Вы здесь

Сложная пара

Рассказ
Файл: Иконка пакета 02_baschkyev_sp.zip (32.23 КБ)

Он сидел — веселый такой, шляпа набекрень — на перекрестке улиц Ленина и Каландаришвили в зной и в холод, а щетки так и мелькали перед глазами потрясенной публики. Иногда одну щетку подбрасывали, другой отбивая ритм о гулкую деревянную подставку, и не глядя ловили в воздухе рукой заправского жонглера. При этом чистильщик умудрялся делать свое дело в лад песенке:

 

Раз — ботинок, два — каблук,

Стук — копейка, рубль — стук.

Раз — ботинок, два — каблук,

Выходи плясать на круг!

 

И тогда, пацаном, и по прошествии многих лет мне никак не удавалось повторить этот трюк со щетками — они с грохотом падали на пол посередине прихожей и песенки. А ведь надо еще чтоб клиент ушел довольным и чтоб пришел снова. Тут одним фокусничаньем не обойтись. Нет, дядя Коля был ас-истребитель! Казалось, вся сила и сноровка отсутствующих ног ушли в его руки.

Я смастерил из обрезков древесно-стружечной плиты, оставшихся после ремонта, подставку для ног — наподобие той, что видел на пересечении Ленина и Каландаришвили, но то ли плита ДСП плохо резонировала, то ли у меня руки-крюки (как изрекала в таких случаях жена) — только щетка не давала требуемого отскока на уровень груди. Я даже опускался на колени, дабы достичь высот дяди Коли. Пустой номер! У кудесника щетки она подлетала будто на пружинках и прилипала к ладони как к магниту. Пока щетка была в воздухе, дядя Коля успевал небрежным движением поправить шляпу, бросить в рот беломорину или вынуть откуда-то бархотку, готовясь к финальной части представления. Неудивительно, что к пятачку у госбанка и аптеки, где орудовал веселый чистильщик, стекалась куча зевак, а уж про нас, пацанов, и говорить нечего.

Естественно, дядя Коля выйти плясать на круг не мог. Тележка на каучуковых колесиках от детского велосипеда заменяла ему ноги. Она же служила скамейкой, багажником, обеденным столом и много чем еще, в зависимости от жизненной ситуации. К примеру, сбоку от набора щеток-кремов в отдельной шкатулке, оклеенной изнутри пестрым ситцем, таился граненый стаканчик, порезанный шматок сала и кусок черного хлеба в газетке, початая чекушка водки, а то и яблоко, помидор.

Зарабатывал дядя Коля неплохо, уверенно обходя по части гешефта конкурентов с хлебного места — колхозного базара (слабо им против фокуса со щетками!). Когда в жаркий день мы бегали по его поручению за крем-содой в гастроном или за куревом, то чистильщик никогда не требовал сдачи. Не скрою, наставник угощал меня, единственного из дворовой стаи, мороженым в вафельном стаканчике, которое продавали там же, на перекрестке.

За спиной дяди Коли, в «багажнике» личного транспортного средства, покоилась пара деревянных учебных гранат, подбитых резиной, — для лучшего сцепления с асфальтом, дощатым тротуаром и вообще с грешной землей. При помощи толчковых гранат инвалид войны передвигался, азартно обгоняя прохожих и крича им из-под ног: «Дорогу, шнурки!» «Шнурками» он презрительно называл клиентов и просто прохожих. Двуногих.

Руки у дяди Коли были сильные, как у лыжника или гиревика. Да нет, куда сильнее! Раз он одной левой, свободной от щетки рукой сбил с ног пижона, который вздумал насмехаться над чистильщиком, — остроносые черно-белые туфли «нариман» только мелькнули в воздухе. Очутившись с клиентом на одном уровне, дядя Коля крутнулся на тележке и дотянулся до испуганной физиономии франта сапожной щеткой. А когда тот, поднявшись с чумазой рожей, замахнулся недочищенной туфлей, дядя Коля показал ему снизу шило. Вслед ретировавшемуся клиенту по асфальту со звоном покатилась мелочь. Серега Горнист в сумерках собрал ее.

Перед школой я успевал забежать в соседний Дом специалистов, где в подвале располагалась артель инвалидов-сапожников. Здесь, за занавеской, жил-поживал дядя Коля. Низкая кровать с подпиленными ножками, никелированные шары над панцирной сеткой, шкафчик, плитка и даже коврик на стене — чин чинарем. На видном месте красовалась фотка, где хозяин был в форме, пилотке и с ногами-сапогами, а также китайский термос с драконом. Последнее свидетельствовало о достатке.
Я хватал табурет и ножную подставку для клиентов; дядя Коля, позавтракав яйцом вкрутую и собрав в газетку скорлупу, соскальзывал с табурета и седлал тележку. Клал ящик с инструментом на колени, обшитые кожаными заплатами, нахлобучивал шляпу набекрень, брал учебные гранаты в руки, я помогал хозяину одолеть ступеньки — и в сопровождении почетного эскорта дворовых собак мы направлялись на перекресток.

Когда возвращался после школы, работа у аптеки была в разгаре. Ящик с набором обувных кремов и масел, с жестяными баночками и бутылочками распахнут во всю ширь, перезвон монет во всю даль — красота! Летали щетки, толпились зеваки, а дно высокой банки из-под абрикосов не в один ряд устилала медь и серебро. Бумажные рубли и трешки дядя Коля прятал за пазуху.

Прейскурант, как сейчас помню, был таков: «Пара обычная — 10 коп. Сапоги — 25  коп. Пара сложная — 30 коп. Пара женская — бесплатно!» Выражение «сложная пара» относилось к черно-белым ботинкам типа «нариман». Мысок и задник у них были из черной кожи, а верх — белым. Но это у настоящих «нариманов». Местные стиляги заказывали у китайцев, что сидели около базара в фанерных будочках, более мудреный фасон: носок и взъем черно-белые в шахматном порядке, лишь задник сплошь черный. Понятно, эти клоунские ботинки прибавляли возни чистильщику. Так что сложная пара законно стоила тройной цены.

Расценки были криво выведены химическим карандашом на картонке, прикнопленной с уличной стороны табурета, получается, под задницей клиента. Особенно криво, аж буквы пляшут, написали последние слова, видать, мастера щетки и бархотки, добравшегося до женской пары, обуяло волнение.

Из прейскуранта явственно видно, что дядя Коля был сердцеедом. Одна шляпа чего стоила! Из искусственной кожи, «инпортная», цокал языком чистильщик, с узкими полями и дырочками по бокам. Думаете, для вентиляции мозгов? «Для вытяжки греховных мыслей!» — хохотал дядя Коля.

Пока дамочка, соблазнившись выгодным предложением, подставляла туфлю, рассеянно созерцая шляпу, под которой роились греховные мысли, мастер-сердцеед ел глазами все, что находилось выше обуви, и расточал в адрес ножек грубоватые комплименты. «Главное — занять господствующие высоты», — глядя на проходящих женщин, задумчиво бормотал чистильщик. Странно, по жизни дядя Коля занимал скорее господствующие низины. «Вырастешь, дурачок, поймешь!» — опять хохотал мой наставник.

Как-то увидел, как дядя Коля, помогая водрузить туфлю без каблука на подставку, вдруг воровато погладил аппетитную ногу в капроне. Раздался электрический треск. Я зажмурился. Но ничего, толстая тетка с авоськой хихикнула, будто ее пощекотали. Этот второй по значению номер мастер нет-нет да и откалывал с клиентурой слабого пола. Ноги были разные, некоторые и гладить не стоило, даже я, щенок, это понимал. Женщины возмущались, смеялись или словно не замечали прикосновения, однако почему-то все следом поправляли прически и гляделись в зеркальца.

Однажды, хотя нога клиентки была что надо, да и туфли-лодочки на среднем каблуке — писк моды, сумочка, капрон со швом, перманент, то-се, фрикасё, — дядя Коля не стал гладить ногу. И потребовал плату в тридцать копеек. Пьяный, что ли? Да нет, чекушка была на месте, с нераспечатанным сургучом, к ней дядя Коля прикладывался в обед, не раньше.

Это почему тридцать копеек? Вон же написано «бесплатно»! — опрокинула табурет женщина.

Ого какая высокая! И пахнет одуряюще — духами «Жизель».

Написано для многодетных матерей и пенсионерок, гражданка, — бормотал, опустив глаза и собирая скарб, дядя Коля.

Он стал еще ниже. И тише.

У вас сложная пара, гражданка... Гендос, хватай табурет. Перерыв на влажную уборку.

Для пенсионерок, да? Сложная пара, да?

Женщина расставила ноги. В гневе она стала еще красивей — как физкультурница. Не хватало лишь весла.

Сволочь! Летчик-налетчик!

И прекрасная незнакомка в туфлях-лодочках и в капроне со швом, перешагнув через табурет на асфальте, стремительно поцокала по Каландаришвили, унося столь же длинный, как название улицы, шлейф духов «Жизель». А может, «Кармен».

Насчет летчика-налетчика — это она точно в воронку. По праздникам и воскресным дням дядя Коля цеплял на фартук медаль «За отвагу». В коробке из-под цейлонского чая с грохотом, как живые, ворочались и другие награды, даже орден, и все же дядя Коля надевал только эту медаль. Тут не было выпендрежа, а была суровая производственная необходимость. Артельные, провожая дядю Колю на работу с медалью на груди, хмыкали: их-то орденами-медалями не удивить! В такие дни чистильщику подавали особенно хорошо, а иной подпивший мужичок, глядя на медаль, бросал в банку из-под абрикосов желтый, что абрикосовая кожура, рубль, а то и зелененькую трешку.

В праздники так вообще не было отбоя от желающих раздавить с безногим фронтовиком чекушку или портвешок. Однако он пресекал поползновения веским доводом: «Отвалите, я на работе!» Произносилось это скрипучим, как скрежет инвалидной тележки, командирским голосом. Выпить дядя Коля был не дурак, но за пьянство на рабочем месте чистильщика могли запросто турнуть с центральной улицы, его не раз о том предупреждала милиция.

И в один прекрасный день дядю Колю с перекрестка таки убрали. Временно, извинялся знакомый милиционер, ждем генерала из Москвы. Ждали полдня. За это время дядя Коля, расстроенный упущенной выручкой, успел выдуть свою чекушку, откатившись в проулок, туда, где заросли акации. И там же, в кустах, добавил с кем-то еще.

И надо же такому случиться — хмельной дядя Коля чуть не попал под колеса генеральской «Волги»! Спекшаяся на жаре милиция потеряла бдительность. Исправляя промах, ментовский офицерик толкнул сапогом каталку, торопясь убрать ее с глаз долой — обратно в проулок. Шляпа инвалида упала и покатилась.

Машина резко затормозила. Из нее вышел генерал: лампасы в две мои руки, пуговицы в два ряда, погоны, звезды, то-се, фрикасё. Генерал размял ноги с бордовыми лампасами и задал чистильщику вопрос: где служил? Тот выдохнул запашок в сторону, одернул фартук, стал заметно выше и выпалил номер стрелкового полка и дивизии. Ну точно как таблицу умножения. Получается, дядя Коля пылил в пехоте. А мы-то с пацанами думали, что наш герой летчиком-истребителем отморозил ноги, как Маресьев.

Но печалиться было некогда. Потому что, когда «Волга» укатила, из следовавшего за нею «газика» выбежал бравый офицер, перепоясанный ремнями, талия как у балерины, и передал испуганному чистильщику сверток и сиреневую четвертную купюру. Новыми деньгами! В свертке оказался пятизвездочный коньяк. Коньяк ошеломленный дядя Коля распить не дал, как его ни уламывали, зато на генеральские деньги артель инвалидов гуляла два дня, отмечая триумф собрата.

А гулять в артели умели. Умели, мама дорогая, скрипеть костылями и протезами в конце недели. Однажды посреди гулянки Паша Танкист спьяну решил, что мальчишки украли у него протез ступни и, мелко перебирая костылями, гонялся за нами по двору. Потом упал и, что-то мыча, полз в пыли, чем напрочь изгваздал выходной пиджак с орденской планкой...

Массовый же выполз (не писать же: выход) увечных сапожников из подземелья происходил по воскресеньям. Так, наверное, змеи и земноводные прут погреться на солнышке. Налицо была недодача нижних конечностей, зато руки, по крайней мере правая из них, наличествовали в рабочем состоянии. И инвалиды работали. Правда, вне стен подвала в пьяном виде превращались в чудищ. Некоторые росли, как большие грибы, прямо из земли. Другие обрубки напоминали пни — такие же корчевали в новом квартале города. Опухшие, темноликие, корявые, сапожники, как полагается, изрыгали маты в адрес пацанов, гонявших футбол (ради такого зрелища команда брала тайм-аут). Нас они не любили (меня терпели из-за дяди Коли). И было за что. Дразнились мы, конечно. Пару раз разбивали окно подвала мячом. А мы виноваты, если окно на уровне ног?

Когда в подвале обмывали удачный заказ, на шум стекались особы когда-то женского пола, окрестные пьянчужки, и с визгом обнимались с инвалидами меж верстаков, полок с поношенной обувью, обрезками кожи и мятыми алюминиевыми банками с клеем. Воняло классно — скипидаром и еще чем-то запретным.

Мама называла таких женщин нехорошими. И песни из подвала доносились нехорошие:

 

Пряжкой от ремня,

Апперкотом валящим

Будут бить меня

По лицу товарищи.

 

Мы их потом во дворе разучивали — гнусавили, подражая, с блатным подвывом. Лучше всех получалось у Толика Ссальника.

 

Скажут: срок ваш весь.

Волю мне подарят.

Может быть, и здесь

Кто-нибудь ударит.

Будет плакать следователь

На моем плече.

Я забыл последовательность,

Что у нас за чем.

 

Что за чем, я и сам с течением лет забыл, но в конце неизменно звучало со слезой в пропитых голосах:

 

Посредине дня

Мне могилу выроют.

А потом меня

Реабилитируют.

 

Кончались гулянки одинаково. Выяснялось, что кого-то из хозяев обворовали, и тогда воровку, которую еще полчаса назад миловали по очереди, били деревянной колодкой ступни. Тоже по очереди. И опять много визгу. Однако работа над ошибками в артели была поставлена на двойку. Бывало, обкраденный сапожник целовал одутловатое, с нежным золотистым отливом, личико дамы, с которого не сошли следы предыдущей бурной встречи.

Справедливости ради надо сказать, что гулянки, да еще с женщинами, случались редко: дядя Коля не позволял. Он был за бригадира — иногда за занавеской стучал костяшками счетов и посылал меня за чернилами. Артельные всерьез называли его командиром. А в шутку — капитаном. Только дядя Коля имел право ночевать в мастерской. Жить в подвале он стал с недавних пор. А до того, говорили мужики, у него была семья. Ясно море, кому безногий инвалид нужен?

В те дни у меня резко осложнилась личная жизнь. Мама с папой выясняли отношения из-за какой-то свекрови, и я чаще стал бывать у дяди Коли. Иногда мы варили супчик, я бегал к колонке за водой (там вода чище, считал хозяин) и чистил картошку.

А вообще, дядя Коля любил погулять. Только без фокусов. Недаром артельные считали его артистом. Под кроватью у него пылился футляр с баяном. Он извлекался по праздникам. Подарок генерала был приравнен к празднику. Песни у дяди Коли были в целом культурнее.

Командир, давай про любовь! — просили товарищи.

И дядя Коля «давал»:

 

Девушку из маленькой таверны

Полюбил суровый капитан,

Девушку с глазами дикой серны

И с лицом как утренний туман.

 

Полюбил за пепельные косы,

Алых губ нетронутый коралл,

В честь которых пьяные матросы

Поднимали не один бокал.

 

Голос у дяди Коли несильный, но чистый и ломкий в этой своей чистоте. И сам он был похож в такую минуту на сурового капитана: жилка на виске набухала, морщины на лбу разглаживались, яростно сверкали железные коронки во рту певца, взор его туманился... Стены подвала раздвигались — в таверне инвалиды вставали на ноги, чокаясь не гранеными стаканами, а бокалами на длинных ножках. Бородатый шкипер напускал таинственного тумана из трубки. Улица Каландаришвили разливалась и утекала к Селенге: на ней нетерпеливо, что птица крыльями, хлопала парусами каравелла. Там били склянки, прощально махали веерами и зонтиками Жизели и Кармены и уже дважды горнист подавал сигналы, похожие на автомобильные, созывая команду в дальний поход к берегам Миссисипи...

С учетом низкой посадки артиста баян при полном развороте доставал до пола. Тогда музыкант одним движением могучих рук взлетал на табурет, баян ему подавали. Баян — громко сказано. Потертая гармошка-трехрядка, не раз облитая вином и, как гулящая девка, сидевшая на коленях у разных хозяев. Она досталась дяде Коле от хмельного клиента. Ногти с черной каемкой от въевшегося сапожного крема ловко щелкали по кнопкам — одна западала, но никто не обращал внимания. Наверное, когда дядя Коля был с ногами (или при ногах?), то носил сложную пару — туфли «нариман». Ну и шляпу, само собой. Он пел и притоптывал в такт черно-белыми «нариманами», покачивая пером на «инпортной» шляпе, и его шибко любили женщины, пахнущие духами «Жизель». Или «Кармен».

Мужчины плакали. Лишь артист прояснившимся взором смотрел сквозь табачный туман вдаль, как и полагается капитану. И становился выше ростом. Скорее всего, то был обман зрения, потому что я тоже плакал.

Эту вещь можно было назвать гимном артели. Никто из разнокалиберного братства при этом не глядел друг на друга. Все трезвели.

 

Нас извлекут из-под обломков,

Поднимут на руки каркас,

И залпы башенных орудий

В последний путь проводят нас!

 

Дядя Коля запевал, а товарищи, боясь испортить мотив пропитыми, прокуренными голосами, лишь беззвучно шептали под нос. Куплет про обломки повторялся, и наступало молчание.

Выпив по последней, инвалиды-сапожники, эти обломки людей, еще не отойдя от торжественного момента, начинали прибираться в мастерской. Все-таки они еще помнили, что такое приказ. Кто брал в руки тряпку, кто веник, кто совок. Уборка шла на всех уровнях — сообразно физическим возможностям. Паша Танкист шваброй тянулся к окну и распахивал раму, проветривая подвал от табачного тумана и водочных паров. Над ведром переворачивались жестяные банки для окурков. В раковину в углу с грохотом сгружали грязную посуду, а также бутылки (их потом сдавали и покупали хлеб). Под взглядом сурового капитана корабельная команда понимала, что праздник кончился, пора на вахту...

Однако песня — та, про любовь, — имела продолжение. И мы поверили, что дядя Коля был в прошлой жизни если не Маресьевым, то капитаном дальнего плавания и отморозил ноги, спасая экипаж, когда его шхуну зажало, как «Челюскин», льдами. Поверишь тут, если мрак артельного подвала на твоих глазах разгоняет девушка с глазами дикой серны и лицом как утренний туман, а дурман сапожного клея съеживается от духов «Жизель». Пепельных кос, правда, не было, зато коралла алых губ явно коснулась помада производства ВТО*1.

Был конец дня, артельные растеклись по окрестным баракам, дядя Коля вернулся с перекрестка и хлебал вчерашний супчик прямо из кастрюльки, громко шмыгая носом. Я сидел и ждал рваную покрышку от мяча, которую он пообещал зашить.

Когда вошла девушка из песни, спросив ангельским голосом: «Можно? Есть кто?» — дядя Коля сильно смутился и покраснел, даже в подвальной серятине это было заметно.

Закрыто! — слабо выкрикнул хозяин, пытаясь ящерицей скользнуть за занавеску.

Коля, ну что ты как маленький, — приглядевшись, сказала вместо приветствия прекрасная незнакомка.

Впрочем, какая незнакомка? Туфли-лодочки, сумочка, капрон со швом, перманент, то-се, фрикасё. В ней я с удивлением узнал клиентку, что уронила табурет на перекрестке улиц Ленина и Каландаришвили и обозвала чистильщика летчиком-налетчиком. Она появилась в нашем городе недавно, явно заплутав, словно птица отстала от стаи по пути в теплые края — туда, туда, туда! — где павлины, пальмы, кокосы, баобабы, где люди и обезьяны кушают бананы прямо с веток, где ананасы растут футбольными покрышками прямо из земли, где мужчины в черно-белых «нариманах» ходят будто танцуют, под стук кастаньет, на ходу поддевая острыми носами засохшие шкурки мандаринов и с лету забивая голы под восторженно-гортанные крики мулаток.

Ну? Долго будешь бегать от меня? Поездом трое суток... Тут еще концерт...

Люба, ты... — выдохнул дядя Коля и надел шляпу для вытяжки греховных мыслей.

Меня они не замечали в упор. Но я не мог уйти без покрышки: дюжина товарищей ждала во дворе. Я слинял в темный угол.

Устала я, Коля, — присела на табурет Люба.

Поморщившись, сняла туфлю на каблуке, размяла ступню. Нежданно и стремительно, как орангутанг на длинных лапах, шурша кожаными заплатами на обрубках, дядя Коля подлетел к ножкам в капроне, однако не стал их гладить, а принялся целовать как заведенный. Шляпа его свалилась и покатилась.

Люба переломилась в тонкой талии, коснулась губами макушки — так кочевники нюхают голову ребенка, — тоненько завыла и стекла вниз, струясь, что капрон. Оказавшись на одном уровне, они начали ощупывать друг дружку, словно проверяя: на месте ли, не исчез? Странно, они целовались не в губы, как полагается взрослым, а в лоб, глаза, нос, ухо, куда ни попадя... Как дети, ей-богу.

Под эту суматоху я выбежал наружу. И вернулся через час, когда надоело гонять в футбол рваной покрышкой.

А? Че тебе, Гендос? Покрышка? Ага, щас... — рассеянно бормотал дядя Коля, взяв в руки покрышку. И тут же о ней забыл.

Успокоенные, хозяин с гостьей сидели уже за столом, где пускал зайчики китайский термос с драконом и ополовиненная бутылка коньяка — та, генеральская. Он на табурете, она на крутящемся железном стуле.

Ну? Едем, Колышек, — сказала женщина, игриво крутнувшись на стуле, щелкнула сумочкой и вынула зеркальце. — Домой, домой! Какие вопросы, Коля?

Красивая ты, — с кашлем вытолкнул из груди дядя Коля, глядя, как Люба пудрится, — вот и весь вопрос... Это была разведка боем, фрейлен, и разведка донесла, что мы не пара. И точка. Конец связи.

Что значит — не пара, Коля? — встала во весь рост, шурша перьями и капроном, залетная птица.

Сложная пара. Черно-белая...

За тридцать копеек? Дешево ты меня ценишь!

Люба, да найдешь ты себе получше, с ногами, шнурками... Давай-ка, Любовь, выпьем на разлуку, — ухватил бутылку хозяин.

Я буду пить только за встречу. — Гостья накрыла ладонью граненый стаканчик. — Помнишь, Колышек, там, в парке?..

Тогда, может, станцуем, мадам? Щас, токо брюки поглажу... — Хлебнув коньяку, дядя Коля слез с табурета. — Токо боюсь, для танго больно разного мы роста. Больно, Люба...

Ты опять за свое, капитан?

Ага, я капитан, вот мое судно! — Длинной рукой он вытащил из-под кровати эмалированную емкость с ручкой и с грохотом бросил к ногам Любы. — В рот фокстрот! А ну, покажи ей сортир, Гендос!

Дядя Коля оседлал свою тележку и теперь бешено крутился на ней, колеса от детского велосипеда визжали.

А ну, пшла!.. Ты для кого вырядилась? Каблучки, чулочки со швом, духи «Кармен»! Хочешь хахаля, так и скажи! Только свистни — шнурки сбегутся! Шлюха!

Чистильщик шмякнул о стену футбольную покрышку, подвернувшуюся под горячую руку. Женщина двинулась к выходу. Цоканья каблучков не было: она шла на цыпочках.

Я подхватил покрышку — черт с ней, с дыркой! — и обогнал даму на лестнице, ведущей из подвала вверх. К свету.

 

И заплутавшая гостья исчезла из города так же внезапно, как появилась. Испарилась, будто взмыла. Сделала прощальный круг над городком, зажатым выгоревшими сопками, пролетела вдоль реки с безлюдной черной баржей, снизилась над нашим двором, выкликая часто и звонко: «Коля-коля-коля-коля!» — и устало, с благодарностью расправила крылья, инстинктивно делая поправку на вращение Земли.

А безногий чистильщик, не видя неба, продолжал трудиться на перекрестке улиц Ленина и Каландаришвили. Однако уже не проделывал фокуса со щетками. Наверное, поэтому клиентов на пятачке у аптеки резко убавилось. И наверное, поэтому дядя Коля стал чаще выпивать на рабочем месте — не только в обед, но и с утра. Шляпу он потерял и вообще стал дурно пахнуть. И милиция вежливо вытурила инвалида с центральной улицы...

Мы гоняли футбол, когда пыль, поднятая нами (проигрывали с позорным счетом), смешалась с пылью от «шкоды» с красным крестом. Кто-то из заказчиков вызвал «скорую» в подвальную сапожную мастерскую...

Гроб для дяди Коли был похож на детский.

Артельные не знали, что делать со скудным имуществом бригадира. Родственников не нашлось. Баян отдали попрошайке, который умел на нем играть. Тот страшно обрадовался и грозился поставить свечку за упокой хозяина с первого же подаяния. Награды и фотографию — ту, где дядя Коля с ногами, — отдали в военкомат. А вот пачку писем в обувной коробке в присутствии всей футбольной команды почему-то всучили мне.

Кто-то из мальчишек выхватил письмо и громко зачитал. С первых строк стало ясно, что читать это надо или одному, или уж никому... И я решился письма сжечь. Дворовые разделились на два лагеря: за и против костра, чуть не подрались между собой.

Но когда пепел за сараями развеялся, на земле остался прибитый дождем обуглившийся уголок письма с буквами «овь». Нет, не кровь, не свекровь, не вновь морковь, а, скорее, любовь. И похоже, с большой буквы.

 

 

1* ВТО — Всероссийское театральное общество.