Вы здесь

За синей горой

Повесть
Файл: Иконка пакета 05_kirilin_gora.zip (134.53 КБ)
В № 1 за 2001 год была опубликована повесть Анатолия Кирилина «Через игрока». Судьба русской интеллигенции конца XX века не оставила равнодушным читателя. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию новую повесть автора, где он рассказывает о дальнейшей судьбе журналиста Найденова и русской интеллигенции в наши дни.



Анатолий КИРИЛИН

ЗА СИНЕЙ ГОРОЙ
Повесть


1

В Америку Найденов не поехал. Даже в Москве не побывал, чтобы выяснить — не розыгрыш ли та лотерея, по которой он выиграл американскую визу и грин-карту. Письмо, уведомляющее об этом, он не выбрасывает. Изредка перечитывает и думает: а вот бы... Иванов не пустил. То есть поначалу вроде бы обрадовался: поедем вместе, у меня там и счета в банках и работы невпроворот. А ночью горько плакал. И тогда Найденов понял, что для друга, выросшего в детдоме, всего-то родины и осталось — он, нищий журналист, незаконно проживающий в чужой общежитской комнате. В ивановской. Впрочем, тот дома бывает редко и помалу, сейчас опять в Штатах, и снова на полгода, не меньше. Перед отъездом взял саксофон и притащил Найденова на рыночную площадь, где когда-то зарабатывал на хлеб. Один из лучших саксофонистов мира, может быть, лучший, солнечные зайчики от инструмента, мелодия Гершвина, заплеванный асфальт и унылые граждане. Кто-то поискал глазами, куда положить деньги, потом присмотрелся к дорогому костюму, туфлям из натуральной кожи за полторы сотни долларов и в недоумении отошел.
— Ну и что? — со злостью спросил Найденов.
— Бесплатно поиграл для возлюбленных сограждан.
— Иностранец хренов! Мешок с деньгами! Здесь место нормального русского музыканта, ты им был когда-то.
— И тебе очень жаль, что перестал быть.
— Это теперь чужая поляна, не лезь, — он, помолчав, усмехнулся. — Есть такая повесть, вряд ли ты читал, там один вельможный тип переодевался в нищего и ходил в народ...
— «Принц и нищий», — буркнул Иванов.
Накануне он выложил на стол пакет документов.
— Расписывайся.
— И ты уверен, что мне это надо? — спросил Найденов, прочитав бумаги — устав информационного агентства, договор, реквизиты банковского счета...
— Уверен, — ответствовал тот без тени сомнения. — Это твое, и лучше тебя тут никто не справится.
— Нет, ты точно американец, с четкой установкой на успех. Или удачу? Что там у вас в большей цене?
— Там у нас, — подчеркнул Иванов, — конечно же — успех, удача — производное.
Найденов посмотрел на пачку бумаг и невесело усмехнулся: вот и отступные за Америку.
— Только ты не думай, что это некая компенсация, — в который раз отгадывает его мысли Иванов. — Надо же тебе чем-то заниматься, — он задумался ненадолго и продолжил: — Знаешь, почему хорошо иметь много денег? Они уже как бы не нужны, существуют отдельно, сами по себе. А ты работаешь и не заботишься ни о чем.
— Я-то неразумный полагал, что у денег вполне определенное назначение: купить еду, одежду, заплатить за койку.
— То-то и оно! И ты думаешь об этом изо дня в день, с утра и до вечера. Дело тут не столько в деньгах, сколько в их количестве. Ладно! — оборвал он себя. — Попробуй, там видно будет... А в распрекрасную страну Америку я тебя увезу в любое время, только свистни.
Я! Тебя! Увезу! — мысленно передразнил его Найденов. — Будто чемодан какой! — Он едва не сказал Иванову, что тот вырос в порядочного жлоба. Сдержался. Да и неправда это. Если говорить о деньгах — его талант, очевидно, трудно измерить ими. Изменился он сильно, это так, возмужал, подбородок утратил детскую округлость, из глаз исчезла вечная угрюмость. Разглядеть в высоком, темноволосом, желтоглазом красавце мальчишку-детдомовца с космами до плеч теперь невозможно.
— У тебя девушка есть?
Спросил и вспомнил: несколько лет назад задавал Иванову тот же вопрос. Что он тогда ответил? Что-то про посетительниц ресторана, где он играл? Выпьют, загрустят — и вешаются на музыкантов, больше пристать не к кому...
— Где? — в свою очередь спросил Иванов.
— Там или здесь, откуда я знаю?
— Ни там, ни здесь. В Москве. В самолете познакомились.
— Жениться будешь?
— Нет. Я
как ты.
— Как я
не надо.
— Ей семнадцать лет.
— Боже мой!

***

В аэропорту обнялись.
— Эй, красавцы! Поберегись!

Едва не врезавшись в них, носильщик прокатил тележку с коробками.
— А то! — горделиво улыбнулся Иванов и отдалил Найденова на вытянутые руки. — Высокий, седой, обветренный, подтянутый... От тебя степями пахнет.
— Лучше бы горами... Приезжай поскорей, в горы поедем, сколько уж собирались.
— Может, для начала в депутатский зал? Время еще есть. Кофе, коньячок…
— И что тебе покоя не дают эти цацки — коньячок, депутатский зал?
— Хорошо, возьмем водки и треснем в елочках, устроит?
— В другой раз. Отец учил: в дорогу не пей.
— Ты его хорошо помнишь, отца?
— Очень хорошо.
— Вот видишь.
Что он хотел этим сказать?
— Теперь у тебя все есть, — продолжил Иванов, — чтобы иметь возможность плюнуть в бесстыжие шары, кому бы они ни принадлежали. И так будет всегда. За это я ручаюсь.
— Всегда, — задумчиво повторил Найденов.
— И впредь никаких ночлежек, подвалов, бомжатников. Домик в деревне — разве что в старости, дай Бог как можно дольше ее не знать.
— Может, домик в Майами? — нашелся Найденов, увидев, как дрогнул у Иванова подбородок.
— Запросто!
И отправился к накопителю.

***

Все есть, — сказал Иванов. Все — это большой кабинет, снятый Ивановым под офис в пяти минутах ходьбы от общежития, именуемого в народе «Богемой», телефон, компьютер, факс-модем, счет в банке. Можно год ничего не делать и жить припеваючи. Для Найденова, в прошлом вольного журналиста, а в последнее время и до сего дня безработного и бомжа, — чересчур много. Так он сам считает. Но раз уж есть... Он дает себе слово не тратить ивановские деньги, зарабатывать самому. Смысл работы в следующем: его информационное агентство, то есть он сам, собирает новости, объединяет их в сводку и рассылает по газетам, радио, телекомпаниям. Дело знакомое, только раньше он сам себе определял нагрузки, а теперь
хочешь или не хочешь — сводку гони каждый день, пресса прожорлива.
Иной раз сядет, оглядит пространство вокруг себя — будто не он, не с ним все это происходит. Еще вчера
бесконечные тротуары, на которых убиты бесконечные дни. Где еще коротать время бездомному в непогоду? Еще вчера сырой подвал, провонявшая одежда, один раз в сутки стакан чая с куском хлеба...
Открывает томик Константина Леонтьева, русского философа, постриженного в монахи. С этой книгой Найденов не расстается, ее первой из своего имущества принес он на обжитие кабинета. «Дайте право людям везде продавать или отдавать себя в вечный пожизненный наем из-за спокойствия, пропитания, за долги и т.п., и вы увидите, сколько и в наше время нашлось бы «крепостных рабов или полурабов по воле».
Найденов хотел прожить, довольствуясь самым малым, — не дали! Не нужен он и такой, не занятый, не нанятый, пусть и не по своей воле, — свободный. И потому — милиция, бомжатник, продажа его в работники на частный склад... Как спасение выступал впереди всего мудрый философ-монах. «И вольно же было сухим умам мировую тоску, тоску безграничную ненасытной и широкой души сводить на мелкое гражданское недовольство современностью».
Восторг непонимания — так Найденов характеризовал свой душевный отклик на эти слова. Вернее будет — недопонимания: он догадывается о чем речь, но специально сдерживает разум. Так лучше! Так слаще! Так больнее.
Философ знал путь для себя и мучительно искал его для родины! Поистине святой: как будто — мудрец! — он не понимал, что это невозможно — «обособить Россию в духовной, умственной и бытовой жизни, «подморозить» державу...»
Как мог он, Найденов, филолог и журналист, спустя столетие получить право быть необразованным, недальновидным, неверующим?
Он поставил книгу на прежнее место — небольшую книжную полку, где покоились полтора десятка толстых журналов, выходивших в Москве и Ленинграде. Там напечатаны очерки Найденова, в которых он выступал против строительства Кедрограда в сказочном таежном урочище, против гидроэлектростанции на равнинной реке, против возведения химического комбината в хлеборобном районе. Вроде и не так давно это было... Город не достроили, но кедры и без того повырубили, водохранилищем смыли несколько десятков деревень, обезрыбили пол-Сибири, а электричества от новой ГЭС едва хватает на маленький поселок. Химический гигант преспокойненько дымит посреди бескрайних полей...
Да живы ли сами журналы? Уж наверняка не все. И этим здесь последнее пристанище, — думает Найденов, взглядом перебирая корешки. — Больше уж никуда за собой не потащу.

***

Дни пролетали незаметно, складываясь в такие же скоротечные недели и месяцы. Агентство процветало, Найденов уже нанял помощника, купил второй компьютер. И не переставал удивляться: как мог вчерашний детдомовский мальчишка, толком не закончивший среднюю школу, все просчитать? Скорее всего, Иванов рассудил так: лучше дать работу, чем деньги. Знает ли он старую притчу про рыбу и удочку? Может, и знает. Книг у Любаши, их бывшей соседки по общежитию, перечитал он много. Странным образом связала судьба администратора филармонии и молодого музыканта. У Любаши был любовник, музыкальный критик из Москвы Фридман, приезжавший раз в году на джазовые фестивали. Удивительно, двух-трех дней хватало ей, чтобы быть счастливой целый год. Фридман приезжал в далекий сибирский город не только из-за Любаши, его интересовал Иванов.
— Господи! — едва не плакал он от восторга, когда выпивал с музыкантами после концертов. — В такой дыре! Такое чудо!
Любаша говорила, что Фридман хочет увезти Иванова за границу. У него не получилось, умер. Однако перед смертью успел рассказать коллегам про талантливого саксофониста из Сибири. Иванова отыскали на рыночной площади — и покатил он по странам и континентам.

***

В одной из центральных газет, которые читает он теперь регулярно, Найденов обнаружил крохотную заметку, набранную петитом. В ней говорилось, что на берегу Калифорнийского залива найдено тело известного исследователя старины, научного сотрудника тотемского краеведческого музея Юрия Волкова. Новость потрясла Найденова. Кому помешал скромный музейный служащий из маленького сумрачного городка на Вологодчине? Как он оказался в Америке? Они познакомились лет десять назад, когда Найденов имел возможность разъезжать по стране — куда хотел. В тот раз он захотел в Тотьму... Что касается известности, Волкова знают специалисты по его статьям о русском Севере.

***

Тотьма, восьмидесятые... В столице объявили перестройку и гласность, к сему присовокупили борьбу с пьянством... Хвост огромной и неубывающей очереди за водкой, отпускаемой лишь в одном месте городка, вылез на площадь перед райкомом партии. Милиционеры, которым назначено следить за порядком в очереди, то и дело заворачивают хвост, прячут за домами, но он вскоре распрямляется и опять попадает на глаза начальству.
Лида, корреспондент местной газеты, подводит к Найденову, занявшему место в хвосте, офицера, очевидно, старшего в патруле.
— Гостей у нас обслуживают вне очереди.
Козырнув, тот пригласил к окошку, больше напоминавшему бойницу. Никто из стометровой очереди не стал роптать.
Расположились в тихой и прохладной комнате на втором этаже редакции, занимающей двухэтажный бревенчатый дом. В этом помещении, по словам Лиды, обычно работает «свежая голова». Сегодня газета не выходит, здесь пусто. Лида отказывается от водки, и он просит позвать хоть кого-нибудь из мужского населения редакции:
— Может, редактора?
Она смотрит на него с недоверием и испугом, тут же придвигает свой стакан.
— Чуть-чуть.
К Лиде его адресовали вологодские газетчики, сказав, что она из тотемских журналистов самая толковая. Светловолосая, круглолицая — красавицей не назовешь, зато глаза... Будто специально затеяны у нее на лице мягкие и вяловатые линии — нос, подбородок, рот, — чтобы не отвлекать от огромных ярко-васильковых глаз, постоянно наполненных какой-то таинственной грустью. Боже мой! Очи! — воскликнул про себя Найденов, как только увидел ее.
Пригубили едва, начать разговор толком не успели — Лиду позвали. Найденов огляделся. Портрет Карла Маркса на стене, подшивки газет, разложенные по столам — «Правда», «Известия», «Труд». Подошел к окну и увидел все ту же, змеей движущуюся очередь. Другие улицы безлюдны, впечатление — будто все свободное население Тотьмы здесь. Лида вернулась через несколько минут в сопровождении худого лысоватого мужчины. Он, поджав сухие губы, остался в дверях, а Лида спешно принялась укладывать в пакет снедь и выпивку.
— Пойдем, — произнесла еле слышно.
Язвенник, — подумал Найденов, приблизившись к дверям, где замер в выжидающей позе человек с серым лицом, на котором застыло выражение нескончаемой муки. Найденов сделал движение, чтобы протянуть руку незнакомцу, представиться, но Лида ухватила его за рукав и повлекла вниз. За спиной вызывающе громко запирали дверь. Оглянувшись, Найденов увидел, как худощавый навешивает на дверь замок.
— Редактор, — сам себе пояснил Найденов. — Может, тебе вернуться, попадет?
— Пошел он!..
До сих пор казалось: Лиду ничто не может вывести из себя.
Душно. Солнце палит вовсю, однако не может справиться с влагой, напитавшей здешнюю землю до пресыщения. Кругом зацветшие лужи, вонь. Городок — типичный райцентр, коих Найденов повидал на своем веку десятки. Отличает его от других
сибирских, к примеру множество храмов, пребывающих в запустении и разрухе, но даже в таком виде сохранивших независимость и величие.
Редкие прохожие смотрят угрюмо, опасливо, и Найденов, проживший здесь к этому времени вечер, ночь и еще полдня, делает вывод: у всех тотьмичей в глазах одно и то же. Разве что у милицейского офицера, стерегущего водочную очередь, — другое. То-тьма, — говорит себе Найденов. Думал, что эта версия — откуда пошло название города — самая подходящая.
Вечером Найденов в гостях у Лиды. Обыкновенный бревенчатый дом-пятистенок, где все устроено по-деревенски — холодные сени, печь, плетеные вручную половички... Отличие — множество книг на самодельных полках да пишущая машинка среди вороха бумаг на столе. Молодой сотрудник газеты, присоединившийся к ним по дороге, уже побывал в очереди, отпил из своей бутылки толику. На столе соседствуют две початые поллитровки. Лида отрекомендовала корреспондента как надежду местной журналистики, а он шепчет, поглядывая на хозяйку, занятую столом:
— Она беременна от редактора.
— Зачем мне это знать? — морщится Найденов, теряя интерес к «надежде».
Однако слово сказано, и он по-новому видит муку в огромных лидиных глазах, скучную лысину редактора, с еще большей силой ощущает гнет небывалой тоски.
С водкой расправляются чересчур быстро, потом идут в ресторан, заполненный, к удивлению Найденова, до отказа. Лида не хотела идти с ними, но все-таки пошла. И правильно сделала. Ей пришлось отбивать Найденова у милиционеров, пытавшихся затащить его в автозак. Отбила, но не успокоилась на том, повела стражей порядка осматривать ближайшие кусты и канавы, где устроился на отдых народ, отстоявший свое в очереди.
— Этих забирайте! — командует она.
Милиционеры безропотно повинуются, мешками укладывают гуляк в фургон и, отъехав недалеко, выгружают за ненадобностью. Что с них взять?
Молодой журналист исчез не попрощавшись.
Найденов просыпается в своем чересчур просторном гостиничном номере. Посреди комнаты огромный чугунный унитаз без сливного бачка, рядом ведро с водой. Зачем я здесь? — спрашивает себя, разглядывая заоконное пространство через сетку дождя. Мечтал попасть на родину поэта Николая Рубцова. Осталось чуть-чуть, каких-нибудь полсотни километров...
С утра идут в краеведческий музей. Научный сотрудник немного старше Найденова, которому тогда доходил тридцать третий год. Они чем-то похожи друг на друга, об этом сказала Лида некоторое время спустя. Хранитель старины назвал себя:
Юрий Волков.

***

Помнится, тогда вяло шевельнулось в голове: у матери была такая же фамилия. И родом она откуда-то из этих мест... Не стал расспрашивать. Нынче то собственное нелюбопытство кажется ему ненормальным. Но вспомнить — заморозила его беспросветная тоска, заполнившая город, людей, Лидины огромные глаза... А теперь уж не спросишь, не у кого. Обнаружен труп... На берегу Калифорнийского залива...
Крепкие ребята, — оценивает Найденов вошедших. Сам бывший боксер, он понимает, что эта пара немало времени проводит в спортзалах. Оба одеты одинаково — белые сорочки с короткими рукавами, черные брюки.
— Пожарная сигнализация исправна? — спрашивает один, глядя в потолок.
— Предписание, — бросает со своего места Найденов.
— Какое?
— На проверку сигнализации.
— А-а! — ухмыляется, не сводя взгляда с потолка. — Это так, шутка. Мы вообще-то пришли предложить сотрудничество.
— Мы — это кто?
— Рекламно-информационное агентство «Свободное слово».
— Угу, — кивает Найденов, знающий, что это агентство — монополист в издательско-полиграфическом деле — имеет несколько магазинов, разветвленную сеть распространения подписной и прочей печатной продукции, какое-то производство, подмяло под себя половину газет области, готово съесть остальные. — О каком это, интересно, сотрудничестве идет речь? Зачем мы вам?
— Неправильная постановка вопроса, — в разговор вступает второй, стоявший до того на полтора шага за напарником, а теперь выступивший вперед. У него голос мягче, а глаза злее, хотя и у первого они не отличаются добротой. — Вы нам действительно незачем, это мы вам нужны.
— Вот оно что! — усмехается Найденов. — По-моему, нынче это называется — крыша. Не ошибаюсь? Кстати, с кем имею честь?
— Служба безопасности агентства.
— Мать честная! — неискренне удивляется хозяин кабинета. — От кого же вы их защищаете?
— Служба экономической безопасности, — с некоторым торжеством в голосе уточняет первый. Видно, как у него под рубашкой вздуваются мышцы.
— Вы же умные люди, — морщится его напарник. — Пройдет совсем немного времени, и ни одна газета, ни один радио— и телеканал не будет брать вашу информацию, это ясно, как Божий день.
Давно Найденов не слышал этого оборота. Внимательнее приглядывается к человеку со злыми глазами — есть в нем что-то от хорошей школы.
— Спокойненько вольетесь в компанию, — продолжает тот,
получите свой кабинет, оргтехнику — и делайте то же самое. Деньги обещаем нормальные, головной боли меньше.
Найденов поднимается со своего места.
— Не договорились.
— А мы не договариваться пришли, изложили и предложили. Уж вы тут, — он кивает в дальний угол, где припал к столу найденовский помощник, — сами договаривайтесь, — делает вид, будто разворачивается к двери. — Да, чуть не забыл. Через пару дней вам принесут предарбитражное уведомление. Будете отвечать в суде за распространение сведений, порочащих деловую репутацию фирмы. Про макароны помните?
Еще бы Найденов не помнил! Неглупые люди с макаронной фабрики придумали схему, по которой покупатели — крупные оптовики, торговцы помельче, предприятия питания и просто граждане — платили бы деньги вперед за продукцию, якобы по льготной цене. Для граждан льготная норма отпуска была названа такой, что эти макароны семьей из пяти человек не съесть за три года. Найденов написал об этом, а еще — что от этой затеи в выигрыше по-настоящему остается только производитель макарон, который получает деньги сразу и много, имея возможность пустить их в оборот и получить дополнительную прибыль. Там еще были некоторые хитрости, благодаря коим Найденов сделал вывод: афера чистой воды.
— А макаронщиков вы защищаете по совместительству?
— Все-то вам расскажи! — усмешка не делает глаза добрее. — Есть у фирмы и там свой интерес. Готовьтесь. Иск будет предъявлен на сто тысяч долларов.
— Тьфу, дьявол! — ругнулся Найденов вслед службе безопасности. — Считать уж по-русски разучились. Сколько это, Жень? — обратился к помощнику и, получив ответ, воскликнул: — Ого! Уважа-ают! — посидел, подумал. — А ведь они и вправду — если пойдет так дальше — сожрут всех. И нами не подавятся. Ну, это, впрочем... Поглядим. Ты вот что, вытащи все по макаронам, надо заново сесть посчитать. Я им такую экспертизу устрою! Комбинаторы!.. И на эту лавочку, — он кивнул в сторону ушедших, — тоже покопай. Что-то там есть, чует мое сердце.
Женя, круглолицый, по-юношески румяный, — увалень. Плоть его ни в коей мере не переработана в мышцы — мягкие руки с пальцами-подушечками, мягкий, подрагивающий при ходьбе животик, округлые плечи. Волосы растут строго перпендикулярно — на висках ли, на темени, на затылке. Голова — этакий колючий шарик, и весь он из шариков и кругляшков. Ему недавно исполнилось восемнадцать, а то, что принято считать образованием, он закончил в девятом классе. К Найденову пришел по объявлению и, предложив свои услуги по сбору и обработке информации, весьма рассмешил того.
— У меня конкурс, — на всякий случай сказал молодому человеку. Что-то удержало отправить его немедля.
— Зачем? — пожал тот плечами.
Через день он заблокировал вход в компьютерный архив от нежелательных посетителей, упростил программу «редактор», ускорил прием-передачу по модемной связи. Через два
набрал материал на целую сводку и нахально заявил:
— Я предпочитаю тассовский стиль — сдержанность, четкость, выверенность.
Через неделю составил такой список информационных источников — газетным корифеям годы собирать.
Найденов внимательно разглядывал чудо земное, состоящее из кругляшков, и глазам своим не верил. Господи! И это — неуч, едва достигший совершеннолетия!
— Читал?
Он положил перед Женей газету с историей про испанского школьника, взломавшего банковскую компьютерную защиту и похитившего несколько миллионов долларов. Тот едва глянул на страницу и пожал плечами — любимый жест.
— Дел-то!
— И ты мог бы?..
Он смотрел в круглые светло-серые глаза и читал в них ответ: могу...
Освежив в памяти первые дни их совместной работы, Найденов дополняет задание:
Вытаскивай все, что сможешь. Любыми путями. Не нравится мне, когда пугают.

***

Волков отнесся к появлению Найденова с безразличием. Впрочем, в его усталом взгляде угадывалась-таки личная досада: еще один! Было очевидно: не Лида — не стал бы он разговаривать с очередным бесполезным визитером.
Начал монотонно, как уставший лектор, который заучил свой доклад раз и навсегда:
— В конце
XIX века на 3925 жителей Тотьмы было 18 церквей, 19-я строилась. Тотемские храмы представляли собой собственную архитектурную школу. И все это происходило на фоне экономического упадка русского севера. Строительство храмов финансировалось от избытка капиталов купцов, зарабатывавших деньги в Америке. Вот как было! — Волков несколько оживился и тут же погрустнел. — Розовые холмы детства! Разрушенные храмы... Во Входо-Иерусалимской церкви винзавод. Сначала делали клюквенное вино для начальства, тотьмичи редко его видели. Когда всю клюкву повыдрали, стали выпускать «грешный вермут» — так сказал поэт Рубцов. В Троицкой церкви мастерские речного порта. В Успенской фильмотека кинопроката. В Рождественской склад стройматериалов... В 1976 году директор леспромхоза Макаров сломал на кирпич Успенскую церковь Спасо-Суморина монастыря. Архитектор района Оссовский сказал: если есть в городе 10 памятников одной эпохи, 9 надо уничтожить. Его поддержала заведующая отделом культуры Баяндина, ранее работавшая начальником вытрезвителя.
Волков замолчал и совершенно сник. Лида взяла у него со стола толстую пачку бумаг, положила перед Найденовым.
— Вот переписка.
Здесь были копии писем в Центральный комитет партии, в Верховный совет, в газеты, журналы... Между прочих бумаг попадались послания на английском, с адресами из Америки. Найденов понимал бесполезность волковскикх усилий и смотрел на музейного работника как на мученика. Мученик и есть. Святой, юродивый — для сострадальцев, для большинства — сумасшедший.
— История открытия русской Америки испещрена именами тотьмичей, — сказал тот, провожая гостей. — Знаменитый форт Росс был основан жителем Тотьмы Иваном Кусковым. Ныне это исторический заповедник Соединенных Штатов.
— Будешь писать? — спросила Лида, когда они вышли из музея.
— Не знаю, — покачал головой Найденов. — Большего мне не сделать, а повторять... Понимаешь, не могу я всем этим заболеть так, как он.
— И попробовать не хочется? — она подняла свои огромные глаза, в которых не было укора, все та же печаль. — Ты из Сибири, а тотемские купцы шли вашими путями. Если с другой стороны нажать, надавить, может, и сдвинется что.
— Что, Лида?
Вечером они сидят в лидином домике. В окно заглядывают разноцветные мальвы — украшение российских палисадников. А через их головы пробиваются лучи закатного солнца.
— Как ты здесь живешь?
— Живу, — отвечает она спокойно. — Мне позволено ступать на полшага больше, чем другим. Критикую местное начальство, до известного уровня, разумеется, протаскиваю статьи Волкова...
Найденов невольно опускает взгляд на ее живот — а ведь уже заметно! — и думает о цене, которую она заплатила за свои полшага. Господи! А этот-то, лысый! Ведь слетит с работы, как пить дать. Городок
что твоя деревня — утаишь разве? Наверняка член бюро райкома партии... Лида, конечно, не скажет, железный человек. Что за жизнь ей уготована! Полшага! Его вдруг захлестнула жалость к ней, одинокой страдалице на виду у всего этого жалкого городишки, подконтрольной избраннице, которой строго определили норму смелости. А следом вспыхнул восторг, оттого что в нем поднялась эта жалость, подтолкнула к решению — сильному, смелому, единственно спасительному. Он увезет Лиду с собой! Иметь рядом надежного человека, — а в том, что она таковая, нет сомнения, — это же счастье. Работа найдется, про нее говорили: журналист крепкий. Он уже приготовился сказать ей обо всем этом, но тут подал голос другой Найденов. Ты, бездомная душа, кого это и куда ты собрался тянуть за собой? Если бы любовь, страсть хотя бы, а так что? И тут же все погасло.
Утром пришли в райком партии. Вонища в фойе невыносимая.
— Копали траншею — перерезали древнюю канализацию, она была проложена из деревянных труб, века ничего с ней не сделали, — Лида удовлетворенно хмыкнула. — Теперь все дерьмо сюда поперло.
В райкоме к Найденову отнеслись с подозрением, долго разглядывали командировочное удостоверение и билет члена Союза журналистов. Машину все-таки дали, предупредив, что в Николу она не пройдет.
— Эта? — удивился Найденов, глядя на полноприводной российский джип, которому нипочем пески Сахары и каменные осыпи Монголии.
— Эта, — подтвердили и прибавили, что на вологодскую грязь машину не придумали.
Найденов даже Лиде не сказал, что деревня Никола, родина поэта Николая Рубцова, была основной целью поездки сюда. Влекло его в это глухое местечко безотчетно, не знал и не задумывался — зачем, что стал бы писать о Николе и стал бы вообще? Расстроился, но ничего не поделаешь. Лида почувствовала настроение Найденова.
— Мы съездим тут недалеко. Мужик замечательный, директор совхоза «Тотемский».
Мужик и вправду оказался замечательным. Одного роста с Найденовым, только в кости пошире, а руку для пожатия протянул — найденовская тренированная пятерня утонула в ней. Этакий светловолосый викинг с голубыми глазами, в которых соседствуют злость и веселье.
— Вот! — он отделяет две трети увесистой пачки документов, спущенных в совхоз из различных инстанций, и бросает в мусорницу. — Иначе работать некогда.
Рисуется, — морщится Найденов. Директор понимающе усмехается.
— К-700 — дорогущий трактор. Берите, — говорят, — надо технику обновлять. Ага! Я должен этих придурков с питерского завода кормить! Придумали технику: по цене самолет, по пользе... — он покрутил рукой в поисках сравнения, не нашел. — Посчитали: у нас пашни — по 7 га на человека. Один запросто в день гектар очистит от камней. 7 дней — все поля чистые. Еще 7 дней с корзиной — сорняки вынесли на край поля. Под дачи за сезон раскорчевали 60 га леса — никакой мехколонне за год не управиться. Зато по стране ежегодно 100 тысяч га пашни выпадают из оборота. Ничего себе, да? — он помолчал немного, сдавил пальцами виски. — Миллионные прибыли не радуют. У соседей урожай 12 центнеров с гектара, у меня — 42. На хрена бы мне надо за весь район пахать? Чтобы план из года в год добавляли?
— Ну, и на хрена? — повторил его вопрос Найденов.
— А! — он махнул рукой, и веселости в глазах стало больше, чем злости. — Надо быть Ждановым, надо иметь отца Жданова... Если бы все так работали, мы не знали б, куда сдавать продукцию сельского хозяйства, — очередной взмах руки — и из глаз исчезают и веселость, и злость. Их заменяет жуткая волчья тоска. — Уйду — все здесь сдохнет.
— Так и будет, — говорит Лида на обратном пути. — Отец Жданова ушел на пенсию — через два года стали доить, сколько 17 лет назад доили, в районной сводке третье место снизу. А было лучшее хозяйство.
Перед самой Тотьмой начался дождь и не прекращался более суток. Уныло лопались пузыри в городских лужах, уныло несла свои воды Сухона, со стороны которой, по словам краеведа Волкова, вид на Тотьму до 1925 года — всего-то 60 лет назад — был точь-в-точь как с Невы на Петропавловскую крепость... Уныло змеилась по городу мокрая водочная очередь.
Шло последнее пятилетие ведущей роли коммунистической партии, заканчивалась жизнь великой Страны Советов. Действовал последний советский Указ об ограничении производства и продажи алкогольной продукции.
В тот год от тотемского причала начали строить мост через Сухону.

2

Шло последнее пятилетие…
— Ты чересчур красива, — говорит гидролог своей помощнице. — Я бы даже сказал: неуместно красива.
Ирина оглядывает пространство в поисках объяснения, почему же ее красота не соответствует местности? Или месту? Или хозяину? Ничего нового она не видит. Избушка с сараем — гидрологический пост, река Сухона в зеленых пологих берегах, в отдалении небольшие взгорки в березовых перелесках, между которыми тут и там прилепились деревеньки... Гидролог — коренастый бородач с кривой улыбкой, проницательными и злыми глазами с желто-зеленой радужкой. Кошачьи, — определила она при первой встрече, тогда же прикинула рост — 170 сантиметров, может, чуть больше. У нее такой же.
— Один неглупый человек, — продолжает он, — восемьдесят лет назад сказал: «Нет хорошего лица, если в нем в то же время нет чего-то некрасивого...»
Что ему от меня надо? — думает она. — И зачем я сюда напросилась? Река, природа, свежий воздух... Дура! Люди делом занимаются... Она имеет в виду своих сокурсников, будущих инженеров-акустиков, которые на лето определились работать по специальности. А тут... Рейка, замер уровня от нуля графика водомерного поста, запись в журнале. Все дела. А кроме того — странный человек, спрятавший себя здесь непонятно от чего и от кого. Больше молчит, а говорить начнет — не уловишь связь с происходящим. Может, потому что здесь ничего не происходит. Ему и собеседник не нужен. Что, к примеру, скажет она о собственной «неуместной» красоте? Ни возразить, ни согласиться.
— Ты какая в детстве была? — неожиданно спрашивает он.
Вот те здрасте! Сейчас она станет рассказывать этому чужому, неясному человеку свою live story, как бы не так! И тут же задумалась, начала ворошить былое — подтолкнул. Была оторвой, никого и ничего не боялась. Потом увлеклась библией — смирение, непротивление злу насилием... Постепенно потеряла уверенность в себе, а должна бы, по Толстому, обрести силу. Испугалась, начала идти по жизни напролом, твердила себе изо дня в день: я все могу, захочу — подчиню себе любого. Стала вгрызаться в людей. Впрочем, это уже далеко за детством, потом... Мальчики были неинтересны, мужчины — другое дело. Вцепится, расколет до сути — и все, не нужен больше. А он принимает поддельный интерес за желание близко сойтись, рвется к пропасти. Влюбленность, страдания... Что дала ей смена библейского смирения на грех искусителя? А вот что! Она вонзила в него взгляд, призывая, требуя: услышь меня! Ты же умеешь. Или надо прятать мысли, чтобы бы их отгадывал? Охотник! А ты попробуй так!.. Ты станешь пластилиновым, вылеплю — что захочу. Обращу в свинью и отправлю топиться, как в той библейской легенде. Он отреагировал странным образом, точнее — никак. Спокойно выдержал ее горячий взгляд и так же спокойно ушел от него, заняв себя куревом.
Затем он двинулся берегом по течению, и Ирина долго наблюдала мерно покачивающуюся в такт шагам спину. Когда убедилась, что гидролог далеко и скоро не вернется, зашла в избушку, куда лишь заглядывала до сих пор, если надо было зачем-либо обратиться к нему. Лежанка, две полки — с книгами и с посудой, стол. На столе газеты, журналы, один раскрыт на странице со старыми фотографиями церквей. Читает под одной: общий вид церкви Рождества Христова с верхним Николаевским храмом. 1779. На другой странице текст: «А как в то время позволено было алеутам продавать железные для их нужныя вещи... Так что продавец за гвоздь получал сторублевую вещь; выменивали жъ ее на железныя маловажныя вещи и закупивши на деньги тамошних звериных кож черных лисиц, бобров... отвозили для торгу китайцам на Кяхту и на те звериные кожи выменивали самый лучший китайский товар, вывезя же оные в Москву и Санкт-Петербург, получали за него наличныя деньги с неописанным уже барышом, — то от сего в короткое время разбогатели тотемские купцы и многие мещане обогатились изрядно...»
Тотьма, — извлекла Ирина из прочитанного. — Это же совсем недалеко, на этой самой Сухоне... Она читала, перескакивая с одного на другое, но поняла, что речь идет о разрушении храмов, построенных в
XVIII веке на тотемской земле в великом множестве. Возводили их купцы-мореходы от избытков капитала. Вот почему церкви на фотографиях своим внешним устройством напоминают корабли! «Чей талант так тонко и глубоко передал дух эпохи русского открытия Америки? — задает вопрос автор и сам же отвечает: — Сейчас и это перестало быть неизвестным...»
Она перелистала страницы других журналов, газеты — везде были отмечены статьи, подписанные одним и тем же именем — Юрий Волков. Интересно! Гидролог носит такую же фамилию. Случайность?
Оторвавшись о бумаг на столе, Ирина посмотрела на полку, отметила малознакомые имена авторов — Карлос Кастанеда, Уэйд Дэвис... Взяла истертую тонкую книжечку без обложки, открыла наугад: «...зомбификация требует нескольких условий, среди которых неестественная смерть и магическая церемония на кладбище. Человека хоронят, потом откапывают... Избивают, связывают, опять избивают...»
Вечером, когда она уединилась в сарайчике, который прозвала девичьей, в дверь постучал гидролог. В руках у него какая-то необычная жаровенка с раскаленными углями, отдаленно напоминающая церковное кадило. Ирина удивленно смотрит на него — широкая белая рубаха без пуговиц, похожая на блузу художника, гладко зачесанные назад, чем-то обильно смазанные волосы, огромные горящие черным огнем глаза... Черные — потому что зрачки увеличены настолько, что радужке не осталось места. Какие же они на самом деле? — спрашивает она себя и не может вспомнить.
— Баня, — сообщает он, и удивление Ирины возрастает. — Правда, до настоящей скифской далеко... Понюхай.
Подносит жаровенку к ее лицу, она вдыхает раз, другой, пытаясь разобрать запах, знакомый и в то же время неузнаваемый. Между тем гидролог сыплет на уголья зеленоватый порошок, подкладывает маленькие темные катышки, и все это по-прежнему перед самым лицом. А она, чувствуя все более усиливающийся жар на щеках, закипающие от едкого дыма слезы, не в силах отстраниться — точно завороженная. Следом наплывает какой-то морок, видимый лилово-красным туманом, и сквозь него пробиваются отдельные, не связанные единой мыслью слова: скифы, делавары, Геродот, магический полет...
Она видит широкую реку, мост, забитый железнодорожными составами, люди по берегам... А под мостом на небольшом пароходике — отец. Подобное ей уже приходилось наблюдать. Идет сдача нового моста, отец, главный инженер проекта — под ним. Нелепость! Фарс! — сердилась она. Ну, рухнет сооружение ему на голову — и что? На мосту, кроме него, десятки людей, тоже погибнут... Всего лишь способ уйти от ответственности. Впрочем, так она стала думать, когда повзрослела. Или после ухода отца? Тогда ей исполнилось девятнадцать...
Картина удивляет неподвижностью всего и всех, лишь рябь на воде указывает, что перед ней не фотография. И вдруг в одно мгновение все меняется: вода возле пароходика закипает, вздымается, начинает поднимать его, сплотившись в мощный столб из бурлящей жидкости. Выше, выше — и вот уже пароходик впечатан в металлические конструкции, следом весь мост вместе с опорами отрывается от земли, разворачивается вдоль реки, висит так секунду-другую. Затем водяной заряд страшной силы бьет снизу — и все, что было над водой, взмывает вверх с огромной скоростью, вмиг исчезнув за облаками.
Она открывает глаза и видит склоненного над ней индейца. Высокие скулы, черные глаза, длинные сальные волосы, падающие на ее лицо... Самый настоящий краснокожий! Пытается закричать, сбросить его — не может. Ты же спишь, — подсказывает сама себе, — открытые глаза, индеец — сон.
Тут же чувствует, как снизу в нее входит что-то горячее, постепенно заполняя всю ее без остатка. Нет сил сопротивляться, нет сил ни на что...
— Тигрица! — услышала она свой собственный голос.
Странное пробуждение. Или еще спит? С трудом разлепила веки и тут же зажмурилась: солнце ударило по глазам. Это яркое приветствие дня Божьего отозвалось невыносимой болью в затылке и в висках. Попробовала пошевелиться — боль во всем теле такая же. Лежи спокойно! — приказала себе и начала вспоминать вчерашнее. Первое, что пришло на память, — как собиралась подчинить себе, смять этого гордеца, своего напарника. Любовь — оружие женщины... И будто подбросил кто — разом забыла про боль, вскочила, ощупала себя, не доверяя глазам, которым сквозь едва размежившиеся веки успела явиться разбросанная тут и там одежда. Так и есть! Ниточки не оставил! Подчинила! Она медленно опустилась на скомканную постель, продолжая ощупывать себя, как будто могла впопыхах не обнаружить чего. Господи! Он же изнасиловал меня! Одурманил и изнасиловал! И сама усмехнулась: а ты так сильно сопротивлялась! Тигрица! На дне ловчей ямы, заставленной острыми кольями...
— Жестоко ответил! — то и дело за прочими мыслями повторялись в ней эти два слова.
Он возился у летнего камелька под легким навесом, одетый в свою бессменную штормовку, на ногах солдатские сапоги с завернутыми голенищами. Все привычно, без изменений, вроде и не было вчерашнего вечера. А может, и не было? То есть был, конечно...
— Ну и спать! — приветствует он со своей обычной кривой усмешкой.
Спокойно! — говорит она себе, хотя, похоже, не очень-то нуждается в успокоении. Не чувствует ожидаемой ненависти, даже негодования нет. Посему заключает: подстилка!
— Я уезжаю, — сообщает, придав голосу беспечность.
— Варум? — борода чуть скошена в ее сторону.
— Не хочу обсуждать, уезжаю — и все.
— А я табель не дам и оценку не поставлю. И поедешь ты глубокой осенью в колхоз, и будешь ты своими красивыми ручками обрубать мороженые хвосты у грязной свеклы, ночлег тебе определят в заплеванном клубе, на сцене, вповалку с немытыми подругами, и ночью к вам будут вламываться такие же немытые местные ухари...
— Ты! — оборвала его Ирина и, выдержав паузу, повторила. — Ты... поставишь отличную оценку, дашь такую же характеристику и заполнишь табель на месяц вперед.
А у самой все внутри трясется, так с ним она еще не разговаривала. Что ж, пробный шар пущен. Испугается, нет? Очередная усмешка и — неожиданно:
— Посмотри на свои руки. Верхняя часть большого пальца — воля, вторая фаланга — логика. Большая первая — волевой человек, прет по жизни, как вол. Понимаешь, да? Корень один — вол, воля...
Безотчетно повинуясь, она вытягивает перед собой руки. Первая фаланга гораздо меньше второй.
— Вот-вот, — усмешка теперь расплывается по всему лицу. — К сожалению, ты уныло нормальна, тебе должно быть безумно скучно самой с собой.
Рассмотреть его руки ей не удалось, они спрятаны в карманы.
— В конце концов, — пожимает она плечами, — воля — это выбор поступка.
— Совершенно верно! — он как будто удивлен. — Только справедливость этого замечания нисколько не отменяет другого: хиромантия, физиогномика, антропология — все вместе или по отдельности — точны и незыблемы, как математика.
И тут ей действительно становится скучно. Водка и селедка — общежитские посиделки по пятницам, как правило, в комнатах аспирантов, молодых доцентов. И всегда там вот такие, как этот, растолкуют, разобъяснят... Студенты внимают, раскрыв рты, — благодарная публика.
— А ты вообще-то зачем здесь торчишь?
Она ставит вопрос с подчеркнутой неприязнью в голосе.
Сижу, думаю, — гидролог делает вид, что не замечает грубости. — Cogito ergo sum! Черта лысого! Если я мыслю — то живу, не умею — существую. Я думаю, понятно? Для нормальной жизни нужно много, очень много... Раньше за богатство надо было оправдываться, извиняться. Купцы от своих избытков строили храмы. Правильно, уж если извиняться — сразу перед самим Всевышним. То было давно, а сейчас люди придумали другие правила и уставы. В твоем кармане все — и уважение, и честь, и доблесть. Живи сам, не мешай жить другому... Да, — утвердил он еще что-то невысказанное и, помолчав, заключил: — Я что-нибудь обязательно придумаю.
Пока ты тут сидел, появилась новая наука, точно знаю, до тебя не дошло. Менсонжелогия — наука о действии лжи на общество, государство, вообще на мир... Поищи учебник, пригодится.

***

Найденов получил предарбитражное уведомление, где подробно описывается, как, когда и каким образом он нанес ущерб деловой репутации макаронной фабрики. Помимо того, предлагается не доводить дело до суда, а добровольно и в кратчайшие сроки выплатить вышеназванному предприятию сто тысяч долларов.
— Неплохо составлено, — задумчиво произнес он, разглядывая штемпель на конверте. — Юристы у них, похоже, не зря хлеб едят.
Женя что-то буркнул из своего угла, не разобрать.
Следующие две недели Найденов потратил на консультации с производственниками, экономистами, юристами, даже ученым филологам носил свои информации. Есть ли с их точки зрения в этих текстах покушение на деловую репутацию макаронщиков? Все специалисты в конце концов пришли к одному мнению: иск, мягко говоря, безоснователен. Юрист, которому пришлось заплатить, выразился жестче: чушь собачья. Другие консультанты были так или иначе Найденову знакомы и денег не взяли.
— Не понимаю! — тычет он в папку с документами. — Хотите напугать, загнать под свою крышу — назовите сумму пореальней, чтоб я и вправду испугаться смог. А так...
На этот раз из угла донесся вздох. Женя придвинул к себе лист бумаги, начал что-то чертить.
— Нет никаких загадок, самый что ни на есть незайтеливый наезд. Сидит в фирме, скажем, консультант по внешним связям. Ага, кто-то работает на нашем поле. Прибрать к рукам. Или устранить. Способ? Прежде всего — деньги. О тонкостях, о хитром маневре никто речи не ведет, никому это не надо. Важно в атаку кинуться, они ж все боксеры, — Женя крякнул, осекшись, — забыл, кому говорит, Найденов сам в прошлом боксер. — А результат уже есть. Сколько времени потрачено, сил отвлечено? И это еще не все. А они всего лишь кинули мячик наугад.
— А не слишком примитивно? — усомнился Найденов.
— В том-то и дело: мозгов не надо, а движение есть... Забавная история... Они кредит взяли, собираются ставить линию по выпуску макаронной крупки, сейчас вынуждены у своих же конкурентов покупать. Так вот: на сегодня им не хватает как раз сто тысяч долларов. Нравится?
— Не хочешь ли ты сказать...
— Что они за наш счет оборудование думают купить? Нет, конечно. Просто машут метлой — вдруг выстрелит!
Найденов не устает удивляться своему юному помощнику: глянешь в его круглые глаза, увеличенные кругляшками очков, — плакать хочется, до того беспомощный взгляд.
— Неужели это все там? — показывает на компьютер. — Кредиты, линии...
— И это, и кое-что другое, — Женя пытается пригладить свой ежик. — Директор этой лапши — никто, пустое место, подставка. Заворачивают делами другие, кто — не трудно догадаться. Прибрать к рукам такое предприятие — это тебе не газету выпускать. Лапшу ели и есть будут при любом экономическом положении страны.
— Стоп! — неожиданно прерывает его Найденов. — Дай подумать, — на минуту в комнате повисает тишина, затем он сам же нарушает ее: — До нас, по-моему, никто не занимался антирекламой... Опасный прецедент
может, в этом все дело? А лапша так, ерунда, вдруг что покрупней зацепится. Что? Как думаешь, есть к чему цепляться?
Женя широко улыбается, отчего круглые его щеки еще больше округляются.
— У вас, начальник, мозги интересно устроены. Их в одну сторону направляешь — они в другую норовят.
— Во дожились! — крутнул головой Найденов. — Он уже мозги начальству направляет!
— Вы не поняли, это комплимент. Все так и есть, за этим агентством суммы высвечиваются — какие там макароны с рекламами, какая газета!.. Что, откуда — никак отследить не могу. Слыхали про такой банк — «Русская Америка»?
— Подожди, подожди, ты хочешь сказать, что специально тут дурака включаешь про метлу, боксеров, макаронную крупку?
— Все это как бы очевидно и совсем не обязательно верно. Вы с очевидным не соглашаетесь и тем самым приближаетесь к истине.
— Психолог нашелся! — опять останавливает его Найденов. — У тебя тут другие задачи, не мозги мне туда-сюда поворачивать.
Женя не обижается, не умеет.
— Я вот думаю, — поглаживает он свой круглый затылок, — на каком этапе они до насилия дойдут?
— С твоими прогнозами — прямо сейчас собирать барахлишко — и в лес, в партизаны.
— В партизаны мы можем не сходя с места.
Он с нежностью смотрит на компьютер.
— Думать забудь! Сам знаешь, как кончаются эти войны.
— Знаю. Боюсь.
— Русская Америка, — возвращается Найденов к прерванной теме. — Банк, говоришь? И где он находится?
— В Америке, надо думать. Хотя...
— И какие у них дела с агентством?
— А вот этого нам не узнать. Пока, во всяком случае. Название мелькает — и все.
Русская Америка, — повторяет Найденов про себя. — Аляска, Алеутские острова. Калифорния... Стоп! Труп Волкова нашли на берегу Калифорнийского залива! Совпадение? Тысячи километров — Америка, Тотьма, заштатный сибирский городок... Что могло связывать здешних коммерсантов и нищего краеведа из вологодской глубинки? Ерунда какая-то!
— Жень! Как фамилия президента этой лихой компании, ну, агентства?
— Спирин, — незамедлительно последовал ответ.
Алексей?
Уточнил для порядка, хотя уже понял: тот самый А. Спирин, или «Аспирин», как прозвали его коллеги. Небольшие заметки по экономике в областной газете, очки-полоски, прикрывающие треть глаза, узкие плечи и несоразмерно большой зад.
— Так! — разозлился вдруг Найденов. — На какую еще пыль я должен тратить остаток своих драгоценных дней?
И придвинул стопку непрочитанных газет. Международную хронику он обычно просматривал наспех и в последнюю очередь, а тут начал с нее.
«Конгресс США одобрил законопроект об иностранной помощи. Размер финансовой поддержки России определен суммой 150 миллионов долларов. Самыми крупными получателями американской помощи по-прежнему остаются Израиль и Египет. Военная помощь Израилю в новом финансовом году составит 1,9 миллиарда долларов...»
Зазвонил телефон.
— О! — воскликнул Найденов, услышав голос Иванова. — Сижу и читаю, как ты вместе со своей новой родиной собираешься России помогать.
— Пошел ты!.. — беззлобно ругнулся Иванов. — Дуреешь от работы или с ума сходишь от безделья?
— Ну и слышимость! Вчера в Мыльниково звонил, восемь километров отсюда — через слово не разобрать... А тут — будто в соседней комнате.
— Деньги есть? — деловито осведомился Иванов.
— А то! Тебе вот собираемся послать, голодаешь, верно, там, на чужбине? Адресок-то подскажи: губерния, уезд, волость...
— Стало быть, у вас все в порядке? А звоню я из уездного городка Сан-Франциско Калифорнийской губернии.
Найденов чуть не поперхнулся: опять Калифорния! Ну, тесен мир! Он попросил Иванова узнать, если тот сможет, подробности гибели Волкова. На том простились.
После телефонного разговора в комнате поселилась по-особому густая и долгая тишина. Решив оставить все дела, Найденов вышел на улицу и удивился: время убежало далеко. Совсем недавно он смотрел на тополя, едва тронутые желтизной, запоздалые цветы, дружно краснеющие на площади Советов — и вот уже ни листьев, ни цветов. Земля укрыта небывало глубоким для начала ноября снегом. Дорожная техника муниципалитета не справляется, под ногами каша. Сегодня один из редких пасмурных дней. Юг Западной Сибири — это все-таки Сибирь, однако, по утверждению специалистов, солнечных дней в году здесь не меньше, чем на Кавказе. Догадливые люди распорядились выкрасить дома, занимающие центр города, в веселые тона — желтый, голубой, салатный, розовый... Живая, подчеркнутая солнечным светом раскраска компенсирует отсутствие архитектурной солидности у зданий, построенных в эпоху чересчур рационального конструктивизма начала пятидесятых годов двадцатого столетия. Найденов никогда не задумывался: любит ли он свой город? Наверное, любит — родился здесь, сорок пять лет прожил, и ни разу не возникало желания поменять место жительства. Впрочем, менял — покупал дом, сажал огород, жил, пока его усадьба не сгорела вместе со всей деревней. Всего полгода и побыл-то деревенским жителем. Но тогда, уезжая в деревню, он знал: ничего другого ему не остается — жить негде, работать... Оглядывает знакомую улицу, и мысль — нелепая, смешная и в то же время обидная — настигает его. Иванов, Калифорния — и он, проживший на белом свете в полтора раза дольше Иванова. Господи! Вот же весь его мир! Двумя кварталами выше
дом, где жил с родителями почти до двадцати лет; через дорогу университет, после которого с дипломом журналиста он обошел почти все редакции города. Чуть ниже и направо «Богема», общежитие департамента культуры, где он жил и откуда, потеряв возможность зарабатывать, был изгнан как не имеющий отношения к культурному ведомству. Так чаще всего и случается — выгоняют сразу отовсюду. Теперь он живет там же, только в чужой комнате, на заячьих правах. За «Богемой», через двор — девятиэтажный панельный дом, в подвале которого Найденов зимовал вместе с бомжами. Их уже нет теперь там, можно не проверять. Он каждый день приглядывается к людям на помойках — все новые лица. Ротация кадров, — невесело усмехается Найденов, зная, что подвальные люди на этом свете подолгу не задерживаются... А вот и магазин, маленький кафетерий при нем, где он обедал чаем с булочкой. Сошедший с ума журналист Верясов веселил игрой на балалайке небогатых здешних посетителей, за что те делились с ним выпивкой и закуской. Что сумасшедшим пить нельзя, видимо, никому в голову не приходило. И Верясова нынче нет. Исчез бесследно.
В библиотеке он долго ждал заказ, потом листал журналы пятнадцатилетней давности, старые книги, делал выписки, не заботясь о системности своих заметок. Потому что никакой задачи он перед собой не ставил. Вдруг взбрело в голову — и вот он здесь.
«В 1741 году пакетботы второй камчатской экспедиции 15 июля «Святой Павел» А. Чирикова, а 20 июля «Святой Петр» В. Беринга — открыли американское побережье южнее Аляски...»
«В 1780 году высочайше утвержден герб Тотьмы, на нем «черная лисица в золотом поле в знак того, что жители этого города в ловле сих зверей упражняются». Черная лисица в здешних местах никогда не водилась, скорее всего речь идет об американской черной лисе с Лисьих островов, открывателем и первым географом которых был «тотемец» Петр Шишкин. На эти острова тотемскими купцами было снаряжено восемь экспедиций. И не случайно, что родившийся в Тотьме в 1765 году Иван Кусков стал основателем форта Росс в Калифорнии, самой южной точке проникновения русской культуры на американский континент».
Найденов разглядывает подпись под одной из журнальных статей и слышит ровный, невыразительный голос Юрия Волкова. Тихая музейная мышь, — сказал бы про него Верясов до своего сумасшествия.
Ночью Найденову явилась статуя Свободы. Обворожительно улыбаясь, она развела руки для объятия. В одной, как положено, факел, в другой — вместо конституции — тромбон, инструмент, на котором еще не так давно играл Найденов...
Каждый раз, засыпая, он вспоминает сырой, холодный, вонючий подвал, где спать чаще всего приходилось сидя на деревянном ящике, приткнутом к ледяной бетонной стене. Эти воспоминания, как благодарственная молитва за тепло и кров, дарованные ему на сей день.
Иванов говорит, что может взять его с собой в Америку в любое время. Или прислать вызов. Отчего не съездить? Интересно.
На другое утро ему показалось, что от общежития до работы его, стараясь быть незамеченным, сопровождал один из гостей, представлявших службу безопасности агентства «Свободное слово».

***

Спустя месяц состоялся арбитражный суд. От макаронной фабрики никого не было. Председательствующий сообщил, что иск не имеет под собой оснований, и уплата судебной пошлины остается за истцом. На обратном пути Найденов вспоминал предположение своего помощника по поводу всей этой волокиты. По крайней мере, в одном тот прав: итоги суда нисколько не интересовали оскорбленных макаронщиков. Все, что они потеряли, — незначительная сумма, которая будет изъята из казны предприятия. Зато он, Найденов, потратил уйму сил и времени.

3

Сухона быстро уносит цветы, брошенные с парома. Похороны. Юрий Волков переводит взгляд на строящийся мост. Скоро покойников понесут по нему, а пока в последний путь провожают водой или по льду; когда движения по реке нет — вертолетом. Мать его со страхом смотрит на мост, который, похоже, совсем уже скоро ступит на другой берег.
— По мосту не хочу, — то и дело повторяет она.
Кладбище сразу за рекой, мост начинается почти у самого дома. Может, того она и не желает — скорого хода на погост... Дался ей этот мост! Мертвому все равно, живым зато — куда проще. Нет, твердит свое.
— Умру, пока не достроили, так и знай.
С чего бы? — не верил Волков, зная, что здоровье у матери еще крепкое. Однако, уходя в музей, просил соседей приглядывать. Утром он позволял себе немного помечтать, как отправится к берегам Русской Америки для исследования корней своих земляков, некогда оставивших там потомство. Сведения об этом беспорядочны и случайны. Или еще лучше — в Австралию. Там, по некоторым данным, есть уникальный материал о грозных морских пиратах — урожденных тотьмичей. С его рабочего места виден вход в экспозиционный зал, часть витрины, где под стеклом выставлен пояс верности, попросту — металлические трусы на запоре. Эту безобразную штуковину недоверчивые воины перед походом надевали на своих жен. Из истории Волков знает: сии замечательно крепкие оковы — ничто перед любовной страстью.
Мысли сами собой перешли к Лиде, которая, скорее всего, и не подозревает, что Волков может думать о ней, не связывая ее с работой. Думает. Жалеет. Ребенка родила, без отца воспитывает. Ну, родила, кому до этого дело, кроме нее самой? Ан нет — слишком мал городок... Все! — останавливает он непрошеный ход мыслей и берется за статью, обещанную журналу «Декоративное искусство».
«Главному покровителю мореходов Николаю Чудотворцу посвящены лучшие тотемские храмы. Они напоминают парусники, плывущие по северному небу. Построенные в сотне метров друг от друга Рождественская и Николаевская церкви имеют двухсветные Николаевские храмы во втором этаже. Николаевская церковь — шедевр тотемской архитектуры, этот белоснежный «парусник» украшен по «бортам» фасадов самыми изысканными картушами. Церковь построена купцами Пановыми в 1789 году. В то же время на Тихом океане ими же построено судно «Св. Николай». Высоко в небо взметнулись главы церквей, цепко держатся крестами за его голубизну, денно и нощно устремлялась к небу молитва за счастливый исход плавания во славу России...»

***

После лагеря Сергей Волков долго не мог устроиться на работу. Он бы с удовольствием спрятался где-нибудь на гидрологическом посту, как уже делал однажды, но и туда нынче путь закрыт. Было всего одно предложение — разнорабочим на строительство моста через Сухону в Тотьме. Не хотелось ему на свою родину, где мать и брат, однако выбора нет. Надо на что-то жить, перетерпеть, оглядеться. А уж потом... Он все равно найдет возможность поквитаться с судьбой за неволю, за трудовые мозоли, которые предстоит ему заработать.
Сидит за столом в тесной комнатушке, снятой за гроши у сорокалетней разведенки. Перед ним две бутылки темного вермута местного производства, одна почти пуста. Пригласить некого. Товарищей по работе? Звучит само по себе фальшиво, а уж сказать это про его бригаду — нелепо. Сегодня вместе, завтра кто где, при встрече не кивнут друг другу, редкий сброд. Один бригадир из квалифицированных, но ему бы, по мнению Волкова, на зоне в дубаках ходить.
— А особенно терпеть не могу просвещенных воров, — медленно говорит бригадир, упершись взглядом в переносицу Сергея.
— Я тебе не карманник какой-нибудь! — вспыхивает Волков.
— Ах ты, Господи! Это, значит, не ты у старушки последний червонец вытащил? А с кого, по-твоему, государство, обобранное тобой, взыщет, как не с той самой старушки? Падаль! — заключает бригадир и брезгливо морщится.
Очевидно, тоска под сладкий вермут ничем от обычной тоски не отличается. Он набивает папиросу, нарочно замедляя каждое движение, наслаждаясь подготовкой. Ах, как заманчиво преступать запреты! Вино и травка несовместимы, последствия могут быть тяжелыми, вино и без того делает его идиотом, но...
— Выбирай, я или марихуана! — не выдержала однажды жена.
— Конечно, марихуана! Кто ты есть, несчастная? Мать моих детей — всего-то!..
Ажурное полудужье моста висит над рекой без единой опоры, заканчиваясь посредине. На самом срезе стоит мать Сергея и смотрит на другой берег.
— Мама! — окликает он негромко, чтобы не напугать, но она не оглядывается. — Мама! — повторяет, и снова нет ответа.
Делает шаг, и тут же ему кажется, будто она подалась к пропасти. Отступив, кричит изо всей силы:
— Мама! Мама!
Нет ответа. Опять немного продвигается вперед и теперь, несмотря на расстояние между ними, чувствует — не видит! — как рукой упирается ей в спину и подталкивает, подталкивает...
— Мама!..
Не понял, отчего проснулся — от собственного крика или от грохота. Стол вытолкнут из угла на середину комнаты. Во рту пересохло, тело — будто долго и усердно мяли, ладони жжет нестерпимо...
В прошлый раз был портвейн и мысли не такие темные. Думал, как бы ему жилось, будь он музыкантом или ночным развозчиком хлеба. Отключился, вроде не сходя с места, а очнулся — перед глазами петля, спущенная с карниза. Он бил себя кулаком по лбу и кричал:
— Всякая точка в неограниченном пространстве есть центр этого пространства! Земля — центр Вселенной! Тотьма — столица мира! Я — центр мироздания!
А нынче
половина моста и мать. Почему он уверен, что это она? Лица не видел, так и увидел — узнал бы? Сколько уж лет как их развели! Однако больше всего удивил испуг за мать. Ему никогда не приходили в голову вопросы: что с ней, как она, здорова ли? Брат без отца, он без матери — кто так устроил? Зачем? Безотцовщина — дело обычное, сплошь и рядом, а вот сирота при живой матери... Он не простил ей этого.
— Мир перенаселен чертями, — говорит бригадир, имея в виду своих подчиненных.
Сергей считает, что сказано чересчур сильно.
Коля, его напарник, пьет.
— Я, — говорит, — до тридцати лет отдыхал, теперь вас догонять надо.
Без футбола он стал никем, однако выпить с ним многие не против. Одни наливают Коле, жалея в бывшем любимце публики потерянных себя, другие спаивают, чтобы обыграть в карты. Трезвый он не проигрывает. Коля из Питера, где большой футбол, много забегаловок, где его все еще узнают на улице. Здесь всего этого нет, и он пьет в одиночестве.
Славке к выпивке привыкать было некогда и негде. Всю свою сознательную жизнь он провел «на зоне», там и приобрел любовь к чаю, отчего стал желтее среднеазиатского человека. Бригадир не любит его больше всех.
— Ни у кого ничего не пропало? — спрашивает с ядом в голосе после смены.
Славка — карманник, и вопрос призван уязвить его, хотя бригадиру известно: у своих даже самые отпетые не крадут. По складу ума, характера и по опыту жизни Славка ребенок. Серьезно заявляет:
— Одного человека ненавижу. В детстве выменял у меня фантики на резинку для рогатки. Фантики забрал, а резинку не отдал...
Ученый философ из Вологды Марлен прогулял все — работу, семью, библиотеку, дом и даже свое революционное имя. То есть имя, конечно, осталось за ним, только удостоверить его Марлену нечем, ни одного документа не сохранил. Глядя на рабочее сообщество, к которому он теперь принадлежит, философ сообщает:
— Император Вильгельм говорил: славяне — это вовсе не нация, это удобрение для настоящей нации.
И мне надлежит быть одним из них? — спрашивает себя Сергей Волков. И не соглашается.
Два года он отсидел за приобретение в кредит дорогостоящей бытовой техники по поддельным документам. Покупал за четверть цены, сдавал за две трети. Половину срока ему скостили по амнистии.

***

После института Ирина работала инженером звукозаписи на «Ленфильме».
— Интересно? — спрашивали с затаенной завистью бывшие сокурсницы.
— В титрах моей фамилии нет, — отвечала, пожимая плечами.
И на самом деле — ничего особенного, у тех, кто в титрах, своя жизнь, отдельная. Она могла бы оказаться среди них без труда; по словам одного из модных кинокритиков, с такой внешностью талант необязателен. Ирина убеждена: кино особенного ума не требует. Актеры, режиссеры — кто менее глуп, кто более, — но все безмерно тщеславны.
Замуж она вышла за одного из бывших аспирантов, покорявших студентов умными речами по пятницам за водкой с селедкой. Эти пятницы со временем перетекли в их трехкомнатную квартиру на улице Куйбышева, точнее — на кухню, ставшую затухающим символом российских интеллигентов.
— Ибо низшие ценности имеют тенденцию в большей степени владеть нашим «я», чем ценности высшего порядка. И потому вся история человечества — это путь усовершенствования способов удовлетворения своих потребностей.
Монотонно гудит глуховатый баритон бородатого дворника, несколько лет назад объявившего себя диссидентом и ушедшего из философов в подметальщики. Теперь бы, казалось, самое время вернуться, а он все не расстается с метлой и лопатой. По его словам, в обществе потребления любое количество философов избыточно.
— Надо уважать чужое мнение! — горячится бывший сокурсник Ирины, ныне мастер по ремонту бытовой техники.
— Какое мнение? — осаживает его муж Ирины, еще один вольнодумец минувшего десятилетия, обожаемый старшекурсницами до сих пор. — Есть законы, и они незыблемы. Радуга — ее Сальвадор Дали нарисовал? Или Малявин? Она есть — семь цветов! Так же, как семь нот, семь звуков, семь грехов. Как 3,14 — неизменное число любого круга...
Какое-то несвежее все! — думает Ирина, переводя взгляд с одного на другого. Прокуренные занавески на окнах, потертая клеенка, водка, селедка... К горлу подступает тошнота, будто нехитрый продукт тоже где-то перележал свое, подпортился.
— Умненькая ты наша...
Она не слышала вопрос, обращенный к ней, только это: умненькая... И почувствовала себя чужой в этой компании. Совсем еще недавно так хотелось быть своей. Едва получила диплом инженера, пошла на факультет журналистики. Стала писать статьи, в которых пыталась соединить постулаты классической философии с абсурдом реальной жизни. Кое-какой материал давали кухонные посиделки, иногда она провоцировала, задирала своих гостей, разжигая необходимый ей спор... Статьи пошли, о них заговорили, но в один прекрасный день кто-то неведомый шепнул: игра ума — низшая ступень самовыражения. И руки опустились, и мысль стала преследовать неодолимо: как все, что она делает, неинтересно. Философы — операторы по распределению серого вещества, она — диспетчер на пульте этого распределения. Впрочем, и это чушь! Толстовская энергия заблуждения — вот чего не хватает. Предчувствие — дар божий, которого лишены почти все. Люди закрыты для высшей энергии, потому им удобен Фрейд с его выводом: главенствующее в жизни — низшее. И потому в большинстве властвует суть их собственного подвала... Зачем ей публицистика? Искать суть и смысл в слове? Пустое.
Долгое время гидролог неотступно следовал за ней.
— Что тебе нужно? — спрашивала, не надеясь получить ответа от призрака, и вгрызалась в работу с удвоенной силой.
Соревнование, — сказала себе однажды, устав от гонки. — Ты его проиграла. Призрак со временем почти истаял, а усилия привели к разочарованию. Проклятый насильник! — ругала она белое пятно, потерявшее лик, и тут же задавала себе вопрос: а что есть насилие, что добрая воля? Где грань между ними? В конце концов, даже Господь Бог сотворил мир актом чистого произвола. Цитата! — возопил в ней судья. — А где я сама? Пропала за частоколом великого множества чьих-то мыслей, превратилась в тот же призрак — бестелесное пятно с чужой памятью.

***

В отсутствие Найденова сотрудники агентства «Свободное слово» побывали у них в офисе и наняли Женю на период выборов депутатов Государственной думы.
— Вот так пришли и именно тебя позвали? — Найденов уязвлен и раздосадован. — И ты согласился, не считаясь с тем, что меня, твоего начальника, никто не поставил в известность, что они наши враги? И, похоже, что-то опять затевают, не думаю, что для нашего блага.
— Как раз потому и согласился. Враги. Затевают. Непонятно что. Разведка боем.
— Боец! — кисло усмехается Найденов, удостоверяясь, что перед ним все тот же нескладный увалень, сложенный из мягких мячиков. — Ты или чересчур умный или...
Найденов не успевает придумать определение, соединяющее шпиона, предателя и авантюриста.
— Я пытаюсь все постичь с помощью ума, интеллекта, анализа. Вокруг слишком много времени тратится на беготню, болтовню, размахивание руками и прочие глупости, впустую пожирающие энергию...
Теперь Найденов не дает ему продолжить:
— Ах ты, Боже мой! Ум, интеллект! — передразнивает. — А вкус, запах, огонь, любовь, наслаждение?! На-ка вот, выкуси!
Ему вдруг становится легко и весело.
— Ладно, не сердись.
— Я?
Женя искренне удивлен. Найденов, подумав минуту, понимает: доведись им вместе обсуждать предложение «Свободного слова» — пришли бы к тому же.
— И в качестве кого тебя наняли?
— В группу пиарщиков, — Женя пожимает плечами. — Буду работать, не сходя с места, без ущерба, так сказать, для основного производства.
— Хорошо заплатят?
— В случае победы — весьма, а так... Тоже неплохо.
— Самое главное чуть не забыл: кто же наш избранник?
Женя называет фамилию депутата, отбывшего уже срок в Думе, хорошо раскрученного в прессе.
— У-у, брат, готовь мешок под деньги. Нефтедоллары у нас еще не проигрывали. А теперь давай подумаем, во что это все может вылиться. Они поставили на верную лошадь, так? Значит, проигрывать не собираются
это понятно. Стало быть, — Найденов помял переносицу, — мы им в этой битве не нужны. Тогда зачем? Думай, Женя!.. Отвлечь? От чего? Подставить? Проще было бы нанять для другого кандидата, не своего...
Вот потому я и согласился, Женя снял очки, задумчиво уставился в потолок. — Непонятно. Хотелось бы думать, что все намного проще: взяли и нейтрализовали, чтобы другие не наняли. Откуда им было знать, что мы не собирались участвовать в этой возиловке.
Их прервал звонок Иванова.
— В какое вы там дерьмо вляпались? — начал он без предисловия. — Человек, которого я попросил узнать про вашего Волкова, нарвался на фэбээровцев, их, оказывается, это тоже сильно интересует. Кое-как отвязался, сейчас где-то в Европе отсиживается, дрожь унимает. Осторожнее, ребята. Если какие-то концы этого дела к вам тянутся — обрубайте. Дело мутное, пахнет большими деньгами и, похоже, немалой кровью. Большего сказать не могу. Нечего мне сказать.
— Да всего и было — заметка в центральной прессе, — высказал недоумение Найденов. — А мы с ним случайно оказались знакомы.
— Ну-ну, — подвел итог Иванов и положил трубку.

***

В библиотеке женщина на выдаче сказала Найденову:
— Сколько работаю, не помню, чтобы эти книги хоть раз спрашивали, а тут один за другим.
— Интересно. И кого же это еще занимает?
— Не представились, — поджав губы, обронила она. — Велели — выдала.
Библиотекарь подняла палец, очевидно, в направлении кабинета начальства.
А через несколько дней Женя принес газету, издаваемую агентством «Свободное слово». Название у нее такое же. В газете написано о глобальной программе по восстановлению памятников старинной культовой архитектуры. По всему выходило, что агентство есть главный застрельщик проекта, правда, в списке участников значились фирмы с устрашающе-серьезными названиями, в том числе коммерческий банк «Русская Америка». Говорилось, помимо того, о счастливой возможности начать новый этап в торгово-экономических отношениях со Штатами для блага всей России, Сибири. «Русские открывают Америку!» — кричал заголовок над скромной справкой об освоении российскими мореходами и передовщиками торговых путей к Аляске, Алеутским островам, Северной Калифорнии. А буквы так вызывающе огромны, что за текстом читалось: Аспирин и компания затевают великий поход, чтобы вернуть России утраченное богатство.
«В 1812 году, — читает Найденов, — в заливе Румянцева, у самого входа в лучшую гавань мира Сан-Франциско вырос русский форт Росс. Его бастионы возвышались над краем берегового утеса. Жилища Росса были сложены из бревен красной сосны — чаги. С утеса можно было видеть долину реки Славянки, вход в которую сторожили камни, известные под названием Славянских ворот. Со временем Росс стал форпостом Российско-Американской компании на Тихом океане. Сюда приходили корабли, здесь совершались выгодные сделки. Поселенцы исследовали окрестности залива Румянцева, залива Сан-Франциско. Сам Иван Кусков обследовал залив Св. Троицы (Тринидад), открыл на побережье вулканы. В 1812 году в Россе постоянно проживали 25 русских и 100 алеутов-звероловов. Жили с индейцами дружно, ходили друг к другу в гости. Только за шесть лет звероловы России добыли около девяти тысяч котиков. Занимались и земледелием: сеяли пшеницу и ячмень, выращивали виноград, редьку. У поселенцев были коровы, овцы, лошади, свиньи...»
— Что-то мутное затевают, — задумчиво обронил Женя, — пока не пойму — что.
Подошел к столу Найденова, ткнул пальцем в абзац. «18(30) марта 1867 года был подписан договор о продаже Российской империей Аляски и Алеутских островов США за 7,2 миллиона долларов (около 11 миллионов рублей)».
— Сколько ж это сегодня будет?
— Какая разница! — отмахнулся Найденов. — Америка не дура за бумажки с территорией расставаться. Этих бумажек по миру она разбросала... В любом случае у Аспирина столько нет. Да он и не помышляет об этом даже в самых фантастических снах. Они реалисты, прагматики.
— Слишком много слов за Россию, за возрождение...
— Угу, — подхватывает Найденов. — У таких ребят это может означать одно: в очередной раз хотят обобрать матушку.
— Но красиво закручивают!
В голосе Жени восхищение.
А Найденов тем временем думает о том, что его нынешняя работа началась с тех же самых американских зеленых. Замечательно! — подумав, оценил это обстоятельство. Их заработал Иванов, а не Джонсон, причем заработал своим талантом, который вывозит из России напрокат: платите, господа мировые правители!
Он посидел, вспоминая слова библиотекарши, прислушиваясь, как снежная крупа тычется в стекла, пошелестел страницами и отодвинул газету на край стола.
— Тошнит от всего этого. Раньше воровали втихую, теперь обязательно надо общественность оповестить. Да еще заручиться ее поддержкой.
— Вы старый человек, шеф, если больше нравится — устаревший. Это не воровство, а бизнес, уверен, на 90 процентов законный.
Разбирался бы ты, неуч… У тебя даже несчастного аттестата нет.
Сказал и подумал, что Женя и без аттестата грамотнее многих, у кого за плечами университеты. Сам Найденов закончил факультет журналистики, что весьма далеко от классического образования.
В следующем номере газеты говорилось о тотемской храмовой архитектуре, проникновении ее в Сибирь по пути следования купцов от русского Севера до Алеутских островов.
«Четыре памятника конца XVIII
начала XIX веков в Азии! Харлампиевская церковь в Иркутске, Троицкие соборы в селе Троицком и Улан-Удэ, Спасская церковь в Ново-Селенгинске. Все на торговом пути в Кяхту, куда везли тотемские купцы пушнину Нового Света для продажи в Китай. Тотемские картуши на стенах храмов красноречиво говорят об их далекой родине. Картуши Харлампиевской церкви в Иркутске копируют картуши Николаевской церкви в Тотьме, картуши в Улан-Удэ словно сошли с Устьпеченегской церкви на Сухоне...»
Это же из статьи Юрия Волкова! — понял Найденов, еще не дочитав до конца. От слова до слова! Опять вспомнилась библиотекарша, чье удивление тогда не так сильно затронуло его. Пришло в голову: кто-то идет за ним след в след. Только он движется наугад, а тот — точно знает, зачем и куда.
— Деньги где-то на этом пути, — вслух подумал Найденов, отмечая пальцем на столе две точки — Тотьма и Сан-Франциско. И тут же усомнился: — Нет, если б дома — вряд ли понадобились бы такие сложные построения. Деньги далеко, но пахнет ими здесь. И сильно пахнет, у кого-то скулы сводит от этого запаха.
Найденов подошел к окну, надеясь, что смена картины перед глазами поможет найти новый угол зрения, под которым происходящее хоть как-то прояснится. Волков, Иванов, Спирин, новый проект, старые храмы... Если все это связано — а на то похоже — начало многообещающее. Погиб Волков, ФБР расследует причины его гибели... Казалось бы, какое дело ФБР до русского музейного клерка?
— Ты не знаешь, что это за машина? — спрашивает у Жени, показывая на «Жигули» с затемненными стеклами. — По-моему, я видел ее несколько раз возле «Богемы».
Женя бочком подбирается к окну, выглядывает, чтобы не быть замеченным с улицы, и жестами объясняет Найденову: язык-то мог бы и придержать. Тот хотел было сказать, что малый детективов начитался, но смолчал. А Женя тем временем разобрал телефонный аппарат, покопался во внутренностях и завопил:
— Так и есть! Жучок!
Теперь пришла очередь Найденова объяснять Жене, что язык у него тоже слишком скор. Тот схватился за голову, стукнул себя несколько раз по лбу — поздно.
— Эх ты, чудо компьютерного века! — попенял Найденов.
— Да я... Все равно слышно, как я туда полез, эта штуковина, похоже, не только для телефонных разговоров, все передает.
На всякий случай Женя обшарил весь кабинет и обнаружил еще один микрофон под столом у Найденова.
— Тьфу! — брезгливо поморщился тот. — Плохое кино!.. Посмотри, — кивнул на окно.
— Уехали.
В голосе Жени досада и разочарование.
— Понятно. Что им теперь тут делать? — Найденов еще раз оглядел комнату в поисках мест, где можно спрятать микрофон. — Подведем некоторые итоги. Разговор с Ивановым слышали, наши догадки им известны — дай Бог, чтоб мы ошибались. А главное, знают, что мы знаем, что они... Тьфу! Ну, короче, ты понял. Самое интересное, не могу понять, при чем тут мы, с какого боку? Они к нам полезли еще до того, как я разговаривал с Ивановым, до библиотеки, до всего. С моей давней поездкой в Тотьму никакой связи сегодня быть не может. Не понимаю, нет информации... Слушай! — внезапная мысль обожгла Найденова. — Они же могут Иванова достать, засветился!
— А зачем? — спокойно возражает Женя. — Поузнавал, ничего не добился — и отошел. Еще и нас предостерег: не лезьте. На что он им?
— Так-то оно так...
— Давай по-другому. Если даже есть какая-то опасность, чем мы ему поможем? Наоборот: лишние движения — дополнительный интерес.
— Умный, — проворчал Найденов. — Мог бы давно сообразить да проверить. А вдруг еще где эти штуковины торчат?
— Никаких вдруг, — заверил Женя, — теперь я приму меры... Кто ж мог подумать!
Он то и дело качает головой, всем своим видом выражая досаду, бубнит что-то себе под нос. Найденов смог разобрать лишь одно:
— Я вам устрою!
А сам начал вспоминать величавые развалины тотемских храмов — священные корабли в чужой гавани. Эвон, куда лапы протянули!

4

Печальный паром медленно пересекает Сухону. Гроб сопровождают Юрий Волков да несколько соседок, давно перешагнувших материн возраст. Волков не перестает думать об одном и том же: как так можно — заказать собственную смерть? Смотрит на открытый гроб, переводит взгляд на последний пролет моста, зависшего над дальним берегом. Стройка замерла перед самым окончанием — как специально... Стало быть, можно. Ох уж эти неуступчивые старики! Жизнь отдать за то, чтобы похоронили по-старому. Уму непостижимо! Перед смертью мать посетовала, что так и не увидела внуков, вроде как в вину ему поставила. А он и виноват: глядишь, за внуками мысль о смерти отступила бы. Жили они ладно, хотя и без видимой привязанности друг к другу: мать была суровым человеком. Сейчас ее закопают — и он вернется в пустой дом. Ни-ко-го. Пусто и на душе. Вчера, когда соседки разошлись, и он остался один на один с покойной матерью, сердце щемило от жалости. Очевидно — к себе, к своему образовавшемуся вдруг сиротству. Так уж устроен человек. Малознакомые старики идут ко гробу, хотя им нет дела до покойного. Они уже видят на его месте себя... Тяжелая была ночь: и плакать хотелось, и слез не было. Нет их и сейчас.
Младший Волков стоит на недостроенном мосту, взглядом провожая паром. Он знает: это хоронят его мать, он все про них знает. А они?.. Скорее всего, даже не догадываются, что их сын и брат уже больше года живет в одном городе с ними. Невелик городок Тотьма — а вот не встретились. Ни разу Сергею не приходило в голову пойти и объявиться. Зачем? Что он скажет, что услышит от них? Чужая родня.
— Мать, — произносит, словно пробует на звук малознакомое слово, и добавляет: — Моя мать.
И злость закипает в нем с необыкновенной силой. Перебирает в памяти свою жизнь — все как бы около жизни — места, в которых побывал, но так и не полюбил ни одно. Вот и родной город — весь перед ним, все чужое... Паром проплывает внизу, отчетливо видны лица старух, брата, восковой лик в белом обрамлении...
— Мать! — с неистовой силой вырывается из него: не крик — сама тоска и безысходность.
И слезы, неведомые доселе, нежданные, словно тоже чужие, текут по щекам, по бороде, скатываются с непромокаемой куртки и падают на холодный металл конструкций...
Вечером он запирается у себя в комнате, наглухо зашторивает окна и разжигает курильню. Можно было бы просто набить папиросу первосортной бухарской анашой, но нет, сегодня он устроит поминки по высшему разряду. Это будет скифская баня, не совсем, впрочем, настоящая, поскольку помещение не подходит. И все-таки... Потрескивает на угольях мелко накрошенная трава, закипает, пузырясь, смолка, и комната постепенно наполняется благословенным чадом. Смазываются очертания предметов, размываются границы света и теней, известного и непознанного... Откуда ни возьмись появляется белобородый старец с удивительно ясными, как у непорочного юноши, глазами. Его темное одеяние, похожее на облачение священника, едва выделяется из окружающей темноты. Легкое дрожание высветленного лица напоминает телевизионное изображение, да и говорит старец — словно вещает с экрана:
— Группа Рериха в поисках Шамбалы поднималась в горы с проводниками. Остановились на отдых, и вдруг резко начала падать температура воздуха. От 30о жары до жуткого мороза. На всех напал какой-то морок, сон. Очнулись — проводников нет. Несколько дней просидели на козырьке, спасались от холода, кутаясь во что только можно. И вдруг появилось Знамя. Стало теплеть. Кинулись вниз, в деревню, откуда начали восхождение. Жители при виде их попадали ниц, сбежавшие проводники стали раздирать себе лица ногтями. Спросили у старшего: в чем дело? «У вас Знамя Мира!» Сошли в равнину и отдали знамя в музей города Бийска. Прошли десятилетия — о знамени мало кто знал и слышал. И вдруг в 1992 году Знамя Мира из фондов Нью-Йоркского музея Рериха передают в Барнаул...
Старик замолчал, лицо его начало расплываться, уходить в темноту. Через несколько мгновений, будто переключением программы все в том же телевизоре, перед ним вспыхнуло необыкновенно яркое изображение какой-то незнакомой бухты. Стоп! При чем здесь изображение! Это все в действительности — настоящая вода, камни, прибрежные кусты, бревенчатые строения невдалеке. И сам стоит на берегу, разглядывая на себе незнакомую одежду — камзол, сапоги... Солнце, затухающее, красное склоняется к воде, уходящей за горизонт. Что это, море, океан? Чужое все какое-то: краски, камни, кусты, тени... Из-за огромных валунов появляются люди, и он на всякий случай отходит за кусты, прячется. Людей становится все больше. Они приносят с собой на берег угощение, выставляют его на плоские камни, пьют, едят. Сколько много народа! — удивляется он, пытаясь сосчитать. — Или праздник какой? Большинство похожи на индейцев и эскимосов одновременно, толком не разобрать, что за национальность. Другие — русские, не спутаешь, только из далекого прошлого — бороды, камзолы, мягкие сапоги. Утварь, посуда, пользуемая на вольной трапезе, тоже старинная. Все происходящее напоминает сцену из исторического спектакля, только речи не разобрать — возгласы, жесты... И вдруг картина резко меняется. Эскимосы-индейцы, как по команде, выхватывают ножи и начинают резать русских. Боже! Предсмертные крики, сливаясь, переходят в жуткий вопль, невероятной силы огнем прожигающий перепонки, проникающий вглубь, раздирающий душу. Такую дикую бойню невозможно представить, никакая — самая дьявольски изощренная фантазия — не способна на это. Но вот оно — есть, это происходит у него на глазах... И тут — словно земля раскололась
страшный грохот, разом поглотивший крики и стоны умирающих, раздался у него за спиной, заставил отвернуться от кровавой картины. И он увидел, как над вершиной горы, круто спускающейся к прибрежным зарослям, взметнулось пламя. Следом задрожала земля, сверху посыпались камни, через несколько мгновений тяжелый дым вперемешку с пеплом застил небо, оставив на востоке кровавую полосу заката...
Он очнулся с ощущением, будто камни, ссыпавшиеся с горы, измяли его, изувечили — боль во всем теле, в голове нестерпимая. Долго с невероятными усилиями обретал он маломальскую ясность в сознании, возможность понять, где явь, где сон и морок. А явь проступала незнакомыми очертаниями, все вокруг не то — комната, обстановка в ней. С трудом спустил ноги с лежанки — будто из всех его конечностей выкачали суставную жидкость, едва шевелятся, скрипят. Открыл дверь — и очутился в тесных замусоренных сенцах. Ни коридора, ни комнаты хозяйки, совсем другое жилье. Как он здесь очутился, когда — ничего не помнит. Вышел на улицу, оглядел стены снаружи — какая-то жалкая избенка с севшими на землю окнами, совсем не похожа на дом, где он снимал комнату. А вокруг зелень, лето — все так, как и должно быть. Глянул вдаль и обмер: по мосту через Сухону шли люди, проезжали машины. Мост построен, сдан, работает!
— Сплю! — закричал он и испугался собственного голоса.
Вместо крика горло с трудом вытолкнуло хриплый шепот. И тут вспомнилось: «В 1992 году Знамя Мира из фондов Нью-Йоркского музея Рериха передали в Барнаул...» Он понятия не имел, что это за Знамя Мира, где этот Барнаул, но дело не в том. 1992 год! Неужели он проспал пять лет? Или того больше?
Улицы тоже как-то изменились, только в чем перемены — не сразу поймешь. Спросить? Угу. Скажите, какой нынче год на дворе? Легко догадаться, что за ответ он получит. Вот! — обрадовался, заметив впереди газетный киоск. Среди множества незнакомых пестрых изданий увидел «Известия», прочитал под названием: 20 июля 1991 года. Так и есть! Летаргия, амнезия — немедленно обнаружилось в запасах памяти. Какая амнезия, если вчера он стоял на недостроенном мосту, а под ним на пароме переправляли гроб с телом матери! Вчера! И он все прекрасно помнит: кто он, откуда, даже как называется этот проклятый провал в памяти! И тем не менее — хотя и противился — не понимал: с ним произошло нечто, никак не должное произойти. И объяснение этому он пока найти не может. И еще одна мысль поразила его: как могло что-то случиться в 92 году, если сейчас только 91-й!

***

Юрий Волков сидит у себя в рабочей комнате, перебирает документы, повествующие об освоении русскими Америки! Все уже на много раз читано им перечитано, и все не надоест. «В 1763 году на Лисьих островах вырезано 158 человек, члены 4-х команд русских судов. Местные жители принесли русским китового жиру, юколы, бобров и обходились дружески, как те русские стали их потчевать да дарить, и они в то же время вдруг нечаянно напали и кто где был прикололи русских ножами всех без остатку...»
Отложив архивы, он еще раз перечитал письмо из Калифорнии, в котором подтверждалось его родство со знаменитым тотьмичем, основавшим форт Росс, Иваном Кусковым. Он сам это предполагал, но никак не мог восстановить разрыв в генеалогической цепочке. Американские коллеги помогли. Вернувшийся на родину исследователь и передовщик Иван Кусков последние свои дни провел в России, но одна родовая ветвь осталась в Америке. Помимо того, сообщалось о существовании некоего фонда Кускова, сосредоточившего значительные средства, и наследником его якобы становится Юрий Волков. Там, правда, речь идет не о прямом наследовании, оговаривается масса условий, и одно из них — работа по восстановлению памятников истории и архитектуры, в частности, известных тотемских храмов. На то и предполагается трата основной части фонда, наследник же или наследники будут, выполняя условия завещания, получать ренту с определенной суммы...

***

Ирина родила дочь, но продолжала работать. Более того, сама увеличила нагрузку, испытывая какой-то болезненный подъем. Остервенение, вот! — вспомнила слово, прислушиваясь к себе. — Стерва! Стерва! — весело ругалась, когда находила неожиданное решение. И остывала вдруг, трезвела: с кем я соревнуюсь? С этими, на кухне? Нет! Это ты, не прячься за спинами, шаман несчастный, водяной, не любящий воду!.. Нет возможности выходить из дому, собирать материал, и она пишет, выстраивая жесткие конструкции, моделируя ситуации. Я публицист, — отвечает на попытки требовать от нее художественные образы, — инженер от письма. И убеждает. Публикуют.
И девочка растет, не болеет, и дела складываются удачно — а все чего-то не хватает. Сердце, — в итоге тщательного анализа своей жизни думает Ирина, уверенная: все можно проанализировать. Оно не участвует в происходящем, живет как бы отдельно, попросту отдыхает. Так это же прекрасно! Не износится, на дольше хватит!.. Приснилось. Стоит в очереди за французскими духами — недорогие, но настоящие, не подделка. Стоит и думает, как бы хватило себе и подруге. Вдруг оборачивается женщина, очень похожая на нее.
— А вы-то зачем тут стоите? Эти духи для женщин с блестящими глазами. А у вас глаза тусклые.

***

Подготовка к выборам в Госдуму проходит жестко. Кандидаты выступили с заявлением, будто берут обязательство вести борьбу за милого сердцу избирателя корректно. И сразу же со страниц газет, из радио- и телеэфира хлынули потоки грязи. Журналисты проснулись, взбодрились, им платили надбавки из перечисленных на счета их изданий предвыборных денег. Кроме того, и это представляло главный интерес пишущей гвардии, они получали так называемую черную наличку. Пожалуй, наряду с компроматом на соперников «неучтенка» была важнейшим соревновательным элементом.
— Как же! — бурчит из своего угла Женя. — Неучтенка! Дураков сегодня нет, чтоб свои деньги не считали. Все учтено, все расписано, на каждого смело вешай табличку: «газ», «нефть», «энергетика». Я своими глазами видел чемодан долларов, не кейс какой-нибудь с секретами, бабушкин фибровый чемоданище! А мне говорят: Женя, на нас такие деньги наехали!.. Это какие же такие деньги?
— А уголки у чемодана металлические? — рассеянно интересуется Найденов.
Женя смотрит на него недоуменно.
— Это я так, к слову.
Участие Жени в предвыборных делах основной работе не мешает, он успевает все. Это как раз менее всего удивляет Найденова, другое дело — имиджевые разработки, пиаровские проекты помощника. Профессионал.
— Никак специально учился?
— Позвольте напомнить, шеф, — Женя снял свои круглые учительские очечки, протирает, — я даже общеобразовательную школу не одолел. А здесь учеба простая: смотри, как делают другие — вот так не надо.
В один из дней Жени с утра не оказалось на работе. Такого не бывало. Перед обедом он позвонил, попросил Найденова приехать и продиктовал адрес. За двумя металлическими дверями в полуподвальном помещении размещается видеомонтажный цех, похоже, подпольный. Перед монитором сидит Женя, голова обмотана бинтами, на макушке через повязку проступает кровь.
— Одиннадцать швов.
Женя осторожно дотрагивается до бинтов и, предупреждая вопросы, нажимает на кнопку пульта. На экране появляется полутемный подъезд, затем камера делает панораму от залитых кровью ступеней на стены с кровавыми отпечатками рук и останавливается на прислонившемся к перилам Жене. Лицо, руки, одежда — все в крови. Голос за кадром: сегодня во втором часу ночи работника предвыборного штаба кандидата в депутаты (фамилия, имя) избили и ограбили у дверей его квартиры... Далее идут подробности происшествия, затем в кадре появляются милиционеры, дают предварительную оценку случившемуся... Это уже не похоже на театр, — оценивает увиденное с профессиональной точки зрения Найденов. Сюжет заканчивается комментарием хода выборов, предположением, что нападение на разработчика современных избирательных технологий вполне может быть заказано конкурентами. Ого! Текст-то сам писал — разработчик! Знай, мол, наших!
Пока Женя втолковывал что-то режиссеру монтажа, Найденов представлял, как едва пришедший в себя паренек открывает дверь, отбивается от насмерть перепуганных домочадцев, вызывает по телефону оператора с видеокамерой, милицию. Несомненно, сначала оператора. И не дает смыть с себя кровь.
— Патрон! — Женя делает резкое движение, кривится от боли. — Это же не придумаешь! Конкурентам не снилась такая удача — за три дня до выборов получить по башке! Всех избирателей переманил, народ у нас жалостливый.
— Ты точно помешанный, — Найденов по старой боксерской привычке смотрит на зрачки напарника — расширены. — Тебе что в больнице сказали, лежать? Вот и отправляйся в постель, удачливый ты наш! Пойдем, машина у подъезда.
Женя особенно не возражал, видно, возбуждение начало уступать боли. Оставил Найденову инструкции и поехал домой. Садясь в машину, сказал:
— Успел услышать до отключки: вас предупреждали, — пожал плечами и опять скривился. — Меня вроде никто ни о чем не предупреждал.
Боюсь, ты здесь не при чем, — подумал Найденов и отправился доделывать пленку.
В телекомпании, куда направил его Женя, он провел почти два часа. За его спиной шушукались, то и дело выходили куда-то. Звонить, — догадался. Наконец сообщили:
— В вашем штабе сказали, что пленка не пойдет.
Штаб! Найденов второй раз за день слышит это слово. Война да и только.
— Причина?
— Нам не докладывают.
Найденов помедлил, выбрал, на его взгляд, старшего, уставился ему в переносицу.
— Пойдет. Насколько мне известно, время эфира оплачено, автор материала сам входит в этот замечательный штаб. А ваше дело — сунуть пленку в аппарат и нажать кнопку.
Молодой человек с расплывчатыми чертами лица ухмыльнулся.
— До свидания.
— Если сегодня не будет пленки в эфире, — Найденов поднялся со своего места, — ответите в суде за нарушение договора. Кто вы такие — вводить цензуру!
— А вы кто такой? — жестко переадресовали вопрос.
Сидя на работе, он вспоминал, чем занимался в последнее время. Никаких контактов со «Свободным словом», с теми, кто входит в круг интересов агентства, он не имел. Хотя кто знает доподлинно про этот самый круг? В том, что предвыборный штаб и агентство — одно и то же, он не сомневался. Позвонить Жене? Нельзя, примчится, с больной головы дров наломает. Нет, ему лежать надо. Вдруг понял: а я ведь сотворил глупость — оставил им пленку. Все равно в эфир не пустят, зато используют против нас. Это уж как пить дать. Поехать забрать — поздно, уже переписали.
Все так и произошло. В тот же вечер в студии государственной телекомпании собрались журналисты, общественные деятели, представители власти и в прямом эфире дали гневный отпор авторам грязных предвыборных технологий. Самым грязным было представлено агентство Найденова, для доказательства показана пленка, разумеется, перемонтированная. С новыми комментариями выходило, что они с Женей изготовили очевидную фальшивку. Ха-ха! Его чуть не убили, а он первым делом вызывает съемочную бригаду! Собранием руководил Алексей Спирин, он же предложил «добросовестным и добропорядочным» журналистам подписать хартию, обязывающую избегать грязных технологий и вообще всякой лжи и нечистоплотности...
Найденов разглядывает лица на экране — большинство в той или иной степени ему знакомы — делает вывод: перед ним, в основном, две категории — лукавые и податливые. С первыми все ясно, вторые... — их тоже понять можно: Спирин стал газетным магнатом, он легко раздавит любого из присутствующих.
— Боже ты мой! — восклицает Найденов, обращаясь к собранию, будто там, за стеклом экрана, могут его услышать. — Мальчишке, ребенку голову раскроили, уродом могли сделать, убить — никого эта мысль не посетила. Звери и зверята...
Купил фрукты, сок и отправился к Жене. Тот наверняка смотрел телевизор и сейчас сходит с ума.
— Здорово они нас! На наших же шишках! Классно! — Женя в возбуждении потирает руки, будто он, а не кто-то другой придумал нечто необыкновенное. — Думал, я их учу, оказалось — они меня учат.
— Заблуждение — преимущество молодости.
Сказал и тут же пожалел: чужие слова. Вспомнил разговор с Женей, когда того нанимали на предвыборную работу. Он угадал коварство замысла, но не сам замысел. Такое не угадаешь. Вроде не особенно сложная многоходовка, но есть маленькая, однако важная деталь — чтобы все это придумать, а тем более осуществить, надо быть преступником. Кто-то затеял очень серьезную игру.

***

После концерта в уютном и прохладном зале недалеко от делового центра Сан-Франциско к Иванову подошел человек лет пятидесяти. В нем легко угадывался армейский отставник — выправка, четкий шаг, короткая стрижка.
— Вы там, в России, живете в небольшом городе, не так ли?
— В общем — да, — подтвердил удивленный Иванов.
— Может, вам знаком некто по фамилии Найденов?
Тут уж не удивление — шок. Кто такой? Что ему надо? Сказать правду или нет? Как все это может отразиться на Найденове?
Американец усмехнулся, давая понять, что пауза для столь простого вопроса чересчур затянута.
— Вы, точнее по вашей просьбе, обращались к сотрудникам ФБР для получения информации о Юрии Волкове, погибшем при неизвестных обстоятельствах.
Фу ты! — Иванов начал приходить в себя. — Излагает — как протокол пишет.
— Так вот, Волков и Найденов — братья, не родные, но единокровные. Сами они — ни тот, ни другой — об этом не знали, во всяком случае, у меня такие сведения. Об их родстве узнали другие люди, когда настало время рассматривать вопрос о наследстве — замечу, весьма значительном. Начало этому наследству положили доходы основателя форта Росс Ивана Кускова, затем средства прирастали усилиями последующих поколений русских американцев Кусковых. Фамилия со временем была утрачена, а несколько лет назад русская линия в Америке оборвалась. Я не буду говорить о сложности соблюдения условий наследования, не в том суть. Нынешние наследники живут в России, их трое, простите, теперь двое — родной брат погибшего Волкова и проживающий в вашем городе Найденов. Впрочем, эти сведения не окончательны, возможно, еще кто-то есть. Пусть вас не удивляет, что за океаном знают больше, чем люди, живущие в России, сами о себе. Здесь этим занимались целенаправленно, долго. Чтоб вы знали, существует некая организация — общество друзей форта Росс.
Он замолчал, давая, очевидно, Иванову возможность переварить услышанное. Тот, в свою очередь, молчал, не зная, как реагировать, что говорить. Зачем ему сообщили все это? У них прекрасная информированность, обширные связи, и уж сообщить Найденову и кому там еще о праве на наследство явно не составит труда. Значит, дело не в этом. В чем же? Ответ не заставил себя ждать:
— Я мог бы всего не рассказывать вам, но тогда у вас возникнет слишком много вопросов. А дело мне кажется срочным, недомолвки могут помешать. По нашим сведениям, господину Найденову грозит серьезная опасность, боюсь, его может ожидать участь Юрия Волкова. Собственно, потому и произошла наша встреча. Вы, надеюсь, изыщете возможность предупредить Найденова, только прошу вас не делиться тем, что вы узнали, со случайными людьми. Лучше всего — ни с кем. Нам не безразлично, в чьи руки перейдет управление наследством.
Он попрощался, по-военному пристукнув каблуками, но перед тем, как уйти, добавил:
— Кстати, форт Росс — это бывшее русское поселение, сейчас там исторический заповедник, здесь недалеко... Да, и постарайтесь не пользоваться услугами связи.
Оставшись один, Иванов вспомнил, что два года назад Найденов выиграл в какую-то шальную лотерею вид на жительство в Соединенных Штатах. Он отказался даже съездить посмотреть, не то что жить. Неужели они уже тогда начали его выкруживать? А кто — они-то? Незнакомец не сказал. И что толку от его предупреждения, если не знать, откуда ждать опасности? Надо как-то выбираться домой.

***

Доведенный до отчаяния бездельем и безденежьем, Сергей Волков решил украсть из музея несколько старинных икон. Куда сбывать — об этом он всерьез не задумывался. Потом. Сначала намеревался зайти незадолго до закрытия и спрятаться, пока все не уйдут. Однако в музей мало кто заглядывает, и среди редких посетителей вряд ли можно остаться незамеченным. Вскоре нашелся другой вариант. По вечерам в городе начали отключать свет, часа на три-четыре, а то и до утра. Стало быть, пока нет света, сигнализация не работает. Запоры ерунда, с ними он разберется. Больше всего беспокоило другое — необъяснимые провалы в памяти. Ощущение — будто для него одного останавливается время. Жизнь идет, а он на какой-то промежуток времени как бы изъят из этого движения жизни. Хотя... Как объяснить? Последний раз деньги у него появились, когда он залез в дом к брату. Купил башмаки. Вечером глянул на них — изношены в прах. Приблизился к зеркалу — борода, недавно подстриженная, легла на грудь. Сколько же времени ей надо, чтобы так отрасти? Где он был, что делал? Не лежал же в анабиозе, лежа ботинки не износишь... Иногда мнилось, что он сошел с ума, и это было бы самым лучшим объяснением происходящего. Однако странное сумасшествие
я есть и вдруг меня нет какая-то жуткая чересполосица... У Фихте — «я» индивидуальное и «я» абсолютное, они могут полностью совпадать, могут диаметрально расходиться. Что, период полного расхождения и есть мое отсутствие? Бред! То философия, любомудрие, игра словами, как правило, к истинной жизни не прилагаемая. У того же Фихте: невозможно сдвинуть песчинку, не произведя изменений во всем мире. Это, очевидно, замечено песчинкой, слишком много о себе возомнившей...
Его, Сергея Волкова, по чьей-то злой воле то и дело выдергивают из этого мира, а времена года, прочая череда заданных событий идут своим ходом, и ничему дела нет до него. И никому. А можно ли сойти с ума и притом помнить хоть что-то из немецких философов, читанных давным-давно?
В музей он проник без особого труда. Остальное — того легче: снять со стендов давно запримеченные иконы, сложить в мешок и выбираться отсюда. Надо бы управляться побыстрей, но он медлил. Прошелся из конца в конец по коридору, поднялся наверх, где работает брат, постоял у его стола, раздумывая, не порыться ли в бумагах. Усмехнулся, вспомнив труды брата о русской Америке — «предания давно минувших лет...» Он долго таскал за собой газеты и журналы со статьями Юрия, потом сжег их в костре на берегу Сухоны. Это ж совсем недалеко — тихий берег, избушка, сарайчик, красивая девушка. Он старается как можно меньше думать об Ирине, гонит мысли о ней — не всегда получается. Досада и уныние чаще всего сопровождают те воспоминания. Мог приручить ее до конца жизни, сделать верной собачонкой, беспрестанно заглядывающей в глаза. А зачем? А куда с ней потом? А мог ли — на самом-то деле? Вспомнилась фраза, которую она обронила, когда разговор зашел о брачных отношениях: «Муж — это прежде всего мое благосостояние. Терпеть не могу стоптанные башмаки».
В этот самый миг ярко-красная вспышка ослепила его. Свет дали! — промелькнуло в уходящем сознании, и тут же он провалился в небытие. Боль почувствовал уже потом, когда пришел в себя и услышал голоса. Все, попался, — вяло шевельнулось в раскалывающейся от боли голове.
— Что там у нас было? — в голосе из темноты насмешка. — Спекуляция, мошенничество, подделка документов?.. Это семечки. То ли дело кража со взломом, да еще в музее. На сколько потянет?
Потом его выволокли наружу, запихнули в машину, очертаниями напоминающую карету скорой помощи, долго везли куда-то и, наконец, высадили на обочину проселочной дороги. Начало светать. Никаких строений поблизости, ничего другого, указывающего на человеческое присутствие. Какое-то заброшенное поле сплошь в бурьяне, небольшая лощинка чуть поодаль от дороги. Спустились в нее, сунули лопату Сергею.
— Тут могила твоя, копай глубже, чтоб собаки не вытащили.
Сказанное не вызвало в нем ужаса, страха даже не почувствовал, поскольку все пересиливала боль. Руки, ноги, туловище, голова казались чужими и в то же время нестерпимо саднили. Как может болеть чужое? Украдкой оглядел своих мучителей. Трое — в одинаковых черных костюмах, белых рубашках с галстуками, коротко стриженные. Крепкие ребята — оценил спортивные фигуры и тут же подумал: не менты.
— Давай, давай, — поторапливают.
Здешние грунты он знает — глина да камни. Так и есть. Все равно убьют, — медлит он и получает удар в поясницу. Спина немеет, руки, теперь помимо его воли, отказываются шевелиться.
— Не рассчитывай сдохнуть по скорому. На мосту ты зверем работал — живой экскаватор! Так что не придуривайся.
На мосту! Они что, следили за мной? Это сколько же времени?
И тут ему показалось, будто все это уже было: его избивали, закапывали в им самим вырытую яму, вытаскивали, поили чем-то, отчего уходили остатки сознания...
И все повторилось точно так же: закапывали, вытаскивали, избивали, поили... Потом все спуталось и смешалось. И уплыло куда-то...

5

Ничего не меняется, пожалуй, в единственном месте — в необъятных лугах за Обью. Их затапливает по весне, смывая прошлогодний прах, потом покрывает новой зеленью. Найденов слышал: здесь собираются продолжать город
но разговорам об этом уж не один десяток лет, а люди пока не решаются заселять заречье. Никого — до горизонта, за которым лес и вдоль него тихие деревни — Бобровка, Рассказиха, Петровка, Малая Речка... Впрочем, Малой Речки уже нет, сгорела. Там у Найденова был дом, хозяйство. Недолго он пробыл деревенским жителем, знать, не судьба. Здесь, в лугах, прятался он от осенней непогоды в легком сарайчике, сколоченном скотниками для ночлега. Разметало сарайчик ураганом. Потом был сырой и вонючий подвал, где он прятался от холода вместе с городскими бомжами. Страшное время, совсем уж собрался пропадать. Но приехал Иванов, и все наладилось. Как переменчива жизнь! И только здесь незыблемо постоянство. И еще, наверное, в горах, недоступных, неподвластных человеку. Где-то там, в недалеких отсюда отрогах и горных долинах, люди искали Шамбалу, таинственную страну общечеловеческого счастья. Обманутые или обманщики? Ими же сказано: когда колесница направлена к благу, то возница не отвечает за раздавленных червей. И при чем тут некий островок счастья на большой земле, если они исповедовали тотальную целостность мира? Все, что есть в мире — все свято! Различение добра и зла — лишь иллюзия неопытных сознаний... И тогда явится обманщик мира... И, очевидно, потому — знать имя мое вам не нужно... Нет, великие путаники, зовущие к единению мира, не так безобидны. Им нет дела до червей, их «Знамя Мира» на деле есть знамя войны. И оттого горько от правды православного священника, сетующего на отсутствие миссионерства в православии: «Для обращения китайцев в христианство совсем не нужно ехать в Китай. Они сами просачиваются в нашу Сибирь... И это — наш шанс...» Боже ты мой! Китайцы! Дай «добро» — и этот трудолюбивый многочисленный народ в кратчайшие сроки заселит великое неприкасаемое Заобье. И станет православным? Тому же священнику принадлежит: «Христианство — едва ли не единственное мировоззрение на земле, которое убеждено в неизбежности его собственного исторического поражения». Как же так? За последние годы в городе открыто пять новых храмов. На Пасху не пробиться... А так — идем и не слышим святых отцов: мы недоступны для христианского благовестия...
Дома, разбирая свои выписки из трудов о русской Америке, прочитал: «В 1841 году было упразднено русское поселение Росс в Северной Калифорнии».
Выборы закончились победой кандидата, на которого работал Женя. Никто в этом не сомневался, а уж он меньше всех. Впрочем, итог особенной радости ему не доставил.
— Козлятник вонючий!
Так оценил он и выборы и, очевидно, свой собственный штаб. За все время, сколько знал его Найденов, более грубого ругательства от Жени не слышал.
Позвонил заместитель редактора областной газеты, финансируемой местной администрацией.
— У вас этот... черный пи-ар, грязные технологии, — с мукой выдавил из себя. — Мы пока воздержимся от сотрудничества с вами.
Найденов живо представил отечное лицо собеседника, красные веки и затравленный взгляд. Через паузу тот продолжил:
— Хотя ваша информация нас устраивала больше других, чистая информация.
— Так все же чистая или грязная? — взорвался Найденов.
— Мы вынуждены пока воздержаться, — уныло повторил зам.
— Сработало! — Найденов, сдерживаясь, чересчур аккуратно положил трубку. — Молодцы!
Узнав, в чем дело, Женя произнес:
— Не успеют.
— Что? — не понял Найденов.
— Пустить нас по миру, они ведь этого хотят?
— Этого ли, другого — клиенты потекут от нас: одни сами догадаются, остальным подскажут. А почему им надо куда-то успевать?
— Я их все равно подломаю, — в голосе у Жени злости больше, чем уверенности. — Могу в систему Центробанка пробраться, а к этим — никак, хитрые.
— Ты бы оставил эти игры, — Найденов смотрит на него с неодобрением. — Шрамами не отделаешься, оторвут напрочь твою золотую голову.
Вечером они отправились пропивать заработанные Женей на выборах доллары.
— Столько не истратить, — выразил сомнение, глядя на разложенные веером сотенные купюры, Найденов.
— Угу, — согласился Женя, — хорошо буржуи платят.
Кафе «Русь», одно из самых дорогих заведений города, принадлежит армянам. Недавно, делая информацию о бывших советских гражданах, а теперь иностранцах кавказских национальностей, Найденов выяснил, что только армянская диаспора в области составляет одну седьмую часть населения. А другие? Вон чеченцы скупают дома у частников, возводят хоромы на месте одноэтажных деревянных строений. И никому нет дела, что плодится и множится на сибирской земле всякий народ, кроме русского. Власть молчит, сограждане, если и ропщут — тихо, по квартирам. Найденов написал об этом, разослал по всем изданиям — никто не использовал.
Впрочем, в кафе кавказцев они не увидели — ни за столами, ни среди обслуги. Оглядевшись повнимательней, Найденов заметил старого знакомого, из тех, кого меньше всего ожидал бы увидеть здесь. Когда-то они вместе коротали зимние ночи в вонючем подвале многоэтажного дома, пристанище городских бомжей. Седой ежик, колючий взгляд глубоко запавших глаз, невероятная худоба. Кажется, острые плечи того и гляди проткнут пиджак. Перед ним на столе чашка кофе и пепельница с множеством окурков. Он в свою очередь узнал Найденова, подошел.
— Я же говорил, Весы — знак воздуха, ты с твоими числами не пропадешь.
— Не понял, — искренне изумился Найденов.
— Сочетание дат, сроков и прочее...
— Откуда тебе знать мои даты?
— Знаю, — усмехнулся худой и добавил многозначительно: — Совокупность цифр определяет явление.
— Сам-то как? — спросил Найденов и уточнил вопрос: — Заведение не из дешевых.
— Я при деле, — острые плечи подались кверху. — Что-то вроде семейного детского дома. Городские власти дали помещение. Кабинет, телефон...
— И тебе доверили детей?
Найденов не забыл, что худой курит марихуану и пытается доказать, что легкие наркотики необходимо разрешить на государственном уровне. Он даже ездил за опытом в Голландию.
— Детьми занимаются те, кому это положено. А я наблюдаю, делаю выводы. Ты когда-нибудь задумывался, что такое второе дыхание? Или слышал, чтобы кто-то всерьез исследовал этот феномен? Во-от! Сам наверняка испытывал, ты же спортсмен — что, откуда, почему? Первое — понятно, от матери. Не замечал, если человек теряет мать — по разным причинам — до 10-12 лет, с ним ничего хорошего в жизни не происходит. Мать нужна, чтобы при ней завершился весь цикл подготовки ко второму дыханию, которое претендует на чудо. Фантастика, да? Кончаются силы — и вдруг непонятно отчего обретаются удвоенные.
— Стало быть, ты собираешься гонять детей до порога бессилия — авось включится второе дыхание? А кто-то и не выдержит. Они ж, как я понял, с малолетства без матерей. И чего тогда стоит твоя собственная теория?
— Зачем ты хочешь казаться примитивней, чем есть на самом деле? Понятно же, я говорю о втором дыхании в более широком смысле.
— Тетраканабинол?
— Ишь ты, запомнил. Дух... В основе всего дух совершенства и дух искажения, — худой задумался, тронул пальцами впалые щеки. — Помню, после тюрьмы вышел с идеей создать общественный фонд реабилитации. Люди пропадают: в зоне
великолепный токарь, на воле — бомж. Мне менты: ага, общак сколачивать для жуликов — вот весь ваш фонд. Мразь с логикой: не пойман — не вор. Все живут по этому закону: захапать и не попасться. А вообще-то один умный человек сказал: человеческих способностей недостаточно, чтобы привести в соответствие право людей на счастье с их обязанностями.
— Счастье, обязанности, — поморщился Найденов, — воля выбора, выбор воли... Можно продолжить. Ты куда собираешься вырулить с этим твоим вторым дыханием? Есть же, наверное, предположения, догадки, идеи? Ты не мальчик, проволочкой в розетку тыкать — что получится?
— А про это еще один умный человек сказал: нет никакой судьбы, есть только временное человеческое неведение... Вот где занавесочки раздвинуть охота, понятно?
— Мне другое понятно: я тебя не люблю. Похоже, явился-таки обманщик мира, и вы его легионеры... Религия итога... Собрать вас всех в эту вашу заветную Шамбалу — и будьте вы там счастливы.
— За колючей проволокой, не так ли? Тут ничего нового. А странно. Ваши же православные попы утверждают: мы недоступны для христианского благовестия. Все так, и чего ж удивляться, если люди ищут Бога, где ближе, доступней?
На том и расстались.
— Разнесло вас, — усмехнулся Женя. — Вы, шеф, по-моему, ни в религиях, ни в вере толком не разбираетесь. Извините.
— В том и дело, — согласился Найденов. — В безверии разбираться не надо, с ним рождаешься и живешь себе не раздумывая. А до настоящей веры нам грешным не добраться.
Было вкусно и скучно. Выпили совсем немного, не хотелось. Когда принесли счет, Женя рассмеялся.
— Можно полгода ходить каждый день.
Перед входом несколькими группами стояли бывшие советские граждане, ныне иностранцы. Найденов никогда не умел отличать армянина от грузина или азербайджанца. Эти, судя по тому, что кафе принадлежит армянам, они и есть.
— Что им Мальтус с его физическими пределами земной цивилизации? — заметил он ворчливо. — Или Римский клуб с золотым миллиардом населения?.. Они везде хозяева. А ты, — ткнул пальцем в Женю, — вечный гость в своем Отечестве... — пройдя несколько десятков метров, оглянулся на лениво переговаривающихся кавказцев. — Это называется миграционная экспансия, которая неизменно ведет за собой этнографическую, — посмотрел на Женю: слушает, понял? На всякий случай пояснил: — Наезжает их все больше и больше, и плодятся тоже — все больше и больше. А мы им вежливо так, с доброй улыбочкой, ручку протягиваем в сторону городских ворот: добро пожаловать.
— Зануда вы, шеф, — подытожил Женя и покосился: не слишком ли смело? — Взяли бы да и родили троих или четверых, глядишь — проблемы не стало бы.
— Молодец! — усмехнулся Найденов. — Ты человек поступка, знаю. Только и ты — время придет — вряд ли родишь больше одного... Я, видишь ли, некоторое время своей жизни обретался на помойке. Могу вновь оказаться там, запросто. Никто в нашей стране никаких гарантий не имеет.
— Это все интеллигентские сопли, — отбрил Женя, явно повторяя чьи-то слова. — Работайте — и все у вас будет.
— Что ж, работай. Посмотрим. А потом как-нибудь, если будет желание, поговорим о современном прагматизме, который вы слизываете у душек-американцев, мировых законодателей образа жизни, образа мыслей, — он помолчал и добавил: — Скучно мне с тобой.

***

По-прежнему сон и явь неразличимы. И времени для него не существует. Сейчас он в своей избушке в Тотьме. Она принадлежит ему, это точно известно. Откуда? Почему? Кто оплачивает за свет, кто его содержит, для какой цели? Вопросы возникают и уходят без ответов, а он пытается, но не может задержаться на какой-то одной мысли. Вчера... Что было вчера и сколько это по времени назад? Была Америка, залив, очень похожий на тот, что привиделся ему однажды во сне. А это не сон ли, какая Америка, что ему там делать? Он пробирается на ошвартованный в бухте деревянный парусник, подкарауливает человека, которого необходимо убить. Это опасный человек, враг, это его брат. Из каюты доносятся пьяные голоса, ругань. Ссорятся? Наконец выходит тот, кто ему нужен... Как это, оказывается, просто — убить. Никаких усилий не понадобилось, нож будто сам вошел в спину. Опасность ликвидирована. Тело за борт — и все... На мгновение в сознании вспыхивает какой-то отсвет, окно, в котором молниеносным калейдоскопом чередуются знакомые лица, чьи — не разобрать, не вспомнить. Он подходит к зеркалу и видит себя с бородой. Вчера ее не было.
— Я — Сергей Волков, — ставя ударение на каждом слове, говорит отражению. — Я убил брата.
С тем же проблеском света явилось необъяснимое ощущение: кто-то неотступно следит за ним.
И все — окно закрылось, сознание погасло.

***

Иванов явился в небесно-голубой сорочке, при галстуке в тон ладно подогнанному костюму, подтянутый, коротко подстриженный.
— Ты думал увидеть меня в майке и шортах?
— Я думал, в джазе решпект не так строг.
Найденов радуется, будто встретил самого желанного человека на свете. А есть желанней? Он задумался бы, задай кто этот вопрос ему, перебрал бы в памяти несколько лиц и, скорее всего, вернулся б к Иванову. Не родня, не друзья — соседи и сироты.
— Много ты знаешь про джаз! Классический отсюда, как ты изволил выразиться, и решпект. Я с кем попало не играю. Кстати, о майке и шортах. Там так и ходят, жарко. Знаешь, на какой широте наш любимый южно-сибирский город? Еще севернее Ванкувера, а это для американцев, что тебе какой-нибудь Норильск.
Немного погодя Иванов рассказал все, что узнал от таинственного человека в Сан-Франциско.
— Темные дела, — подытожил он, — опасные. Причем от тебя тут как бы ничего и не зависит, ходишь по земле просто так, ничего не предпринимаешь, а за тобой в это время охотятся.
— Стало быть, ты из-за этого раньше времени приехал? — задумчиво произнес Найденов и продолжил без всякого перехода: — А я ведь тогда в Тотьме обратил внимание, до чего мы с ним похожи...
— Ты про Волкова? Он ушел в плаванье с петрозаводскими ребятами на деревянном паруснике. В первый год дошли до мыса Шмидта, на второй — до берегов Америки. Потом пошли на юг. Стояли в заливе. Ночь, выпивали, видимо, произошла какая-то ссора. Волков вышел из каюты, и больше его никто не видел. Это было осенью, а на следующий год весной в заливе нашли разложившийся труп. По металлическим зубам (из Тотьмы выслали рентгеновские снимки) определили, что это Юрий Волков. Похоже, его зарезали. Кто? На этот вопрос теперь уж не ответить. А вот почему? — он замолчал ненадолго, помрачнел. — Это очень серьезно, ты понимаешь, что под дулом ходишь?.. Собирайся, поехали со мной, там не найдут.
— В Америку? Волкова как раз там и достали... А ты не сгущаешь краски?
— Чудак! Неужели ты думаешь, твоя башка что-то для них стоит? Она будет иметь ценность только в оторванном виде... Постой, дай подумать,
он заходил, меряя пространство, которого в общежитской комнате было на три шага. — Надо вот что сделать... Точно! Открыть информацию о наследстве и сказать, что ты от него отказываешься.
— И добавить: в пользу бандитов. И потом, ты не забыл, что где-то бродит еще один наследник?
— Там мутно как-то, — Иванов озадаченно покрутил головой. — Никто не знает, где он, может, как раз с теми? И, кстати, один ли?
— И твои столь информированные американцы ничего про него или про них не знают?
— Кто их разберет? Молчат... Неужели вся эта хитрая каша заварена здесь, в нашей тихой провинции? Не верю. Ты говоришь — бандиты, это, брат, бандиты международного масштаба... Слушай, а этот Аспирин, он никак не может претендовать на наследство?
— С чего бы? — обалдело глянул на друга Найденов.
— Кто вас разберет! Тут вот нет никакой родни — так и нет, и делить нечего. Тебе этих денег все равно не видать, — загорячился Иванов, — а мертвому они вообще без надобности. Отказывайся. Пиши специальное письмо в это общество друзей форта Росс, куда там еще? Во! Аспирину напиши!
— Не понимаю, какого дьявола ты его сюда приплетаешь?
— Не понимает он! Невинным коллегам-борзописцам, торгующим всего-навсего оружием и для забавы решившим поднять храмы по всей России, помешал какой-то Найденов со своим жалким агентством? Конкурент!
— Это не доказательство.
— А я и не говорю, что он тут главное лицо, но что-то слишком многое сходится.
— Уж очень все фантастично.
— Деньги стирают границы, расстояния, отношения, все, уж поверь, я на это насмотрелся.
Теперь Найденов заходил по комнате.
— Допустим, написал я отказное письмо, оповестил Аспирина — и что? Он сделает вывод: во-первых, я все знаю, во-вторых, наложил в штаны. Так бандиты убивают за знание, им неважно, напуган я при этом или нет.
— Ясно, тебе хочется умереть в чистых штанах.
— Постой! Ты отчасти прав: надо открыть информацию о наследстве или как его там… Это же не совсем наследство, я так понимаю. И не более того. Мы выиграем время, ведь им обязательно захочется выяснить, много ли мы знаем помимо того, что показываем.
— Недурно. Однако логика у них своя, и главное, что ей руководит: ты лишний при любом раскладе. Может, пойти к ментам и выложить все?
— Что? Догадки и предположения?
— Хотя бы. Остались же еще среди них вдумчивые и честные...
— Честные менты в малых чинах.

***

Найденов пережидает ливень под козырьком ресторана, обращенного своими окнами к площади Советов. За падающей с небес водяной стеной едва различимы контуры деревьев, зданий, огромного памятника Ленину. Будто бы еще не наступил день второй, когда воды земные должны отделиться от небесных...
Была надежда, что Иванов останется подольше, однако двух дней не прошло — и он улетел.
— Что поделаешь, — развел руками, — контракты, обязательства.
Значит, и вправду примчался, чтобы предостеречь. Напоследок опять звал с собой, смешной, будто выхлопотать визу в Америку — раз плюнуть. Да и не в том дело. Уехать и отсиживаться там, проедая ивановские деньги? Тот, правда, сказал: у меня их не меряно, живу скромно, почти на всем готовом. Счет растет. И потом, я же не собираюсь заканчивать работу, благо есть спрос... Что такое скромно по заокеанским понятиям — Найденов не знает, зато помнит про себя, когда, ночуя в подвале, несколько месяцев кряду имел на день кусок хлеба и стакан чая. Не так уж много на самом деле надо человеку, — думает он, припоминая библейскую истину: тело человеческое не больше одежды, желудок не больше еды.
За размышлениями не уследил, как закончился ливень. В какой-то момент схлынули с тротуара водяные потоки, выглянуло солнце, и мокрый асфальт заблестел под его лучами. Очевидно, где-то неподалеку ждала окончания дождя группа бритоголовых молодых людей, облаченных в бело-розовые одежды, пошитые наподобие индийских сари. Они вытянулись вереницей и шли, пританцовывая под звуки барабана и довольно унылого пения, из которого Найденову было известно одно лишь слово — кришна. И этого было достаточно, чтобы понять, кто они, эти старатели нездешнего духа. Впрочем, все здешнее давно прописано и узаконено острыми отечественными умами. Скорее из природного своего противоречия, а вовсе не по программе института читал он в свое время историка и философа Константина Леонтьева. Тогда Найденов воспринимал многие наблюдения и выводы ученого в большей степени умозрительно и лишь несколько лет назад начал понимать, сколь безошибочен в своих предположениях автор работ, написанных полтора века назад, сколь точен в оценках и прогнозах: «...народы, ничем на земле неудовлетворимые, воспылают тогда новым жаром к мистическим учениям».
Не так давно соседнему городу Барнаулу передали из американского рериховского центра Знамя Мира. Зачем? Почему? Только лишь потому, что путь Рериха в Тибет пролегал где-то неподалеку? И как это рериховский центр расстается с такой бесценной, на их взгляд, святыней — чтобы осчастливить заштатный городок в далекой Сибири? Подделка, тираж — вот что сразу приходит в голову. А было ли оно, настоящее? А могло ли быть? Что это за высший разум такой или дух, от чьего старания явился миру рукотворный символ? Легенда, приманка... И вот они идут, славят какого-то непонятного чужого бога. И люди, каждый день проходящие мимо Никольского храма и не обращающие внимания на его купола и звонницы, смотря на них, оглядываются. Интересно.
Иванов уехал, а они так и не приняли никакого решения. Не нужны Найденову эти деньги, и не только потому, что жизнь дороже, хотя это бесспорно. Не нужны потому еще, что не его, не им заработаны. И другое. Как публично отказаться от того, что ему никто пока не предложил?

6

Найденов затосковал в своем до предела ограниченном мире: общежитие — работа. Засиделся, — поставил сам себе диагноз. Оттого кстати пришлось неожиданное приглашение в Тотьму, посланное вологодским отделением Общества охраны памятников. Не очень внятный текст, какая-то конференция. Навел справки о местном Обществе, чтобы получить более точную информацию, однако выяснилось, что такой организации давно нет. На ее месте образовалась частная фирма «Наследие», которая дает заключения об исторической ценности зданий, расположенных, в основном, в старом городе.
— Вот они-то и торгуют землей в исторической зоне, — ворчит Найденов, принимая распечатку от Жени.
— Там цепочка, — сообщает всезнающий помощник, — мэр, комитет по имуществу, городская архитектура. Эти «наследники» — подставка, декорация, им достаются крохи. Впрочем, на жизнь хватает.
В Вологду он попал под выходные, потому, решив не терять времени, сразу отправился в Тотьму.
Тотьма за эти годы изменилась. Некоторые храмы восстановлены, другие в лесах. Центр приобрел вид города. И только окраины остались прежними, как, впрочем, и на родине Найденова. Лидин дом как будто присел, в палисаднике все так же печально улыбаются разноцветные мальвы. И сама она та же, лишь несколько новых морщинок вокруг огромных васильковых глаз, полных глубокой печали. Работает в той же газете, на той же должности; удивительно, остался на своем месте и редактор. Сказать бы: как все неизменно в глухой провинции! Однако... Он спросил у Лиды, на какие деньги восстанавливаются тотемские храмы, и не услышал ожидаемого — ни Америки, ни Сибири. Хотя это еще ни о чем не говорит: деньги теперь не имеют точного адреса их происхождения — одна из примет криминальной экономики страны.
Не дает покоя громкое заявление «Свободного слова» об участии в восстановлении храмовой архитектуры едва ли не по всей стране. Зачем это им? Вырвать финансы под благую идею? Так у агентства их немеряно. Отмыть грязные деньги? Все может быть... И такое: объевшись деньгами, познав их власть и силу, начнешь и себя, владеющего ими, чувствовать всемогущим, необъятным. Подумаешь — и примешь себя за Бога. И кто там будет разглядывать, что в этом случае церковь, сама религия — прикрытие стяжательства, лжи, убийств. Губернатор области, где живет Найденов, получил в свое время свидетельство на право владения собственностью за номером один. Став государевым наместником, переписал эту собственность на родню. Теперь чист. Дети, племянники, братья-сестры — все в самом доходном бизнесе. И ничего противозаконного. Недавно губернатору вручали высокую церковную награду — орден Александра Невского.
А вот как у Леонтьева: «Русский купец сегодня перебьет дорогие зеркала в трактире или обогатит трех цыганок, а завтра он построит в минуту раскаянья храм Божий или поедет на поклонение Святым Местам».
Да, покаяние тех и этих может быть схожим. Но грехи...
Никто никуда его не приглашал. Лида, поизучав вызов, направила Найденова в контору, где сказали: бланк десятилетней давности, организация была в Вологде, но там все давным-давно поменялось. О конференции сном-духом не ведомо. Что-то подобное крутилось у него в голове еще до поездки, но уж очень хотелось сняться с места. Кому-то он здесь нужен? Для чего? Поживет несколько дней, глядишь, что-нибудь обнаружится. Убить могли и дома, из-за такой малости огород городить?..
Про Юрия Волкова ничего нового Лида не рассказала. Было письмо из Америки на адрес музея с просьбой сообщить, что известно о родственниках Юры. Еще просили связаться с братом. Она и не знала, что у него есть брат. Выяснилось, того посадили за какие-то махинации, и с тех пор ничего о нем не известно. А других родственников нет, мать похоронили.
Лида сказала, что со временем она все равно отыщет убийц. Это ее заявление удивило Найденова, тем не менее, он не придал словам Лиды серьезного значения, о чем впоследствии сильно пожалел.
Поселился он в гостинице, в одноместном номере, окно которого выходило на двухэтажное здание бывшего райкома партии. Надо будет глянуть, что там теперь, — подумал Найденов и вспомнил запахи туалета в помещениях партийного дома.
Вечером Найденов зашел в ресторан поужинать. Свободных столиков не было, и он попросил разрешения сесть рядом с молодой светловолосой женщиной, разглядывающей меню. Красивая, — отметил, устраиваясь на своем стуле. На ней белая блузка из поплина, шея повязана красной косынкой, напоминающей пионерский галстук. Большие серые глаза поставлены широко, смотрят властно и в то же время с некоторой беспомощностью. Наверное, очки носит. Она подтвердила догадку: вглядываясь в меню, сощурилась. Найденов представился.
— Ирина, — произнесла в ответ женщина, и тонкие ноздри ее как-то по-особенному трогательно дрогнули.
Красивая! — сделал окончательный вывод Найденов, не находя изъянов в ее лице. Рассмеялся и тут же вынужден был ответить на немой вопрос соседки.
— Вспомнил Розанова: «Нет хорошего лица, если в нем в то же время нет чего-то некрасивого».
— И что? — она улыбнулась, и на щеках образовались две замечательно нежные ямки, уточнила: — Насчет некрасивого?
— Похоже, и большие умы ошибаются.
Разговор пошел легко, выяснилось, что Ирина с Найденовым коллеги, только она никогда не работала в редакциях, пишет статьи для солидных журналов, издает книги публицистики.
— А сюда привел интерес к храмовой архитектуре? — поинтересовался Найденов.
— Не совсем. Меня больше занимает, как бы это сказать, феноменизация процесса. На такой заштатный городок семь музеев! Вроде бы здорово, а с другой стороны посмотреть, беря во внимание уровень той же экономики в области, — ненормально.
— Ну, почему же, — возразил Найденов, — город-музей, город-заповедник...
— Давайте ужинать, — остановила его Ирина.
Как в большинстве провинциальных ресторанов, им сразу же выставили на стол и салаты, и горячие блюда, и даже чай.
— И что удалось выяснить по поводу феноменизации? — последнее слово Найденов выговорил по слогам.
— Пока материал собираю, — пожала она плечами, — выводы буду делать дома.
Когда поднялись со своих мест, Найденов с удивлением обнаружил, что Ирина лишь чуть меньше его ростом. Фигурой она напомнила ему старую любовь — Людмилу, сбежавшую к богатому заводчику. Впрочем, не только фигурой — уверенностью в себе, которая постоянно присутствует в разговоре, в манере поведения.
Потом они отправились гулять по городу, и Найденов напрочь забыл, что обещал зайти к Лиде. Бессмысленность поездки уже не мучила его, занятная красивая женщина отодвинула эти мучения на второй план. Позднее они вернулись в ресторан, реклама перед которым обещала ночной дансинг. Ирина захотела потанцевать. Найденов, знавший танцы лишь как музыкант с клубных площадок многолетней давности, согласился с легкостью и даже не подумал, что не умеет.
— Жаль, — сказал он, когда узнал, что Ирина замужем, у нее дочь. В оценке ее самой — замечательная семья.
Она рассмеялась в ответ.
— Мир всегда шире нашего представления о нем.
Последующие дни в Тотьме напоминали прекрасный сон. Все и началось с самого настоящего сна — удивительного, сказочного. Найденов увидел себя на сцене рядом со знаменитым итальянским тенором. Сцена была какой-то странной, по ней ходили люди, некоторые сидели за столиками, разговаривали. В зрительном зале народ был занят кто чем, казалось, до знаменитости никому нет дела. Почему? — в снах ничего не объясняется. Итальянец не пел, а разговаривал с Найденовым, причем на чистом русском языке. История жизни певца показалась настолько необычной, что Найденов не удержался, воскликнул:
— Это же в книгу просится!
— Вот ты и напишешь, — как о давно решенном сообщил итальянец.
Давно он не видел такого живого сна, не испытывал такого разочарования, проснувшись. Чаще всего спит вообще без сновидений, а если случается, все происходит под контролем: спит и знает, что в эти минуты смущает его всего лишь сон. Наверное, этому научила жизнь изгнанника...
А потом они с Ириной обманывали себя, делая вид, будто присматриваются друг к другу. В этом не было необходимости, ибо с первой минуты знакомства они оказались обреченными на близость. Понимали это и потому вели себя, как испытавшие первую влюбленность дети.
— Ты с осуждением говоришь, что в моих очерках человек выступает как строительный материал, откалиброванный под заданную архитектуру, — Ирина смотрит на Найденова, а во взгляде ее торжество победителя и жалость доброй няньки одновременно. — Ты точно все разглядел! И это мне, как публицисту, лучший комплимент, ибо публицистическая идея мною движет, а люди выражают эту идею стилем своей жизни. Я не характеры пишу, а социальные типы. И в людях, с которыми я встречаюсь, ищу их главную идею, которую они несут в себе, иногда сами того не подозревая.
Найденов, слушая, разглядывает книгу Ирины — солидное издание в дорогом переплете.
— Странно, по-моему, уже пропадает интерес даже к детективам и приключениям, а у кого-то хватает смелости — или наглости? — издавать публицистику. Интересно, много таких?
— Издателям нужны всего лишь деньги, — пожимает плечами Ирина, — и потому самое главное найти того, кто с ними готов расстаться. И тут важно не просить, заглядывая в глаза, надо умело задеть, оскорбить. Не поверишь, упрашивать начинают, чтобы взяли у них, в зубах несут портфельчики с деньгами.
— Только на, покопайся в душе, — подхватывает Найденов.
Она поморщилась, мол, старая песня.
— Что касается вторжения в чужую душу... Я делаю это с целью обратить человека внутрь самого себя. А если возникает вопрос о праве на такое вторжение, надо бросать перо, — она помолчала, улыбнулась чему-то. — У нас на кухне по пятницам еще с восьмидесятых народ собирается, на водку с селедкой. Раньше регулярно, сейчас от случая к случаю. Места в квартире более чем достаточно — нет, кухня, верность традиции советской интеллигенции. В основном приходят друзья, бывшие сослуживцы мужа, кандидаты наук, доктора. Естественно, все старше меня... Я у них раньше была девочкой для битья — где-то по глупости, необразованности попадусь, а больше специально цепляла, провоцировала. На всеобщем согласии не подпитаешься... Вспоминаю их самодовольные физиономии, — и вновь она улыбается победно. — Так вот, самый горячий оппонент за нашим кухонным столом теперь работает на меня, агент, попросту говоря: заказы, размещение, всякая прочая техническая работа. Кстати, никто из-за этого стола нынче не занимается своим делом, в том числе и мой замечательно талантливый муж, математик. Никто, кроме меня. Правда, и не пропал ни один, кто как — но вписались в новую жизнь, на это, слава Богу, силы хватило.
— Комнатные тапки возят из Турции?
— И это есть. Кто на что пригодился. Мой, например, головой зарабатывает очень неплохо, правда, неделями дома не живет. Занимается разработкой и внедрением программного продукта. Он чуть ближе всех своих друзей к собственной специальности.
— И о чем же вы теперь на кухне разговариваете? Президента ругаете или таможенников, которые так и норовят пошлину на тапки повысить?
— Не могу сказать, я там теперь почти не бываю.
— Это закономерно, победителю там делать нечего, там заговор униженных и оскорбленных, на то и кухня. А я бы все-таки на твоем месте послушал. Интересно, в их ученые головы приходит вопрос: отчего Россия так стремительно катится в пропасть, резко выкинув из пределов нормальной жизни их самих? Как у нас тут обстоит с феноменизацией? Только не надо говорить о генетической инфантильности русского народа, о вялости и неприспособленности. Самые крупные акулы современного бизнеса, финансовые монстры и пираты вышли из того же самого народа, правда они, по большей части, россияне еврейской национальности.
— Какая гадость этот ваш примитивный национализм!
Ирина вскочила со своего места, пригвоздив Найденова гневным взглядом. Но он не смутился.
— Какая гадость — полное отсутствие национализма!
— Ладно, — успокаивающе повела она рукой, — не будем об этом. Но вот ты сумел же сохранить себя, профессию, даже дело открыл, как я поняла, у тебя собственная информационно-рекламная служба?..
— Со мной-то как раз ты попала пальцем в небо. Всего не расскажешь, да и надо ли? Но у себя дома я сгорел одним из первых, а то место, где сейчас работаю, организовано на подачку от человека, зарабатывающего деньги в той самой замечательной Америке, за которой мы все гонимся и угнаться не можем.
— Не важно, на чьи деньги. Дают — значит, умные, но дают, как правило, сильным. Потому как существует непреложный закон: миром правит сила. И только ей сопутствует удача.
— Бежать от тебя надо без оглядки, — молвил в задумчивости Найденов, прислушиваясь, как изнутри сладко потянуло: вре-е-шь! Никуда ты не побежишь... Все-таки он продолжил: — И ты, и я, и наши собратья — публицисты, журналисты — все мы наемники, не так ли? Про четвертую власть — это болтовня, не могут слуги обладать властью... Познание, осознание, осмысление... Нужны поступки, — неожиданно для самого себя он загорячился. — Ты все-таки зайди как-нибудь на кухню, скажи своим ученым, кто еще не до смерти перегрузился тапками: они на самом-то деле не брошенки, они — избранники. И пусть страна с еще большей стремительностью катится вниз, скорее займет место, полярно противоположное миру успеха, где безнадежно оклеветаны низы общества, все униженные и оскорбленные, милые тихие люди, не испытывающие языческого восторга перед силой. Упадок, как это ни парадоксально, совсем в другой стороне, и прогресс давно уже требует к себе очень настороженного отношения. Замечательный философ Константин Леонтьев обозначил предмет разговора так: «...холодные надежды бесполезного прогресса». Не надо, — отреагировал он на протестующий жест Ирины, — ты сейчас будешь иронизировать по поводу особой миссии России, ее богоизбранничества. Не надо, — повторил, — так оно и будет. Слишком невелика задача рыночного мира — нажраться деньгами и получить максимум удовольствий. Здесь не могут появиться новые мыслители, пророки, формирующие законы общества, которое поставит задачу реабилитировать нищих и неприспособленных, воскресить духовно и социально тех, кто не успел задохнуться под ворохом денег.
Найденова подхватила и несла какая-то неведомая сила, заглушающая удивление самому себе: будто кто-то со стороны руководил им. Это все жило в нем и не требовало усилий, чтобы обрести стройность мысли и изложения. Ибо не было рядом человека, с кем хотелось бы говорить об этом глубоко и серьезно. Пусть в несогласии, в противостоянии даже — это не так уж и важно.
— Новый экономический человек бежит из России, не понимая: это не он ей изменяет, это она отказывает ему в своем материнском покровительстве, ибо слишком уж он презирает братьев, видя им единственное место — резервацию на самой окраине жизни. Бежит он, неразумный, к своей погибели, а ведь думает, что пополняет ряды сильных, стойких, удачливых, за кем будущее. Сплачиваются они вокруг или в самой стране, откуда исходит настойчивый призыв миру обогащаться. Америка и Россия, как и прежде, будут противостоять друг другу, только уже не силой мускулов поигрывать в соперничестве, нечто более существенное станет смыслом борьбы, и схватка будет смертельной.
Он не смотрел на Ирину, вообще вряд ли что видел перед собой в эти минуты, иначе обратил бы внимание, как меняется ее лицо, на котором все больше и больше обозначается вывод: сумасшедший!
Однако вот уже он сбавляет тон, усталость наваливается вдруг смертельная, будто выполнил невероятно тяжелую работу. Слова из него пошли с трудом, и с каждым последующим словом взгляд Ирины становился мягче, однако к этой новой мягкости тут же примешалось знакомое торжество победителя.
— Ты скажи своим обиженным ученым, — выдавая крайнее напряжение, продолжил Найденов, — пусть обидятся всерьез. Призыв огромной части человечества рвет перепонки. Услышьте! Наполните интеллектуальным содержанием уже готовые матрицы бытия. Плюньте на тапки; тем, кто живет в подвалах, они не нужны...
— Менсонжелогия, — задумчиво обронила Ирина.
— Что? — не понял он.
— Представь себе, наука о лжи. Твои высказывания можно считать вполне научными. Ты, очевидно, ленив и не предприимчив, впрочем, сказала ерунду: одно есть родитель другого. Не важно. Будь по-другому — ты мог бы прославиться как идеолог новых униженных и оскорбленных. В стан идеологов сильного мира тебя не пустят по причине все той же лени, если хочешь — запаха неудачи, который исходит от тебя и тебе подобных. Поторопись, пока места не заняты, вспомни, твои предшественники вошли в историю — Робин Гуд, Разин, Пугачев, мать Тереза, наконец, сам Иисус Христос... Они очень старались, однако унижения и бедности в мире за века не поубавилось. Ибо существуют, помимо прочих, физические законы саморегулирования общества. На полюсах мира — во дворцах и на помойках — близость к критической массе заставляет делать сброс. И происходит перетекание части населения с одного полюса на другой. В одном не могу не согласиться с тобой: полярность с пустым промежуточным пространством опасна. Что касается всего остального... Не думаю, что скоро на Западе станут развозить грязь и ломать дороги. Чтобы как у нас... Мораль успеха и мировая периферия — все это не так уж ново, как тебе может показаться, однако лень, успокоенность, смирение перед всем и вся никого никуда пока еще не привели. А мечтать о том, что в светлом будущем эти качества востребуются как главные, — ради Бога, на диване еще и не то придет в голову... Честно сказать, я далека и от твоих воззрений на мир и от того, что думают по этому поводу твои вероятные противники. Почему вероятные? Ты всегда будешь в виртуальной оппозиции, поскольку ни бороться ни с кем, ни защищать кого бы то ни было на самом деле ты не собираешься. Ты так, погулять вышел после усилий в домашней философии. Впрочем — вот над чем ты не задумывался! — это все более чем нормально. Ты и я, все мы пришли в этот мир совсем не для того, чтобы оправдывать чьи-то ожидания...
— Стоп! — вскричал Найденов. — Это не твое, ты вычитала где-то.
— Это мое, это настолько мое, что мне наплевать, сказано это до меня или нет, а если сказано — одним или десятью. У меня задача, не связанная ни одной истиной — справа, слева, с верхнего полюса, с нижнего, — вырастить некий магический кристалл, через который проходит, преломляясь, разрозненная информация...
Перебор, — оценил бы ситуацию игрок в карты. Сказано много обидного, и раз, и два, и три с обеих сторон проскользнула неприязнь. Лучше всего, вероятно, теперь разойтись — на некоторое время или, быть может, совсем — как сердце подскажет. Однако на то и сердце — подсказывает неожиданное. Именно в этот день, испытав отчуждение, отдалившись друг от друга, они стали любовниками.
— Не вздумай уснуть! — предостерегла Ирина после первой сумбурной и нервозной близости.
И ему стало смешно и сладостно: какой там сон!

***

После их расставания в Санкт-Петербурге, куда они поедут после Тотьмы, Ирина отправит письмо Найденову, но он его не получит.
«Родной мой! Кончился третий (всего!!!) день без тебя. Я уже не плачу по утрам, сегодня не плакала. Ждала твоего звонка весь день, но ты не позвонил, и это, как ни странно, придало мне силы. С того момента, как мы расстались на перроне, когда я оторвала тебя от себя вместе с душой и телом, все время отслеживала твой путь вплоть до твоего города в твоей далекой Сибири. Раньше мне не удавалось так явственно ощущать тебя на расстоянии. Раньше много чего не удавалось. Я не зря тебе сказала о впервые появившемся и прежде незнакомом мне чувстве нежности. Нежности и восхищения. Я благодарна, очень благодарна тебе за последнюю ночь и за трудный разговор. Ты вывел нас на новый уровень правды — по отношению к себе и друг к другу. Я благоговею перед тобой. Ты познаешь меня своим шестым чувством так стремительно, что вот уже и я за тобой не поспеваю. Любовь моя, я не знаю мужчины равного тебе достоинства! Не роняй себя даже со мной. Хочу любить тебя сильным и гордым. А ума и чувства, чтобы не злоупотреблять ни тем, ни другим, тебе, я знаю, хватит.
С каким сожалением я смывала в ванной любовный пот — твой и мой! Говоришь, ты разбудил во мне самку? Нет, женщину во всех смыслах этого слова. И даже еще не разбудил — начал будить. Как же это захватывающе прекрасно! И страшно — обнаруживать в себе пласты, о которых не подозревала. И последствия которых совершенно неизвестны.
Что еще: кроме небывалой тоски по тебе возник панический страх за тебя. Животный страх — за твою жизнь, душу, будущее твое. Я умоляю тебя, я на колени перед тобой встаю, взываю к тебе: будь бережнее к себе, пощади меня!
Я твержу себе каждый день, как молитву: я должна быть железной, я должна быть железной... Замуроваться, ликвидировать бреши, отключить нервы, дышать ровно, ступать твердо. Я заставляю себя не обнимать тебя и даже не поднимать на тебя глаз, не слышать тебя... Как холоден и пуст мир без тебя. Я совсем не понимаю и не чувствую его. Конечно, конечно, конечно, это пройдет. Отпустит мука. Скорее бы!
Дом мой напоминает расстроенный рояль: в нем все ноты звучат фальшиво. Я не хочу, не имею права быть разрушителем. Надо как-то жить в этом всем, оберегая право близкого человека на самоуважение. Как ты? Я ничего не знаю о тебе.
Целую тебя и все-все делаю...»

***

И все вокруг для них перестало существовать, только они двое в целом мире. Они не расставались ни на час, вместе обедали, ужинали, ходили на пляж, просто гуляли по городу — и это мог быть любой город или деревня, любое время года...
Лишь где-то глубоко в подсознании отражалось приятие мира, перекликалось с отложенным в памяти когда-то. Спасо-Суморин монастырь в лесах, обновляется. Может, будет восстановлена, вернее, построена заново Успенская церковь, которую в конце семидесятых директор леспромхоза Макаров повелел разобрать на кирпич. Что и было проделано учебным трактором профтехучилища. Годом позднее началась реставрация Вознесенского собора. Поставили леса — и бросили. С тех лесов учащиеся того же профтехучилища уничтожили почти всю лепку коринфских капителей...
— Для твоей статьи не пригодится? — спрашивает Найденов Ирину. — Жил тут замечательный историк и архивариус Юрий Волков, любитель старины, романтик и поэт. Розовые холмы моего детства — так он говорил о разрушенных церквях. Его убили.
— Разве архивариусов убивают? — удивилась она и тут же сама ответила: — Вообще-то деньги обнаруживаются в самых неожиданных местах.
— Интересно, в каких местах они обнаружены для тотемских восстановительных работ? Тебя, наверное, это тоже интересовало — финансовые источники феноменизации.
Он пустил стрелу наугад, зная, что вряд ли Ирина смогла узнать об этом больше Лиды. Лида! Найденов совсем забыл про нее, и она не дает о себе знать. Ах, да! Она же заходила к нему в гостиницу, и администратор сказал, что он ушел с молодой красивой соседкой. Так и передал собственные слова Найденову, сверкая улыбкой в два десятка золотых зубов.
— Ничего особенного, — Ирина ответила рассеянно, похоже, думала она в эти минуты совсем о другом. — Они вошли в несколько федеральных программ, но и местный бюджет напрягают. Я уже, по-моему, говорила... Лично у меня, — тут она оживилась, — все это восстановление, как и строительство новых храмов и монастырей, не вызывает особой радости. Такое впечатление, будто хотят спешно прикрыть какой-то небывало великий срам.
— Не могу не согласиться с тобой, — подхватил Найденов. — Кто-то из нынешних священников — не помню — справедливо заметил: надо просто смириться с Промыслом Божиим, который дал нам жить в не христианское время в не христианской стране.
— Вот и правильно, осознал это — и спокойно наслаждайся мирской жизнью, такой сладкой и потому очень короткой. Кстати, один из моих кухонных друзей утверждает как раз обратное: жизнь человеческая чересчур длинна против отпущенного ему природой. На самом-то деле человек рассчитан жить лет до тридцати пяти. Начали зубы портиться — все, отжил. А тут... Искусственное все — жилье, одежда, горячее питание, повсеместный подогрев или охлаждение — по погоде, искусственное удлинение жизни.
— Невелико открытие: на то и человек разумный, чтобы жизнь себе продлевать. Вопрос — для чего? Увы, ответ безрадостный и заложен он в давно сработанной и удивительно точной программе. Как сказал Руссо: «Все выходит хорошим из рук Мироздателя, все вырождается в руках человека».
— Подумаешь, человек всего лишь и сказал. Другой сказал о том, что человек — это звучит гордо,
Ирина задумалась ненадолго, пальцами развела уголки глаз, всматриваясь в какой-то аншлаг на афишной тумбе. — Человек должен жить в мире и согласии с собой, — сказала с улыбкой, предназначенной, как ему показалось, совсем другим мыслям. — Не любящий себя не может по-настоящему любить и другого. Ты ведь часть мира, не любишь себя — не любишь ничто. И потом, любить — это требовать, требовать от себя дела. Не признаю людей рефлексирующих. Да, сомнения необходимы, но мелкие рефлексии по тому-сему поводу так увлекают человека, что у него нет сил на других, на внимание к ним, на любовь. Надо любить себя, — повторила она, — требовательно и искренне.
Разговоры такого рода возникали, как спасительные перерывы в любовном упоении, которое не знает границ ни во времени, ни в пространстве. И все-таки границы существуют. Найденову торопиться особенно некуда, а Ирине необходимо возвращаться домой.
По дороге из Тотьмы в Вологду они наслаждаются умиротворенной красотой русского Севера, где хватает сырости, но не столько, как в Питере, где нет мятежного перепада температур и сумасшедших ветров Сибири... Зеленые сглаженные холмы, лиственные перелески, поля, погосты, коих много больше живых поселений, набросанных кроткими серыми пятнами тут и там — от горизонта до горизонта.
И вдруг перед Найденовым возникло лицо — знакомое и в то же время неведомо чье. Вроде бы видел его в Тотьме, и не раз, более того, вот сейчас возникло ощущение, будто оно следовало за ним неотступно — густая темная борода, настороженно-внимательный взгляд... Но почему это лицо всплыло в памяти только теперь, в доброй сотне километров от Тотьмы? Будто снимали кино и двадцать пятым кадром вмонтировали эту бородатую физиономию: зрение не фиксирует, только подсознание.

7

Провожая Найденова в Тотьму, Женя был против этой пустой поездки. Развеяться — это понятно, однако совсем не обязательно в глухомани да еще с таким жутким названием — То-тьма. Хотя кто знает, в какой момент кому и что нужнее, и может, Найденов прав, называя его черствым рационалистом. Между прочим, в почте спиринского агентства он несколько раз встречал название этого города, однако не придал значения. Зря он не все мне рассказывает, — подумал о Найденове и тут же упрекнул себя: а сам? Недавно выяснил, что Спирин и Найденов находятся в каком-то дальнем родстве, и ничего не сказал своему шефу, сначала решил проверить. Теперь вот думай: как проверить-то, кто для тебя все эти родословные станет копать? И не проще ли поверить — и все тут.
Если к почтовому ящику агентства Женя подобрался хотя и с трудом, но достаточно быстро, то проникнуть в схему финансового оборота Спирина и компании ему никак не удавалось. Он бился над этим, забывая о времени, иногда опаздывая в срок отправить информационные сводки, из-за чего некоторые клиенты пообещали расторгнуть договор. Однако пугало другое: рано или поздно его засекут. Уже придумана куча программ защиты и слежения, отловить кустаря-хакера такой могучей фирме ничего не стоит. А силу обрел Аспирин невероятную. Построил и открыл самую современную и мощную типографию, за которой последовало открытие Издательского дома «Свободное слово». Агентство контролирует выход, подписку и реализацию трех четвертей всей газетно-журнальной продукции области. Казалось бы, какое теперь дело Аспирину до крохотного информационного агентства, до Найденова и его помощника? Но беспокойство не отпускало Женю, и хотя он понимал, что своей активностью вызовет активизацию сил противника, не оставлял попыток подобраться к финансам Спирина. И это уже больше напоминало азарт игрока.
Иногда при чтении чужой почты Женю охватывало ощущение какого-то инобытия. Не может быть такого в нашей глухой сибирской провинции, не может! Из разрозненных сведений, полученных им по электронной почте, стало понятно, что Спирин участвует в крупнейших международных торговых операциях, где сделки проходят на сумму не менее ста миллионов долларов США. Субсидируется этот «Forfeiting» Международным банком, Международным валютным фондом, Федеральным резервом США. Торговцы — очень небольшое количество людей, буквально единицы, может, десяток-полтора во всем мире; и в их число Спирин, разумеется, попасть не мог. А вот одним из посредников, помощников или поставщиков, тех, кто организует группы инвесторов для управляющих программами, он, судя по всему, уже стал или вот-вот станет. Трудно представить, но обеспечение деньгами крупных линий, которые создаются при участии Спирина и ему подобных, происходит благодаря огромным запасам минеральных или нефтяных резервов, крупной недвижимости, облигаций, векселей. Прибыль от сделок — не менее семидесяти пяти процентов, но, как правило, больше; среди целей — помощь странам третьего мира. Страна может использовать свою долю прибыли для любых заслуживающих внимание проектов, распределять любые проценты непосредственно подрядчикам, строящим больницы, школы, приюты, дороги, мосты...
Боже мой! — Женя складывал разрозненные сведения в единую картину, и Спирин вырастал в такую могучую фигуру — скулы сводило от бессильной ярости. Третий мир! Это же три четверти населения земного шара, огромные территории, государства, правительства, которыми можно манипулировать с помощью денег! И существует механизм этого манипулирования, он давно отлажен, он красиво закамуфлирован под благие цели и задачи, он управляется из страны с названием Соединенные Штаты Америки...
Женя считывает с монитора: Международный валютный фонд рекомендует, чтобы после того, как торговец и управляющий программой получили приемлемую долю прибыли за их утомительную работу и принимаемые финансовые риски, остающаяся прибыль должна быть распределена между эмитентом ценных бумаг, помощниками и посредниками, которые должны сохранять баланс прибыли...
— Деньги! Вонючие деньги! Огромные деньги! — кричит он, вскакивая из-за компьютера.
И тут приходит мысль: они же теперь должны отстать от нас, до нас ли им? Но нет, такие не отстают, хватка у ребят, похоже, мертвая. Единственное средство — их можно только переиграть. И он снова вгрызается в клавиатуру. Однако непонятно отчего возрастающее беспокойство, тревога не дают полностью сосредоточиться. Через некоторое время Женя оставляет погоню за неуловимыми спиринскими деньгами, распечатывает кое-какие документы и начинает чистить компьютер. Потом закладывает бумаги в конверт и отправляется на маленькое, спрятанное во дворах многоэтажек, почтовое отделение, где они с Найденовым не так давно завели абонентскую ячейку.

***

Вот уже больше месяца Сергей Волков пребывает в растерянности. Хозяева — так он стал называть их про себя, когда прояснилось сознание, — начали отступать от него, все реже напоминая о себе. Поручений не дают, разве какой-нибудь пустяк, например, посматривать за приезжим. Было подчеркнуто: посматривать — и все. Правда, мысли о пустячности задания отошли, едва только он рядом с приезжим увидел Ирину. Не сожаление о потере — не терял он ее, поскольку никогда не обретал, — а жалость к самому себе захлестнула сверх всякой меры, когда перед глазами появилась красивая, умная и обреченно чужая напарница с гидрологического поста. Да, он овладел ею, достиг победы над женщиной и через час понял, что ничего он не достиг, скорее, отступил от прежних своих позиций. Самое удивительное и страшное было потом, когда его начали приручать и программировать тем же путем, только более глубоко, жестоко и беспощадно. Что это, судьба? Как могло случиться, что они нашли именно его, знакомого с трудами Карлоса Кастанеды и Уэйда Дэвиса, получившего образцы настоящего порошка зомби? Он баловался, шутил, забавлялся греховным познанием, как ребенок, любопытствующий поведением плоти... В том еще состояло нарочное или нечаянное изуверство его мучителей, что, проходя все стадии, от похорон, последующего оживления до принятия дурмана и ухода в долгую ночь — он не видел никакой загадки в действиях «вудуистов», выследивших его в музее. Он все знал, он сам мог расписать всю процедуру превращения человека в управляемое существо, для которого жизнь становится сном, все происходящее и собственные поступки вне его контроля. Принять какие-то решения невозможно, так же невозможно осуществлять сознательные действия.
Однако самое страшное может прийти сейчас, он уже ощущает близость этого: его бросят, оставят как есть. А он знает: уйдут хозяева — и исчезнет магическая сила, поддерживающая его жизнь, он останется телом без характера и воли, хотя и с проясненными, но ни на что не годными мозгами. Он не сможет заработать на жизнь, в этой новой эпохе никто не даст ему достойного нормальных денег задания. Ему не надо красивой и яркой жизни напоказ, но и жалкой животиной прозябать не хочется. Себе сказал давно, с исчерпывающей ясностью: хочу жить паразитом, ибо ничто на этом свете не стоит усилий. Каждое — все тот же шаг к смерти, за которой ни возрождения, ни воскрешения.

***

Если бы не Ирина, он выбрался бы из Вологды неизвестно когда. Поезда забиты до отказа, и никакие уговоры на проводников и станционное начальство не действуют.
— Все, — махнул рукой набегавшийся по перрону Найденов. — Надо определяться на ночлег, а утром искать подходы через областную администрацию.
— Искать подходы! — передразнила Ирина. — Не знаю, как ты, а я уеду вот этим самым поездом, — она показала на ожидающий отправления состав и дополнила: — Мы вместе уедем.
И решительно зашагала к бригадирскому вагону.
— Как это тебе удалось? — недоумевал Найденов после первых поцелуев в тамбуре (наконец-то они не на людях!).
— А не буду говорить, — отмахнулась она. — Это импровизация, вдохновение. Проболтаешь, проговоришь — и все, погасла вспышка, на ее месте появилась некая тупая, унылая школа, которая не высечет новую искру, скорее воспрепятствует ее появлению...
Найденов погасил этот горячечный вздор поцелуем истосковавшегося любовника. Он и вправду начал тосковать по ней, отпуская ее от себя даже совсем ненадолго.
Приехав в Питер ранним утром, они сразу же отправились к Ирине домой и, едва смыв с себя дорожную пыль, бросились друг к другу в объятья. Прошел день, ночь, новое утро уже переходило к полудню, а они все не могли разомкнуть объятья.
— Тебе во мне ничего не смущает?
— А что меня может смущать? — удивился Найденов.
— Ну-у, — она оглядела себя от великолепно выточенных ступней до чуть угловатых, подростковых, плеч и на всем этом пространстве не обнаружила сколь-нибудь существенных изъянов. — К примеру сказать, груди маловаты.
— Это смотря с чем или с кем сравнивать, — осторожно заметил он.
— С кем это ты собрался меня сравнивать?
В шутливом гневе Ирина попыталась замахнуться на него подушкой, но тут же упала обессиленная.
— Все! — решительно подвела итог. — Отправляемся на поиски еды, иначе нас ждет полное истощение. Кстати, как ты относишься к худосочным дамам? — не дожидаясь ответа, она покинула ложе и тут же вскрикнула. — Ой, пол шатается!..
Пришлось выходить из дома, поскольку запасов продовольствия не оказалось. Впрочем, и это оказалось кстати: прошлись, подышали свежим воздухом, наслаждаясь великолепным июльским днем.
— Редкая погода для Питера, — сощурилась Ирина на солнце, — специально для тебя.
Пообедали они в котлетной, заведение с таким названием Найденов встретил впервые в жизни. А так — обыкновенная столовая, правда, чище многих из тех, что приходилось посещать ему дома.
Прогулка затянулась на весь оставшийся день, однако, несмотря на бессонные ночи, тяжелую от высокой влажности жару, они не чувствовали усталости. Обойдя Васильевский остров, остановились у парапета на набережной.
— Вот такой мой каменный город, — с теплой задумчивостью сказала Ирина.
— Замечательный город! — отозвался Найденов и помахал устроившемуся неподалеку рыбаку со спиннингом.
Тот широко улыбнулся в ответ и тоже вскинул руку для приветствия.
— Иностранцы сравнивали Питер с другими российскими городами, с Москвой. Здесь, говорят, народ веселее. Смайл — улыбка!
Ирина изобразила радость на лице — как перед фотографом.
Время белых ночей прошло, но вечера еще долго переходят в ночь, которая за отпущенное ей время не успевает набрать полной темноты. Народ гуляет по улицам, наслаждаясь после дневной духоты легкой прохладой, и эта мирная картина человеческой беззаботности тронула Найденова, заставила вспомнить родной город, милую сибирскую глубинку. Там такими же летними вечерами тоже выходят на улицы горожане — молодые и постарше. Просто прогуливаются, иные сидят в открытых кафе, никто не ссорится, никто никого не обижает...
— Шведский вариант, — нарушила молчание Ирина.
Найденов проследил за ее взглядом и заметил двух парней, обнимающих девушку.
— Есть еще французский, — продолжила, видя, что Найденова не очень заинтересовала троица. — Это наоборот: две плюс один.
— Тебе, конечно, ближе первый?
— Еще бы! Не люблю делиться.
Потом они готовили ужин на кухне у Ирины. Та самая кухня, — думает Найденов, разглядывая ничем не примечательное помещение, каких повидал в своей жизни сотни. Удивление и досада соседствуют в нем — оттого что слишком уж запросто он расхаживает по чужой квартире, ест, спит. На каких правах? Муж в поездке, дочь у бабушки, — успокоила его Ирина и тут же сказала, что надо бы дочь забрать домой, соскучилась.
— Может, мне устроиться в гостиницу? — предложил Найденов.
— Глупости! Всем места хватит.
И снова — как в прекрасном кино, когда забываешь, где игра, вымысел, где реальность, и смех и слезы — твои, настоящие.
— Знаешь, пришло в голову, — улыбаясь, говорит Найденов. — Кто бы со стороны послушал влюбленного человека, ведь он же изрекает одну пошлость за другой...
— Аналитик ты несчастный! — Ирина кладет ладонь на его губы. — В том-то и дело, что любовь пошлости не боится и потому смело пользуется ее словарем... Пошлость это что! У меня есть подруга — та в постели, например, признает только матерщину, притом, чем грязнее выражается партнер, тем она острее чувствует. А уж если сама теряет контроль и переходит на ямщицкий язык — все, верх блаженства.
— Надо же, — говорит Найденов, оставив без внимания подругу. — Полвека прожил на белом свете и не подозревал, что можно так чувствовать другого человека, говорить с ним обо всем на свете без оглядки, без тормозов...
Ирина благодарно прижалась к нему.
— В последнее время часто думаю, — продолжил он, — кто-то же создан на земле для любви, почему не мы?
— Все на земле созданы для любви, — убежденно произнесла она, — только мало кто о том подозревает.
На следующий день Ирина занялась делами. С утра куда-то звонила, дважды уходила из дома, но оба раза возвращалась довольно быстро. Потом пришла подруга, которую, едва представив Найденову, хозяйка увела на кухню. Сидя в соседней комнате, он невольно слышал часть разговора, похоже, его и не стеснялись особенно.
— Как это я утром проснусь — и не накрашенная перед ним? — делится своими опасениями подруга. — Боже, какие мы все-таки беззащитные!
— Дура, — успокаивает Ирина. — Если он — это ОН, не заметит вообще, красишься ты или нет.
А что, — задает себе вопрос Найденов, — не может ли наступить некая пора повсеместной всеобщей любви?
— Ах, ему обидно, что я не беременею! — доносится из кухни. — Посмотрела бы я на него, если б это случилось. Ты, говорит, знай роди — остальное мое дело, роди хоть от кого, а я заберу. Я ему: не смеши!
Ближе к полудню они съездили в издательство, где Ирине причитался гонорар за большую публикацию, и Найденов в очередной раз удивился, насколько она чувствует себя уверенно в этом мире. Так уж повелось в нашем Отечестве: пришел в присутствие — не важно, что за своим, законно заработанным, — ты проситель, зависимая фигура, ты обязан униженно кланяться перед какой-нибудь тетей Машей, которая должна поставить закорючку в бумажке... Бедная тетя Маша! Или сколько их там, в этой издательской бухгалтерии, оказалось в те минуты... Захлопали двери, из них поочередно начали выскакивать женщины с недоуменными и разгневанными лицами. Иные, выбежав из одного кабинета, стремительно бросались к другому, но даже не пытались его открыть, тут же мчались обратно. Пожалуй, только стихийное бедствие могло вызвать в чинном заведении этакий беспорядок. А вот и нет! Через некоторое время появилась Ирина, как всегда спокойная, невозмутимая.
— Ура! Гуляем! — похлопала она по сумочке.
— А это? — Найденов в растерянности оглядел ряд дверей. — Переполох?..
— Ерунда! — отмахнулась Ирина. — Милейшие люди, они по ошибке решили, что я могу за своими деньгами зайти в другой раз.
Затем они отправились за дочерью Ирины. Как ни отбивался Найденов, считавший преждевременным знакомство с матерью, он был введен в дом и представлен хозяйке — миловидной женщине с прямым и пытливым взглядом. Ни жеманства, ни лукавых вопросов, ни нарочитого небрежения — ничего из возможного набора для встречи и беседы с любовником замужней дочери. Как есть — так и есть, девочка взрослая. С пятилетней дочерью Сашей оказалось сложнее, она дулась, капризничала и все время вворачивала что-нибудь про папу.
— Тут Бог стережет, — сказала Ирина, когда они с Найденовым остались одни. — Как только сердцем я куда-нибудь от нее отойду — сразу же чувствует. В прошлом году поехала в Москву, был у меня давний роман, так, осколки оставались, — Сашка заболела, попала в инфекционное отделение. Приезжаю — их там в палате четверо, все заброшенные какие-то, грязные. Я их мою, а сама плачу. И вот надо — дочь моя болеет, а я именно в эту минуту забываю, что это моя дочь. Вроде все они мои. Наверное так: высшее общество — это когда каждый ребенок твой.
— Один бездомный философ, — Найденов вспомнил своего соседа по сырому подвалу, когда оказался без крова, — утверждал, что в цивилизованном мире государство обязано покупать детей еще в чреве матери.
Самое большое впечатление в квартире родителей Ирины произвела на него собака. Старая до самого последнего предела, беспомощная, жалкая. Ее заедают блохи, а она не в силах почесаться, лишь дергает ушами. Хозяйка ходит за ней с тряпкой, то и дело вытирает лужи. А та добредет до своей чашки с едой и стоит в задумчивости. Найденов смотрит на это умирающее, скверно пахнущее, ни на что не годное, без проблеска в глазах создание и говорит себе в каком-то непонятном экстатическом порыве: как бы мне хотелось любить эту собаку!
Среди ночи проснулась Саша.
— Мама! — громко заплакала она. — Почему гость не уходит?
Как она узнала? — удивился Найденов, находящийся в соседней комнате. Впрочем, квартира обладает отменной звукопроницаемостью, вот и сейчас он отчетливо различает голоса Ирины и переставшей плакать дочери.
— Вот скоро ты вырастешь, закончишь школу, потом выйдешь замуж, и у тебя появятся свои дети... Ну, вообще-то об этом еще рано говорить.
— Да, но думать об этом надо уже сейчас, — по-взрослому подвела итог Саша.
На следующий день они провожали мать и дочь Ирины на дачу. Пообещали через пару дней приехать к ним.
— И папу привезите, — приказала девочка.

***

На выходе из Финляндского вокзала, откуда ушла электричка, встретили подругу Ирины, и она потащила их в бар киностудии, где когда-то они работали вместе. Ирина — инженером звукозаписи.
— И никогда не было искушения попасть в этот мир в другом качестве?
Удивление Найденова было искренним, потому что, по его мнению, соседство кинопроизводства и такой красавицы не могло быть индифферентным.
— Представь себе: нет.
До вечера было еще далеко, но в баре толкалось на удивление много народа. Редко кто спокойно сидел на одном месте, большинство переходило от столика к столику, держа в руках чашку с кофе или сигарету. Им троим достался пустой столик на четверых, свободное место тут же заняла какая-то смятая личность неразличимого пола. Наверное, будет просить денег или, на худой конец, выпивку; самое малое — кофе, — попытался отгадать Найденов. Ничего подобного, незнакомец — все-таки он чуть больше подходил к мужской части населения — докурил сигарету, раздавил окурок в блюдце и подался к другому столику, на ходу поджигая новую сигарету.
Подруга пыталась развлечь Найденова милыми глупостями:
— Как вам питерские девушки?
— Успел познакомиться лишь с одной, — отвечал он, — оружие страшной силы.
На самом деле Найденов вовсе не интересовал подругу, и разговор с ним ей не нужен — так, прелюдия для приличия. И тут он вспомнил, как однажды Ирина призналась ему, что для большинства подруг она служит своего рода «душевной помойкой». Проходит несколько минут — и Найденова вроде как нет поблизости.
— Знаешь, что я тебе скажу, — это подруга передает Ирине разговор со своим возлюбленным, — оставайся-ка ты жить со своей женой. Если уж мы с ней, по твоим словам, так похожи, зачем менять? Я тебе послана Богом, чтобы ты наладил отношения с ней. Вот придешь однажды, сядешь напротив и скажешь: мы оба были виноваты, оба жили не так, давай исправлять. И обо мне расскажи все-все, умная — поймет.
Подруга тихонечко всхлипнула, промокнула глаза платочком, но тут же встрепенулась, продолжила на подъеме:
— Плевать! Надоело оберегать покой — как чей-то, так и свой собственный. Жить надо неистово, самозабвенно, надо пожирать жизнь.
— Не согласна, — остановила ее Ирина, — жизнь надо вкушать.
— Угу! С полным набором ножей, вилок, салфеток, не дай Бог капнуть неосторожно, так, да?
— А ты попробуй есть торопясь, заглатывая куски целиком. Очень скоро придет насыщение — тяжелое, с нездоровой отрыжкой... Не-ет, долго сидеть за трапезой, наслаждаться ею
можно только не торопясь...
Найденов внимательно посмотрел на Ирину, затем перевел взгляд на соседний столик, другой, третий, и вновь его охватило так часто приходящее в последнее время ощущение небывалого подъема. Легкость душевная придавала невесомость всему телу, и Найденов волшебно парил в волнах прокуренного эфира над столиками, судьбами, слезами, не замечая, как тяжел отравленный воздух...
Подошла девушка-тростинка. Найденов во все глаза смотрит на нее и не может скрыть в этом взгляде вопрос: как не переломится? Она наклонилась к подруге Ирины, пошептала, указав головой на другой конец зала, и ушла. Затем шептались подруга с Ириной, которая, впрочем, занятие это скоро прекратила.
— Понимаешь, — начала объяснять Найденову, — знаменитость появилась, — и она кивнула в ту же сторону, куда показывала девушка-тростинка, назвав довольно известную фамилию. Это был первый российский режиссер-сценарист, получивший Оскара. — Так вот, он заинтересовался нами.
— Будем сниматься в кино? — шутливо поинтересовался Найденов.
— Запросто, — подыграла ему Ирина. — Все очень просто. Мы здесь новенькие — это раз; держимся независимо, на рожах счастье, в глазах любовь — непривычно, удивляет и настораживает. Этот бар — самая настоящая биржа, все они, — Ирина обвела взглядом зал, — ждут хоть какого-нибудь ангажемента, многие уже считают за счастье получить местечко в массовке. Что находит в этих глазах мэтр? Правильно, ожидание и мольбу. А тут, видишь ли, кому-то дела нет до него! К тому же — ты не обращал внимания? — мы с тобой просто шикарная пара. От нас веет силой, здоровьем и похотью.
— Фу! — поморщился Найденов.
— Перестань! На самом деле все хотят видеть это в себе, ловить во взглядах на себя, только далеко не всем достается. Оттого и считается неприличным.
— Ну ты и самка! — округлила глаза подруга.
А Найденов подумал, что во многом чувствует себя рядом с Ириной мальчуганом-приготовишкой.

***

Ночью приехал муж. Найденов неоднократно рисовал в своем воображении различные обстоятельства, связанные с его появлением, но не мог представить, сколь мерзостным будет ощущение самого себя. Однако Ирина была абсолютно спокойна. Она, не торопясь, оделась, вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. А потом Найденов долго вслушивался в звуки, доносящиеся из кухни. На этот раз слов не разобрать, но ругани не было, в этом он уверен. Под утро хлопнула входная дверь, и вскоре к нему вошла Ирина.
— Грешница выгнала собственного мужа? — попытался пошутить Найденов.
— Глупости! У него плановая поездка.
— Ну и как он отреагировал?
— Огорчился, что не застал дочь, соскучился.
— Понятно. Других причин для огорчения у него не оказалось?
— Не отягощай минуту, — Ирина остановила усталый взгляд где-то за его спиной, и только сейчас он заметил, что губы у нее сделались необыкновенно тонкими и почти бесцветными. — В конце концов, ты у меня в доме, а не я у тебя, на мне вся тяжесть. Не много ли? Я ведь могу не выдержать — и тогда все рухнет, все кончится разом.
— Все так, но ты ведь совсем недавно говорила, будто поняла, что мы перешли грань, за которой невозможен поворот назад, и уже нельзя что-то поменять... А я хочу поменять, я хочу, чтобы ты была только со мной. Понимаю, вы со своим кухонным окружением могли выработать некую солидарность во взглядах на семейную жизнь. У нас свои законы, да? Но кто мы такие, чтобы противопоставлять их общечеловеческим! Да, я туп и прямолинеен: разлюбила — расходись...
— Ну вот, — Ирина тяжело опустила руки на колени, — свершилось. Я получаюсь кругом виноватой, но где же ошибка моя? Когда я совершила неправедный поступок? Выйдя замуж за Олега? Но я любила его, выбрала его и не ошиблась в своем выборе, нет, наши отношения никогда не были формальными, внешними, я совершала работу души, живя с ним. Я считаю: разлюбить — это большой грех, сродни потребительскому отношению к человеку. Наигрался, надоело — бросил. Мое отношение к мужу переродилось, но не выродилось. Я люблю его, как товарища, человека, как глубокого родственника. Он дорог мне и заслужил бережное отношение к себе. Что поделаешь, он не вместил в себя всю вселенную, это не его вина. И не жалок он, не убог, а тоже велик по-своему. Когда я говорила тебе, что искала идейного и духовного родства с мужчиной, — то была истина. Но не новой семьи, не обновления быта. Я о высоком мечтала, о высочайшем. И вот я встретила ЭТО. Что надо было делать мне? Отказаться? Закрыть глаза, уши, застегнуть душу на все пуговицы, затворить сердце?
— Ира! — умоляюще воскликнул Найденов. — Ирочка! Подумай, стоит ли так старательно украшать грех, чтобы он был похож на добродетель? О какой легкости, радости, о чем таком высоком может идти речь, если моя женщина, женщина моей мечты, делит ложе с другим? На мой взгляд, любовь не терпит расчета, но, боюсь, в нашем случае серьезный аргумент — обыкновенные жизненные блага, тогда как провозглашаются нравственные принципы.
— Где же мой расчет, в чем? В ответственности за близкого человека, за благополучие и покой дочери? Ты пойми верно, я не перед ним обязана — перед собой. И не ему я должна хранить верность — себе. Это ты предлагаешь мне поставить на карту? Но зачем я нужна тебе такая, себя поправшая? И себе я тогда зачем? Мужа обманываю? Да, уязвимое место. Я бы не обманывала... Муж мой, хотя и широких взглядов человек, однолюб по своей природе. Для него дочь, я и работа — это весь мир. Ему больно будет, не могу я человека так нагружать! С другой стороны, вместе с печатью в паспорте никто прав на душу другого человека не приобретает. Так что мое сокровенное — это только мое, и распоряжаюсь я им по своему усмотрению. Видно, не заполнен был какой-то важный кусок души... С тобой я обрела ту близость, которой не испытывала ни с кем, но хотела ее, хотела всегда и страстно. Я счастлива, что встретила тебя, понимаешь, счастлива!.. Ты скажешь: я отдаю тебе всего себя, ты же, выходит, только часть. Формально — да, фактически — нет. Я все тебе могу говорить, мне ничего не боязно и не стыдно, потому что уверена: меня поймут. Я воспаряю с тобой на такие высоты, о существовании которых до недавнего времени могла только смутно догадываться...

8

На этот раз Иванова нашли в небольшом уютном мотеле в западном пригороде Чикаго. Он давно уже выработал для себя такой порядок: если предстоит работа в большом городе, просит поселить его в тихом месте, подальше от центра. Это был тот же высокий пожилой мужчина. Военный, — отставник — так показалось вначале Иванову. Потом он стал думать, что загадочный визитер скорее всего из полиции или ФБР.
— Кого вы, собственно, представляете? — спросил теперь напрямую.
Последовал весьма неопределенный ответ, хотя раньше, насколько помнилось Иванову, незнакомец говорил что-то о причастности к обществу друзей форта Росс. В ближайшие планы Иванова не входило посещение России, потому он встретил гостя настороженно и не очень любезно. А тот и без того чувствовал себя неуютно. В прошлый раз он, хотя и произносил слова с некоторым усилием, фразы строил грамотно, а нынче то и дело сбивался, путался, предложения наскакивали одно на другое. Суть же всего разговора свелась к следующему: деньги фонда оказались размытыми (что это означает — Иванов не понял, но уточнять не стал), наследство в пользу конкретных лиц юридически не прописано, потому вероятность получения его кем бы то ни было ничтожно мала. А если честно — равна нулю.
— Честно? — вскинулся Иванов. — Честности во всей этой истории — тот же ноль! Вы что-то не додумали в прошлый раз? Или ситуация изменилась? Скорее всего второе. Вы не создаете впечатление глупца-торопыги, который принимает решения, потом меняет их на противоположные. Вы работаете на хозяина и потому — что прикажут, то и делаете. Спрашивать, кто он, ваш работодатель, кто стоит за ним — бессмысленно. Да и не очень-то мне нужно. Насколько я понимаю, лично меня вся эта история с вашими тухлыми деньгами не касается ни в какой мере. Что вы меня-то дергаете? Не надо! Давайте попрощаемся — и навсегда.
На том они расстались и, как пожелал Иванов, больше не встречались. Оставшись один, он долго ломал голову: в чем же тут фокус? Ой, неспроста эти игрушки! Однако ни до чего не додумался.
И только много дней спустя понял: им нужно было, чтобы именно в это время он успокоился, решив, что Найденову опасность не грозит, можно не торопиться к нему с помощью и поддержкой. Попросту говоря, пускай они будут подальше друг от друга.

***

В Питер он поехал по собственной инициативе, хотя давно уже самостоятельных шагов не делал. Сказано поглядывать за Найденовым — вот он и следит. Правда, указаний насчет Питера не было. А поехал — так это скорее инерция, не инициатива. И еще — страх: он не нужен, его оставили, забыли, бросили, как изломанную игрушку. Он прекрасно отдавал отчет в том, что происходит, что может произойти. Вообще-то его должны были бы убить, слишком много знает. С другой стороны — что он может рассказать, на кого показать, кроме как на себя самого? Стало быть, попечители попросту использовали его и вышвырнули. Со временем их воздействие на него ослабеет, а потом исчезнет вовсе. Радоваться бы: освободится от жуткой зависимости, когда собственная воля полностью парализована, когда весь ты — и мыслями и телом — подвластен кому-то... Не тут-то было! Эта зависимость, как оказалось, тот же наркотик: зло, погибель; а привык — и не обойтись без него.
Сергей Волков тенью ходил по городу, не замечая ничего вокруг. Слежка за Найденовым не имела никакого смысла. Двое влюбленных не разлучаются ни днем, ни ночью, полностью заняты друг другом. Ах, какой милый роман! — пытается спрятать за насмешкой жуткую зависть. Не прячется. И не только в Ирине тут дело, надо быть отчаянным фантазером, чтобы предположить, будто она при каких-либо условиях могла принадлежать ему. Найденов — от него исходит какая-то необыкновенная сила, уверенность в себе, будто он живет, совсем не оглядываясь на этот мир, топает напропалую, как медведь по тайге. Короткая стрижка спортсмена, плоский живот, мощные руки и ни тени усталости, придавленности в глазах. А ведь он старше меня, — думает Сергей и пытается понять, отчего с каждым днем все сильнее ощущение, будто Найденов — одна из главных помех в его жизни, сейчас, во всяком случае. Его надо убить, он опасен, и наверняка хозяева это и подразумевали, когда велели наблюдать за ним. Где они, почему не отдадут приказ, не помогут?
Однажды он бродил по улицам, невесело размышляя о себе, и ноги сами привели под окна Ирины. Остановился в задумчивости, не давая отчета, где он, почему остановился, сколько времени стоит на одном месте? Очнулся — обнаружил, что неотрывно смотрит на окна ее квартиры. Опустил глаза и встретился взглядом с Найденовым, стоявшим метрах в трех, возле телефонной будки. От неожиданности Волков вздрогнул, и Найденов усмехнулся понимающе. Повернуться и уйти — выдать себя; остаться — куда девать глаза, руки? Все стало каким-то чужим, непослушным.
Тем временем Найденов продолжал разглядывать его с нарочитой бесцеремонностью.
— Из лагеря? — неожиданно задал он вопрос. — Или как там у вас говорят: от хозяина?
Немалых усилий стоило Волкову взять себя в руки. Да что я перед ним, как червь земляной! — гневно возопило в нем.
— Допустим, — выдавил он, с трудом разжимая губы и еще не зная, что скажет следом. — Это на физиономии написано?
— На физиономии написано, что ты квартирный вор, домушник, выглядывающий окна своих будущих жертв. Но это физиономия, фасад, за ним все куда серьезней. И сидел-то ты за мелкую пакость, отпечатанную у тебя снаружи, за самое серьезное твое преступление еще предстоит рассчитываться. Ты сам знаешь, но и я могу сказать, хочешь?
И тут уж ничто не смогло удержать Волкова на месте. Его подхватил и понес ужас, по силе не сравнимый ни с одним из чувств, которые довелось ему испытывать до сей поры... Так это меня должны убить! — разом поверил он этому опасному всезнающему незнакомцу. Господи! А я-то!.. Кто же за кем следил на самом деле? Что все это значит?
Пробежав без передышки несколько минут, он в изнеможении припал к высокому гранитному парапету набережной. Не в силах ничего себе объяснить, понять происходящее, принять хоть какое-нибудь решение, он вдруг отчетливо распознал в себе одно-единственное желание, острое, почти сладострастное — чтобы его поставили на краю собственной могилы и избивали. Безжалостно. Изуверски. Смертельно.

***

— Мы заморозили друг друга, — сказала Ирина после той долгой и трудной ночи, — надо как-то освободиться от этого.
И они решили разлучиться на несколько дней.
Найденов ходил по городу, именно по тем местам, которые показывала ему Ирина, и мысленно продолжал тот ночной разговор. Вернее — он как бы спорил, отбивался.
Свобода в браке, провозглашаемая тобой, сродни известной теории всеобщего одеяла... Муж — верный покорный теленок — для того, чтобы в старости ты могла счастливо вздохнуть, отвернувшись к стенке: а пожила, черт возьми!.. Ты хочешь из низкого тела извлечь высокий дух. Так было со многими известными философами, но, как правило, в старости.
На античных подмостках да и много позднее кое-где роль женщин играли мужчины... Наш век многое поменял. Вместе с кучей обязанностей и ответственностью взвалил на женщину еще одно непосильное бремя: сделал ее эгоисткой. Раньше эта вековечная черта мужчин как-то уравновешивалась отсутствием оной у женщин. Теперь мир потерял равновесие, в котором существовал хотя бы относительный интерес друг к другу внутри семьи. Ведь все твои подруги убеждены, что семья — это блеф, и ты в принципе с ними солидарна. Выход? А не иметь при таком убеждении семьи вообще. Изъять эту ложь из обращения. И просто выбирать себе партнеров по совпадению взглядов на более или менее продолжительный срок, пока есть это самое совпадение.
А что ты скажешь: вот я уехал к себе, живу один месяц, два, три, и у нас нет возможности видеться. Ко мне ходят женщины — для здоровья. Как ты к этому отнесешься? Предвижу ответ: нормально, ведь это не трогает душу... Бедная душа! Как бы нам хотелось иной раз видеть ее немой, незрячей, не чувствующей вообще. И тогда... С чем-чем, а уж с душой-то собственной мы управимся, экая малость.
Боже! Как неубедительно все! Найденова коробит от собственного резонерства, пустых выводов и обобщений. Все вранье! Он ее любит, и при всей ее неправоте и порочности, она не обобщается ни с кем и ни с чем. Нельзя сказать, что этот вывод успокоил его окончательно, во всяком случае диалог истощился.
Он купил билет в Эрмитаж, походил по залам, больше всего времени потратив на изделия из камня, добытого у него на родине. В тех самых горах он был, те самые месторождения видел... Красный порфир, серо-фиолетовый, полосчатая, копейчатая яшмы, торшеры, камины, вазы... Все больших размеров, для дворцов. На протяжении нескольких десятков лет считалось, что умерло производство таких изделий, поскольку нет для них заказчиков, не строят теперь дворцов. Но нет, появились заказчики, ставят камины в квартирах, не дворцах, конечно, но и не клетках, в каких живет большинство сограждан. Знакомый архитектор заказал для своего клиента вазу метровой высоты. Когда вазу привезли с камнерезного завода, жена заказчика потребовала пару к ней.
— Это ж такие деньжищи! — округлил глаза архитектор. — Ты посмотри, что делают!
И он долго распространялся о безнравственности нуворишей, о хапугах, готовых все прибрать к рукам.
— Брось, — остановил его Найденов, — вазы-то вышли из камня на свет, уже здорово. Другое дело — люди ошиблись, заперев их в малое пространство, спрятав от многих глаз. Камень, когда его обработали мастера, потрогали руки человека, любит, чтобы его разглядывали постоянно, иначе он отчуждается от человека. Они оба перестают замечать друг друга, оба становятся наказанными безразличием. А камень еще может в отместку передать человеку свою природную холодность.
Архитектор выразительно постучал себя по лбу и изрек соболезнующе:
— Поэт!
В книжной лавке музея Найденов купил журнал по искусству, теперь такая периодика не доходит до розничной торговли в провинции, разве что в больших библиотеках найдешь. Начал листать — и остолбенел. Юрий Волков — крупно значилось в верхнем углу листа, и ниже название статьи: «Еще раз о тотемских картушах». Глянул на обложку — нет, не ошибся, журнал относительно свежий. И только после внимательного просмотра обнаружил мелким шрифтом набранную в конце статьи приписку: публикация вдовы исследователя...
— Лида! — изумление вырвалось наружу, когда он прочитал имя и фамилию.
Вот это новость! Как же им удавалось это скрыть, а главное — зачем? А ребенок? Выходит, отцовство ее начальника — мистификация? Нет, что-то здесь не так. Скорее всего, она попросту вызвала огонь на себя. И тут Найденов вспомнил ее обещание отыскать убийц Волкова. Он тогда не придал особого значения словам Лиды. Точно так же пропустил мимо ушей информацию о том, что сына своего она отправила далеко и надолго. Куда и на сколько — не уточняла. Стало быть, она готовилась к боевым действиям. Вот это женщина! Интересно, много ли ей известно? Вряд ли, в ином случае она должна была бы поделиться с Найденовым.
С этими мыслями он добрался до дома Ирины, истосковавшийся по ней за неполных два дня, будто не видел месяцы. Остановившись возле телефона-автомата обратил внимание на человека, бесцеремонно изучающего окна ее квартиры. Что-то в его облике показалось Найденову знакомым, где он мог его видеть? Напряг память, но ничего определенного вспомнить не смог, только почувствовал тревогу, беспокойство, связанное с присутствием этого человека здесь. И он заговорил с незнакомцем... Когда тот напуганный убежал, Найденов почувствовал усталость, будто перенес изрядную физическую нагрузку, и подумал: у меня этого не было в голове ни раньше, ни так, чтобы мгновенно придумалось и вылетело наружу... Это вообще за меня сказал кто-то.

***

— Я забыла твое лицо, — было сказано ему по телефону, — так, отдельные фрагменты.
— Выгляни в окно — вспомнишь.
Найденов высунулся из будки и помахал окну, в котором тут же появилась Ирина. Отчего это люди за стеклом всегда кажутся бледнее, чем на самом деле? — подумал он. А вслух сказал:
— Как утверждают священнослужители, для стяжания бессмертия души надо выйти за пределы бытия...
Через минуту она уже была в его объятиях.
— Это кто тут такой смелый — обещать моей грешной душе бессмертие?
Спустя час с небольшим они были на Финляндском вокзале, откуда отходила электричка до Кавголово. В той стороне дача Ирины.
От станции надо идти около получаса по лесной дороге. Вечер опускался на них каким-то удивительно нежным, бархатистым теплом. Тихо, покойно... Найденова охватило страстное желание пробыть здесь все оставшиеся дни, вдыхать этот недвижимый воздух, настоянный на хвое, видеть этот спокойный и величавый лес, отличающийся от сибирского равнинного бора древней непроходимостью. Впечатление — будто все населяющее здешнюю землю намного старше, чем дома у Найденова... Где-то за лесом бьют пушки, и Ирина объясняет, что это не учения, не маневры. Поблизости спрятан военный завод, на полигоне проверяют качество выпускаемых им снарядов. Странное дело, эта далекая канонада добавила ко всему окружающему ощущение нереальности, нарочности, и сердце Найденова больно отозвалось: нет, недолго наслаждаться тебе всем этим...
Они собирали малину, одичавшую или всегда бывшую дикой, смородину, за которой тоже никто не ухаживал. Потом Ирина уложила Сашу спать, и они втроем отправились на озеро купаться.
— Ночное купание в парном молоке, — произнесла Ирина негромко, а ему показалось, будто прокричала.
На обратном пути мать Ирины, шедшая с ней впереди, сказала:
— А он ничего, твой сибиряк, крепкий.
Похоже, ее не заботило, услышит Найденов или нет. А он подумал в эту минуту: пусть будет как есть, и тысячу раз права Ирина, и не стоит все усложнять, и надо наслаждаться счастьем, свалившимся на них. Всего лишь — наслаждаться! И погнал от себя всплывшие в памяти — совсем некстати! — слова Блаженного Августина: «Все наши беды оттого, что мы пользуемся тем, чем надлежит наслаждаться, и наслаждаемся тем, чем надлежит лишь пользоваться».
А после этого, вместившего в себя так много, дня они вдвоем на летней кухне варили смородиновое варенье и плакали. Что это было — слезы восторга, прощения, прощания, может, все вместе, а может, ни то, ни другое, ни третье — никто не объяснит и вряд ли объяснять возьмется. В последний раз Найденов плакал в сыром и вонючем подвале, когда его задавили голод, холод и вселенская ненужность. Нынче он испытывал тяжесть и облегчение, оторопь и раскованность, стыд и сладостное упоение.

***

Это письмо Ирины Найденов тоже не получит:
«Почему ты так часто забываешь, что прежде всего публицист, а уж потом все остальное? Я откопала все журналы с твоими очерками — мощно, удивительно точно, но... когда это было? Я свою задачу вижу еще и в том, чтобы подвигнуть тебя на деяние.
Боже мой! Пишу — словно говорю с тобой, лицо твое вижу, взгляд. Обнять, прильнуть, задохнуться в тебе... Неужели ты из гордыни сможешь когда-нибудь отказаться от меня? Неужели? Как же ты будешь жить без меня? И я? Ведь ты прав абсолютно: мы обоюдными усилиями создали себя других — новых!
Чтобы не тосковать по тебе, я заставляю себя уходить с головой в работу. Встаю в семь утра, в восемь сажусь за стол. К одиннадцати начинаю подыхать от своей бездарности: все плоское, мертвое и холодное. К двенадцати я себя ненавижу и делаю перерыв часа на полтора. Завтракаю, сплю или читаю классиков. Потом все сначала. Если к трем-четырем высверкнет фраза-другая, за которой истинное чувство и правда, меня отпускает немного, я начинаю высвобождаться и устремляюсь к тебе. В пять иду за Сашей в сад, иду пешком — садик на Горьковской. Это самые светлые минуты дня. До половины девятого я занимаюсь Сашей и бытом, потом пью чай и снова иду к столу часов до одиннадцати. Никуда практически не хожу, ни с кем, кроме Светки (ты ее помнишь), не общаюсь, если не считать пятницу, когда приходят люди, много пьют, говорят и, как правило, остаются ночевать. Светка вытаскивает меня «в свет» под пистолетным дулом. Мучает телефон, нет от него никакого спасу. Занимаюсь делами по линии «опеки» — чьи-то сердечные дела, болезни, лекарства, справки... В писательской организации попытались меня вовлечь в какие-то общественные дела, а я упираюсь изо всех сил — упаси, Господи, попасть в эту банку со скорпионами! Гимнастику забросила по причине сломанного ребра (надеюсь, не твоего): в одну из пятниц кто-то из гостей решил поднять меня на плечо, не устоял и рухнул вместе со мной. Жить можно, однако дышать и двигаться довольно трудно. Утешает, что на мне все быстро заживает.
Третьего дня ты мне приснился. Я давно просила Бога, чтобы он соединил меня с тобой во сне. И вот я тебя видела. Впрочем, видела — не точно. Сон был эротический. Умопомрачительный! Я проснулась с таким чувством, будто мы только что расстались, и запах лаванды преследовал меня весь день, особенно за рабочим столом. И я уперлась лбом в столешницу, и вспоминала, как ты любил меня, и умоляла тебя объявиться. И с ума сходила над твоими словами после нашей передышки здесь, в Питере. Ты сказал, что сатанински вожделеешь меня. Господи! Как я это сейчас понимаю!
Во мне вызревают всякие планы относительно нас с тобой. Например, я подумала, что во Всеволожской — это с того же Финляндского вокзала, только ближе, чем до нашей дачи, — есть кооператив, который свободно сдает домики на зимний сезон за очень умеренную плату. Там газ и печка, две комнаты и веранда. И очень близко от станции. Если б ты смог... В конце декабря Сашина бабушка уходит на пенсию. Я сдала бы ей девочку, и мы бы могли месяц-полтора работать рядом и жить, ни от кого не зависеть опять же... Но мы обязательно должны увидеться раньше, хотя бы в ноябре, я что-нибудь придумаю.
А если не заставишь себя работать, начну ругаться с тобой всерьез. Работать через не могу, через отвращение. И не мучай ни себя, ни меня неврастенией. Недоброе это дело. Я с тобой и мыслями, и душой. И я — за тебя. Может быть, ты все-таки подработал бы на какой-нибудь нехитрой физической работенке? Чтоб сумрачные мысли посещали тебя реже, да и деньги тебе не помешают. Хватит лентяйничать! Давай стремиться друг к другу сосредоточенно, спокойно и конструктивно. Встречаться нам надо часто, уверена в этом. Еще месяца не прошло, как мы расстались, а мне кажется — годы... У нас с тобой столько еще впереди не прожитого, не проговоренного...
Вот написала письмо, выговорилась, и стало немного легче. Но видеть тебя захотелось безумно, прямо хоть хватай такси и мчись в аэропорт. Думаю, однако, лучше ты приезжай сюда. А что касается твоей фразочки насчет разъездного любовника, так ты постарайся никогда ее больше не произносить. Ты не любовник мне. Ты — возлюбленный мой!
P.S. Почему ты не отзываешься?
Ирина».

***

Домой Найденов возвращался поездом. Набрал газет, которых не видел больше месяца. Там все то же, и ощущение, будто длится все это не месяцы и даже не годы. Безработица, инфляция, смертность…
С детства Найденов не путешествовал поездом на такие далекие расстояния. Смотрит в окно и замирает от осознания необъятности родных российских просторов. Сутки, другие, третьи — а пейзаж за окном почти неизменен. Оно и понятно, дорога идет с запада на восток, то есть практически на одной широте. Вот если бы с севера на юг... А лето кончается, и это всегда грустно. Сколько грусти! — тоже не объять...
За Уралом сплошь дожди. Бревенчатые домики почернели под ними, вжались в землю, будто живые, холодно им и сыро. Сколько лет существует на свете Россия, сколько деревня — матерь человеческая! Взращенное и вскормленное ею человечество утепляется из года в год, насыщается, стремится к лучшей жизни, во многих местах и живет лучше... А деревня российская, глубинная — как глянешь на нее об эту пору — пропадает, не иначе.
Зато города растут и украшаются новыми красивыми домами, иные из которых похожи на дворцы. Вот в таких, наверное, хоронят вазы, торшеры из камня и всякие другие художественные ценности, — подумал Найденов, провожая взглядом огромный дом с фигурной кладкой и многочисленными куполами. Есть дома поменьше, явно на одного хозяина, но, по мнению Найденова, даже для большой семьи, объединяющей несколько поколений, многовато. Зачем человеку столько замкнутого пространства? Знакомый архитектор, тот, что заказывал для своего клиента вазы, пошутил на этот счет: клетка должна быть просторной.
Радуют глаз новые храмы, встречающиеся по дороге, купола их сверкают позолотой, главки облиты яркой лазурью. Поднялась российская церковь, встряхнулась, а страна более верующей не стала. Найденов подумал так и поправил себя: очевидно, более или менее верующим быть нельзя. Веришь или нет. Так вот: не верит Отчизна, вся как есть, может быть, за очень малым исключением. И он, Найденов, не верит по-настоящему, не может, не умеет... Как это Бунин сказал про Толстого: «Органа, которым верят, ему не дано...» Так то Толстой, гений, мучительно стремящийся обрести веру! А верно и в том дело: не надо мучиться, надо верить...
Храмы строятся, восстанавливаются — и помногу. Дивное дело: мало, что страна неверующая, она еще и нищает год от года. Найденову вспоминаются истории от Юрия Волкова, который знал всю подноготную многочисленных тотемских храмов, их попечителей, в большинстве коих были купцы и передовщики. Они строили церкви и монастыри от избытков заработка, понимали, наверно: денежки чистыми не бывают... Однако и до шальных денег, до появления купечества северная Русь была густо покрыта деревянными церквами, построенными крестьянскими мастерами. На русском Севере не было ни крупного землевладения, ни крепостного права. Крестьяне в актах называли земли: «земля великого государя, а нашего владения». Можно ли отсюда сделать вывод: воля окормляет веру? Вряд ли. Найденов подумал, что, добираясь до того или иного умозаключения, можно запутаться в терминах и уточнениях, что же такое есть воля, чем она отличается от свободы и так далее. Стать на путь чистой логики и забыть, что логика-то вере нужна меньше всего. У Леонтьева «...дикари, полузвери пустынные верят от всего сердца всему сказанному Господом в Евангелии; сомневаться по-ученому они не умеют». И воли для человека не сыскать именно потому, что он — существо разумное, логик. Что до свободы, тот же Константин Леонтьев заметил: «Современный человек жаждет одной свободы, одного права — права быть никем... Цель всего — средний человек, буржуа, спокойный среди миллионов точно таких же средних людей, тоже покойных». Современник Леонтьева «жаждал той свободы» полтора столетия назад. Похоже, время никуда не двинулось, и стремления нового современника также ограничены клеткой, мечтания — клеткой побольше да с позолотой...
А больше всего думал Найденов об Ирине. Вспоминал те слезы на даче — стыдные, сладкие, безнадежные — и предполагал, что заставил его плакать кто-то более умный, проницательный и дальновидный — хотя и живущий в нем, но мало известный самому Найденову.
— Я люблю тебя, — сказала Ирина на перроне, и голос ее изменился от напряжения. — Это очень серьезно и очень ответственно — для меня во всяком случае... Прости, но у меня ощущение, что я многим рискую, произнося эти слова. И тем не менее нисколько не жалею. Это случилось, и тут ничего не поделаешь...
Он вновь спорил с Ириной, пытался определить природу человеческого эгоизма, когда ты интересуешь и занимаешь меня лишь как часть моей жизни и лишь в том объеме, который я определяю для тебя... Он засыпал, и во сне Ирина продолжала разговор:
— Куда же ты зовешь меня, Найденов? Ты хочешь быта со мной? Но быт — плохой союзник высокому чувству, поверь. Наша с тобой совместная жизнь может превратиться в нескончаемую цепь мытарств. Я ведь мать, волчица, которая должна вырастить своего детеныша. Я, пожалуй, расчетлива в двух вещах: в том, что касается моей дочери и работы. Какой камень ложится на душу после наших мучительных разговоров, знал бы ты! Мне жить не хочется, работать, просыпаться по утрам. Мир пустыней делается, устремления кажутся мыльными пузырями, радость — проявлением идиотизма. Милый мой, родной бесконечно, прими меня такой, какая есть, со всем багажом, нажитым до тебя. Давай останемся свободными в нашем чувстве друг к другу. Я сделаю все, чтобы ты был счастлив, только будь ближе ко мне, чтобы я могла до тебя дотянуться, согреть тебя и утешить в твоих печалях. И помни, я сказала те слова, от которых не отрекусь по доброй воле. Они для меня сверхценность, догма. Ты понимаешь, о каких словах я говорю...

9

Первое, на что обратил внимание Найденов по дороге к общежитию, — толпа возле отделения сберегательного банка. Оказалось, это пенсионеры, которым сегодня в кассе не хватило денег. Наверняка до завтрашнего дня касса не пополнится, можно расходиться, но они стоят, ждут чего-то. Неулыбчивые, в основном, плохо одетые, покорные и тихие — просто ждут. И тут из толпы выделяется женщина с раскрасневшимся лицом. Она размахивает руками, кричит:
— Что же вы! Пошли! — палец ее направлен на здание областной администрации, над которым тоскливо повис государственный флаг. — Надо требовать, добиваться! Пусть отдадут наши крохи хотя бы вовремя.
С этими словами она решительно направляется в сторону администрации. Но никто больше не двинулся с места. Отойдя шагов на десять, женщина оборачивается, встает изумленная и несколько секунд разглядывает вяло шевелящуюся толпу. Затем безнадежно машет рукой и уходит — согнутая, потерянная, тихая — как все те, из толпы.
Едва успел Найденов перешагнуть порог комнаты Иванова, следом влетела соседка — танцовщица из опереточного кордебалета. Она быстро захлопнула за собой дверь и прижалась к ней спиной, будто опасалась, что кто-нибудь ворвется сюда. Выкатив свои и без того большие глаза, зачастила, спотыкаясь, тщетно пытаясь связать несколько слов в предложение:
— Ты... своего... они... сутками...
После нескольких попыток произнести хоть что-то внятное она махнула рукой и бросилась вон из комнаты. Секунда, другая — и вот она снова в дверях, на этот раз с газетой в руках. «Свободное слово» — увидел название Найденов. «Не поделили?» — броский заголовок на первой странице превосходил размерами общую газетную шапку. Под фотографией, на которой крупно снят окровавленный мужской затылок рядом с разбитым монитором, крупно набранный текст: «В офисе убит известный хакер Евгений (далее значилась фамилия его помощника)...» Найденов — лишь глянул на фотографию — сразу же узнал Женю, ни у кого он не видел такого ежастого затылка...
Сволочи! Мальчишку не пощадили! Хакера они нашли!.. Расслабился, размяк, бросил пацана волкам на съедение! Господи! Женька! Он застонал, смяв газету в кулаке, и изо всей силы всадил этот кулак в стену. Лопнула кожа на костяшках, потекла кровь, только он не почувствовал боли, не увидел крови. Перед ним лишь белая стена, а на ней огромные, полные ужаса глаза соседки, так и не совладавшей с собственным языком. Она беспрестанно показывала рукой на газету, по которой ползли кровавые змейки.
«...делал неоднократные попытки подобраться к финансовой документации различных фирм. Мы не располагаем точными данными о похищенных суммах, но думаем, следствие со временем откроет их. Очевидно, многое прояснится, когда будет задержан руководитель агентства, где работал хакер, некто Найденов. Маловероятно, что хозяин, он же начальник, не знал, чем занимается его подчиненный. Более того, у следствия есть все основания подозревать Найденова в убийстве своего молодого помощника. Владелец агентства исчез, вероятно, в тот же день, когда был убит взломщик. Многие другие обстоятельства этого дела — мы не называем их в интересах следствия — указывают на причастность Найденова к преступлению. Как нам сообщили в прокуратуре, объявлен его розыск, и, судя по всему, в ближайшие дни он предстанет перед следователями».
Найденов еще не пришел в себя от шока, вызванного известием о смерти Жени, и все-таки в состоянии был понять, что те, кому все это нужно, подготовились самым тщательным образом. Ему не выпутаться, нет никаких доказательств его невиновности.
— Это же не ты, правда? — пришла наконец в себя соседка. — Они каждый день дежурят тут, ждут. Как это ты сегодня проскочил?
— В общем, так, — Найденов достал свой рюкзак, неизменно сопровождавший его во всех прошлых скитаниях. — Ты меня не видела. Если кому другому на глаза попался — мало ли что, тебя в это время дома не было. Лучше уходи прямо сейчас, погуляй…
Отойдя подальше от общежития, Найденов сел на скамеечку думать. Было о чем. От мира его отрезали так или иначе, не сумеет спрятаться — спрячут. Далеко и надолго. Пытаться доказать свою невиновность
бесполезно. Когда его определят в следственный изолятор, не будет никаких возможностей что-то доказывать. Их и сейчас-то нет. Офис разгромлен, разграблен — об этом можно догадаться и без фотографии в газете. Стало быть, ни дисков, ни бумаг, ничего, что говорило бы о деятельности агентства. А сохранись что — не принесло бы ему пользы, мало ли под каким прикрытием занимаетесь вы финансовыми махинациями... Значит, Женю они вели, где-то он засветился, удивляться нечему. Там тоже спецы есть. За этим «там» он вне всякого сомнения видел Аспирина и компанию. Надо отдать им должное — одним ударом избавились от обоих, причем не навлекли на себя никакого подозрения. Мастера! И все же... Убийство — это за краем возможного в самой жестокой игре. Или нет их вообще, краев?
Почта оказалась не засвеченной. Найденов забрал бумаги из своей ячеки и, спрятав их в рюкзак поглубже, спешно отправился за город. Он надеялся, что отыщет в этих бумагах хоть какое-то объяснение происшедшему. А может, ему с их помощью удастся доказать свою непричастность к убийству. Эта надежда и опасение быть пойманным в любую минуту гнали его подальше от людских глаз.
Увы, ожидания не оправдались. Утверждение, будто они со Спириным родственники, хотя и изумило Найденова сверх всякой меры, с точки зрения строгого юридического подхода к доказательствам было скорее предположением. В любом случае эта информация ничего Найденову не давала и не могла повлиять на ход следствия. То же и с обрывочными сведениями об участии Спирина в крупных сделках с ценными бумагами. Кроме того, что газетно-издательский предприниматель из глухого сибирского уголка вышел на уровень крупнейшей международной спекуляции, полученные Женей сведения ни о чем не говорили. Хотя и этот факт сам по себе выдающийся. Поэтому они и убили Женю: он влез в то, что особенно тщательно оберегается от посторонних глаз и ушей. Сомнительные сделки на отечественном финансовом поле, даже посредничество в торговле оружием с ближним зарубежьем — это такая мелочь по сравнению с операциями, финансируемыми Международным валютным фондом и Федеральным резервом США... Великая загадка — как удалось попасть в эту схему Спирину. Женя еще не попытался ее разгадать, только вытащил первичную информацию — и поплатился жизнью. Велики деньги! Да и цели! Найденов невольно усмехнулся, перечитывая: помощь странам третьего мира, строительство школ, приютов, дорог, мостов... Стало быть, Аспирин будет в скором времени поднимать из руин бедную Россию? И какой-то очкастый колобок пытался ему в этом помешать?.. Вот они, силы мира! Они складываются из таких незаметных поначалу людей — иноверцев, инородцев, иноземцев, далеких по расстояниям, взглядам и убеждениям. Все становится в конце концов неважным — как и путь, пройденный каждым из участников великого передела к вершинам. Вернее, к тому, что считается в их понимании вершинами. Все, что за спиной, забыто, отринуто и прощено, ибо мерило всего, эквивалент отношений, вся истина мира наконец — в их руках.
— Наследство! — он даже не заметил, что заговорил в голос. — Господи, Боже ты мой! Какие мелочи! И как вы много о себе представляете, господин Найденов!
Он сжал ладонями виски и опрокинулся на мягкий покров из лесной травы, мха и сосновых иголок. Сквозь кроны вековых деревьев светилась бездонная синева неба, вечного и безмолвного свидетеля всего происходящего на земле. Он смотрел в эту синеву и ощущал, будто с каждой секундой все больше и больше удаляется от нее, тает, уменьшается в размерах, доходя постепенно до самых малых пределов... Вспомнился Фихте с его замечательной фразой: «Невозможно сдвинуть песчинку, не произведя изменений во всем мире». Черта с два, дорогой философ! Ты писатель, художник, прекрасный придумщик. Но не мудрец! Барханы переползают с места на место, пустыни исчезают в одних местах и появляются в новых. И мир взирает на все с полным равнодушием...
Отчего-то неуютным, неприветливым показался в эти минуты лес. Захотелось в какое-нибудь место, более близкое, знакомое, и Найденов отправился за реку, где открывались взгляду бескрайние заливные луга, раскинутые на все стороны до горизонта. Здесь он когда-то коротал время в палатке, здесь пытался обустроить для зимовья ночлежку, сооруженную скотниками, однако ее разметало ураганом. Отсюда по прямой — далеко, но добраться можно, — любимые его деревни — Бобровка, Калиновка, Рассказиха, Петровка, Малая Речка. Впрочем, Малой Речки уже нет, она сгорела дотла, сгорел и дом, купленный на американские деньги Иванова. Хороший был дом, вся усадьба была замечательной, жить бы да жить...
Найденов сбросил с себя рюкзак, размял плечи и стал оглядываться, выискивая место, где лучше поставить палатку. Сейчас или позднее? — задал себе вопрос и остановил взгляд на дальнем берегу, откуда только что пришел. Окутанный смогом, хмурый и недоброжелательный город топорщится трубами и высотными домами, над которыми нависает серое тяжелое небо. Внезапно что-то толкнуло Найденова, испугав до крайности: ведь он здесь в опасности! Живой, подвижный, различимый на этой огромной плоскости, словно муравей на гладкой столешнице. Посмотри оттуда, из города, в мощный бинокль — и вот он, Найденов, приходи и бери его. Можно и на вертолете загнать, как зверя... И он, подхватив рюкзак, опрометью бросился к мосту. Стоп! — скомандовал себе, поднимаясь по откосу. — А вдруг там уже поджидают? Нет ничего легче поймать человека на мосту... Понтонная переправа километрах в десяти вверх по течению, надо туда.
Измученный, усталый, голодный вернулся он в город поздним вечером. Темнело. Куда идти? Он выбрал подвал, где ночевал в одну из зим, когда остался без работы и без угла, в компании удивительных бродяг, круто меняющих сложившееся у большинства представление о бомжах. Интересно, где теперь философ-изобретатель, точно знающий, что необходимо человечеству, чтобы быть сытым и счастливым. Найденов не уверен в правильности его взглядов на эволюцию вообще, на дарвинизм, в частности, но диагноз правителям и прочим хозяевам России он ставил точный. Улыбка осветила лицо Найденова, едва он вспомнил, как рослого изобретателя подталкивали к выходу два тщедушных милиционера, а он им спокойно втолковывал все про ту же власть:
— Все князья на Руси с древних времен и по сей день обещали «народ любити и добра хотети…»
Был еще идейный наркоман, ярый пропагандист легких наркотиков и ненавистник водки.
— Отравители! — клял он (и он тоже!) государственных мужей. — На пачке сигарет предупреждают об опасности, а на пивной бутылке — нет. Табак-то растет, а алкоголь — гниль, продукт умирания.
Любил еще рассуждать об устройстве мира, религии:
— Все просто. Мы даже детские книжки читаем не вдумываясь. Старик Хоттабыч доходчиво объяснил шестикласснику модель вселенной, а мы все гадаем и отгадать не можем...
С этими воспоминаниями он добрался до знакомого подвала, лаз в который оказался закрытым новыми металлическими створками. Найденов тронул замок — он оказался нарошечным, и створки разъехались. Внизу было так же сыро и смрадно, только, в отличие от зимнего времени, еще и холодно. Две тусклые лампочки освещали зазеленевшие потеки на бетонных блоках фундамента, изуродованную сетку от диванного матраса, горы тряпья, пластиковых бутылок и прочего мусора. Вот ведь захламили, — подумал Найденов и вспомнил старосту бомжей Володю, который, как мог, следил здесь за порядком. Володю убили, стало быть, следить больше некому. Вместе с Володей на память пришел следователь, который тщетно пытался выяснить личность убитого бомжа. На то и бомж — личность его мало кому известна. И тут опять кольнуло: я же сам себя загнал в клетку! Здесь куда опаснее, чем на открытом пространстве! Меня уже уводили отсюда милиционеры!
Всю ночь он бодрствовал, заходя в парки и выбирая там потаенные скамейки, чтобы передохнуть. Но больше времени провел в тихих улочках, уходящих к реке, где когда-то снимал комнаты у таких же тихих, милых и заботливых хозяек. Он любит эти улочки, на которых оставлена часть его жизни, кто знает — может, самая лучшая. Здесь никогда не горят фонари, сюда никогда не заглядывают милицейские патрули...
В конце концов он опять решил, что пора покидать город. И тут в голову приходит замечательная идея — поехать в Малую Речку. Далеко, спокойно, и пусть самой деревни нет — там есть такие уютные полянки в лесу...
Билет он взял до Петровки, это самая близкая деревня от его Малой Речки, где теперь, конечно же, автобус не останавливается. А ведь можно и в Петровке домик поискать, деньги есть. Кому придет в голову там за ним гоняться?.. Это было последним, о чем Найденов успел подумать, проваливаясь в небытие.

***

— Малая Речка! — услышал он сквозь сон и подумал, что это сон и есть.
С трудом разлепил веки. Автобус начал трогаться, с шипением закрывая двери.
— Стойте! — крикнул Найденов. — Какая была остановка?
— Сказано же, — обернулся недовольный водитель. — Малая Речка.
Ничего не понимающий Найденов подхватил рюкзак и выскочил из автобуса. Когда улеглась поднятая колесами пыль, огляделся и увидел, что деревни, собственно, и нет, а стоят разбросанные далеко друг от друга отдельные усадьбы. Вот люди! — подумал он с восхищением. — Ни огонь их не берет, ни вода. Отстраиваются.
Разглядывая дома, Найденов обратил внимание, что лишь один из них сложен из новых бревен, остальные откуда-то перевезены. А пустошь, бывшая когда-то огородами и дворами, сплошь заросла крапивой, полынью, лопухами... Тайна человеческих поселений, очевидно, никогда не даст ответа на вопрос: как же так случилось, что при жизни этой заброшенной деревни все прочили ей скорую смерть, ибо не на что было опираться в ней будущему
ни общего хозяйства, ни работы, ни молодых, ни детей. И вот пришла смерть, сгорела деревня — и что? До времени, видать, судьба сама себя торопила.
Не сразу пошел он к домам, спустился на берег протоки, где никаких изменений не произошло. Даже вросшая в береговой песок лодка все еще показывала не истлевшее до конца днище. Найденов выставил на него молдавский портвейн, на этикетке которого человек в шляпе очень похож на художника Тимофея, друга, исчезнувшего в неизвестном направлении. Портвейн, пластиковый стаканчик, плавленый сырок и булку Найденов купил на автовокзале, надеясь справить поминки по бывшей своей деревне.
Он смотрит за реку, на бескрайние луга, вглядывается в горизонт, который, вполне возможно, проходит по тому самому месту, где он был вчера. Именно в той стороне большая река, за ней город с его испорченной атмосферой, теснотой и опасностью. А за спиной, за лесом... Там дорога на юг, там бурливые речки, там Синяя гора... И тут словно сдавил кто его в необыкновенно сильных объятиях — сладко и немощно стало, восторженно и безысходно. «За синей горой, моя радость, за синей горой», — вспомнились слова из незатейливой песенки, чей автор скорее всего и не подозревал, что на самом деле есть она, Синяя гора. Под ней завод, где когда-то делали большие каменные вазы, выставленные в лучших музеях мира. Она и вправду синяя, в какую погоду ни посмотрел бы на нее, она самая высокая в тех местах и потому видна издалека. В десятке километров, в местечке с названием Подъяр, живет древняя баба Надя. В канун Прощенного Воскресенья, сама высохшая до крайности, подхватывает она бадик из сухого подсолнуха и отправляется на гору зажечь свечу и молиться. На самой вершине, из лысого, обдутого всеми ветрами камня, торчат два металлических обломка костылей, которые крепили стоявший здесь когда-то крест. Баба Надя говорит, что раньше батюшка водил сюда Крестный ход... Четыре дня и еще немного от пятого бодрствует она в своем походе, и соседи недоумевают, откуда у старой силы? А сами не ходят — зачем? И не знают, что там, за Синей горой? То есть знают, конечно, как всякие обыкновенные люди, про обыкновенную, привычную, окружающую их с детства местность: те же горы, те же леса, те же воды...
Именно в той стороне, в тех краях, во всяком случае неподалеку, много десятилетий назад, да уж на столетия пошел счет, искали люди замечательную страну с названием Беловодье. Люди искали хорошей жизни, как сами понимали ее: вольного труда и плодородия. А умники, назвавшие себя философами, придумали за них, будто бы ищут они рай земной, дарованное кем-то благоденствие и беззаботность. А то не знают — человеку во всяком месте на земле трудно. Рай земной — это все равно что луна в колодце.
И все-таки, все-таки, все-таки... Ходит баба Надя, чтобы поклониться двум штырькам, чтобы попросить прощения у всех — близких и дальних, живших и живущих, и у тех в том числе, кто оставил вместо святыни эти штырьки. Простите, люди добрые!.. С высокой горы далеко улетит ее просьба, от дома не покрыть такие расстояния. И только некому ей одинокой отозваться: Бог простит! Не надо ей слышать, она и так знает.
Никогда баба Надя не подумает о том, что ее соседи втайне мучаются неразрешимым любопытством — что же там, за Синей горой? Никогда не осудит за то, что они не пойдут туда, чтобы удовлетворить это любопытство. Этим добрым простым людям достаточно всего здесь. Может, они хотя бы маленько да счастливы именно тем, что живут в привычном, не нарушаемом ничем мире. Тем более, что там, за Синей горой, ничего особенного и нет.
Подходя к месту, где стояла когда-то его усадьба, Найденов подумал, что сходит с ума. От его построек следа не осталось, пепелище давно заросло, а соседская усадьба цела! Как же так, он был здесь после пожара и видел: пряслины доброй не сохранилось от всей деревни! А тут — будто и время не коснулось, не то что огонь — та же вросшая в землю избушка, та же ограда их хламья, собранного на свалках: мотки ржавой проволоки, обрезки труб, автомобильная резина, горбыль, капот от грузовика. И так же весь этот немыслимый забор сплошь увешан разноцветными лоскутками... В голову полезла всякая чушь из обрывков школьных знаний о волновой природе света, оптических обманах и скучной фантастики, повествующей о смещении исторических пластов.
И тут, словно из-под земли, выросла перед ним хозяйка усадьбы
бабка Эльфрида. И с ее внешностью ничего не произошло за это время: то же пальто, расцветкой и покроем напоминающее восточный халат, та же шапка из искусственных ярко-зеленых перьев, те же внимательные и одновременно плохо видящие глаза.
— Я еще когда подумала, что беглый, а ты: не-ет. Чего бабку обманывать? — она разговаривала, как раньше, резко вскидывая голову, чтобы посмотреть Найденову в лицо. — Были тут какие-то, спрашивали про тебя, — и предупредила вопрос: — Люди все знают, милок, чего и знать бы им не положено.
Разом отлетело куда-то изумление, потрясение увиденным, на смену пришло тягостное и горькое понимание, что у него отняли последнюю опору, лишили последнего безопасного пристанища. Какая разница — как узнали? Наверное, из бумаг, которые он заполнял при покупке дома. Где-то регистрировался, где-то расписывался...
Поверх головы бабки Эльфриды видна ее усадьба. Невозможно поверить глазам. Забор из хлама, огород, на котором, кроме картошки, ничего не произрастает, — это куда ни шло. Но как можно в точности восстановить вросшую в землю избушку с покосившимся дверным проемом? Зачем надо было ТАК восстанавливать?.. Что за нечистая сила водит его?
Как живется-то бабушка?
Он спросил, чтобы выиграть время, думая о том, что вот сейчас пройдет морок, схлынет напасть, дунет ветер — и бабка обернется какой-нибудь хохлаткой в ярко-зеленых перьях. А дом, усадьба, забор исчезнут, как и не было.
— Очень даже хорошо живу.
На лице ее разлилась радость, которую, показалось Найденову, невозможно ничем омрачить.
— Посмотришь на вас — счастливый человек.
— Счастье, — задумчиво протянула бабка, — это когда нет ничего, что могло бы тебя сделать несчастливым.
Она кивнула в сторону своего пустого огорода, как бы подтверждая сказанное. Подумала и в свою очередь спросила:
— Как думаешь, может под большой ложью жить маленькая правда?
— Конечно, — уверенно ответил Найденов и огляделся. — Вон пень, видишь? Он большой, трухлявый — мертвый. А в нем муравей живет — маленький и настоящий...
— Кто ищет новые места на земле? — продолжила какой-то свой разговор Эльфрида. — Романтики да бедолаги. Время романтиков давно прошло, — она помолчала, потрогала свои нездоровые глаза и добавила: — Бедолаг давно перестали жалеть.
Найденов воспринял ее последние слова как приговор. Все так и есть: идти ему некуда.

***

Махнув на все рукой, Найденов вернулся в город. Коль нет ему уголка в вольном мире — пускай забирают. Подумал, не написать ли письмо Иванову? Оставить у соседки — передаст, когда тот появится. А надо ли? Внести сумятицу в размеренную жизнь удачливого музыканта — для чего? Тот, конечно, приложит все усилия, чтобы выручить Найденова. Но вытащить из тюрьмы — это даже ему не удастся. Нет, не станет он писать Иванову. Вместо того взял и написал Ирине. Злое письмо, несправедливое, уж очень старался обидеть ее, чтобы отбить от себя, разорвать то, что так сильно держало их друг за друга. Он должен уйти из ее жизни, а она — из его. И совсем не нужно ей знать настоящих причин. Так должно быть легче. Почему-то он был уверен в этом, почему — вряд ли знал тогда ответ. Знал только: у него отнимают все, любовь в том числе.
Он отправил письмо. А ответа уже не ждал. А ответ был.

***

Последнее письмо Ирины. Его Найденов тоже не получит.
«Мой дорогой!
Сейчас утро, я только что приехала, сижу за столом, пью кофе и думаю, как жить дальше. Первое время я тосковала по тебе скорее биологически, бессознательно, теперь затосковала по общению с тобой, по нашим разговорам. Тебя никто не может заменить даже в малой степени. Голод по тебе растет, и я существую с постоянным ощущением какого-то провала в себе. Меня ничто толком не занимает, и я не знаю, как дожить (дотянуть!) до нашей встречи.
Получила твое письмо. Злое письмо. За тысячи тоскливых верст является мужчина с неподкупным взглядом, твердым сердцем и карающим мечом — дабы осудить любимую женщину за ее малодушие, разрушительную силу, расчетливость, ложь... Как только ты полюбил такую? Парадоксально, мне в этой жизни приходится защищаться еще и от тебя. Ты придавил меня к земле, твои требования непосильны и несправедливы, и это обидно. Ты встретил взрослую замужнюю женщину, полюбил, а потом начал обвинять за то, что она не отреклась от прошлой своей жизни. И вот где-то там, в потемках подсознания, мелькает мысль: если он сейчас отказывает мне в таких существенных вещах, что было бы, если?.. Страшно подумать! Эдак можно поселить в шалаше, посадить на хлеб и воду, запретить ездить к друзьям на дни рождения, а потом возмущаться, не обнаружив встречного энтузиазма. Ведь любовь не знает расчета, не так ли? И вот я думаю: не скажи я тогда на перроне Московского вокзала тех заветных слов, права обращаться со мной таким образом у тебя не было бы. Выходит, ты как бы эксплуатируешь чувство, зная мое ответственное к нему отношение.
Мне не нравится, когда вместо того, чтобы распутать образовавшийся сложный узел, что, конечно, требует кропотливой работы, терпения и вдумчивости, — его разрубают сплеча, что не предполагает ни времени, ни разумения. А потом — концы с концами не сходятся, одни обрывки в руках, и уже все силы расходуются на то, чтобы как-то с этими обрывками прожить и, даст Бог, связать их в новый узел.
Ты ослеп от отчаяния, и голос твой срывается от постоянного внутреннего напряжения. Что с тобой? Кажется: это вообще не ты. Страдание, подавленность, угнетенность духа — наша с тобой любовь? Мыслимо ли это?
Я снова прошу тебя, не поэтизируй того, что противно самой жизни. Очень много надуманного в твоих словах, ложных посылов и заключений. Играется какая-то пьеса, надрывная, громоздкая. Ты помешан на заострении ситуаций. Куда мне до твоего мастерства! Разве мне пришло бы в голову написать «прощай» в конце письма?
Побереги меня, побереги себя.
Я обнимаю тебя, обессиленная и замученная, любящая и ждущая.
Твоя Ирина».

***

Вот уж где меньше всего перемен — на старых кладбищах. Однако это лишь первое впечатление. На самом деле и здесь все меняется: деревья подрастают, могилы проваливаются, падают кресты...
Найденов пришел сюда, чтобы побыть в покое, здесь его никто не найдет. А еще захотелось вспомнить родных и близких, кто в разное время оставил этот мир. Родственников на этом кладбище у него нет, но вряд ли это имеет какое-то значение, ибо земля едина, а для души и памяти нет расстояний.
Он забрался в тот же уголок, где когда-то сидел под деревом и играл на дудочке. Отсюда хорошо видна новая, действующая, часть кладбища. Там за это время выросла часовня, поднялся цех по производству надгробий, оградок, прочей надобности для обустройства покойников. Кладбище уходит далеко и в перспективе сливается с городскими кварталами новостроек. Оно теснит город, отбирает у него землю. В какой-то момент Найденову кажется, что эта видимая часть города и есть кладбище, а бездушные бетонные коробки — памятники на нем. Кто-то перевернул поверхностный слой земли. Живые оказались погребенными, мертвые вышли наружу. Они не реагируют на ложь, подлость, унижение, издевательство, насилие, они подвижны менее, чем отнятая от тела лягушачья лапа на столе прозектора, та еще некоторое время дергается... Они мертвы... А что, это ли не выход — пополнить их ряды? — спрашивает себя Найденов. — Э, нет, ты попадешь к другим, кто до недавней поры был еще на поверхности, то есть в прежнюю свою компанию. Стоит ли?.. Господи, придет же в голову!
Другое интересно представить: что станет через некоторое время с окружавшими его людьми? Ирина будет долго вспоминать его и недоумевать, не верить окончательному их расставанию. Он не так самонадеян, чтобы думать: она не забудет его до конца своих дней; и все же уверен: такое скоро не забывается. Потом она уйдет с головой в работу, займется дочерью и очень будет стараться никого к себе не подпускать. Со временем Ирина обязательно придумает объяснение происшедшему с ними. Это будет великолепное объяснение умного, тонкого человека. И пусть оно не соответствует истине — она ли в том виновата?
Иванов, если не застанет Найденова на месте, никогда не вернется в этот город. И в Америке он не приживется. Скорее всего, заработав кучу денег, осядет где-нибудь в тихом уголке. На родине или нет? Родина для него — детский дом, ушедший в далекое прошлое, комната в общежитии, которая ничего не стоит и не значит, и он, Найденов — единственная живая привязка к дому.
Лида никуда не уедет из Тотьмы и потому не выйдет замуж. Слишком уж она чужая там, чего не прощают маленькие городки. Будет жить для сына, мирясь со всякими глупостями на работе.
И это, пожалуй, самое лучшее для нее. Дай Бог, расстанется с мыслями о мести, о борьбе. С кем бороться, кому мстить? Как посмотреть: с одной стороны ЭТО — фантом, с другой — вся окружающая действительность. Так ли, эдак — ЭТО необоримо. Пока что, во всяком случае.
С Женей уже ничего не произойдет. Придя на кладбище, Найденов первым делом отыскал его могилу. Это оказалось очень просто — свежий холмик в ряду новых поселений. В изножье
небольшой косячок из бетона с фамилией и датой — времянка. Найденов нагнулся и погладил шершавую поверхность плиты. Он не любит надписи на памятниках, что-то в них всегда противоречит истинной скорби. А то бы можно было написать: здесь покоится солдат, погибший в настоящей войне с пожирателями Отечества. Это правда, но и это звучит фальшиво.
И только невозможно представить, что же произойдет с ним самим? Посадят, тут и представлять нечего. А вдруг случится чудо?.. Ну, если вдруг — на то и чудеса — являться без предположений.
Забыл! Друга забыл, Тимофея! Тот исчез давным-давно, еще до того, как Найденов купил домик в деревне. И оставил таинственную надпись на дверном косяке: не ищи в миру. Тогда он подумал, что Тимофей отправился в монастырь. Наверное, так оно и случилось: жизнь художника в последнее время, его некоторые высказывания давали повод для такой догадки. В ближней округе известен лишь один мужской монастырь, может быть, Тимофей там и обосновался? Узнать наверняка… Но в монастырь люди уходят не для того, чтобы их проведывали.
А ведь это мысль, выход, маловероятный, почти фантастический, но, похоже, единственный в сложившейся ситуации. Пойти в тот самый монастырь, спросить Тимофея, рассказать все как есть. Может, попросит у своего монастырского начальства за него? Да не надо за него, пусть только представит, Найденов сам сумеет сказать. Не может быть, чтобы не пустили, не спрятали от несправедливой кары. Божьи люди должны понять и помилосердствовать. Нет у него другого пути, выставите за ворота — на погибель отправите невиновного...
Он воодушевился, поверил, что найден выход, вскочил, отряхивая брюки. Будто вот сейчас и приспело бежать, искать, проситься... В великом возбуждении сделал несколько кругов, остыл немного, вернулся к исходной точке, снова присел. Надо успокоиться, подумать, время еще есть, день не кончился. Монастырь километрах в пятидесяти отсюда, он наймет машину, успеет, лучше к вечеру, попозже, запоздалого путника грех отправлять восвояси...
Солнце высвечивало между рядами деревьев аллею для избранных. Бедные богатые! — пожалел их Найденов, разглядывая огромные камни на могилах. Даже после смерти нести на себе такую тяжесть! Памятник себе редко кто заказывает при жизни, это дело остающихся. И то сказать — где про это Найденов слышал? — каждый идущий за гробом в какой-то степени хоронит и себя. Очевидно, смерть примерять на себя легче, чем жизнь. Не верит человек в свое высокое предназначение, в свое будущее — потому и не может выбраться из состояния младенчества и дикости. Вот уж поистине: «тесны врата и узок путь...»
Найденов смотрит на дорогие памятники и обращается к живым, унесшим отсюда прах на подошвах:
— Слабые и нищие вам отомстят. Не потому, что они мстительны и злобны. Просто будущее — если оно есть вообще — за ними. Это не вы, сильные, удачливые, богатые, не берете их с собой, вам и некуда их брать, поскольку самим идти некуда. Именно за ними будущее, и они не возьмут вас туда.
Умирая, Константин Леонтьев повторял в бреду: «Еще поборемся!», и потом: «Нет, надо покориться!» И снова: «Еще поборемся!»... «Надо покориться!»
А если Найденов вернется в мир свободным — уедет поближе к горам. Там всегда было хорошо. Повезет — станет инструктором, как в молодые годы. На серьезные маршруты не пошлют — старый. Да он и настаивать не будет. А вот о чем бы попросил: открыть маршрут для начинающих, самых неопытных — восхождение на Синюю гору. Простенький такой маршрут, безопасный. И поведет он туристов-подростков по тропам, на которых оставлены следы неутомимой бабы Нади. Поднимутся они на вершину — и мир перед глазами изменится, засияет в синих тонах, как гора оттуда, снизу. На все четыре стороны — леса, озера, реки, горы — Земля, словом. Много людей внизу, поселения целые, города. Но единого человека, со всей его быстротой, яркостью, заметностью в масштабе привычного для него обитания, — уже не различить. Разве что там, за Синей горой…