Вы здесь

Улуг-Хем неугомонный

Главы из романа
Файл: Иконка пакета 05_kudaji_un.zip (29.24 КБ)

Старики Сульдемы кочуют

Той весной ниже Даштыг-Кежига стояли всего две юрты. Старики Сульдемы жили с сыном Саванды на прежнем месте.

В разгаре был сев, кусты караганника покрылись мелкими желтыми цветами, а на белых ивах, наполнившихся земными соками, появились нежные серебристые сережки, трепетавшие при малейшем ветерке.

Детей у стариков Сульдемов много. Несмотря на бедность, всех вырастили, всех поставили на ноги. Можно бы и отдохнуть. Да где уж там, переженились, разъехались кто куда. Словно зерно рассыпалось. Старики больше о Буяне, которого увели под конвоем, беспокоятся, чем об остальных сыновьях — непутевом бедняке Саванды или зажиточном Соскаре, больше, чем о младшеньком Хойлар-ооле, год назад уехавшем на золотые прииски.

Даже камень, брошенный в воду, и тот оставляет след. Но с тех пор, как арестовали Буяна, обвинив в контрреволюционной деятельности, совсем ничего о нем не слышно.

А Айна? Единственное утешение, оставшееся от умершей дочери — эта девочка, внучка, выросшая на руках дедов. Как-никак девушка, а вот уже четыре года не появляется дома. Поехала учиться и пропала, как скользнувшая из лука стрела, как одичавшая верблюдица. Совсем редко приносили помятые письма в растрепанных конвертах, где внучка хвасталась, что выучилась грамоте, учится на эмчи-лекаря. Кое-как написанные Саванды ответы уходили в Москву, и было неизвестно, получила ли Айна хоть один. Нынче, наконец, дождались очередного письма от девочки. Пишет, что вернулась в Туву, работает в сумоне Эми.

Старики никогда не оставались одни. Ребятишки Саванды, а их больше десятка, так и вьются вокруг деда с бабушкой. Чолдак-Ой, единственный сын Буяна, живет далековато, и то прибегает, чтобы переночевать у деда с бабкой хоть несколько ночей. С самого рассвета дотемна у стариков времени нет присесть — юрта всегда полным-полна, и Сульдемы не делят, где чьи дети: все свои, все любимые. И еда в юрте Сульдемов — хоть и простая, но вкусная.

Вроде нет большой беды, и не болеют Сульдемы, и не одряхлели, а тревожно на душе.

Совсем нежданно в аал приехал Соскар с детьми и женой Ончатпой. Были они в шелковой одежде, и продукты привезли, и араку. И — вот странно — тут же прибыли сто лет носа не казавшие земляки Дарган-Хаа с Чочай, тоже нарядно одетые. Лошади их тоже были нагружены разными гостинцами.

Старики засуетились.

Дети уши прожужжали о дедушке с бабушкой, — сияла красавица-невестка Ончатпаа.

А мне-то как хотелось всех вас повидать, — тихонько заплакала Кежикмаа, вытирая слезы рукавом.

Невестка еще больше похорошела. Это уже не изнеженная маленькая дочка феодала Опай чалана оюннаров, а круглощекая женщина с высокой грудью, уверенной походкой. Но те же черные глаза сверкают на белом лице, тот же задорный характер, как магнитом притягивающий людей. Улыбается, сверкают белоснежные зубы. А как говорит! Слушать и слушать хочется Ончатпу.

Рассказывай, доченька, рассказывай, — раскраснелась от удовольствия Кежикмаа.

Хлопнула дверь юрты, вбежал Саванды, плюхнулся возле огня.

Патрон-сатрон есть, партизан Саванды тоже есть. Как узнал, что приехали, бросил свою мотыгу — и сюда. Жена тоже сюда идет потихоньку. Я и богат и себе не рад, — поразился, заметив деспи, полное мяса. — Говорите, есть основание есть грудинку, есть повод есть курдюк?

Дарган-Хаа расхохотался:

Есть основание… есть повод!..

Дарган! Тебя не узнать! Ты моложе меня выглядишь…

Конечно, — заметил Соскар. — Он теперь у нас хозяин тайги. Чистый воздух, лекарственные травы. Араку не пьет, табак не курит. Женился вот.

Только теперь Соскар заметил, как плохо выглядит Саванды. Старше отца. Желтый нос еще больше заострился, на голове остался жалкий пучок светлых волос, глаза опухли, а губы истончились в ниточку. Бледный, будто ни капли крови в нем нет, осунулся.

По сравнению с ним Соскар — как молодой бычок: шея крепкая, смуглый, кулаки напоминают тяжелые песты. Из голоса исчезли печальные нотки, которые появились после гибели жены во время пожара. Печаль развеяла красавица Ончатпаа.

В этот раз никто не говорил о прошлом. Какой в этом смысл? Если вспомнишь, будет эта история выше горы с одинокой лиственницей на вершине, не поместится в реке…

Поели, поговорили. Под конец Соскар решительно сказал:

Мать, отец, готовьтесь.

Куда? Что такое? — всполошились старики.

К переезду. Мы построили вам теплый дом, — нежно сказала Ончатпаа. — Он совсем готов.

Лишь на миг просияло лицо Кежикмы и сразу посерело:

Куда я пойду из своей бедной юрты? Что делать с этой оравой? Что будет с внуками? Как я без них проживу? Нет, нет, не могу, не просите. Сами живите на здоровье в теплом и светлом доме.

Кежикмаа заплакала. Все сидели, растерянные.

Назавтра уговоры продолжила Чочай. Еще недавно она батрачила, пасла скот зажиточных людей, доила коров, мяла шкуры. Росла сиротой, не было у нее ни сестер, ни братьев. Потом встретила мужчину вдвое старше, стала его женой, семья обзавелась юртой. И хоть Дарган-Хаа почти безвылазно сидит в своей тайге, народ дивится: Чочай рожает одного за другим, словно коза.

Переезжайте, тетушка, — убеждала она Кежикму. Не бродяжка, ждущая подачки по аалам, замужняя детная женщина просила, и голос ее был тверже и увереннее. — Сколько можно нянчиться с внуками? Здесь уже все встали на ноги. Теперь пора водиться с моими детьми, кадам. Смотри, какие они — будто желторотые птенчики. Нет нигде стариков с такими добрыми руками, как у вас с Сульдемом.

Не перевал перейти, не речку переплыть, — поддержал жену Дарган-Хаа. — Ну что за расстояние между нашими аалами? Рукой подать. Если боитесь, что в доме будет жарко, давайте вашу юрту поставим рядом. Не понравится — обратно вас привезем.

Старик Сульдем, с шумом пососав старую трубку из таволги, погладив козлиную бородку, наконец веско произнес:

Переезжаем.

Чымчак-Сарыг, хоть и женщина, но все равно Саванды. Заплакала навзрыд. Несколько раз на дню, бывает, затоскует, заволнуется, а через некоторое время опять улыбается. Люди удивляются — как ребенок, глаза на мокром месте. Как эта женщина умудрилась нарожать детей, уму непостижимо.

Сами уезжайте, — вдруг вскрикнула она. — Вы подумали, каково будет моим детям без дедушки и бабушки?

Но раз Сульдем сказал слово, оно — как зарубка на дереве.

Переезд — пустячное дело, если есть сильные мужские руки. Вмиг старая юрта Сульдемов осела. Дээвиир, ынаа легли наземь, волы были запряжены, а утварь погружена. Вскоре под плач детей и лай собак процессия тронулась.

Чымчак-Сарыг все тараторила вслед:

Негоже старикам оставлять насиженное место…

Негоже говорить лишнее, если имеешь язык, жена, — мягко сказал Саванды. — Тем более если имеешь аал и детей.

Хоть и непутевый Саванды, но неглупый.

Чымчак-Сарыг окинула взглядом свою одинокую юрту, вытерла рукавом слезы. Остались лишь самые младшие. Старшие, кто пешком, кто верхом, отправились провожать дедушку с бабушкой. Странно, что деды и внуки больше привязаны друг к другу, чем родители и дети. Так странно и мудро устроил всевышний. Может быть, лишь поэтому род людской не прерывается.

Чымчак-Сарыг вышла из юрты с деревянным ведерком. Без слез, сияя улыбкой, она шептала:

Оршээ, пусть будет гладкой дорога стариков, пусть очаг их всегда ярко пылает. Пусть хорошо им живется на новом месте, пусть будут здоровы внуки. Пусть скот будет жирным, пусть всегда будет у них молоко!

Держа в одной руке ведерко с молоком, в другой она сжимала ложку-девятиглазку с треснувшей ручкой, и молочные брызги как благословение летели вслед уехавшим.

 

Аал Соскара

В устье Барыка на Кулузун-Аксы разрастался новый аал — аал Сульдема со множеством скота. Конечно, на самом деле хозяином нового аала был Соскар. И люди говорили: аал Соскара. Кто с восхищением, кто с завистью.

Жена Соскара, Ончатпаа, была очень похожа на супругу русского купца Семена Домогацких, раньше торговавшего в этих краях, Серафиму Мокеевну. Чистоплотная, аккуратная, со вкусом одетая, и даже походка была та же: будто лебедушкой плыла по жизни статная Ончатпаа.

Соскар молчалив, слов на ветер не бросает. Был бы болтливым, как брат Саванды, или самолюбивым, как Мангыр чейзен, хвастался бы напропалую: мол, мой Кулузун-Аксы. И то люди стали его продергивать в частушках: «устье Кулузуна — в руках бирюка Соскара»… Кулузун — просто ручеек. Но это место с сочными травами для скота, с водопоем. Не случайно бывший батрак, научившийся у купца, как принести благосостояние в семью, выбрал именно эту местность.

Кто только не живет здесь! Для начала Соскар пригласил Дарган-Хаа с Чочай. Старший сын стал совсем взрослым, женился и юрту свою поставил здесь же, рядом с родительской. А уж сколько малых ребятишек в семьях! Раньше они в чреве помещались, позже белый свет заполнят.

Вот и старых родителей, Сульдемов, перевезли. И старшие ребятишки Саванды перебрались ближе к Соскару. Как магнит притянул он к себе всю семью, собрал вместе.

Дети растут, что ни год — свадьба, новая юрта. А если новая юрта, то и новорожденные дети из каждой подают голос. Какой тут аал? Тут целое большое село.

Все в порядке вещей, испокон века так повелось, дети растут, женятся, своих детей заводят. Но спокойную жизнь нарушило событие, от которого ахнули не только в устье Барыка, а во всем сумоне: Хойлар-оол вернулся с золотых приисков и с собой русскую невестку привез, которая тут же родила, старикам на радость.

С удовольствием попивая чай, разрумянившаяся Кежикмаа ворковала домашним:

Маленький орус появился. Интересно, вырастет, как будет разговаривать? По-русски или по-тувински? Если по-русски, совсем пропаду, языка-то не знаю!..

Ничего, — ободрял жену Сульдем. — Я и в Монголии по-тувински говорил. Люди есть люди, дело не в языке.

Вот так под крылом Соскара вырос аал в Кулузун-Аксы. Целая коммуна. Только названия нет.

Соскар руководил своим хозяйством, как научился у Севээн-Оруса. Даже маленькие дети заняты: девочки доят коз и овец, мальчики пасут отару. Взрослые строят, сеют, косят. В этом аале даже крик петуха слышится, куры кудахтают, свиньи возятся на лугу, белые утки, пестрые гуси появились на пруду. Свадьбы справляют всем алом, для молодых тут же дом строят или юрту ставят. Чаще юрту. Как без нее? Дом за скотом во время перекочевки за собой не потащишь.

Но за русскую невестку, Лизу, сильно переживали. Как она с нежным русским ребенком в юрте? Замерзнут ведь. Лиза только повторяла:

Ничего, ничего, не волнуйтесь. И в юрте проживем.

Соскар посмотрел-посмотрел — и поднял на ноги родственников. Стали строить дом для Лизы. Все лето слышался стук топоров, песни пилы. К зиме дом был готов. Особенный дом — не казанак, не четыре стены, этот дом сам Соскар рисовал с умницей Ончатпой. Губановы приезжали из Баян-Кола, советовали, как лучше. Даже кое-что из мебели привезли и семена овощей. Саша поставил четыре столба, чтобы лошадей подковывать.

Трудно было с другим. С каждым годом росли налоги, как и план сдачи продукции государству. Языки новых сумонных начальников Ногаан-оола и Хойтпак-оола замерзали при беседе с единоличниками. Вроде шибко и не зовут в коллективное хозяйство, но размер налога сам за себя говорит. Мало того — границы земли частников все теснее и теснее. Ни в каком законе не писано, а хорошей земли, чтобы сеять хлеб, косить, скот пасти, будто не осталось.

Кто, не выдержав, вступал в тожземы, кто откочевывал дальше и дальше, до Монголии. А Ногаан-оол и Хойтпак-оол усталости и жалости не ведали. Так и скакали на личных лошадях по аалам, ничего не упуская из виду, так и не спали, не ели толком, араки в рот не брали. Так и не просили у своего начальства дополнительной платы. Их не просто уважали — боялись, не понимая.

 

Репрессии в школе

Однажды в Ийи-Тал приехал симпатичный паренек Сема Оюн. Учитель. В военной форме, талия перепоясана желтым ремнем. Лет ему, наверное, щестнадцать или семнадцать. Такое уж было время — зимой школьники учатся, летом сами учительствуют в пунктах ликвидации неграмотности и летних школах.

Араты вдохновились. Детей привозили на лошадях, пешком приводили. Причем среди недорослей были семилетки, а были и семнадцатилетние женихи-невесты. Понятное дело, эти долго не задерживались, и осталось учиться где-то двадцать ребятишек, из которых Анай-Кара привела четверых. Так в мае 1938 года в Ийи-Тальском сумоне Улуг-Хемского хошуна открылась летняя школа.

За один месяц дети выучились читать и писать. Учитель Сема отправил письмо в «Аревэ шыны», где перечислил лучших учеников. Настала осень. Председатель пионерского бюро сумона Чамзырын Монгуш объехал аалы, собрал детей, окончивших летнюю школу, для продолжения образования в начальной шагонарской. Анай-Кара спокойно отправила четверых ребятишек в хошунную школу.

В начальной школе Шагонара четыре класса. Те, кто ее окончил, считаются образованными людьми, их посылают в сумоны учительствовать. Араты при встрече с ними уважительно покачивают головами: мол, зачем столько наук?

Изначально в одном здании помещались тувинская и русская школы. Для тувинской позже стали строить отдельный дом. Работами руководил Бора-Хопуй.

Детям нет никакой разницы. На переменах ученики тувинских и русских классов смешиваются, играя. В кутерьме школьного двора образуются водовороты танцев и энергичных драк. Девчонки разучивают новые песни:

Если за-автра война,

Если завтра в поход,

Если че-е-рная сила нагрянет…

Или:

Бы-ы-ли сборы недолги,

От Кубани до Волги

Мы коней поднимали в поход…

Все бы хорошо, но ранней осенью полыхнуло здание правления Улуг-Хемского хошуна. Здание пожарной охраны располагалось рядом, его только построили, но на самом деле там жили мальчики из старших классов начальной школы. Они вместе с остальным народом толпились возле пожарища, носили воду и песок… Но от правления осталось лишь большое пятно золы на земле.

Вскоре пошли разговоры о поджоге. Однажды самый старший из школьников сказал:

Говорят, что дом правления поджег старший счетовод Намдакай.

«Говорят»… «Говорят»… Это слово, будто давешний пожар, охватило школу. Дети Анай-Кары ходили, опустив головы: главный бухгалтер правления Кыргыс Намдакай был их родственником. Анай-Кара обязательно забегала к нему и его жене, приезжая в Шагонар.

Они, хоть и разновозрастные, все учились в одном классе — втором. Первый окончили в летней школе. И лишь услышав слово «вредительство», перестали ходить к Намдакаям. В том же классе учились две дочки Намдакаев, и дети Анай-Кары больше не разговаривали с ними. Слишком много они повидали на своем коротком веку.

Разговоры утихли, а через месяц возобновились. На этот раз говорили, что заодно с Намдакаем действовали секретарь хошкома партии Даржаа и завотделом культуры Эртине. Их посадили.

Вскоре перестала ходить на занятия жена Эртине, учительница Уйнукай, которую очень любили школьники. Вместе они ходили гулять после уроков, устраивали экскурсии на электростанцию. По пути она покупала арбузы и кормила ими ребятишек.

 

Звонок. Быстрый топоток, меловая пыль клубится от легкого бега, тишина.

В классе директор представляет молодого мужчину:

У вас новый учитель, дети. Дыртык-оол Оюн. Уйнукай больше не будет у нас работать.

Приглушенное дыхание, одинокий горький всхлип. Бедная башкы Уйнукай, любимая Уйнукай…

Директор продолжает:

Дети Намдакая, встаньте. С сегодняшнего дня вы отчислены.

Тишина. Две светловолосые девочки встают из-за парты, спокойно собирают книги, выходят из класса. Глаза опущены, ни взгляда по сторонам, ни прощания.

Теперь, наверное, все.

Но директор продолжает:

Салчак-оол, встань.

Встает высокий мальчик. Он старше одноклассников на два года.

Ты из Баян-Кола, из семьи Седипа?

Да, башкы.

Ты тоже с сегодняшнего дня отчислен.

Все?

Директор продолжает:

Дети Анай-Кары из Ийи-Тала, встаньте.

Чолдак-Ой и три девочки встают. Молчат, склонив головы.

С сегодняшнего дня вы отчислены.

Четверо направляются к двери.

В классе почти никого нет.

 

Анай-Кара возвращается домой

Из хошунного комитета партии приехал чиновник, забрал партбилет Анай-Кары — за то, что была замужем за контрреволюционером Буяном. Собрания не было, голосования тоже. Забрали и почти весь скот.

Исключили из школы детей. Так вновь наполнилась одинокая юрта в местечке Анайлыг-Алак на берегу Улуг-Хема. К счастью, женщине оставили трех коз. Беда, что одинокая женщина осталась с четырьмя детьми, но если есть молоко — значит, жить можно. Беда в том, что нет в юрте мужчины. Целый сумон рядом, много аалов по соседству, а одна юрта — сама по себе.

Нет человека, который бы не знал характера Анай-Кары. Взрывная, будоражила она людей, было дело, направляла дуло ружья на лам, нойонов, была красной партизанкой, председателем женсовета. А теперь вдруг сникла, притихла... Только если взглянуть со стороны.

На самом деле Анай-Кара все еще молода: легкая, подвижная, с высокой грудью, стала она еще сильнее. Ее не изуродовали роды, нищета, позор того, что муж контрреволюционером оказался. И характер свой она сохранила — горячий, страстный. Плохо, что замкнулась, не может смотреть людям в глаза. Может, оттого, что слишком много пережила. Ну да это ничего — одинокую юрту люди стороной обходят.

Анай-Кара поднимется, как в хуреше борец, обопрется на руки и встанет.

...Поздняя осень. Вершины Хаттыг-Тайги уже покрывает снег. Берега Улуг-Хема покрываются корочкой льда. Чувствуется дыхание скорой лютой зимы. Дрова нужны, а у Анай-Кары ни коня, ни вола, на которых можно накинуть седло или чонак. Горькие, страшные думы. Зима, пора одиноких матерей, когда должны они сберечь детей своих от голода и мороза.

Залаяла собака, возле коновязи остановился мужчина на упитанной пестрой лошади. Женщина глядела, удивляясь: кто это к нам пожаловал? Больше нечего взять у Анай-Кары, чего и ездить-то…

Здравствуй, невестка, — в юрту вошел Соскар.

Изумленная Анай-Кара потеряла дар речи. Невежливо и бессвязно пробормотала что-то невразумительное: мол, нормально живем, так себе. Вот только детям еды да одежды нет...

Немного придя в себя, она достала длинную трубку из таволги, головка которой отполировалась до блеска. Молча развязала боошкун, наполнила трубку махоркой, сунула головку в огонь. Закурила.

Видит Соскар — изменилась невестка. Как только пережила все трудности, теперь грустит с детьми в одинокой юрте, пала духом. Курить стала, чтобы тоску заглушить.

Анай-Кара обтерла мундштук, протянула трубку Соскару:

Знаю, ты не курил. А вот я в последнее время совсем без табака не могу.

Я до сих пор не курю, невестка, — сделав из вежливости одну затяжку, Соскар вернул трубку хозяйке.

Сэвээн-Орус тоже не курил, ты на него похож, Соскар.

Тот и впрямь похож на Сэвээна: тувинец всю жизнь на коне, подтянут, а у Соскара круглый живот, лицо полное, похож на русского купца.

Соскар лишь улыбнулся:

Куда мне до Семена Лукича, чаавай.

И не только ты, — Анай-Кара начала варить чай. — Люди говорят, твоя Ончатпаа — вылитая жена Сэвээн-Оруса!

Подшучивают люди. Как можно сравнить Ончатпу с Серафимой Мокеевной — одна светловолосая, другая с черными волосами. Совсем разные женщины.

Да что ты мне про волосы-то? Волосы разные бывают. Характеры, видно, одинаковые?

Может, и так, невестка.

...Как ненавидел Буян Соскара за то, что породнился тот с богачом Опай Чаланом из оюнов, стал хозяином стада, врагом революции. Братья даже в гости друг к другу не ходили, жили как кошка с собакой. У тувинцев есть три вида родства: родство по родине, родство по национальности, родство по крови. Первые два родства — можно обниматься, можно в драке сцепиться. А вот родство по крови хоть ножом скобли — не сдерешь, в реке не смоешь.

Но Соскар зла не помнит — заботливый, чуткий. Давно знал, что невестка живет в нищете, и ждал подходящего времени, чтобы заехать к гордой женщине.

Когда детей Анай-Кары исключили из школы, он понял — вышла из берегов родниковая вода. Душа заныла, сел Соскар на коня и поехал к невестке. По пути думал, как подступиться, как разговор начать — давно не видел Анай-Кару.

Не ошибся добрый человек, приехав в аал. Спасибо разговору о Семене и Серафиме, Анай-Кара оттаяла душой. Тоже ведь умная женщина. Выпив чаю, Соскар принес дров с опушки, укрепил веревки на загонах для скота.

Потом тихонько сказал невестке:

Не ворона ты, чтобы здесь одной жить, чаавай. Переезжай-ка к нам в аал. Ончатпаа тебя зовет, старики тоже у нас и тебя ждут. И Дарган-Хаа рядом живет. Сам-то он редко показывается, говорит, что не привык к дыму, теплу. Баранину не ест, от запаха араки убегает. Вместо чая варит марьин корень, вместо махорки курит дикую кылбыш-траву.

Дети привыкли здесь. Летом рыбачат в Улуг-Хеме, зимой на лугу силками зайцев и куропаток ловят.

Рыба, зайцы и куропатки и у нас есть, чаавай. Если от детей школа отказалась, пусть рядом со мной растут, к работе понемногу привыкают. Мы хлеб сеем, овощи сажаем. И мне помощь будет. Пусть скот пасут. И у вас свой скот будет.

Соскар, мне подумать надо.

О чем думать, чаавай? И Хойлар-оол тоже с нами живет. Познакомишься с его Лизой. У нее глаза зеленые, милая, как котенок.

Она хоть язык-то понимает?

Так хорошо говорит по-тувински, просто здорово! А наши старики привыкают разговаривать по-русски. Пока плохо получается. Но дети по-русски болтают, как на родном языке!

Как интересно!

Вот что, чаавай, — решительно сказал Соскар. — Через три дня приеду с телегой.

Есть у меня три скотины. Неприхотливые, присматривать за ними не надо. Пасутся в черном караганнике. Один, самец, такой упрямый, ничем не уговоришь, не остановишь. И ты такой же, Соскар. Вечно что-нибудь придумаешь, и с пути тебя никто не собьет. В Барыке первый построил дом, овощи посадил. Говорят, теперь еще и верблюдов завел?

Верблюды — нужные животные, Анай-Кара. Тувинцы их испокон века держали. Ончатпаа моя хорошо доит кобыл, а верблюдиц боится. Чочак и чаавай Чымчак к ним тоже боятся подходить. Лиза вот очень ловкая — легко справляется с несколькими верблюдицами, доит. Вот и будешь ей помогать, чаавай.

А верблюд-то, Соскар? Они же дикие совсем?

Летом он смирный. А зимой Саванды справляется. Сядет верхом, только колокольчик на шее звенит.

Анай-Кара не ответила прямо:

Что скажут дети.

Они будут рады, чаавай. Собирайтесь. Через три дня приеду.

Сел Соскар на коня и уехал. А Анай-Кара осталась думать. Аал Соскара и так считают селеньем феодалов, кулаков. Вдобавок невестка, жена контрреволюционера приедет. Дело в «органах» станет еще толще. Иногда маленькие дети разумнее взрослых. Когда ребятишек исключили из школы, они в один день повзрослели. Больше не шумели, не ссорились, играли редко. Мальчики ходили за дровами и водой, чистили загоны. Девочки доили козу, сторожили козленка, мыли посуду, подметали юрту. Их ровесники в других аалах катаются на лошадях, гуляют, песни поют, играют. А дети Анай-Кары уже натерпелись и горя, и унижения.

Соскар — человек слова, как Сэвээн-Орус. Брать так брать, отдавать так отдавать, без торга. На рассвете третьего дня он прибыл с шумом и громом: верхом на коне, пригнал оседланных волов, верблюда запряг в телегу, собака всю эту процессию сопровождает. Еще издалека слышался мощный голос хозяина:

Кочевать, хоок, хоок!

Это он настроение поднимает кочующим. В глубине-то души Соскар сомневался — а вдруг невестка откажет? Анай-Кара с характером, если заупрямится... Помнится, зимой в Улуг-Хем кинулась, чтобы на своем настоять.

Поэтому Соскар изображал из себя веселого гуляку. Ах халак, надо было взять Саванды, дело пошло бы по-другому...

Хоок, хоок, кочевать!

За три дня и две ночи Анай-Кара не сомкнула глаз. Не могла смириться, что уйдет с нажитого места, заботясь только о детях.

Женщина — как кошка, всегда себе на уме: решила перекочевать лишь по одной причине — родственники будут приглядывать за ребятишками. А она найдет повод вырваться из их аала, чтобы найти Буяна. Когда пропала Анай-Кара, Буян ее искал. И нашел. Теперь пришла ее очередь найти отца своего сына. Обратит ли на нее внимание Буян — другое дело. Главное — найти его.

Кочевать, хоок, хоок! — весело подхватила Анай-Кара.

Юрта маленькая, хлопот мало. Погружены стены, жерди, несколько сундуков, посуда, барбы. Дети запрыгнули к матери в телегу.

Возглавишь караван, — Соскар передал буйлу верблюда Чолдак-Ою. — Не бойся, не бойся, у него три головы, а сам, как корова, смирный.

Впервые такое серьезное поручение дали сыну Буяна. Чолдак-Ой счастлив. Для тувинца перекочевка — радостное событие. Новые места, новые люди. Встречи, беседы.

Особенно радуются перекочевке дети. По дороге собирают цветы, в лесу добывают серу, выкапывают корни саранки и кандыка, играют в прятки, мальчики арканят бычков и жеребят, пытаются сесть верхом, показывая: вот я какой ловкий и удалой... Девочки доят коз и овец, заплетают друг другу косы, тайком показывают нехитрые свои украшения.

А уж что творят собаки! Носятся взад-вперед, не помня себя от счастья, вертят хвостами. Они все понимают. Когда проезжают мимо чужого аала, не лают, с местными собаками не дерутся. Знакомятся степенно, потом начинают играть. Вроде бы договариваются, что отару вместе будут сторожить, а кости отдельно глодать.

От стоянки Анай-Кары до Барыка совсем недалеко. Вскоре караван подошел к местечку Кулузун. Домов здесь больше, чем в центральном сумоне. Скота видимо-невидимо. Свиньи хрюкают, куры кудахчут... Жизнь!

Когда уехал за невесткой Соскар, Саванды, который лежал с сильным кашлем, натянул рваную шинель, старую буденовку, и засновал взад-вперед, будоража аал. При въезде в поселок на холмике развел костер, расставил еду, жег сало, совершал обряд окуривания: очищал вновь прибывших. Зажег и артыш. По разумению Саванды, изгонял злых духов, которые могли проникнуть с новыми людьми.

Едва волы с грузом и верблюд с телегой остановились, Саванды отдал честь и доложил Чолдак-Ою:

Патрон-сатрон есть, партизан Саванды есть. От всей души поздравляю с прибытием на новое место дислокации. Докладываю: место для юрты готово. Да здравствует новый аал, да здравствует партизан Саванды! Ура-а!

Дети хохотали, Саванды ворчал под нос:

Я их поздравляю, а они смеются — и почему?.. Какие глупые эти люди без образования. Я и богат, и себе не рад...

Все собрались: Соскар и Дарган-Хаа, Чымчаг-Сарыг, жена Чочай, невестка Лиза, Хойлар-оол, Саванды, все дети от мала до велика, взялись дружно — и вскоре маленькая юрта была готова.

К вечеру народ, стар и млад, собрался в большом доме Соскара. Стол ломился от яств. Кроме мясных блюд, овощные диковинки — заслуга русской невестки. Позже всех пришли старики Сульдем и Кежикмаа в сопровождении Саванды. Кежикмаа еще в дверях заулыбалась:

Ну вот и Кара переехала. Когда-то жившие в утробе матери дети и позже могут поместиться под подолом ее, ребятишки мои!

Стариков усадили на почетное место, но супруги сели на половой коврик, мол, не привыкли высоко сидеть, будто в седле лошади. Саванды обрадовался, словно ястреб, кинулся во главу стола. На шею повязал белое полотенце, сидит себе с вилкой в руке и поучает родственников:

За столом надо держать нож в правой руке, а в левой — только вилку. Такое правило. Надо хан есть не раздумывая, надо грудинку есть не медля. Ешьте, ешьте, дети мои. Кара, садись поближе. Чолдак-Ой, хватай курдюк. Берите овощи, про овощи не забывайте! Я приготовил, да! И Лиза помогала! Нечего усложнять, дети мои.

Дождавшись, когда Саванды набьет рот, Анай-Кара тихо сказала:

Вот возилась с детьми в ложбине, родители, — и протянула старикам маленький желтый когээржик. — Холода наступили, пора перекочевки. Хойтпак заквасила. Все, что могла получить от одной козы.

Увидев маленький сосуд, Саванды снова встрял:

Анай никогда пустая не приедет.

Старик Сульдем принял двумя руками полный сосуд, бережно поставил перед собой. Сколько ни вертелся Саванды, старик не обращал на него внимания, ел. Наевшись, стал искать чашку. Ончатпаа вскочила, достала из шкафа серебряную пиалу работы Дарган-Хаа.

Соскар помог отцу открыть когээржик, старик Сульдем налил немножко араки в серебряную пиалу, плеснул на огонь, остатком брызнул в воздух. Затем вновь налил в пиалу немного араки, протянул жене:

Это от Кары. Начнешь, жена?

Кежикмаа прикоснулась губами к краям чашки и отдала обратно:

Сам, сам. С меня хватит.

Сульдем взял чашку, притронулся к араке пальцем, побрызгал в разные стороны, поднес к сердцу. Губы его шевелились, глаза были закрыты. Затем посмотрел на Анай-Кару и сказал:

Хорошо, что переехала, дочка. Давно мы тебя ждали. Дни считали. Настал час, не ошибся я. За детей не беспокойся. На белом свете нет чужих детей, во всем мире нет посторонних детей. И эти дети тоже вырастут.

 

Перевод Игоря ПРИНЦЕВА

 

 

 

 

Словарь тувинских слов

Аал — поселение из нескольких юрт.

Анайлыг-Алаак: анай — козленок, алаак — лесная полянка.

Арака — молочный слабоалкогольный напиток.

«Аревэ шыны» — газета «Комсомольская правда», сейчас «Шын» («Правда»), основана в 1925 году.

Барык — сносный, посильный, терпимый; река названа по малой длине и незначительной водоносности.

Баян-Кол — богатая, обильная долина.

Боошкун — мешочек для табака.

Буйла — палочка, вдеваемая в нос верблюда.

Даштыг-Кежик — каменистая переправа (брод, переход).

Деспи — деревянное корытце для мяса.

Дэвиир, ынаа — сборные части юрты.

Ийи-Тал — «два малых тальника», название поселка.

Кадам — уважительное, ласковое обращение к старшей женщине.

Когээржик — кожаный сосуд для араки.

Кулузун — тростниковый.

Кулузун-Аксы — тростниковый белый.

Орус — русский.

Оршээ — обращение к высшим силам.

Сумон — поселок.

Улуг-Хем — великая река, Енисей.

Хаттыг-Тайга: хат — ветер, буря, ураган; тайга — дремучий лес, снежное высокогорье.

Чаавай — невестка.

Шагонар (Шагаан-Арыг) — белый пойменный лес.

Эми — золотоносная река, в истоках которой добывалось рассыпное золото, и одноименный поселок.