Самый тяжелый месяц

О фронтовом друге

 

Для меня и моего земляка Димы Сартакова путь на фронт начался с курсов подготовки в военно-пехотном училище. Служили мы в одном отделении, сидели за одним столом в столовой, даже наши койки в казарме стояли рядом. Частенько мы с ним вспоминали родных, оставшихся дома. Мать Дмитрия умерла еще до войны, отец погиб в первые же месяцы после нападения фашистов, так что у него остались дома только сестры, за которых он очень переживал.

После учебы на курсах нас, новоиспеченных младших командиров, повезли на фронт. Добирались мы туда по освобожденной от немцев земле. Было горько смотреть на разрушенные гитлеровцами города и села, видеть испытавших ужасы оккупации людей.

И вот, наконец, Белоруссия, куда мы попали в самый разгар операции «Багратион». Сержант Сартаков был назначен командиром отделения, и, освобождая город Бобруйск, где было взято тридцать шесть тысяч пленных, получил свое боевое крещение и первую награду — медаль «За отвагу». После чего командование решило, что такому инициативному командиру нужно присвоить офицерское звание и назначить командиром взвода, что и случилось после трехмесячных ускоренных офицерских курсов.

В августе 1944 года фашисты были изгнаны из Белоруссии, шло ожесточенное сражение за реку Висла. Часть, где служил девятнадцатилетний лейтенант Сартаков, захватила плацдарм на западном берегу реки. Немцы предпринимали отчаянные попытки закрепиться на берегу. В том бою Дмитрий получил тяжелое ранение в ногу. Полгода провалялся по госпиталям, надеялся снова вернуться к друзьям, но в феврале 1945 года его демобилизовали. Домой он приехал на костылях и встретил День Победы уже в Убинке.

Много лет прошло с того времени. У Дмитрия Алексеевича Сартакова к боевым наградам прибавились медали за труд в мирное время. Более двадцати лет он работал в райкоме партии и только в 1980 году ушел на заслуженный отдых.

С Дмитрием мы встретились только через восемь лет после войны, вспоминали минувшие дни, службу и фронтовую дружбу, которая оказалась до сих пор крепка…

 

На фронт

 

В эшелоне, отправившемся на фронт, нас оказалось около трех тысяч. Погрузили нас в товарные вагоны — русских, узбеков, таджиков, казахов, киргизов. В вагонах были трехъярусные полки из досок и печка-«буржуйка» в центре. В каждый вагон набилось по восемьдесят человек.

Выдали нам новые полушубки, фуфайки, валенки, ботинки, сказали, что едем на Ленинградский фронт. Также выдали продовольствие: по четыре небольших сухаря, две пачки пшенного концентрата, банку консервов и несколько кусочков сахара. Съесть это можно было только при самых чрезвычайных обстоятельствах. С таковыми обстоятельствами почти все столкнулись еще в первый день, решив, что хуже не будет, лучше все слопать, пока дают, а дальше — посмотрим.

Среди нас оказались и бывалые солдаты. Они начали запасаться шпалами, досками, углем, костылями и соединительные железяками для рельсов. У одного из таких запасливых я спросил:

— Зачем все это?

— А вагон ты чем отапливать собрался?.. Костылями будем колоть шпалы на дрова, этими железяками бить по костылям, как кувалдами, а потом ломать расколовшиеся дрова. Врубился, салага?

— Теперь — да, — отвечаю.

Подогнали паровоз — и наш эшелон двинулся на запад. Тем временем опытные бойцы растопили печку – и оказалось, что они были правы, что так запаслись топливом, хотя тепла в вагоне все равно не было, повсюду светились дыры, где уж тут протопить. Потому ночью мы спали, прижавшись друг к другу, а те, кому места на нарах не хватило, топили «буржуйку».

Днем ехать было гораздо веселей. Старухи на станциях торговали разной снедью, кто-то надеялся встретить своих сыновей, а девушки приходили просто так, некоторые даже знакомились с солдатами, чтобы завести переписку. На станциях было весело — играл баян, затевались танцы. Когда эшелон отправлялся, девушки провожали, трогательно махая платочками на прощание. Иногда так даже начинались быстротечные романы.

Никакой особой дисциплины в эшелонах не наблюдалось. Не раз я слышал, как рассуждали мои товарищи:

— Если родные меня не встретят на станции, отстану от эшелона, забегу домой. Номер эшелона знаю, так что догоню. А если не догоню, то сяду в любой эшелон и отправлюсь на фронт — какая разница, в какой части воевать…

Поскольку так думали многие, то скоро в вагонах поубавилось бойцов. Тогда начальство эшелона выделило один вагон для тех, кто подъезжал к своей станции, и еще за несколько километров до родных мест их переселяли в этот самый вагон и закрывали его на замок.

Была и у меня мечта увидеть родных, оставалось только что-нибудь придумать, пока не заперли. В Чулыме, где эшелон сделал остановку, я выпрыгнул из вагона и увидел попутный товарняк, набирающий ход. Я быстро запрыгнул на тамбурную площадку последнего вагона товарняка. Так я доехал до станции Безлюдное, где жила тетка Степанида, на ходу спрыгнул с поезда, увидел огонек в ее хатенке, стоявшей неподалеку от станции, постучал, она открыла.

— Ванька, а где же твой эшелон стоит? — спрашивает.

— Он позади идет, — говорю.

Она начала меня обнимать, целовать, плакать и приговаривать:

— Наверное, я тебя в последний раз вижу. Такой ты мелкий, какой из тебя солдат — убьют ведь тебя, убьют…

А сама тем временем набила мой вещмешок колбасой, салом, положила полбулки хлеба — дала бы, говорит, больше, но больше и нет ничего.

Потом пошли провожаться. Только вышли на железнодорожные пути, тут и мой эшелон показался. Хотел я на ходу запрыгнуть на подножку вагона, но тетя Степанида придержала меня за вещмешок, не смогла расстаться, а эшелон тем временем ушел.

— Что ж делать, пойдем на станцию, к дежурному, я поговорю с ним, он тебя отправит на следующем поезде, — вздохнула тетка.

Следом, на мое везение, шел пассажирский поезд; дежурный помог сесть в вагон, так что километров через двадцать я своих нагнал, а там уже и до Убинки добрались. Надеялся я, что мама меня встретит, но ничего не вышло, у нее получилось только мне сухари передать через знакомых.

Эшелон вез нас быстро, скоро добрались и до Омска. Там нас накормили, собрали наши полушубки и выдали шинели — оказалось, что на Ленинградский фронт не поедем, а отправимся в Москву, в резерв Главного командования.

По дороге случилось несколько неприятных происшествий. Ходили слухи, что наши солдаты грабанули киоск и утащили у торговок корзину с картофельными лепешками. Дошло до того, что когда проезжали Урал, то на станциях все киоски оказались закрыты на большие замки, а торговок и вовсе след простыл. Но грабежи продолжались — на одной из станций жители пожаловались начальнику эшелона, что у них украли козу, а на другой станции женщина рассказала, что солдат стащил два пуда муки, а у нее дети и муж на фронте. Того солдата быстро поймали, он еще не успел донести муку до вагона. Объявили построение для всего эшелона, встали кругом, в центре которого оказался солдат с украденной мукой. Начальник эшелона говорит:

— Сейчас будем судить. Есть предложение: за мародерство — расстреливать.

Все промолчали. Кто-то из офицеров предложил устроить самосуд самим. Все закричали, что согласны — и вора стали бить по лицу. Сначала он укрывался от ударов, а потом, когда пошла кровь, прекратил сопротивление. У него был такой вид, что потерпевшая стала просить:

— Не надо его бить, он голодный был… Пусть забирает эту проклятую муку!

Тут все закричали, что солдат искупил свою вину кровью, отмыли его от крови, а женщине вернули назад муку.

 

* * *

Скоро добрались мы и до города Кирова. Что было удивительно — стояла зима, а жители ходили в самодельных веревочных лаптях. Для нас, сибиряков, это просто удивительно, ведь в Сибири хоть и носят лапти, но только на сенокос, поскольку в них мягко ходить, нога всегда свободная и ничего нигде не жмет. Но зимой ходить в лаптях никому не придет в голову. Женщины, кстати, тут тоже одевались необычно: ходили они в полосатых чулках из овечьей шерсти — полоса белая, потом полоса красная, потом черная, снова красная — и так снова и снова.

В Кирове без происшествия тоже не обошлось. На станции было выгружено несколько сот буханок хлеба, возле них стоял пожилой солдат с винтовкой. Солдаты быстро окружили его, схватили — кто булку, а кто и две, растащив уйму хлеба, пока часовой жалобился:

— Этот же хлеб для госпиталя, меня судить будут… Раненых без хлеба нельзя оставлять!

На это ему отвечали:

— А мы едем на фронт, тоже есть хотим!

На четвертые сутки мы оказались в Москве. Москва встретила нас хмуро, людей не было видно, вокруг стояли одни эшелоны с поездами. Отправки долго ждать не пришлось, через несколько часов мы увидели Калинин, вернее, то, что от него осталось. Город был в руинах, вокзал оказался полностью разрушен, не было видно ни одного уцелевшего здания.

Посочувствовали мы здешним жителям, разожгли костры, набрали воды, поставили варить в котелке чудом сохранившийся концентрат — и вдруг среди костров раздался взрыв. Выяснилось, что два узбека из нашего эшелона нашли мины, положили их рядом с костром — и теперь уже не доедут до фронта.

 

* * *

Добрался наш эшелон до Украины. Вокруг был ад: сел и деревень почти не осталось, из развалин торчали только печные трубы. Люди, одетые во всякое рванье, жили в наспех выкопанных ямах, скудный обед варили прямо на улице. То, что мы увидели, было для нас важнее и понятнее любой политинформации о зверствах фашистов.

В дороге мы несколько раз останавливались, услышав рев немецких самолетов, и врассыпную разбегались подальше от железнодорожного полотна. Однажды мне пришлось прятаться даже под разбитым немецким танком — зато это укрытие оказалось понадежнее голых обочин и стволов хилых деревьев.

Пока ехали, случалось всякое. Однажды машинист объявил, что закончилась вода – пришлось котелками носить воду для паровоза. Потом закончилось топливо — взяли в руки пилы и топоры, заготовили дров. С такими перерывами до конечной станции мы добрались только через полтора месяца, а еще дня через три прибыли в свою часть.

Когда нас построили для распределения по батальонам, ротам и взводам, командир части удивился:

— Вам что, перед отправкой не выдали нового обмундирования?

Большинство солдат промолчало. Кто-то из самых смелых признался:

— Выдали…

Обмундирование и впрямь нам выдали, но все новенькие шинели, фуфайки, ботинки, гимнастерки и брюки мы поменяли на продукты — надо же было чем-то питаться все это время.

 

* * *

Начались занятия. За три месяца в Красноярске наша рота сдружилась, но теперь нас раскидали в разные стороны, в одном взводе пришлось служить только с Толей Самойленко, с которым мы стали товарищами.

Кстати говоря, еще с одним из прежних ротных друзей, Виктором Борисовым, судьба меня свела в 1944 году, где-то в Венгрии. Мне тогда было поручено сопровождать полевую кухню на передовую. Шли жаркие бои, местность была открытая, на несколько километров вокруг ни одного кустика. Повар ехал на повозке с мулами, а я на лошади следом за ним. Вдруг впереди нас разорвался снаряд. Мулы рухнули как подкошенные, повара же взрывной волной подняло из повозки и забросило в канаву. Я спрыгнул с коня и тоже упал в канаву. Лежу там, слышу — повар плачет. Спрашиваю его:

— Тебя ранило?

— Нет.

— А почему плачешь?

— Мулов убило… Я же на них столько проехал. Они мне были верными друзьями, никогда не подводили… Как мне сейчас без них?..

— Ничего, будешь возить на конях. Скажи спасибо, что жив остался, они ведь на себя осколки приняли, тебя спасли.

Поднял я голову, вижу — еще один солдат лежит в канаве.

— Поднимайся, — говорю, — друг, все кончено. Как ты сюда попал?

— Иду на передовую.

— Виктор, так это ж ты, как ты здесь оказался? Ты же на месяц раньше меня уехал на фронт, в пехоту вас вроде бы отправили.

— А ты как?

— Я после госпиталя попал в кавалерию.

— А я, когда повезли нас на фронт, на своей станции выпрыгнул и отправился домой, чтобы перед смертью, может быть, еще раз повидаться с матерью, сестрами и братьями. Через три дня ушел из дома, на станции сел в первый попавший эшелон, отправился на фронт — и тут попал в кавалерию, — так и воюю...

— Ох, Витя, наша встреча — как в сказке. Скажи кому-нибудь, так не поверят же…

 

Корсунь-Шевченковская группировка

 

28 января 1944 года ударные группировки войск 2-го Украинского фронта под командованием И. С. Конева и 1-го Украинского фронта под командованием Н. Ф. Ватутина завершили окружение Корсунь-Шевченковской группировки немецко-фашистских войск. К 31 января в котле оказалось до десяти дивизий и одна бригада противника. Гитлеровское командование, подтянув к внешнему фронту окружения до восьми танковых и шести пехотных дивизий, пыталось прорвать оборону советских войск и соединиться с окруженными. В ночь на 17 февраля немецко-фашистские войска предприняли отчаянную попытку вырваться из кольца окружения, но потерпели поражение. К утру окруженная группировка врага прекратила свое существование.

Противник потерял более 73 тысяч солдат и офицеров, в том числе в плен было взято более 18 тысяч человек.

 

Закончилось формирование нашей части. На станции Большой Такмак нас погрузили в эшелоны и отправили дальше на запад. Ехали мы медленно, как и полтора месяца назад. Остановились на железнодорожной станции Дарница. Тут собралось много военных эшелонов. Мост через Днепр был деревянным и не мог пропустить такое количество эшелонов. На требования начальников эшелонов об отправлении дежурный отвечал:

— Не могу, нет возможности. Садитесь на мое место и отправляйте, а я вместо вас поеду на фронт!

Железнодорожная станция тут оказалась разрушена, дежурный сидел в товарном вагоне, снятом с колес.

Пока мы ждали своей очереди, попали под бомбежку, после чего вместо железнодорожных путей появились воронки. Пришлось отправляться своим ходом. Было холодно, до костей пронизывал ветер с дождем, обоз и артиллерия вязли по самые трубицы в грязи, кони не выдерживали, им приходили на помощь солдаты. Только так и удавалось продвигаться вперед. Не легче было и нам, бронебойщикам. Нужно было нести ПТР, к нему тащить полный комплект патронов, плюс автомат, гранаты…

Наконец мы дождались привала — голодные и замерзшие. Глядим, а в соседнем дворе куры есть.

— Откуда они? — спрашиваем у своей хозяйки.

— Там жил немецкий комендант, а теперь живет наш, потому кур и не трогали…

Командир взвода, младший лейтенант, говорит мне:

— Сержант, пойдем к соседке. Зайдем к ней, я буду зубы заговаривать, а ты утащи курицу.

Хозяйка нас встретила при всем параде — в вышитой узорами кофточке и цветастом платке. Пока комвзвода разговоры разговаривал с ней, я вышел из дома, прихватил с собой со двора курицу и отдал солдатам — чтобы ободрали перо и поставили варить. Хотел я еще найти коня и санки в деревне, чтобы не таскать за собой ПТР и прочее снаряжение, но ничего не отыскал, вернулся назад, встретив там Толю Самойленко, который предостерег:

— Во взвод не заходи, там сидит комендант, ждет тебя и грозится отправить в штрафной батальон из-за курицы.

— Так что мне теперь делать-то?

— Видишь, второй батальон готовится к отправлению, иди вместе с ними, а завтра мы вас догоним.

Со вторым батальоном мы дошли до деревеньки, занятой немцами. Дали нам команду освободить этот населенный пункт — без артподготовки, без поддержки. Что делать — пришлось исполнять приказ. Местность открытая. Первая попытка наступления тут же захлебнулась — виной тому был немецкий корректировщик, усевшийся на самой верхотуре колокольни. Наши минометчики первым же выстрелом снесли колокольню, огонь по нам тут же прекратился.

Дальше мы с пулеметчиками заняли оборону в избе, неподалеку от которой окопались фрицы. Тут по нам начала прицельно работать артиллерия. Первый снаряд не долетел до избы, зато снесло сортир неподалеку. Второй снаряд — перелет. Несколько бойцов успели спрятаться в яме из-под того самого сортира — и тут же новый снаряд разворотил избу. Оказалось, что все, кто остался в ней, погибли. Одному пулеметчику даже оторвало голову, она лежала в углу избы.

Ночью немцы жгли дома в деревне, освещая всю округу — боялись, что русские пойдут в наступление.

Получается, из-за курицы я провоевал лишние сутки, лишь бы не попасть в штрафной батальон. Из моей «новой» роты в живых осталось шесть человек. Если бы меня убило, то даже похоронку никто бы домой не послал, поскольку в этой роте я вообще не числился.

На следующие сутки пришел мой батальон, с его помощью село полностью освободили, окопались на околице. Вдруг раздалась команда «Воздух!» — и в небе появились немецкие самолеты. Всего их было двадцать восемь — я лежал в траншее на спине и считал. Первые девять самолетов сбросили по бомбе, остальные отбомбились обильнее, скинув на нас сразу по четыре штуки. Перевернулся я на живот, вниз лицом, зажмурил глаза — решил лежать и ждать, что с нами будет.

Всего немцы сбросили сто тридцать пять бомб. Пока в траншеях приходили в себя после бомбежки, на нас пошли танки. Командир взвода приказал мне взять два расчета бронебойщиков и выдвинуться вперед для встречи танков. Добежали мы до крайнего дома села, зашли в дом, выставили ружья в окна, стали ждать приближения танков. Рядом выкатили из укрытия на прямую наводку «сорокапятку» — пушку «Прощай, Родина», как ее называли артиллеристы. Скоро появились танки и открыли по нам огонь. Первым же выстрелом половина дома была снесена, стала заваливаться крыша. Мы с расчетом успели выскочить в окно, кинулись в погреб неподалеку. Вторым выстрелом поубивало артиллеристов и перевернуло пушку. Третьим снарядом наш дом полностью обрушило. Прибежал связной от комвзвода:

— Вы живые? — кричит.

— Да, — отвечаем ему. Только он рванул назад, как попал под обстрел и остался лежать навсегда.

Тут слева по фашистам ударили наши артиллеристы, стало полегче, но в окопах мы просидели до самого утра, пока нас не перебросили на другой участок.

Шли мы по этим местам кое-как, усталые, по грязи, через сожженные и разграбленные села, спали на ходу, а на привалах валились с ног. И только-только пришли в себя, как попали в новую мясорубку, где меня ранило, да так, что пришлось отправляться в Киев, в госпиталь.

В госпитале я надеялся хоть немного отдохнуть, но не тут-то было: Киев ежедневно бомбили, во время каждого налета мы прятались в траншее, а вот тем, кто оставался на носилках, приходилось надеяться только на божью милость.

В госпитале не осталось ни одного целого окна, все были забиты фанерой и досками, чтобы не сквозило холодным ветром. Нары были в два яруса. Те, кто был «тяжелым», на языке медиков, лежали на нижнем ярусе, а легкораненые — на верхнем. Не было матрацев, одеял, подушек, не говоря уж о простынях. Раненые лежали на шинелях и накрывались ими же. Но никто не жаловался, каждый надеялся, что раны его скоро заживут, а потом — снова на фронт…

 

Лейтенант Полуэктов

 

После госпиталя я попал в кавалерийский полк. Наша часть стояла неподалеку от Каменец-Подольского. Пока отдыхали, бывалые бойцы занимались с необстрелянными военной подготовкой, проводили занятия по тактике. Ходили слухи, что нас через день-другой должны отправить на фронт, но прошла неделя, а мы не трогались с места. Меня назначили заместителем командира взвода бронебойщиков, самого комвзвода не было, так что работы хватало.

В один из дней, когда мы отрабатывали стрельбу из противотанковых ружей на полигоне, к бойцам подошел командир эскадрона вместе с незнакомым мне лейтенантом. Комэска приказал построить бронебойщиков, представил нам нового начальника:

— Ваш командир взвода, лейтенант Полуэктов.

На гимнастерке лейтенанта красовались четыре ордена. С таким воевать можно, решили мы про себя — и не ошиблись. В том, что наш командир был на редкость смелым человеком, мы скоро убедились…

Через несколько месяцев, подружившись с лейтенантом, я спросил его:

— Миша, скажи, как так получилось, что ты еще молод, а уже офицер, да еще и с серьезными наградами?

Он мне ответил:

— Я из Белгорода, потому, когда наши войска уходили из города, вместе с армией ушел и я. Дошел до Сталинграда, а потом гнал фашистов назад. Воевал и не прятался, вот и весь секрет. Путь был длинный и долгий, жарких боев хватало, после них приходилось хоронить верных товарищей, а сам вот до сих пор жив и воюю… Доберемся ли мы с тобой до домов наших, я до Белгорода, а ты до Сибири — не знаю... Может, оба головы сложим.

 

«Николай чудотворец»

 

В июле 1944 года наша часть стояла за городом Каменец-Подольском на пополнении, через два-три дня мы должны были отправиться на фронт. Был день тактических занятий с боевой стрельбой. Выехали на конях, спешились, отдали коней коноводам. Развернулись в цепь, пошли в наступление на условного противника. «Противник» успешно отступал. Появились танки, мы стали имитировать десантную операцию. Мое отделение заняло левый борт одного из танков, но через несколько метров второй танк начал нас таранить. Четыре солдата погибли, один тяжело пострадал, остальные отделались легкими ушибами.

После учений офицеры построили танкистов и десантников. Выяснилось, что водитель танка был пьяным. Кроме пострадавших от танка оказались еще и раненные осколками мин на тех же учениях. То ли минометчики просчитались, то ли солдаты заняли не ту позицию…

После обеда мы вернулись в расположение части и увидели, как вереница подвод двигалась в село: впереди ехали солдаты в красных погонах, а на остальных подводах старики, старухи и дети. Возле каждого дома процессия останавливались, люди слезали с повозок и заходили в дома. Остановились они и возле нашего дома, из повозки вышла старуха и девочка с маленьким ребенком на руках. Девочка была худенькая, в чем душа держалась. Вошли они в дом, старуха сказала:

— Нас определили у вас жить, мы эвакуированные.

Девочка кормила ребенка грудью, на улицу выходила редко, всегда за ней следовала старуха, не спуская глаз. Однажды старуха осталась в избе по какой-то надобности, а мы с девочкой разговорились.

— Как тебя зовут?

— Галя, — отвечает.

— Сама еще галчонок, а уже имеешь птенца… Муж-то у тебя есть?

— Да.

— А где он?

— В Германию немцы угнали.

— А старуха кто тебе?

— Мужа мать… свекровь.

— А лет тебе сколько?

— Шестнадцать.

— А мужу?

— Тоже шестнадцать.

— Почему ж вы поженились-то? Вы же сами еще дети…

Она рассказала:

— Немцы угоняли в Германию поначалу одиноких девушек и парней, поэтому все стали жениться, даже пятнадцатилетние. Потом угоняли тех, у кого не было детей, мужа и жену вместе. Потому все стали рожать, лишь бы не угнали… Потом угнали мужей, а мы с детьми остались — и теперь вот нас освободили советские войска.

— А почему вас эвакуировали из села?

— Нам сказали, что в Почаевской лавре засели немцы. Из Москвы прислали много танков и самолетов, чтобы не повредить лавру и взять ее. На днях наши войска пойдут в наступление, потому из округи эвакуируют все население…

Когда было пора уезжать из села, подошла ко мне Галя и обняла на прощанье. Я тоже обнял ее, она подняла голову — и мы поцеловались. Как это могло получиться, не знаю — повода я ей не давал, мы и поговорили всего один раз. Видимо, молодость свое взяла…

Постояли мы так вдвоем, обнявшись, и Галя мне говорит:

— Возьми образок на память, это «Николай Чудотворец».

— Зачем он мне? Я в бога не верю.

— Возьми, — говорит — и сунула мне в карман. — Если он при тебе будет, то тебя не убьют и не ранят.

Не обижать же девчонку, думаю — черт с ней, возьму, а потом выброшу. Пожелала мне счастливого пути, пожелала с победой вернуться домой, на прощание помахала рукой. А сколько еще таких девушек осталось ждать кого-то, сколько парней нецелованных погибло. Эх…

А Почаевскую лавру наши войска все же взяли. Сохранив все ценности и выбив оттуда фрицев без ущерба для святых мест.

 

* * *

После взятия лавры двинулись мы на запад. Шли долго, в дороге вспомнилась мне родная деревушка в далекой Сибири, раскинувшаяся по обеим сторонам Московского тракта. Вспомнил я мать, которая часто читала одну молитву. Однажды пришел я из школы, мать затопила русскую печь, отодвинула стол, поставила скамеечку, сняла с божнички икону Николая Чудотворца, подала мне и сказала:

— Брось его в огонь!

— Зачем? Как ты тогда будешь молиться?

— С сегодняшнего дня я не верю в бога.

— Почему?

— Когда был у нас в доме отец, все были сыты, обуты, одеты. Отца не стало — и ни бог, ни черт, никто нам не помог. Был у нас в избе бог — и не стало его. Если бы вернулся отец, я бы на него самого молилась. Он был нашим богом, а я этого не понимала… Если бы не братовья отца твоего, Осип с Антоном, не знаю, как бы мы выжили…

Прошло время. Забыл я, что в кармане у меня лежит образок. Освобождал Польшу, провез через всю Молдавию, Румынию. Потом была Венгрия, бой за город Добрецен — в том бою я получил ранение и контузию. В госпитале после операции медсестра показала мне койку в палате и попросила вытащить все из карманов — обмундирование положено было отправить на прожарку и стирку.

— У меня ничего в карманах нет, — говорю.

Начала она проверять карманы, среди писем обнаружила «Николая Чудотворца». Даже неловко мне стало перед медсестрой — еще подумает, что я в бога верю… Отослал я тот образок своей бабушке. Когда вернулся домой после войны, бабушка поблагодарила за подарок и сказала:

— Вот верил ты в бога, потому и остался в живых.

Галя говорила, что меня и не ранит, но ведь все равно ранило, да и не верил я никогда в высшую силу, даже бабушке это попытался объяснить, да все бесполезно…

Бабушка моя прожила больше ста лет, а в гроб ей положили тот самый образок.

 

С марша — в бой

 

Гитлеровское командование придавало большое значение выводу войск из Бродовского котла. Трое суток, с 20 по 22 июля 1944 года, враг наносил мощные удары. Окруженная группировка пыталась прорваться в южном направлении, ей навстречу шли немецкие соединения из района Золочева. Гитлеровцы форсировали Западный Буг, вклинились в нашу оборону, захватили Почаны, Хильщицы и другие населенные пункты. Бои приняли ожесточенный характер. Фашистам осталось преодолеть около десяти километров, чтобы соединиться со своими подразделениями и выскользнуть из ловушки, но вырваться им не удалось.

Среди фашистских дивизий была 14-я пехотная дивизия СС «Галичина», которую гитлеровцы собрали из украинских буржуазных националистов, уголовных элементов и завербованных насильно солдат из Западной Украины. Когда на Львовском направлении наши войска пробили брешь во вражеской обороне, «Галичина» понесла большие потери, беспорядочно отступила и очутилась в котле. Во встречных боях в районе сел Гончаровки и Почапов при попытке вырваться из окружения дивизия была разгромлена. В ходе ожесточенных боев по разгрому Бродовской группировки немецко-фашистские войска потеряли убитыми более тридцати пяти тысяч солдат и офицеров и свыше семнадцати тысяч гитлеровцев было взято в плен. Было захвачено более тысячи орудий, полторы тысячи автомашин, большое количество танков и другой боевой техники противника.

Наша кавалерийская часть после отдыха и пополнения направилась на фронт. Двигались сначала по степи, потом форсировали реку, а к ночи оказались в большом сосновом лесу, в тылу у немцев, и заняли круговую оборону.

Лейтенант Полуэктов сообщил:

— Мы на территории Польши.

Кто-то из солдат откликнулся:

— Жаль, что не видели границу!

— Никакой границы уже нет, — ответил лейтенант.

Польские земли оказались непохожими на наши: полосато-пестрые поля, жалкие клочья крестьянских посевов. Сразу вспомнились наши бескрайние и богатые колхозные нивы…

Мы тем временем все делали для того, чтобы нас не застали врасплох, даже пускались на хитрости. Кто-то из ребят спросил наутро после первой ночевки:

— Что за шум был ночью, товарищ лейтенант, неужели танки подошли?

— Нет, это всю ночь тягач лязгал гусеницами и переползал с места на место — делал вид, что танки в лесу стоят, чтобы немцы нас опасались.

 

* * *

Полку нашему была поставлена задача обойти Броды, перерезать шоссе и начать наступление на город. На шоссе не стихало интенсивное движение, атаковать его было невозможно силами полка, решили наносить удары по отдельным подразделениям немцев.

Минометчикам приказали обстрелять шоссе с возвышенности. Руководить обстрелом поручили командиру взвода минометчиков Башкатову, так как командир батареи был ранен. Выделили для обстрела расчет сержанта Старухина, чтобы он начал беглый огонь, а затем, после двенадцати выстрелов, снялся с места и поменял позицию.

Мины ложились в самой гуще немцев. Комвзвода считал выстрелы. Одиннадцатый выстрел был каким-то странным, с неожиданным звуком, а двенадцатого Башкатов так и не дождался, решил, что один из немецких танков уничтожил наш расчет. Но на месте дислоцирования расчета он увидел Старухина — раненого, с перебитым горлом. Санитары перевязали сержанта и отправили в санчасть, но по дороге он скончался.

Нашли и остальных — все были мертвы. У миномета разорвало ствол, дульная часть была вывернута «розой» наружу. Оказалось, что второпях расчет загнал очередную мину, не дождавшись вылета предыдущей, поплатившись за свою небрежность и торопливость…

После всего случившегося по шоссе и танкам на нем открыли огонь артиллеристы и минометчики. Танковая колонна немцев повернула в лес, как раз к месту расположения нашего полка, и открыла бесприцельную стрельбу.

Мы с Шараповым лежали в одном окопе. Снаряда попал в сосну над нами, после чего большой сосновый сук упал на бруствер окопа, чудом не накрыв нас.

После обстрела в наш окоп забрался лейтенант Полуэктов, помолчал, положил руку мне на плечо, посмотрел прямо в глаза, а потом сказал:

— Вот что, сибиряк, знаю, что посылаю на верную смерть, но больше мне некого послать...

— Выполню любое задание! — отвечаю.

А он продолжил, не приказывая даже, а как-то по-товарищески предлагая:

— Возьми два расчета ПТР и один пулеметный. Нужно выдвинуться вперед на опушку леса, на танкоопасное направление. Немцы прорываются из окружения, должны будут пройти именно здесь, мы не можем их пропустить.

Взял я ребят-бронебойщиков, заняли мы позицию. Не успели окопаться, как показались танки. Ребята на флангах подпустили их совсем близко и открыли огонь по головному танку. Бронированная махина завертелась на месте, немцы повыскакивали из танка, рванули назад. Остальные танки не останавливались. Подпустили мы их метров на сто — и ударили по ним из ПТР. Танки, надеявшиеся прорвать оборону, повернули назад, не выпустив ни одного снаряда.

Когда мы услышали приказ возвращаться в расположение части, обрадовались, что скрывать, тому, что остались живы. На обратном пути подошли к подбитому танку с разорванной гусеницей. Оказалось, что по бокам головного танка были прикреплены фанерные макеты — чтобы не было понятно, в какой из «танков» целиться. Рядом с этими обманками стоял солдат со счастливой улыбкой на лице: он гордился тем, что первым в этом бою подбил танк.

— Смотрю, — хвастает, — идут, аж три сразу… Но когда средний подбил, все вдруг остановились. Не-е-ет, думаю, фашист, не обманешь нас!

В этом бою взвод гвардии лейтенанта Нанаева попал под сильный артиллерийский и минометный огонь. На участке, где немцы пытались прорвать оборону наших войск, взвод Нанаева стоял на смерть, чтобы не пропустить врага из окружения. Большие потери понес взвод в том бою, было много раненых и убитых. Тяжело ранен был сам лейтенант. Долго валялся по госпиталям, домой вернулся инвалидом первой группы. Несмотря на это — работал, занимался военно-патриотической работой в школе, в комсомольской организации. За боевые действия был награжден орденом «Красной Звезды». Награда его искала долго, но носить ее пришлось всего двенадцать лет, не дожил он даже до 40-летия Победы. Лапардин, солдат того взвода, вспоминал:

— С таким командиром можно было идти в огонь и в воду!

Есть у меня документ — характеристика, которую дали после войны нашему боевому товарищу, гвардии лейтенанту Нанаеву:

«Совету ветеранов 6-го гвардейского краснознаменного ордена Суворова кавалерийского корпуса.

Отрадно сообщить вам, ветеранам Великой Отечественной войны, что тов. Нанаев Керим Алимурзович является почетным членом коллектива учителей Али-Бердуковской средней школы, почетным пионером правофланговой дружины данной школы, почетным комсомольцем комсомольской организации Али-Бердуковской средней школы.

Керим Алимурзович всегда желанный гость в школе. Ни одно мероприятие по патриотическому и интернациональному воспитанию в школе не проходит без его участия.

Очень интересно выступил тов. Нанаев в день памяти юного антифашиста. Он рассказал детям об ужасах войны, о зверствах фашистов, о том, как ему довелось видеть следы мучений юных патриотов, голодных детей.

Каждый год Керим Алимурзович проводит в школе урок мужества. Самое активное участие Нанаев принимает в подготовке и проведении смотров песни и строя октябрьских групп и пионерских отрядов, в играх Зарница и Орленок. С его помощью школьный музей пополнился материалами о подвиге советских людей в дни Великой Отечественной войны.

Есть в зале боевой и трудовой славы воспоминания Нанаева К. А.

В музее истории аула также много его материалов и воспоминаний о становлении Советской власти в ауле, об истории аула, о первых пионерах и комсомольцах.

Желанным гостем Нанаев является и у самых маленьких учеников школы — у октябрят. Им он рассказывает о патриотизме советских людей на войне, о значении братской дружбы в нашей стране.

Сами же учащиеся школы бывают частыми гостями у Керима Алимурзовича. Каждый праздник школа, совет дружины и комитет ВЛКСМ поздравляют его и желают долгих лет жизни, здоровья.

Нанаев К. А. — настоящий патриот нашей Родины, он принимает самое активное участие в воспитании молодежи аула патриотами и интернационалистами.

Директор школы — У. Шевхужев.

Организатор внешкольной и внеклассной воспитательной работы — Е. Темирова».

 

Подсчитали мы после тяжелых боев раненых и убитых товарищей. Лейтенант Полуэктов сообщил, что в последнем бою погиб всеобщий любимец — телефонист Вано Габриелов. На линию он выходил в самые ответственные моменты. От воронки к воронке пробирался под градом осколков, нащупывая обрыв провода. Даже под мощным артиллерийским огнем восстанавливал связь. Погиб он в девятнадцать лет, в день своего рождения, оставшись лежать на польской земле. 5 августа 1944 года в Кировский райвоенкомат города Тбилиси ушло извещение, в котором сообщалось: «Прошу известить гражданку Габриелову Екатерину Левановну, проживающую по адресу: город Тбилиси, ул. Хуцитвили, дом 5, в том, что ее брат, гвардии рядовой телефонист Гэбриелов Иван Леванович, в боях за Родину верный присяге, проявив геройство и мужество, погиб 28 июля 1944 года; похоронен с отданием воинских почестей в лесу, 200 метров севернее отдельной мельницы, на реке, что один километр западнее д. Вулька-Цецке Люблинского воеводства Польского государства».

 

* * *

В середине августа, воспользовавшись временной передышкой, полк выстроили на лугу, поставили стол, накрыли красным материалом. Были не только наши, собралось и много поляков. Под звуки духового оркестра внесли полковое знамя — и началось награждение тех, кто проявил доблесть в минувших боях. Командир полка гвардии полковник Копыловский вручил орден Славы III степени тому солдату, что первым подбил танк. Мне досталась медаль «За отвагу», Шарапову — медаль «За боевые заслуги». Командир взвода лейтенант Башкатов был удостоен ордена Отечественной войны. Сразу после боя командир дивизии генерал Белоусов спросил:

— Кто первым из минометчиков открыл огонь?

Ему доложили. И уже через несколько дней Башкатов был вызван в штаб дивизии для вручения награды.

Но на войне как на войне — получали мы не только награды. На всю жизнь запомнился Бродовский котел и речка возле деревни Вулька-Цецке нашему пулеметчику Полищуку. Ему и его напарнику приказали перейти на противоположный берег, замаскироваться и встретить немцев огнем. Ждать им пришлось недолго — немцы, чтобы выйти из окружения, лезли со всех сторон, нащупывая слабые места в кольце. Скоро патроны у расчета Полищука были на исходе. Решили ребята отойти к своим. Стали переходить речку, немцы преследовали их по пятам. Поняли пулеметчики, что с тяжелым и бесполезным теперь «максимом» не уйти, надо спрятать его в речке, а замок от него прихватить с собой. А когда вернулись за пулеметом — трое суток не могли его отыскать, за что Полищук был отправлен в штрафную роту.

Уже в Венгрии получил я от Полищука письмо, в котором тот сообщал, что он дома, на родной Украине. Вину перед Родиной он искупил не просто кровью — остался без руки, участвуя в боях на Сандомирском плацдарме. Стояли они с товарищами насмерть, но приказ выполнили.

Когда медаль «За отвагу» вручили мне, я будто по земле не ходил, а летал. Все время придерживал ее рукой, боялся потерять. И думал о том, что скажут односельчане, когда узнают, что такой тихоня удостоен правительственной награды. Решил похвастать маме, что ее сына наградили, а она уже пусть расскажет односельчанам.

 

* * *

Когда мы завершили разгром немцев в Бродовском котле, нашу часть направили на Сандомирский плацдарм. Там запомнился бой за одну высоту неподалеку от реки Сан. На высоте засели немцы, окопавшись со всех сторон. Склон там был очень крут, просто так не залезть. Но что поделать, после артподготовки пехота перешла в наступление. Немцам же отступать было некуда, позади них была река. Во время боя я заметил неподалеку двух девушек-санитарок с сумками с красными крестами через плечо. У каждой девушки была упряжка с собаками, которая использовалась для перевозки раненых с поля боя. В разгар перестрелки собаки перестали слушаться приказов девушек, не желая отправляться под пули. Девушки плакали, но ничего не могли поделать — собаки прижимались к земле и не трогались с места. Девушки оказались добровольцами, никто их сюда не посылал. Они готовы были сами вытаскивать с поля боя раненых, но собак им было нельзя бросать, вот они и мучались.

После ожесточенной перестрелки злосчастная высота была взята. Многие немцы сдались в плен, а самые смелые попытались переправиться на противоположный берег на лодках и на плотах из бочек и досок, но ничего у них не вышло.

Когда же закончились бои на Сандомирском плацдарме, нас перебросили на другой участок фронта.

 

Письмо

 

Как-то после боя мы остановились в редком лесочке, и мне пришла в голову мысль написать письмо землякам-односельчанам, рассказать о том, как бьем ненавистного врага, как горячо верим в скорую победу. Хотелось похвастать, что на своем боевом счету я имею подбитый танк и автомашину, что «несколько фрицев навечно уснули от моей пули», что я уже имею правительственные награды…

Это мое письмо было опубликовано в газете «Ударник Убинского района». Не прошло и месяца, почтальон принес мне несколько писем. Писали учащиеся, доярки, колхозники нашего района. И все они были полны патриотизма, веры в победу. «Бейте, родные, громите фашистов! А мы в тылу вас не подведем. Выполняем по две-три нормы, за себя и за вас».

Пришло письмо и от матери. Она писала о большой нужде, нехватке всего необходимого, о том, что у нас пала корова, нет молока.

Решил я послать письмо в свой колхоз, председателю колхоза Суша. Обратился к нему с просьбой, чтобы колхоз выделил матери корову, а я с колхозом рассчитаюсь сам. Мать потом вспоминала:

— Как только получили в колхозе письмо, председатель Суша сразу собрал общее собрание, на котором зачитал твое письмо и внес предложение выделить нам корову. И добавил: «Посмотрите, как наш колхозник бьет врага, нам за него не стыдно, хорошего мы воспитали бойца!» Собрание его поддержало. Я тогда работала дояркой; к обеду на наши выпаса приехал Суша — смотрю, стоит, держит веревку в руках. Пойдем, говорит, Василиса Николаевна, в стадо, выберешь себе любую корову. Я-то знала всех наших коров, сразу приметила одну из них — молодую, которая и молока давала вдоволь, и в хозяйстве ее можно было бы использовать, даже дрова возить.

Обо всем этом мать написала мне в письме — и у меня стало легче на душе.

 

Дороги фронтовые

 

Шел октябрь 1944 года. После ожесточенных боев на Сандомирском плацдарме нашу часть спешно перебросили на румыно-венгерскую границу.

В это время в расположение полка прибыл герой гражданской войны Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденый. Кавалеристы ровными рядами с развернутым знаменем построились на смотр. Семен Михайлович прошел вдоль строя, поздоровался с личным составом, поинтересовался настроением бойцов. Мы дружно ответили: «Хорошее! К бою готовы!»

Пожилой солдат, с пышными, как у Семена Михайловича, усами, поинтересовался:

— Товарищ маршал, когда поедем домой?

Буденный ответил:

— Когда возьмем три населенных пункта. — Помолчал, а потом добавил: — После того как освободим Будапешт, Вену и Прагу. И Родина вас не забудет!

 

Я спросил у нашего лейтенанта Полуэктова:

— Почему не идем в наступление, уже сколько дней на одном месте?

Лейтенант пояснил:

— Наше правительство предъявило ультиматум венгерскому правительству, чтобы они сдали Венгрию без боя и лишнего кровопролития. Ждем ответ…

Уже через сутки лейтенант подошел ко мне и сказал, что завтра утром пойдем в наступление — венгерское правительство ультиматум отклонило.

Ранним утром 6 октября над полями висела туманная дымка, небо было свинцовым. И вот небо будто раскололось вспышкой — это заговорила наша артиллерия. Воздух загудел от шума моторов штурмовиков. Наш Шестой гвардейский кавалерийский корпус под командованием генерал-майора Куца устремился вперед. Немцы пытались прикрыться арьергардными частями и вывести свои главные силы из-под удара, но обходным маневром наших основных сил все дороги на север были отрезаны, гарнизон противника, оборонявший город, вынужден был сдаться. Овладев городом, части корпуса начали преследовать противника в северном направлении.

В самый разгар наступления меня окликнул лейтенант Полуэктов и приказал вести взвод в наступление, его самого срочно вызвало командование. На нашем участке не было никакого сопротивления немцев, не работала по нам артиллерия, не было даже обстрела из винтовок и автоматов, потому я приотстал от колонны, чтобы держать в поле зрения своих солдат. Вдруг по колонне разнеслось: «Воздух!» — в небе появились немецкие самолеты, начали обстреливать нас из пулеметов. Все попрятались по обочинам, кто как мог. В это время Полуэктов уже возвращался от командира полка. В сложившейся ситуации он не дрогнул, повернул коня навстречу самолетам и помчался, отвлекая от колонны. Самолеты с воем пролетали над ним, стреляя из пулеметов, а он скакал во весь опор, пока истребителям не наскучило за ним гоняться. Один пилот настолько увлекся погоней, что даже не заметил, что у него закончилось горючее, и совершил вынужденную посадку в тылу нашего полка, где его взяли в плен простые обозники из хозяйственного взвода.

Только выехали в село, в канаве неподалеку увидели два немецких мотоцикла и убитых солдат, на которых горела одежда. Спицы и обода на мотоциклах оказались деревянными, обода обтянуты тонюсенькой резиной — выходит, довоевался немец до того, что железа не хватило на колеса.

Половина полка уже была в лесу, а вторая — в чистом поле. Тут снова из-за леса вылетели два немецких самолета, из пулемета расстреливая нашу колонну. Мы быстро спешились, залегли в канаву. Самолеты сделали три разворота, все время строчили из пулеметов — то по колонне, то по канаве.

Отстрелявшись, немцы улетели. Подошел я к повозке, на которой возили ружья — у коней оказались перебиты ноги, они истекали кровью. Пришлось пристрелить, чтобы не мучились. А ведь кони для нас были все равно что люди, многие из них всю войну с нами прошли...

Помню еще, неподалеку от нас стоял немецкий танк, пробитый насквозь снарядом; у танка вместо брони оказался бетон, разбитый на куски — ну, думаем, довоевались фрицы, все у них на соплях, от мотоциклов до танков…

Потом был долгий путь до следующего населенного пункта. Во время короткого привала несколько солдат зашли отдохнуть в небольшой домик неподалеку, туда же отправился и я. Вдруг слышу — летит самолет, да не наш — немецкий. Оттуда сбросили бомбу на дом с солдатами – ну, думаем, конец им пришел. Но никакого взрыва не последовало, все успели выскочить из дома — оказалось, что вместо бомбы самолет сбросил мину. Ни бомб у них, ни горючего, ни даже брони на танк найти не могут; а уж хлеб их — и вовсе с опилками… Решили мы, что скоро капут придет немцам. Но до этого «скоро» оставалось еще семь долгих месяцев…

Тем временем мы оказались в глубоком тылу немцев, далеко за линией фронта. Долго ехали, не встречая врага, потом стали попадаться колонны немецких солдат, идущих на передовую. Среди этого пополнения были солдаты всех национальностей Европы. Без сопротивления они сдавались в плен, удивляясь, что успели пройти всего ничего, а тут уже русские перед ними.

Наш взвод оставили охранять шоссе. Смотрим, в нашу сторону по шоссе катит немецкая легковушка. Лейтенант приказал солдатам залечь в канаву около дороги и без команды не стрелять. Когда машина подкатила к расположению взвода, мы с лейтенантом вышли на дорогу, демонстративно направив автоматы в сторону фрицев. Машина остановилась, в ней оказались генерал, два солдата и водитель, сдавшиеся в плен. Генерал очень удивился, как могли тут оказаться русские, ведь до фронта, ему точно сказали, еще сто восемьдесят километров. Очень ему было обидно за такое скорое пленение.

Лейтенант доставил важного, как мы думали, пленника в штаб полка, а когда вернулся, я всерьез так ему говорю:

— Ну что, будем прокалывать дырку на гимнастерке для ордена — за генерала-то должны дать...

— Нет, не нужно, — отвечает лейтенант с грустью. — Генерал оказался финансистом, ничего полезного он не знает, а на фронт вез деньги и наградные кресты с медалями своим воякам.

Пока лейтенант возился с генералом, я проверил содержание генеральского чемодана, который мы решили командованию не сдавать. Кроме колбасы, шпика и другой съедобности там оказалась бутылка рома. Мы ее, конечно, распечатали, поговорили-посудачили под рюмочку о скорой победе, о том, кто чем будет заниматься после войны. Хоть чем-то пригодился бесполезный генерал.

После обеда лейтенант построил колонну пленных, которых оказалось аж несколько тысяч человек. Перед этим мы отпустили на все четыре стороны плененных чехов, словаков, болгар, югославов, поляков и прочих разных братьев-славян, обманутых немцами. Колонну отправили с соответствующим сопровождением куда-то на восток, а куда — кто ж там разберет, слишком глубоко мы оказались в тылу немцев…

Согласно официальным сводкам, наш 6-й корпус нанес поражение частям 20-й пехотной дивизии противника и 9 октября достиг юго-западной окраины Дебрецена. Действовали мы при этом в отрыве от главных сил конно-механизированной группы, продолжая вести тяжелые бои в районе Дебрецена, имея задачей удержать за собой Хойду-Собосло — как наиболее важный пункт на ближайших подступах к Дебрецену.

Тут надо сказать несколько слов о Дебреценской операции, одной из важнейших в той войне. Именно в результате нее последний союзник гитлеровской Германии в Европе, хортистская Венгрия, оказалась бы выведена из строя, по замыслу нашего командования. Гитлер не просто так цеплялся за венгров, ведь те располагали внушительной силой — двумя десятками дивизий и пятью бригадами. Фюрер при этом понимал, что успех советских войск в Венгрии откроет им путь в Австрию. А потерять Австрию означало потерять мощный военно-промышленный потенциал, десятки военных заводов и два из трех оставшихся в распоряжении фашистов источников нефти.

Гитлеровское командование, чтобы предупредить удар наших войск, срочно перебросило в Венгрию из Греции, Италии, Франции и даже из самой Германии свежие силы — до двадцати пяти дивизий, выстроив вдоль водных преград мощные оборонительные линии, надеясь на их неприступность. Но Дебреценская операция сломила все расчеты. Удар нашей армии был настолько ошеломляющим, что во время боев под Дебреценом президент Венгрии Хорти сделал заявление о своем намерении порвать с гитлеровской Германией и заключить перемирие с СССР и его союзниками. Но гитлеровцы арестовали Хорти и поставили во главе нового правительства руководителя венгерских фашистов Салаши, который отдал приказ драться за каждый рубеж. В результате в течение нескольких дней наши кавалеристы, танкисты и механизированные части вели бои на подступах к Дебрецену. Гитлеровское командование всеми силами старалось удержать этот город и не допустить прорыва советских танков и конницы в долину реки Тисса. Бои не утихали ни днем, ни ночью, и особая роль в такой ситуации отводилась разведчикам. Разведчиков при этом не хватало, потому из каждого эскадрона решили отобрать надежных и смелых солдат. В такую специальную группу попал и я, вместе с Шараповым из нашего взвода и Лапардиным из второго эскадрона. Набралось нас больше двадцати человек, командование группой поручили младшему лейтенанту, который, честно говоря, мне сразу не понравился, потому что шел он все время последним, будто трусил. Был он неприметлив: среднего роста, чуть больше тридцати лет, имел не по-военному округлый живот и казался похожим на столитровый бочонок на ножках.

И вот мы идем, закончилось поле, показалась высоченная кукуруза. Остановились, младший лейтенант говорит:

— Разворачиваемся в цепь — и вперед.

Но не успели мы в цепь развернуться, как немцы открыли по нам шквальный огонь. Все растерялись, а тут еще фашисты атаковать начали, на нас поперли. Я кричу:

— Где младший лейтенант?

— Рванул с группой солдат назад, — кто-то отвечает.

В этот момент ранило Шарапова из нашего взвода. Я подбежал к нему, спрашиваю, куда пуля попала.

— В плечо, — стонет.

— Поднимайся, облокачивайся на меня, надо уходить.

— Ноги отказали, не могу идти.

— Ложись на меня, я понесу!

Тащу на себе товарища, немцы по пятам за нами идут, стреляют. Шарапов говорит:

— Сынок, бросай меня, спасайся сам. Я уже пожил на свете, а ты еще не жил.

— Нет, не брошу! Ты же помнишь наш уговор, что будем помогать друг другу, что бы ни случилось!

С нами оказалось еще несколько солдат, в том числе и Лапардин. Даю команду им:

— Принять вправо, держитесь за мной!

Ночь была темная, хоть выколи глаза, ничего не видно. Но слышно, что стрельба прекратилась — немцы не решились нас преследовать по темноте. Остановили мы нашего трусливого командира, пригрозили, что расстреляем как труса и предателя. Я лично снял с плеча автомат и приставил его к груди младшего лейтенанта. Упал он на колени, стал у всех просить прощения и дал слово офицера, что больше такого не повторится. Ну что с таким делать — пусть живет, тем более что и потерь у нас особых не было, только двое раненых… Больше этого младшего лейтенанта я никогда не видел, да и черт с ним.

 

После войны разыскал я Шарапова. Жил он в Читинской области, работал в колхозе плотником. Мне написал, что после излечения в госпитале попал в пехотную часть. Воевал, был ранен — в это же, кстати, плечо — и демобилизовался из госпиталя после Победы.

А Лапардин при первом наступлении на город Дебрецен был тяжело ранен, долго валялся по госпиталям. Перед окончанием войны из госпиталя его выписали — и он продолжал службу во внутренних войсках. Разыскал я и его, жил он в Иркутске; списались мы с ним и договорились встретиться в Москве на встрече ветеранов нашего корпуса. Встретились в августе 1982 года, — Лапардин узнал меня сразу, даже еще не видя в лицо.

— Здравствуй, Иван Михайлович! — кричит. — Это я, Лапардин Иван Иванович. Вот где нас свела судьба через тридцать восемь лет. Я тут стоял и слушал тебя позади… Каким ты был, таким остался.

Вспоминали мы с ним и ту разведку. Он говорит:

— Когда ты крикнул: «Держитесь за мной!» — я от тебя никуда не отходил. Попали мы тогда в ловушку, сами наткнулись на немцев, чудом выбрались живыми. Помогла нам темная октябрьская ночь…

 

К середине октября остатки нашего эскадрона вышли к территории кирпичного завода. Нашей задачей было захватить дома на окраине города, до которых было не более двух километров. Вошли без артподготовки, заняли дома, окопались, ждем дальнейшей команды, а связи с полком нет. Разведчики провели несколько вылазок и выяснили, что ни справа, ни слева, ни с тыла — вообще никого из наших. Выходит, эскадрон отрезан от полка, мы оказались в окружении. Собрались солдаты, стали обсуждать, что делать, как поступить, как связаться с полком. Пока совещались, нас скрывала высокая кукуруза, выросшая на полях у самой окраины. Сначала решили, что нужно выбрать командира эскадрона, в отсутствие номинального. Командиром единогласно избрали меня. Что делать, пришлось взять на себя командование — дело было не в возрасте и воинском звании, люди сами для себя решали, кому они будут подчиняться и доверять.

Только выбрали командира, подбегает ко мне солдат по имени Володя, говорит:

— За кукурузой с тыла — танки.

Взял я противотанковое ружье, по кукурузе вышли мы на дорогу, на которой были замечены немецкие танки. Расстояние до них метров тридцать, не больше. Только я прицелился, как Володя говорит:

— За ними еще идут. Одним нам с ними не справиться… Давай пропустим их.

Так и сделали. По дороге прошли один за другим три танка, два средних и мощный «Тигр». Подождали мы, когда проедет последний танк, договорились, что не будем стрелять — так можно было выдать наше расположение, потому решили оставить в покое фрицев.

Вернулись назад, окопались уже в темноте. Вокруг тишина — ни выстрелов, ни шороха, даже птички — и те не пролетали. Просидели до утра, тут мне снова Володя докладывает:

— Товарищ командир, впереди танк.

Я снова взял ПТР, выбрал позицию, прицелился и открыл огонь по танку. Подбили танк, к нему тут же подъехала машина — мы перенесли огонь на нее, добивая фрицев из ручного пулемета.

Оставаться в окопах было бессмысленно, немцы могли моментально накрыть нас, зная уже, что мы здесь. Помощи нам ждать было не от кого.

Собрал я эскадрон. Докладывают мне, что убит солдат Кондратко. Как, почему — ведь по нам же никто не стрелял?! Подозрительно мне это показалось, но разбираться времени не было. Рассказал, в каком положении мы теперь оказались. Поставил задачу, чтобы любой ценой пробиться к своим. Всего у нас было около сотни человек. На всех — четыре «максима», два ручных пулемета, четыре ПТР, карабины и автоматы не у всех. Но зато у нас было другое — сила, мужество, храбрость, отвага и геройство, как без них. И присяга, которую принимал каждый из нас, где говорилось, что биться мы должны «не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом». А еще почему-то мне вспомнилась песня, которую я слышал в госпитале, в Киеве: «Лучше смерть на поле, чем позор в неволе, лучше злая пуля, чем раба клеймо…»

Проверил я готовность и скомандовал:

— За мной, отходим в направлении кирзавода!

Сначала шли колонной. Уже на территории завода увидели, что немцы ждут нас. Подаю команду:

— Развернуться в цепь.

Часть безоружных солдат остановились. Оказалось, что некоторые остались без оружия по своей вине. У одного такого спрашиваю:

— Почему бросил ПТР?

— Очень тяжелый.

На разборки с трусами времени нет, дорога каждая секунда — немцы везде вокруг, подготовив нам «мешок», горловину которого осталось только затянуть. Даю команду:

— В атаку!

Рванул я вперед, за мной комсорг эскадрона, Володя и еще несколько солдат. До немецких окопов уже было метров тридцать, а немцы окружали нас со всех сторон, сжимали образовавшееся кольцо. А мы к тому же оказались без пулеметной поддержки — пулеметчика ранили, а потом и добили штыком в спину. Пропала последняя надежда на огневую поддержку, но, несмотря ни на что, мы продолжали бежать вперед. Тут слышу рядом — комсорг наш говорит:

— Товарищ командир, меня ранило...

— Ты убит, — говорю ему я, увидев, что разрывная пуля попала комсоргу прямо в сердце.

Пробежал он вперед еще шага два-три — и замертво упал.

Осталось нас в живых всего ничего. Путь вперед и назад нам был закрыт, о выходе из «мешка» и думать не приходилось, вокруг печи кирпичного завода, отовсюду по нам стреляют. Шансов на спасение никаких, но сопротивляться продолжаем — жить-то хочется. Возле последней в ряду печи подбегаю к какой-то дыре — и чувствую вдруг, что бок мне что-то обожгло. Оказалось, что пуля срикошетила о кирпич, осколок от пули ударил мне в бок, пробил гимнастерку, нательную рубашку и прилип к телу, обжигая. Смахнул я его, он упал вниз, соскользнул в сапог, а я в запарке кричу:

— Кто остался в живых, ко мне!

Оказалось нас пятеро из всего эскадрона, остальные полегли или струсили, сбежав. Чтобы не маячить на виду, залезли поочередно в печь. Она была уже остывшая, загруженная обожженным кирпичом. Ни сесть, ни лечь места не было, оставалось только стоять. Тут мы сообразили, что надо спрятаться, и стали закладывать кирпичом отверстие, через которое сюда забрались. Сами себя, считай, замуровали. Слышим, к печи подходят немцы, подводят наших ребят, кого захватили в плен, кто был помалодушнее. Один из бывших товарищей кричит:

— Товарищ командир, выходите! Немцы видели, что вы здесь.

Мы стоим в печи, не шумим. Володя спрашивает у меня:

— Товарищ командир, будем сдаваться?

— Нет, — говорю, — ты же принимал присягу на верность Родине, как так можешь говорить! Уж лучше перестреляем друг друга, но в плен не сдадимся.

С этим и остальные ребята согласились — последний патрон каждый решил оставить себе. Немцы походили вокруг, пошебуршали, залезли на печь, прикладами постучали о свод, вернулись к заложенному отверстию и бросили туда гранату. В печи из-за дыма, пыли и сажи дышать стало нечем, но пришлось терпеть.

Просидели мы в печи двое суток, пока не услышали в воздухе наш самолет, который начал бомбить оборонительные укрепления немцев. Немцы перепугались, сами полезли в печь — в ту часть, что за нашим наваленным кирпичом. Двое залезли, позвали третьего:

— Михель, Михель!..

Прибежал их Михель. Так мы и сидели в печи — немцы по одну сторону, а мы по другую, не подавая признаков жизни. Один из наших в это время начал чихать и кашлять. Еле мы его угомонили, чтобы не выдал нас шумом.

Надежда была на то, что после авиабомбежки наши пойдут в наступление и выручат. Но наступления все не было и не было. На третью ночь решили не ждать ничьей помощи и выбираться сами. Перед уходом оставили в печи все лишнее, чтобы ничего не мешало. Я снял с себя погоны и медаль «За отвагу», положил между кирпичами, удостоверение к медали спрятал в гильзе и бросил на пол.

Разобрали завал из кирпичей, который сами сделали, вылезли. Один из солдат даже перекрестился — надеялся, видать, на божью милость. Только сделали несколько шагов — раздался окрик на немецком и выстрел следом. Солдат, тот самый, что кашлял в печи, упал, не вскрикнув. Осталось нас, выходит, четверо. Я скомандовал:

— Бежим напролом, через оборону немцев!

Это нахальство нам удалось, немцы остались вроде бы позади, а вокруг сплошная кукуруза и кусты акации. Вдруг перед нами встала стена метра в четыре высотой, тут начинался глиняный карьер для кирзавода, а для нас это был тупик, ловушка. Что делать?.. Один солдат встал на четвереньки, я взгромоздился ему на спину, меня подбросили наверх. Я оказался на бруствере карьера, свесился, подал руку следующему. Так все четверо оказались наверху.

— За мной, — показываю.

Дальше была снова кукуруза, которая шуршала так, что услышали немцы, которых мы надеялись опередить. Раздался выстрел, погиб еще один из наших — тот, что крестился. Осталось нас трое — молодые, совсем еще салаги: мне двадцать лет, другому — девятнадцать, а Володе — едва ли восемнадцать. Мы и дома-то по темноте блудить опасались, боялись незнамо чего, а тут, в чужой стороне, нас и вовсе могли взять в плен или перестрелять, как куропаток. На троих — двадцать патронов. И со всем этим «богатством» надо выбираться из глубокого тыла немцев…

(Уже после, через несколько десятков лет после войны, командир отделения четвертого эскадрона Сиротин, сам из Красноярска, писал мне, что несколько суток нас в части ждали, не зная, где мы и что с нами. А потом эскадрону и вовсе стало не до нас, немец их гонял по всем окраинам…)

Залегли мы посреди поля, вдруг слышим — кукуруза шелестит, незнакомая речь и шаги чьи-то. Кто-то походил-побродил рядом — и, слышим, пропал. Поднялись мы, побежали — хочешь иль нет, а уходить надо. А вокруг кукуруза так и шумит, и шаги все время, шаги — будто привидение какое специально пугает. Тут вдруг услышали топот лошадей. Залегли, карабины наготове — все те же двадцать пуль, три оставить на себя. Шум и треск все ближе и ближе, уже совсем рядом. Я не выдержал, крикнул:

— Стой, кто идет?!

Шум утих. Кто-то помолчал, потом, слышим, развернулся, лошадь заржала, зашумела кукуруза — и шум стал слышен все дальше и дальше от нас.

Кончилась кукуруза, наткнулись на высокий дощатый забор. Куда попали?.. Стали обходить забор, увидели большой дом, света в котором не было. Из разбитого окна торчат провода — русские, немецкие. В дом заходить опасно, ушли дальше вдоль забора, наткнулись на ворота приоткрытые. Зашли туда, увидели большой сарай с кормушками для скота. Тут и решили отдохнуть — не спали уже четверо суток. К рассвету поднялись и снова отправились в путь, но уже по лесу, хватило нам вчерашней кукурузы. Вдали посреди поля стоял одинокий дом, взяли ориентир на него. Подошли к дому, постояли немного, зашли внутрь. Там оказались хозяин с хозяйкой и маленький ребенок. Стали мы у них выяснять, где русские. Хозяин — венгр, по-русски ничего не понимает, объяснить не может. Смотрим, в печи и на столе вареные куры лежат, а на полу стоит бак с кашей.

— Кто был здесь? Немцы или русские?

— Русиш.

Ну что, думаем, наши где-то недалеко. Протянули хозяину одну курицу — ешь, вдруг отравленное. Он ее ест и говорит:

— Гут, гут.

Мы взяли каждый по паре куриц и ушли — пятые сутки не ели, чего уж выкаблучиваться.

После очередного привала нам повезло — наткнулись на небольшую полянку, где паслись кони — сытые, здоровые, давно не запрягались, сразу видно. На некоторых были чембуры, длинные поводки уздечки, за которые привязывают лошадь. Стали мы лошадей ловить, а они нас не слушаются, убегают. А кони нужны — с ними будет легче найти своих. Видим, из-за кустов выезжает солдат на лошади. На голове у него кубанка со звездочкой, сам в шинели, с автоматом. Одной рукой держит поводья, другая на спусковом крючке автомата. Подбежал я к нему, придержал коня. Спрашиваю:

— Браток, где наши? Какого ты полка? — и называю номер своего полка.

Боец молчит, только тычет автоматом мне в грудь. Подбежали мои друзья по несчастью, тот же вопрос задают. Он все молчит, набычившись, не знает, видать, как поступить. Назвал он наконец номер полка — и оказалось, что мы из одной дивизии. Попросили срочно доставить нас к его командиру. Объяснили, что мы были в окружении, что наша задача — найти своих. Он говорит:

— В кустах есть еще наши. Мы посоветуемся, как быть с вами, а вы пока ни с места. В случае чего — стреляем.

Завернул коня и уехал в кусты. Мы с нетерпением ждем, нервничаем. Вскоре тот же солдат вернулся из кустов, показал рукой — идите, мол. Мы втроем впереди бредем, а он позади нас конвоирует, верхом на коне, направив ствол нам в спины. Привел он нас к командиру, младшему лейтенанту, совсем молоденькому.

Я доложил:

— Мы из сорок шестого полка, третьего эскадрона, были в окружении, ищем своих, — и назвал свое звание и фамилию.

— Мне известно, — говорит младший лейтенант, — что ваш эскадрон погиб полностью, в том числе и вы.

— Как видите, трое из нас остались в живых…

Принесли нам ведро воды — видок у нас был еще тот. Умылись, отряхнули гимнастерки и брюки от грязи и кирпичной пыли. Когда мал-мало привели себя в порядок, принесли нам перекусить. Впервые за несколько суток мы поели вдоволь горячего, нахлебались борща. Посмотрел младший лейтенант на мои ноги — а я босой, без сапог. Подозвал он хозяина клуни, где мы были, попросил снять сапоги. Тот с неохотой, но снял. Младший лейтенант сходил в дом, вернулся с простыней, разорвал ее на портянки. Стал я надевать сапоги, а они не лезут. Тогда младший лейтенант достал перочинный ножик и разрезал взъем.

Хозяин сапог бурчит:

— Хорошие сапоги, а вы их испортили...

Обул я сапоги, посмотрел на себя, радуюсь:

— Немножко стал похож на солдата, только нет погон и медали...

Попросил я сообщить в наш полк, что мы живы, скоро будем у своих.

— Я уже сообщил, — ответил младший лейтенант. Поблагодарили мы его, стали ждать, не зная, что он сообщил еще и в СМЕРШ.

Вскоре нас доставили к разведчикам сорок восьмого полка. Подходит к нам солдат, спрашивает:

— Кто из вас сержант? — Я ответил. — Вас вызывают в штаб.

Завел он меня в комнату, за столом сидит капитан. Докладываю:

— По вашему приказанию прибыл.

Тот меня поставил перед собой, с кавказским акцентом говорит:

— Садысь.

Начал мне задавать издалека вопросы. Где и когда родился, кто мать и отец, где живут, чем занимаются... Я ему отвечал, а он все записывал. Потом говорит:

— Расскажи, как вы попали туда и как сумели уйти оттуда.

Я ему все по порядку рассказывал, ничего не скрывая. Он оказался почему-то не слишком доволен моими ответами. Начал путать меня вопросами.

— Ты, — говорит, — раньше рассказывал так, а сейчас докладываешь другое.

Но я-то знаю, что ему говорил, иначе у меня и не могло быть. Трудно ему было запутать меня в чем-либо. Побывал бы сам там, где мы были, в той мясорубке, вел бы себя потактичнее. А он, думаю про себя, от безделья нашел козла отпущения.

Закончил он со мной, потом поочередно вызвал двух моих товарищей по окружению. Спросил я потом у ребят, что он им говорил.

— Предлагает, чтобы остались в их полку, в разведке.

— А вы что ответили?

— Как наш командир, так и мы.

Вызвал он меня еще раз и говорит:

— Солдаты рассказывают не так, как ты.

— Да они не могут сказать иначе, с первой минуты и до последней мы были вместе.

— Может быть, вы были в плену, а потом вас троих немцы отпустили с каким-нибудь заданием…

Я ему в ответ:

— Мы у немцев не были, никто нам задания не давал. Мы — сибиряки. Сибиряк в плен не сдается. Сибиряку лучше пуля в лоб, чем плен.

В этот момент я даже забыл, что Володя — с Кубани или с Дона, вот до чего меня довели допросы.

Капитан немного посидел, помолчал, наконец предложил:

— Оставайтесь в нашем полку, будете разведчиками.

— Нет. С меня плохой разведчик, я про себя знаю. Да и в нашем полку есть у меня еще не полученные награды.

— Получите здесь, — говорит. — Твои солдаты согласны остаться у нас разведчиками.

— Если они согласны, пусть остаются, а я пойду в свой полк. А силой вы не заставите, в любой момент уйдем.

Такая нервотрепка продолжалась у нас часа три. Тут вдруг капитан говорит:

— Сегодня ночью вы поведете наших разведчиков на кирзавод.

— Мы же были там, еле ушли, а теперь опять туда?!

— Да!

Вот же не было печали, так черти накачали… Проверяет, думаю, гад, шпиона хочет найти. Орден хочет за нас подучить. Дулю тебе, а не орден!

К вечеру за нами пришли здешние разведчики, и мы таки отправились на кирзавод. Держались мы трое друг возле друга, понимая, что нас проверяют. Чем ближе подходили к заводу, тем чаще стучало сердце — помнили мы, что там есть танки, артиллерия, снайперы бьют без промаха даже на шорох. Нарвешься на шальную пулю или снаряд — и никто похоронку не пошлет, мы же нигде не записаны, кроме как у капитана в бумагах, а ему нужны живые «шпионы», он о нас уже назавтра забудет.

Когда стемнело, подошли мы к какому-то дому, сделали привал. Рядом была шоссейная дорога, вдоль нее шли окопы. Подошли ко мне сержант и еще один разведчик. Сержант говорит:

— Полезай в окоп, — и сам за мной лезет вместе с напарником.

Достал фонарик, включил свет, вынул из планшета чистый лист бумаги — рассказывай, мол, где там что, рисуй. Я рассказываю, он зарисовывает. Когда закончили разговор, сержант говорит:

— Будем отдыхать до утра, поставим двух часовых.

Я сходил в дом, принес в окоп пуховую перину, пуховые одеяла, такую же подушку, постелил себе и проспал до утра без задних ног. Вылез из своей берлоги мокрый, отоспался за все прошлые мучительные ночи.

Утром мы вернулись в расположение части — и капитан больше нас не вызывал: сержант принес ему план кирзавода, о котором я ему рассказал. Знал бы он, что сержант не стал рисковать людьми и не ходил на этот треклятый завод, наверное, рвал бы и метал.

К обеду приехали разведчики нашего полка. Капитан, начальник разведки, сразу узнал меня. Поздоровались. Говорит он мне:

— А в полку тебя похоронили.

— Рано, — отвечаю, — похоронили. И со мной еще двое, — показываю на своих товарищей по несчастью.

Нужно было отвезти донесение в штаб полка, записанное с наших слов — никто там не был, кроме нас, мы видели все своими глазами. Я сам изъявил желание поехать в штаб. Нашел коня, оседлал, отправился в путь; добрался не без приключений. Часа через три был уже в штабе, где повстречался с комполка Васюченко. Он посмотрел на меня, потом на коня — тот был ранен, из ляжки сочилась кровь. У седла не было крыльев, вместо узды во рту коня была веревка.

— Откуда ты такой явился?

Я ему доложил.

— Сколько вас осталось в живых?

— Трое.

— Где остальные?

— Сибиряки, уральцы, москвичи погибли, хохлы сдались в плен.

Пригласил в штаб полка. В коридоре меня заметила телефонистка нашего эскадрона, жена комэска, капитана Котова. Она сразу же сообщила в эскадрон, что я жив, нахожусь в штабе полка. В штабе снова не обошлось без смершевца, куда без них. Впрочем, беседа была короткая, без лишних вопросов. Выхожу я из кабинета командира полка, телефонистка говорит мне:

— С тобой хочет поговорить капитан Котов.

— Зато я с ним не хочу говорить.

(Я был зол тогда на него за то, что он остался жив, а эскадрон оставил без связи и офицеров. Я считал, что весь эскадрон погиб лишь из-за него. Не знаю даже сейчас, через много лет, прав я был или нет. Было обидно, когда его отправили в военную академию, а не под суд.)

Через небольшое время я был в объятиях друзей — коноводов, связных, писарей, химиков, ездовых, солдат хозвзвода. Сколько было радости при встрече — обнимали меня, целовали, дарили разное, у кого что было — человек ведь вернулся с того света. Недалеко стояли офицеры, наблюдали за этой сценой.

— Почему его целуют? — спросил один офицер.

— А это их любимый сержант вернулся из окружения, — ответил старшина нашего эскадрона.

Когда вся церемония закончилась, пригласили меня во двор.

— Мы тебя давно ждем, пошли, для тебя приготовили маленький сюрприз.

Выходим. Посреди двора стоят столы. На столах — куры, утки, блины, котлеты, яблоки, помидоры. В ведрах — вино.

— Как вы смогли все так быстро устроить?

— Все работали, даже раненые, и мадьярок мобилизовали.

Это был первый и последний обед в моей жизни, сделанный от всей души и всего сердца моими товарищами. Выпили мы за наше возвращение, за убитого пулеметчика, за комсорга эскадрона, сержанта Иванова. За всех тех, кто отдал жизнь за Родину.

Пришел командир взвода, наш лейтенант Полуэктов. Мы с ним обнялись, расцеловались, как родные братья, не видавшиеся несколько лет. Рассказал я обо всех тех, кто остался на кирзаводе, и о тех, кто пришел со мной, и даже о тех, кто при встрече с немцами бросил оружие и поднял руки вверх. Выслушал меня внимательно лейтенант и говорит:

— В вашем распоряжении еще два часа, потом отбываем.

Подсел ко мне писарь эскадрона, мой земляк, достал из полевой сумки книгу личного состава эскадрона:

— Читай, что написано против твоей фамилии.

«В плену» — зачеркнуто карандашом, «пропал без вести» — зачеркнуто, а дальше: «убит». Ну и земляк, думаю, у меня, уже похоронил заживо.

Достал он резинку и все стер.

— Скажу по секрету, земляк, тебя посмертно представили к правительственной награде. Сам лично писал наградной лист.

— За какие подвиги меня представили к награде?

— Пришел раненый солдат, ты его знаешь, азербайджанец, он рассказывал, что ты командовал эскадроном, потом подбил танк, хотел второй, но не успел, а третий тебя раздавил.

— Да, — ответил я, — доля правды есть, но, как видишь, я живой.

А солдат Шарапов достал из кармана письмо, сложенное треугольником и говорит:

— Мы написали письмо твоей матушке, что ты погиб как герой. Хотели написать, что тебя танком раздавило, да подумали, что мать будет переживать, что даже костей не захоронили. Не успел его отослать, думал, что попаду в госпиталь, там и отошлю. — Тут же он разорвал письмо на мелкие кусочки. — Рад за тебя, сынок, что сумел вырваться из такого пекла. Ты жизнью своей рисковал, когда выносил меня с поля боя; я ведь помню, как немцы шли у нас по пятам. Я просил, чтобы ты меня бросил, сам спасался. Говорил, что уже пожил на свете, а ты только начал… Вынес ты меня, выполнил наш уговор до конца. Остались мы оба живые. А если бы бросил меня, то я сейчас с тобой не разговаривал бы. Ну а раз ты остался жив, то дойдешь до Победы, ты же в рубашке родился!

— Ох, не знаю, — говорю, — мать мне ничего об этом не говорила.

— Счастливый ты. Будь счастлив до конца войны, он уже недалеко…

Раненный в ногу солдат Ковтун выкрикивал что-то мне, как подбитый воробышек, не зная, что сказать или спросить.

— Товарищ сержант, такая судьба ожидала и нас, украинцев, как тех, кто сдался в плен из наших земляков. Мы рады, что нас ранило еще до этого наступления на город. Почему?.. Эта идея, сдаться в плен, была задумана давно. Нам головы задурил Остапчук, он говорил: «Война скоро кончится, мы будем живы, даже не ранены. А что были в плену, это чепуха. На фронте всякое бывает. Кто будет знать, как мы попали в плен — сами сдались или взяли вместе с другими? Остапчук — бандеровец, он при немцах был директором совхоза, мы его так и звали — Директор. Его все боялись и слушались.

— Ковтун, скажи, как был убит ваш земляк Кондратенко?

— Они его убили сами, он не соглашался сдаваться в плен.

— Почему он никому не сказал?

— Боялся Директора.

— Почему он не убил меня, когда я с ним ходил в разведку? Он же шел позади, я слышал, как он вставлял патрон в патронник, но не подумал ничего дурного.

— Ни тебя, ни лейтенанта Полуэктова в их планах не было убивать. Они тебя и лейтенанта очень уважали, считали хорошими командирами.

Тут прозвучала команда «по коням». Распрощались мы с ранеными и отправились в путь, вперед, на запад. Я — впереди взвода, вместе с лейтенантом Полуэктовым. На вторые сутки в эскадрон прибыли мои друзья по выходу из окружения. Все мы, как потом оказалось, и вправду родились в рубашке: мы вдвоем дошли до Праги, а наш Володя после дебреценских боев был направлен на курсы командного состава. Всех троих при этом наградили орденами.

А 19 октября 1944 года в сводке «От Советского Информбюро» сообщалось: в Венгрии, южнее города Дебрецен, наши танкисты, кавалеристы и пехотинцы, совершив смелый обходный маневр, задержали противника между каналами Шебеш-Кереш и Беретье. Немецкие части, отрезанные от своих основных сил, пытались пробиться на север, но были разгромлены.

Это сообщение было и о нас. Наш 6-й гвардейский кавалерийский корпус был награжден орденом Суворова II степени, а 13-я гвардейская дивизия — орденом Красного Знамени.

После ожесточенных боев за город Дебрецен нам дали трехдневный отдых. Это был праздник для всех нас. Чистили стрелковое оружие, комплектовали новые подразделения, а повара готовили самые вкусные блюда.

Но вот прозвучала снова команда «по коням!», время отдыха прошло, начался изнурительный марш, на котором, впрочем, не встречая сопротивления, мы дошли до небольшого городка, неподалеку от которого проходила железная дорога. И вот там противник встретил нас ожесточенным огнем. Пришлось спешиться и занять оборону.

Запомнилось, как в том бою меня окликнул знакомый солдат — он получил письмо из дома: дочка писала, что пошла в первый класс, учится хорошо, ждет отца домой. И еще написала: «Бей, папа, проклятых фашистов!» Но до Победы тот солдат не дожил, погиб он с этим письмом в руках…

27 октября, в солнечный день, мы заняли оборону полукругом, и было хорошо видно, как на опушке, почти не пригибаясь, шныряют немецкие солдаты. С автомата их было не достать. Вдруг я заметил, как на солнце блеснули линзы бинокля. Всмотревшись, увидел, что за нашими позициями, укрывшись за деревом, наблюдает немецкий офицер. Тогда я взял ПТР и, тщательно прицелившись, выстрелил. Фашист выпустил бинокль и рухнул в траву — это, подумал я, тебе, гнида, за моих погибших друзей.

Немцы после моей вылазки открыли по нашим окопам такой огонь из всех имеющихся у них средств, что даже головы высунуть было нельзя. Обстрел длился минут пять. Поднял я после голову, а позади стоит мужик, одетый в комбинезон и в шлем танкиста.

— Уходи отсюда, убьют, — говорю.

— Не убьют, — отвечает.

— Из какого полка? — спрашиваю.

— Из сорок шестого.

— У нас таких нет, — говорю.

А он добавляет:

— Из танкового.

Рядом действительно стояли танкисты, но какой у них полк — я не знал.

Наступила ночь. Была она беспокойной, тревожной. Немцы забрасывали нас гранатами, в ответ летели наши гранаты и раздавались автоматные очереди.

Наконец наступило утро 28 октября.

Прибегает ко мне пулеметчик-узбек, без сапог и ремня.

— Ты откуда?

— Из-за железной дороги.

— Как ты туда попал?

— Вот тот, который был в форме танкиста, пришел к нам и взял в плен. Никакой он не танкист, а власовец! Я сумел убежать, а моего напарника он увел с собой в плен, вместе с пулеметом.

Мне стало ясно, что против нас стоят власовцы, а не немцы. Немцы так не сопротивлялись, а власовцам терять было нечего.

Начался обстрел со стороны противника. Вдруг слышу, сзади кричат:

— Сержант Козодой, вас к телефону приглашает командир полка Васюченко.

Зачем, думаю, я ему нужен... Телефонист эскадрона Байбаков сказал:

— Сейчас прикажет вести в бой эскадрон.

— У нас есть старшина.

Байбаков мне рассказал по дороге к телефону:

— Когда позвонил Васюченко, попросил комэска к телефону, я ответил ему: «Нет у нас комэска». — «Кого-нибудь из офицеров». — «Нет у нас офицеров». — «Кто есть из сержантского состава?» — «Старшина Бондаренко». — «Национальность?» — «Украинец». — «А еще кто?» — «Сержант Козодой». — «Откуда?» — «Из Сибири». — «Давай его к телефону».

Подошел я к телефону, руки трясутся, да и дар речи потерял. Говорю:

— Сержант Козодой слушает.

Слышу в трубку:

— Приказываю вести эскадрон в бой. Взять железную дорогу.

— Немцы не дают голову поднять, беспрестанно ведут огонь по нашим окопам…

— Слышал приказ? Выполняйте!

— Есть!

С большим трудом я вернулся, добрался до своих окопов. Крикнул во всеуслышание:

— Эскадрон, слушай мою команду! Вперед! Взять железную дорогу!

Выполняя приказ, эскадрон поднялся в бой. Немцы открыли по нам такой огонь, которого мы еще не видели в этот день. Слышу, кричит Кузьменко:

— Товарищ командир, помогите...

Смотрю, а ему осколком снаряда раскроило живот — и кишки на земле. Он вместе с песком их закладывает внутрь живота. Еще раза два крикнул: «Товарищ командир, помогите!» — и на этом все, умер.

Еще один, Ковтанюк, стонет:

— Мне выбило глаза, ничего не вижу…

Я его схватил за шинель и втащил в окоп.

Наступление не состоялось. Ждем, что будет дальше. Телефонист подбегает ко мне:

— Вас вызывает командир полка Васюченко…

— Слушаю!

— Взял железную дорогу?

— Никак нет, товарищ подполковник. Немцы не дают головы поднять. Есть убитые и раненые.

— Приказываю взять железную дорогу!

— Слушаюсь!

Снова даю команду: «Вперед!» Никто при этом головы из окопа не высунул, приказ не выполняют. Что делать — решил я посмотреть, кто остался в живых из солдат. Подполз к окопу Гридина. Вижу только ноги, а самого нет, засыпан песком. Быстро откопал его, но он оказался мертвым. Прямое попадание по брустверу снарядом обрушило окоп — и бойца завалило землей.

— Вас вызывает Васюченко, — снова кричит мне телефонист.

— Слушаю вас.

— Взял дорогу?

— Никак нет.

— Если сейчас не возьмешь дорогу, бога-душу-мать, приеду — расстреляю!

— Прошу подбросить огня.

— Сейчас сделаю.

Не успел я оторваться от трубки, как посыпались снаряды «катюши», но били они по нашим окопам. Попросил перенести огонь метров на пятьдесят дальше. Со вторым залпом мы и сами ринулись в атаку с криками «Ура!» и «За Родину!». Пересекли железную дорогу. До фашистских окопов остались считанные метры, и тут я был тяжело ранен в голову осколком гранаты и контужен, еще не зная, какие у этого будут последствия…

 

Ранним утром 29 октября с группой раненых я оказался в госпитале города Дебрецен. Подошла моя очередь делать операцию. Без всякого наркоза доктора начали орудовать в моей голове. Было слышно, как осколки бросали в эмалированный таз. Самыми страшным были те моменты, когда медицинским ножом проводили по черепу — казалось, я не выдержу.

К вечеру, оклемавшись, я вышел на балкон и увидел кирпичный завод, где в печи лежала моя медаль. Вспомнил, что когда ее получил, мне казалось, что я не хожу, а летаю — все время придерживал ее рукой, боялся потерять…

Меня положили в палату «черепников». Среди них я считал себя легко раненным, многим было похуже меня — кто без глаз, кто с большой вмятиной в голове. К вечеру пришел заместитель главврача по политчасти. Обошел всех, подошел ко мне, спрашивает:

— Как настроение?

Отвечаю:

— Бодрое. Мне нужна машина, чтобы съездить на кирпичный завод, найти свою медаль.

— Машины у нас нет, да и как ты поедешь, сам только с операции...

— Тогда доберусь пешком, — ответил я.

На следующий день я раздумывал, как добраться до завода. У меня не было ни гимнастерки, ни брюк, ни шинели — в госпитале все ходили в нательном белье. В этот момент пришла в палату новая медсестра и повесила свою шинель. Я воспользовался моментом, когда она ушла из палаты, надел шинель и ушел! Как добрался до кирзавода — словами не описать. Когда вернулся, встретила меня медсестра и говорит:

— Где ты был, чертенок этакий? Мне за тебя дали пять суток ареста!

Прибежал политработник, начал читать мне нотации. Я ему показал медаль на нательной рубашке. После этого от меня отстали.

В госпитале я встретил Ковтанюка. Глаза его остались целыми, только лицо оказалось сильно поцарапано. Я сказал ему, что он награжден орденом «Красной Звезды».

 

Так и прошел октябрь 1944 года, самый тяжелый месяц в моей жизни.