«Вергилий, веди нас...»

* * *

Кто бы я был, видя город насквозь?
Провинциальная в воздухе сырость;
детская спесь, пролетарская злость —
всё покачнулось, смешалось, сместилось…
Злая, худая, в дырявый рукав
лезет погреться разутая ветка.
Я изучаю ветвистый устав,
крапчатый перечень жуткого века.
Что я беру у наставших времен?
Список судов, каталог прибамбасов,
сборник шумов, набежавших имен,
трах Тинто Брасса,
                           бум-бум контрабаса,
всё, что становится явью и тьмой
и возвращается через мгновенье
первой волной и последней волной
сопротивления как просветленья
меж притяженья тяжёлых домов,
лёгких витрин неживых магазинов,
будешь со мной — если будешь со мной.

Всё переделаю и отодвину,
как эти ветки, их тени, узор,
ставший пустым в аллегории лета,
чья панорама легка на обзор,
но не дает «на сегодня» билета.

* * *

…хотя бы и в тайгу.
Но я охрипну в ней,
сзывая петь в кругу
муз родины моей.

Как тучи комаров,
они летят на глас,
но только что им кровь,
забывшаяся в нас?

Под перебор такой
легко с ума сойти
в открытой мастерской,
разрушенной почти.

Унылый сонный гул

развинчен и раздут,
покуда по снегу
лыжни не проведут.

Кусали, а не жгли,

не пили кровь с руки
кривые бражницы,
пустые мотыльки…

* * *

Моя задача усложнилась. Но
я понял только, что у слова «небо»
достаточно пристрастий, а у слова
«бессмертие» нет жизни ни одной.

Я мелочь выгребаю из кармана

торжественно. Я хорошо пою
без примененья лиры, без обмана.
Но в пенье недостаточно огня,
и есть любовь отдельно от меня.

Отдельный дом с его льняным теплом,

куда меня с моим теплом не звали,
да было бы невпроворот печали,
чтоб раствориться в небе выпускном.

Ни боги на трапезу, ни богини на ложе
тебя не возьмут,
уверяет Вергилий, но очень хотелось
любить в наготе их — и землю, и женщин, и души.
Зачем это людям, зачем — притворяться немыми
и песню в бутылке хранить с этикеткою «очень опасно»?

Вергилий, я пленник, но можешь не верить. О море

я думаю, как о любимой, которую бык увлекает.
(Мы все европейцы, с закатом на влажной подкладке).
Куда ты плывёшь? Эти волны тебя не желают.
Останься, ведь море со мною остаться не может.

Сколь многие вещи лишаются веса, сколь часто

и души лишаются тела, но всё же из света
моя за твоей улететь не способна, а после
тем более, видишь ли, смерть обучает забвенью.

Поэтому, выйдя на берег, я брошу бутылку,

поэтому ты на песке забываешь заколку.
Вергилий, веди нас. Я тоже, куда нам, не знаю,
слова повторяю, а думаю, что заклинанье.

* * *

Команда под названием «Зубило»
об обороне начисто забыла,
команда «Шайба» сто голов забила
и просто потеряла интерес.
Так ты в прицел идешь среди прохожих
простых и скромных, на тебя похожих,
идешь на бис с улыбкой чернокожих,
мучитель депрессивных поэтесс.

Белеют зубы, но бледнеет разум,
выкладывай уж сразу правду разом,
и женщину не распаляй оргазмом,
которой жизнь по сути прожита.
Ни ты, никто не виноваты в этом,
не мучь себя вопросом без ответа,
а лучше удовольствуйся просветом
или займи свободные места

меж публики, которая виновна
лишь в том, что кровехладно-хладнокровна,
но с интересом взглянет, безусловно,
на ужас отступленья твоего.
Увидит в нём поля, леса, равнины,
родные лица и чужие спины,
роддом, всю жизнь, больничные перины,
а дальше (В. Шекспир),
а дальше — ничего.

* * *

                                    Янышеву

Евтерпе невтерпёж. На пиво хватит.
Зима бывает кстати и некстати,
она стоит в дверях,
                           как воспитатель.

У кстати наступающей зимы
свои овраги и свои холмы.
Мы это тоже поняли с тобою
челом возвышенным,
                           больною головою.

Конечно, если мы — взаправду мы,
а не стена с налётом желтизны,
снега, летящие с обратной стороны
луны и солнца, взятого взаймы,
и холод, заходящий со спины.

Я ничему уже не верю, друг —
флейтисткам ласковым
                           и столько же стервозным,
сугробам, вырастающим вокруг,
делам и поворотам звёздным.

Давай-ка выйдем,
прыти нужен воздух.
Быть между быта:
никогда не поздно —
быть между прозы.

Город несъедобных пирожков
я назначил жертвою стихов;
тяжесть, ржавость, выжженость его —
сон его, как худший сын его.
Потому что мне тут места нет
и иллюзий нет на сей предмет.

Где-то продают еще портвейн,
чайки спят по берегам реки.
И деревья голубых кровей
вслед тебе кивают, остряки.
Ты его обжил и пережил…
Хоронил, шатался меж могил.

Ты и сам лежишь в его земле,
догадайся, где и почему.
Рюмки бил, и белены белей
сочинял в пандан стихи ему.
Ну а он глядел через плечо
и прочёл, уверен, что прочёл.