Третий шаг

Быстрее всех приспособилась Рая. Девушка она была видная, да и возраст требовал. В общем, стала она водить «женихов», как стыдливо называла их баба Клава (мамина мать). В основном это были тыловые офицеры и разные снабженцы, которые чувствовали себя в Российске королями. Прабабушка, баба Настя, называла это блядством, зато в доме всегда были и крупа, и мука, а иногда и масло.
До войны работал только мамин отец и обеспечивал мало-мальски сносное существование своей не самой маленькой семьи. Но без отца бабе Клаве пришлось пойти на работу в тот же порт. Работали там по 16 часов, так что мама целый день была представлена самой себе, да еще приходилось помогать бабе Насте, поскольку Рая по дому ничем не занималась. Мама и уголь таскала на себе, и печь топила, и угорали они с бабушкой не раз. А к зиме в порту не стало работы, и бабу Клаву уволили, но тут мамину школу заняли под госпиталь, и баба Клава устроилась там няней. Для младших классов освободили здание библиотеки, а с седьмого по десятый стали ходить в Красную слободу.
Новая школа оказалась большая, трехэтажная, неуютная и переполненная, из-за чего пришлось маме учиться в третью смену и возвращаться домой темными осенними вечерами по пустырю мимо кладбища. Правда, идти большой компанией было не страшно и даже весело, но однажды мама задержалась в школе, вышла в пустой вестибюль, все поняла и заплакала. Тут женщина подходит в богатом пальто и духами пахнет: «Что такое? Что случилось?» Мама объяснила. Дама подошла к вахте, сняла трубку: «Аркадий? Ты оденься, пожалуйста, возьми свой подарок. Зачем-зачем… Надо! И подходи к школе. Да не беспокойся, со мной все в порядке!»
Вскоре в дверях школы показался мужчина в черной морской шинели, но без погон, в шапке с кожаным верхом. Дама прошла с ними до конца улицы и наказала маме назавтра прийти в школу к двенадцати часам в кабинет директора. А этот солидный дяденька проводил маму до самого дома, и это поразило ее в самое сердце, к тому же он был веселый, шутил и даже стихотворение придумал: «Мы идем, мы ого-го! Не боимся никого!»
Дама оказалась директрисой, она привела маму в класс и спросила: «Кто из вас, дети, сможет потесниться?» И тут поднялась большеглазая девочка в бантиках, похожая на первоклассницу: «Я!» «Молодец, Глебова!» — похвалила директриса. Мама присела рядом с девочкой, которую звали Лялей, и оказалась та, не больше и не меньше, дочкой директрисы.
Они сразу подружилась, но школа все равно маме не нравилась, и она каждый день забегала в свою, чтобы навестить маму и подкормиться. Бабе Клаве полагалась тарелка жиденького супа, она ее всегда с мамой делила. Но мама эти полтарелки с лихвой отрабатывала. И книжки раненым читала, и письма писала, и за лежачими ухаживала, а уж в конце войны ей давали взрослый паек, как работающей в штате. Так все и решилось само собой: закончила десятый класс и поступила в медицинский институт.
Дедушка с войны пришел живой, но контуженный и душевно изломанный. Баба Настя тут же ему про Раю рассказала. Дед выгнал ее из дома, а сам стал пить по-черному. Напившись, дед гонял бабу Клаву по дому: «Дочь не уберегла!» Как-то выгнал ее и заявил, что пустит обратно только с Раей. Мать привела Раю, и теперь дед гонял по дому обеих, пока Рая не уехала в Москву за счастьем. Но еще до ее отъезда мама поняла, что она лишняя в этом «раю», и сначала ушла жить к подружке, а потом взяла распределение в Сибирь. Так в 1952 году мама оказалась в небольшом старинном городке на берегу великой реки.
Так мы и назовем этот город — Великореченск.

Добиралась мама до него десять дней. Отправляться надо было из Москвы. На столичном вокзале ее встретила сестра Рая. Она выглядела настоящей дамой: белые перчатки, белые носочки, шляпка, и под руку она держала морского офицера в белой парадной форме. Ночевала мама на узком диванчике в их большой комнате с высокими потолками и огромным окном, из которого видно было высотное здание на Смоленской площади.
После прогулок с Раей по Москве и поездок в московском метро все в поезде показалось ей серым: одежда и лица пассажиров, их разговоры, виды за окном, станции, вокзалы, города… Попутчики менялись каждый день, и это вносило в ее вагонное бытие какое-то разнообразие, потому что она без конца вспоминала свой город, дом, друзей.
В Российске осталась у нее подруга Ляля, та самая, что приютила маму. Жила Ляля теперь в трехкомнатной квартире на набережной в самом центре Российска, и для жителя окраины это считалось чем-то запредельным, казалось, живут там какие-то особенные люди. И мама действительно считала Лялю и ее родителей — ту самую даму в дорогом пальто и солидного дяденьку, который провожал ее с пистолетом в кармане, — особенными людьми. Но Ляля в классе была простой, веселой, открытой в общении. Ей ничего не было жалко, она никому не завидовала, ничего не боялась и знала все. Но вскоре школы разделили на мужские и женские, Лялину маму назначили заведующей ГорОНО и дали квартиру «наверху». Встретились мама и Ляля на вступительных экзаменах в мединститут и уже не расставались все шесть лет.
К окончанию вуза у Ляли появился «жених» — актер местного театра. Надо сказать, Лялина семья была очень театральной, благодаря Лялиной маме, которая определяла все не только в своем ГорОНО, но и в семье: Лялин папа после войны прославился как конструктор, получил Сталинскую премию (одну из последних, потом их стали называть Государственными), но в семье он был на вторых ролях, над чем постоянно посмеивался, называя жену наркомом. В доме бывали и местные актеры-режиссеры, и московские знаменитости, а Ляля, можно сказать, выросла за кулисами самого красивого в городе здания.
Мама, как ни старалась, не смогла полюбить театр. Ее мучения начинались в гардеробе, когда она сдавала пожилой женщине в форменном халате свое школьное пальто, продолжались в фойе, среди нарядных женщин и солидных мужчин; ей не нравилось, как неестественно ведут себя на сцене актеры, как они напряженно кричат сорванными голосами. Однажды, в тот момент, когда герой затянулся сигаретой и пыхнул дымом в лицо героине, погас свет, все ахнули, зашумели, застучали сиденьями, но вскоре свет появился, и актеры повторили сцену в той же точно последовательности: актер затянулся сигаретой и выпустил точно такое же кольцо дыма… У мамы осталось чувство, что театр — это для других, для таких, как Ляля, живущих «наверху». Зато мама любила кино и смотрела все подряд; особенно ей нравились трофейные фильмы.
Лялин жених — его звали Сергей — на сцене изображал ловких молодых людей из пьес Островского, рвущихся к богатству любой ценой; и маму долго не оставляло чувство, что он на самом деле такой, хотя вне сцены был Сергей открыт и прост: «Ну, как я вам, Наташа? Вам не хотелось меня ударить тем, что попадется под руку?»
Ляля и Сергей почему-то вовлекали ее в свои дела, редко оставляли одну; Сергей, тот прямо целые сцены из спектаклей ей разыгрывал под насмешливым взглядом Ляли, и мама не понимала, зачем это им надо, потом подумала, что они делают это из жалости и сострадания к ней. Но однажды она поймала на себе взгляд Сергея… Через два месяца на распределении она выбрала Сибирь.
Когда мама сказала дома, что уезжает в Великореченск, все трое — бабушка, отец и мать — в страхе переглянулись. «Туда людей ссылают, а ты — сама, добровольно?» — со слезами в голосе выкрикнула мамина мама, баба Клава. Мама стала успокаивать, что сейчас Сибирь уже не та, там кипит жизнь, туда едет много молодежи… «Дураки туда едут! А там, как была ссылка, так и осталась!» Тут баба Настя аж затряслась и высохшей рукой показала на угол, где все так же висел черный репродуктор, а мамина мать выдвинула ящик комода, вынула конверт и бросила его на круглый стол: «Вот, читай!..»
Вспомнив все это, мама вздыхала: «Скорей бы добраться до этого чертова Великореченска...» Но добраться оказалось не так просто. Пароход из краевого центра (назовем его Крайск) уходил только на следующий день, за билетами надо было записываться в согнутую пополам школьную тетрадку, зато сам речной вокзал был новым, большим, необыкновенно красивым, с высоким шпилем, правда, у мамы было чувство, что она все это где-то видела.
— Вокзал этот в воскресенье открыли, — сообщила соседка по мягкому удобному креслу, молодая женщина в белом платочке на голове. — Как раз праздник был — военно-морского флота. А вокзал-то какой красивый, говорят, такой только в Москве есть.
И тут мама вспомнила, что о предстоящем празднике военных моряков говорил Саша, Раин муж, а сама Рая привозила ее в порт пяти морей Химки, к серому зданию с серебряной иглой над крышей.
— А вы далеко, если не секрет?
— В Великореченск, — сказала мама. — Меня в районную больницу распределили.
— Так и я в Великореченск! Так что ко мне встанете, я третья записалась.
Женщина ждала пароход вторые сутки, но выглядела свежей, бодрой, приветливой, и, глядя на нее, мама позабыла долгую дорогу, общалась с соседкой, рассказала ей про себя, а та про себя: только замуж вышла да сына родила — война началась, муж погиб под Москвой.
— Сама-то я на юге родилась, нашем, местном. Наше село знаменитое, туда революционеров ссылали. Я с шести лет наравне со всеми и в поле, и по дому. Семь лет без продыха. А в тридцать первом нас как кулаков погрузили на лихтер и — на Север. Но и там люди живут, и мы стали жить. Корову завели, с молоком, вроде, как на родной земле, а лето там хоть и короткое, но жаркое, и травы — коси — не хочу. И комбикорм можно купить, не то что здесь. А Вася, муж покойный, не из сосланных, его семья по оргнабору приехала, лесопильный комбинат строить. Он и сам с пятнадцати лет работал. А когда в армию уходил на срочную службу, сказал: «Жди меня, Дашка, отслужу, устроюсь на материке, вызову тебя». Служил на границе с Монголией, друг у него там завелся, родом из Великореченска, уговорил ехать вместе, обещал помочь устроиться… Дали нам большую комнату, стайку с погребом и сеновалом, огородик. Машинку швейную купили, чего еще надо? Я за Васей как за стеной была, хозяйством занималась, себя и его обшивала, пеленки-распашонки готовила, а он в сплавной конторе хорошо зарабатывал, хоть и выматывался, конечно; а как осталась одна — хоть караул кричи. Ни образования, ни специальности, в городе работы никакой, а у меня малое дите на руках. Я сначала нянечкой в детсадик пошла, куда Геночку устроила, а как сыночек в школу пошел, я — техничкой в школу. Дали ему от школы путевку в пионерлагерь на два сезона. Сезон-то я вытерпела, а как второй начался, купила билет на пароход да и поехала… А больница у нас хорошая, все врачи — специалисты, особенно доктор Воскресенский, не зря в Москве таких людей лечил, — женщина наклонилась к маме: — Из сосланных он, в Москве большой пост занимал, а теперь — враг народа, говорят. А врач замечательный. И жену все ждет, что приедет и будет с ним жить, дом ей построил…
Поговорили еще.
— У нас нонче солнечное затмение было. Ну, богомольцы сразу: «Покайтесь, грешники! Конец света идет!» А кто помоложе, те стекла коптят. Мне сына тоже подает стеклышко и говорит: «Пойдем, мама, смотреть затмение». Вышли мы на дорогу, а там ветер такой нехороший, и свет меркнет, меркнет… Потом — раз! — и прямо темнота. Посмотрела я на черное солнце, и страшно мне стало: а вдруг так всегда и будет?.. Голову опускаю, и вижу: Вася мой идет, в дождевике своем. Я прямо ахнула. А это водовоз наш идет пешим с работы, я ему Васин плащ отдала, он мне потом всю зиму воду бесплатно возил. Я как зареву, а он так странно посмотрел на меня и говорит: «Успокойтесь, Даша, это еще не конец света».
Помолчали. Потом соседка предложила:
— А чё сидеть? Ты погуляй, посмотри город, я твой чемодан покараулю.
Дневная жара спала, на набережной под высокими тополями гуляли нарядные горожане, а из парка культуры и отдыха слышались аккордеон и песня. Мама нашла на самой главной улице, проспекте Сталина, гастроном, который ей напомнил московские, он был большой, просторный, с огромными окнами, с мраморными прилавками, с красиво выложенными консервами на полках: крабы, горбуша, икра. Мама купила мягкий батон и колбасы…
Поели, поговорили, устроились на ночлег. А ночью мама проснулась и вышла из вокзала. На светлом от городских огней небе еле видны были звезды, так что мама с трудом определилась по Большой Медведице и убедилась, что Великая река действительно течет с юга на север. Выше по течению ее пересекала оживленная улица — понтонный мост. Набережная кончилась, начался обычный берег с редкими деревьями. Мама спустилась по ступенькам, разделась под одним из них и вошла в воду, показавшуюся ей неожиданно теплой и тяжелой, как ртуть. И так ей было приятно после недели дороги вновь почувствовать себя чистой и свежей! Она даже негромко запела: «Нет ничего нам дороже и краше нашей великой реки!»
Пройдет всего двенадцать лет, великую реку перегородят громадной плотиной, и вода ниже ее станет холодной и мертвой…
Через сутки, рано утром, они прибыли в Великореченск. Сошли с Дашей по трапу на каменистый берег, мама поставила на землю свой чемодан, огляделась. Народ расходится, пристань пустеет. Выше дебаркадера — баржа-тентовка стоит. Грузчики в запачканных мукой капюшонах начинают носить мешки и складывать в штабель на берегу.
— С хлебом нонче будем! — кивнула Даша в сторону баржи.
— Как здесь в магазинах?
— Да как? Не война, слава богу, хлеб, соль да спички есть. По организациям тушенку-сгущенку распределяют. Хуже всего нам, кто в школе. Хозяйство спасает: коровы, свиньи, куры.
— И вы, Даша, корову держите?
— Куда нам на двоих целая корова? Это когда семеро-восьмеро, тогда без коровы туго. А я на литр молока, слава богу, заработаю. А вот огород нас выручает, и соленья, и варенья, и картошка — все с него.
С горы спускалась лошадь, запряженная в телегу с бочкой. Возчик, поравнявшись с женщинами, молча поклонился. Мама даже остолбенела: прямо сеньор, итальянский граф в длинном плаще, только не хватает шпаги и шляпы с пером. Даша сверкнула глазами и потупилась, и мама поняла, что это и есть тот самый, кому она отдала плащ покойного мужа.
— Дак вот, — продолжала Даша, — и тяжело, и время много уходит, а куда без огорода?
Мама оглянулась. «Сеньор» разворачивал и пятил лошадь назад, пока в воде не скрылись колеса…
Город оказался тихим, зеленым, чистым, одноэтажным, только на главной улице стояло несколько каменных двухэтажек. Здесь они с Дашей и расстались, та показала ей, как до больницы дойти, и свой адрес назвала: если ничего в больнице не предложат, переночевать место всегда найдется.
Пришла мама в больницу, а та большая, трехэтажная, и ручка на двери старинная, медная, с вензелем. Внутри, правда, не так красиво, в коридоре вдоль безрадостно окрашенных стен лежат больные на узких железных койках. Показали маме кабинет главврача, наказали ждать. И тут идет он сам — упругим, уверенным шагом, высокий, в пенсне, с рыжей бородкой, в белоснежном халате и накрахмаленной шапочке. Мама вскочила со своего чемодана:
— Здравствуйте! Я приехала!
Главврач — а кто это еще мог быть? — остановился и посмотрел на нее с высоты своего роста:
— Здравствуйте.
— Вот! — сказала мама и протянула ему свою заветную бумажку.
Тот развернул направление, кивнул:
— Очень приятно, Наталья Николаевна! А меня зовут Виктор Борисович, фамилия Воскресенский.
— Тот самый? — воскликнула мама. — Из Москвы?
Доктор Воскресенский посмотрел на маму внимательным, долгим, печальным взглядом: «А вас-то за что сюда?» Но вслух сказал:
— Из Москвы. Но оказался я здесь, как бы вам сказать, не по своей воле. А вы сюда приехали добровольно. Хочу пожелать, чтобы вы не пожалели об этом.
Он поклонился и ушел, высокий, стройный, элегантный. «Так вот какие они — враги народа!» — подумала мама с неожиданно горькой иронией. И тут она увидела главврача — молодого, красивого, черноволосого (он был без шапочки), вальяжно шествующего к кабинету с бумажкой в руках.
— Здравствуйте! — бросилась к нему мама.
Мужчина остановился и раскинул руки:
— Откуда вы, прекрасное дитя?
— Из Российска, институт закончила, вот направление!
— Ах, вот что! Вынужден вас разочаровать: я уже более года как не главврач, — мужчина снова развел руками: — Сгорел на работе! Как сказал Остап Ибрагимович, накладные расходы съели все доходы.
— Остап Ибрагимович — это главврач?
— Вы прелесть! — воскликнул бывший главврач. — Позвольте узнать ваше имя?
— Наташа… Наталья Николаевна Иванова. А вы?
— Вернер Илья Давыдович, — представился мужчина и взглянул на наручные часы. — Если с утра главврача нет, это значит, что появится нескоро. Пока она все кабинеты в райкоме не обойдет…
— Она?
— Ее зовут Настасья Филипповна. Как в «Идиоте».
— В каком идиоте?
— Вы что, Достоевского не читали?
У Лялиных родителей Достоевского в библиотеке не было…
Маму сразу же загрузили работой. Первое время она ночевала у Даши в поселке сплавщиков, а потом приехал из пионерского лагеря Гена, и Даша устроила ее к Дусе, сестре Васиного сослуживца, которая жила с семьей в собственном доме недалеко от центра. У мамы теперь была своя комнатка с отдельным входом через общие сени, и чего ей еще было желать? Правда, потолок в комнатке был низким, пол — кривым, окошко — у самой земли, зато печь не надо было топить, комнатка обогревалась от общей печи. Деньги мама получала небольшие, как и все врачи, но ей на первых порах ничего не надо было, обедала она в больнице, а за молоко на завтрак и за ужин доплачивала Дусе, и та была страшно довольна: ее муж работал на земснаряде, дома появлялся редко и не всегда с деньгами.
А доктор Воскресенский действительно оказался «специалистом», к нему старались попасть и взрослые, и дети. Мама сама слышала, как десятилетний мальчик говорил в окошко регистратуры (и больница, и поликлиника были в одном здании): «Только мне обязательно к Воскресенскому!» «Не к Воскресенскому, а к Виктору Борисовичу!» — поправляла регистраторша. «Нет, к Воскресенскому!» — упрямо твердил мальчик.
В сравнении с добрейшим, интеллигентным Воскресенским, с его верностью кредо «не навреди», Вернер, принявший в отношении с больными грубовато-снисходительный тон, не старающийся скрывать от них горькую правду, казался циничным, но это многих пациентов почему-то привлекало к нему. А в ординаторской высказывался Вернер по поводу и без повода так, что в Российске давно бы «загремел». И часто от него коньяком попахивало, а родственники и рады стараться, несут ему и несут… Однажды мама его с молоденькой санитаркой застала, а тот вовсе не смутился, больше смутилась мама.

Главврач, худощавая женщина с неожиданно мощными бедрами, действительно по полдня пропадала в райкоме и райисполкоме, часто уезжала в «край», как говорили здесь. У нее была безупречная пионерско-комсомольско-партийная биография, и маме показалось однажды, что перед ней — Ляля, шедшая той же ровной дорогой и повзрослевшая на двадцать лет. А может быть, сама она?.. Но общественными делами мама занималась мало, если уж совсем нельзя было отказаться, и ей, видимо, никогда не быть главврачом. Ведь он должен быть партийным, правильным, примерным, а она — беспартийная, с запятнанной из-за дяди Лени анкетой. Еще хорошо, что у них разные фамилии, а то бы давно спросили: «А ссыльный такой-то не ваш родственник?» Мама вспомнила, как, дав прочитать письмо дяди Лени из Великореченска, ее мать строго-настрого наказала забыть о письме и чтобы не вздумала искать дядю Леню: «Ему ты ничем не поможешь, а себе можешь биографию испортить. И не только биографию!» Но в Великореченске мама усомнилась в справедливости утверждений матери. Здесь «враги народа» занимали высокие должности, им доверяли здоровье и жизнь людей.
В общем, мама обживалась, знакомилась с городом. Прежде всего она нашла почту — красивый двухэтажный дом на берегу. И ей там очень понравилось, особенно хорошо здесь было в начавшееся ненастье: тепло, светло, немноголюдно, вкусно пахнет сургучом… В городе была высокая деревянная набережная, разделенная на две части спуском к пристани, его называли взвозом, как в России. За столетие ряжи обсохли, и внизу образовался пляж с мелким камнем и песком. Здесь в первые дни августа еще купались ребятишки, хозяйки полоскали белье, а мужики пили разливное пиво у желтой бочки на колесах. Почта была самым крайним домом на нижнем конце набережной, дальше начинались владения сплавной конторы с плотами, бонами, катерами. Посреди между почтой и взвозом стоял новенький дом с выкрашенным зеленой краской балкончиком. Наверное, подумала мама, в этом доме живет счастливый и богатый человек.
В городе оказались замечательный краеведческий музей и уютный кинотеатр, где маму уже узнавали, здоровались, улыбались. Она смотрела фильмы, что давным-давно прошли в Российске, потом обязательно выходила на набережную, на ее верхнюю часть, где были роща и полуразрушенная церковь с темными проемами. Здесь хорошо было стоять и смотреть на текущие внизу воды и слушать шум березовой листвы над головой.
Однажды она услышала чьи-то шаги и знакомый голос:
— Я стоял и думал: какая со временем полная, умная и смелая жизнь озарит эти берега!
Она оглянулась и увидела Воскресенского.
— Вы тоже любите Чехова?
Доктор помолчал, потом глухо произнес:
— Он меня спасает. Первое, что я попросил: пришлите мне очерки Чехова про Сибирь и Сахалин.
Мама решила переменить тему:
— Вы были в кино? Я вас не заметила.
Он покачал головой:

— У меня от всех этих «Мичуриных» и «Пржевальских» голова начинает болеть, я предпочитаю в это время гулять. Правда, я не отхожу так далеко от дома. А сегодня даже взвоз пересек, словно знал, что встречу вас.
И он неловко засмеялся, а мама спросила, уже зная ответ:
— А вы где живете?
— Я живу в доме с мезонином. Хотите посмотреть?
— Хочу.
Они пошли по набережной в сторону почты. И остановились как раз возле того самого красивого дома с зеленым балкончиком.
— Это ваш дом?
— Да. Это, быть может, самое важное, что я сделал в жизни.
— Вы его сами построили?
— Нет, конечно, я нанял строителей.
— И вам позволили?
— А почему нет? Конечно, у меня есть ограничения, а у кого их нет? Вот и вам три года нельзя менять место работы, вы тоже, извините, поражены в правах. Когда я приехал, на этом месте стояла избушка на курьих ножках. Мне так понравилось это место, этот вид. Помните, у Чехова? «Я не люблю, когда ссыльный интеллигент стоит у окна и молча глядит на крышу соседнего дома». Я напросился на постой к хозяйке, одинокой старушке. Правда, взяла она меня не сразу. Деньги ей были не нужны, сын — офицер, полковник, присылал ей достаточно; а когда про статью мою узнала и что я врач, заявила: «У меня сын за Сталина кровь проливал, а вы получили задание его убить?» Я говорю, что сын ваш кровь проливал за родину, а задание у меня на всю жизнь одно: лечить людей, кем бы они ни были, вождями или сплавщиками.
Мама понимала: это он ей объясняет, что он не враг народа, не врач-убийца. И еще она удивилась, что он говорит не таясь. А ведь дома, в Российске, они никогда вслух об этом не говорили. Чуть что, баба Настя рукой показывала на черный репродуктор. Она почему-то уверена была, что как мы слышим голоса оттуда, так и там слышат нас. Все в доме со страхом смотрели на черный круг, откуда шли черные вести: про расстрел врагов народа, потом про войну и отступление к Москве. Глас беды, однажды подумала мама, и, возможно, не только глас, но и глаз, и ухо. А потом оттуда неумолкающим барабанным боем звучали одни и те же слова: «Москва, Кремль, председателю Совета министров товарищу Сталину…» В Лялином же доме высказывались газетными фразами: Лялина мама — с привычной искренностью, Ляля — как на уроке, а ее папа говорил о политике как о погоде: «Опять с космополитами боремся».
— Прожили мы зиму чудесно: чаи распивали, разговаривали, по воскресеньям по радио «Театр у микрофона» слушали, концерты из Москвы… — Воскресенский помолчал, уйдя в воспоминания. — А весной старушка умерла. Прекрасная смерть: заснула и не проснулась. Приехал полковник, переживает, что не смог уговорить маму переехать к нему. Я говорю: не переживайте, она умерла в родных стенах, на своей земле… Похоронили мы старушку, и я сказал полковнику: «Продайте мне дом. Если, конечно, не собираетесь родовое гнездо восстанавливать». Он вздохнул: «Надо бы, да не получится. Так что владей». А дом построили трое ссыльных. Их никто на работу не брал, на постой тоже, тут они и жили, и строили, как для себя. И для меня это не просто дом…
— Мне кажется, я вас понимаю, — сказала мама.
Помолчали.
— Извините, поздно, внутрь не приглашаю, давайте, я вас провожу.
— Ой, нет, не надо, я быстро добегу, тут недалеко.
Она убежала и сама подумала, что рано или поздно, но побывает в этом доме…
Потом наступила осень, темнота и слякоть, город уже перестал казаться уютным, к тому же, комната оказалась холодной, хозяйка назанимала денег и не собиралась отдавать, в магазинах не было ни крупы, ни макарон, не говоря уже о колбасе, масле, хороших конфетах. Приходилось довольствоваться картошкой в разных видах, в то время как ей больше всего хотелось макарон, заправленных маслом, и чая с конфетами. На маму стала наваливаться по вечерам тоска, вспоминалась золотая осень в своем городе, когда из садов, в которых висели большие, как луна, яблоки, пахло дымом, а на аллеи парка ложились огромные листья кленов. Ни в кино, ни гулять в такую погоду не хотелось. Мама устраивалась на кровати, закутавшись в теплый платок, пыталась писать письма или читать, но свет единственной лампочки был такой тусклый, что начинали болеть глаза. Да и читать-то особенно нечего было, первые дни мама читала книжку без начала и конца, найденную на окне в больничном туалете, и только мелкие буквы на 17-й странице сообщали фамилию автора: Купер. В книжном магазине продавались исключительно партийная и техническая литература да книги местных авторов, все эти «Разломы», «Перевалы», «Перепутья», «Трудные пути» и «Крутые вершины». Правда, в последний раз ее ждала удача: она купила роман «Страда», удостоенный Сталинской премии. Об этой книге она слышала еще в Российске, от Ляли. Ее мама была знакома с автором, когда та еще в мединституте ассистентом работала. Мама начала читать книгу с большим интересом, переживая за героиню, которая полюбила квартиранта, а тут без вести пропавший муж вернулся. Правда, маме ни своенравный и крутой Василий, ни правильный и скучный Степан не понравились. Был там один симпатичный мальчик, но автор его зачем-то на тот свет отправила со спорным диагнозом. А потом началось такое, что без сельскохозяйственного образования не разберешься: севообороты, квадратно-гнездовой метод, торфо-перегнойные горшочки, агрегатно-узловой ремонт… Мама про все это слушала по радио, читала в газетах, но ее, как врача, это мало интересовало, а вот автор, наверное, учебники читала, лекции слушала, по колхозам и МТС ездила — только зачем всем этим заниматься врачу? И пример Чехова тут ни при чем, тот не оставлял своей практики и не изучал, к примеру, металлургию.
Захотелось перечитать Чехова. Но классики в магазине не было, классиков тут же разбирали. И все же мама спросила продавщицу про Чехова. Та отрицательно покачала головой. Мама прошлась глазами по полкам и хотела уходить, но тут продавщица сделала ей знак подождать. В какой-то момент они остались одни в магазине, и тут женщина достала из-под прилавка толстый том в коричневом переплете:
— Вот, осталась одна…
— Спасибо!
— А я вас не сразу узнала. Вы в халате совсем другая.
— А? Да-да, сколько с меня?
Маме было приятно, что ее узнают, но было во всем этом что-то… Она и по Российску знала, что, несмотря на небольшую зарплату, врачи не бедствовали, кому-то прямо в кабинет приносили, кому-то вот так же из-под прилавка доставали то, чего не было на витрине.
Чтобы решить вопрос с освещением, мама зашла в «Культтовары», располагавшиеся в деревянном доме с высоким крыльцом, и купила настольную лампу. Ей там очень понравилось. Она подумала, что, как только достаточно заработает, купит и радиолу с пластинками, и фотоаппарат, и китайский термос, и коньки (за «Культтоварами» был стадион, на котором, как сказал Вернер, зимой заливают лед, а к Новому году в центре ставят высокую елку), и велосипед (по Великореченску разъезжало немало женщин на велосипедах). А пока ей надо приготовиться к зиме: купить теплое пальто, валенки, кофту или свитер, и вообще приодеться, она чуть со стыда не умерла в книжном магазине. Правильно, в белом халате все нарядные, а в студенческом пальтишке да старых ботах кто же узнает врача районной больницы?
Но с настольной лампой случилась незадача: ее некуда было включать. С лампой в руках мама вошла в хозяйскую дверь и растерянно встала у порога. Тут же черный пушистый кот подошел и лег у маминых ног. Дуся выглянула из-за кухонной занавески с мокрой тарелкой в руках, круглолицая, с жиденьким пучком светлых волос.
— Вот, — сказала мама, — купила лампу, а не включить.
— А я знаю, — важно сказал вышедший из «залы» Дусин сын-первоклассник. — Надо в патрон «жулик» вставить.
Следом выскочила его старшая сестра с придуманной тут же дразнилкой:
— А вот и нельзя! А вот и нельзя!
— Сам ты жулик, — сказала Дуся. — Сходи лучше к дяде Вите, пусть завтра придет… — а для мамы пояснила: — У меня брат на все руки мастер, сделает вам проводку.
— Ой, спасибо! Я заплачу.
Дуся усмехнулась:
— Платить не надо, а вот от угощения он не откажется.
— Бутылку водки ему купите, — пояснил первоклассник и стал обуваться.
— И я с тобой, и я с тобой! — запрыгала сестра.
И на другой вечер в маминой комнате протянулась по давно не беленным потолку и стене скрученная из двух серых шнуров проводка на роликах, а рядом с кроватью чернела новенькая розетка.
Сели втроем в «зале» обмыть проводку. Дусин брат пришел прямо со службы и сидел за столом в голубой трикотажной майке и галифе из плотной ткани, а его гимнастерка с голубыми старшинскими погонами была заботливо размещена на спинке кровати.
— Прямо даже удивительно, что вы сами сюда приехали, из-под самой Москвы, — сказал он маме, изображая не то удивление, не то сочувствие на грубом рябом лице. — К нам так не приезжают, к нам привозят: троцкистов, бандеровцев, кто в плену был, вредителей всяких…
Дусин брат — тот самый сослуживец, что не только «сосватал» будущему Дашиному мужу Великореченск, но и определил его короткую и горькую судьбу — сам на фронт не попал, служившим в местной комендатуре полагалась бронь. В первый послевоенный год он, простой деревенский мужик, чувствовал чуть ли не вину перед теми, кто вернулся и не вернулся, но потом многие из вернувшихся попали в лагеря и в ссылку, а он оказался самым верным и самым чистым перед органами.
— К нам все приходят отмечаться, все через меня проходят, — говорил он, быстро захмелев после двух собственноручно налитых всклень стаканов водки, — и врачи, и музыканты, и секретари обкомов: Петров, Гроссман, Воскресенский… У вас там в больнице прямо контингент какой-то. Из вольняшек — три старых «большевика», вы да Вернер. Но — тот тоже на примете. И сигналы на него поступают регулярно. За свой космополитизм, — старшина ГБ с трудом выговорил «космополитический» термин, — он из главарей — тьфу! — из главврачей вылетел, но это только начало.
Он со значением взглянул на маму, давая понять, что большего штатским знать не полагается. С голыми толстыми плечами, с жирным загривком, поросшим белым волосом, он был похож на борова, и пахло от его большого тела — как от кабана.
Маму чуть не стошнило. Но, слава Богу, больше им за общим столом сидеть не пришлось.

— Чудесно! Отверженный, я пошел в читальный зал областной библиотеки и перечитал всего Мопассана, затем Флобера, Бальзака, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, немного Льва Толстого и Достоевского…
— А также Ильфа и Петрова.
— А-а, помните нашу первую встречу?.. А потом началась война. Стало уже не до баловства: холод, голод, учеба, работа на заводе. В последних классах подтянулся по всем предметам, с серебряной медалью поступил в мединститут, по маминым стопам…
— Я тоже — по маминым!
— У нас с вами много общего… Так вот, на последнем курсе я выполнил большую научную работу, занял первое место на Всесоюзном конкурсе, побывал в Москве, получил рекомендацию в аспирантуру, но — из-за пятого пункта — министерство наотрез отказалось направлять меня на кафедру. Так я оказался здесь. Работал простым врачом, потом завотделением назначили, даже главврачом побывал…
— Из главврачей тоже по пятому пункту?
— Не только. Тогда с лекарствами была просто беда, операции не с чем проводить. А я нашел выход: поручил старшей сестре собирать деньги с родственников — кто сколько может, все фиксировать за двумя подписями «сдал, получил», потом сдавать деньги завхозу, а он уже ехал в край и отоваривался. Кто-то стукнул, приехала комиссия, снова грозили колонией, только уже взрослой, но я отделался выговором и отстранением от должности главврача…

— А старшая сестра — Нина Тихоновна?
— Она, голубушка. И завхоз тот же самый. А Настасья Филипповна терапией заведовала, у нее вся районная «верхушка» лечилась, грех не воспользоваться ситуацией… Да и ладно, хлопот меньше. И держать не будут, когда я надумаю уехать.
— А вы собрались уезжать?
— Имею право. Пошел четвертый год моей беспорочной, увы, службы.
— Жалко, — сказала мама.
Она только сейчас поняла, что Вернер — совсем-совсем молодой и никакой он не циник, а простой, веселый, открытый и очень беззащитный. И вот когда она это поняла, и ей с ним стало легко, как со своим ровесником, он уезжает!
Вернер выбросил окурок в открытую форточку, проследил за его полетом и повернулся к маме. Что-то в его лице изменилось.
— И больше вам нечего сказать? — спросил он.
Мама пожала плечами.
— Первого августа я шел к главврачу с заявлением…
— И что?
— И встретил вас!..
— Пойдемте в залу, — сказала мама после недолгого молчания.

Вскоре стали расходиться. Мама хотела предложить Воскресенскому помочь убрать стол, но Ада Марковна уже надела голубой передник. Они вышли последними — Вернер, мама и Воскресенский. На реке, еще недавно сиявшей огнями, шумевшей паром и шлепаньем колес, было темно и тихо. Вернер вдруг остановился и продекламировал:

— Любила. А сейчас… не знаю.
Он обернулся с грустной улыбкой:
— Как сказал бы Антон Павлович…
— А что бы он сказал?
— Да что-нибудь этакое… многозначительное. А я скажу просто: я счастлив только тогда, когда вижу вас.
— Виктор Борисович!..
— Идите, Наташенька, — сказал Воскресенский, — здесь дует.
Они устроились на кухне, в зале было бы слишком торжественно да и довольно прохладно, а здесь по-домашнему уютно и тепло от остывающей плиты. Сергей вскрыл консервные банки, которые они принесли с собой, мама разложила содержимое по тарелкам, приготовила бутерброды с черной икрой. Шампанское оказалось холодным, острым, сладким. Они поцеловались, и Сергей умоляюще посмотрел на нее:
— А теперь, можно, я буду есть? Вторые сутки натощак!
— Можно, — сказала мама и стала смотреть, как он ест.
Но он не только ел, он еще и говорил:
— Я приму это приглашение, если ты поедешь со мной. Не бойся, я договорюсь, тебе сделают перевод, если ты выйдешь за меня.
— А Ляля?
— Я не люблю Лялю. Никогда не любил. Я слишком легкомысленно относился ко всему, виноват. Но когда я понял, что в Российске меня ждет эта прямая и ровная дорога… Ты молодец, взяла и уехала. Я после твоего отъезда многое передумал. Я понял, что ты нужна мне, что я… я люблю тебя.
Он встал и воздел руки. Мама подумала, что он сейчас прочитает что-нибудь о любви, и поморщилась.
— Театр в кризисе! Нам нужен новый театр! Нужны новая драматургия и новая режиссура! Сколько можно! «Туда, туда, в Москву!», эти пыльные тяжелые занавесы, эти парики, сюртуки, трости, подагра, ах, дядюшка, когда же вы наконец умрете, ах, тетушка, когда же вы завещаете мне свои Лужки с мертвыми душами!.. Надоело! Надо показать — завод, цех, электростанцию, колхозное поле. Нужны новые герои, нужны живые люди с сегодняшними проблемами, но эти проблемы надо показать на фоне большого социалистического производства. И хватит нам кубанских казаков, пусть придет новый герой — молодой, образованный, ироничный, современный! Я вижу его, он ходит среди нас, он такой же, как мы, и он скажет за нас то, о чем мы только подумали, но не успели сформулировать!.. А знаешь, ты ведь тоже можешь стать героиней новой пьесы: ты приехала открывать новый мир, преодолевать трудности, и вот ты самостоятельно делаешь первую операцию!..
— Я не хирург, Сережа.
— Театр должен стать другим! Сама организация театра должна стать другой! Вот взять целый выпуск театрального училища, увезти подальше от Москвы и создать театр — новый театр! Причем создать буквально, построить его из дерева и кирпича; а те, кто любит театр, помогут нам, иначе зачем театр, если он никому не нужен?..
Воскресенский пришел поздно вечером. При электрическом освещении его лицо показалось маме старым и несчастным. Сергей проводил маму и вернулся ночевать к Воскресенскому. Утром он сел в автобус, идущий до местного аэропорта, и закричал в открытую дверь:
— Скоро мы будем вместе!
Но она знала, что Ляля его не отпустит, не отдаст. Так и вышло…
Вернер уехал в начале декабря, устроив «отходную» в своей пустой и просторной комнате. Все быстро разошлись, а мама задержалась, ей не хотелось обижать Вернера, который смотрел на нее глазами смертельно раненного любовью. Мама почувствовала к нему такую материнскую нежность, что готова была просить его остаться; но ей не нужен муж-ребенок, ей нужен настоящий мужчина, за которым она бы себя чувствовала, как за каменной стеной.
А сегодня ей была необходима поддержка — как никогда. Накануне к ней неожиданно заявился Дусин брат. Он опять пришел после службы, снял у Дуси шинель и шапку, а к маме зашел в гимнастерке, галифе, коротких сапогах, плотно облегавших заметно кривые ноги.
— Ну, как поживает наша проводка? — поинтересовался он после почтительного приветствия.
— Спасибо, работает. Присаживайтесь, пожалуйста, — показала она на единственный стул. — Чаю хотите?
— Чай не водка, много не выпьешь! — рассмеялся старшина, присаживаясь в ногах кровати. — Да вы тоже присядьте. Разговор есть до вас.
Мама села на кровать, сложив руки на краешке стола. Ничего хорошего этот визит ей не сулил, это она знала твердо.
— Я тут ненароком в анкетку вашу заглянул. Хорошая анкетка! И родители у вас достойные, отец — фронтовик, мать — труженица тыла. И фамилия хорошая, русская — Иванова. С такой фамилией где угодно затеряться можно, ха-ха-ха. А вот фамилия матери больно заметная: Аржанникова, звать Клавдия Ивановна. К нам в том годе Аржанников Леонид Иванович прибыл, место работы — завод «Красная Слобода». И жил в том же городе, что и вы.
Мама молчала.
— Конечно, ничего такого тут нет. Но это как взглянуть. Вы же вот не пришли, не спросили: а где мой дядя Аржанников Леонид Иванович, как его найти?
— Действительно, — спросила мама и не узнала свой голос, — где он?
— А здесь он! — ответил старшина, радостно улыбаясь. — Вы бы раньше спросили — я бы и свел вас. А вы даже не спросили.
— Он работает? В последнем письме он писал, что не может устроиться ни с жильем, ни с работой.
— Устроился! По специальности!
— По специальности? — с недоверием спросила мама.
— Ну да! Он на заводе по какой части был специалистом?
Мама пожала плечами. Завод был номерной, интересоваться его продукцией было небезопасно, хотя все всё знали.
— А работал он там по гидро-какой-то части, — воскликнул гость. — А гидро — это что?
— Вода…
— Так вот, он здесь водовозом и работает! — расхохотался Дусин брат.
Мама вспомнила поразившего ее своим поклоном бородатого мужчину в плаще-дождевике.
— Что ж вы его не искали? Нехорошо, родные люди все же. Тут специально приезжают за четыре тыщи километров, а вам всего-то надо было сказать мне, так, мол, и так, Виктор Егорыч, помогите. Я бы и помог, я всем помогаю!
— Что вам надо, — прошептала мама, — Виктор Егорович?
— Что надо? — заговорил тот, двигаясь к ней по кровати. — А мне ничего не надо. Это вам надо, вы же не зря от дяди скрываетесь. Вы сейчас на хорошем счету, в больнице вас хвалят, в партию будут рекомендовать. А вы такой факт скрыли от партии! Ведь вы — врач, как же вы чужих-то людей можете лечить, если к родному дяде такое бессердечие проявили?
Мама долго молчала, глядя прямо перед собой; гость ждал.
— Что вы мне посоветуете? — наконец спросила она.
— Другой разговор, Наташенька! — оживился гость.
Мама дернулась, как от удара.
— Не обижайтесь, Наталья Николаевна, что я вас так назвал, вы еще такая молодая! А вопрос ваш решить можно, если с умом подойти. Вы приехали первого августа, так? Ну, дня три на устройство, а где-то четвертого-пятого вы пришли в комендатуру поинтересоваться своим дядей, и я сказал вам его адрес: улица Лазо, 12, у стариков Тимофеевых.
— Но это должно быть где-то зафиксировано?
— Это уже мои дела, а вы можете теперь спать спокойно, перед партией вы чисты, а за дядю вы не ответчик!
— Спасибо, Виктор Егорович!
— Ну, что вы!
Он смотрел на нее чистыми глазами, но мама понимала, что она теперь в долгу, как в шелку, придется проститься с мечтой о новом пальто.
— Что вы, Наталья Николаевна! За это разве благодарят? Хотя… Кто ж от благодарности откажется, если она от чистого сердца? — старшина еще ближе придвинулся к ней по кровати. — Я вот прямо вам скажу: нравитесь вы мне очень, и сердце мое за вас беспокоится. Тем более что живете вы у моей родной сестры и вроде как мне близким человеком стали. А близкого человека защищать надо. Вот обидят вас — а у нас обидеть человека очень даже легко, — кто защитит? Никто не защитит! А вот я бы вашу благодарность всегда помнил и, что случись с вами, горой бы встал за вас! Вот просто горой бы встал!
Господи, какое пальто? Ведь он предлагает ей такое!.. Да и предлагает ли?
— Я подумаю, — прошептала мама.
— А подумайте, — согласился гость, поднимаясь. — Только знайте: с органами не шутят!..
А Вернер был совершенно очарователен, они пили шампанское, играли в игры, требующие напряжения всех мозговых извилин, и Вернер поразил ее тем, что быстро сочинил стихотворение, посвященное ей, и первые слова которого она назвала сама; ей было хорошо, она была совершенно счастлива, она отрешилась от всех забот и обязательств…
Когда папа, мама и я переехали жить в Крайск, в нашем доме появился красивый черноволосый человек, живой, веселый, забавный, остроумный, со своей женой, по отношению к нему больше похожей на строгую и любящую мать. Он уже был доктором-профессором и уверенно шел к высоким академическим званиям, не менее весомым, чем будущая папина «генеральская» должность, и все же одна вершина так и осталась им непокоренной. А может, он ее все-таки покорил?..
Воскресенского на проводах не было. Он весь был поглощен свалившимся на него счастьем — приездом жены, как он верил, теперь уже навсегда. Но она уехала сразу после Новогодних праздников, и в следующий раз они увиделись только через два года, когда ему разрешили выехать в Москву. С мамой они больше не встречались. Хотя кто это знает?..

А перед войной жизнь в селе наладилась. И работали хорошо, и ели досыта, и детям было где учиться. Может, благодаря тем ссыльным, решили тут сделать все образцовым, организовали музей, создали совхоз и консервный завод, открыли сельскохозяйственный техникум. Техника появилась, толковые агрономы предлагали работать по передовой сельскохозяйственной науке, были и самая разнообразная работа для взрослых, и правильное, естественное, в единстве с природой, без отрыва от малой родины, трудовое взросление детей. И Гриша — папу звали Григорием Андреевичем — еще до окончания семилетки твердо знал, что пойдет в техникум.
Поступили они с двоюродным братом Петей, который смог вырваться с Севера, потому что ему прислали из техникума вызов с печатью. Вот только учились они в разных группах. Петю вся школа в его северном городе звала Мичуриным за его бесконечные и чаще всего бесплодные эксперименты с овощами и фруктами в кружке юннатов. А Гришу влекло к тракторам, комбайнам, автомобилям.
В первый месяц войны из совхоза забрали почти всех мужиков. Студентам техникума пришлось и на сенокосе работать, и урожай убирать тремя комбайнами и четырьмя тракторами. А зимой они ремонтировали эти самые комбайны, тракторы, сеялки, жнейки. По согласованию с верхами перестроили весь учебный процесс, занимались по вечерам, а некоторые уроки проводили прямо в совхозе, где и красный уголок был, и наглядные пособия в полную величину. Утром директор и руководители курсов — пришлось ввести такую нештатную должность — собирались в кабинете директора совхоза и получали задания.
В жизни студентов техникума стало намного больше работы и ответственности, меньше смеха и беззаботности. Страда сорок первого выдалась тяжелой, а зима долгой, и возникло чувство, что все они осиротели, тем более что скорбные вести прилетели чуть ли не в каждый дом. Но с первыми победами на фронте пришло словно бы освобождение от чего-то давящего, возродились занятия в кружках, спортивные соревнования и даже танцы. Гриша не был особенно ловок в танцах, зато прилично играл в футбол и волейбол. А первым танцором был Леха. Был он старше всех года на три, закончил после семилетки еще и училище механизации, получил специальность тракториста-машиниста широкого профиля. На фронт Леху не взяли, у него одна рука была заметно короче другой, но этот дефект не мешал ему ни в танцах, ни в ухаживании за девушками.
Когда пришла весть о первых победах, Гриша с Петей испугались, что война скоро кончится, и решили бежать на фронт. Гриша предложил добраться до железнодорожной станции и забраться в товарняк. Леха (он участвовал в обсуждении их планов, хотя бежать не собирался) возразил, что директор, когда хватится, подумает так же, и их тут же снимут с поезда. Есть другой вариант: сплавляться на плоту.
Они готовились к отплытию в укромном месте, когда услышали топот копыт, и на косогоре показался всадник — сам директор техникума. Им ничего не было, и они ничего не сказали Лехе, хотя были уверены, что это он заложил их. А через два года вместе с дипломами о среднем специальном образовании они получили из рук директора повестки:
— Я попросил, чтобы дали вам закончить.
Подошел Леха:
— Поздравляю!
Братья промолчали.
— Вы что же думаете, что это я вас заложил?
— Скажешь, не ты?
— Скажу: не я.
— А кто?
— Какая разница, ребята? Давайте погуляем на прощание!
Петина двоюродная сестра по матери Люба провожала их дальше всех и горевала больше всех, и Гриша долго чувствовал на своих губах ее поцелуй, похожий на укус.
Разные специальности развели Гришу с Петей. Как оказалось, навечно. Петя попал в пехоту и погиб в Польше. Григорий, как специалист с дипломом механика, служил на Амуре, в военной флотилии, брал Сахялян и Харбин. В сорок шестом его демобилизовали, и был долгий путь сначала по голым степям, где паслись лошади, потом началась тайга, которая его успела очаровать еще по пути на войну, и он в тесном кубрике вспоминал не свои степи, а именно тайгу, и сейчас, глядя из окна на проплывающие леса, словно пил их смоляной запах.
В свое село ему возвращаться не хотелось. Не было отца, не было Пети, младшая сестра вышла замуж и привела в дом мужика, так что он будет вроде как лишний. Он приехал в Крайск и на проспекте Сталина увидел большое красивое здание с четко выложенной надписью на фронтоне: «Лесотехнический институт». После первого курса, обтрепанный, похудевший — зимой дело доходило до голодных обмороков, папа поехал домой и пришел к управляющему отделением совхоза — своему однокашнику Лехе: «Дай комбайн». И всю страду не слезал на землю, зато заработал и на костюм, и на тужурку-«москвичку». Перед отъездом он попросил мать накрыть стол. Были и слезы, и воспоминания, и слова надежды на лучшую жизнь.
Сидела за скромным столом и семнадцатилетняя Люба. Он пошел ее проводить. Низко висела удивительно большая, красивая и страшная луна. И вдруг только сейчас ему в голову пришло, что ему-то Люба вовсе не сестра. Это так взволновало его, что они оказались на сеновале, и она рассказала, что это она предупредила о побеге братьев свою мать, а ей проговорился Петя.
— Зачем ты это сделала?
— Я же любила тебя!
Гриша уехал, пообещав Любе приехать, как только будет возможность, но так и не смог выбраться всю зиму, а потом он получил письмо из дома, где сообщалось, что управляющий сватается к Любе и, по-видимому, свадьба не за горами.
Григорий получил распределение техноруком в Новопашинский леспромхоз, а через год стал его директором — молодой, энергичный, грамотный, партийный, именно такой человек был нужен там, где начиналась новая жизнь.
За два года зэки поставили на берегу реки поселок из полусотни одинаковых деревянных домиков на двух хозяев, с огородами, с тротуарами из деревянных плах, магазином, клубом, школой, почтой, больницей. Работать и жить в поселке со временем должны были вольные, и перед Григорием встала задача: где этих людей взять? Больше чем половину домов заселили сельчане Пашино, приехало несколько семей из России по оргнабору, но все еще существовал лагерь за колючей проволокой, и каждый день конвой приводил колонны заключенных на сплотку плотов. Чтоб заменить их, нужны не просто кадры, а молодые и квалифицированные. И Григорий вспомнил свою работу-учебу во время войны. Надо перевести сюда из Великореченска лесотехническое училище и создать здесь леспромхоз-техникум.
Саму идею поддержали и в райкоме, и в объединении, куда входил леспромхоз, но скорректировали: пусть леспромхоз станет базовым предприятием, прежде всего для того же ЛТУ. В леспромхоз стали приезжать на практику из родного для папы лесотехнического института и даже из местного пединститута. Некоторые из «педиков» потом просились на работу в Новопашинскую школу, а один стал ее директором. Но все это будет потом, после смерти Сталина, амнистий и реабилитаций.
А поздней осенью пятьдесят второго Григорий познакомился с мамой. В Великореченске жила его двоюродная сестра Даша, родная сестра Пети. Бывая по делам в сплавной конторе, он, если позволяло время, забегал к ней, чтобы посидеть в ее компании с его вином и ее вареньем, оставить прихваченное в Новопашино, где снабжение было просто царским по сравнению с райцентром, поинтересоваться школьными делами племянника.
Даша всегда привечала его — может быть, не совсем бескорыстно, но в этот вечер ей было не до него. Они вдвоем с симпатичной девушкой, оказавшейся, как и он, молодым специалистом, врачом местной больницы, кроили и шили платье для важного мероприятия.
— Шьете, а потом пороть будете? — пошутил Григорий.
Но от него отмахнулись, как от мухи, и ему пришлось довольствоваться обществом двенадцатилетнего Гены, выглядевшего пятнадцатилетним парнем.
— Вот как летние каникулы начнутся, приезжай в Новопашино. Отдохнешь лучше, чем в пионерском лагере, на велосипед заработаешь.
— А на мотоцикл?
Папа расхохотался:
— Можно и на мотоцикл, на «козла»!
В следующую свою поездку — уже по зимнику, на «газике» с утепленной кабиной — Григорий, наскоро обойдя кабинеты сплавконторы, пришел в больницу и записался на прием к маме. Мама его не узнала, а Григорий не стал напоминать и пожаловался на боли в желудке. Мама посоветовала пройти обследование: «Вот как Новый год встретите, так и ложитесь к нам». В ответ Григорий сделал предложение, даже два: пойти с ним вечером в ресторан и поехать на работу в Новопашино, где она будет самым главным врачом, с высокой северной зарплатой, теплой и удобной квартирой. И тут мама узнала его, вернее, вспомнила, что Даша не раз рассказывала ей про своего двоюродного брата, большого начальника, и согласилась на первое предложение, а о втором обещала подумать. А в ресторане, где было уютно, кормили вкусно и недорого, он сделал третье предложение: встретить вместе Новый год. Мама ничего не ответила. Наверное, она на что-то надеялась. На что? Когда уехал Вернер, а к Воскресенскому неожиданно приехала жена, мама пришла к главврачу и попросила дать ей дежурства на все новогодние праздники. Но явился Григорий и увез ее в Новопашино, а потом договорился и в больнице, и в «крае», чтобы ее перераспределили в Новопашино.
Там я и появился на свет, после того как было начато и закрыто «дело кремлевских врачей», умер Сталин, Ворошилов подписал указ об амнистии, арестован Лаврентий Павлович Берия…
В апреле заключенные взбунтовались и потребовали амнистии для всех, ведь по Ворошиловскому указу на свободу выходили только со сроками до пяти лет. Правда, и до этого зэки, если и не бастовали открыто, то саботаж и прямое вредительство устраивали частенько: то такелаж утопят, то секцию отпустят… Но такого еще не было. А время самое горячее, вот-вот придут пароходы за плотами, а те еще не готовы. Папа и раньше понимал, что на зэках далеко не уедешь, это не ямы копать, здесь нужны квалификация, сноровка, интерес к делу. Но все же попробовал их вразумить:
— Я обращаюсь к вам не как к заключенным. Вы такие же работники, как и остальные сто миллионов советских людей, и у всех свои проблемы, у вас их больше, у вас они тяжелее, но работа есть работа, если мы ее не сделаем, то погубим не только народное богатство, мы погубим свой труд и труд своих товарищей!
Ему выкрикнули в ответ:
— Тамбовский волк тебе товарищ!
— Бобер, не мети пургу!
— Ты получаешь свои двенадцать кусков, а нам за тюху западло мантулить!
Папа опешил:
— Какие двенадцать тысяч? Зарплата у меня самая обыкновенная, а ведь я отвечаю головой за миллионные средства! И если что — я отвечу по закону, и вполне могу оказаться среди вас!
Тут среди зэков произошло какое-то движение, но, видать, верховодили там те, кому уже терять было нечего. Их голоса и решили исход папиной акции:
— А пошел ты…
Вот тогда папа и приступил к тому, о чем давно думал. Он собрал здоровых парней-старшеклассников, которые приходили в школу со всей округи или жили здесь на квартирах, запросил помощи в Великореченске, и оттуда прислали ребят из лесотехнического училища и пединститута, он собрал в округе стариков, знакомых со сплавом и сплоткой, поставил их бригадирами-наставниками, хотя такой должности в штатном расписании не было. Так что у зэков ничего из их забастовки не вышло.
Но самое страшное для папы и его семьи (и меня, в том числе, в утробе мамы) началось, когда стали выпускать амнистированных. Транспорт для их отправки на «материк» был единственным — пассажирские пароходы, а они еще не вернулись из первого рейса в низовье. Амнистированные жгли на берегу костры, шныряли по поселку, требовали у жителей деньги на выпивку и пропитание, воровали, а однажды ворвались в нашу усадьбу. Папа был дома, он успел закрыть дверь на засов и встал в проеме между окном и дверью с ружьем:
— Кто полезет — буду стрелять! У меня в стволах не дробь — жаканы!
Потом говорили, что папу то ли заказали, как сейчас говорят, то ли проиграли в карты. Папа позвонил начальнику лагеря, но тот отказался направить в поселок конвой: «Разбирайтесь сами!» Папа добился, чтобы из Великореченска прислали еще одного милиционера, и организовал дежурство мужиков с охотничьими ружьями — прообраз будущих народных дружин.
И так было до тех пор, пока не пришли пароходы — чуть ли не в тот день, когда объявили об аресте врага народа, английского шпиона Берии. Правда, уехали не все. Несколько освобожденных пришли к папе и, склонив головы, просили дать им работу здесь. И папа взял их на работу и никогда не пожалел об этом.
А лагерь вскоре перевели на другую сторону реки, где строился лесокомбинат. И папа всецело отдался реализации своей идеи — соединить производство и обучение, то, что спасло их всех в войну. Получилось у него не все, что он задумал, но когда образовался совнархоз, который напрямую, без Москвы, стал заниматься всеми вопросами, в том числе и подготовкой кадров для лесной промышленности, папу, которому едва перевалило за тридцать, перевели туда в управление лесной и деревообрабатывающей промышленности на должность завотделом кадров и учебных заведений.
Но это будет после, а тем незабываемым летом — летом моего рождения — папа сделал главное для Новопашино: в него поверили, сюда стали стремиться на работу и на жительство.
Были планы вернуться в леспромхоз и у дяди Лени.
Ему снилось, что он заблудился. Он должен выйти на площадь, где договорился встретиться с Лаурой, время уже подходило к назначенному сроку, а он все кружил по незнакомым улицам, мимо незнакомых домов, в толпе веселых и озабоченных, старых и молодых, нарядных и оборванных, мужчин и женщин. Наконец он обратился к пожилой женщине в темном костюме с белыми кружевными отворотами и шляпке с вуалью. «Сеньора! Как пройти на площадь Матеотти?» «Как вы сказали? Площадь Матеотти? Но здесь нет такой». «Давайте я вам напишу!» И он стал рисовать на странице блокнота маршрут, как он его понимал, с названиями знакомых улиц: Сан-Лоренцо, Сан-Лука, Порта Сопрана… «Подождите, я надену свои очки! — сказала женщина. — А если вы думаете, что это Генуя, то вы ошибаетесь. Это не Генуя!» Она подняла вуаль, и он увидел лицо следователя. В руке он держал листок из блокнота: «Вы говорите, у нас нет доказательств? А это разве не доказательство?»
Он проснулся и стал собираться на работу. В сегодняшнем сне следователь был сдержан и почти вменяем. Обычно уже на второй минуте он срывался на крик, а еще через десять минут начиналось самое страшное, ставшее обычным.

Дядя Леня закончил работу пораньше, чтобы забежать в сплавную контору. Он успел переодеться и появился там в теплой итальянской куртке и спортивной шапочке с козырьком. В Великореченске сразу можно было отметить ссыльных по их порой не очень новой, но все же добротной городской одежде, многие носили шляпы, а зимой — шапки пирожком: идет по улице как какой-нибудь Кржижановский, а это всего лишь бывший директор НИИ. А уж Воскресенский — тот просто словно выпал со страниц «Нивы». Дядя Леня отличался и от них. Как уж там вышло, но не все его вещи ушли в войну на барахолку. Прибыв к месту ссылки, он все же попросил прислать ему что-нибудь из одежды, и ему прислали куртку, плащ, костюм, свитер, шапочку, несколько рубах и галстуков. Все это было куплено когда-то в Германии, Англии и Италии. Деньги он получал, по советским понятиям, немереные и сильно сомневался, что сможет довезти и потратить их дома. Поэтому закупал и отправлял в Российск подарки всем своим женщинам — Гале, матери, сестре, племянницам Рае и Наташе, кое-что приобретал на себя и на Николая. Он страшно обрадовался на перроне и тому, что чудо его, Раиска, летела к нему во всем присланном им: в плаще, каких в Российске ни у кого больше не было, красивой кофточке, нарядных туфельках, шелковых чулках, дорогом белье с кружевами, которое, впрочем, он на ней никогда не увидел. Посылки стоили дорого, но его волновало лишь, чтобы они дошли, и купленное было впору.

Традиционным бюрократическим путем, через техотдел: «Вот я тут принес…», «Оставьте, мы посмотрим» — дядя Леня не мог идти. Ему нужно попасть к главному инженеру. В общей приемной было пусто. Дядя Леня сел на стул, огляделся. Стол с телефоном и пишущей машинкой, столик с подшивкой «Правды», неизменный фикус. Секретарша все не появлялась, и только дядя Леня, выждав еще несколько мгновений, поднялся и решил заглянуть в кабинет главного, как из кабинета вышел его знакомый по Новопашинскому леспромхозу, технорук Корнилов.
— Здравствуйте, Григорий Андреевич!
Тот не сразу узнал его в шикарной итальянской куртке.
— Аржанников? Леонид Иванович, если не ошибаюсь? По какому случаю таким красавцем, уж не на свадьбу ли пришли приглашать?
— На свадьбу приглашу обязательно, — с неожиданной теплотой снова вспомнив о Даше, сказал дядя Леня. — А вот случай такой, что без вас не обойтись.
Дядя Леня понял, что ему несказанно повезло. Если кто и поможет ему, то только Корнилов. А уж если нет — то и никто не поможет. Дядя Леня его сразу отметил, он невольно каждого начальника проверял на излом: а как бы тот повел себя в зоне? Корнилов, уверен был дядя Леня, сориентировался бы в любой обстановке, а там побеждает не самый сильный, не самый умный, не самый хитрый или наглый, а кто все эти качества в нужный момент проявит в нужной мере. Вот и здесь, только взглянув на полевую сумку в руках у дяди Лени, он взглянул на часы:
— Разговор, видимо, будет долгим, а у меня катер в шесть. Идем!
Корнилов зашел в техотдел, весело попрощался с женщинами и вышел в кожаном пальто и с хозяйственной сумкой, в которой что-то громыхнуло.
— У меня тут сестра живет, надо ей гостинцы передать, там и поговорить сможем. Ну, а начнем сразу сейчас. Где вы, чем занимаетесь?
— Воду вожу.
Корнилов дернул головой, но ничего не сказал.
— А у вас как дела, Григорий Андреевич? На повышение еще не пошли?
Корнилов остановился и посмотрел на дядю Леню с немного смущенной, но все же по-мальчишески радостной улыбкой:
— А вы разве не знаете? Я — директор леспромхоза.
— Это отлично! — воскликнул дядя Леня. — Поздравляю! И как удачно, что я вас встретил! Если вы мне не поможете — никто не поможет.
— Ну, так не надо говорить. У нас незаменимых нет… Так что у вас, Леонид Иванович?
Дядя Леня начал рассказывать о своей работе над проектом боевого катера, и Корнилов сразу оживился:
— Так я же на таком служил!
— Да что вы! А какой проект? Мощность? Водоизмещение? Скорость?
Корнилов стал припоминать, и тут дядя Леня обнаружил, что они пришли к бараку, в котором жила Даша, куда он каждый день привозил воду и сливал в бочки, уставленные кружком во дворе.
— Вот мы и пришли! — сказал Корнилов, поднимаясь на Дашино крыльцо.
Он открыл без стука незапертую дверь и пропустил дядю Леню вперед. В знакомой комнате, в которой ничего не изменилось, и было так же чисто, Дашин сын поднялся из-за стола, подошел и, широко размахнувшись, поздоровался за руку с Корниловым, а дяде Лене досталось не очень приветливое «Здравствуйте!».
— Здорово, Гена! Мамка на работе?
— Ну! Пошла полы мыть.
— А ты что ж не пошел помогать?
Гена насупился, а потом снова разулыбался:
— А вы бы тогда в дом не попали!
— Ишь ты, сообразил! Вот летом приедешь ко мне в леспромхоз, я твою сообразительность хор-рошо проверю!
— А что я буду делать, дядя Гриша?
— Помощником моим будешь.
— Ни х… себе! — вырвалось у Гены, и он тут же зажал рот ладонью.
— Растешь! — сказал Корнилов. — Научился грамоте!
— Да я… это просто…
— Не просто, а следи за языком! Нам вон с Леонидом Ивановичем тоже приходится иной раз завернуть, так мы-то люди взрослые, и нам простительно. Ладно, картошка вареная или жареная есть?
— Жареная.
— Тащи! Мы тут с Леонидом Ивановичем за кухонным столом расположимся, не будем тебе мешать уроки делать.
— А я все сделал.
— Тогда лезь в подпол, достань там огурчиков, груздочков, селедочки туруханской… — и обратился к дяде Лене: — Мне эта тушенка-сгущенка — во где! Да и нельзя мне всухомятку, меня ж по болезни с флота списали.
— Жениться вам надо, — сказал дядя Леня, вешая куртку.
— Да и вам пора, — засмеялся Корнилов и вдруг, приблизившись, проговорил негромко: — Вот сестра моя, Даша: хозяйка, золотое сердце — куда мужики смотрят? Правда, мужиков-то настоящих мало осталось…
У вешалки было полутемно, можно было не прятать неожиданно увлажнившихся глаз.
— Ну, так что вы там придумали?
И дядя Леня рассказал, показал схемы и расчеты. Корнилов, как и ожидал дядя Леня, уловил самое главное и тут же задумался о конкретном.
— Надо сначала опытный образец сделать, — сказал он. — На территории мехзавода стоит наш «Костромич», мы ему корпус собираемся удлинять и всю начинку менять. Давайте-ка вы, Леонид Иванович, сходите туда с бумагой, я завтра напечатаю и передам с капитаном рейсового теплохода.
Дядя Леня усмехнулся. Вот уж будет картинка, когда капитан, в кителе с офицерскими погонами, будет передавать пакет «водителю кобылы».
— Вместе с Робертом Гельмутовичем посмотрите судно и документацию, она вся у них должна быть, и начинайте работать над проектом переоборудования с новым движителем. А я тем временем буду решать вопрос, чтобы вас в леспромхоз перевели, на инженерную должность. Мне такой специалист позарез нужен.
— Спасибо, Григорий Андреевич, я с удовольствием, только…
— Леонид Иванович, это не завтра случится, так что будем решать вопросы по мере их поступления.
И дядя Леня снова подумал, что в зоне Корнилов не пропал бы. А заминка с ответом связана была с Дашей. Тут он видит ее каждый день и даже надеется на что-то, а уедет — как оно потом повернется?
Чем ближе к шести, тем чаще поглядывал на часы Корнилов, а дядя Леня напрягал слух: не слышится ли стук Дашиных сапог?
— Ну, пора! — Корнилов поднялся, протянул руку племяннику: — Мамку поцелуй. Или ты стесняешься ее целовать?
— Так она придет сейчас, вот вы ее и целуйте, — нашелся Гена, шмыгнув носом.
Они спускались с крыльца, когда во двор входила Даша. Она увидела их и застыла: такие красивые мужики идут, а она в старом ватнике, в замызганной юбке, в грязных сапогах, стыдоба-то какая! А дядя Леня подумал, что обязательно купит в Новопашино все, что только будет ее размера…
Теперь, когда он узнал, что Даша — сестра Корнилова, надобность в Петровне как в сводне отпала. В феврале он переехал к Даше, но до самого лета не было у них нормальной семьи, он жил практически как квартирант, Гена смотрел волком и не разговаривал с ним, Даша вовсе не выглядела счастливой женой. В мае Гена заявил, что будет жить на сеновале, Даша сорвалась в крик, а дядя Леня созвонился с Корниловым, и во двор привезли машину горбыля, но это только назывался горбыль, там были вполне хорошие доски, и они с Геной вместо пустующей стайки сделали баню с засыпными стенами, сеновал тоже утеплили, вставили окно, провели электричество, побелили кирпичную дымовую трубу, от которой после протопки бани тепла хватало на всю холодную ночь.
Увидев, как хорошо и дружно работают ее мужики, Даша оттаяла и отошла душой, перестав корить себя, что променяла родного сына на чужого мужика. Теперь ночью они были вдвоем, и однажды она заплакала счастливыми долгожданными слезами…
К тому времени дядя Леня работал начальником техотдела в сплавной конторе. И Корнилов, и его начальство сочли более целесообразным, чтобы дядя Леня занимался не только переоборудованием катера, но и всей техникой сплавной конторы. Гена действительно провел все каникулы в Новопашино, носился по поселку и по рейду с поручениями, в отсутствие Корнилова сидел в кабинете и отвечал на звонки, собирал данные о ходе сплотки, ездил с бумагами в сплавную контору. А дядя Леня и Даша все лето думали — и порознь, и вместе — как быть дальше. После счастливых летних месяцев жить потом в одной комнате с взрослым парнем будет невозможно, надо что-то делать, но что? Эта неожиданная должность поломала первоначальные планы переехать в Новопашино, к тому же Даша представить не могла, как она бросит Великореченск, дом, работу, сына, огород.
Решение проблемы нашел, конечно же, Корнилов. С первого сентября Гену после шестого класса, в тринадцать лет, в виде большого исключения из правил, взяли в лесотехническое училище на полное обеспечение. ЛТУ было рядом, через пустырь, Гена в любой момент мог забежать домой и к себе на сеновал, но у него в общежитии была своя койка с чистой постелью и четверо соседей, ребят чуть постарше, но принявших его как равного, потому что Гена мог постоять за себя. После ЛТУ он работал в Новопашино и учился в вечерней школе, а как только получил аттестат зрелости, его направили в лесотехнический институт с должности мастера.
Дядя Леня через год после смерти Сталина получил полную реабилитацию, катер с его движителем носился по рейду Великореченска, удивляя всех, но дядя Леня все никак не мог решиться уехать, ему было жаль Дашу, у которой целый год глаза были на мокром месте, начиная с того дня, когда она услышала по радио об аресте Берии.
— Думай, — сказал ему Корнилов. — Только если надумаешь резать, то режь сразу, а не по кусочкам.
Дядя Леня молчал. Получив справку о реабилитации, он сбрил бороду и сам еще не мог привыкнуть к своему лицу, где нечего погладить и пощипать в тяжелом раздумье, и потому думалось ему с бритым лицом хуже.
— Я про себя расскажу, — продолжал мой папа. — Была одна девочка, любила меня с детства, на войну проводила, с войны дождалась. А я в институт поступил, жил в большом городе, столько девушек вокруг, красивых, образованных, культурных, а Люба — доярка, пять классов образования. И когда такая ситуация возникла, что мой товарищ, с которым в сельхозтехникуме учились, посватался к ней, я не бросился к моей Любе, не увез ее и не остался с ней. Такое вот я принял решение, а потом в больницу загремел с обострением своей болезни. Время лечит, язва зарубцевалась, у Любы семья и дети, у меня тоже — жена, сын растет…
И дядя Леня уехал, пообещав Даше вернуться или вызвать ее, если там устроится.