Вы здесь

Соло для камертона

Не сказать, чтобы он положил жизнь на то, чтобы получить это место. Нет, скорее портфель директора департамента свалился ему на голову, как чужой рождественский подарок, случайно выпавший из окна. Но путь к нему все-таки был, долгий и унизительный, ведь всякая случайность, по сути, звено в цепи событий, предопределенность и смысл которых становятся понятными лишь тогда, когда последнее звено сомкнется с первым.

Он пока еще не оброс жирком респектабельности, на нем по-прежнему был поношенный пиджак в мелких бытовых пятнах и мокасины с разбитыми мысками, хотя визит в магазин дорогой одежды уже был запланирован. Сидя в огромном необустроенном кабинете с длинным столом, предназначенным для совещаний, он никак не мог осознать, что отныне это его рабочее место и что сидящая в прихожей полная женщина с кукольным лицом судебной стенографистки — его личная секретарша. Сама мысль об этом повергала его в необъяснимый ужас, все более, впрочем, сладкий. Все произошло до того быстро, что он не успел зафиксировать в голове, как из понукаемого неудачника он вдруг превратился в ответственное лицо с солидным окладом, кучей телефонов, секретаршей, водителем и другими атрибутами жизненного успеха.

Необязательно быть любителем силлогизмов, чтобы догадаться: удивительным перевоплощением он всецело был обязан стремительному взлету карьеры своего патрона — настолько стремительному, что тот попросту не успел обзавестись полным комплектом компетентных управленцев и оттого во главу угла поставил личную преданность. А по этой части Андрею Пороху равных не было.

Узнав о назначении, жена, потерявшая надежду когда-нибудь возобновить сезонные шопинги, без которых раньше не мыслила своего существования, задержала на нем взгляд чуть дольше обычного и недоверчиво бросила:

От твоих обещаний в ушах звенит. Вот когда на выходные в Париж поедем, тогда и поговорим.

Ну, это если меня не уволят сразу, — уныло пробормотал он.

Она презрительно наморщила носик. И напрасно. На Рождество они всем семейством отправились в Берлин (в последние годы ее маршруты не простирались далее подмосковного Храпунова, где догнивала дачка сестры), а с первой зарплаты мужа она ощутила такой прилив адреналина, что от него, как от шампанского, зашумело в голове.

Пороха не уволили ни сразу, ни потом. Но жизнь оттого не стала легче. Его патрон Максим Селевин, жесткий, умный, переполненный амбициями молодой политик, подобрал его, когда тот уже отчаялся рассылать резюме потенциальным работодателям и дни напролет слонялся полупьяный по дешевым пивным и немногочисленным приятелям в надежде перехватить сотню-другую. К тому времени Порох изрядно обрюзг, облысел и растерялся, чем заметно обесценил свои ставки на собеседованиях.

Понимая, в каком безвыходном положении он пребывает, Селевин установил ему поначалу позорно мизерное жалованье, зато обеспечил при этом местом в офисе, компьютером и верой в то, что все потихоньку наладится. Этой веры хватило, чтобы возлюбить покровителя бескорыстной любовью пса, получившего будку и миску с мозговыми костями, и стать ему верной тенью, которой не нужно указывать место.

Дело в том, что Андрей Порох обладал недюжинным литературным даром, который он целиком предоставил в распоряжение своего благодетеля, и тот не преминул им воспользоваться. Никто не умел расставлять смысловые акценты в публичных выступлениях лучше, чем Порох, охотно взваливший на себя не только это бремя, но и все, что связано с буквами, включая написание двух солидных книг на исторические темы под авторством шефа с их последующим распространением на партийных форумах.

В его преданности присутствовало что-то детское, подкупающе трогательное. Никто не радовался успехам Селевина столь искренне, как Порох, никому не были так ненавистны его враги. Если бы общественное мнение стало немного снисходительнее, он бы, пожалуй, не посчитал зазорным носить за шефом вещи и смахивать у него с плеч перхоть перед выходом на трибуну.

Селевин привык к Пороху, как привыкают к сигаретам определенной марки. Умный, исполнительный, всегда на своем месте. Интересно, есть у него женщина на стороне? Обедает он когда-нибудь или так всю жизнь и сидит без обеда? Успевает сказать жене «привет» вечером и «пока» утром? Иногда подобные вопросы забредали в голову шефа, однако ненадолго, почти риторически. Ему не то чтобы нравилось такое чрезмерное рвение, в котором, откровенно говоря, не было необходимости, но оно как-то разгружало, дисциплинировало, что ли, и в целом создавало впечатление большого и важного дела, по крайней мере в собственных глазах.

Удивительно, но все это служение привело к тому, что Селевин начал вести себя с Порохом как капризная любовница. Он позволял себе повышать на него голос, прилюдно отчитывал, высмеивал, любой промах раздувал до размеров слона и чуть что клялся завтра же выкинуть за дверь с волчьим билетом в зубах.

Вы, Андрей Владимирович, дурак? Или притворяетесь? Вижу, что притворяетесь. Отвечайте прямо, без ваших этих бе-ме — угробили проект, мать вашу?! Что я вам говорил? Куда вас понесло, к чертям собачьим, я не понимаю!

Порох сносил все стойко, безропотно, плавясь в ночных кошмарах, терзаясь дурными предчувствиями и роковыми догадками — и напрасно, поскольку шеф был отходчив, незлобив и скоро обо всем забывал.

 

Тем утром секретарша сообщила, как всегда по-армейски безэмоционально, что ему звонит некто, представившийся Бубликом. Порох нахмурился. Бубликом в узком кругу старых приятелей звали Эдика Кучерова за безупречную окружность физиономии. Круг распался, а прозвище сохранилось. В последние годы они виделись редко, но оставались друзьями, во всяком случае, так они оба по привычке думали.

«Что ему понадобилось?» — мелькнул испуганный вопрос. Порох снял трубку.

Что с твоим мобильным, старина? — заверещал бодрый тенорок Бублика. — Звоню, звоню, а ты все время недоступен.

Он... не работает сейчас.

Порох не сказал, что номер он заблокировал и открыл новый, для близких.

А я вот узнал твой рабочий и позвонил, — так же весело сообщил Бублик и даже засмеялся: — Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Рад за тебя. Большой начальник. — Опять смех. — Ты вообще доступен теперь?

Ну да... Конечно.

Вот и отлично. Если ты не против, я загляну к тебе завтра, скажем, в десять?

А что случилось?

Да ничего не случилось. Хочу увидеться. Разве этого мало?

Ну хорошо, давай. Только в одиннадцать. В десять у меня совещание.

Ему не понравился этот звонок, эта фамильярность по служебному телефону, через секретаршу.

«А что я мог сделать?» — спросил он себя.

На другой день в коридоре секретарша, выносившая поднос с посудой, встретила его суровым кивком в сторону кабинета:

Там человек в приемной. Представился старым другом. Давно вас ждет.

Странно, очень странно... — пробормотал Порох так, чтобы она его услышала, и дернул дверь.

Нарядный и благоухающий Бублик кинулся к нему с объятиями, на которые пришлось ответить.

Ну ты даешь! Вот это да! Это я понимаю! — возбужденно восклицал он, и глаза его блестели от радости. — Кто бы мог подумать, что Андрюша наш Порох станет таким тузом? Рад за тебя. Нет, правда, очень, очень рад. Молодец, Андрюха. — Он вдруг запел: — Гром победы, раздавайся! Веселися, храбрый росс!

Тише, — замахал руками Порох и провел его в кабинет. — Все же слышно.

Ну и что? — искренне удивился Бублик. — Там только твоя секретарша. За жопу ее не щипал? Напра-а-асно. Отлично развивает гибкость пальцев и профилактирует артрит. У моей, например, вся задница в синяках.

Когда восторги стихли, Порох посчитал необходимым заметить:

Это все временно. Меня того и гляди уволят.

За что?

Да ни за что. Так просто — уволят, и все. — Взгляд его пробежался по книжным полкам. — У нас так делается.

Да ну, пустое, — недоверчиво отмахнулся Бублик. — Наверху же как? Если в номенклатуру попал, оттуда уже не выпадешь. Помнишь Бренера? Уж чего только не было: ревизия, КПЗ, суд. Он в Минсельхозе работал. И что? Оправдали, чтобы мундир не пачкать. Потом помыли, почистили, и стал как новенький. А теперь знаешь где он? Ответственный секретарь в мэрии — вся реклама под ним, все конкурсы. Так что не бойся. — И он засмеялся своим бодрым смехом.

Порох потемнел, даже взмок, глаза уперлись в кончик фиолетового платка, кокетливо выглядывающего из нагрудного кармана на пиджаке Бублика.

Эдик, ну что ты несешь? — произнес он сурово.

А что такое?

Порох перешел на сдавленный шепот:

Ты не понимаешь, что нас тут слушают?

Слушают? — изумился Бублик. — Кто?

Не притворяйся. Все ты понимаешь.

А... Ну ладно, — быстренько сдался Бублик, поправил очки на носу, кашлянул, затем откинулся на спинку кресла, положил ногу на ногу и улыбнулся. — Я тут перебирал старые фотографии и нашел забавные экземпляры. Помнишь, как мы застряли в лифте? В доме отдыха, в Дудинцове? Ты, я и Лобзик. Ну, мы еще подпрыгнули, когда поднимались с бутылками, рявкнули: «Улыбнитесь, каскадеры!» — подпрыгнули, он и встал. Так Лёнчик Сонин тогда сфоткал, как нас вытаскивали. У Лобзика такая глупая морда. И у тебя. Струхнул я тогда. Сколько лет прошло... А еще — ты с Танькой Малышевой в постели, пятки торчат. Еще не проснулся. У тебя таких нету.

Порох встал, бесцельно обошел кабинет, поправил на стене фотографию: шеф за столом, он позади. Задумчиво посмотрел на часы.

Да, — сказал, встрепенувшись, — давненько мы не виделись.

Бублик не выдержал и усмехнулся:

Три месяца. В июне мы встречались на Тверской. С женами.

Да-да, — подтвердил Порох рассеянно.

Он опять посмотрел на часы. Устало покачал головой:

Ты извини, но у меня, сам понимаешь... Хорошо, что зашел.

Бублик выпрямился, однако остался сидеть.

Понимаю, старик. Но тут такое дело... — Он замялся. — Вообще, у меня к тебе... дело.

«Так я и думал», — мысленно ахнул Порох и сел напротив Бублика. Его лицо уже не было таким круглым. Щеки слегка провисли, осунулись.

Ладно, давай. Только быстро.

Бублик выдохнул, улыбка сделалась напряженной, хотя не сползала с губ.

Я коротко. — Он немного ослабил узел на галстуке. — Не буду скрывать, мне понадобилась твоя помощь. Мы же старые друзья. Ты знаешь: у меня фонд, бизнес. Поддержка культурных проектов, ну и все, что сопутствует. Ты помнишь, старина, как мы начинали, буквально на коленке? А потом пошло. Помнишь, мы и тебя звали? Веселая жизнь, жирные годы. В какой-то момент я потерял бдительность. Залез в кредиты и вложился в несколько весьма перспективных проектов. Но — кризис, мать его! Кто замер, кто обанкротился. Понимаешь?

Он вскинул глаза на Пороха. Тот не пошевелился.

Словом, у меня проблемы возникли небольшие. Так, затруднения. Я не привык к проблемам, ты же знаешь. Не хочу тебя погружать во все это... Одним словом, насколько мне известно, твой департамент выдает гранты.

Пойдем покурим.

Порох поднялся и пропустил гостя вперед.

Я скоро, — бросил он секретарше.

Они вышли во двор. Закурили. Бублик — сигару. Улыбка у него слегка покосилась.

Вот я и говорю, — продолжил он, — твой департамент... Вы могли бы дать грант, например, нашему фонду. Я на рынке давно. У меня репутация, ты знаешь. К тому же это как раз по профилю. Таким, как я, в принципе, вы и даете гранты. В этом нет ничего дурного. Кого выбрать, решает ведомство, руководство. Я мог бы рассчитывать... по дружбе... — Он заглянул в лицо Пороха, но тот упорно избегал прямого взгляда. — Меня бы это здорово поддержало, старина. Есть серьезные планы, проекты. Вот хотя бы художественная школа в Липецке. Недостроенная. Год назад я бы и сам, без всяких грантов... Но сейчас... Как думаешь, это возможно?

Порох бросил под ноги недокуренную сигарету, тем самым обозначив конец разговора.

Давай так. Напиши заявку. В произвольной форме. Пришли. А я решу, что можно сделать.

Это реально, дружище? — спросил Бублик, не к месту посмеиваясь. — Реально?

Конечно, — сказал Порох и уверенно повторил: — Конечно.

Они пожали друг другу руки.

Хочешь, принесу твои фото? — предложил Бублик.

Нет, не надо.

Самый короткий анекдот хочешь?

Потом... Не время.

«Блин! — сказал слон, наступив на Колобка».

И Бублик залился счастливым смехом, но, заметив, что Пороху не до шуток, взял себя в руки.

Ладно... Аньке привет передавай. Как она?

Нормально.

А сын?

Учится.

Хорошо. У меня тоже учится... Ладно.

В дверях Порох задержался:

И еще. Когда звонишь, называй все-таки фамилию.

Возвращаясь домой, Порох невольно думал о Бублике. Их и в самом деле связывало довольно бурное прошлое, еще с институтских времен. Однажды Бублик даже вытащил его из ледяной воды, когда плот, на котором они сплавлялись по горной речке, развалился, налетев на камни. В период затянувшейся безработицы именно Бублик стал основным его кредитором. Справедливости ради надо признать, что деньги у Бублика водились шальные, поэтому он легко одалживал и так же легко прощал долги старому другу. По пятницам он брал его с собой в ресторан, где платил за всех, лишь бы было весело. Весело было всем, кроме Пороха. Он не любил об этом вспоминать.

Порох всегда удивлялся, но без зависти, а, напротив, с каким-то даже уважением, как легкомысленный, ленивый, беспечный Эдик Кучер (к тому же картежник!) добился серьезных успехов в финансовом бизнесе, опередив его — обстоятельного, трудолюбивого, сильного. Уже в институте — и после — превосходство Пороха было до того очевидным, что и сам Бублик не сомневался, кто есть кто в этой жизни, да и друзья относились к ним с разной степенью панибратства.

А потом все почему-то изменилось. Это смахивало на везение в казино. Да, Кучер звал его в свой бизнес, предлагал партнерство, однако Порох тогда был занят карьерой в крупном издательстве — и кто знал, что оно так быстро развалится? Да и экстравагантность Бублика настораживала. Например, в офисе он установил кровать, на которой частенько отсыпался после ночи, проведенной за ломберным столом, а проснувшись, принимал посетителей в домашнем халате и турецких тапках с загнутыми носами.

Пятном на их отношениях (точнее, на отношении Пороха к их отношениям) была женитьба Кучера на Марине Кочумасовой, девушке небесной красоты, которая отвергла притязания Пороха, чтобы через год выскочить замуж за Бублика. Бублик не знал о чувствах товарища к его будущей жене, но сути дела это не меняло. И опять Порох не винил в этом никого, кроме себя, своей нерешительности и перста судьбы, ткнувшего по оплошности не в ту сторону.

Он вдруг поймал себя на мысли, что не задал Бублику ни одного вопроса. И обратиться к нему, как раньше, «старина» или «дружище» почему-то язык не повернулся.

Дома за ужином он ничего не сказал о неожиданном визите старого друга.

Был день зарплаты. Порох молча передал жене пухлый конверт, из которого она по заведенной традиции будет ежедневно выдавать ему ту сумму, что сочтет допустимой и достаточной, исходя из понятного ей одной семейного бюджета. Когда у него не было ни гроша и он донашивал вещи из отцовского гардероба (а отец не был модником), она и тогда выдавала ему в день рублей по пятьдесят из загадочного чулка, припрятанного на черный день. Задумываться об этом чулке Пороху не хотелось: так оно и повелось.

Ты не должен позволять ему приходить домой пьяным, — сказала жена, ставя перед ним тарелку с тушеными баклажанами. — Он уже год как курит, а теперь еще и поддавать начал.

Но он студент, — возразил муж. — Студенты всегда выпивают.

Да нет, не всегда. В основном когда растут без отца.

Ну что ты говоришь?

А что, не так? Я-то тебя почти не вижу, а он и подавно. Ты растворился в своем Селявине.

Порох положил на стол вилку, выпрямился, по скулам прокатились желваки.

Не Селявин, а Селевин, — четко процедил он сквозь зубы. — Нет такой фамилии — Селявин.

Она зацепила его насмешливым взглядом:

Ох ты боже мой! Селевин, Селявин — какая разница? В газетах так и так пишут.

Ты ничего не понимаешь. — Он стиснул зубы и с силой выдохнул через нос. — Это же политика. Они специально искажают фамилию, чтобы приучить людей насмешничать.

Кто — они?

Враги. Наши враги.

Ладно, ешь, — примирительно махнула рукой жена. — Пусть Селевин.

Не пусть, а — Селевин.

Хорошо, Селевин.

Она присела напротив, сложила руки перед собой, что всегда означало готовность к серьезному разговору.

Вот что, надо подумать, куда Сережку на летние каникулы отправить. Он хотел в Прагу, но там такой разврат. Все студенты куда-то едут, в основном за границу. Такой у них вуз понтовый. Я вычитала, в Англии есть международный лагерь, языковой, вроде скаутского. Это дорого, зато спокойно. И полезно.

Порох пожал плечами: дескать, можно и в Англию.

А у Лешки плоскостопие. Вчера признали. В субботу ты мне нужен: повезем его в Филатовскую. У мальчика пятки болят. Возьми направление из вашей поликлиники, с ним лучше будет.

 

Когда утром он, как всегда, первым пришел в департамент, в его почте уже висела заявка Кучера на получение гранта. Прочитав ее, он нашел три орфографические ошибки и, в общем-то, здравую идею, вполне пригодную для того, чтобы претендовать на поддержку его ведомства. Мысленно согласившись с аргументами в пользу проекта и оценив шаги к его реализации, он понял, что это возможно, тем более что сумма запрашивалась относительно скромная. Затем закрыл почту и погрузился в изучение должностных бумаг.

Пришла секретарша; он слышал, как она копошится в прихожей; потом отворилась дверь и она внесла поднос, на котором был кофе и свежие газеты. Помощница перечислила запланированные на сегодня дела. Увидев на столе оставленные с вечера чашки, забрала их. Он оторвался от бумаг и бездумно уставился на ее плотно обтянутый серым шифоном зад, вместе с короткими мускулистыми ножками на длинных каблуках напоминавший энергичный зад носорога. Даже вообразить себе шлепок по нему было невозможно, более того, кощунственно, к тому же такая попытка грозила непредсказуемым исходом. Порох покачал головой, вздохнул и вновь занялся документами.

Ровно через пятнадцать минут после начала рабочего дня позвонил Бублик.

Старик, ты получил мою бумаженцию? — послышался веселый голос.

Да, — ответил Порох.

Ну что, ну как — сгодится? — не унимался Бублик. — По-моему, это реально.

Вполне, — подтвердил Порох. — Нормальный документ.

Вот и ладно. — Бублик удовлетворенно хмыкнул. — Я на тебя рассчитываю, старик.

Не по телефону, не по телефону, — поспешно остановил его Порох.

А?.. А, ладно. Когда мне к тебе? Можешь поскорее? Честно говоря, у меня — край. Да еще в карты продул.

Я тебе сообщу. Неделя-другая. Необходимо доложить начальству.

Ты сам начальство.

Смех какой-то заискивающий.

Ну ладно, пока. Созвонимся. — И он положил трубку.

Как полная луна в небесах, в голове повисла фраза: «Необходимо доложить начальству». А ведь, действительно, он должен, обязан доложить Селевину о своем намерении выделить такой грант. Разве не так? Почему из сотни заявок он выбрал эту? Кто такой Кучеров? И потом, это «я на тебя рассчитываю». Прямо по телефону!

За две недели Бублик позвонил четырежды, и каждый раз Порох терпеливо заверял, что позвонит ему сам, если что-то прояснится. Потом Бублик исчез и стойко не напоминал о себе около месяца. Порох не думал о нем. Селевин лютовал: близилась отчетная сессия. В подведомственных департаментах царил дух осады; совещания взрывались бесцеремонными разносами и истерическими увольнениями; люди носились по коридорам, как бойцы в траншеях.

Какого черта вы спихиваете ответственность друг на друга? — гремел голос Селевина в полуобморочной тишине актового зала. — Мне этого не надо! Сейчас главное — отчетность. Предельно выверенная, до копейки. Как вы знаете, в Счетной палате новая метла. Попрошу вас учесть это обстоятельство и мобилизоваться. Вас, вас и вас — особо. Это не значит, что мы должны остолбенеть и заморозить нашу работу. Поменьше бюрократии, коллеги, побольше воображения. Главы департаментов — не замы, подчеркиваю, а главы! — несут персональную ответственность за качество исполнения. Слышите? — Его глаза пробежали по рядам сонно напряженных лиц. — Хотя кому я это говорю...

«Сейчас... сейчас он обрушится на меня», — холодея от какого-то смутного восторга, думал Порох, сидевший по левую руку от начальника с блокнотом, открытым для записей.

Да, Андрей Владимирович, я про вас говорю.

«Уволит!» — пролетело в голове. Порох не пошевелился, но весь как-то окаменел.

Вы возглавляете такой важный департамент, а-а... выглядите как старый пеликан!

По залу прокатилась волна оживления. Порох энергично закивал, нисколько не тяготясь привычной ролью громоотвода.

Не обижайтесь, но ваш костюм пошит в обувном подвале на Малой Конюшенной. Я плачу вам достаточно, чтобы вы могли позволить себе хороший вкус. Кстати, для вашего ведомства хороший вкус — это, по сути, служебная обязанность.

Вокруг захихикали. В этом был фирменный стиль селевинского общения с подчиненными: он считал, что резкие контрасты стимулируют творческий тонус в коллективе. Поэтому никто не удивился, что уже в следующем пассаже он, не стесняясь в выражениях, в пух и прах разнес работу департамента Пороха.

Как вообще можно довести проект до реализации, протащить через все комиссии и проморгать, что у маршала Жукова не было медали Героя Социалистического Труда! Не было! Не наградили его! Грамотеи! Надо было заставить вас лично спиливать ее с памятника, на глазах у людей, напильником и за свой счет. Потому что вы и только вы обязаны контролировать этих идиотов! Сколько еще таких косяков, я вас спрашиваю? Сколько? Имейте в виду, терпение мое не безгранично!

Порох принимал это стойко, смиренно, покорно, с глубоким, тихим согласием. Он молчал и кивал, кивал и молчал с чувством верности, которое выше обид. И верил, что его не уволят.

Стоя вечером под душем, он шлифовал строчки своего весьма остроумного романа, который ночами писал в Интернете, прикрывшись ником Амбал. Роман был тайной радостью, отдушиной. Больше всего он боялся, как бы шеф не узнал о его увлечении.

«Если пойти по улице, укутавшись в одеяло, тебя загребут. Но если, закутавшись в одеяла, на улицу выйдут все, загребут того, кто будет в брюках?» Мысль ему не понравилась, он выключил воду и стал вытираться.

Было слышно, как жена говорит по телефону:

Да нет, горные лыжи в прошлом. Когда подруга сломала нос, я с этим покончила. Рождество тем не менее мы встретим в горах. Ленку Куркову помнишь? Вот она зовет в Альпы — загорать, пить вино и смотреть, как катаются другие. А вы куда? А-а... Как она? Приветик ей от меня. Она у тебя миленок. Надо нам встретиться. Чем вы заняты темными, унылыми вечерами?

Он вышел из ванной. Жена посмотрела на него, как ему показалось, отчужденно и протянула телефон:

Это Бублик. Я взяла твою трубку. Он долго звонил. Почему бы нам с ними не повидаться?

Голос Бублика в этот раз не звенел оптимизмом. Он извинился за поздний звонок и напросился на встречу.

Но мне нечего сказать.

И все-таки...

Ничего не оставалось, как назначить встречу на утро.

Мы собрались в Альпы? — спросил он, укладываясь в постель.

Не знаю, — ответила жена сухо. — Ничего еще не решила. — И погасила свет.

Утром он задержался на комиссии по памятникам, и, когда пришел наконец в кабинет, Бублик уже дожидался его, сидя спиной к двери за столом для совещаний, на котором аккуратно разложил какие-то бумаги. Бросив быстрый взгляд, Порох отметил в нем сходство с воробьем из-за взъерошенных на затылке рыжеватых волос и узких опущенных плеч. На шум открывающейся двери Бублик вскочил, скомканно поздоровался и сел обратно, явно готовясь к обстоятельному разговору. С озабоченным видом Порох прошел к столу, порылся в ящиках, затем перешел к шкафу, покопался там и вернулся обратно.

Слушай, Бублон, — сказал он, — пойдем покурим. Курить хочется — сил нет. Надень куртку, там холодно.

Когда они шагали по коридору, Бублик спросил:

Андрюха, ну что, как там моя заявка? Больше месяца прошло.

Тише, — вдруг зашипел Порох и будто споткнулся, тыча пальцами в разные стороны. — Чего ты кричишь? Тут везде уши. Свистнут потом, что я покровительствую. — И громким голосом, адресуясь, по-видимому, к этим самым ушам, проговорил: — Ваша заявка на рассмотрении. Но я, скорее всего, не поддержу. Не поддержу.

Можно было подумать, что он кривляется, однако он не кривлялся.

Во дворе закурили. Осень перестала быть томной, изо рта валил пар. Прошло не так много времени, а Бублик заметно изменился, точно выдуло из него вальяжную самоуверенность, как воздух из шарика: в нагрудном кармане уже не красовался платочек, сорочка была очевидно несвежая, узел на галстуке завязан небрежно, да и во всем облике сквозила какая-то неопределенная растерянность. Даже лицо как будто помялось, вроде бумажного листа, на котором посидели. Рядом с ухом запеклась кровь от пореза.

Я уже говорил, — бубнил Порох, избегая смотреть на Бублика, — что документы отдал шефу. Точка. Пока он сам не поднимет этот вопрос, соваться к нему бессмысленно, только хуже будет. Мое положение хлипкое.

Может, все-таки спросить? Ведь там нет ничего подозрительного.

Я же сказал: если хочешь получить грант — не отписку, а грант! — надо дождаться, пока шеф отреагирует сам. Тогда я получу распоряжение и сделаю все как надо.

А если он не отреагирует?

Тогда я его спрошу.

Не понимаю. Прости, не понимаю, — робко возражал Бублик, помогая себе слабой жестикуляцией. — Ты же руководитель, высшая инстанция. Почему ты не можешь порекомендовать сейчас? Что случится, если ты лишний раз напомнишь Селе... шефу о нужном, объективно полезном проекте? Ведь вы их пачками выдаете, каждый месяц, я знаю, и на каждом стоит твоя резолюция. Прости, я не лезу в ваши дела, но если бы речь шла о непрофильных расходах, тогда другое дело, было бы чего опасаться, а тут все чисто. То, чего я прошу, зависит только от вашей... от твоей доброй воли.

Порох досадливо сморщился. Ему не нравилось, когда кто-то со стороны совался в его конюшню. Бублик проявлял несвойственную ему настойчивость, поскольку, видимо, полагал, что у него есть на это право. Да было ли оно?

Подавив желание щелкнуть его по губам, Порох сокрушенно покачал головой:

В общем, я уже сказал: документы у шефа. Нужна резолюция. И хватит об этом. Будем ждать.

Он взглянул на Бублика и удивился его жалкому виду.

Поверь, — сказал он, смягчившись, — я сделаю все, чтобы ты получил этот грант. Но сделаю все правильно. Наверняка.

Бублик благодарно закивал, лицо исказила вымученная улыбка.

Ну вот... — Порох глубоко затянулся, рассчитывая ускорить расставание. — Осталось подождать. Не больше месяца.

Месяца?! — Бублик не мог скрыть испуга. Голос его дрогнул: — Может, пораньше как-нибудь?

Пораньше не получится, — отрезал Порох.

Рука Бублика неуверенно потянулась к голове, чтобы пригладить волосы, и застыла в растерянности на полпути. Он опять попытался улыбнуться, однако вышло не очень убедительно.

И все-таки... все-таки я прошу тебя ускорить это дело, — сказал он глухо, точно преодолевая в себе какое-то сопротивление. — Понимаешь, у меня осталось мало времени. А то, что осталось, играет против меня. Так получилось... что ты моя последняя надежда. Если в ближайшее время я не получу этот чертов грант, обломки моего бизнеса погребут под собой и меня, и мою семью. Признаюсь, под него я взял еще один кредит, заложив последнее. Он поможет мне продержаться. Но недолго.

Бублик замолчал. Молчал и Порох. Тогда он продолжил:

Я никогда не просил тебя ни о чем, а теперь прошу. Такое впечатление, что все напасти мира сошлись в одной точке. И эта точка здесь, — он похлопал себя по голове, — на моей макушке. Банк лопнул. Счета заморожены. Каждый день я пробиваю новое дно. Поэтому сделай что-нибудь, чтобы ускорить результат. Мы же друзья.

Да, — с облегчением подытожил Порох, откинув окурок. — Сделаю что могу. Теперь извини, у меня куча дел.

Как, уже? — слегка оторопел Бублик. — Ну ладно. Может, встретимся как-нибудь, забьем партейку, поужинаем? Ведь у меня с сыном проблемы. Я тебе расскажу.

Прости, Бублон. Не сейчас.

Да, я же хотел тебе показать! — спохватился Бублик и протянул папку с бумагами.

Что это?

Другие мои проекты. На всякий случай. Я принес...

А, давай сюда. Посмотрю. Ну все, я пошел.

И Бублик остался стоять на улице перед захлопнувшейся дверью. Этот трюк с «покурить во дворе» Порох проделывал всегда, когда опасался, что ненужная встреча затянется. Сейчас был именно тот случай.

Дело в том, что письмо Бублика с заявкой на грант Порох не показывал никому. Нет, его нельзя было упрекнуть в бессердечии. По крайней мере один человек знал, что это правда, и этим человеком был он сам. Пройдя школу бедности, он доподлинно знал цену обстоятельствам. После чуда с явлением спасителя в лице Селевина Порох стал относиться к ним почти религиозно, беспрекословно подчиняя все свои действия мистическому переплетению причинно-следственных связей, от которых зависела его судьба. Он не противоречил, а лишь наблюдал за ними с настороженностью быка на животноводческой ферме. Потому-то в служебном рвении он был аккуратен и придерживался принципа стакана, наполненного до краев, который надо пронести как можно дальше, не расплескав ни капли.

Каждый чиновник знает, чем грозит инициатива. Склонный к абсолюту, Порох тоже это знал. Выйти с заявкой Кучера наверх означало гарантировать своим именем чистоту проекта, а решить вопрос самостоятельно не позволяло как раз именно то, что они с Бубликом были друзьями. Если об этом станет известно, Пороха обвинят в протежировании. Самое же страшное, что и в том, и в другом случае может возникнуть подозрение: а не пахнет ли эта история откатом? Только тронь — и все покатится в тартарары.

Порох голову сломал, как помочь другу, но ситуация оборачивалась цугцвангом. С двумя детьми и женой на шее он рисковать не мог, не имел права. Слишком свежа была память о годах без денег, без надежд, когда казалось, что это сон и никто, никто не поможет. Он и сейчас отчетливо помнил: просыпаешься ночью — и думаешь лишь о том, когда все это закончится. Все, включая жизнь.

Конечно, раньше Бублик спасал его как умел, главным образом с помощью денег, вес которых он почувствовал, видимо, только теперь. Но что он мог сделать еще, кутежник и мот с клеймом хронического повесы? Помогая тогда, он, в сущности, не терял ничего, а вот Порох сегодня, сделав опрометчивый шаг, мог потерять все и больше уже не подняться. Что было раньше, покрылось пылью времени, а сейчас речь шла о будущем.

В том, что они редко общались и еще реже виделись, был повинен исключительно Порох. Он, в общем-то, любил этого легкомысленного пижона с вечной сигарой в зубах, который напоминал ему о лучших годах той жизни, что он отринул, забыл, зачеркнул. И сделал это дважды, вполне осознанно, в итоге серьезного обдумывания, замешанного на мистическом страхе перед будущим: когда женился на недоступной Ане Ворошиловой, родившей ему двоих сыновей, и когда появился Селевин. Так ему казалось — что на крутых поворотах необходимо что-то кардинально менять. Он менял отношение к своему прошлому, отказываясь от него — вместе со всеми людьми, его населяющими.

Оттого-то в сложившейся пиктограмме дом — работа — жена — дети — Селевин Бублику, равно как и другим друзьям-приятелям, теперь места не было.

Ночью он добавил в свой интернет-роман следующий пассаж: «Если б рыбы пили пиво, чем бы они закусывали? Вяленым, соленым человеком? Сидели бы кружком за столом, разминали человечка, стучали им по столу и говорили: “О, какой человек сегодня жирный. С икоркой? Размять-ка его получше”».

 

Хмурым ноябрьским вечером Порох остался в ведомстве один: накануне праздника всех отпустили раньше, Селевин был в зарубежной командировке, телефоны молчали. По стеклам скучно ползли капли дождя. Темнело. С улицы проникал мерный шум города. Не найдя, чем заняться, Порох решил, что тоже вправе уйти, собрал вещи, погасил свет и плюхнулся в кресло, придавленный внезапно навалившейся усталостью.

«Этого следовало ожидать», — подумал он, свесив голову. Ехать домой не хотелось. И оставаться не было никакого смысла. Пришла мысль: как мало в его жизни радости.

«Человек создан для радости, как птица для полета», — вспомнил он Короленко, перепутав радость со счастьем. Пустые слова. Он знал, что жена на открытии фотовыставки подруги в центре дизайна на Мясницкой. Старший сын наверняка в праздничном загуле, младший — у бабушки. Порох решил ехать на Мясницкую, куда его тоже звали, правда, без всякой надежды и желания видеть.

Веселье было в самом разгаре. Музыканты вырядились в гавайцев, но играли джаз. На них обращали внимание подвыпившие девушки. Они хохотали и пытались танцевать. Бесстрастные официанты предлагали шампанское и водку. В зале висел плотный гам. По лабиринту из стендов с гигантскими фотопортретами известных артистов блуждали сами артисты, создавая впечатление дежавю. Им нравилось внимание прессы, нравилось делать вид, будто они не замечают, что их узнают, шумно обниматься, болтать о своих достижениях, поминать запанибрата других известных персон, галдеть и шутить так, чтобы их слышали. Это были молодые актеры, они воспринимали себя победителями.

Слава богу, научились делать пати, — сказала женщина в бархатных перчатках до локтей, прихлебывая шампанское.

Порох обернулся и рассеянно согласился:

А? Да-да, конечно.

Чувствуя себя инородным телом в богемной среде, он двинулся вдоль циклопических фотографий пористых лиц в надежде отыскать жену. Сама фотохудожница, а по совместительству домохозяйка при состоятельном муже, сверкая бриллиантами, фланировала по залу в окружении друзей и родственников. Порох помахал ей рукой. Улыбка на мгновение слетела с ее губ, но тотчас вернулась на место.

Где Аня? — чуть ли не прокричал он.

Да где-то здесь, — ответила она неопределенно. — Там сад, там фуршет. Ты поищи ее где-нибудь там. — Потом подумала и крикнула: — Андрей! А может, она ушла?

Чтобы окинуть взглядом весь зал, он поднялся этажом выше и очутился в длинном темном проходе, отделенном от атриума высокими перилами. Пошел вперед, внимательно оглядывая копошащуюся массу гостей. Сразу за поворотом за широким стеклом обнаружился зимний садик, залитый серебристым светом. Он замер. Кровь прихлынула к вискам. В саду он увидел жену вместе с Полозовым. Он узнал его. Молодой, моложе Анны, амбициозный солист из какой-то там оперы, тенор, красавчик.

Осторожно, будто шаги его могли быть услышаны, Порох приблизился. За стеклом о чем-то спорили. Анна удерживала Полозова за локоть. Неожиданно он вырвал руку, вскочил и стал на нее кричать, размахивать руками, встряхивать ухоженной шевелюрой. Она тоже вскочила и прижалась к нему. Он с силой расцепил ее руки. Порох попятился, сливаясь с темнотой, потом повернулся и, как пес, которого окатили холодной водой, почти побежал прочь.

Это событие выбило почву у него из-под ног. Все зашаталось, все, что он строил, чем жил, отказывая себе в простых радостях, вмиг сделалось зыбким, неустойчивым. Зная легкомысленность жены, он недолго сомневался в ее верности. Но одно дело — знать наверняка и другое — быть не до конца уверенным. По здравом размышлении Порох решил, что второе ему подходит лучше, и, когда за полночь она наконец вернулась, усталая и расстроенная, он не задал ей ни одного вопроса. А когда среди ночи она вдруг разрыдалась, с судорогами и задыханием, утешал ее, прижимая к груди, жалея и остро желая плюнуть ей в лицо, избить кулаками. Но ничего не сказал, ничего не сделал, затаился. На другой день они поехали в гости к ее родителям.

Время шло, Бублик звонил все реже. Порох страдал от этих звонков. По-прежнему ни о чем не спрашивал и повторял, как мантру, устало и терпеливо: «Все будет, надо подождать». Все чаще он игнорировал звонки Бублика или ссылался на срочные дела и не дающие продохнуть совещания. Бублик верил и так же устало и терпеливо перезванивал вновь. И напрасно, поскольку ничего в иерархическом мировоззрении Пороха не изменилось и все заявки и предложения Бублика так и лежали на дне ящика служебного стола.

Как-то уже глубоко в декабре Порох наткнулся на Бублика, мерзнущего перед дверями департамента. Близорукий Порох прошел бы мимо, если бы тот не окликнул его.

Падал снег. Еще не рассвело, однако небо уже окрасилось бледной синевой и горящие на улицах фонари казались лишними.

Бублик заметно осунулся, потух. Из-под дорогого кашемирового пальто торчал мятый воротник сорочки, волосы спутались, бледные щеки покрывал трехдневный пух, на губах застыла бессмысленная улыбка. Таким жалким своего друга Порох не видел никогда.

«Вылитый воробей», — подумал он.

Ты чего тут? — испуганно спросил Порох. — Идем в кабинет.

Не-е, не надо, не надо. Необязательно, — затряс головой Бублик, поеживаясь.

Что случилось?

Да ничего не случилось. Вот зашел узнать, как мои дела. У тебя телефон не отвечает.

Порох посмотрел на часы и вздохнул:

Да все по-прежнему. Ни шатко ни валко. Ждем.

Ну да. Ну да. — Глаза Бублика затуманились. Он шмыгнул носом и сказал: — Я, наверно, не получу этот грант.

С чего ты взял? Я же говорил, у нас это долго. Конец года, аврал. Ты не представляешь, какая тут бюрократия. Но я спрошу. Обязательно.

Ну да, — повторил Бублик. — То есть — ждать...

А куда деваться?

Пороху страшно захотелось пойти и закрыться у себя в кабинете.

Кстати, я уже спрашивал.

И что?

А ничего. Ничего не сказал. Смолчал. Мимо ушей пропустил. У нас сейчас аврал, конец года. Отчетность и все такое. Но я его знаю: он все услышал. И запомнил. И ответит, когда посчитает нужным.

Стало быть, это не скоро, — обреченно подытожил Бублик, адресуясь больше к себе, чем к Пороху.

Не знаю. Спрошу, а там... Может, завтра. А может, нескоро. Как только получу распоряжение, оформлю в первую очередь, сразу.

Бублик засунул окоченевшие руки в рукава пальто. Внезапно лицо его осветилось обычной для него безмятежной улыбкой.

А ведь я и раньше попадал в такие истории, — сказал он. — Однажды проигрался в пух, последние деньги снял, чтобы расплатиться. Три дня играл. Утром вышел на свежий воздух. Мама моя! Башка кружится, жизнь звенит, а я голый.

Он сделал последнюю затяжку и выплюнул окурок.

И знаешь, что я купил на последние деньги? Дорогущий костюм в салоне «Луи Виттон».

Бублик залился икающим смехом.

М-да, — изрек Порох.

Теперь это так, фольклор. Теперь это вряд ли...

Пальто, в которое он кутался, казалось, проглотило его, в глаза бросался один только красный нос с повисшей на его конце каплей.

Он помолчал, потом тихо сказал:

Все продано. Подчистую.

Может, тебе денег дать? — неуверенно выдавил Порох и полез за бумажником. — Я могу.

Не надо, — остановил его Бублик. — Та сумма, что спасет отца русской демократии, не поместится в кошелек. В конце концов, я всегда играл. Так не бывает, чтобы везло постоянно. Если бы не семья, я бы выкарабкался... — Голос его надломился. — Сын... сын болен. Почку надо менять.

Ух ты! — сочувственно сморщился Порох и, не зная, что сказать, пожаловался: — У моего младшего тоже. Плоскостопие.

Все клиники обегал. Дорого это, брат, сегодня — болеть. Очень дорого.

Он задумался. Порох увидел, как ссутулились его узкие плечи, и сердце стиснула тяжелая жалость. Бублик прощально взмахнул рукой, задев его по плечу, и пошел было прочь, но напоследок обернулся:

Ты знаешь, Андрюха, никогда бы не подумал, что окажусь в такой заднице...

Порох вернулся в кабинет взволнованный. Он открыл ящик, достал бумаги Бублика и погрузился в их изучение. Закончив, медленно снял очки, посидел немного, о чем-то напряженно думая, и убрал всё обратно.

Близился Новый год, а они с женой так и не поговорили о том, где будут его встречать. Анна ходила мрачная, раздражительная, часто с заплаканными глазами, вздрагивая от каждого телефонного звонка. Он не лез к ней с вопросами и изо всех сил старался, чтобы она чувствовала его плечо и заботу. Если хорошенько подумать, то что, собственно, случилось? Какой-то нервный вывих, о причинах которого он мог догадываться, но не знать. А если не знаешь, то стоит ли принимать решения, ведущие к роковым поступкам? Тонкая нить, удерживающая махину его жизни возле причала, гудела, как струна контрабаса.

В канун католического Рождества Венская опера привезла в Москву вагнеровского «Лоэнгрина». Единственный спектакль давали в Большом театре. Ажиотаж зашкаливал. Билеты практически не поступали в открытую продажу, а те, которые предлагались с рук, стоили астрономически дорого. Департамент Пороха получил несколько контрамарок, и вечером в субботу они с женой отправились в театр.

Анне нравились такие события, претендующие на светский статус. Роскошные лимузины выстроились в очередь на подъезде к театру; парад тщеславия имел бурное продолжение в променуаре, где богатство и роскошь соперничали с популярностью и стилем; грохот голосов резонировал под сводами театра, пытаясь вырваться наружу; голову кружили замысловатые коктейли из дорогих ароматов. Безотчетное возбуждение охватывало всякого, кому посчастливилось сюда попасть.

Вдруг Анна вспыхнула и остановилась, забыв про мужа. В нарядной толпе прямо на них шел Полозов, держа за руку худенькую блондинку, судя по походке, балерину. Как всегда, импозантный, в какой-то немыслимой ливрее с золотыми галунами, он оживленно раскланивался, шутил, о чем-то перешептывался со спутницей. Задержался возле пожилой пары, скрестив руки на груди, с серьезным видом выслушал их, что-то ответил и захохотал, откинувшись назад, встряхивая своими чудесными русыми волосами. Анну он не заметил.

В ложе они сидели позади четы Селевиных. Сам Селевин, увидев Анну, неожиданно взял ее за руку и поцеловал в щеку.

Вы удивительно красивы, Анечка, — сказал он, мягко улыбаясь. — Вашему мужу завидуют ангелы.

Приторность комплимента не помешала бойкому обмену репликами насчет предстоящего спектакля, к чему Порох не привык и оттого был чрезвычайно взволнован.

В середине прощания Лоэнгрина с лебедем по щекам Анны потекли слезы. Порох заметил. Он осторожно накрыл ладонью ее руку. Она продолжала сидеть неподвижно, не убирая руки. Тогда он нагнулся к ней и еле слышным шепотом спросил:

Мы с тобой не расстанемся?

Она долго молчала, как будто не услышала вопроса, но потом ответила ровным, спокойным голосом, не поворачиваясь к нему:

Успокойся. У нас дети. Все будет по-прежнему.

И сжала его ладонь своей крепкой ручкой.

 

За несколько дней до праздников секретарша вошла в его кабинет и положила на стол конверт.

Ваши билеты, — сказала она. — Летите до Вены, оттуда трансфер до Бад-Гаштайна. По-моему, пара часов. Здесь же сертификаты на проживание в отеле «Вайсмайер», на два номера рядом. Пять дней. Две экскурсии по окрестностям, как вы просили. И автомобиль марки «Опель» на три дня. Квитанция в конверте. Спа-салон и бассейн входят в стоимость отеля. Что еще? Да, в ресторане «Лаура» заказан стол на четыре персоны 31 декабря до утра. Пожалуй, все.

Спасибо, — сказал Порох, убирая конверт в портфель и едва сдерживаясь, чтобы не запеть от радости.

Секретарша задержалась в дверях:

Да, вас там ждет женщина.

Где? — не сразу понял он.

Там, в приемной. Вы ей не назначали, но она сказала, что вы ее примете.

Как ее зовут?

Она не назвалась. Что ей сказать? Вы ее примете?

Да, — неохотно кивнул Порох. — Пусть войдет.

В следующую минуту он вскочил с кресла, потому что в комнату, неуверенно ступая, вошла Марина Кочумасова. На ней был красный жакет, черная водолазка и шерстяная юбка чуть ниже колен. Зимняя одежда не могла скрыть удивительную стройность ее тела. А лицо... Лицо ее стояло перед мысленным взором всегда, с тех самых пор, как умолял ее остаться с ним. Те же резко очерченные скулы, нервный изгиб капризных губ, и глаза, как и раньше, прямо-таки обволакивали изумрудной зеленью.

Порох был потрясен. Меньше всего он ожидал увидеть Марину в своем кабинете.

О, какие у тебя хоромы! — сказала она, озираясь по сторонам. — Сколько места.

Она слегка грассировала. Он с ума сходил от того, как она выговаривает «р».

Так много разных штучек. — Она указала на астролябию: — Вот это что такое?

Это? — Он прокашлялся. — Это старинный прибор. Для навигации и прочего. Астролябия. Ей не меньше двух тысяч лет. Ну, это, конечно, модель. Ты садись.

Нет-нет, я на минуточку.

Что-то случилось? — осторожно поинтересовался он.

Она приблизилась. Он видел крошечную родинку у виска, слышал свежий запах ее духов.

Андрюша, милый, — обратилась она к нему, очевидно волнуясь, — я пришла, чтобы задать один-единственный вопрос: ты выдашь Эдику этот проклятый грант или не выдашь?

Ее изумрудные глаза твердо уперлись в него, и Порох засуетился:

Я уже говорил ему: надо ждать. Тут ничего не поделаешь. У нас субординация и без распоряжения главного ничего нельзя сделать. Но это ничего не значит. Я буду спрашивать, настаивать, и рано или поздно...

Эдик ведет себя неадекватно. — Она не слушала его, не слушала. — Он верит: Андрей сделает, Андрей свой, вот-вот будет грант и все устроится. Ничего не делает. Сидит дома и ждет.

Я понимаю.

Ни черта ты не понимаешь! — вдруг вскрикнула Марина и зажала ладонью рот.

В глазах ее застыло отчаяние. Влажным шепотом она продолжила:

Вытащи нас, умоляю. Ты наш друг, друг Эдика. Ты жил у нас, когда тебе было трудно. Этот грант — наше проклятье. Под него мы взяли кредит, заложили дачу. А теперь у нас нет ни денег, ни этого гранта, будь он проклят совсем! Мы продаем квартиру, все продаем, ты это понимаешь?

Она схватила себя за голову и села на стул.

Нашему сыну нужна почка. Ты представляешь, сколько это стоит?

Марина, — взмолился Порох.

И это нужно сейчас. Срочно. У нас больше нет времени. Мы не можем ждать, пока твое начальство что-то там надумает. Ты — последний наш шанс.

Порох одеревенел, с усилием выдохнул воздух через нос и сказал:

Я делаю все, что могу.

Это правда?

Да.

Некоторое время Марина смотрела на него словно впервые. Затем встала и подошла к нему, глядя в глаза. Порох не мог отвести взгляд и чувствовал, что теряет голову.

А ведь ничего ты не сделаешь, Андрей, — тихо и внятно, с обреченной уверенностью в голосе произнесла она. — Ничего не получит Эдик... Одной перчаткой двух рук не согреть, правда же?

Порох молчал.

Красивый рот ее изогнулся в усмешке. Невесомой ладонью она погладила его по щеке, по губам, по подбородку. Легонько ударила кулачком в грудь. Потом она шагнула к двери, но обернулась.

Я хочу, чтобы ты знал, Андрей, — сказала Марина ровным тоном, и лицо ее как будто посветлело. — Я люблю его. Я так сильно его люблю, что не могу об этом говорить. Самого лучшего, самого замечательного, самого веселого. И такого слабого. Это чтобы ты знал. И я не брошу его. Ни за что.

В испачканное непогодой окно он смотрел, как уверенной, гибкой походкой она пересекает двор. Рука сжалась в кулак. Кулак обрушился на подоконник.

Что вы от меня хотите? — тихо взвыл Порох. — Что вам всем от меня нужно? Зачем вы ко мне ходите? Почему вы не отстанете от меня? Оставьте меня в покое! Оставьте меня! Оставьте!..

«Если сравнить Россию с баней, то топить ее станут газом, а банщиком будет Газпром. Такая судьба», — появилось вечером в интернет-романе Амбала.

А через пять дней «Боинг-737» «Австрийских авиалиний» уносил Пороха с женой и сыновьями к предгорьям Альп. Чтобы не ссориться, они договорились предоставить каждому максимальную свободу выбора — куда идти и чем заниматься, но, удивительное дело, все четверо, не сговариваясь, провели время вместе, наслаждаясь обществом друг друга. И если отец желал понежиться в радоновых ваннах, то сперва сыновья, а следом за ними и мать отправлялись к источникам. Они даже подзагорели на высоте полутора тысяч метров, хотя к лыжам так никто и не притронулся. Правда, на санках пару раз все-таки скатились, оба раза кувыркнувшись на финише.

«Лениться так лениться», — решил глава семейства, и эта максима понравилась всем. Они постоянно хохотали, подтрунивали друг над другом. Потягивать пиво на лунных террасах или кутаться в меховые мешки, завтракая на свежем воздухе, и наблюдать, как восходит солнце, — вот самые яркие впечатления от Австрии. На машине они объездили всю долину, причем за рулем побывали не только Анна и старший Сергей, но и Алешка. Отец с удовольствием командовал, однако сам за руль не садился. Его отношения с женой претерпели глубокий перелом. Они словно заново открыли друг друга, и взаимный интерес вспыхнул с неожиданной силой.

По утрам Андрей смотрел на спящую Анну и не верил, что это его жена, и понимал, что она тварь, подлая тварь, не изыскивая в себе сил простить, он любил ее еще сильнее, а Анна не могла представить, что кто-то из троих мужчин вдруг исчезнет из ее жизни.

Возвращались они так же весело, как уезжали, никто не жалел о том, что покидает этот райский уголок земли, надеясь сюда еще вернуться...

 

Жизнь побежала своим чередом в заботах и волнениях. На фоне установившегося в семье благополучия тревога Пороха за свое будущее, а значит, и за будущее родных только усилилась. Ему мнились сотни угроз, и главной представлялся Селевин, который в действительности меньше всего думал о том, как сковырнуть Пороха с насиженного места. Порох уже не знал, чем угодить шефу, и если бы тому понадобилось, чтобы на заседании глав департаментов Андрей Владимирович сплясал на столе матросский танец, то он не задумываясь влез бы на стол и сплясал матросский танец.

В сущности, у всякого солидного руководителя под мышкой должен жить такой человек.

Вот как раз на таком совещании загорелый и расслабленный после отпуска Селевин запустил длинную речь об итогах года прошедшего и перспективах наступившего. Между прочим, обращаясь главным образом к бухгалтерии, он заметил, что по целому ряду статей обнаружилось неисполнение расходной части бюджета, то есть, проще говоря, выделенные деньги оказались не полностью истраченными.

Друзья мои, это не просто непорядок. Это о-го-го какой непорядок! И я вам скажу: если мы и дальше хотим благоденствовать, сидя на мешках с деньгами, то так не получится. Не говоря о том, что нам не дадут, Счетная палата может задать резонный вопрос: а с какой такой стати они запросили суммы, которые не могут переварить? Вот хочу обратить внимание хотя бы на департамент Пороха. Вы, Андрей Владимирович, не единственный, но все же: ваш грантовый фонд на четверть не израсходован. Так? Где-то на четверть или пятую часть. Ну, помилуйте, голубчик, вам некому дать, что ли? Где ваши предложения? Есть возможность задним числом оформить заявки. Вы же светский человек. У вас разве нет друзей в мире культуры и искусства, которым нужна поддержка? Разберитесь, Андрей Владимирович. Порешайте вопрос.

У меня есть! — вскинулся Порох. — Есть!

Вот и давайте. Флаг вам в руки. А теперь другая тема...

Едва дождавшись конца заседания, Порох бегом помчался в кабинет. За всеми событиями и переживаниями последнего времени он напрочь забыл о Бублике и только теперь сообразил, что тот не звонил ему уже больше месяца. Схватив телефон, он набрал его номер, но номер не отвечал. Он возбужденно походил из угла в угол и набрал опять. Результат был тот же. Тогда он стал рыться в контактах — оказалось, что никаких других номеров Бублика у него нет. До конца дня он звонил Бублику каждые полчаса, телефон не отвечал, и он решил, что номер сменился.

Досидев до шести, Порох прыгнул в машину и помчался к Кучеру. Он не был у него много лет и поначалу даже запутался. Но вот он, дом, точно. Вот и знакомая дверь. Порох нажал на кнопку звонка. Потом еще, еще. Потом позвонил к соседу. Сосед не открыл, а через дверь поинтересовался: чего надо?

Да вот сосед ваш не открывает, — крикнул Порох. — Не знаете?

А их нет, — ответил голос. — И где они, не знаю.

Давно?

А с Нового года и нет.

Оставалось только звонить. И он звонил и звонил. День, другой, неделю. Постепенно успокаиваясь и забывая...

Поздним вечером, как обычно подзадержавшись, Порох вышел из департамента. В лицо дохнуло головокружительной свежестью. На улице было снежно, но тепло.

«Хорошо», — подумал Порох. Он намеревался уже сесть в машину, чтобы ехать домой, как вдруг его окликнули. Обернувшись, он увидел Сонина, того самого Лёнчика, с которым когда-то давно уходил в студенческие загулы. С тех пор они не виделись. Однако Порох узнал его, погрузневшего и какого-то заматерелого. Слышал от кого-то, что Сонин по-прежнему дружит с Бубликом. Больше не знал ничего.

Лёнчик? — удивился он.

Захрустел снег, и Сонин подошел ближе.

Здорово, Порох, — сказал Лёнчик, не вынимая рук из карманов, и голос его прозвучал неприветливо.

Ты как здесь? Откуда?

Да вот шел мимо — дай, думаю, загляну.

Отлично, — выдавил Порох и посмотрел на часы: — Ух ты, только тут у меня важная встреча...

Хочешь, — перебил его Лёнчик, — самый короткий анекдот расскажу?

Ну расскажи, — заранее ухмыльнулся Порох.

Сонин подошел еще ближе и, помолчав, произнес:

Бублик повесился.

Он хотел уйти, но что-то его удержало. Приблизившись настолько, что чувствовалось его прокуренное дыхание, он оглядел Пороха через ехидный прищур и сквозь зубы сцедил:

Да какой ты Порох? Потрох ты. Да к тому же еще и сучий.

Потом Сонин ушел.

А Порох остался стоять возле автомобиля и стоял так долго. Дыхание его постепенно выровнялось. Он медленно натянул на руку перчатку и машинально полез за второй, но в кармане ее не оказалось. Нахмурившись, он осмотрел свои руки, затем снял перчатку и бросил ее под ноги. Над головой что-то хлопнуло и начался вороний переполох. Он сел в машину.

Куда едем, Андрей Владимирович? — спросил водитель.

Порох достал платок и вытер лоб. Лицо было совершенно мокрое.

Энергично выдавил воздух через нос и сказал абсолютно спокойным голосом:

Домой. Едем домой... дружище.