Жизнь дана, чтобы словом назвать

* * *

Догорают соцветья жасмина
С горьким запахом пади, — шмели собирают и падь,
Торопясь к тем садам, где прекрасная Rosa canina^** 
Не желает в латыни обидной, грустя, прозябать…

Птичий дядька-июнь над землёю листвою распластан,
Замолчали скворцы, но державинских ласточек звон
Снова тютчевским свистом полозьев по мёрзлому насту
Отозвался в душе, перепутавшей бденье и сон.

Эти ласточки тенью стрельчатой возникнут у Фета
И исчезнут, скользя, над набоковским скорбным мостом…
Бродит призрак двойной бесконечного русского лета,
Где под вечным присмотром весь этот родной окоём, —

Эта веточка в светлом саду (Веневитинов, что ли?)
Этот пушкинский клеточный чижик в случайном окне, —
Всё под бдительным оком, в каноне, традиции, школе,
Всё знакомо до боли, всё знал и любил не во сне.

… И уже в кабинете на плоском экране дисплея,
Где, спеша, воссоздашь впечатленья от знойных химер,
Вдруг в мерцании строк различишь, от волненья немея,
Пятистопную музыку, строгий и твёрдый размер.

— О, великий, могучий, — шепнёшь удивлённый, и снова
Потрясённо следишь, как из мнимой силлабики вдруг
Всё восстало и встало на место, и каждое слово
Обрело очертанья, замкнувшись в ритмический круг.

Все грехи искушенья быть выше божественной речи,
Вся ленивая плотскость, размыв, бормотанье, зевки,
Переплавились где-то и, музыке слов не переча,
Заповеданным ладом поплыли, беспечно легки.

Знаю, это — не я, это мудрая русская лира
Упокоила блажь, разгадав, разглядев и презрев
Маргинальный напор под лукавые премии мира,
Сберегая навек своей речи священный напев.

…А в июньском окне уже ночь, и софийские клёны
Там вдали за рекой заклубились тяжелой волной, —
И давно уж пора утомлённым стилом электронным
Выделять заголовок и тихо идти на покой.



* * *

* * *

Осенний день сгорел, в реке растаяв,
И к ночи, закружив крыло в крыло,
Устало гомоня, воронья стая
На старый парк упала тяжело.

Всё не стихал, рождающий тревогу
Железный грай, пугая тополя,
И мнилось, будто жаловалась Богу
Не стая, а усталая земля.

…И мне подать бы голос свой охрипший,
И что-то прокричать пустынной мгле,
Когда бы знать, что не устал Всевышний
Внимать своей измученной земле…



* * *

Ангел крылья отряхнул,
Грянул дождь и серебристо
Засияли травы, листья,
Гром весёлый громыхнул…

Семицветный вспыхнул свет,
Это ангел, озоруя,
Яркой радугой рисуя,
Очертил небесный след…

Позже стих промокший сад,
Не заметив в упоенье
Вдруг сверкнувший на мгновенье
В облаках лукавый взгляд.

* * *

Я забыл, что я поэт,
Словно сердце надорвалось
Принимать скупую малость
Навсегда прожитых лет.

Словно в мертвенной глуши
Века глума и тревоги
Вдруг забыл на полдороге
Тайну сердца и души…

Белый ветер, снов поток, —
И мелькнут лишь на мгновенье
Мои призрачные тени:
Ангел,
        бабочка,
                  цветок.


* * *

Предотлётное сборище чаек,
Сонм листвы, улетающей в дождь, —
Поспеши обозначить, прощаясь,
Ведь с собой ничего не возьмёшь.

Ведь и жизнь, может быть, для того лишь
И дана, чтобы словом назвать
Эти сонмы взлетающих сборищ,
Эту Божию благодать…

Однажды в долине, людьми позабытой,
На выбросах старых обрушенных нор
Отыщешь рубило времен мезолита —
Тяжелый, отесанный грубо топор.

Задумчиво тронешь суровые грани,
Замкнувшие мир своего далека,
И сам не заметишь, как ляжет тот камень
В ладонь, и как вдруг содрогнется рука.

Мгновенный порыв вспоминающей хватки,
Тот самый, что вдруг без раздумий разит,
Встревожит предчувствием странной догадки,
Что каменный возраст ничуть не избыт, —

Что век тот, ввергавший в кремнистую муку
Пещерных своих начинающих чад,
Не мыслью, но камнем воспитывал руку,
Чтоб в нас без конца возвращаться назад —

Чтоб время от времени в чадном тумане,
Взрывая вокруг разрушительный глум,
Сбивать с материнского камня — ом мани! —
Убийственный камень отца — падме хум!

…Слепое орудье, дитя мезолита,
В пыли своей грешной усни и забудь
Всё то, что во тьме твоей каменной скрыто, —
Твою и мою первородную суть, —

Тот мрак, продолжающий мучить и ранить
Тоской притаившихся смертных забот,
На этой земле, где не всякая память
Во благо тому, что пришло и грядет.


Леониды

Звёздный дождь из созвездия Льва
Брызнул ополночь, век завершая,
Каждой вспышкой сберечь обещая
Миллионов желаний слова, —

В них, столкнувшись, судьба и мечта,
Искушают в случайном свеченье
Разглядеть и понять провиденье,
И — ничтожным душа занята.

Да, ничтожная, молит душа
О своём, чуть жива, чуть дыша…


* * *

Два русских века выделены знаково
На тусклом фоне времени жестокого:
Один — дневною бабочкой Аксакова,
Другой — полночным бражником Набокова.

Две бабочки, два знака, два столетия,
Они б сочлись, как два полубезумия,
Когда б меж ними символом бессмертия
Не взмыл осенний шмель Ивана Бунина…


* * *

Стихает жизнь и не хватает света,
Но чуя за спиной глухую тьму,
Я жив ещё, хотя, пожалуй, это
Уже не интересно никому.

Но есть успокоенье в пониманье
Последних откровений бытия,
Где всё ещё душа внимает тайне,
Которая зовётся — жизнь моя, —

Где незабвенно каждое мгновенье,
И Божий этот дар благодаря,
Превозмогаешь бег и нетерпенье
Листающего дни календаря, —

Июнь, июль, торопятся недели,
Вот, в старом в парке липы зацвели, —
А вот уже и липы отгорели
На промелькнувшем празднике земли.

Взлетает, обновившись, птичье племя,
И птицей бьётся в летнее окно
То самое стремительное время, —
Банально, но иного не дано…

А если сердце чем-то и томится,
То только тем, — как тих, как невесом,
Всё убывая, снится, снится, снится