Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Сны Михаила Булгакова
Файл: 
16_kluchnikov_smb.zip (22.89 КБ)
16_kluchnikov_smb.zip (22.89 КБ)
Юрий Ключников
СНЫ МИХАИЛА БУЛГАКОВА
«Мне снился родной город, снег, зима, гражданская война… Во сне передо мной прошла беззвучная вьюга, а затем появился старинный рояль и возле него люди, которых уже нет на свете».
Сны были его мукой и блаженством, дорогой в ад и спасением. Он пронёс их через жестокую явь с редким мужеством и смирением. Всматриваясь в собственную душу, он снял Иисуса Христа с позолоченного креста и вернул на деревянный. Слишком мучительна была боль его личного, собственного, булгаковского распятия.
Я посетил квартиру писателя в Киеве в доме 13 на Андреевском спуске. Сейчас там мемориальный музей. Рядом Андреевский храм, построенный по распоряжению императрицы Елизаветы Петровны на легендарном холме, где по пути в Новгород якобы останавливался апостол Андрей Первозванный. Так вот откуда сны о Христе! Через первого апостола Русь впервые соприкоснулась с Иисусом Христом. А много веков спустя писатель, волей судьбы проживший тринадцать лет у подножия священного холма, снова крестил безбожную Советскую Русь на страницах «Мастера и Маргариты».
В 1940 году Михаил Булгаков поставил последнюю точку в своем романе. Он успел сказать несколько слов о том мире, куда ушел Мастер, и где Воланд и Иешуа каждый по-своему делают одно дело. А в нашем мире через год после написания романа началась Великая Война. Мастер не смог принять участия в битвах, потому что исчерпал все свои силы в борьбе за сны и заслужил покой.
Почему так прославилась квартира 50 на улице Садовой, номер 10? Почему Михаил Афанасьевич так живо описал ее в своем гениальном романе? Ведь прожил там всего три года и без Маргариты-Елены Сергеевны, с которой познакомился гораздо позже И, кроме того, за свою жизнь сменил ряд московских квартир..
В каменном мешке двора по Садовой сразу слева, когда в него заходишь, только что созданный музей писателя. Это случайная квартира на первом этаже. А настоящая — в другом подъезде на пятом этаже. Лестничные стены, потолок и даже каменные марши исписаны, размалеваны всевозможными изображениями и надписями. «Тихо, тихо. Шаги или это часы? Это слёзы мои или капли росы? Руки тянутся вверх к одиноким глазам. Никому я тебя не отдам». «Всё, что мне нужно, это несколько слов и место для шага вперёд». «У каждого есть свой трамвай, главное, чтобы он переехал тебя своевременно».
«Склоняю перед вами голову, Мессир». «Воланд вернется. Скорее бы!» Тоска по Воланду кое где сопровождается изображением фашистской свастики.
Рисунки большей частью сатанинской тематики. Высоченная дверь квартиры 50 закована в современную стальную броню. На ней висит большой амбарный замок. Звонок вырван вместе с проводами, оголенные концы их строго наставлены на посетителей — просьба не тревожить!
О зловещей атмосфере булгаковского дома написано много. Я не почувствовал ничего особенного. Может быть, экран чужих впечатлений заслонил мои собственные, а, может, бесы ушли в места потише. Шумная оголтелость современной Москвы достанет хоть кого, даже рогатых и хвостатых. Живо представляется коммуналка 20-х годов. Семь пеналов с одной кухней, одним туалетом и ванной. Расписание на помывку, сходки на кухне...— коммунальный рай, который одни вспоминают с тоской, другие проклинают. Булгаков описывал его с горькой улыбкой.
Итак, квартира на Большой Садовой, 10. Булгаков занимал в ней одну комнату. И тем не менее поместил в ней сибарита-Воланда да ещё со свитой. Устроил здесь знаменитый сатанинский бал. Каким образом? Тесную площадь квартиры можно расширить с помощью «пятого измерения». Заметим, не «четвёртого» (тонкое зазеркалье), но «пятого», а это уже вторжение на территорию Бога. Точно так же с помощью этого измерения можно неизмеримо расширить возможности человеческого таланта, человеческого видения жизни. Что и сделал писатель, расселив себя по всем персонажам романа. Ибо и Иешуа, и Воланд, и Понтий Пилат, и Мастер — это грани личности самого писателя. В героях романа Булгаков выразил всё то, что любил и ненавидел в себе, в людях, в жизни.
Многие исследователи указывают на то, что в Воланде писатель воплотил черты Сталина. Несомненно, это так. И черты Понтия Пилата — тоже. Понтий отправил Иешуа на распятье, потому что тот сеял смуту в провинции, которой управлял игемон и одновременно отдал распоряжение зарезать Иуду — непосредственного виновника гибели Иешуа. Власть руками своих приспешников распяла многих и многих во имя собственного правопорядка, но она же казнила потом почти всех своих малют и многих иуд.
О взаимоотношениях писателя со Сталиным лучше всего рассказала Елена Сергеевна. Булгаков ненавидел большевиков, но очень уважал их вождя. Он написал пьесу о его молодости, о том, как рождалась революция.
Октябрь 1917 с разных позиций приветствовали Блок, Маяковский, Есенин, Клюев, также ряд литераторов помельче из так называемого серебряного века русской литературы. Булгаков не принадлежал к числу приветствовавших, скорее, он был из числа смирившихся. Он смирился с новыми реалиями жизни, но в творчестве его душа принадлежала снам о прошлом.
Сталин хорошо понимал противоречивую душу писателя и очень хотел качнуть его талант в свою сторону, как удалось это сделать с Горьким, А. Толстым, Шолоховым.
Но Булгаков прошел свою Голгофу до конца, не уступив преследователям ни пяди литературного пространства.
На жалобу писателя в известном телефонном разговоре, что ему не дают жить и работать, Сталин спросил: «Вы где хотите работать? В Художественном театре?» — «Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, мне отказали», — ответил Булгаков. — «А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся». Конечно, то, что показалось вождю, было немедленно реализовано, ибо его фантазии в отличие от булгаковских исполнялись немедленно. Михаила Афанасьевича встретили во МХАТе с распростёртыми объятиями.
Эти театральные и литературные объятия сопровождали Булгакова всю жизнь, но публикации сочинений и постановки пьес заканчивались за редким исключением ничем. Народный артист СССР В. Топорков, близко знавший Михаила Афанасьевича, так вспоминает его рассказ о собственном литературном дебюте.
«Голодный, иззябший, без гроша в карманах рваной солдатской шинели, принес Булгаков редактору какого-то журнала свой первый литературный опус — последний шанс на спасение. Принят был сухо, редактор через губу бросил:
— Через неделю.
А неделю-то надо прожить.
Через неделю с прыгающим сердцем и поющим желудком, еле держась на ногах, входит начинающий автор в кабинет, и…о чудо! — приём совсем другой. Редактор выскакивает из кресла, хватает его за руки, восклицает:
— Амфитеатров! Амфитеатрова знаете?
— Н-н-нет, — запинаясь, произносит автор.
— Непременно прочтите. Вы же пишете почти как он. Дорогой мой! Талантище!
— Значит, фельетон понравился?
— Что за вопрос! Гениально!
— Значит, напечатаете?
— Ни в коем случае! У меня семья! — так же жизнерадостно восклицает редактор. — Но непременно заходите! Приносите ещё что-нибудь. Позабористее! До скорого! Амфитеатрова прочтите непременно!»
В этом эпизоде прижизненная судьба почти всех его сочинений.
Зачем Булгаков взялся за написание «Батума»? Споры на эту тему не утихают. Одни видят в пьесе проявление человеческой слабости писателя, другие — тактическую уступку режиму, третьи (и среди них Елена Сергеевна) — проявление искреннего уважения и даже почитания советского вождя.
Как бы то ни было, «Батум» — самая слабая из булгаковских пьес. Но это взгляд из сегодняшнего дня. А в ту пору коллектив МХАТа воспринял её как большую творческую удачу драматурга. Это понятно, за дело взялся Мастер, при любом раскладе сил он не мог сделать своё дело плохо. И мотив написания пьесы не мог быть одним, сработал комплекс мотивов. В конце двадцатых—начале тридцатых годов писателя загнали в угол — его пьесы не шли, книги не печатали. И, конечно, среди причин, побудивших взяться за пьесу о молодости Сталина, было естественное желание поправить творческое и материальное положение ценой уступки власти. Но «продуман распорядок действий и неотвратим конец пути. Я один, всё тонет в фарисействе…». Он не смог стать фарисеем.
В уста молодого Сталина драматург вложил речи, обличающие самодержавие, а в уста его противников охранительные сентенции. «Народные развратители и лжепророки, стремясь подорвать мощь государства, распространяют повсюду ядовитые мнимо-научные социал-демократические идеи, которые, подобно мельчайшим струям злого духа, проникают во все поры нашей жизни», — резонирует один из противников молодого Сталина-Джугашвили. Роли поменялись. Теперь такие слова мог произнести победитель царского самодержавия, и утвердитель своего собственного, заменив слова «социал-демократические идеи» на «буржуазные». Сталин, прочитав пьесу, всё понял и ограничился замечанием: «Все дети и все молодые люди похожи. Не нужно ставить пьесу о молодом Сталине» Вопрос о постановке пьесы на сцене был, таким образом, снят, за неё не берутся и теперь. Хотя в наши дни Булгаков сыгран почти весь.
Свою горечь по поводу творческого унижения, связанного с пьесой «Батум», Булгаков вложил в следующую пьесу «Кабала святош». Его Мольер — главный герой сочинения, временами унижается перед своим патроном Людовиком ХIV, восхваляет его, но делает всё это лишь затем, чтобы дать волю сатирической ярости по адресу окружения короля-солнца. Это не пылкая ярость мальчишки, это спокойная, доброжелательная ярость мудреца, понимающего, что дело не во власти, дело в подданных. Власть может называться, как угодно: коммунистической, монархической, демократической, но пока человечество находится в полуфабрикатном состоянии, воланды будут всегда заявлять о себе, они необходимы.
Этих человеческих полуфабрикатов, вертлявых пошляков, доносчиков эту низость, готовую продать за деньги всё: родину, честь, друга, Булгаков ненавидел всем существом своей страстной натуры. И писал об этом открытым текстом.
СПРАВЕДЛИВЫЙ САПОЖНИК. Великий монарх, видно, королевство-то без доносов существовать не может?
КОРОЛЬ-ПРЕЗИДЕНТ. Помалкивай, шут, чини башмаки. А ты не любишь доносчиков?
СПРАВЕДЛИВЫЙ САПОЖНИК. Ну, чего же в них любить? Такая сволочь, ваше величество!
За подобные шутки можно было угодить в лагеря, но Сталину бесстрашный шут нравился, санкцию на его арест он не давал. Но и ходу пьесам — тоже.
Людовик ХIV и Сталин были при жизни объявлены солнцеподобными. Трезвый Булгаков, больше всего любивший в жизни творчество и порядок, тоже ценил в Сталине государственника, оседлавшего русскую смуту и усмирившего смутьянов. Его отношение к кровавым русским царям было подобно отношению к ним Пушкина, который, оценивая царствование Ивана Грозного, высказался примерно так: «Рубить головы — обычное дело государей». Но дело художника совсем иное — никогда не уклоняться от истины, не терять творческой свободы, даже если рискуешь потерять голову. Мало кто из современников Булгакова, как, впрочем, и Пушкина, поднимался до осознания этого простого, но тяжкого правила. Правила гениев.
Ну, зачем ты язвительным словомСны были его мукой и блаженством, дорогой в ад и спасением. Он пронёс их через жестокую явь с редким мужеством и смирением. Всматриваясь в собственную душу, он снял Иисуса Христа с позолоченного креста и вернул на деревянный. Слишком мучительна была боль его личного, собственного, булгаковского распятия.
Я посетил квартиру писателя в Киеве в доме 13 на Андреевском спуске. Сейчас там мемориальный музей. Рядом Андреевский храм, построенный по распоряжению императрицы Елизаветы Петровны на легендарном холме, где по пути в Новгород якобы останавливался апостол Андрей Первозванный. Так вот откуда сны о Христе! Через первого апостола Русь впервые соприкоснулась с Иисусом Христом. А много веков спустя писатель, волей судьбы проживший тринадцать лет у подножия священного холма, снова крестил безбожную Советскую Русь на страницах «Мастера и Маргариты».
В 1940 году Михаил Булгаков поставил последнюю точку в своем романе. Он успел сказать несколько слов о том мире, куда ушел Мастер, и где Воланд и Иешуа каждый по-своему делают одно дело. А в нашем мире через год после написания романа началась Великая Война. Мастер не смог принять участия в битвах, потому что исчерпал все свои силы в борьбе за сны и заслужил покой.
Почему так прославилась квартира 50 на улице Садовой, номер 10? Почему Михаил Афанасьевич так живо описал ее в своем гениальном романе? Ведь прожил там всего три года и без Маргариты-Елены Сергеевны, с которой познакомился гораздо позже И, кроме того, за свою жизнь сменил ряд московских квартир..
В каменном мешке двора по Садовой сразу слева, когда в него заходишь, только что созданный музей писателя. Это случайная квартира на первом этаже. А настоящая — в другом подъезде на пятом этаже. Лестничные стены, потолок и даже каменные марши исписаны, размалеваны всевозможными изображениями и надписями. «Тихо, тихо. Шаги или это часы? Это слёзы мои или капли росы? Руки тянутся вверх к одиноким глазам. Никому я тебя не отдам». «Всё, что мне нужно, это несколько слов и место для шага вперёд». «У каждого есть свой трамвай, главное, чтобы он переехал тебя своевременно».
«Склоняю перед вами голову, Мессир». «Воланд вернется. Скорее бы!» Тоска по Воланду кое где сопровождается изображением фашистской свастики.
Рисунки большей частью сатанинской тематики. Высоченная дверь квартиры 50 закована в современную стальную броню. На ней висит большой амбарный замок. Звонок вырван вместе с проводами, оголенные концы их строго наставлены на посетителей — просьба не тревожить!
О зловещей атмосфере булгаковского дома написано много. Я не почувствовал ничего особенного. Может быть, экран чужих впечатлений заслонил мои собственные, а, может, бесы ушли в места потише. Шумная оголтелость современной Москвы достанет хоть кого, даже рогатых и хвостатых. Живо представляется коммуналка 20-х годов. Семь пеналов с одной кухней, одним туалетом и ванной. Расписание на помывку, сходки на кухне...— коммунальный рай, который одни вспоминают с тоской, другие проклинают. Булгаков описывал его с горькой улыбкой.
Итак, квартира на Большой Садовой, 10. Булгаков занимал в ней одну комнату. И тем не менее поместил в ней сибарита-Воланда да ещё со свитой. Устроил здесь знаменитый сатанинский бал. Каким образом? Тесную площадь квартиры можно расширить с помощью «пятого измерения». Заметим, не «четвёртого» (тонкое зазеркалье), но «пятого», а это уже вторжение на территорию Бога. Точно так же с помощью этого измерения можно неизмеримо расширить возможности человеческого таланта, человеческого видения жизни. Что и сделал писатель, расселив себя по всем персонажам романа. Ибо и Иешуа, и Воланд, и Понтий Пилат, и Мастер — это грани личности самого писателя. В героях романа Булгаков выразил всё то, что любил и ненавидел в себе, в людях, в жизни.
Многие исследователи указывают на то, что в Воланде писатель воплотил черты Сталина. Несомненно, это так. И черты Понтия Пилата — тоже. Понтий отправил Иешуа на распятье, потому что тот сеял смуту в провинции, которой управлял игемон и одновременно отдал распоряжение зарезать Иуду — непосредственного виновника гибели Иешуа. Власть руками своих приспешников распяла многих и многих во имя собственного правопорядка, но она же казнила потом почти всех своих малют и многих иуд.
О взаимоотношениях писателя со Сталиным лучше всего рассказала Елена Сергеевна. Булгаков ненавидел большевиков, но очень уважал их вождя. Он написал пьесу о его молодости, о том, как рождалась революция.
Октябрь 1917 с разных позиций приветствовали Блок, Маяковский, Есенин, Клюев, также ряд литераторов помельче из так называемого серебряного века русской литературы. Булгаков не принадлежал к числу приветствовавших, скорее, он был из числа смирившихся. Он смирился с новыми реалиями жизни, но в творчестве его душа принадлежала снам о прошлом.
Сталин хорошо понимал противоречивую душу писателя и очень хотел качнуть его талант в свою сторону, как удалось это сделать с Горьким, А. Толстым, Шолоховым.
Но Булгаков прошел свою Голгофу до конца, не уступив преследователям ни пяди литературного пространства.
На жалобу писателя в известном телефонном разговоре, что ему не дают жить и работать, Сталин спросил: «Вы где хотите работать? В Художественном театре?» — «Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, мне отказали», — ответил Булгаков. — «А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся». Конечно, то, что показалось вождю, было немедленно реализовано, ибо его фантазии в отличие от булгаковских исполнялись немедленно. Михаила Афанасьевича встретили во МХАТе с распростёртыми объятиями.
Эти театральные и литературные объятия сопровождали Булгакова всю жизнь, но публикации сочинений и постановки пьес заканчивались за редким исключением ничем. Народный артист СССР В. Топорков, близко знавший Михаила Афанасьевича, так вспоминает его рассказ о собственном литературном дебюте.
«Голодный, иззябший, без гроша в карманах рваной солдатской шинели, принес Булгаков редактору какого-то журнала свой первый литературный опус — последний шанс на спасение. Принят был сухо, редактор через губу бросил:
— Через неделю.
А неделю-то надо прожить.
Через неделю с прыгающим сердцем и поющим желудком, еле держась на ногах, входит начинающий автор в кабинет, и…о чудо! — приём совсем другой. Редактор выскакивает из кресла, хватает его за руки, восклицает:
— Амфитеатров! Амфитеатрова знаете?
— Н-н-нет, — запинаясь, произносит автор.
— Непременно прочтите. Вы же пишете почти как он. Дорогой мой! Талантище!
— Значит, фельетон понравился?
— Что за вопрос! Гениально!
— Значит, напечатаете?
— Ни в коем случае! У меня семья! — так же жизнерадостно восклицает редактор. — Но непременно заходите! Приносите ещё что-нибудь. Позабористее! До скорого! Амфитеатрова прочтите непременно!»
В этом эпизоде прижизненная судьба почти всех его сочинений.
Зачем Булгаков взялся за написание «Батума»? Споры на эту тему не утихают. Одни видят в пьесе проявление человеческой слабости писателя, другие — тактическую уступку режиму, третьи (и среди них Елена Сергеевна) — проявление искреннего уважения и даже почитания советского вождя.
Как бы то ни было, «Батум» — самая слабая из булгаковских пьес. Но это взгляд из сегодняшнего дня. А в ту пору коллектив МХАТа воспринял её как большую творческую удачу драматурга. Это понятно, за дело взялся Мастер, при любом раскладе сил он не мог сделать своё дело плохо. И мотив написания пьесы не мог быть одним, сработал комплекс мотивов. В конце двадцатых—начале тридцатых годов писателя загнали в угол — его пьесы не шли, книги не печатали. И, конечно, среди причин, побудивших взяться за пьесу о молодости Сталина, было естественное желание поправить творческое и материальное положение ценой уступки власти. Но «продуман распорядок действий и неотвратим конец пути. Я один, всё тонет в фарисействе…». Он не смог стать фарисеем.
В уста молодого Сталина драматург вложил речи, обличающие самодержавие, а в уста его противников охранительные сентенции. «Народные развратители и лжепророки, стремясь подорвать мощь государства, распространяют повсюду ядовитые мнимо-научные социал-демократические идеи, которые, подобно мельчайшим струям злого духа, проникают во все поры нашей жизни», — резонирует один из противников молодого Сталина-Джугашвили. Роли поменялись. Теперь такие слова мог произнести победитель царского самодержавия, и утвердитель своего собственного, заменив слова «социал-демократические идеи» на «буржуазные». Сталин, прочитав пьесу, всё понял и ограничился замечанием: «Все дети и все молодые люди похожи. Не нужно ставить пьесу о молодом Сталине» Вопрос о постановке пьесы на сцене был, таким образом, снят, за неё не берутся и теперь. Хотя в наши дни Булгаков сыгран почти весь.
Свою горечь по поводу творческого унижения, связанного с пьесой «Батум», Булгаков вложил в следующую пьесу «Кабала святош». Его Мольер — главный герой сочинения, временами унижается перед своим патроном Людовиком ХIV, восхваляет его, но делает всё это лишь затем, чтобы дать волю сатирической ярости по адресу окружения короля-солнца. Это не пылкая ярость мальчишки, это спокойная, доброжелательная ярость мудреца, понимающего, что дело не во власти, дело в подданных. Власть может называться, как угодно: коммунистической, монархической, демократической, но пока человечество находится в полуфабрикатном состоянии, воланды будут всегда заявлять о себе, они необходимы.
Этих человеческих полуфабрикатов, вертлявых пошляков, доносчиков эту низость, готовую продать за деньги всё: родину, честь, друга, Булгаков ненавидел всем существом своей страстной натуры. И писал об этом открытым текстом.
СПРАВЕДЛИВЫЙ САПОЖНИК. Великий монарх, видно, королевство-то без доносов существовать не может?
КОРОЛЬ-ПРЕЗИДЕНТ. Помалкивай, шут, чини башмаки. А ты не любишь доносчиков?
СПРАВЕДЛИВЫЙ САПОЖНИК. Ну, чего же в них любить? Такая сволочь, ваше величество!
За подобные шутки можно было угодить в лагеря, но Сталину бесстрашный шут нравился, санкцию на его арест он не давал. Но и ходу пьесам — тоже.
Людовик ХIV и Сталин были при жизни объявлены солнцеподобными. Трезвый Булгаков, больше всего любивший в жизни творчество и порядок, тоже ценил в Сталине государственника, оседлавшего русскую смуту и усмирившего смутьянов. Его отношение к кровавым русским царям было подобно отношению к ним Пушкина, который, оценивая царствование Ивана Грозного, высказался примерно так: «Рубить головы — обычное дело государей». Но дело художника совсем иное — никогда не уклоняться от истины, не терять творческой свободы, даже если рискуешь потерять голову. Мало кто из современников Булгакова, как, впрочем, и Пушкина, поднимался до осознания этого простого, но тяжкого правила. Правила гениев.
веку-танку щекочешь броню?
С ним ведь не навоюешься — сломит,
уничтожит тебя на корню.
Это верно. Но дело писателя —
вечно в омут
какой-нибудь лезть,
полагаясь на пояс спасательный —
на упрямство, работу и честь.
Некоторые исследователи-булгаковеды отказывают роману «Мастер и Маргарита» в правдоподобии образа Иисуса Христа, дескать, писатель дал образ некоего Иешуа Га-Ноцри, наполнив его собственным автобиографическим дыханием. Конечно, в образе Иешуа проявилась судьба самого Булгакова. Но не таковы ли все литературные герои больших мастеров, даже если они списаны с исторической натуры?
Булгаков, естественно, не смог увидеть всего Христа, эта задача не по силам ни одному из представителей современного человечества. Но также несомненно, что булгаковское изображение родоначальника христианства расширяет наши рамки понимания Иисуса Христа, как богочеловека. Та верность истине, которую проявили Иешуа и Мастер и есть основа божественной составляющей человека.
— Я не церковник и не теософ, — говорил о себе Михаил Афанасьевич.
Что не церковник — ясно. Но почему не теософ?
В 1922 году в журнале «Рупор» Булгаков публикует рассказ «Спиритический сеанс».
Его герои — «бывшие» хозяева жизни, ненавидящие «нынешних» устраивают на своей квартире спиритическую сходку, чтобы узнать, как потусторонний мир относится к большевикам и сколько времени отводит их власти. В это время любопытная горничная Ксюша, которую выпроводили из комнаты, подглядывает в замочную скважину, чем же занимаются её хозяева. И рассказывает подружке: «Заперлись они, девонька…Записывают про инператора и про большевиков…Темно в квартире, страсти!.. Жилец, барин, барыня, хахаль ейный, учительша…Ланпы потушили, чтобы я, значит, не видела…Хи-хи! И записывают…большевикам, говорят, крышка».
Далее комментарий рассказчика: «В дымной тьме Сократ, сменивший Наполеона, творил чудеса. Он плясал как сумасшедший, предрекая большевикам гибель… Когда же нервы напряглись до предела, стол с сидящим на нём мудрым греком колыхнулся и поплыл вверх… Спириты потребовали, чтобы дух стукнул. И стук раздался.
— Дух, кто ты? — дрожащим голосом крикнул Павел Петрович.
— Чрезвычайная комиссия, — ответил из-за двери гробовой голос.
Когда дверь открыли, дух окинул глазами хаос спиритической комнаты и, зловеще ухмыльнувшись, сказал:
— Ваши документы, товарищи…»
Понятно, как мог относиться Михаил Афанасьевич к «теософам» подобного рода.
Известная фотография с моноклем в глазу и бабочкой на шее хорошо передаёт многоликий образ писателя. Он любил всякие переодевания, розыгрыши, как теперь говорят, «балдёж». Вот ещё одна фотография «Булгаков на отдыхе. 1927 год»: белоснежный костюм, черная бабочка, такие же лакированные штиблеты. А рядом другой снимок — Булгаков-актёр в спектакле МХАТа «Пиквикский клуб», загримированный под английского джентльмена в парике — не узнать! Хорошую одежду обожал смолоду, одежду из той России, России его снов. Но с гардеробом были большие проблемы. Вернувшаяся из эмиграции в Советскую Россию Любовь Белозерская, позже ставшая его второй женой, так описывает первую с ним встречу.
«Передо мной стоял человек лет тридцати-тридцати двух, волосы светлые, гладко причёсанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны, когда говорит, морщит лоб. Но лицо, в общем, привлекательное, лицо больших возможностей. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же он походил. И вдруг осенило меня — на Шаляпина! А вот одет он был далеко не по-шаляпински…Какая-то глухая черная толстовка без пояса, этакой «распашонкой» была на нём. Я не привыкла к такому мужскому силуэту. Он показался мне комичным слегка, так же как и лакированные ботинки с ярко-жёлтым верхом, которые я сразу же окрестила «цыплячьими». Только потом, когда мы познакомились поближе, он сказал мне не без горечи: «Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом мне достались эти ботинки, она бы не смеялась…» Тогда я поняла, что он обидчив и легкораним».
Был в жизни большой любитель каламбуров. Известную библейскую заповедь Моисея переиначил на «Не при Любе сотвори», имея в виду Л. Белозёрскую. И «сотворил» ведь, при ней привёл в дом третью жену — Елену Шиловскую.
Он предложил в одной из своих книг шутливую загадку: «В украинском языке «кот» это «кит». А как по-украински звучит русское «кит»? В Киеве я предложил этот булгаковский коан своим украинским друзьям. Мне ответили: «кит» произносится как «кыт». В литературе двадцатых и тридцатых годов Булгаков был именно таким «кытом», которого хотели превратить в домашнего «кита-кота». Или, как он сам выразился в своём письме Правительству СССР от 28 марта 1930 года: «На широком поле словесности российской в СССР я… один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком…Злобы я не имею, но я очень устал… Ведь и зверь может уставать».
Зафлаженный толпами критиков-охотников Булгаков в изнеможении отлеживался дома, как загнанный волк. Но на себя наговаривал лишнее, волком он не был. Он мог бы сказать вместе с Осипом Мандельштамом:
Мне на шею кидается век-волкодав,Булгаков, естественно, не смог увидеть всего Христа, эта задача не по силам ни одному из представителей современного человечества. Но также несомненно, что булгаковское изображение родоначальника христианства расширяет наши рамки понимания Иисуса Христа, как богочеловека. Та верность истине, которую проявили Иешуа и Мастер и есть основа божественной составляющей человека.
— Я не церковник и не теософ, — говорил о себе Михаил Афанасьевич.
Что не церковник — ясно. Но почему не теософ?
В 1922 году в журнале «Рупор» Булгаков публикует рассказ «Спиритический сеанс».
Его герои — «бывшие» хозяева жизни, ненавидящие «нынешних» устраивают на своей квартире спиритическую сходку, чтобы узнать, как потусторонний мир относится к большевикам и сколько времени отводит их власти. В это время любопытная горничная Ксюша, которую выпроводили из комнаты, подглядывает в замочную скважину, чем же занимаются её хозяева. И рассказывает подружке: «Заперлись они, девонька…Записывают про инператора и про большевиков…Темно в квартире, страсти!.. Жилец, барин, барыня, хахаль ейный, учительша…Ланпы потушили, чтобы я, значит, не видела…Хи-хи! И записывают…большевикам, говорят, крышка».
Далее комментарий рассказчика: «В дымной тьме Сократ, сменивший Наполеона, творил чудеса. Он плясал как сумасшедший, предрекая большевикам гибель… Когда же нервы напряглись до предела, стол с сидящим на нём мудрым греком колыхнулся и поплыл вверх… Спириты потребовали, чтобы дух стукнул. И стук раздался.
— Дух, кто ты? — дрожащим голосом крикнул Павел Петрович.
— Чрезвычайная комиссия, — ответил из-за двери гробовой голос.
Когда дверь открыли, дух окинул глазами хаос спиритической комнаты и, зловеще ухмыльнувшись, сказал:
— Ваши документы, товарищи…»
Понятно, как мог относиться Михаил Афанасьевич к «теософам» подобного рода.
Известная фотография с моноклем в глазу и бабочкой на шее хорошо передаёт многоликий образ писателя. Он любил всякие переодевания, розыгрыши, как теперь говорят, «балдёж». Вот ещё одна фотография «Булгаков на отдыхе. 1927 год»: белоснежный костюм, черная бабочка, такие же лакированные штиблеты. А рядом другой снимок — Булгаков-актёр в спектакле МХАТа «Пиквикский клуб», загримированный под английского джентльмена в парике — не узнать! Хорошую одежду обожал смолоду, одежду из той России, России его снов. Но с гардеробом были большие проблемы. Вернувшаяся из эмиграции в Советскую Россию Любовь Белозерская, позже ставшая его второй женой, так описывает первую с ним встречу.
«Передо мной стоял человек лет тридцати-тридцати двух, волосы светлые, гладко причёсанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны, когда говорит, морщит лоб. Но лицо, в общем, привлекательное, лицо больших возможностей. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же он походил. И вдруг осенило меня — на Шаляпина! А вот одет он был далеко не по-шаляпински…Какая-то глухая черная толстовка без пояса, этакой «распашонкой» была на нём. Я не привыкла к такому мужскому силуэту. Он показался мне комичным слегка, так же как и лакированные ботинки с ярко-жёлтым верхом, которые я сразу же окрестила «цыплячьими». Только потом, когда мы познакомились поближе, он сказал мне не без горечи: «Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом мне достались эти ботинки, она бы не смеялась…» Тогда я поняла, что он обидчив и легкораним».
Был в жизни большой любитель каламбуров. Известную библейскую заповедь Моисея переиначил на «Не при Любе сотвори», имея в виду Л. Белозёрскую. И «сотворил» ведь, при ней привёл в дом третью жену — Елену Шиловскую.
Он предложил в одной из своих книг шутливую загадку: «В украинском языке «кот» это «кит». А как по-украински звучит русское «кит»? В Киеве я предложил этот булгаковский коан своим украинским друзьям. Мне ответили: «кит» произносится как «кыт». В литературе двадцатых и тридцатых годов Булгаков был именно таким «кытом», которого хотели превратить в домашнего «кита-кота». Или, как он сам выразился в своём письме Правительству СССР от 28 марта 1930 года: «На широком поле словесности российской в СССР я… один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком…Злобы я не имею, но я очень устал… Ведь и зверь может уставать».
Зафлаженный толпами критиков-охотников Булгаков в изнеможении отлеживался дома, как загнанный волк. Но на себя наговаривал лишнее, волком он не был. Он мог бы сказать вместе с Осипом Мандельштамом:
но не волк я по сути своей.
Мандельштам же, по-мальчишески безрассудный, сам кинулся в пасть волкодаву, написав стихотворение «Горец». Адресат, усмехнувшись в усы, не стал сразу нокаутировать противника, отправил его для начала в лёгкий нокдаун, то есть выслал в Воронеж. Перепуганный поэт стал писать в Воронеже заздравные стихи режиму и его главе. Когда усатого батьку познакомили с новыми страницами творчества Мандельштама, он ухмыльнулся уже зловеще: «Ничего не понял. Отправьте его куда-нибудь дальше…»
Там, в этом «дальше», поэт-донкихот и сгинул.
«Кыт» был мудрее, памятуя пушкинское «плетью обуха не перешибёшь», он никогда не ввязывался в прямую схватку с режимом и его главой. Он уходил в намеки, в иносказания, в фантастику. Но сны не спасали. Век-волкодав доставал писателя всюду.
Почему Булгаков не уехал из России? Внешне всё объяснимо — не пускали. Но у него был период между 1917 и 1919, когда такая возможность предоставлялась не однажды, он в ту пору жил в Киеве, в Пятигорске, во Владикавказе, еще не занятых окончательно большевиками. Ушли вместе с армией Деникина за рубеж два его брата Иван и Николай, ушли многие друзья. Булгаков же остался, активно включившись в культурную работу молодой советской республик. И с первых шагов такой работы заявил о себе если не как «контрик», то, по крайней мере, как активный «бывший», защищая культурное наследие прошлого. Тогда же начались его нелады с новой властью. Он никак не желал поступаться своими «снами», своей ностальгией по прошлому, одновременно не держал кукиша в кармане против новой власти. Его рыцарское сердце сдерживало личное неприятие ее, хотя ум подсказывал — ходу его рыцарскому перу не дадут.
Позже, в конце 20-х гг., писатель не однажды просился за границу для соединения с родственниками, особенно мечтал побывать в Париже, Мекке литературной эмиграции. Но тогда ему уже откровенно перекрыли дорогу на Запад. Одно время его преследовали мысли о самоубийстве, свидетельство — метания Максудова в «Театральном романе». Случались периоды, когда он был близок к помешательству. Не только в Мастере, но и в Иване Бездомном прослеживаются автобиографические грани самого Булгакова.
С сарказмом, но и с большим внутренним теплом он описал в некоторых героях «Театрального романа» черты тех, кто пошёл на компромисс с советской властью: Станиславского, Немировича, Алексея Толстого. Бонвиванскую натуру последнего Булгаков рисует с некоторой долей зависти, потому что сам любил хорошо пожить. Но то, что разрешено быку, Юпитеру делать возбраняется его божественным статусом. Таланту компромиссы позволены, но у гения «продуман распорядок действий и неотвратим конец пути».
Здесь я рискну заглянуть в запредельные области метафизики, прикрывшись авторитетом Даниила Андреева. Этот писатель ввел понятие метаистории, которая сопровождает обычную земную историю и очень часто предшествует ей. Рождение гения начинается на небесах, когда человеческий дух заключает с Богом контракт на выполнение определённой исторической задачи. Для того, чтобы «нижеподписавшийся» не забыл о своём контракте, его сопровождает по жизни гений, хорошо описанный Сократом. Жизнь такого человека никогда не бывает лёгкой, хотя он знает минуты блаженства, недоступные рядовому человеку. Но если отмеченный Богом человек изменит контракту, гений отступит от него. Что это значит, могут объяснить глаза врубелевских демонов.
Булгаков не отступил и не сдался. Он не изменил контракту, и гений не покинул его. Если бы писатель в 1919 году уехал за границу, а не в Москву в пасть дьяволу, не было бы гениального автора «Мастера и Маргариты», зато мог бы состояться какой-нибудь дублёр Алексея Толстого.
Вот метафизические корни вырвавшейся у Булгакова в разговоре со Сталиным фразы:
«Русский писатель не может жить вне родины». Только не нужно цепляться за слова, Рахманинов жил вторую половину жизни за границей и оставался гением. Булгаков говорил о своём случае.
Сколько же он пережил в новой России от прямых попаданий в крылья!
Первый взлёт. Как часто спозаранокТам, в этом «дальше», поэт-донкихот и сгинул.
«Кыт» был мудрее, памятуя пушкинское «плетью обуха не перешибёшь», он никогда не ввязывался в прямую схватку с режимом и его главой. Он уходил в намеки, в иносказания, в фантастику. Но сны не спасали. Век-волкодав доставал писателя всюду.
Почему Булгаков не уехал из России? Внешне всё объяснимо — не пускали. Но у него был период между 1917 и 1919, когда такая возможность предоставлялась не однажды, он в ту пору жил в Киеве, в Пятигорске, во Владикавказе, еще не занятых окончательно большевиками. Ушли вместе с армией Деникина за рубеж два его брата Иван и Николай, ушли многие друзья. Булгаков же остался, активно включившись в культурную работу молодой советской республик. И с первых шагов такой работы заявил о себе если не как «контрик», то, по крайней мере, как активный «бывший», защищая культурное наследие прошлого. Тогда же начались его нелады с новой властью. Он никак не желал поступаться своими «снами», своей ностальгией по прошлому, одновременно не держал кукиша в кармане против новой власти. Его рыцарское сердце сдерживало личное неприятие ее, хотя ум подсказывал — ходу его рыцарскому перу не дадут.
Позже, в конце 20-х гг., писатель не однажды просился за границу для соединения с родственниками, особенно мечтал побывать в Париже, Мекке литературной эмиграции. Но тогда ему уже откровенно перекрыли дорогу на Запад. Одно время его преследовали мысли о самоубийстве, свидетельство — метания Максудова в «Театральном романе». Случались периоды, когда он был близок к помешательству. Не только в Мастере, но и в Иване Бездомном прослеживаются автобиографические грани самого Булгакова.
С сарказмом, но и с большим внутренним теплом он описал в некоторых героях «Театрального романа» черты тех, кто пошёл на компромисс с советской властью: Станиславского, Немировича, Алексея Толстого. Бонвиванскую натуру последнего Булгаков рисует с некоторой долей зависти, потому что сам любил хорошо пожить. Но то, что разрешено быку, Юпитеру делать возбраняется его божественным статусом. Таланту компромиссы позволены, но у гения «продуман распорядок действий и неотвратим конец пути».
Здесь я рискну заглянуть в запредельные области метафизики, прикрывшись авторитетом Даниила Андреева. Этот писатель ввел понятие метаистории, которая сопровождает обычную земную историю и очень часто предшествует ей. Рождение гения начинается на небесах, когда человеческий дух заключает с Богом контракт на выполнение определённой исторической задачи. Для того, чтобы «нижеподписавшийся» не забыл о своём контракте, его сопровождает по жизни гений, хорошо описанный Сократом. Жизнь такого человека никогда не бывает лёгкой, хотя он знает минуты блаженства, недоступные рядовому человеку. Но если отмеченный Богом человек изменит контракту, гений отступит от него. Что это значит, могут объяснить глаза врубелевских демонов.
Булгаков не отступил и не сдался. Он не изменил контракту, и гений не покинул его. Если бы писатель в 1919 году уехал за границу, а не в Москву в пасть дьяволу, не было бы гениального автора «Мастера и Маргариты», зато мог бы состояться какой-нибудь дублёр Алексея Толстого.
Вот метафизические корни вырвавшейся у Булгакова в разговоре со Сталиным фразы:
«Русский писатель не может жить вне родины». Только не нужно цепляться за слова, Рахманинов жил вторую половину жизни за границей и оставался гением. Булгаков говорил о своём случае.
Сколько же он пережил в новой России от прямых попаданий в крылья!
попадает дробь в крыло души.
Кровью истекающий подранок
молча уползает в камыши.
Отлежится, снова рвётся в тучи.
Так всю жизнь. И никакой резон
раненую птицу не отучит
из гнезда лететь за горизонт.
Так и этот, до костей израненный,
вынесший очередной урок,
тянется в последнее изгнание, —
крыльями трепещущий чирок.
Исследователь творчества Булгакова Виктор Петелин в своей прекрасной, хотя и страдающей длиннотами и повторениями, книге «Жизнь Булгакова» отграничивает писателя от так называемых сюрреалистов, творцов кошмаров и т.д., подчеркивая сугубо реальную основу всех булгаковских снов. Это верно. Но лишь отчасти. Что значит реальность или нереальность человеческих фантазий? Сюрреализм, абстракционизм — тоже реальность, но реальность низшая. Геометрические фигуры Малевича и Пикассо существуют в Тонком мире, как разорванные фрагменты земной жизни. Прекрасное там отражается как прекрасное здесь. Тамошние кошмары и деформации — следствие или, наоборот, причина кошмаров посюсторонних.
Вся русская классическая литература развивалась под импульсом «пятого» и высших слоёв «четвёртого» измерения. Павел Флоренский называет искусство «оплотневшими снами». Душа во сне поднимается из мира дольнего в Мир Горний, чтобы, напитавшись божественными красотами запечатлеть их потом кистью или пером. Мир горний полон несказанной красоты, лишь отблески ее может принять мир дольний.
Но даже эти осколки красоты небесной часто встречают ожесточенное сопротивление. Мир дольний не хочет принимать божественные сны. Однако непонимание и непризнание, как правило, только усиливает творческие порывы художника. В истории искусства немало тому свидетельств, французский импрессионизм — ярчайшее. Советская идеология, отрезавшая тонкие миры от плотной действительности, своими железными тисками буквально выдавила Булгакова вверх, к Христу. Сегодняшние «демократические» СМИ выдавливают искусство вниз, в адские области. И та и эта власти в сущности делают одно дело, объединяя мир плотный с Миром Тонким. Но сколько же на этом пути обломков!
Где же ты, милосердный Бог?!
Подобные вопросы возникали не однажды в девятнадцатом веке. А двадцатый весь прошел под знаком ницшеанского приговора «Бог умер». Есть мнение, что девятнадцатый век начался с наполеоновского вторжения в Россию, а двадцатый — с начала первой мировой войны.
Если продолжить подобную аналогию, наш век закончится только в 2014.
Календарь майя останавливается на цифре 2012.
Булгаковские сны пришлись на самое начало века, попали в самую гущу безбожных кошмаров, выдержали их и ушли в бессмертие.
Булгаков, как и герой его романа, во время одного из своих ночных кошмаров сжег часть «Мастера и Маргариты». «Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен, мне страшно». Могучий дух справился с унынием, восстановил утраченную часть романа.
«Рукописи не горят». Но сколько же страшной усталости принесли эти несгораемые рукописи Мастеру!
«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летал над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки, он отдаётся с легким сердцем в руки смерти, что только она одна успокоит его».
Изнемогший победитель, он умер с лёгким сердцем, после мучительного припадка, погрузившего его в долгий сон. Ритмичное спокойное дыхание Мастера постепенно слабело. Наконец, легкая судорога прошлась по его лицу, и вырвавшаяся на волю душа отправилась в последний полёт над землёй.
«Он не заслужил святости, он заслужил покой».
О, прошлое,Вся русская классическая литература развивалась под импульсом «пятого» и высших слоёв «четвёртого» измерения. Павел Флоренский называет искусство «оплотневшими снами». Душа во сне поднимается из мира дольнего в Мир Горний, чтобы, напитавшись божественными красотами запечатлеть их потом кистью или пером. Мир горний полон несказанной красоты, лишь отблески ее может принять мир дольний.
Но даже эти осколки красоты небесной часто встречают ожесточенное сопротивление. Мир дольний не хочет принимать божественные сны. Однако непонимание и непризнание, как правило, только усиливает творческие порывы художника. В истории искусства немало тому свидетельств, французский импрессионизм — ярчайшее. Советская идеология, отрезавшая тонкие миры от плотной действительности, своими железными тисками буквально выдавила Булгакова вверх, к Христу. Сегодняшние «демократические» СМИ выдавливают искусство вниз, в адские области. И та и эта власти в сущности делают одно дело, объединяя мир плотный с Миром Тонким. Но сколько же на этом пути обломков!
Где же ты, милосердный Бог?!
Подобные вопросы возникали не однажды в девятнадцатом веке. А двадцатый весь прошел под знаком ницшеанского приговора «Бог умер». Есть мнение, что девятнадцатый век начался с наполеоновского вторжения в Россию, а двадцатый — с начала первой мировой войны.
Если продолжить подобную аналогию, наш век закончится только в 2014.
Календарь майя останавливается на цифре 2012.
Булгаковские сны пришлись на самое начало века, попали в самую гущу безбожных кошмаров, выдержали их и ушли в бессмертие.
Булгаков, как и герой его романа, во время одного из своих ночных кошмаров сжег часть «Мастера и Маргариты». «Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен, мне страшно». Могучий дух справился с унынием, восстановил утраченную часть романа.
«Рукописи не горят». Но сколько же страшной усталости принесли эти несгораемые рукописи Мастеру!
«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летал над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки, он отдаётся с легким сердцем в руки смерти, что только она одна успокоит его».
Изнемогший победитель, он умер с лёгким сердцем, после мучительного припадка, погрузившего его в долгий сон. Ритмичное спокойное дыхание Мастера постепенно слабело. Наконец, легкая судорога прошлась по его лицу, и вырвавшаяся на волю душа отправилась в последний полёт над землёй.
«Он не заслужил святости, он заслужил покой».
в твоём кровавом хрусте
одни разборки времени и нас.
«Душа полна невыразимой грусти».
Забыться бы,
ничьих не видеть глаз…
Но из глубин нескошенного поля
приходят предков тихие слова:
— Мы живы до тех пор, пока нас
помнят,
и живы те, в ком грусть о нас жива.
Он умер 10 марта 1940 года. Спустя пять дней Елена Сергеевна получила от Александра Фадеева, встречавшегося с больным Булгаковым накануне смерти, письмо.
«Мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный, очень умный, с ним, даже тяжело больным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не всё видел так, как оно на самом деле, то в этом нет ничего удивительного, хуже было бы, если бы он фальшивил». Это писал один из самых больших литературных «генералов» советской словесности. Все понимал, но ничем не помог. И не мог помочь он, видевший в сороковом «все так, как надо». А когда позже увидел тоже всё «не так как надо», не смог удержать себя в жизни.
О, блаженство, даже самому страшному времени говорить в глаза только правду! И никогда не изменять ей.
— Что за блажь за работу лихую «Мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный, очень умный, с ним, даже тяжело больным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не всё видел так, как оно на самом деле, то в этом нет ничего удивительного, хуже было бы, если бы он фальшивил». Это писал один из самых больших литературных «генералов» советской словесности. Все понимал, но ничем не помог. И не мог помочь он, видевший в сороковом «все так, как надо». А когда позже увидел тоже всё «не так как надо», не смог удержать себя в жизни.
О, блаженство, даже самому страшному времени говорить в глаза только правду! И никогда не изменять ей.
получить худосочный тираж!
— Я не строчку, я душу шлифую,
я граню эту самую блажь.
Не чета ей ни деньги, ни слава,
никакая на свете мечта.
— Но дитю и пустышка — забава.
— Да, забота одна — пустота.
Пустота, шуньята, покой, нирвана — это в буддийской метафизике гавань всех человеческих устремлений. Гавань блаженства. Оттого истинные творцы выше всех наслаждений жизни ценят наслаждение творчества. Но им мало одной такой гавани, они, мятежные, ищут покой в буре. Почему? Потому что нирвана (безветрие) предполагает вторую свою грань — бурю. Без нее человек слабеет. Лучше всего это понимал и выразил Пушкин; «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Булгаков наглотался страданий слишком много и запросил покоя.
Но покой для творца — тоже работа. Другая форма работы. Без дела творец жить не может.
Когда все пути для творческой самореализации были ему перекрыты, Художественный театр предложил инсценировать «Мёрт-вые души». Перечитав роман, Булгаков сказал, что инсценировать Гоголя невозможно, нужна самостоятельная пьеса. Пьеса, так пьеса, — согласились в театре. Он написал её, ввел главное действующее лицо — самого Гоголя, вложил в его уста слова из других гоголевских сочинений и, конечно, вдохнул в пьесу самого себя весёлого, страдающего, грустно смеющегося Булгакова. Но как это сделал? Исследователи булгаковской пьесы не обнаружили в ней ни одной не то что собственной фразы, ни одного негоголевского слова. Всё только Гоголь. Унисон, достойный двух гениев.
Она и сегодня идёт эта пьеса, булгаковский завет театру, как нужно работать с классиками.
Сегодня на Гоголе кто только ни самовыражается. Какой-нибудь режиссёр-шибздик, непременно введёт в сцену ухаживаний Хлестакова за Марьей Андреевной и Марьей Антоновной сексуальные эпизоды. Иначе, какой он сокрушитель ветхозаветной морали! А главное, ведь не предоставит нынешний театр свои подмостки без подобного сокрушительства.
Он никогда ни в чём не потакал не только вкусам властей, но и вкусам толпы. Творчество для него было священнодействием, говоря словами его современника Бориса Пастернака чудотворством. Анна Ахматова, написавшая в 1940 году стихотворение на его смерть, определила его творческую бескомпромиссность словами «великолепное презренье». Но стоило ему это качество великих страданий.
Тем не менее, нет ничего пошлее, чем изображать Михаила Булгакова мучеником и страдальцем. Как несовместимы гений и злодейство, так же невозможен гений, испытывающий непрерывные фрустрации. Жизнь Булгакова многоцветна. Всё, чем только может одарить она человека, он получил за свои неполные пятьдесят лет пребывания на земле. Была слава и замалчивание, деньги и безденежье, много друзей, еще больше врагов, сладость творчества и травля критиков, ненависть властей и любовь женщин. И божественная кульминация, апофеоз, предсмертный экстаз, — прежде, чем умереть, он поставил точку в бессмертном романе.
В начале двадцатых годов он сотрудничал с эмигрантским, сменовеховским журналом «Накануне», издающимся в Берлине. Редактировал журнал Алексей Толстой, любивший корреспонденции Булгакова и хорошо плативший за них. Однажды журнал заказал Михаилу Афанасьевичу очерк о только что открывшейся в Москве сельскохозяйственной выставке. Блестящее, по-рембрандтовски сочное описание изобилия выставки редакция высоко оценила, статья была напечатана с ходу. Но когда Булгаков представил счёт на производственные расходы, бухгалтерия журнала пришла в ужас. «Что это был за счёт! — писал очевидец. — Расходы на ознакомление с национальными блюдами и напитками различных республик!.. Всего ошеломительней было то, что весь этот гомерический счёт на шашлыки, шурпу, люля-кебаб, на фрукты и вина был на двоих.
— Почему же на двоих? — спросил поражённый заведующий финансами редакции.
Булгаков невозмутимо отвечал:
— Во-первых, без дамы я в ресторан не хожу. Во-вторых, в фельетоне у меня отмечено, какие блюда даме пришлись по вкусу. Как вам угодно-с, а произведённые мною производственные расходы покорнейше прошу возместить».
И возместили полностью.
«Никогда ни о чём не просите, принесут сами…», — говорил он. Это не совет моралиста, это его жизнь. В самые тяжкие дни творческого простоя и безденежья появлялся некто из Москвы, Ленинграда, Средней Азии и просил написать пьесу или инсценировку.
— Без аванса не возьмусь за работу.
— Выплатим аванс. Немедленно.
— Вам могут запретить ставить мою пьесу, — продолжал Мастер, — и я не смогу вернуть полученные деньги, потому что они будут истрачены.
— Мы согласны на такое условие в договоре — не потребуем возвращения денег, если пьеса не пойдёт.
Были ли случайные некто посланцами Главного Некто, который давал писателю счастливые передышки? И чего Главный Некто добивался от своего подопечного, пропустив его через столь безжалостные жернова жизни?
Ницше сказал: «Человек — это то, что необходимо преодолеть». Зачем? Чтобы стать Иешуа, или Воландом, или в далёком будущем самим Некто?
Он был далёк от того, чтобы считать себя святым, но была в его снах и святость. Великую любовь к обнищавшему человечеству, заповеданную Иисусом Христом, Булгаков обрёл в любви к Елене Сергеевне Шиловской, ставшей его женой в 1927 году. Она была ангелом-хранителем писателя при жизни, а после смерти хранителем великого романа, который довела до публикации почти через тридцать лет со времени написания. В русской литературе ХХ века два примера так мастерски описанной высокой любви: булгаковский в «Мастере» и шолоховский в «Тихом Доне». Но автор «Мастера и Маргариты» не только опоэтизировал большую любовь, он прожил её.
Три замечательных женщины прошли через его жизнь: Т.Н. Лаппа, Л.Е. Белозерская и Е.С. Шиловская. Все три спасали, вытаскивали его из котлов с горячей и холодной водой, куда попеременно окунала писателя современная ему действительность. С Есениным и Маяковским она расправилась быстрее, как мне кажется, потому, что рядом с ними не было достойных подруг.
Боги, боги, неужели и вам снятся только сны!? Как увидеть реальность?
Если реальностью называть неизменяемую действительность, то, наверное, таковой не существует даже для богов. Буддисты говорят что за Нирваной следует Паранирвана, потом Метанирвана…Но если всем нам, смертным и бессмертным суждены вечные сны, то пусть они, по крайней мере, будут прекрасными. А как ты оценишь красоту, не сравнив её с безобразием? Не только в снах, но и в собственной жизни.
Полёты из одного мира в другой, участие в рождении миров, высекание искр гармонии из каменного хаоса, изнеможение и радость создания новой прекрасной формы, оставление её ради сотворения новой… А не это ли единственно возможное счастье? Тогда все беды мира превращаются в препятствия, которые ждут своего одоления. Ради чего? Ради великой, нескончаемой, прекрасной Неизвестности.
Но покой для творца — тоже работа. Другая форма работы. Без дела творец жить не может.
Когда все пути для творческой самореализации были ему перекрыты, Художественный театр предложил инсценировать «Мёрт-вые души». Перечитав роман, Булгаков сказал, что инсценировать Гоголя невозможно, нужна самостоятельная пьеса. Пьеса, так пьеса, — согласились в театре. Он написал её, ввел главное действующее лицо — самого Гоголя, вложил в его уста слова из других гоголевских сочинений и, конечно, вдохнул в пьесу самого себя весёлого, страдающего, грустно смеющегося Булгакова. Но как это сделал? Исследователи булгаковской пьесы не обнаружили в ней ни одной не то что собственной фразы, ни одного негоголевского слова. Всё только Гоголь. Унисон, достойный двух гениев.
Она и сегодня идёт эта пьеса, булгаковский завет театру, как нужно работать с классиками.
Сегодня на Гоголе кто только ни самовыражается. Какой-нибудь режиссёр-шибздик, непременно введёт в сцену ухаживаний Хлестакова за Марьей Андреевной и Марьей Антоновной сексуальные эпизоды. Иначе, какой он сокрушитель ветхозаветной морали! А главное, ведь не предоставит нынешний театр свои подмостки без подобного сокрушительства.
Он никогда ни в чём не потакал не только вкусам властей, но и вкусам толпы. Творчество для него было священнодействием, говоря словами его современника Бориса Пастернака чудотворством. Анна Ахматова, написавшая в 1940 году стихотворение на его смерть, определила его творческую бескомпромиссность словами «великолепное презренье». Но стоило ему это качество великих страданий.
Тем не менее, нет ничего пошлее, чем изображать Михаила Булгакова мучеником и страдальцем. Как несовместимы гений и злодейство, так же невозможен гений, испытывающий непрерывные фрустрации. Жизнь Булгакова многоцветна. Всё, чем только может одарить она человека, он получил за свои неполные пятьдесят лет пребывания на земле. Была слава и замалчивание, деньги и безденежье, много друзей, еще больше врагов, сладость творчества и травля критиков, ненависть властей и любовь женщин. И божественная кульминация, апофеоз, предсмертный экстаз, — прежде, чем умереть, он поставил точку в бессмертном романе.
В начале двадцатых годов он сотрудничал с эмигрантским, сменовеховским журналом «Накануне», издающимся в Берлине. Редактировал журнал Алексей Толстой, любивший корреспонденции Булгакова и хорошо плативший за них. Однажды журнал заказал Михаилу Афанасьевичу очерк о только что открывшейся в Москве сельскохозяйственной выставке. Блестящее, по-рембрандтовски сочное описание изобилия выставки редакция высоко оценила, статья была напечатана с ходу. Но когда Булгаков представил счёт на производственные расходы, бухгалтерия журнала пришла в ужас. «Что это был за счёт! — писал очевидец. — Расходы на ознакомление с национальными блюдами и напитками различных республик!.. Всего ошеломительней было то, что весь этот гомерический счёт на шашлыки, шурпу, люля-кебаб, на фрукты и вина был на двоих.
— Почему же на двоих? — спросил поражённый заведующий финансами редакции.
Булгаков невозмутимо отвечал:
— Во-первых, без дамы я в ресторан не хожу. Во-вторых, в фельетоне у меня отмечено, какие блюда даме пришлись по вкусу. Как вам угодно-с, а произведённые мною производственные расходы покорнейше прошу возместить».
И возместили полностью.
«Никогда ни о чём не просите, принесут сами…», — говорил он. Это не совет моралиста, это его жизнь. В самые тяжкие дни творческого простоя и безденежья появлялся некто из Москвы, Ленинграда, Средней Азии и просил написать пьесу или инсценировку.
— Без аванса не возьмусь за работу.
— Выплатим аванс. Немедленно.
— Вам могут запретить ставить мою пьесу, — продолжал Мастер, — и я не смогу вернуть полученные деньги, потому что они будут истрачены.
— Мы согласны на такое условие в договоре — не потребуем возвращения денег, если пьеса не пойдёт.
Были ли случайные некто посланцами Главного Некто, который давал писателю счастливые передышки? И чего Главный Некто добивался от своего подопечного, пропустив его через столь безжалостные жернова жизни?
Ницше сказал: «Человек — это то, что необходимо преодолеть». Зачем? Чтобы стать Иешуа, или Воландом, или в далёком будущем самим Некто?
Он был далёк от того, чтобы считать себя святым, но была в его снах и святость. Великую любовь к обнищавшему человечеству, заповеданную Иисусом Христом, Булгаков обрёл в любви к Елене Сергеевне Шиловской, ставшей его женой в 1927 году. Она была ангелом-хранителем писателя при жизни, а после смерти хранителем великого романа, который довела до публикации почти через тридцать лет со времени написания. В русской литературе ХХ века два примера так мастерски описанной высокой любви: булгаковский в «Мастере» и шолоховский в «Тихом Доне». Но автор «Мастера и Маргариты» не только опоэтизировал большую любовь, он прожил её.
Три замечательных женщины прошли через его жизнь: Т.Н. Лаппа, Л.Е. Белозерская и Е.С. Шиловская. Все три спасали, вытаскивали его из котлов с горячей и холодной водой, куда попеременно окунала писателя современная ему действительность. С Есениным и Маяковским она расправилась быстрее, как мне кажется, потому, что рядом с ними не было достойных подруг.
Боги, боги, неужели и вам снятся только сны!? Как увидеть реальность?
Если реальностью называть неизменяемую действительность, то, наверное, таковой не существует даже для богов. Буддисты говорят что за Нирваной следует Паранирвана, потом Метанирвана…Но если всем нам, смертным и бессмертным суждены вечные сны, то пусть они, по крайней мере, будут прекрасными. А как ты оценишь красоту, не сравнив её с безобразием? Не только в снах, но и в собственной жизни.
Полёты из одного мира в другой, участие в рождении миров, высекание искр гармонии из каменного хаоса, изнеможение и радость создания новой прекрасной формы, оставление её ради сотворения новой… А не это ли единственно возможное счастье? Тогда все беды мира превращаются в препятствия, которые ждут своего одоления. Ради чего? Ради великой, нескончаемой, прекрасной Неизвестности.
