца ни краю». Есть здесь в этой книге, поэты и помоложе (В.Прокошин, С.Князев, С.Строкань, И.Тюрин) и постепеннее (Б.Косенко, Ю.Асланьян, Ю.Влодов) — возраст ли, количество публикаций, всегда почти случайных, словно украденных, здесь главный критерий? Главное — состояние бесконечности души, что поет сама собой, не зная условностей, не оглядываясь на упреки. Каждый из этих сорока имеет свой голос, свой норов и импульс к поэзии, и странно, что уважаемый рецензент этого не замечает. Разве можно жить на Руси и не быть талантливым с нашей поэтической и православной традицией. Ю.Беликов, В.Курбатов, М.Кудимова — авторы предисловий к трем разделам книги, пытаясь определить сущность «дикоросов», сравнив их и с В.Хлебниковым, и с Д.Веневитиновым, и с М.Лермонтовым. Один набор имен из разных эпох, стилей, менталитетов говорит о многом, и прежде всего о таланте. Ибо души этих поэтов, треть которых уже ушли, став «с Россией на «ты» (А.Кутилов) — «понизаны родным простором и временем», «гармонией и пустотой почти беспорядочного быта» (В.Курбатов) — словом, Родиной. Не отсюда ли, от единения с земным и небесным, их одиночество, вплоть до метафизики Востока (Д.Литасов, С.Шрамко). То, что подвигнуло Ю.Беликова на библейско-ипостасные аналогии: 21—12—7=40. Рецензент «ЛГ» едко откомментировавший это, все же не проникся (а ведь прочитал два раза!) этим духом «дикого» патриотизма, природного православия, но и богооставленности, что сквозит в каждой строчке.
Жаль. В.Токмаковы в столицах занимают свои ниши, а «дикороссы» зачислены в немеряную когорту андеграунда, читать которую не перечитать. Что ж, давно известно, что Москва слезам не верит, а только рассудку, который есть величина непостоянная, преходящая.
Книги, изданные в Москве, разные, нужные, интересные, в духе модного ныне плюрализма. Но за метаниями духа и слова видно одно: пропутешествовав из Якутии в Санкт-Петербург и обратно, хочется все же вернуться к родному очагу. И уж там открыть новую книгу. Дай Бог, не последнюю.
Последнее невольно написалось нами в подражание авторскому стилю и менталитету — тяжеловесно-туманному и ироничному одновременно. Вступление к книге, уже повергающее в тихий ужас обилием псевдосиллогизмов, поэтизмов и библеизмов, имеет такой зачин: «Мир есть мое развлечение. Якутия вырастает из всего как подлинная страна, существующая в мире, полном любви, изумительности и зла». Выудим из омута текста еще несколько таких экзотических «рыбок». «Ее земля подобна огню или волшебному коню, летящему в рай», «Ее земля есть гибель ее идеи; ее идея есть ее путь», «Ее имя похоже на полет радужных птиц, летящих в лучшую страну», «Река есть ее красный закат, ее сон о будущем, ее герой и пророк». И т.д. и т.п. Казалось бы, эта гипотетическая страна с реальным именем зовет и вдохновляет на подвиги и свершения. Но все портят алчность и глупость политиков, нечистота их помыслов и влечений. По заданию партии подобного толка деятелей проезжая по городам и весям страны, Абрам Головко и Софрон Жукаускас, встречают отброшенных в мифическое язычество полоумных Хека и Васильева, устроивших героям «Праздник Кэ», а по сути, оргию, а в Мирном — повальную американизацию и ее воплощение — Павла Амадея Саху, алмазного спекулянта и гомосексуалиста. Чем дальше в глубь Якутии — романа и страны, тем больше приключений (попадание в плен к сторонникам великой Эвенкии и великой Эвении) и политики (вопрос о статусе Якутии, готовой «отдаться» любому), сдобренных откровенной придурью и сексом — идолом людей, потерявших почву под ногами.
В этом месиве имен, национальностей, гоноров и норовов не найти нормальных людей. Есть лишь эти двое, Головко и Жукаускас, да и те не знают, для чего им оставаться нормальными. «Якутия» ведь — страна для всех и ни для кого. И в этой возможности утопии и кошмара, блаженства и ада, смеха и трагедии — самая голая правда о нашей современности. В этом смысле роман Е.Радова из нелепой фантасмагории оборачивается в правдивое иносказание, хоть и не всегда безупречное с точки зрения вкуса и стиля.
Если Е.Радов с разных сторон, ракурсов, поз исследует проблемы русско-«якутской» психофизики», то Вик.Ерофеева в книге «Найти в человеке человека (Достоевский и экзистенциализм)» (М., Зебра Е, ЭКСМО, 2003) соблазняют загадки интеллигентского сознания. И, добавим, своего собственного, «ерофеевского», что доказывает его последующее художественное и эссеистическое творчество. Ибо данная книга является ничем иным, как диссертацией 1975 года, преподнесенной как «сенсационная книга»-новинка, на что указывают лишь косвенные признаки: старые ссылки 60-70-х годов. Творческий подход к академической проблеме, над которой бьются лучшие гуманитарные умы человечества, В.Ерофеев обозначил уже в предисловии. Не о влиянии Достоевского на экзистенциализм, да и не об экзистенциализме он будет здесь писать, а показывать то, что «мы смертны, и наша цель — искусство умирать». И дальше, вслед за героями Достоевского, Сартра и Камю, В.Ерофеев так глубоко проникает в «несчастное сознание» человека, что добирается, а вернее забирается в самые потайные уголки его физического тела.
Именно поэтому В.Ерофеев выбирает самые «телесные» тексты из указанных писателей, увлекаясь их подробными пересказами, у Достоевского это, конечно, «Записки из подполья», у Сартра «Тошнота» с группой его «тошнотных» рассказов, у Камю «Посторонний» и «Чума». Почему же «человеческий» аспект индивидуалистического сознания так влечет к себе будущего полупорнографического писателя? Да потому, что позволяет всласть наговориться о тупиках одинокого сознания, не видящего исхода своему индивидуализму, кроме как в абсурде — экстравагантных извращениях и спонтанных убийствах. Даже Достоевский, который со всей возможной для писателей силой показал тупиковость индивидуализма, проповедуя «отдачу своего «я» всем и каждому безраздельно и беззаветно», видел исход, по В.Ерофееву, в «лоне живой», то есть телесной жизни. Замкнутый на самого себя, герой индивидуалистической прозы Ж.-П.Сартра видит вокруг себя «существа завистливые, лицемерные, трусливые, невежественные, жестокие, циничные, похотливые, самовлюбленные, вульгарные». Такому «герою» достаточно мелочи, например, прохожего-толстяка, чтобы, отбросив «гуманные соображения, немедленно и брезгливо, как блажь», выстрелить в его пухлый живот. Художественный мир Сартра, таким образом, хронически антигуманен, он «органически не переносит добра». Все, на что способны его персонажи — испытывая боль от своего эгоизма, оставаться лишь «свидетелями богооставленности всего ХХ века».
Таков и нашумевший «Посторонний» и его посторонний людям и миру Мерсо. Даже В.Ерофеев, который уж, кажется, постарался собрать достаточно аргументов в пользу порочности человеческой природы, удивляется: герою нет «сопротивления», «никто не может с ним справиться». Да и сам Камю так и «не мог найти противоядия «сумасшествию эгоизма» (Л.Толстой) — этому тяжкому пороку западной цивилизации». Так стоит ли пытаться искать «человеческое в человеке», если самому Достоевскому это удавалось с большим трудом и требовало больших романов? После того, как французские экзистенциалисты, «универсализировавшие кризис сознания, распространившие его на все мироздание», потерпели в этом крах, то В.Ерофееву и вовсе делать нечего. Остаются «тошнота» и «абсурд». «Если Бога нет — все позволено, кроме любви» — так этой экзистенциальной книгой-диссертацией автор самому себе дает карт-бланш на свое «физиологически» литературное творчество — «русские цветы зла» постмодернизма.
Автор еще одной «рассужденческой» книги М.Веллер — «Все о жизни» (СПб, 2002), больше известный как рассказчик-анекдотист, приходит, в общем, к тому же пессимистическому выводу. Но делает это оптимистически. Чем дальше углубляется автор в лес банальных истин о рефлексах, склонностях, причудах человеческих, тем больше убеждается, что человек довольно примитивное существо: «Действительно для человека жизнь есть то, что он чувствует. Комплекс ощущений». О том же самом, кстати, говорил и подпольный парадоксалист Достоевского: «Миру провалиться, а чтоб мне чай пить». Но если для безымянного персонажа Достоевского жизнь с такими мыслями превращается в сущий ад наяву, то «пониматель» (название одной из частей книги) М.Веллера и в ус не дует. Его задача: «жить дальше и ощущать дальше, и в результате наощущать больше. Вот и вся петрушка». Ну а разум у человека — вещь проблематичная, загадочная: «От рождения он наделен не разумом, но лишь способностью к разуму».
Казалось бы, все, можно заканчивать. Но автор не успокаивается, претендуя на большее: «От загадочной и вечной неправильности человеческой жизни» он старается прыгнуть повыше, к вопросу «о месте и роли человека в мире». Но после такого убийственно-оптимистическо-пессимистического начала книги как-то не верится, что такой вот «человек» может эволюционировать в «самый совершенный энергетический запал всей окружающей материи», «быть способным на Максимальное Действие» — «преобразование Вселенной», что веллеровский человек способен стать «этапом, звеном, средством, орудием самопреобразования Вселенной в целом». Последнее больше напоминает теософско-оккультные трактаты, от которых берет зевота и досада на их придумывателей: и охота было время тратить. М.Веллер потратил 700 с лишним страниц на систематику очевидностей и невероятностей, где утверждает одно, мечтает о другом, рассказывает о третьем, успевая всему слегка попротиворечить
Вот, например, в главе «Коммунизм» автор, путем силлогизмов доказывает, что коммунизм хорош и человеку вообще-то «свойственен», но что «реальный коммунизм невозможен». А как же быть тогда с «преобразованием Вселенной», неужто каждый это будет делать в одиночку? Вообще автор, при всем его стремлении к систематизации, нарочито переменчив в мыслях, но не в настроении. Он с ходу наскакивает на «вечные» вопросы бытия, и так же резво, как мячик, от них отскакивает, оставляя в осадке банальность, правда, живо, с юморком, пересказанную. Но иногда из-под маски глубокомыслия нет-нет, да и выглянет подлинный М.Веллер, тот, к которому мы привыкли: «Иногда мне кажется, что я пишу банальности для дураков. Иногда мне кажется, что я сам дурак». Нам ясно лишь одно, что писателя, посвятившего себя легкому отношению к жизни, беспокоит все же нечто большее, чем является эта жизнь. Об этом беспокойстве он и пишет в одном из фрагментов книги, рассказывая о назревавшем замысле книги и попытках «протащить» ее в печать, маскируя художественными текстами. Возможно, что для автора до сих пор остается загадкой появление на свет этой книги. Виноват ли здесь М.Зощенко, чьи «Голубая книга» и «Повесть о разуме» («Возвращенная молодость») напоминает «Все о жизни» или сама жизнь наша, властно требующая упрощения в вопросах этики и эстетики — решать читателю. Подивится он, развлечется, почерпнет для себя нечто новое — уже результат, на который и рассчитывал автор.
2.Политическая грусть пессимистическая
Э.Лимонов — человек-скандал, человек-большевик, человек-который-сам-себя-описывает. Очередная книга — «В плену мертвецов» (М., Ультра Культура, 2002. Жизнь запрещенных людей), как всегда о себе: «Я не писатель, Я репортер моей жизни». И посадила его в тюрьму вся его предыдущая жизнь и немножко власть, которая эту жизнь помогла отшлифовать до карьеры маргинального политика. Но разве можно посадить в тюрьму мир, Вселенную? Мысль, которая у Пьера Безухова вызвала сумасшедший смех. У Э.Лимонова факт посадки на лефортовские нары вызвал не смех, а порции размышлений, ставшие главами данной книги. И в этой порционности его писаний, напоминающей тюремные пайки, при умении остро, тонко, «в корень» мыслить, так и сквозит его собственное, «лимоновское», то, чего не запретить, не посадить: смесь инфантилизма (вплоть до пофигизма, хулиганства) и социальности (вплоть до коммунизма, мессианства). В тюрьме он находит общий язык с прожженным уголовником-«сукой» (подсадным), и с чеченским сепаратистом, и с шизоидом по прозвищу Ихтиандр. А когда собеседников не хватает, материализует Шемякина и Бродского, своих женщин-«Пенелоп», соратников по партии.
Но о чем бы ни писал Э.Лимонов, с какой стороны — житейской, сексуальной — ни заходил к орбите своей жизни, для него неизменен поворот к политике. О ней он говорит, а не рассуждает, соболезнуя России несчастной и презирая Россию продажную, бандитскую, свинскую. Особенно гадки для него так называемые «электронные СМИ», где «Русское Радио» и телепередача «Семья» — чемпионы «дикой обывательской пошлости, удивляющие даже его, хлебнувшего этого добра во время американо-французской эмиграции. Нет уважения у Э.Лимонова и к отечественной интеллигенции. Так, обращаясь к виртуальному И.Бродскому, он говорит: «Мы… оказались единственными трагическими фигурами в литературе русского языка. Все остальные «коллеги-литераторы» — дешевые комики. Свинский стеб только и слышен со всех сторон. Стеб и гавканье… Этой нации придется еще долго тужиться, чтобы родить еще пару таких».
Э.Лимонову претит всякая надутость, выпячивание своей персоны, бравирование своей специфической славой. Но за образом расхристанного, «непутевого» интеллектуала-хиппи, национал большевика «по жизни», все же прорисовывается контур революционера старобольшевистского замеса вроде Нечаева, Гриневицкого, Фигнер, Савинкова. Среди прочего, он вдруг помещает «Теорию второй России», где рассказывается о стратегии и тактике свержения строя, строя «партизанские базы где-нибудь вблизи границы РФ», лучше в Казахстане. Заканчивается эта невротическая, но нефальшивая книга ходатайством автора о пересмотре уголовного дела. Это значит, что как толстовскому герою-космополиту, Э.Лимонову тюрьма все же противопоказана. И вообще, книга уже написана и издана, нужны свежие впечатления. Учтите это, граждане судьи.
«Много написано о неблаговидных делах Сталина». Если эту фразу из новой книги В.В.Карпова «Генералиссимус. Историко-документальное издание в двух книгах» (М., Вече, 2002) чуть-чуть изменить: «Написано о неблаговидных делах Сталина много», то можно понять пафос и объем этого внушительного труда. Действительно, в нынешний год круглого юбилея вождя политики и комментаторы всех мастей, не сговариваясь, сошлись на одном: не мог человек, мазанный одной черной краской, управлять страной в такие тяжкие годы тридцать лет кряду.
Этой же путеводной мыслью, почти заветом, руководствуется и автор книги, в котором антисталинисты найдут серьезного противника. Профессиональный военный и писатель, шестилетний редактор «Нового мира» и депутат перестроечного Верховного Совета СССР, мудрый, мягкий, красивый человек, В.Карпов защищает Сталина каждой строкой своей книги. Аргументация писателя при этом удвоенная — документы, многие из которых малоизвестны, и эмоции, диктуемые «свидетельскими показаниями» младшего современника Сталина и патриота страны, которой редко везет на правителей. В.Карпов выстраивает хронологию жизни и деятельности генералиссимуса, развивающиеся синхронно с историей страны, показывая не просто дела и деяния, поступки и проступки Сталина, но его миссию. Рубеж ХIХ-ХХ веков дал стране и миру много пассионариев, но не у всех у них личная воля и темперамент совпадали с бешено ускорившей свой ход историей. Кто-то, как В.Ленин, не догнал ее, успев только провести революцию, кто-то, как Л.Троцкий, пытался ее перегнать, зарясь на весь мир сразу. Сталин же обладал сверхчеловеческим чутьем, интуицией, которая и подсказывала ему единственно верные ходы: на заре карьеры, при обороне Царицына вовремя бросить остатки армии на расслабившихся деникинцев, а в случае с Троцким и его друзьями, наоборот, не торопиться, начав с малого (замена Троцкого на А.Бубнова на посту наркомвоенмора в 1923 году) и закончив большим (убийство Троцкого в 1940 году). Процессы 1937-38 годов с точки зрения этой логики истории, принявшей образ и лик Сталина, предстают у В.Карпова не с этической стороны, как злодеяния, а как закономерность, историческая необходимость. Деловито, доказательно, по-сталински, писатель говорит об огромном военном заговоре Тухачевского, руководимом из-за границы Троцким и своевременно ликвидированном. Все ли здесь безупречно? В.Карпов использует стенограммы допросов Тухачевского, Бухарина, Пятакова, то, о чем историки давно забыли или просто проигнорировали. Аргумент, что и говорить, рискованный, убеждающий лишь психологически (не зря в подкрепление взят Л.Фейхтвангер со своим «1937»-м). Но зато и поднимающий Сталина на недосягаемую высоту авторитета, перед которым склоняются даже идейные враги.
И, наконец, триумф деятельности мнимого злодея и палача — победа в Великой Отечественной войне. И если было в вожде что-то действительно негативное, то и оно оборачивается на пользу: подозрительность и недоверие даже к преданным соратникам, хитрость и коварство, принесли удачу в игре с Гитлером и союзниками по коалиции. Так, когда все уже было готово к покушению на Гитлера, Сталин неожиданно его отменяет, так как фюрер единственный, кто не пойдет на закулисные переговоры с американцами… Тем закономернее, но и подлее выглядит убийство генералиссимуса Берией. В главе «Гибель Сталина В.Карпов находит тому убедительные доказательства: соратники вождя действовали его же методами (в этом закономерность убийства), не понимая значения Сталина для страны (в этом их подлость). Особенно красноречивой деталью в финале жизни и книги В.Карпова является траурный документ — «Опись личного имущества товарища Сталина», где скудный гардероб генералиссимуса: «китель белого цвета — шт.; китель серый — 2шт.; белье; ванно-душевые принадлежности» и др. венчает сберкнижка на 900 рублей. Вот все богатство Сталина» — лаконично подытоживает В.Карпов.
Но действительно главным богатством Сталина явилась созданное им, его волей государство, которое на ней и держалось. Не нашлось у него продолжателей. То ли масштаб личности был несопоставим, то ли логика истории стала непредсказуемей, остается гадать. В.Карпову же осталось написать нечто среднее: между панегириком и учебником будущим вождям. «Ах, как нашей многострадальной России-матушке сегодня не хватает такой личности!» — не удержавшись, восклицает напоследок В.Карпов.
3. Наши в Москве
Публикациями «наших», то есть сибиряков в Москве теперь не удивишь: насколько раньше это было Событием, настолько нынче стало событием рядовым, чуть ли не рутинным. Роман В.Токмакова «Детдом для престарелых убийц. (СПб, Амфора, 2002), изданный в Барнауле в 2001 году, заставил многих, в том числе автора этих строк, брезгливо поморщиться: гремучая смесь мистики, лирики, порнографии, писательской и духовной неопрятности. Слишком явная ориентация на столичных постмодернистов, слишком громко и хрипло хотелось сказать о том, что накипело, но что требует сосредоточенности, трезвения, точных, и по возможности, мудрых слов. Помнится, мы выражали пожелание, что автора этого «крутого» «Детдома» не затянет в трясину тусовочной литературы с ее сектантскими ценностями и расценками. Но вот затянуло таки!
Книга, вышедшая в «СПб», — другая книга во всех отношениях. Изданная в цветистой твердой обложке (в отличие от мертвенно-серой, барнаульской), отредактированная, с посвящением известному эссеисту Г.Шульпякову, она вдруг оказалась в нужном месте в нужное время. Хулиганский стиль интеллигента-маргинала, чаще всего близкий желтой журналистике, обрывочность жизни и стиля, ранее раздражавшие — все это теперь улеглось, успокоилось в ряду себе подобных. Такой вот парадокс: встав в один ранжир с Б.Ширяновым, И Стоговым, Е.Радовым и, частично, Э.Лимоновым — книга стала заурядной., типовой, нацеленной на своего читателя. Перелистывая еще раз знакомую книгу, натыкаясь на умные мысли — ведь могут, когда захотят! — умаешь, что мода пройдет, а наше, русское, сибирское, кондовое (а почему надо стесняться этого слова?) останется. Вот те же Сартр и Камю: близкие, почти родные В.Токмакову писатели. А какое понимание, какое проникновение в их философическое нутро: «Герои Сартра утверждаются в мире, разрушая. Камю же предпринимает попытку создать героев, которые способны утвердиться в этом мире, созидая. Одним нужна свобода «от» (морали, общества, нравственности, Бога), другие стремятся к свободе «для» (самосознания, взросления). И проблема выбора состоит как раз в обретении свободы для созидания». Каково! Сам Вик.Ерофеев бы позавидовал. Но увы, сам В.Токмаков и дезавуирует свои здравые мысли: «Мои интеллектуальные потуги отдают банальностью и провинциальным пупизмом». Вот так всегда: разумное, доброе, вечное списывается на счет провинциализма, а разухабистое, «крутое» — это «настоящее», лучшее. Что ж, остается развести руками в ожидании взросления автора и нашей литературы в целом.
Из сорока поэтов сборника «Приют неизвестных поэтов. (Дикороссы). Книга стихов (М., ИД «Грааль», 2002) половина — сибиряки или с Сибирью связанные судьбами. Вопреки рецензенту из «Литературной газеты» (№7, 2003), попенявшему на «монотонность, малохудожественность, профессиональную беспомощность», авторы сборника, включая «наших», выглядят все-таки неплохо. Другое дело, что четверть «дикороссов» — земляки рецензента, пермяки, что многое объясняет в это придирчивой публикации. Да, они часто пишут без правил, с вызовом столично-благопристойной элите (на то и «дикороссы»), и эта тень противоречия гладкописи, безусловно, ложится на этот мощный стихотворный массив. Но «монотонно, малохудожественно…» Неизвестно, что имел в виду литгазетовец, быть может, все ту же гладкопись, но свежесть метафор и образов, ненарочитые перебои строк и интонаций, срывы в боль, отчаяние, смех, крик, цитату — свидетельства подлинности чувства, которые можно встретить на любой странице, у любого автора.
Вот, например, красноярец А.Елтышев, мало в чем уступающий понравившемуся рецензенту С.Кузнечихину: «…И разносят по России поезда, Дробью мучая стальную колею: Продается, продавайте, продаю». Или новосибирец К.Иванов: «В рождественской небесной шири Луны горящее окно Из холодов моей Сибири Как будто в рай отворено». А есть еще гениальные, мельче не подберешь слова, барды российского бездорожья и беспутицы: А.Кутилов, В.Черепанов, Н.Бурашников, которым, поскольку они русские «Мало простора На этом российском холме. И поля мне мало, и моря, и неба». Не говоря уж о душе, в которой «ни конца ни краю». Есть здесь в этой книге, поэты и помоложе (В.Прокошин, С.Князев, С.Строкань, И.Тюрин) и постепеннее (Б.Косенко, Ю.Асланьян, Ю.Влодов) — возраст ли, количество публикаций, всегда почти случайных, словно украденных, здесь главный критерий? Главное — состояние бесконечности души, что поет сама собой, не зная условностей, не оглядываясь на упреки. Каждый из этих сорока имеет свой голос, свой норов и импульс к поэзии, и странно, что уважаемый рецензент этого не замечает. Разве можно жить на Руси и не быть талантливым с нашей поэтической и православной традицией. Ю.Беликов, В.Курбатов, М.Кудимова — авторы предисловий к трем разделам книги, пытаясь определить сущность «дикоросов», сравнив их и с В.Хлебниковым, и с Д.Веневитиновым, и с М.Лермонтовым. Один набор имен из разных эпох, стилей, менталитетов говорит о многом, и прежде всего о таланте. Ибо души этих поэтов, треть которых уже ушли, став «с Россией на «ты» (А.Кутилов) — «понизаны родным простором и временем», «гармонией и пустотой почти беспорядочного быта» (В.Курбатов) — словом, Родиной. Не отсюда ли, от единения с земным и небесным, их одиночество, вплоть до метафизики Востока (Д.Литасов, С.Шрамко). То, что подвигнуло Ю.Беликова на библейско-ипостасные аналогии: 21—12—7=40. Рецензент «ЛГ» едко откомментировавший это, все же не проникся (а ведь прочитал два раза!) этим духом «дикого» патриотизма, природного православия, но и богооставленности, что сквозит в каждой строчке.
Жаль. В.Токмаковы в столицах занимают свои ниши, а «дикороссы» зачислены в немеряную когорту андеграунда, читать которую не перечитать. Что ж, давно известно, что Москва слезам не верит, а только рассудку, который есть величина непостоянная, преходящая.
Книги, изданные в Москве, разные, нужные, интересные, в духе модного ныне плюрализма. Но за метаниями духа и слова видно одно: пропутешествовав из Якутии в Санкт-Петербург и обратно, хочется все же вернуться к родному очагу. И уж там открыть новую книгу. Дай Бог, не последнюю.
