Сирота на морозе

…кружева вырезала бумажные,
по праздникам — из фольги,
наряжая, как ёлку, посудную полку,
не жалела на блюдо побольше оборку,
рядками рассаживала пироги.

…выпив стопку, вытирала глаза:
хватит баклуши бить, егоза,
заводи «Перепёлку»!

Я нехотя поднимала скрипку
из сна глухого, как из оврага,
поросшего дешёвым сукном,
и, угнездившись перед окном,
где по нотам щебетала бумага,
почти без вранья начинала:
наша перепёлка старенькою стала…

Поймавши слезу налету, как ошибку,
когда встрепенулся смычок,
рванулась она, и рот — в кулачок,
узнала и звук, и отцовскую скрипку.

Захар из кацапов
(забытый мой прадед),
рукастый в окрестностях мужичок,
скрипичного дела и музыки ради
с чудинкой в лесу приглядел чурбачок
на новую скрипку себе, на свадьбу
(вот бы где петь мне и танцевать бы),

Захар и без скрипки хорош, с бородой,

подмышкой с прабабкой моей молодой.
Плясали, пахали…
Посыпались дети:
Марфа, Улита, Хрисанфий и Петя,
и Феня — губы сковородой.

Как с пылу-жару гуляла улыбка,
как распалялась отцовская скрипка,
в жизнь провожала по свежей стерне,
вдруг надорвавшись на бычьей струне:
ты ж моя, ты ж моя, перепёлочка…

Песенка спета. Захарий в раю.
Феня моя у него на подхвате
в тонком певучем размашистом платье, —
и я такое себе скрою.

Долго без музыки не видно утра.
Видно, совсем заигралось во сне.
Продана скрипка.
И куплена люстра.
Страшно сказать, по какой цене.

Роман Иваныч Орешкин
— случай стихийной натуры.

На спор махнул поллитровку белой,
пока его жёнка пела со святыми упокой.
Синий рот синей рукой
подобрал:
— Возьми меня, Юрка, к себе,
жутко, поди, одному в червивой избе…

Дополз до дивана,
ткнулся в подушку лицом,
захрипел.
Дочь когда пришла за отцом,
тот не дышал.
И крики, и слезы разом.

Схоронили с маленьким крестником рядом.

Лохматая ёлка меж ними росла,
и ландышам в мае здесь несть числа.

Я прихожу к нему снова и снова,
к Роману Орешкину из-под Венёва,

которого видела только на фото:
там праздник, может быть, воскресенье —
дружки, самовар и жена его Феня,
и он с развесистыми губами,
просвечивающими до нутра глазами,
тревожил прожжённую тьму:
тебе, малявке, не по уму…

Феня читала над ним по псалтири,
твердила:
он вывез нас всех из Сибири.

Додельным был мужиком,
с шести утра — горячий красильный цех,
потом сапожничал —
наш золотой орех —
да жёнку по снегу гонял босиком,
чтоб выла и била в дверь кулаком:
— За что любить тебя?
А не любить — грех.

Крутоломный норов,
тяжелее пудовой гири,
но спас от колчаковцев,
вывез семью из Сибири.

На глазах у соседей — не лишь бы —
«за отличное поведение» Анины лыжи
сжёг ещё в классе шестом,
а Сонин портфель «за успехи»,
самодур запьянцовский,
топором изрубил для потехи:
— Хватит учиться, умницы,
вам в ткачихи пора или в шпульницы.

Умер в 38-м.
И было ему невдомёк,
что скоро Соня станет врачом,
и Анёк-огонёк, младшая дочь,
даже известным станет врачом,
но обе не в силах отцу помочь.

Попробуй не ответь!

Из-под смолистых век
стращали кабаны и даже волки…
Я не чуралась их. Я — не чужак.
И тёплым был рукопожатья знак,
почти взаимность в нежности дремучей.

Совсем ручные, бесприютны мы,
все — как один несчастный случай —
в еловых лапах, на краю зимы,
читая по губам: бесаме мучо!


Из цикла «Сочинительницы»

* * *

                           Инне Кашежевой

Это ты —
сирота на морозе,
с глазами родины, ослепшей от предательств,
в стихах и песнях, и суровой прозе
при роковом стеченье обстоятельств.

Это ты —
сирота на морозе,
сережкой, зимовавшей на березе,
дрожишь до летних легких дней.

О, чудеса метаморфозы!
Причуды жизни посильней.

Ты по-мальчишьи штурмуешь Эльбрус
в Политехническом, в свитере белом,
в тебе кабардинской выходки грусть,
проблеском помню тебя — не пробелом —
от смерти, от жизни на волосок
на склоне кромешном, где полдень высок.


* * *

                  Памяти Ирины Волобуевой

Гулёны и шлёндры, айда ко мне,
восьмой этаж — почти на луне,
я здесь…
гуляю головой в окне,
одна в целом свете,
а свет мой — погас,
и своры слепней набросились враз
на глаз-алмаз и на глаз-хризопраз.

И бывшую музу —
больную, с клюкой —
пусть кто-то подхватит надёжной строкой,

горячей и крепкой обнимет рукой,
и прямо до неба, до ближнего неба
проводит
в приёмный покой.