«Все, что было родиной, стало небом…»

* * *

Стало слово бледным и бессильным,

истрепалось, плача и греша...

По дворам, по переулкам пыльным

с кем скиталась ты, моя душа?

С кем ты хлеб отравленный делила,

с кем вино прокисшее пила

и кого от смерти исцелила

плоть твоя и белых два крыла?

Ангел светлый, нищенка и скряга,

что ты копишь жизнь на черный день?

Все сгорит — и мысли, и бумага,

расцветет персидская сирень.

И она твоей душе сожженной

дверь откроет в самый лучший сад,

где горит огонь, преображенный

в несказанный свет и аромат.

Чернильница

«Что мы в этой жизни видели

и на что ее истратили?» —

вопрошают небожители

и простые обыватели.

Между франками и галлами,

между англами и саксами

парусами бредят алыми

белые страницы с кляксами.

Отдыхает мыло в мыльнице

от немыслимого бремени,

нет уже чернил в чернильнице,

чтоб писать о нашем времени.

Все сюжеты перепутаны,

тайны мира перепрятаны,

кончен год с его минутами,

снами, памятными датами.

И сосулькам плакать хочется:

время выдалось суровое...

Только эта жизнь закончится

и настанет время новое.

Есть такое подозрение:

мы не будем там унылыми,

обретя иное зрение

и чернильницу с чернилами.

Восьмистишия

1.

Надо жить печально, легко и странно

и не ждать, что вечер придет, как тать,

по ночам читать Оливье Клемана —

и совсем Улицкую не читать.

Небеса в наряде из белых перьев

будут утром чудо как хороши,

и простая притча о двух деревьях

тихо тронет струны твоей души…

2.

В небе слышно пение херувимов —

это знак пылания их сердец,

и ему внимает Борис Екимов —

незаметный гений, поэт, мудрец.

Все, что было родиной, стало небом —

и ведет Екимов об этом речь,

по степи идет он за теплым хлебом,

чтобы крошки жизни для нас сберечь.

3.

Тихий свет почил на сережках вербы,

на стволах берез, на ветвях ольхи.

В небесах звучит литургия верных —

и огонь любви попалил грехи

всех живых, кого помянули ныне,

всех, обретших знание и покой,

и Сережа Фудель в людской пустыне

к стенам вечной Церкви приник щекой.

4.

На щеках у зэков замерзли слезы —

да, попали узники прямо в ад,

и мадонны северные — березы

с материнской болью на них глядят.

И, смирившись с долей своей сиротской,

положив под голову облака,

спят поэт и мученик Заболоцкий

и святитель Крымский, хирург Лука.

5.

В День святых, в Отечестве просиявших,

треснул свод небес, началась война.

В русской спят земле миллионы павших,

но Господь-то знает их имена...

Мой отец до Праги из Сталинграда,

как огонь, по Курской прошел дуге,

и остался пепел земного ада

на его обугленном сапоге.

6.

Сколько русских мучениц-мироносиц

возвратили Родине стон ее!

Но когда Георгий Победоносец

в День Победы в змея вонзил копье,

то вознес над миром Христово имя

весь простой народ городов и сел

и в небесном граде Ерусалиме

благодатный русский огонь сошел.

* * *

Стало время грустной повестью,

обрело второе имя...

Человек с сожженной совестью

бродит в Иерусалиме

мимо храма Воскресения,

мимо памятного сада

без надежды на спасение

из прижизненного ада.

Жизнь на удочку не ловится

у наследника Адама —

он возьмет да остановится

у стены Второго Храма.

Лбом о камень мертвый стукнется —

задрожит листвой осина...

Как судьба его аукнется

в судьбах дочери и сына?

Он потом пройдет, как водится,

сквозь волну сухого жара

от гробницы Богородицы

до восточного базара.