Вы здесь

Жанка, Жанна, тетя Жанна

Рассказ
Файл: Иконка пакета 01_rexter_jjtj.zip (27.18 КБ)

Тетя Жанна — в стоптанных туфлях, доморощенном пиджаке и c обглоданным маникюром — была когда-то вполне хорошенькой, уверенной в себе студенткой с кудрями и надеждами.

Жанна не вышла вовремя замуж. Хоть за кого, хоть за какого защитника и добытчика, чтобы если уж не достаток — так хоть подруги не дрожали бы за своих котиков (вдруг уведут сокровище?), и в гости не одна, и на работе пожаловаться — короче, хоть алкаш, да свой. Она проискала-прождала лучшего. Она же хорошенькая была, в кудряшках и с тонкой талией, а еще умненькая и рукастая, но время как-то предательски быстро поскакало не в ее сторону. Нормальных (и не очень) разобрали, остались подержанные, а потом и тех не стало.

Ей было уже за тридцать, карьера не делалась, внешний вид просачивался, денег на одеться — да что уж там, на поддержание штанов — и то не было, а без хорошего вида и поиск сложнее. Вот и получилось — раз, и с ярмарки, а впереди — только хуже.

Соседка Зубкова посоветовала — роди. Бред, конечно. Какое «роди»? На Зубкову саму посмотреть — горе: с двумя детьми в комнате, в общежитии. Однако мысль задержалась. Как говорится, будет кому стакан воды подать в старости. И хотелось мальчика. Вырастет — откроет свой бизнес, начнет зарабатывать, матери квартиру купит, машину.

Летом приехал брат c семьей. Решила посоветоваться, он отмахнулся: «Да брось ты! Знаешь, сколько сейчас дети стоят?» Все сломанное починил и пошел с соседскими мужиками пить пиво. Остались дома с его женой. Раньше в институте дружили. Собственно, Жанна и познакомила ее с Сашей, братом. Потом все как-то распалось, разбежалось. Света, так жену-подругу звали, выйдя замуж и родив, ревностно следила, чтобы Жанне не перепадало ничего с братниного плеча, помощи там, времени или, не дай бог, денег: всё — в семью.

В тот вечер все пошло неплохо. Света радовалась, что так необременительно и при этом ощутимо удалось помочь Жанне. Всего делов, как Сашке пару часов молотком постучать — и одиночке подмога, и живи у Жанны весь отпуск бесплатно: город-то хоть и без моря, но южный, и до пляжа на автобусе полтора часа.

А что тут думать? — сказала Света. — Конечно, роди. У тебя же квартира — это главное, а родишь — и ребенок навсегда с тобой. Как мать-одиночка, на расширение подашь. Не, и не думай. Годы-то идут, потом и мужика для этого дела не найдешь. Кому перестарки нужны?

Все было правдой. Квартира в малосемейке, четырнадцать квадратных метров, плюс кухня и санузел. Жанна получила ее чудом. Давно, еще когда были распределения после института, пообещала молоденькая с кудряшками одышливому начальнику из профкома, что типа, ну, сами понимаете, а тут как раз разнарядка пришла поддерживать молодежь, вот он и решил — двух зайцев. Ну, с любовью Жанны ему обломилось, зато по молодым специалистам отчитался достойно.

Она все понимала: тянуть одной, без помощи — это пытка. И вообще, где мужика, как Света предостерегала, найти для этого самого дела? Но уже представлялся ребенок, хорошенький, в комбинезоне, обязательно мальчик, она ведет его за руку по бульвару, и все умиляются. А вот уже в школе: выдают ее мальчику грамоты, и он бежит к сцене, и оглядывается на мать, и жмет руку учителю, и все завидуют и опять умиляются.

Ночью не спалось, она переворачивалась с боку на бок и все думала, как же так получилось, что одна. Давно, на практике, к ней приклеился парень. Красавец еврей. Она тогда, наверное, всем, ну, или почти всем мужикам на заводе нравилась — стройная, быстрая, улыбчивая, — однако те, матерые, за тридцать, казались клыкастыми зверьми из другой, взрослой жизни, только зазевайся — съедят. А этот — худенький, смуглый, с темными глазами.

На выходные поехали на заводскую турбазу. Он целый день не отходил и танцевал только с ней, девчонки завидовали — жуть, а потом провожал до комнаты и целовал нежно — и губы, и виски, и глаза — и сердце сладко сжималось. Они встречались год, ездили друг к другу, дело у обоих шло к распределению, и ей казалось почти решенным, что вот сейчас, после сессии или после диплома, вот-вот он сделает предложение. А он что-то мешкал, хотя она и родителям давно уже сказала, что Леня — еврей, и они пережили это вполне спокойно, только мать заметила: «Это, конечно, понятно — красавец, но все ж чем тебе ваши-то ребята из класса не подошли, вон Слава Воронков или еще кто?»

А целовались уже так, что губы синели, и она, собравшись с духом, как бы невзначай поинтересовалась, какие планы после распределения.

Мы с семьей — в Штаты.

?..

В голове уже разрывалась бомба: «С семьей?! А я? А меня? Как же?» И даже сейчас — уж сколько лет! — а задрожало, защемило обидой.

Я перед отъездом попрощаться приеду.

Потом, уже после распределения, всплыл какой-то женатый бухгалтер, позже, в доме отдыха, врач с золотыми зубами и взрослой дочерью, затем престарелый милиционер, мучимый язвой желудка... Куда все ушло?

...На дне рождения Зубковой, в жаре и тесноте, ее прижало к какому-то бледному и потному. Распаренная Зубкова, мечась с салатами между кухней и комнатой, глубокомысленно подмигнула и скосила глаза на водку. Раздраженно выдрав руки из-под подноса с тарелками, придвинула бутылку и пропела с надрывом:

Ну, за именинницу!

Бледный налил — себе и, ведомый хозяйкиными глазами, Жанне. Выпил, повторил. Смотрел зло, тяжело. Несмотря на обильную закуску, быстро захмелел, сжал руку и неожиданно, без прелюдий, выдохнул:

Ну че, пошли?

?..

Так Зубкова сказала, что ты... того. А я щас один.

А что она тебе еще сказала?

Нет, не хочешь — я че? Мы с Зубковой в одном цехе...

Жанна увидела, что ему неудобно, что все это был кураж, и ей он стал как-то сразу если не мил, то хоть не противен.

Мало ли что Зубкова сказала. Она много чего говорит. Давай еще посидим. Сейчас караоке начнут. Я люблю. Меня Жанной зовут.

В курсе. Зубкова мне...

Они досидели почти до последнего и в ее комнату поднялись шатаясь и давясь пьяненьким смехом. В темноте, еле раздевшись, упали в кровать. Ушел он — Жанна еще спала. Но к вечеру вернулся с бутылкой, букетиком и историей про ревнивую, равнодушную жену, детей, которым скоро в институт, а денег нет, про пилеж на кухне, козла начальника, стерву тещу, огород и раздолбанную «шестерку». Классически по-бабьи подперевшись рукой, она смотрела, как он доедает недельный запас котлет, и думала о том, что сейчас с ним в постель, а не сильно и хочется, и воды горячей нет, и зубная паста кончается.

Забеременела она, несмотря на возраст и зловещие предсказания подруг, быстро и тут же все эти ужины и жалобы прекратила. Он недоумевал, начинал вдруг говорить о разводе, что ребенку нужен отец, однако приходил уже даже без бутылки, и она, глядя ему в переносицу, молча подсчитывала, сколько сможет сэкономить на детскую коляску и одежду, а если в это время еще и шить...

Жанка, Жанночка, Жанна Николаевна — была, да вся вышла, а вместо — тетя Жанна, усталая тетка. В беременность она сильно отекала, ходила в шлепанцах: ничего не лезло, лицо пожелтело, плечи и руки налились. Когда родила, легкость не вернулась, а килограммы помножились на вяжущую, тягучую усталость. Девочка громкая, требовательная, вечно мокрая, голодная, красная от крика, недовольная, беспомощная. От мечтаний о сыне только имя — Александра. И мысль: зачем? Пусть не было ничего, зато и не должна никому. И никого ни о чем не надо... Да что там — из дома не выйти!

Поначалу все шли и шли, несли подарки и советы. Заходил и он, сперва с деньгами, потом с заботами и жалобами, но крики, пеленки над головой, халат в подтеках от молока, посуда с засохшим детским питанием, стертое Жаннино лицо с красными бессонными глазами делали свое дело, и визиты один за другим сошли на нет.

Она крутилась, а жизнь давила. Деньги на лекарства, врачей, на ползунки, комбинезоны, сапожки, дни рождения, говорящую азбуку, плюшевых котов, фрукты, гимнастику, танцы, джинсы-кроссовки-платья, подготовительные занятия, витамины, репетиторов, отпуск — деньги, деньги, а я маленький такой... А из зеркала смотрела тетя Жанна, мать-одиночка с обглоданным маникюром, змеящейся по пробору сединой и талией, лезущей из доморощенного пиджака.

* * *

Посмотришь назад, а жизнь — унылое, примитивное клише. Всё как у всех. Ну, как у большинства. Два развода, пятеро детей, трое из них — от прошлых браков его жен, но учебу он оплатил им всем, пенсионный фонд, Колорадо в марте, Флорида зимой, а летом — дом на озере в Миннесоте с детьми, женами, родителями жен, их братьями, сестрами, новыми мужьями и детьми от новых мужей. Он пахал, сначала по ночам мыл супермаркет, а днем бежал в колледж, где с другими эмигрантами учил английский. Потом университет, спасибо первой жене, это она — его инструктор по английскому — убедила, даже заставила получить американский диплом. Он и сейчас не понимает, как продрался через все эти экзамены, зачетные очки, кондуиты на своих же одногруппников, интервью, непонимание простейших вещей, на которых эти умненькие, уверенные детки выросли.

Первая работа, слабый английский компенсировал 12-часовым рабочим днем, сократили, нашел другую — и так раза четыре. Депрессия и комплекс неудачника впились короткими клыками — и не насмерть, и не отступят. Вкалывал уже без выходных, хватался за все: и унитазы проектировал, и бумажки перекладывал, и молчал, и поддакивал. Первый развод, он молча подписал все бумаги (он был ей сильно обязан, а потому смиренен) и взамен получил лето с дочкой, жена же перебралась в Сиэтл к нормальному человеку с нормальным представлением о работе для жизни, а не наоборот. Новая семья, кредиты, страховки, дома, переезды, частные школы, мастер в бизнесе, еще больше работы, БМВ как кризис среднего возраста, пробежки по утрам, лишний вес, салат вместо стейка, очередная пластика жены, еще развод (сразу же, как дети уехали в колледж) и лучший, единственный друг — старый бурбон.

Чего он, собственно, полетел сюда? Играть в поддавки? Он знал это по общению с русскими, что приезжали к ним на работу или в гости. Да-да, здесь у нас тоже все плохо. Да-да, вот на родине сейчас все прекрасно, а будет только лучше. А как будет? А все равно как. Ну театры, ну язык, ну ностальгия. Говорят, волнение переполняет, все же встреча с молодостью. Он прислушался. Не переполняло. Так чего он схватился за эту конференцию?

В Шереметьеве, едва вышел за перегородку, подскочили таксисты:

Куда едем? В любую точку, недорого!

Он прошел не останавливаясь и, к счастью, тут же увидел парня с табличкой и его именем. К парню жался людской табунок, треть из них летела в его самолете.

Поселили их в общежитии для иностранцев, в комнатах с высоченными сталинскими потолками, горбатым линолеумом и убогим, наспех и по дешевке сделанным ремонтом: плитка с отбитыми углами, краска на окнах скручивается тонкой белой стружкой, узкая, заправленная тонким одеялом кровать.

На выступлениях он маялся от буквального и оттого бессмысленного перевода, от тягучих, формальных речей организаторов, от их вежливого равнодушия к приглашенным. Зачем он здесь? Кому все это нужно? Мужик, с которым вместе прилетели, скрашивая неудобство улыбкой, попросил уточнить, что же все-таки говорят докладчики, и он стал объяснять, и коллеги один за другим сняли наушники, чтобы избавиться от лезущих в уши, ничего не значащих слов российских синхронистов и наконец понять суть происходящего.

Перевод неожиданно придал смысл его здешнему пребыванию и как-то даже примирил с самим собой. А в столовой он обрадовался гречневой каше с мясом, винегрету и сочням с творогом. Детство поманило мягкой лапой, и на подносе ко всему прочему оказалась тарелка щей с островком сметаны и компот из сухофруктов. Потом, уж совсем непонятно зачем, прихватил еще и манную запеканку с киселем. Он все это быстро и весело съел, объясняя удивленным американским коллегам, что страшно, оказывается, соскучился по простой русской еде, а его американские жены о таком меню и не слыхивали.

На конференцию он не вернулся. У метро купил пломбир «48 копеек», ошалев от названия, и стремительно проглотил, откусывая огромные ледяные куски. Затем разобрался с билетами и поехал кататься по кольцевой.

Люди входят и выходят, продвигаются вперед...

Люди были другими. Моднее, ярче, раскованнее. Люди были такими же: взгляд внутрь, раздраженный и настороженный.

А ведь ничего, в сущности, и не изменилось. Может, и к лучшему.

На «Комсомольской» он пошел к вокзальным кассам и купил билет на ночной. Нырнул назад в метро и вынырнул у ГУМа: провинциал, он московские магазины знал плохо — только главный торговый центр страны. В ГУМе обалдел от цен, нарядов, толпы, модельных фигур, парфюмерной отдушки, огней, децибелов и размаха. По-туристски все сфотографировал, купил на кредитку сережки, в «Сбарро» разочарованно — дорогую пиццу, реанимированную из замороженной, и, с детской радостью читая русские указатели, поехал в метро к поезду.

За-чем, за-чем, на-до, на-до.

Он стоял в коридоре, провожая взглядом черные деревья. Куда он едет? В свой город? Не греет, да там и нет никого. Все в Израиле, Германии, Америке, горстка, может, еще в Канаде. А тогда куда? В прошлое? А там он, как в детстве говорили, плохо поступил. Даже совсем плохо. Встречались, она надеялась, и девственности он ее лишил. Но... А куда было тащить? Это большой вопрос: человека с собой взять или там кого-то найти? Вот так приедешь вместе, вроде проще, свои люди, общие интересы, легче бороться, а человек — в сторону и повис на тебе. Он это миллион раз видел. «Зачем мы сюда приехали? Зачем ты меня сюда притащил? Еда — яд. Люди никчемные. Да я бы! Да там бы!»

Документов на нее тоже не было, а это бы отложило отъезд. И родители были против: другой социальный круг, сам понимаешь, ты что, маленький, мы в ответе за тех, кого приручаем, а ты сам еще ребенок. А что сам? Побоялся он сам — и всех делов. Ответственности, неизвестности, конфликта...

За-чем? За-чем?

Такси решил не брать. Адрес и карты — спасибо Google и симке с Интернетом — повели по темному, едва просыпающемуся городу. В Москве серая слякоть, а тут сугробы, шершавое зимнее солнце, иголки мороза на щеках.

Зайти?

Идея испугала. А если? И чего он хотел? Индульгенции?

Ждать под окнами девятиэтажного облупившегося монстра показалось надежнее. И она вышла. Тетка, в коричневом пуховике с серой нашлепкой на голове, закружила по магазинам, подолгу задерживаясь у прилавков и мало покупая, а через морщины и усталость уже проступало прежнее, и он поспешил, боясь отстать и потеряться.

* * *

А дядечка-то странненький. Сашку сначала как ожгло: отец! Но нет, отца она, хочешь не хочешь, знала. Приходил пьяненький перед праздниками. Мать, конечно, гнала, да и зачем он ей, хотя... Путевку в прошлом году на море откуда-то взял. Мебель помогал затаскивать. Противно, когда целовать лез, от него куревом всегда несло и всем другим, только она увертывалась быстро.

Знала — и все же вдруг этот красивый... пахнет вкусно, ногти на руках такие правильные, пальцы длинные... Мечтнулось. Однако по темной кучерявости, носатости и тонкости — как зажглось, так и остыло. Мечтать не вредно, на такого отца им не рассчитывать. А кто тогда? Друг? Цыгане шумною толпой... Раз в год приезжала к ним толпа — мужики, тетки, друзья-одноклассники, — пили, пели, орали друг на друга, ржали. Мать их обожала.

Не-е-е. Этот вообще какой-то иностранец. Точно, иностранец, у Ирки Гольц дядька такой в Германии живет. Останавливается в гостинице, тащит чемоданы подарков, а его все ненавидят, чего он им квартиру не покупает, сам-то, поди, богатый, раз в гостинице и все такое.

Мать его не сразу узнала, а через секунду вспыхнула и молнию на куртке начала туда-сюда гонять. Они так и стояли молча, пока он к Сашке не наклонился:

Как зовут? А сколько лет?

Стандартный набор. И обрадовался, услышав — Александра.

Ты ее Сашей зовешь?.. А у меня — Алекс, я называю — Эли, а Саша вот не прижилось, слишком, э-э-э, foreign, иностранное.

Эли, значит, или Алекс. Ну ладно. У нас-то тут по-простому, село-с.

Видно было, что мать его в дом приглашать — ни за что. Сашка прекрасно понимала, что из-за убогости, однако деваться было некуда.

Пойдемте, а то холодно. У нас бедно, мама одна работает, помощи нет. Извините.

Да что вы, Саша. Все нормально.

Вот так — «что вы». Не баран начихал.

В квартире мать зажалась, не знала, как повернуться, что сказать. Стыдилась бедности, а она — изо всех щелей. Неприятно, но что уж сделать: мужика у них нет. Денег достать негде. За работу — не заработаешь. Мать и так как рыба об лед за все хватается. И ей твердит, мол, учись и все такое. Учеба, туда-сюда... Ерунда это все. Нет лапы — ты никто. Мать вроде тоже понимает, да только другого не знает. А другое — это валить отсюда. Непатриотично, а факт. Мать обвиняет в цинизме. А это — реализм. Нормальный реализм, который все понимают. Все.

Так дядечка-иностранец может помочь. Мать ему, конечно, ничего не скажет, ей неудобно, а я ребенок, ребенок бесхитростно так и вздохнет, и в глаза посмотрит. Мол, милый дедушка, Константин Макарыч, забери меня отсюда, нет больше мочи... Тем более он галантный, скромный — «вы», «пожалуйста» — таких быстро за жабры можно взять.

И имя у него оказалось правильное — Линард. Вообще-то Леонид. Он так и сказал: меня все Линард зовут, но здесь, конечно, Леонид. Леня.

Этот Линард ее и добил. Или вдохновил — как повернешь. План родился быстро, четкий, ясный, как будто она придумывала его всю жизнь.

Мам, а как вы познакомились? А фотки есть? Это вы? Не, серьезно?! Молоденькие! Худенькие такие, хорошенькие! А это где? А это? Смешно. Одеты так. Не, классно, мне правда нравится.

А они уже сидели ближе и улыбались чему-то общему.

Может, пойдем в город погулять? Или в парк, на лыжах?

Мать как-то послушно умчалась переодеваться, и парк тут же показался лучше: в спортивной одежде она выглядела стройнее и моложе. Такси покатило их к лыжной базе, где все было точно как в кино: зимний солнечный лес, неуклюжий иностранец, смех, мороженое в инистых стаканчиках, бледная синева над головой. Они с хохотом валились в сугробы, потом тянули друг друга вверх и, умирая от смеха, бухались назад. Он лыжной палкой сбивал снег с деревьев (вихрастые фонтаны белили ресницы) и варежкой стирал тающую зиму с материных щек.

Успех был налицо, его нужно закрепить, и по плану нарисовался ресторан, маленький, уютный, с ностальгическим меню и старыми песнями о главном, которым он обрадовался как родным и подпевал в голос. Владельцы — родители одноклассницы Нины Музычевкиной — поняли все с полуслова и устроили, как просили. Нинка вообще все видела-знала: и загнанную Сашкину мать, и малосемейку, и мечты с амбициями, да и делать много было не надо: столик в уголке, музыка подходящая, милые улыбки правильного персонала.

Спасибо вам, что пришли. У нас ресторан семейного уклона.

Всегда приятно видеть такие чудесные пары.

Разрешите вашу жену пригласить?

Это Нинкин отец от себя постарался. Мать вспыхнула, и Линард перехватил инициативу.

За десертом несколько раз звонил телефон.

Да возьми уже, сейчас разорвется...

Саша, это тетя Оля Зубкова. Просит переночевать у них. Бабушку рвало весь день, Сергей в рейсе, а ей за ночную вдвое платят. Так что давайте домой, я переоденусь, Лёне постелю и пойду.

И такая серая тоска поплыла над десертами.

А хотите, я у Зубковых переночую? У них Жорик и панель.

И — ах, и полетели! Жорик — он такой забавный, все понимает, даром что собака, и панель прямо к компьютеру подсоединена, все что угодно можно смотреть. Как цитирует их учительница Надежда Юрьевна: «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад». Рад, рады. Как мы рады, как мы рады, что мы все из Ленинграда. Откуда это? Как уж все рады, как рады. И Жанна, и Зубковы, и Нинка, и Линард этот. Рады, что свалят? И что ее так вдруг дернуло? Да потому, что она, Сашка, не просто была рада — она была создателем плана!

Утром она пришла как раз под семейный завтрак с кашей, творогом, вареной колбасой, черным хлебом, маслом на блюдечке с отбитым краем, с черничным и малиновым вареньем на таких же, слегка подержанных инвалидах, непригодных для чая. Мать сверкала глазами и белым бюстом в вырезе черной итальянской кофточки из праздников. Линард суетился. Он сбил плечами со стен какую-то чепуху, украшающую их пенал, и был взволнован.

Ну как бабушка, Жорик и панель? — спросил он.

И улыбнулся, взглянув на Жанну. Мать смотрела на экран ноута. Линард намазал хлеб маслом, накрыл колбасой и положил на ее тарелку.

Картинки посмотреть было кстати. И на экране мелькало то, что должно. Линард у серого БМВ на фоне нереального двухэтажного дома с колоннами. Линард с мальчиком и девочкой у моря, на водных мотоциклах, у каких-то скал, в парке, с парнем в черной мантии и квадратной шапочке. Люди, дети, старики, машины, пляжи, дома, озера, лес, зубастые улыбки, еще улыбки и везде вокруг — Америка.

А еще через два дня она услышала его разговор по мобильному с кем-то из посольства. Говорили по-английски. Слова travel1 и visa она поняла.

...В его второй приезд они встретились в Москве, и столица ее покорила. Из Москвы, в купе с откидывающейся полкой, на которой уже была заправленная постель, они прибыли в Питер. В поезде еще были мягкие синие тапочки в мешочке, ужин и завтрак, поданные в запаянных пакетах. Утром их тоже, как и в столице, встречали, возили, кормили в ресторанах, а вечером в гостинице, в прекрасной — как дворец, только меньше — комнате, надо было быстро-быстро переодеваться и бежать в театр, не на елку, а просто на спектакль, в будний день. И все это, все это была другая жизнь, и даже лучше — начало новой, еще более прекрасной и необыкновенной жизни.

Визу они получили на удивление без проблем. Мать все вспомнила: и как познакомились, и как расстались, и как снова, через столько лет... Тетка в окошке кивнула: знакомо, сейчас это бывает, социальные сети... И штампнула визу в паспорт, даже не посмотрев на старые, поблекшие черно-белые фотки и последние — яркие, цветные.

Господи, побыстрей бы. И чтобы не передумал. Быстрее, милый... Ну не хочу я это все. Бедность, жалкость, нищету. Могу, привыкла, но не хочу. Я туда хочу, где гостиницы с массажным душем, рестораны на обед, где я буду Алекс.

Женщина с девочкой, да-да, вы. Подходите, да-да, вы, и не волнуйтесь. Устали. Ну ничего, скоро уже. Да, у нас тут на всех языках. Китайский вон, польский. Нью-Йорк, что вы хотите! Чемодан ваш во-о-он туда отнесем, он дальше по маршруту полетит, а вам — к транзитникам, паспорт вы уже прошли, так что молодцом, на терминал А12 и — домой! Дома и отдохнете.

Домой.

* * *

Как же все быстро. Испарилось быстро. Нет, началось-то, естественно, празднично. Особенно Москва удалась и Дисней. Волшебник, маг и повелитель — все в одном флаконе. А вокруг самые настоящие счастливые лица. Как же приятно делать людей счастливыми. Крылья отрастают. В кои-то веки почувствовал: ценят, восхищаются, да что там — боготворят. Щекочет, да. Однако расплата — она за все и всегда. Непонятно, например, зачем она в этой рубашке ходит на кухню? Кто их вообще носит, такие самосшитые балахоны, я не видел никогда. Ночная рубашка — атавизм из другой жизни. Жарит эту яичницу с колбасой. Канцерогенную отраву. Главное, зачем? Кто просит? Еще заворачивает в газету, чтобы не остыли, котлеты с гречкой в коробочке из-под ветчины. От них чесноком — за милю. Еще коробочка эта. Она же одноразовая. Но выбрасывать — ни-ни, все тащим, все копим, скоро одноразовую посуду мыть начнем. И гречка. Его секретарша даже поинтересовалась: это что за корм для птиц? А приходишь — кушать-кушать, не есть, а именно кушать! Старосветские помещики. И штаны тренировочные, и просит исправлять ее так называемое произношение. Я, конечно, тоже с нуля начинал, но «инкам»2 и «велкам»3 — это уже за пределом! И смотрит, и ждет, и боится. Затравленно так боится. Воистину, мы в ответе за тех, кого приручаем. Да нет, тут не поспоришь, надо, все надо: и машину водить, и английский, и интеграция с адаптацией, только как же неохота с этим возиться! Брать дни, ехать куда-то, договариваться, объяснять, время тратить, за ручку водить, утешать, местных русских каких-нибудь находить, с которыми уже лет сто не общался. А еще по магазинам — чтобы внешний вид хоть какой-то. Ведь сколько раз уже: покупай что хочешь — так нет, еще и спрашивает, и уговаривать нужно. Ей неудобно, видите ли. Бред какой-то! И детям своим ее надо показать, а они — это уж точно! — с понимающими ухмылками... Нет, дави, дави раздражение. Дави. А зачем? Нет, вы мне скажите, зачем?! Как он во всем этом оказался?.. А как было хорошо! После работы — в зал, персональный тренер, сауна, бассейн, потом — домой, включить боевик, налить виски...

* * *

Я же вижу, что его раздражаю. Но что делать? Ну не знаю я, что делать! Долблю этот английский с утра до ночи, так ведь уже за сорок, что в голову-то полезет? Готовлю. Стараюсь повкуснее, а он — не надо, я на работе поем. Хожу по городу, туда-сюда, а то крыша съедет. Спасибо, компьютер этот в телефоне ведет. Приятный такой женский голос — вот он со мной и разговаривает. Город, конечно, прекрасный, чистый, зеленый. Воздух — просто в бутылки разливай и пей. Тротуаров, правда, часто нет, так и понятно — зачем они, если все на машинах? Мне бы тоже научиться... Однако его деньги тратить как-то неудобно, хоть он ни разу ни слова. Только одно дело — продукты, одежда, а тут — машина, инструктор, чего-нибудь еще. И так все просить приходится, каждый шаг. Никого ведь кругом. Никогошеньки. Одна. Целый день — одна. Сашка в школе, после уроков еще дела у нее. Сразу же другая стала, говорит со мной по-английски, типа, мне тренироваться нужно. Он — чужой человек. Совсем. Холодный. Иностранец. И какая же смертная тоска в этом стерильном раю. Господи, какая звериная, одинокая, черная тоска. Да что же мне делать-то?! Что делать?! Как я? Куда я? Вой — не поможет!

* * *

Опять мать выползла провожать. Каждое утро готовит ей и Линарду завтрак: ка-а-ашку, яички, творожо-о-ок. Поешьте горяченького. Ведь на весь день уходите. А потом еще на улицу несет, провожает. Ей говоришь, просишь: сиди ты дома — нет, забота, понимаешь. Интересно, что она делает целый день? С ума же можно сойти. И сколько можно повторять, чтобы перестала заворачивать еще и эти stupid lunches4. Ланчи — в столовой... нет, в cafeteria. Картошка, еще горячая, каждая палочка в чудесном кетчупе, ужасный, вредный «макдоналдс» с мягкой белой булкой и котлетой или курицей, пицца, суши, всякие мексиканские радости, острые такие, объедение, и кока-кола каждый день сколько хочешь. Как она все же здорово сделала! Никогда больше. Никогда! Нищеты этой, общаги, вонючих толчков без сиденья, ржавых — кап-кап, китайская пытка! — кранов на кухне, соседей, водки, ора Зубковой, презрения училки, потной маршрутки, отца со слюнявыми поцелуями и глазками бегающими, мол, нет, доча, денег и не предвидится, одежды уродской, на вырост, грязи, пылищи, копеек, смердящей, затхлой безнадеги. Никогда! У нее тут тест по social studies5, дорогущие — как у всех! — кроссовки, еще мальчик один на математике посмотрел так, ну, со значением. А мать? Да разберется она уж как-нибудь. В Америке же. Ну и Линард. Хочу с ним, кстати, насчет спорта посоветоваться. Во-первых, спорт здесь все. А потом, люди любят давать советы. Вспоминать. Делиться. Это сближает. И волосы надо покрасить. В блондинку. И распрямить. Это модно. У всех популярных девчонок так. Всё, подъехали, пошла я, мой милый желтый автобус.

Hi, how are you?6

Fine, and you?7

 

1 Путешеcтвие.

2 Доход (искаженное).

3 Добро пожаловать (искаженное).

4 Дебильные ланчи.

5 Понятие, объединяющее историю, географию, обществоведение.

6 Привет! Как дела?

7 Отлично! А у тебя?