Вы здесь

Ведьмин ключ

Таежная быль
Файл: Иконка пакета 01_pakulov_kluch.zip (28.85 КБ)

Глеб ПАКУЛОВ

ВЕДЬМИН КЛЮЧ
Таежная быль


Человек в мокрой шинели стоит у зимовья и долго, не мигая, следит за гуляющей, брошенной настежь дверью. Неловко поймав ее за ременную петлю, придержал. В руке блеснуло лезвие широкого топора.
— Э-эй! — позвал он и чутко прислушался.
Но только ветер налегал на темные громады елей, да летели над головой тучи, шлепая о землю шумными каплями.
— Есть ли жива душа?! — крикнул человек и, держа топор на отлете, шагнул в дверной проем.
— Вхо-одь... ежли не дьявол, — сиплым шепотом встретила его темнота.
Пришлый испуганно подобрался.
— Православный я! — хрипит он и зябко вздрагивает.
— Ого-онь... вздуй. Огниво на столе, пошарь, — просит голос и заходится глухим мокрым кашлем.
Пришлый долго клацает кресалом, выпячивая губы, дует на трут, тыча в оранжевый жарок витком бересты.
— Лучину, лучину вставь! — охает голос.
Ветер, влетая в открытую дверь, рвет пламя с бересты, крутит. Подсвечивая себе, пришлый огляделся, нашел и вставил лучину в железную рогульку, поджег. Его качнуло. Он уперся руками в край ушата, опустил голову. В черной воде латунно ворохнулось скуластое лицо. Громыхнув об ушат цепью, пришлый рукой взбультил отражение, разогнулся, содрал с плеч набухшую водой шинель, шмякнул ее на скамью. Хлопая по полу раскисшими ичигами, прошел на голос.
На разделенном тенью лице старика стынет мутный глаз, на шее, в ячее морщин, толчется набрякшая жила.
— Явил милость
создатель... Послал человека... Помираю, — задвигал запавшими губами старик. — Сядь-ко. Сказывать стану, запоминай.
— Ослобоняйся, как на духу, — зажав в кулаках обрывки цепи, тряхнул головой пришлый.
— Как тебя? — спросил дед.
— Семеном.
— Пусть будя так, — согласился старик. — Слухай.
Семен наклонился, и дед зашептал надсадно, с усилием выпрастывая изо рта всякое слово.
— Сын у меня, месяц скоро, как в село Витим за харчами подался. Что скажу — от него не таи, не бери грех на душу... Фарт мне случился, нашел я золото. Всем хватит, ежели с умом, по-христиански.
— Где оно? — вперился посветлевшими глазами в лицо старика мигом вспотевший Семен. — Много?
— Погодь...
Ты слухай. Золота много, да беды много. Сыну скажи: не там копались. По старому урману надо, там старайтесь. Шурфишко мой отыщете, валежником забросал. В него и сверзился. Еле дополз,старик захрипел.
— Какой такой
урман-то? — боясь, что дед помрет не договорив, закричал Семен.
Но старик жил другой заботой.
— Вынь крест... Отхожу, — распорядился он. — Опосля в рубаху чистую обряди, как след.
Семен расстегнул на старике полуистлевший ворот, вытянул на гайтане холодный и липкий от пота медный крест, кое-как вправил его меж
крючьями сведенных пальцев. Из-под век старика медленно выдавилась слезинка и по морщине скатилась к виску. Лучина догорела до самых пальцев, куснула и погасла. Семен поплевал на обожженную руку, закрутился, нашаривая впотьмах ушат, пригоршнями зачерпнул воду и припал к ней запекшимися губами.
До утра, сидя перед покойником, скреб напильником, освобождая руки от железа. Когда толкнул дверь — выйти спрятать цепи, — увидел: слепит солнце тайгу, стих ветер. Семен прихватил топор, вышел из зимовья, прищурился, выглядывая лесину на гроб-колодину.
Размахнулся, крякнул и всадил лезвие в могучий ствол. Крякнуло и дерево, осыпав Семена шумными каплями. Нюхая пахнущую скипидаром щепку, Семен, улыбаясь, глядел на речку. Вздувшаяся от ночного ливня, она вольно бежала мимо зимовья, качая на перекатах волнами-
плавниками

К вечеру вернулся сын старика, широкий рыжебородый мужик в синей навыпуск рубахе. Исподлобья взглянув на вышедшего из зимовья Семена, он, не спеша, привязал к дереву навьюченную лошадь, снял картуз.
— Слава тебе,
владыко, добрались! — рыжебородый размашисто перекрестился, утер лоб. — Устя! — окликнул он. — Торока посымай да разбери куда что.
Женщина, пришедшая с мужиком, кивнула головой, туго повязанной черным платком, легко изогнулась, подтягивая голенища разбитых ичиг.
Мужик, сплюнув в сторону, шагнул к зимовью. Семен посторонился, уступая дорогу, и рыжебородый, не здороваясь, поднырнул в проем.
— Баба-а! — донеслось изнутри. — Подь сюда, жив-ва!
Устя бочком шмыгнула в
дверь, запричитала высоко, монотонно:
— Отмучился-а!.. Отмаялся-а!
.. — плеснул из зимовья плач и пропал, обрубленный тяжко бухнувшей дверью.
Мужик вышел и, хмурясь лицом, протопал к Семену.
— С чего помер-то?
— спросил, глядя на ошкуренную полувыдолбленную колодину. — Ты его прибрал?
— Бог прибрал, — супясь, ответил Семен. — В шурф угодил, оттого и помер.
— Да я не про то! — мужик тяжело махнул рукой. — Чистое все на ем, кто-то же обряжал... При тебе отходил?
— Ну, при мне.
— Ершист ты, паря,мужик достал кисет. — Выкладывай ладом, что он передавал-сказывал.
Семен взялся за рукоятку топора, втюкнутого в колодину, покачал, высвобождая.
Мужик, наслюнивая цигарку толстым языком, спокойно наблюдал.
— Ска-азывал, — протянул Семен с неохотой. — Передава-ал.
— Да язви тебя! — сквозь зубы заговорил мужик, надвигаясь на Семена. — Открывай, не балуй!
— А ты не спеши, как голый в баню, не погаркивай, — отступая, набычился Семен. — Скажу, не утаю. Воля на то его, покойникова. Золото нашел батька твой, а где оно — теперь только мне ведомо... Сказывал еще, что сынок-то, мол, прижимист, так чтоб без обману, на паях равных, не обошел бы. Дальний я, смоленский, Семеном зовусь.
— Вот и до́бро! — мужик долгим прищуром отечных век смотрел на Семена. — Двое не один, сподручнее. Василий я, а баба — Устинья, жена мне. Не бойсь, не обидим, не обойдем! В паях равных будем. Ключ этот батя с весны облюбовал, зимовал здесь, добро стерег. Слово его — закон.
Василий прихлопнул гостя по плечу. Под тяжкой заскорузлой его ладонью Семен, как лошадь, переступил ногами, устоял. Василий обнажил прокуренные зубы, усмехнулся, довольный.
Похоронили старика рядом с речкой, под древней разлапистой елью. Сын стоял у могилы, беззвучно шевеля отвисшими губами, истово крестился на жаркое полымя заката. На земле у его ног смирной птахой сидела белокурая Устя.
Семен тихо, чтобы не загреметь, собрал кайла и лопаты, отошел, остановился поодаль. Беда, хоть и рядом она, а чужая. Одно хотелось ему — закурить.
Попросить считал делом неловким. Ждал.
— Ну, будя. — Василий коленом тронул жену.
Устя поднялась и, потупясь, пошла в зимовье.
— Земля дает, земля берет, — приминая могилу сапогом, вздохнул Василий. — Как водится. И ты на нас, батя, худого не имей. Эвон в какую гробовину упрятали. Смолье. Век пролежишь.

Он отошел от холмика, сморкнулся, взял у Семена лопаты и, не оглядываясь, пошел к жилью.

Поминали деда наваристой ухой, сдабривая ее кружками настойки, отдающей перепрелой брусникой. Василий, захмелев, гудел, наваливаясь грудью на Семена:
— Подфартило те, паря! Со мной не пропадешь. Вер-рное дело!
Семен пьяно кивал головой, искоса наблюдая за хлопочущей у печи Устей.
Говорю: вер-рное! — с придыхью выкрикивал Василий. — Дай лишь золотишко к рукам прибрать, а там... Эх, закрутим, аж стон по Витиму пойдет!
— Пойдет! — хмурясь, соглашался Семен. — Стон, он что?.. Пойдет!
— То-то и оно-о! — Василий
разжал кулаки. — В руки мне его, золотишко, дай. В эти вот! — он икнул и, ухватив оплетенную бутыль, плеснул в кружки мутноватую жидкость. — Во-о как всех их скручу, посторонних! Расшивы гонять стану, дощаники. Товаришком опять-таки побалуюсь и дело свое, большо-ое, в Иркутске-городе заведу. А их, — Василий колыхнул кулаком, — прочих которые, под себя подомну-у. Один буду!
— П-погоди, — трудно соображая, заговорил Семен. — А ежли золота не хватит?.. Ежли его по чуть-чуть на брата?
— По чуть-чуть?.. — Василий подумал, ответил убежденно: — Тогда на люди, в деревню. Лавку открою с товаром красным. Кафтан бархатный со штанами надену, сапоги хромовые с подборами — барин! —
он выцедил зелье, утер лапищей рот. — Но здря не ври-и. Не такой батяня у меня был, чтобы по чуть-чуть. По картузу на брата и Усте горсть!
— Ловко бы так-то, — еле двигая губами, прошептал Семен. — Только куда
его, картуз?
Василий хохотнул, сунул кружку Семену:
— Пей!.. Небось найдешь куда. В Расею двинешь, к зазнобе. Пей! Все едино по ресторациям добришко растрясешь, по подолам! А пошто? А потому что пуповины хозяйской нет у тя, хряща жизненного.
Семен, давясь, отпил из кружки, отставил ее от себя, оловянную, тяжелую.
— Не растрясу! —
он отупело заворочал глазами. — Сам добришко отдам, это верно. Лишусь его!
— Во-о! — зарычал Василий. — «Лишусь»!.. И
опять нищим станешь. Кому должен, чё ли?
— Должен... А и жаден ты.
Вон у тебя доля почище золотой,уставился на Устю. — Куды ж еще? Христос нищ был, заповедовал...
— Заповеди блюду, — угрюмо возразил Василий. — Подь сюда, Устя.
Устя подошла, потупилась.
— Бравая ты у меня. Верно. И
покорная, — Василий свел пальцы в волосатый кулак. — Однако ж и не без ласк мужних, а?
— Попоминали, и будет, — теребя кофту, прошептала Устя. — Покойник реву пьяного страсть не любил.
Василий облапил ее за тонкую талию, тиснул к широкой груди.
— Потерпит батя, простит,он ухватил Устю за подбородок. — У-у ты моя куражливая!.. Все не привыкну к тебе, баба,оттолкнул жену, поднялся на ноги. — И тебе, Сенька, такую же ладу сосватаю, а пожелаешь — дворянку! Их нонче с этапу за сто рублев берут, потому как цена-а.
Василий добрел до нар, рухнул на них, ткнувшись лицом в лоскутное одеяло.
Устя зло проводила его глазами. Семен видел ее рот, ярко очерченный в свете лучин, темный пушок над верхней крутой губой. Он протянул руку, ухватил Устю за локоть.
— Ладная ты, красивая, а муж зверя берложного страше. Врет, что с этапа взял?
Устя едва повела головой. Семен обмяк, спросил:
— Сто рублев всей цены человечьей?.. Ни хрена-а! —
и запел сипотно, с вызовом: Я пошел искать тебя по белу свету-у, воля-волюшка моя-я-а!
Побледнев, смотрела Устя на его руки, высвободившиеся из пестрядных рукавов. Бурыми надавами кольцевали запястья
Семена следы недавних кандалов.
— Чего обмерла? — Семен скосил глаза на руки. — Не убивец, не на большой дороге кистенем
натер,мотнул тяжелой головой по груди. — Постели где ни есть. Утрять зачинает.

Старик сказал правду. В старом урмане они нашли свежевырытый шурф.
— Ну, лезь, брат, показывай, какое оно, золото завещанное, — потирая ладони, приказал Василий. Цепко глянув в глаза Семена, добавил: — А может, нету-ка ничего. Померещилось старому али ты пошутковал. Бывает.
— Ты тут смотри не нашуткуй, — подтыкая полы шинели, огрызнулся Семен. — Слыхивал я о заживо погребенных.

Василий посерьезнел.
— Ты чё, паря? — спросил, шевельнув нависшими бровями. — Убивцем не был. Полезай смело.
Семен заглянул в шурф, присвистнул:
— Эка сколь землицы вымахал! Сажени три будет, холера.

Он раскорякой спустился в шурф, огляделся. Куски кварца под ногами были разбиты болдушей, лежащей тут же, а по стенке наискосок белела найденная стариком жила. Нудно засосало под ложечкой, когда Семен поднял кусок породы и блеснуло на скудном свету вкрапленное в него золото.
— Ну чё там? — глухо, как в бочку, упал сверху голос.

Семен поднял глаза. Лохматым пятном нависло над ним лицо Василия. «Скажу — прихлопнет!» — тяжело ворохнулось в голове, и, унимая дрожь, заорал что есть мочи:
— Чё да чё! Темно тут! —
помолчал и уже спокойно: — Не разберу ничего. Какое оно, золото, отродясь не видывал, а тут, кроме камня белого, фиг один, браток!
— Брось сюда.
— Отколоть нечем! — снова заорал Семен. — А жила никак есть.
А-а, чтоб тебя, анчутку! — ругнулся Василий. — Вылазь!
Сунул Семен за пазуху кусок кварца, закарабкался из шурфа. Выбрался, отряхнул землю. Щурясь от разыгравшегося солнышка, весело
разулыбался.
Ска-алится, весе-елый! — отстранил его от забоя Василий.
— Погодь, — узкой рукой Семен сунулся за пазуху. — Вот оно!
— Язви тебя-а! — задохнулся Василий. Он выхватил кусок породы и ошалело уставился на толстую, в карандаш, золотую прожилину, просекшую обломок
кварца

В тяжкой работе от зари до зари тянулись дни Семена. Втянулся и он в старательскую лямку, окреп на сытых харчах. Побрасывая землицу, прикидывал — сколько там в его пае. Зол был в работе. Хвалил за это Василий, дивился жадности. Семен помалкивал, кайлил, уходя за день вглубь по три аршина. Поднятую бадьей породу Устя в корзине отволакивала к речке, где Василий промывал пески, отделяя золотишко. Когда Устя возвращалась к шурфу за новым подъемом, видел Семен над забоем ее поволочные от устали глаза.
С того пьяного вечера еще раз только привелось поговорить им наедине. Всюду сторожили их глаза Василия. Чуял таежный человек, что неладным случаем занесло к нему в зимовье работничка, и был строг, не доверял в малом. Вечером показывал намытое за день и уносил прятать в тайную захоронку. Уходя, брал с собой Устю, но где-то на полдороге к тайнику оставлял дожидаться своего возвращения. Как-то надумал Семен подсмотреть за ним, но сторожко, по-звериному почуял Василий слежку. Не спеша, как и все делал, потянул из-за спины крымку-кремневку, приложился косматой щекой к прикладу на дальний шорох. Стланиками, где погуще, вернулся к зимовью Семен и с той поры перестал и думать выслеживать.

Однажды поутру проснулся Семен от грохота, подхватился в испуге с нар, вскрикнул. Солнце косым и ярким столбом ломилось в зимовье сквозь волоковое оконце, и оттого почудилось Семену, что рухнула и лежит наискось зимовья золотистая от смолья матица. «Задавил, пришиб!» — омертвила мысль. Семен сковырнулся с нар и еще не сморгнувшими сон глазами увидел Устю. Сидела она спиной к оконцу, чистила рыбину. Теперь же, отстранив руку с ножом, вполоборота глядела на Семена, и столб света лежал на ее плече.
Поднырнув в дверном проеме, с кремневкой в руке вошел Василий. Глядя в угол на сереющего подштанниками Семена, похвастал
хмуро:
— Во как
фукнула. Вся ржавчина из ствола вон,прислонил ружье к столу, усмехнулся. — Вскочил? Ну-ну. Крепко дрыхнешь,достал кисет, поинтересовался: — Зверя промышлял когда али как?
— Не обучен, — стягивая ремнем штаны, ответил Семен. — У нас там, — расслабленно махнул рукой, — окромя зайцев, зверя
нет. И того не замай. Баре сами охотой наезжают. Забава им.
— Чудно-о... Вот и обвыкай у нас промыслу. Зверя вольного подобывай. Как раз думаю на гольцы сбегать, рогача завалить, а то мясо все. Одно стегно
осталось.
Василий сунулся в печь за угольком. От жара, обдавшего лицо, затрещала борода. Он хлопнул заслонкой, договорил, прикуривая:
— Солонинкой надо запастись, да и свеженинки не худо было бы.
Семен зачерпнул берестяным
черпаком воды, напился. Утирая губы рукавом, ответил:
— Ну и сходи или
сбегай. Я пока старый шурф добью, крепы поставлю. На цельный день работы.
— Управишься?.. Опять же бадью подымать надо, — Василий, отминая бороду, покосился на жену. — Кто ворот крутить будет? Медведь разве.
— Пошто медведь? Сам справлюсь. А с тобой на гольцы сходить — день потерять.
— Верно. День нонче дорог, — подумав, согласился Василий. — Копайся. Волка ноги
кормят, копача — фарт. А ты фартовый,усмехнулся. — А вот охотник из тебя никуда-а... Устя, собери-ка мне чего пожевать да домовничай тут. Печь дымит — обмажь, в яру закопушка с доброй глиной, шмутье перестирай. Не тебя учить, сама знаешь.
Устя молча кивнула, подхватила с пола чугунок, сунула в печь.
— Ай язык отнялся? — построжал Василий.
Устя неловко повернулась на голос, толкнула скамью. Бадейка с водой опрокинулась на земляной пол, широкий росплеск окатил ноги
мужа.
— Но-о, халда комолая! — выдохнув дым, ругнулся
Василий. — Не брюхатая, чай! — стряхивая воду, он забухал об пол ичигами.
Устя сцапала бадейку и вышла из
зимовья. Василий уселся за стол, подгреб рукой мешочек с круглыми пулями. Из медной пороховницы отсыпал мерку, стряхнул в ствол. Загоняя шомполом пыж, пожалел:
— Первая-то баба куда проворней
была,горестно покачал головой. — Была, да не побереглась, да-а.
— Что так? — Семен тоже подсел к столу. — Сплошала в чем?
Сплошала, — Василий заросшим лицом нацелился в пустой угол и, собрав прокуренные пальцы в щепоть, обмахнул себя широким крестом.
— Случай какой был неловкий? — участливо сунулся к нему
Семен.
Но Василий перевел на другое:
— На
поминках выговаривал чё, помнишь? Кому должен-то?
— Пьян был, невесть что молол, — отвернулся Семен. — Про то забудь.
— Это можно, — тряхнул патлами Василий. — Только я никак в толк не
возьму: пошто в глухомань нашу забрел? Ведь не свят дух надоумил на батьку набрести. Что за неволя сюда турнула?
— Неволя, верное слово. Со Смоленщины я, на землице в Сибири осесть думал, а приехал — шиш. Наделили землей, верно, да гольной тайгой. В первый же год, кто со мной прибрел, вымирать начали, пухли с лебеды, покорчуй-ка ее, тайгу-матушку. Ну и тягу от жизни такой кто куда. А я вот сюда забрел.
— Брешешь, но
складно, — Василий полез под рубаху. — Да я не пристав какой. По мне: работай — и ладным будешь,царапая спину, скособочился. — Заповеди чти, — кивнул на дверь, в которой показалась Устя с бадейкой свежей воды.Не блуди, чужого не промышляй.
— К чему ты? — Семен опустил голову. На узкое, обтянутое сухой кожей лицо наползла тень.
— А к тому, — остро наблюдая за Семеном сквозь узкие отечные щелки, объяснил Василий. — К тому, чтоб спокой был промежду. Тайга
тут. А она, хоть черна, ясное уважает, светло чтоб ей.

Завтракали вареной рыбой с грибами. Устя подала каждому по узелку с провизией, и Василий с Семеном вышли из зимовья.
Солнце выпаривало из низины распадка последние клочья утреннего тумана, зябко наносило от речки влажным ветерком.
— До первого отвилка провожу, — сказал Василий. — Лошаденка повадилась туда ходить. Солнечно
там, да и трава погуще, посолонее,он прищурился. — Эвон куда поднимусь, — показал на далекую гору с белой нашлепкой снега.
— Далече, — прикинул расстояние Семен. — К вечеру разве доберешься.
— Но-о, паря! Сразу видно — не таежка. К вечеру дома
буду, — Василий из-под ладони всмотрелся в голец, пояснил: — Мошка зверя жрет, а на снегу спасенье. Холодит и хиузом обдувает,хмыкнул, покрутил головой. — Вот ведь животина бессловесная, зверь, одно слово, и души-то нет, один пар, а с понятием. Или медведь... Этот ой как свой участок блюдет, дерева когтит, предупреждает другого: мое, я хозяин. Выходит, ум у всех одинаково встроен, — Василий оглянулся на зимовье. — Вот и пример тому. Сидит человек себе али что, а деляна эта его, — хлопнул рукой по еще свежему столбику, вкопанному в двухстах саженях от жилья. — Для Усти отвел, в пае баба. Твой чуток повыше.
Они шли вверх берегом речки.
Вот язви его, — шепнул Василий и остановился. — Глянь, какой дурак стоит... Да эвон же, эвон, на струе!
Семен, как ни пытался разглядеть что-либо — не мог. И только когда стремительная тень метнулась прочь от камня, понял: рыбина.
— Надо будет морду поставить, — оглядывая плес, решил Василий. — Давненько ленком не баловались, знатная рыбеха. Видать, загуляла по уловам, молодь шерстит. Ладненький ленок.
— Чью морду-то ставить? — не поняв, ухмыльнулся Семен.
— Чужой-то тут откуль быть? Свою.
Морда она морда и есть. Еще корчагой зовут.
— А-а... — Семен ногой отбросил камешек в речку. — Корчажку знаю, а морда... Чудно как-то.
— Чудно али нет, а добычливо, — Василий поправил ремень кремневки. — Я тут перебреду,он поддернул голенища и, буровя коленями воду, побрел к другому берегу.
Семен подождал, пока Василий выбредет на песчаный обмысок, и ходко пошел вверх по распадку, по уже хорошо натоптанной тропке.

Устя кончила постирушки и, раскинув тряпки на согретые солнцем валуны, сушила. По речке — вверх ли, вниз ли — катаются по воде жаркие слитки, вспыхивают, слепят нестерпимо.
Сидела она на плоском камне, растирала настуженные до ломоты руки. Тихо плескались у ног мелкие волнушки, посверкивали в тени ленивыми бликами. Всегда темные,
потаенные, глаза Усти сейчас, подсвеченные снизу водой, ярки и остры. Давно высохло выстиранное, и ветерок посдувал тряпье на галечник, но сидит Устя. Сидит недвижимо. Со стороны посмотреть — такой же камень-валун, не отличить от многих на берегу.
Уж солнце пошло на другой перегиб, но все еще высоко над головой,
жарит. Устя поднялась с камня, одернула подоткнутую юбку и, как была босиком, пошла вверх по реке от зимовья.
Семен выволакивал груженую бадью, когда заметил идущую по тропе Устю.
Оттягивая веревку, он отвел бадью на сторону, опрокинул. Надо было спускаться в шурф, нагребать породу для нового подъема, но он стоял спиной к Усте, медлил.
Устя подошла, остановилась сзади. Переводя дух, глядела на его голую, в глиняных размывах, потную спину, молчала. Солнце клонилось к
гольцам, сладко, с дурманцем, пахло сомлевшим от дневной жары болиголовом.
— Зачем пришла? — хриплым от долгого молчания голосом спросил Семен. —
Велено дома быть. А ну вернулся... муж?
— Да не муж он
вовсе, — Устя задышала ровнее. — Знаешь ведь... Али не радый мне? — она стянула с головы платок, стала обтирать Семенову спину.
Семен вжал голову, напрягся. Ознобно вздрагивая от ее пальцев, он обшаривал глазами просветы меж сосен. Крепко засел в нем образ Василия, рыжей щекой прильнувшего к ложу кремневки.
— Уходи, — попросил. — Уйди от греха.
— Не гони, — вздохнула
Устя.Пришла ведь. Сама,улыбнулась ясно. — Сон вижу который день одинаковый,взяла за руку, развернула. — Не простой сон-то, Сеня. Господь, знать, так уж велит. Сядем давай, отдохни.
Она опустилась на горку вынутой породы, потянула его к себе. Он сел рядом. Глядя в ставшие непохожими на прежние глаза Усти, спросил:
— Что
он велит, Господь-то? — сухо сглотнул. — Какой сон твой?
— Нас хорошо-о вижу, — не
отпуская его руки, выдохнула Устя. — К добру это,зашептала горячечно, как в бреду: — Сбежим, Семен, вот теперь, сразу! — оглянулась кругом, потемнела лицом. — Си-ил не стает терпеть его, постылого. Убьет он меня... И тебя, если так вот застанет. Не впервой ему. Жену свою, венчанную, на покосе вилами запорол. Бежим!.. Люб ты мне.
— Ну, я ему не баба, со мной ему
того — хмелея от ее слов, заговорил Семен. — Сам обидеть могу... Люб, говоришь? И ты мне люба.
— Боюсь я! — Устя сомкнула руки на шее Семена, стиснула отчаянно. —
Уведи ты меня от лешего этого. Ну что тебе тут надо? Золота? — засмеялась невесело. — Да Бог с ним совсем! Ты сильный, наживем добра и так, на людях лишь бы.
— Не-е-
ет, — Семен заводил русой головой. — Прибегом мне на людях не жить. Кому не лень, всяк палкой кинет, а то и к околоточному: имай, беглый!.. А здесь я вольный казак!
— Ой, сбежим, Сеня!
Любить буду, как в песнях поют, — Устя отчаянно поймала горячим ртом вялые губы Семена.

Солнце еще долго цеплялось за гольцы, но упало за них и там красно догорало. Предвечерней сутемью по самые гривы налились распадки, яснее стало слышно неблизкую отсюда речку.
— Стемнеет скоро, — Семен встал на пьяные ноги. — Идем.
— Сейчас! — обрадовалась Устя. — Дорогу-то я от зимовья до реки Витима приметила. А то лошадь уведем, лошадь
выведет,она торопливо упрятывала волосы под платок. — На реке плот свяжем — и на низа!
Семен поднял рубаху, встряхнул.
— В зимовье идем, — сказал властно. — Долю свою не оставлю. С ней можно и на низа. Ключик-
то золотой к любому замку отмычка. Людей покупают, а бумаги нужные купить нешто грешно? Айда!
— Чего же ты, а-а? — потускнев от его слов, тихо спросила Устя. — С Василием встренешься — не отпустит, изнурный. И золота не даст. А добредет умом до греха нашего — захлестнет или ночью удавит. Кто ты ему? Чужедальний!
— Ну-тко... — Семен за подбородок приподнял Устину голову. —
Случаем, не открыла ему, что беглый я? А то он выведывал
— Да Бог с
тобой! — откачнулась Устя. — Может, догадка у него, а я — что ты!
— Ну и
ладно, — Семен утер лоб. — Я ему не крепостной. Спустимся отсюда, ты меня у зимовья подождешь. Я скоро с ним отговорю.
— А меня спросит?
— Отвечу, не печалуйся.
Семен натянул рубаху, и они пошли вниз по распадку. У речки остановились.
— Жди тут, — приказал Семен.
Устя присела на береговую терраску. Теперь она снова была тиха, потаенна. Глядя вслед Семену, держала на губах ладонь, улыбалась сострадательно, в себя.


В зимовье было пусто. В сумеречном нутре его сквозили опаловым светом маленькие оконца, под нарами, попискивая, возились мыши. Пока Семен добывал огонь, дверь распахнулась. В свете едва разгоравшихся лучин восстала на пороге широкая фигура Василия. Он что-то опустил на пол, и оно мокро шмякнуло.
— Уже наработался? — спросил Василий и, стукнув прикладом об пол, поставил в угол ружье.
— Пришел, — отозвался Семен.
Василий устало опустился на порожке, кряхтя, нагнулся, распустил на ичигах сыромятные ремни.
— Помоги, — попросил, — ухайдакался до морока.
Семен взялся за ногу, рванул, снял мокрый ичиг. Теперь, в прибылом свете, разглядел, что рубаха Василия на плечах и груди густо набрякла кровью. Хватаясь за вторую ногу, он скосил глаза. На полу, в черной с глянцем лужице, лежало огромное стегно сохатого.
— Повесь на ветерке, пусть
обыгают, — Василий кивнул на ичиг в руках Семена. — Устя где?
— Должно, где-то здесь, — дрогнул голосом Семен. — Я сам только заявился.
Он стал протискиваться в дверь мимо Василия. Василий припер его плечом к косяку.
— Брешешь, — обронил мрачно. —
Сказывай, где.
— Жена твоя, ты и следи! — огрызнулся Семен. — Отвались, дай выйти-то!

Василий, колыхнув плечом, оттолкнул Семена внутрь зимовья. Лучины горели ярко, потрескивали. Семен бросил ичиги на пол, отступил к столу. Василий поднялся, шагнул следом. Огромная, в ползимовья, тень метнулась на стену, переломилась, застлала потолок.
— Где баба? — потребовал Василий. — Говори ладом.
Яркими от пламени лучин глазами Семен остановил Василия, прохрипел:
— Отдай мою долю, ухожу я!
— Вона как — долю! — Василий скривил лицо. — А может, две? Может, и Устинью
в придачу желаешь, сшушукались? — он наложил лапищу на грудь Семена, сгреб в горсть рубаху, встряхнул.
Болтнулась, как неживая, голова Семена, лопнула на спине ряднина. Василий рванул еще, и лоскутья ее остались в его кулаке.
— Вот твоя доля! Так голым и
пущу,мотнул головой на выход. — Вали, рявкни сюда Устю.
Семен безвольно пошарил ладонями по голой груди и, горбатясь, поволочил ноги к дверям. Оставшиеся целыми рукава, как крылья у подбитой птицы, висли до пола. Заметив в углу ружье, он было приостановился.
— Шагай, не балуй! — предупредил, усмехаясь, Василий. — Да и холостое оно. Там медведь конягу задрал, но и я не здря стрелил. Мясо есть будешь.

Густо проклюнув небо, звезды слезно мигали, подрагивали. Устя сидела в полосе лунной дорожки и, обхватив колени, глядела на другой берег, ждала. Заслышав шаги Семена, оглянулась, выпрямилась радостная.
— Ты это... Не сиди тут, — остановившись
поодаль, тихо и виновато проговорил он. — Иди-ка домой. Сам зовет.
Устя обмякла, замерла. Потом по-старушечьи поднялась, обошла его сторонкой. На месте стирки собрала с галечника тряпки, отрешенно зашагала к зимовью.
— Не подумай чего, — поспешая следом, бормотал Семен. — Задумка есть у меня. От своего не отступлюсь.
Она молчала. Только у самой избушки сказала горько:
— Каза-ак! —
плюнула. — Во-ольный! — глянула на Семена, и не было видно глаз ее.
— И вольный! — ловя ее руку, шепотом вскрикнул Семен, но Устя рванула дверь, и он замолк на полуслове. Следом за ней вошел в зимовье, прислонился к косяку.
— Где пропадала? — спросил Василий,
щепая лучину огромным ножом.
— Да вот же, — Устя протянула стираное. — Пропучкалась дотемна.
Он вгляделся в нее, приказал:
— Ужин
готовь,мотнул патлами. — Жарь, парь, не скупись.
Устя метнулась к мясу, присела возле.
— Счастье-то! — притворно радуясь, всплеснула руками. — А то и кормить не знала чем.
Василий подошел, ловко отпластал кусок мяса, бросил на руки Усте. Она поймала его, метнулась с пола к печи.
— Лучины нащепай, да
поболе, — Василий протянул нож Семену. — А ты, — зыркнул на жену, — рубаху подай сменить. Ему тоже. Вишь, как ободрался? С медведем ворот крутил, небось, да не поделили чего там.
Редкозубо улыбаясь, Семен взял нож, уселся на лавку, зажал меж ичигами полено. Испытующе глядя на него, Василий царапал в бороде. Шумным выдохом опростал грудь, вслух подумал:
— Мясцо на сук подвесить, пусть обыгает.
Легко поднял стегно, ногой расхлобыстнул дверь. Когда его спина заслонила проем, Семен вспрял на ноги, откачнулся назад и, запустив в нее нож, другой рукой нечаянно ударил по светцу. Темень хлынула в зимовье, ослепила, но четко прослышалось, как что-то тяжелое свалилось на пороге. Дыша взахлеб, Семен ждал, но Василий не подавал звука, не стонал. Не слышно было и Усти. Он хотел позвать ее, но язык связало сушью, прилепило к деснам. Потный от навалившегося страха, он, обдирая спину о шершавые бревна, сполз на пол, затаился.

Короткая ночь убывала. Мало-помалу утренник прояснил дверной проем, и Семен обмер от ужаса: сидел на пороге живой Василий и с недоброй ухмылкой глядел на него. У печки, одеревенев с ночи, стояла, запрокинув голову, Устя.
— А-а-а! А-а! — потерянно, по-заячьи, завскрикивал Семен и на коленях заелозил к нарам.
Опершись руками о косяки, Василий поднялся, взял ружье, вышел. Из лежащего у зимовья комля
сухостоины выдернул топор. Глядя под ноги, прошел вперед, поднял брошенный Семеном нож, вернулся к двери.
— Ва-а! Васи-илий! — жамкая руками подол задранной юбки, захныкала Устя. — Не убива-ай!
Ополоумела, баба? Воды испей, — Василий топорищем ткнул в бадейку.Охолонешь, дак, — глянул на чугунок,накорми, что ли.
Повел глазами под нары.
— А ты вылазь. На Страшном Суде с каждого свой
спрос,поиграл желваками. — Живой нужен ты мне.
Он ушел в тайгу, спрятал ружье и топор, вернулся. У растопленной печи суетилась все еще бледная Устя. Семен с опущенной головой сидел на нарах. Завидев на пороге Василия, он тихо опустился на колени.
— Дак простил, братан? — Семен ногтями вцепился в грудь, всхлипнул. — Собакой тебе буду!
— Ну-у... — Василий приузил глаза. — Ежели еще прокудить станешь — чулком
выверну и под торбу приспособлю,он начал стягивать с себя заскорузлую от крови рубаху.
— Вот она, чистая, поменяй! — сунулась к нему Устя.
Мрачно глядя на жену, Василий взял рубаху. Натягивая ее на комкастое от мускулов тело, приказал Семену:
— Вставай, будя по полу елозить. Запомни, балда стоеросовая, — он подолбил пальцем в макушку Семена. — Спать лягу — глаз на
тебе открытым держать буду,усмехнулся. — Только убивать второй раз не станешь. Не-ет. Золотишко и тебе надо, так думаю, а порешишь меня — поди отыщи, я его на всяк случай перепрятал, — Василий отошел к двери.
Семен поднял голову и обмер:
Василий тянул нож из окованных медью ножен, щурился, глядя на него.
— Замри на всяк случай, — предупредил он, отводя назад руку.

Нож блеснул перед глазами Семена и на вершок вклюнулся в стену. Покачиваясь в бревне, нож терся рукояткой об ухо.
— Этак мы на солонцах разве только зверя заваливали, когда с порохом худо бывало. А то — копьем-пальмой. Поднаторели, есть надо было, — с укором выговорил Василий и посоветовал: — Отходи от страху, а то
жила главная лопнет. А урок вечерашний доделай — лучины нащепай.
Он вышел. Семен раскачал нож, выдернул из стены. Обметанными тенью глазами Устя встретилась с робким взглядом Семена, и он опустил прохватанную сединой голову.

С этого дня стала Устя сторониться Семена. Виновато заговаривал при случае — отмалчивалась. Мучился Семен, но виду не подавал. Еще жаднее налег на работу, и с каждой новой щепотью золота прибавлялось охоты добавить к паю еще несколько. Василий не вспоминал о ноже, но стал еще суровее, чем прежде: давил в Семене и малые попытки стать прежним. Постепенно перекочевал из тайги в зимовье топор, за ним ружье. Понял Василий, что совсем обессилел Семен, душой обессилел. Так лосось-рыба, идущая на икромет, бьется из последних сил на шиверах и перекатах, а выметав икру, пустая и вялая, покорно скатывается вниз по течению.
Тихая подкралась осень. Обмережила желтью березовые листья, затрубила по увалам изюбрями, смахнула с лиственниц тощий ворс и напустила в тайгу сквозных просветеней. Василий с Семеном
сидели на отвалах породы, курили. Шурф старика давно выработали, рядом пробили еще несколько, но достать круто падающую в недра жилу стало не под силу. Заливало водой, не помогала и крепь — оползал грунт. По утрам от первых оснежей с морозцем хрупали под ногами корочки палых листьев, отгорланили в небе последние гусиные косяки. Подступала зима.
— Вдвоем не взять больше! — Василий отщелкнул окурок. — В Витим надо живой ногой обернуться, людишек поднанять. Артелью будет куда сподручнее.
— Артелью? — Семен покрутил головой. — А как же расшивы твои, дело в Иркутске-городе как же? Ведь золотишко придется делить на артель, на
всех.
— Ха!.. Я хозяин, я и плачу. А плачу, как плачу —
скупо, — Василий сковырнул с ичига ком грязи. — Дело тут можно заварить нешуточное, прииск открыть. На это дело мы с тобой золотишка добыли, хватит. Людишек что мошки будет. Налетай — кормлю!.. Зимой, как плывуны подморозит, копаться начнем. Теперь — шабаш, — Василий поднялся. — Айда в зимовье, домозгуем. Ночь теперь длинна.
Семен встал, и они след в след зашагали вниз от участка.

— Значит, кто-то из нас за людишками да харчами для них податься должен, — налегая локтями на стол, заговорил Василий, поочередно переводя глаза с Усти на Семена. — Ее не пошлешь — баба, тебе тоже нельзя. Стало быть, мне двигать.
— А пошто мне нельзя? — бойко спросил Семен. — Не до Киева, чай, доберусь ходом.
Василий откачнулся к стене, прогудел удивленно:
Ну, дурно-ой!.. В селе тебя мигом стреножат, а то и удавку на шею накинут, кумекаешь?
— Ты это о чем? — забеспокоился Семен.
— А о том, — подмигнул Василий. — С вольной в кармане с каторги не бегут, по тайгам не хоронятся.
Семен дернулся, вскочил на ноги. Табуретка со стуком покатилась к порогу.
— Ты зачем это врешь? —
недобрый огонек забродил в глазах Семена. — Откудова взял, что я беглый?
— Не хайлай, — хмуро предостерег Василий. — Живи, старайся, чем тебе здесь не воля?
Мужики, сдурели? Свару заводите? В тайге! — сунулась было промеж них Устя, но Василий жестом осадил ее.
— Слышишь, Сенька? Верно баба
говорит: тайга вокруг, глухомань. В село пойду я. Утром и двину.
Ага, — Семен сцепил зубы. — Валяй, я тоже следом ударюсь.
— Боишься, что артель-то приведу, да не ту? Жандармскую? — Василий махнул рукой. — Брось! Тайга — государства вольная, тут свой закон и правда, отселя не выдают.
— Крутишь! — выкрикнул
Семен. — Глаза отводишь. Чужими руками отделаться замыслил, своих марать не хочешь — Богу молишься?
— Тю-ю, дурень, — снова отмахнулся
Василий.Говорю: сядь, обмозгуем, дело общее. Чего кажилишься?
— Неча мозговать! Давай мою долю — и весь сказ! — не унимался Семен. — Вольный я казак?.. Вольный!
— Матерь божья, заступница, — меленько крестилась в темном углу напуганная Устя.
— Вольный, — жамкая ручищей бороду, согласился Василий, — а все ж
дурак. Устя, давай ужин на стол. Я скоро.
Василий натянул армяк,
вышел. Устя, как и Семен, помолчала, прислушиваясь, спросила:
— Уходишь, решился? —
вышла из угла, прижала руки к груди. — А я-то думала: сломался ты... Уйдешь, а я как же?
— А-а? — бессмысленно глядя на нее, переспросил Семен.
— Со мной-то что станет?
Уйдем вместе. Ночью, как заснет.
— Бог тебя наградит, Сеня! — обрадовалась
Устя. — Бог, Сеня...
— Тихо ты! — Семен ударил кулаком по
колену. — Ужин давай, чтоб все складно было, как он наказал. Хитрый, черт. Небось под дверью стоит.

Пока Устя собирала ужин, вернулся Василий. Сдвинув в сторону миски, поставил на стол берестяной туесок, вздохнул.
— Вот, все тут, без утайки.

Он высыпал содержимое из туеска, и все трое молча уставились на грудку золота, песком и самородками блекло отсвечивающую на щербатом столе.
— Добрый
фарт, фунтов десять, — Василий ладонью отгреб ровно половину, пододвинул Семену. — Небось не в обиде? Бери и поутру мотай на все четыре. Теперь же ночь, прогонять не стану.
Блеснами заиграли глаза Семена.
— Э-эх ты сколь! — вскрикнул он и
испугался: — Многовато одному-то, отбавь. Вас двое.
— А я за двоих тебе отсыпаю, — округляя ноздри, усмехнулся Василий. — Радуй душу. Работал хорошо, половина твоя. Мы себе добудем.
Семен промолчал. Устя поймала взгляд мужа, брошенный в запечный угол, закусила палец.
— Ва-а-асенька! — охнула она, оседая на скамью.
— Цыц, баба! — полоснул ее взглядом
Василий. — Кого пожалела, металлу?.. А ты бери, Семен, бери, твое кровное.
— Тогда благодарствую, — поклонился Семен. — Спрашивал
ты: кому я должен? Должен. Чего там. Ты в аккурат догадался: беглый я. А этого добра хватит, чтоб откупиться.
— Оно и
ладненько.
Василий сел на табуретку, отчего она хрустнула всеми суставами, шумно захлебал похлебку.
— Тяжелое, да
прия-ятное, — шептал Семен, заворачивая золото в лоскут выделанной сохатинной шкуры.
Садись, ешь, — Василий ложкой тронул Семенову миску. — Али разбогател и сыт?
— Разбогател! Верное слово, — опять поклонился Семен. — Благодарствую вдругорядь.

Он упрятал тяжелый сверток под ошкур штанов, стянул ремнем и подсел к столу.
Похлебали. Устя подала на стол чугунок с
мясом. Василий облизал ложку, отложил. Ухватив пальцами горячий кусок мяса, шмякнул на стол, попросил:
— Подай-кось нож, Устя.
Устя отделилась от печки, протянула нож Семену.
— Возьми, — сказала, — передай.
Не глядя на нее, Семен нехотя взял нож и так же вяло подал через стол Василию. Устя задом отступила к печке, закусила губу.
— Может, останешься, Семен? — кромсая мясо, полюбопытствовал Василий. — А то, не ровен час, подстрелят на тропе. Балуют этим промыслом. Хозяйствовать обоя начнем, а? На равных?
— Оно бы конечно, да опять же, какой из меня
хозяин? — Семен, обжигаясь, рвал мясо зубами, ножа не просил.
— Обоя, говорю, захозяйствуем. Дело
нехитрое, — Василий мотнул бородой. — Да и погодка задурила, чуешь? С верховьев ветер, снежку бы не принес, заметет — не выйдешь.
Семен скосил глаза на дверь, прислушался к вою ветра.
— Прихватит по дороге и схоронит, — гудел Василий. — Тайга, она свое кре-епко
держит. Сам пропадешь и золотишко запропастишь, а в ем труд заложен какой,он встал, подошел к двери, распахнул.
В темном проеме, на свету, густо мельтешили снежинки.
— Господи
Иисусе! — закрестилась Устя.
Пар, вваливаясь в натопленное зимовье, расползался по полу, клубился пеной.
— Здравствуй на легком слове! — поклонился в темноту Василий. — Пришла-а долгая!
Яркими от злых слез глазами глядел Семен на белые
хлопья, и в густом, поднявшемся до колен пару казался Усте безногим. Она не крестилась больше. Опустила неживые руки, глядела безучастно.
— Надолго задурила! — с мрачным торжеством заключил Василий и, крякнув, захлопнул дверь. — Теперь и мне не выбраться. Куда в такую
беду? — заговорил он, усаживаясь за стол. — Переждать надо. Ужо отстоится погодка, а там на лыжах,перегнулся, тронул за плечо Семена. — Оставайся, говорю, не глупи, — кивнул на Устю, подмигнул: — Раз уж делимся поровну — так и быть, делимся во всем. Сказал тебе: обоя начнем хозяйствовать.
Семен покрутил головой:
— Пойду я. Сейчас и пойду. Будь что будя.
— На ночь-то глядя? — Василий хмыкнул. — Прыткий какой... А не пущу?
— Поделились ведь, чего там? — Семен развернулся к Василию. — Как же — «не пущу»? Вольный я.
— Покуда Бог один вольный, — метнул в потолок глазами Василий. — Он. Один.
— Уходи, Семен, — зажмурясь, обронила от печи Устя. — Уходи. Все одно смертынька.
Семен с испугом, Василий удивленно повернулись к Усте. Округлив глаза, она неистово глядела на них обоих. Упруго наваливался на зимовье ветер, трепал на крыше дранье, высвистывал непутевое. Семен нашарил сбоку себя тяжелую, тусклого олова кружку и, не спуская глаз с Усти, стал глотать остывший чай. Справа за его спиной тяжело дышал Василий. Глядя мимо Семена на Василия, Устя напряглась, убрала руки за спину и тут же, взвизгнув, отдернула их от раскаленной печи.
Как от выстрела, ударившего внезапно, Семен отпрянул, в испуге крутнулся к Василию и с ходу наотмашь саданул его по скуле зажатой в руке кружкой. Василий охнул, свалился на Семена и, поймав за шею, страшно давнул.
Хрястнули под пальцами связки, затрепыхался Семен. Василий оттолкнул его, сжал руками разрубленную скулу.
Роняя изо рта на рубаху розовые хлопья, Семен пятился к двери. Запнувшись об ушат, он опрокинул его и, боднув головой косяк, рухнул
рыбиной, выгнувшись у порожка.
Устя кошкой прыгнула на нары, вжалась в угол. Изуродовав ногтями щеки, замерла с открытым ртом в безголосье. Василий раскачивался над столом, скорготал зубами.
— Очухайся мне, — сипел он, — колодину к ноге приверчу, с ней в шурфе
и подохнешь,ощупью пробрался к нарам, свалился на них, прохрипел: — Дай тряпку, Устя, морду замотать...
Устя подождала, потом спрыгнула на пол, огляделась. Василий лежал ничком, не шевелился. Тогда она шмыгнула к порогу.
Алой клюквой цвела холщовая рубаха Семена. Глядя на нее, Устя нахмурила брови, потом улыбнулась виновато, упала на колени и захватала
ягодины, собирая их в горсть. Вдруг, счастливо хихикнув, она растопырила перепачканные пальцы, лизнула их, похвастала кому-то:
— Спела-то кака!
Вспрыгнула на ноги, сгребла в обе руки по пучку нащепанной Семеном лучины, подпалила их в печи. Хищно подмигивали со стола рассыпанные самородки. Устя показала им язык, выскользнула за дверь. Там привстала на носки, сунула огонь под крышу, приперла дверь колом, отбежала.
Зверем, пойманным в сети, метался в прибрежных тальниках ветер, раскачивал гудящие ели, сеял с речки водяной мерзлой пылью. Скоро ближние к зимовью лесины выхватило из темноты пламя. Оно длинно полоскалось из-под крыши, ревело. Где-то в черном урочище тревожно заухал на зарево филин, а у зимовья, выстелив по ветру космы, приплясывала, увертываясь от искр, хохочущая Устя...

***

Старые охотники-эвенки сказывали, что много лет зимой и летом случалось видеть им по угрюмому ключу мелькающую в зарослях кедрового лапника косматую ведьму. Как выживала она — Бог знает.
На геологическом планшете ключ назывался Ведьминым. Я перебрел его в самом верховье и шел вниз левым каменистым берегом, пугая жирующих в уловах радужноперых хариусов. У развалин старого зимовья, от которого остались лишь нижние венцы сруба, укутанные, как в одеяла, рыжевато-перстистым мхом с россыпью кровавых бусин клюквы, наткнулся на отбеленный временем заявочный столб. По вырубу, сделанному топором, хорошо сохранилась надпись, вырезанная ножом: «Устя 1860».