Вы здесь

Змий огнеярый

Повесть
Файл: Иконка пакета 02_blinskaya_zo.zip (112.44 КБ)

1.

— Свободы сеятель пустынный, я вышел рано, до звезды,сказал человек, перехватил покрепче ручку косы-литовки, глянул удовлетворенно на ее загнутый, поблескивающий в темноте зуб и вступил в мак.

В эту ночь мак благоухал, словно чувствовал свою погибель и не мог надышаться, напоследок вобрав в свои кожистые листочки, спеленатые бутоны и молочайные стебли вяжущий дух июньского разнотравья. Еще немногои вповалку ляжет.

— Эх… Жалко тебя уничтожать! Но тогда что? Тогда наделаешь дел, цветяга сонный…вздохнул человек.

Терпко и горько, дрожа росой на жирных листьях с млечным налетом, облепленный мириадами луговых улиток, мак содрогнулся, качнул закрытыми бутонами, в глубине которых зрели горькие семена. Поле дрогнуло, заволновалось: а не вырваться ли маку, не взлететь ли ему ввысь? Но нет. Тот, что других заставляет летать и отчебучивать всякое, сам растение мирное. Не он травит-убивает. Опять же люди виноваты.

Через полтора месяца уже будут здесь потрескивать на ветру головки, полные зернышек. Облетят эти белые, розовато-кварцевые цветы, в общем поле которых вспыхивают то там, то тут темно-красные пиропы, будто кровью брызнули живой.

Нет, человек этот не посмеет тронуть красоту при свете дня. Не выдержит, остановится.

Привыкнув к холоду росы, босоногий, он смотрит на бледное поле. Да что там того поля… Махнутьи нет его. Ну гектар, чуть больше…

До рассвета успеет.

— Нет правды на земле. Но нет ее и выше?спросил человек то ли у земли, то ли у молчаливых небес, докончив первую полосу и утирая лицо рубашкой.

На востоке, далеко-далеко, бледнели разомкнутые еще невидимым солнцем облака. Это свет пробивался через слои горних полей, чтобы осветить дела людские.

Мак, шелестя, тяжело валился, бледнея и источая густое, почти животное дыхание, словно он не трава, а многоногий мокрый зверь, сам пришедший принять казнь от человека.

2.

От вокзала Марья ехала в коляске мотоцикла «Урал» местного участкового Николая Сергеевича Бушина. Сам участковый как мог старался понравиться гостье, а потому шарахал с такой скоростью, что бедная московская фольклористка чуть богу душу не отдала. Перелетая с ухаба в выбоину, Марья каждый раз приземлялась в коляске на свою несчастную тощенькую пятую точку и под конец извилистой дороги, уже потянувшейся мягко по белому песку соснового леса, хотела попроситься слезть и идти пешком. Пусть рюкзак отяжелял плечи, пусть ее красные глаза смежались после ночи, проведенной без сна в поезде под спор антиглобалиста и антисемита. Лучше пешком, чем в люльке «Урала»!

— Ни, народа много обычно только летом. Туристы сплавляются, паломники приезжают в монастырь. Местных мало. Летом бухают-бухают, бухают-бухают… А потом дохнут, на. Зимой до кладбища не донести: почитай, метров двести тащить на гору по снегу. На кой так делать? Все бегают, пособляют че-то, да толку нет. А там еще могилу рой, землю шкрябай…

Участковый сам был не из деревенскихиз городских. Он не очень любил ездить в Опашку. Там осталось-то три живых души, и никто просто физически не мог никого убить, обокрасть или снасильничать. Река Пиня осторожно обтекала опустевшее селение, а на другой ее стороне размещался мужской монастырь, стояла Свято-Успенская деревянная церковка и пристроенные к ней со старого времени каменные склады. В некоторых местах стену монастыря с высыпавшимися кусками песчаника заделали новым белым кирпичом, вживленным несуразными заплатами в древнюю кладку. Тамда, народ жил. Построили недавно и трапезную, и келейки для паломников. Весело выглядела недавно оштукатуренная колоколенка. Насельники всякие были, но смирные. А в Опашке остались только бабка Палладия, ее тетка Серафима Пятницкая ста трех лет да немая правнучка Марионилла.

Бабка Палладия пребывала в абсолютном разуме, и потому к ней рекой текли любители фольклора и всяких старинных побасенок. Марионилла не могла говорить. По крайней мере, никто не слыхал ее голоса. Старуха Серафима вела страннический образ жизни, ела только хлеб и пила только воду, на летние и осенние месяцы уходила «в странное» и возвращалась зимовать, принося страшные вести про неправедное госустройство, коррупцию и лояльность к геям, называя все это мракобесием, мздоимством и содомией. Это было понятно насельникам монастыря, но бабка Палладия таких слов и определений не знала. Она вообще была неграмотная, потому что ленивая. Все на сказках выезжала.

Когда-то, после революции, сюда пригнали молодежь разрабатывать русло реки, добывать строительный песок и глину. В конце концов разрыли насмерть, распустив на несколько озер. К счастью, после войны разработку закрыли. Река потихоньку вернулась в старое русло, но обмелела.

Потом налетели колхозники. Сажали на бедных полях всякие сурепки да рапсы для животноводческого комплекса. После войны из всей деревни осталось двенадцать домов: из семидесяти мужиков с фронта пришли четверо… Долго не возвращалась Опашка к жизни.

Наконец, в начале девяностых приехали иеговисты: скупили избы у сельсовета, развели хозяйство, стали домовничать. Палладия думала тоже в ихнюю веру перекинуться: больно красивые книжицы разносили, в которых все так славно, благообразно прописано, а главноепонятно, не то что в Библии… Серафима ее побила палкой, и Палладия передумала.

Теперь Палладия почти перестала ходить, ее мучил диабет. Внук прислал ей в помощь молодую девицу Мариониллу. Хорошо, что немую: хоть не говорила поперек, да и вообще не лезла с разговорами.

А недавно сюда, на холмы и луга, пришли некие люди в строгих цивильных костюмах и с ними охранники. Что-то они тут ходили, смотрели, изыскивали…

— Принесло их, церноризцев да мракобесов!ругалась тогда Серафима.

Одним из них, впрочем, был внук бабки Палладии, занимающий руководящую должность в крупной компании.

Марья Андреевна Чулымова, собиратель фольклора и преподаватель оного в Институте истории искусств, ничего этого не знала, поэтому ехала чистосердечно собрать не собранное другими и узнать прежде неизвестное.

— Приехали!радостно рявкнул участковый и резко затормозил, так что Марья ударилась грудью о край люльки.

Марья закашлялась, выбросила рюкзак и сумку с провизией на траву и вылезла. Перед ней в ряд стояло с десяток рубленых изб, четко вырисовывавшихся на яркой лазури неба.

Марья поблагодарила участкового.

— Коли дождя не будет, в воскресенье приеду, проведу вас по окрестностям. Покажу, что к чему… Магазин через речку.

— А как до него добраться?

— По кладям.

И Бушин, так и не спустившись на землю с железного коня, развернулся, оставив след на траве.

 

Марью уже ждали. Участковый заранее присылал из соседнего села мальчишку-почтальона предупредить старух, что к ним приедет пожить собиратель.

Марионилла обрадовалась больше всех.

— Цего, цего ты радуесся?спросила Серафима беззубым ртом.Цай, не паренок приедет, а снова баба, да ишо пытать будет день и ноць. Сказуй да сказуй ей про то, про сё… Про все уж сказано, а им все мало. Куды только складыват тую сказку!

Несмотря на то что Серафима уже не застала царя, она хорошо помнила детские годы и свою бабку, жившую при пяти «анператорах», четверых из которых она, судя по рассказам, знала лично. Нет, конечно, не могла знать, но ее разговоры глубоко врезались в память Серафимы.

 

Марья вошла на широкий двор с собственным колодцем, огляделась и подивилась, что все закоулки заросли травой. Три бешеных курицы сорвались и побежали, клохча, в сарай с оторванной серой дверью, движимой сквозняком.

— М-да… Молочка тут не промыслишь,вздохнула Марья и увидела Мариониллу, вышедшую ей навстречу из сеней.

Девушка махала рукой и мычала, подзывая к себе.

— Иду, иду! Доброго вам утречка,сказала Марья, ухнув, взвалила рюкзак на плечо и двинулась в дом.

 

Марья только в прошлом году, в сорок лет, стала понимать, что теряет силу. Медленно, словно по капле, выходит сила из прежде скорого, оборотливого тела. И ноги уже не такие быстрые, и руки не такие ловкие. Тянет уже больше не к бумагам да книгам, а к мелкому, бисерному трудусоздать что-либо теплое, нужное. Научная деятельность давно принесла свои плоды в виде кандидатской, да только жить все равно приходилось в лишениях.

Зарплата была смешная, и Марья работала на трех ставках, пропадая зимой в институте, на кафедре, а летомна выездах и в командировках. В выходные она не разгибая спины трудилась на даче, чтобы потом сэкономить на еде и больше денег потратить на книги.

У Марьи никогда не было семьи: в шесть лет она осталась сиротой и воспитывалась в детском доме. А там судьба свела ее с руководительницей фольклорной студии, которая и определила ей место в жизни. Это место оказалось и надежным, и певучим, и говорливым. Марья не скучала на работе и всегда спешила из дома в институт. Как большинство детдомовских, она редко болела и не боялась невзгод. Работа на выездах приносила ей невероятную радость.

Марья была маленького роста, чуть скошенная влево, словно ее куда-то всегда тянуло. Легкие рыжие барашковые волосы на голове заплетены в худобедную косицу. Круглые голубые глаза смотрели с вечным близоруким вниманием. Маленький вздернутый нос, круглые, как хохломские ложки, уши, стоящие по обе стороны головы будто приклеенные, и большие руки делали ее совсем непривлекательной для противоположного пола. Но сколько в ней было стеснительности, скромности, благодушия и нерастраченной нежности, нельзя было передать словами, а она передавала голосом, пением. Когда Марья заводила на своих институтских «вечорах» старинные, заунывные русские песни, все опускали глаза, завидуя удивительному, невесть кем и за что данному ей таланту. Улыбалась Марья постоянно, натрудив себе улыбкой морщинки у глаз.

Может, за ее улыбчивость и приняла ее бабка Палладия с радостью, разместила в прирубена верандеза тканой занавеской, которую Марья в первую голову и сфотографировала.

Старуха Серафима только пришла с источника, таща полведра воды. Она давно решила носить воду «по самуё смерть», в день понемногусебе на питье, и таким образом проверяла состояние своего здоровья. Кружится голова«крови играют». Млеют ноги«крови заворачиваются». Но полведра приносила исправно.

Поставили самовар и напекли в поду большой русской печки, давно не мазанной, раскорячившейся на половину комнаты, лепешек из магазинной муки. Марионилла сбегала в погреб за капусткой и грибами, и сели есть и чаевничать.

— Если что, то я говорю все, что и другим,сказала опухшая, квадратнолицая бабка Палладия.Мне ужо не помнится, кому чего я наболтала, а ты у нас в первый раз. Вот и наболтаю тебе все заново.

— Я запишу на диктофон,сказала Марья и, порывшись в складках юбки, достала маленькое цифровое устройство.На него можно часами говорить.

— Во как!подала голос Серафима с другой стороны стола.Хде столько словов-то наберешь?

— Они у меня естьвсе, как грибочки, по кузовкам сидят. Одна сказкаодни грибочки, друга сказкадруги грибочки,понизила голос бабка Палладия.И в памяти я ишшо.

Марья за чаем разглядела и Мариониллу. На вид той было лет двадцатьдвадцать пять. Самый свежий возраст. Волосы лежали широкой рифленой волной, вроде песчаной дюны в пустыне: видно, на ночь Марионилла заплетала их в косички, а утром расплетала. Вытянутое, без кровинки лицо, прозрачно-серые, чуть подтянутые к вискам глаза, тонкие губы, тонкая шея и высокий ростМарионилла была похожа на одну из моделей английских художников-прерафаэлитов. Ей не хватало только синего бархатного платья в пол и ларчика Пандоры на коленях. Вместо платья Марионилла была одета в самошитый сарафан из штапеля и вязаные вручную чулки с местным орнаментом. На ногахтапки-чуни из валяных полусапожек с обрезанным верхом.

Старуха Серафима, пергаментно-желтая, с щелью рта и двумя щелями глаз, обросшими бородавками, с выдающимся острым носом и белым пухом волос, выбивающимся из-под платка, носила одежду по «старой моде»: некрашеное, отбеленное только солнцем платье-мешок, доходившее до коричневых голых икр, высушенных и перевитых венами, словно корнями деревьев. Она ходила по дому босой, стуча по половицам окаменевшими ногтями, а на улицу обувала калоши с суконной стелькой. И никогда не снимала с головы плат, подколотый под подбородком невидимой булавкой.

«Да уж,подумала Марья,попала я в паноптикум! Тут тебе ни яйца, ни курицы, ни молочка попить…»

— Отчего же молочка нету? Есть, в мангазин через речку привозют с монастыря. И там по семьдесят рублев за трехлитровку продают,внезапно сказала Серафима, пристально глядя на Марью.

Марья едва не подпрыгнула на косом табурете.

— Да я и так… А может, и схожу…она покраснела лицом, и только тонкая, с палец, полоса вдоль лба осталась бледной.

— Ты не стесняйся, девко. Мы как свои тут. Мы всех примаем, всех любим…И бабка Палладия широко перекрестилась на угол.

За ней поспешно взмахнула рукой Марионилла, а потом и Серафима, медленно и важно, осенила себя двуперстным знамением.

— А вы… староверы, да?спросила Марья робко.

— Да уж не щепотники,гулко сказала Серафима скрипучим голосом.

Марья даже обрадовалась этому.

— Щепотники у нас на той стороне рецки, в монастыре сидят,добавила Палладия.

Марья достала из рюкзака свою тетрадку и, не распаковавшись еще до конца, устроилась записывать.

Часа полтора они провели за столом в разговорах. Сперва говорила только Палладия: рассказывала про историю деревни, про всяких пришлых и свойских, про местные обрядысловом, то, чего Марья за свою жизнь наслушалась уже выше маковки. Палладия была отменной рассказчицей. Никаких там «гм», «мня», «ото», «как бы вот» и прочих словесных паразитов не проскакивало в ее хорошо сложенной, грамотно организованной, сдержанной браздами умеренности речи. Старуха, видно, уже наловчилась говорить как по писаному. За полтора часа она пересказала с полсотни историй, сказок, быличек и присказок, которые Марья уже несчетное число раз слышала из самых разных уст и во всевозможнейших вариациях. Но Марье все равно было интересно, и она, низко склонившись над школьной сорокавосьмистраничной «толстушкой», записывала и вручную, и на диктофон, ныряя в речь Палладии с редкими вопросами.

— А ты кажи, кажи про змия!подала голос Серафима, прихлебывая простывший чай из блюдца.

— Да посля.

— Да ты кажи чичас.

— Да что там говорить-то? Летат и летат.

— Кто летает?спросила Марья.

Вдруг Марионилла, сидевшая с носком и спицами у окна, подскочила и стала, мыча и перебирая руками в воздухе, делать какие-то знаки, странные и очень агрессивные.

— Что? Чего ты махаешь?строго спросила Палладия.

Марионилла продолжала выписывать руками круги и спирали.

— Она, наверное, не хочет, чтобы вы про змея говорили. Может, боится?спросила Марья, искоса глянув на бешено жестикулирующую Мариониллу, которую мычание и непонятный страх в один миг сделали некрасивой.

— Да вот прилетат к ней и к бабке Палладии змий, а хвост у змия огненный, а голова горячаято целовецкая, то звериная. И особо-то Марионилла ждет тоего змия огнеярого. Как ждет, так он и прилетат,быстро сказала Серафима и обнажила единственный, коричневый, замшелый верхний клык, которым она ловко разделывалась с хлебной коркой, перекусывая ее надвое, перед тем как макнуть в чашку с пустым кипятком.

Марионилла, глухо простонав что-то ругательное, кинулась вон из избы, подняв с половиц пыль, заигравшую в солнечном пространстве горницы как мелкий, дробленый хрусталь.

Все это время Палладия сидела сложив руки на квадратном животе, теребя фартушек-завеску, прикрывающий просторную и длинную коричневую парусиновую юбку и часть груди.

— А еще и не то у нас быват,зыркнула Палладия на Серафиму.Что ж, все казать рази?

Марье стало неудобно участвовать в этом странном объяснении, и она, извинившись, пошла на верандув свежепристроенное помещение с большими окнами, где для приезжих была поставлена кровать со стальными шарами-навершиями и стол, покрытый относительно новой клеенкой. Еще здесь имелась вешалка для одежды и два стула, на одном из которых можно было сидеть, а на другой складывать вещи. Марья, прикрыв дверь, задернула белыми вышитыми занавесками окна, из которых открывался вид на огромный луг, укатывающийся далеко-далеко, до самого берега Пини.

Солнце пронизало шторы и сделало стены на веранде теплыми и желтыми, а саму Марьюна лицо нежной и гладкой.

«Как хорошо-то, а! Если все пойдет по-заданному, побуду здесь пару неделек. Скоро и купаться можно будет, ну или хотя бы ноги мочить… Вот только что за змеи тут летают? Не будет же ко мне прилетать: вроде я не вдова и не монашка…»Марья улыбнулась.

Сказка про змея, которую рассказывали везде, Марье уже поднадоела. Сюжет оставался один, но в каждой деревне обрастал своими подробностями. Где-то змей был хорошим, где-то злым. Кто-то им утешался, а кто-то падал и помирал. В общем, неоднозначный товарищ, сложно с ним. Интересно, какая тут версия? Может, что-то оригинальное будет, а может, даже всплывет под шумок неизвестный апокриф… Ну, это уж если очень повезет.

Марья выпросталась из длинных одежд и сменила одну юбку на другую, предпочтя все-таки более короткую. Она привыкла прятать свою хромую и кривенькую правую ногу, которая неловко выбрасывалась при ходьбе, словно норовя бежать впереди хозяйки. Из-за этого недостатка Марья даже женихам отказывала по молодости. А потом, когда женихи рассеялись, как пена морская, успокоилась и уже не надеялась, что кто-то изменит ее жизнь, перевернет ее быт. В душе она мечтала о семье, о детях. Когда было особенно горько и тоскливо, принималась пахать за десятерыхи забывалась, постепенно сходила на нет человеческая тоска, просыпался азарт побольше сделать, написать, изработать всю себя, чтобы тоске нечего было грызть…

Марья задумалась, но все же не пропустила тень, что прошла мимо ее окон. Из-за шторки она разглядела Мариониллу, которая спешила куда-то по лугу в сторону монастыря, то и дело озираясь на ворота.

«Вот повезло ей!подумала Марья.В каком райском месте живет…»

Тут постучали в дверь.

Марья скинула крючок. Зашла старуха Серафима.

Вечером ее, наверное, можно было испугаться, но сейчас, при свете дня, Серафима, высушенная, как таранка, на жарком солнце и прожаренная вековыми ветрами, с мутными глазами какого-то кошачьего, а не человеческого желтого цвета, не пугала, а только вызывала удивление, насколько глубоко может резец времени прочертить на лице годы. Казалось, что морщины у нее глубиной до костей.

— Девко, ты не шугайся. Я, может, страшная, но я же не Егишна, а человец верующий,сказала Серафима, переваливаясь подошла к кровати и села на нее, хрустнув матрасом.

— Я таких, как вы, не в первый раз вижу. Навидалась,вздохнула Марья.

— У нас на деревне-то много дворов было, а как нацали меретьи все повымерли. Одна я старуха и осталась. Палладия совсем еще молода против меня. Што там…

— А сколько тебе, бабушка?

— Я после семидесятого года перестала щитать. На што оно мне?

— А Палладия тебе родная?

— Как же, тетка по матери я еёшная. Я же обет дала, что девицей помру. А как тяжело было энто, нельзя сказать! Я ить красавицей была. Таковой баской, таковой баской!и Серафима закачала головой, как китайский болванчик.

Марья улыбнулась в сторону.

— Пойду я в вашу кухню да сварю вам супчику. Хотите?спросила она старуху.

— Супцику? А-а-а, нет уж! Я знаю, что в мои года его нельзя исть. Я только хлебца с водицей.

— И все?!испуганно спросила Марья.

— И все. Да потому и живу, девко!

— Да что вы меня все «девко», «девко»… Мне уже сорок лет.

— Да ну! Да ну тебя, не востри!

— Правда.

— Да не бреши!

— Я честно говорю.

— Да брехуха ишшо!

Марья полезла за паспортом в рюкзачок.

— Что ты мне кументы кажешь, я ить не уцона!

— Как?!оторопела Марья.Такое бывает? А как же ликбез? Неужели тут ликбеза не было?

Старуха встала с кровати, сложила руки на животе и гордо изрекла:

— Уцение ваше суть бесовский мракобесный вой. Про то знаю. Матерь моя, и бабка, и прабабка говорили так: «Есть умный, а ткать не уцон». И поле не каждый опашет, и лен не каждый сработает. Вот и думай про то.

— Вы точно из старой веры.

— А откуль же ишшо!

И Серафима показала единственный зуб и голый рот.

— Давно оттуль. И про бесовство знаю.

Серафима поманила Марью пальцем. Марья вошла в избу, ступила на влажноватые половички, лежащие на выскобленном сером полу.

Серафима, заглянув в спальную, где спала, отчаянно храпя и подергиваясь, Палладия, завела Марью в горницу. Там в межоконье висело огромное вышитое голубками полотенце. Серафима приподняла его.

— Не цемные мы! У нас во цего есть! Про «поженимся давай» смотрим.

Марья хотела засмеяться и прикрыла рот запястьем.

— Хороший телевизор. Очень хороший! Дорогой,сказала она.И что, кроме «Давай поженимся», ни новостей, ничего больше не смотрите?

— Да ну их к бесам, осподи прости!махнула рукой Серафима и скрыла телевизор под голубками.Ты только ым не говори, а то…

И Серафима грустно посмотрела на Марью кошачьими глазами.

— Сдохнуть бы поскорее. По мамке скуцаю. Ты ишшо скажи, поцему тебя Марьей звать, а? Не Марией, а Марьей.

— Так хочу,сказала Марья гордо.Так мне милее…

3.

Марья обошла двор, заброшенную ригу, полуразвалившийся овин, заглянула в огород. День разгорелся яркий, теплый. Обещал, значит, в воскресенье заехать участковый. Но зачем его ждать? Марья взяла авоську, триста рублей и пошла по тропинке, по которой раньше пробежала Марионилла, в магазин. Тропинка вела по заросшему клевером лугу. Видно, недавно разобрались с коровами. А раньше тут пасли. Вон, стежек настрочили…

Марья, весело сбивая головки клевера, быстрой походкой, чуть заваливая шаг, пошла к магазину. Миновав луг, она невольно остановилась, залюбовавшись открывшимся ей видом на реку, на монастырь, казавшийся игрушечным и ненастоящим, на другой стороне круглого, высокого берега. Маковки церкви сияли на сплошной голубизне чистого неба. А позади монастыря река, как опрокинутое зеркало, виднелась почти до самого горизонта и петляла, петляла бесконечное число раз, пока не уходила в туманную даль, затемненную лесами.

— Как прекрасно… И как тут мало людей…прошептала Марья, теребя косицу.

Река, через которую в узком месте были переброшены клади, искрилась рябью течения. На другой стороне под монастырем белел известью одноэтажный, под синей крышей, магазин, а чуть поодаль шла дорога, разветвляясь одним концом в монастырь, другимв городок.

По этой дороге изредка ездили автомобили. На берегу кое-где виднелись палатки, машины, рыбаки. Около магазина топталась лошадь, выпряженная из телеги, стоящей на асфальтовом пятачке. Это привезли из монастыря свежий хлеб.

Хлеб благоухал кругом, наполняя пространство неким чудным, детским воспоминанием, когда боишься Бабу-ягу, репейника в волосах и недалеко ушел от молока и коржика на полдник. Марья, спеленатая этим запахом, двинулась в магазин, чая скупить все виды хлеба и еще что-нибудь.

В дверях она чуть не столкнулась с разгружающим машину крепким бородатым мужчиной в круглых, как у Троцкого, очках и с голой бритой головой.

— Ну, бабонька, чего ты? Туда или сюда сдвигайся!сказал он, напирая дощатыми лотками.

Марья метнулась в сторону.

— А купить сейчас можно будет? Разгрузите и станете продавать?робко спросила она продавщицу, склонившуюся над книгой учета,молодую девицу в серой косынке и длинной юбке.

— Погодите на улице,сказала та, не поднимая глаз от книги, что-то туда вписывая.Ситный? Бездрожжевой? Сколько? Семь… Так, серый, черный… Коврига медовая… Восемьдесят по пять…

Марья вышла на солнце. Возле магазина, стоящего на асфальтовом островке, было жарко. Голос продавщицы неприятно дребезжал из открытого зева магазинного дверного проема.

«Искупаться бы!»подумала Марья.

С холма она хорошо видела на другой стороне реки и дом Палладии, и вообще всю улицу, уставленную темными домами, еще четче выписанными на свежих красках неба и травы. По полям начала распускаться белыми островками кашка. Желтели лютики, дикая мальва высовывала сиреневые головки, покачиваясь от легкого ветра.

Мимо Марьи быстрым шагом прошла Марионилла, одной рукой крепко уцепившись за свою сумку-почтальонку из джинсы, а второй поддерживая синюю юбку. На Марью она глянула искоса и без тени ответной улыбки.

Марионилла спустилась к кладям, перебежала речку и по тропинке стала подниматься к дому. Марья с легкостью прослеживала весь ее путь. Лошадь, похрустывая, обрывала осот с края дороги. Вдали, слева, на той стороне реки, весело ругались мужчина и женщина, бегая друг за другом с полотенцами вокруг машины. За ними курились костры маленького лагеря байдарочников.

— Вечером у нас тут еще веселее. А завтра паломники приедут. Вы не паломница?спросил Марью приятный голос.

Она обернулась. Это был тот самый человек в круглых очках.

— Н-не… Я собираю фольклор,ответила Марья.

— Я сам тут недавно, всего второй год,вздохнул человек, снял очки и стал протирать их подолом клетчатой рубашки.

— Тут как-то странно все смешалось. Мои хозяйкистарой веры… Монастырьобычный… Еще, говорят, иеговисты жили…

— О да. Обычный, да не совсем. Не знаю, можно ли вообще называть монастыри обычными… Кстати, меня зовут Георгий. Я пеку хлеб и живу в монастыре. Трудником пока.

Марья смутилась и покраснела.

— Марья,коротко представилась она.

— Не Мария?

— Нет, именно Марья.

— А… Ну, это в какой-то мере даже забавно. Я сам крещен Георгием, а как только меня не называют! И я, знаете, не имею желания возражать. А в детстве-то: и Егорий, и Аллюрий, и даже Ягуарий мать меня называла. Шутница была…

Марья улыбнулась.

— У вас, наверное, характер мягкий.

С колокольни донесся легкий, ажурный звон.

— Как вы? Верующая?дотерев очки и перестав щуриться, спросил Георгий.

Марья посмотрела на него. Он выглядел немного странно. Босой, в обрезанных по колено джинсах и рубашке навыпуск. Да еще бритый наголо.

— Да так, без фанатизма. А вы? Грехи замаливать приехали?без тени улыбки спросила Марья.

Георгий пожал плечами.

— Да. Христианствоочень удобная вера. Можно грешить всю жизнь, а потом однажды приехать в монастырь и стать хорошим. То есть… грехи тебе отпустят, это совершенно точно. Другое дело, хватит ли у тебя самого разумения понять, что ты прощен. Людинаглые существа. Они порою приписывают себе какие-то качества, которые невозможно ниоткуда получить. С ними можно лишь родиться.

Марья, качнувшись на пятках, заложила руки за спину.

— А хлеб сегодня будут продавать?спросила она.

— О, хлеб…спохватился Георгий.Я напою лошадку и провожу вас. Хотите?

Марья вошла в магазин. Георгий зашел с нею.

Магазин, построенный после войны из разрушенной прибрежной часовенки, имел одно помещение, разгороженное на задний и передний «приделы», как в храме, и торговали тут теперь не как в обычном сельпо, а как в монастырской лавке: медом, настойками, хлебом, вареным сыром, кислым молоком в красивых высоких бутылках зеленого стекла, пряниками с изображением монастыря… Целый угол был отведен под несъедобные товары типа сувенирных кружек, тарелок, православных календарей на любой вкус и убогого текстиля китайского производства: платков и юбок с дикими, не монастырскими принтами.

— Света, посоветуй девушке, какой у нас хлебушек самый вкусный,сказал Георгий продавщице.

Света, уже отложившая амбарную книгу и сидящая над судоку, махнула головой в косынке.

— Ты сам печешь, ты и советуй. Кому, как не тебе, лучше знать-то?

— А я люблю весь свой хлеб. Но вот ковриги с изюмомбольше всех. Вы же Палладии берете? Ей иногда наш пономарь Савва носит. Или я. Она ест только серый. Серафима любит сухарики мочить. А вы попробуйте воткукурузный с семечками…

Марья снова покраснела.

Но тут в магазинную прохладу ворвался молодой монашек с еле заметными усиками.

— Георгий! Тебя игумен требует. Быстро, быстро!задыхаясь, сказал он и уперся руками в свои колени.Уф… в гору да с горы…

— Игумен?Георгий помрачнел и растерялся.Еще увидимся, Марья! Думаю, вам наш хлеб понравится…И обратился к монаху:Савва, давай ящики грузить и вместе поедем.

— Давай.

Савва и Георгий вышли из магазина на жару. Над монастырем все звонче, все причудливей гудели и позванивали колокола.

— Хороший мужик,сказала Света, не отрываясь от судоку.Выбрали чо, нет?

Марья, пробежавшись взглядом по полкам с хлебами, красиво завернутыми в пергамент с логотипами монастырской пекарни, кивнула.

4.

«Что-то в этом есть… И в ней что-то есть»,думал Георгий, поднимаясь в гору рядом с телегой, на которой, болтая ногами, сидел Савва и, задыхаясь, рассказывал о недавнем происшествии.

— И до нуля, брат, до нуля срезан! И там же погнил… Никак дня три лежал под росой, а там дождьи все загублено.

— А вообще, кто сеял-то? Зачем?

— О! То разве наше дело? Я как-то спрашивал у отца Евлампия, так тот закидал руками: мол, не лезь, отец настоятель сам разберется! Землю, говорит, дали на время чужим. А что за чужие, в ум не возьму. Кто они могут быть? Кто угодно…

— А кто там в колокола разыгрывает вместо тебя?

— Это иеромонах. Так хорошо, так славно, а?

— Славно…сказал Георгий, задумавшись.

До ворот монастыря они молчали, но когда, грохоча колесами, поехали под ворота, Савва спрыгнул и, коротко попрощавшись с Георгием, скрылся в дверях трапезной. Ему пора было читать за трапезой жития.

Настоятель разоблачался в ризнице после службы, и Георгий пошел сразу к нему.

Дьякон, бледный молодой человек с клочковатой бороденкой, беседовал с настоятелем, когда постучался Георгий, но почти сразу вышел. Настоятель, в одном подряснике, подвязанный пояском, принял пекаря наедине.

Его высокопреподобию настоятелю Ионе не исполнилось еще и пятидесяти. Вид у него был грозный из-за сросшихся бровей и орлиного носа да вечно спесиво изогнутого рта. Это отвращало от бесед с отцом настоятелем огромное количество мирских, желающих «попроситься на житье» в монастырь. Обычно он отсылал всех к иеромонаху Иллариону Бойкову, который видел людей насквозь, потому и дожил без единого седого волоса до девяноста пяти лет. Илларион скрепя сердце называл настоятеля «батюшка» и не очень любил за то, что, приехав из Питера, тот принялся начальствовать «столично и архиглавно».

Действительно, отец настоятель обладал некой деловой жилкой. Он вскоре устроил свечной заводик на правом берегу реки, а рядом построил пекарню и кафе для туристов-байдарочников с кемпингом для заезжих автомобилистов. Все это приносило монастырю приличный доход. Построили новый келейный дом, гостиницу для паломников на двадцать четыре комнатки и отдельную трапезную для них.

Полуразвалившаяся школа, заброшенный табор*, на котором давно уже не ремонтировали сельхозтехнику, были обнесены забором и зафункционировали под началом неких «хозяев».

Марья этого еще не знала, зато Георгий уже видел арендатора Резо и его визави Аслана, которые бурно пререкались, стоя в центре перед магазином, и сердито хлопали дверцами внедорожников.

Но неужели они?

— Ты почему самоуправствуешь тут?отвернувшись к оконцу и застегивая мягкую, из кашемировой шерсти рясу, гулко спросил отец настоятель.Мне голову-то оторвут!

Георгий пожал плечами и глянул в угол, где было расставлено несколько мышеловок.

— Да я же не вред сделал…

— Для тебя не вред. Эх…

Настоятель вопросительно взглянул на потупившегося Георгия.

— Ты знаешь, что весь их урожай погубил? Весь!и возвысил голос:Они завтра приедут, а что я скажу?

— Скажите, что милиция-де дозналась.

— Да что ты! А милиция тут кто? Бушин, этот кривой участковый? Ты его хорошо знаешь, Георгий? А?

Настоятель тщательно расправил складки одежд.

— Знаешь ведь, житье наше тяжкое: девство, послушание и труд. А куда тебе дальше трудника с таким самомнением?

Георгий покраснел и взглянул на настоятеля.

— Простите меня великодушно, отче, но я терпеть злонамеренность не могу. Я же вижу, что совершается лихо! Я сам после войны был в такой удавке, что лучше бы сразу помереть.

— А что плохого совершается, скажи ты мне? То, что кто-то выкашивает чужой посев,это разве не зло?

— Но это же мак!

— А булки с чем?

— Я вас умоляю, какие булки!

— Ты как со мной разговариваешь, Георгий!громогласно крикнул настоятель, так что казалось, его услышали на улице.Ты где? Ты у меня не смей! Если отобьюсь, то останешься: ты пекарь годный, что и говорить. А если нетто вылетишь отсюда. Вскорости причем. Иди.

— Благословите…склонился Георгий.

Настоятель перекрестил его размашисто и рассеянно и чуть было снова не разругался.

— Я скажу, что приезжала милиция из района,сказал он, сдержавшись,и скосила. А если Аслан у тебя про солому спросит… Говори, что перетаскал кто-то ночью.

— А Савва сказал, что после дождя солома погнила…подсказал Георгий.

— Нет. Кто-то с края солому перепер. Там еще хватит на все про все. Может, Резо из табора… Ну, иди, иди с Богом!

Георгий отступил назад и вышел прочь, выдохнув.

Настоятель покачал головой, огладил широкую, как лезвие топора, черную бороду и перекрестился на крест колокольни, хорошо видный из окошка.

— Ну, а истиннобесовское дело. И зачем связывался? Хорошо, Георгий спас,сказал он тихо.

5.

Вечером Георгий пошел к бабке Палладии и Серафиме с сумкой хлеба. Было у него немного времени: он сделал всю работу наперед, чтобы отпустили на час-полтора. Отец Евлампий, эконом, ценил его за исполнительность, неутомимость и силу, а также за неизменную покладистость.

Согласно обычному порядку, Георгий должен был вскоре стать послушником, а после принять постриг. Но ему, погруженному в раздумье над собственной жизнью, все еще мерещился выбор.

Он за то время, что провел в монастыре, уже привык к постоянным прихожанам из райцентра, к бесконечным отпеваниям здешних обитателей, к бабкам-ведьмам на белокаменной паперти по праздникам. Наблюдал, как вымирают деревни, запустошивается пашня, как приходят новые хозяева, и роют, и копают, и достают со дна земли и воды все, что пожелают, а то, чего природа не в силах создать,создают вопреки и во вред этой природе. Кругом враги, думалось ему, и он вел себя внимательно и сдержанно. А дисциплины в наблюдениях позволяла добиться монастырская жизнь с ее ранними подъемами, трудами и молитвами.

С братиейс тридцатью монахами, двумя старцами и начальствомон дружил, безропотно выполняя все поручения и работу. Вставал в полпятого утра, чтобы к шести булки уже были посажены Саввой в печь, огромную, как пасть кашалота: отец настоятель увидал такую на заморском сайте в Интернете, перерисовал чертежи и вызвал из города мастеровитого печника.

Георгий шел по тропинке вниз, к селу, любуясь панорамой. Стоящие в два ряда дома, озеро, совершенно круглое, чуть с краю села, рядом с заключенным за забор табором, вдали обширный луг, а на горизонтесловно море, дышащее белым паром, и совсем мелкие, как хвойные иголочки, воткнутые в бахромчатый край леса, трубы большого города. Там, кажется, конец земли.

Лето короткое, мощное, густое. Цветы и травы тяжелые и пахучие. Солнце будто тянется, задерживаясь в меду закатных красок, и не может убраться на покой. За ним хвост, как от круто падающей кометы. Хвост аделаидовый*, малиновый, желтушный, облачно-сиреневатый.

Георгий перебежал клади. Идя мимо табора, послушал какой-то нарастающе-конвульсивный гул непонятных машин и повернул к дому Палладии.

По двору ходила Марионилла, помыкивая и рассыпая немногочисленным курочкам черные сухари, пережженные в печке. Увидав Георгия, она демонстративно отвернулась, показав торчащие под тонким платьем лопатки немного искривленной юношеским сколиозом спины. Собака Чамба, рыжая и беспокойная, подбежала к Георгию и стала лапиться, захватывая его колени и вертя головой.

— Чамба, хорошая девочка… На тебе хлебца…сказал Георгий, улыбнувшись, и достал из кармана брюк кусочек сухой краюшки.А хозяйки твои где?

Он прошел в сени, тукнул дверями у мостка, чтобы услышали.

— Хозяюшки! Деушки, баушки! Я вам хлебушка принес.

Его встретила Серафима с обычным равнодушно застывшим лицом, но с искрой радости в молодых и лукавых глазах. Палладия спала на своей высокой кровати, отвернувшись к стенке. Ее заботливо укрывала Марья, одетая в цветной хлопковый свитер и джинсы, слишком короткие у щиколоток.

— Матушка, я вам принес хлебушка и еще хотел вас попросить…Георгий замер, втянув воздух.А самовар ставили?

— Ставили!— сказала Серафима.Но ужжо выпили. У Палладии опяць голова болит, вот поляцили, положили.

Марья, смутившись, протянула Георгию руку. Тот взял ее за сухую ладошку и отпустил, почувствовав тепло.

— Ну, пускай спит. Тогда вот хлебушек, а я вашу гостью прогуляю с полчасика,сказал Георгий, заторопившись и отчего-то зашмыгав носом.Хорошо?

Марья, улыбнувшись Серафиме, обула мокасины и легко выскочила на крыльцо. Марионилла прошла ей навстречу тяжело и шумно, как груженая баржа, задела костлявым бедром Георгия и скрылась в своей комнатушке за занавеской.

— Ой… Сегодня она что-то совсем не в духе!сказал Георгий настороженно.Так пойдемте?

Марья кивнула.

— Только ненадолго. А то я травками чайными надышалась и, думаю, засну скоро.

Они медленно пошли по улице, разговаривая неторопливо и легко. Поговорили о политике, о погоде, о красоте здешних мест. Скоро наедут дачники, туристы, паломники. Скоро жизнь вернется сюда.

— Не понимаю, почему тут никого не осталось?удивленно спросила Марья Георгия.А вы не знаете? И какими судьбами вы тут, если не секрет?

Вечер уже забрал голоса у птиц. Над пустыми дворами висело закатное томление, и комары с жужжанием отшатывались от рябиновых веток, которыми Георгий снабдил и Марью, и себя для более спокойной прогулки.

— Знаете… А можно я на «ты» перейду?спросил он, погладив бритую голову и поправив очки.

— Можно, чего уж там…

— Только хотел сперва спросить, что вы за чай пили,и Георгий искоса глянул на Марью.

Марья чистосердечно ответила, что Марионилла поит Палладию каким-то особым чаем, от головы. Серафима сказала, что Марионилла как раз и приехала из города, чтобы лечить сказительницу всякими снадобьями и травками.

— Может, она ведьма какая-нибудь?засмеялась Марья и сморщила нос, став совсем молодой и озорной.Или вы в колдовство не верите? Мне что-то про змея огненного рассказывали… Вы не видали тут змеев?

Георгий с сожалением покачал головой.

— Ох, мне, как Георгию, пришлось бы с ним бороться! Но нет, не видел. А все-таки, чай… Пригласите меня как-нибудь, когда она будет ей голову лечить.

— А что? Что-то не так?обеспокоилась Марья.

— Да нет…

— Ну, расскажите, что вас сюда привело.

Георгий, еще немного пройдя по грунтовке, вдруг взял Марью под локоть.

— Пойдем посидим на кладях, там хорошее место. Вода журчит.

Марья согласилась, немного вздрогнув от неожиданности. Но это была приятная неожиданность.

Они сорвали еще веток и пошли вниз по тропинке к реке, которая текла спокойно и величаво, кружась и завихряясь к морю, к ледяным его водам.

На кладях уже попрохладнело. Георгий снял с себя флисовую куртку, оставшись в простой клетчатой рубашке с коротким рукавом, в которую обычно наряжался, когда выходил из монастыря по мирским делам, и накинул Марье на плечи.

— Я бабушкам часто хлеб ношу, но в доме ни разу не был… Марионилла всегда забирала. Это из-за вас… из-за тебя сегодня зашел. Еще хожу за монастырь, в Хамозеро. Там народу побольше. Место поглуше, возле леска. Там холмы есть, и с них хорошо полярное сияние видно. Я тут всего второй год, а каждую зиму видел, как небо играет. Такие цвета редки. Только над Москвой бывают: над ней ведь в морозные вечера такие краски блещут, каких нигде больше не увидать.

— Это да. Но я живу не в Москве. У меня в Черноголовке комнатка. Я оттуда езжу в Москву на работу. Предлагали в общежитие переехать, на Бауманскую, но я, честно говоря, нажилась в общежитии. Я ведь с шести лет в детдоме. Хорошо еще, взамен родительской квартиры правительство выделило мне комнату. Свою,сказала Марья не без гордости и заболтала ногами над бегучими водами Пини.Однако вас… тебя на разговор не вытащишь!

— Да я…

— И не очень-то открываетесь… ешься кому попало…

— Ну, ты не кто попало. Да что рассказывать… Родился, женился… Как часто бывает, ранний брак рухнул. Пошел служить в милицию, попутно учился. Работал я лет десять: и опером был, и потом на Петровку попал в ОБЭП… Родился, кстати, я в Холмогорах, и меня, как Михал Васильича, занесло в столицу. А уж как началась эта свистопляска в девяностые… Я уже к первой чеченской был не юный, а поехал воевать. Повоевал, посмотрел, каково это… Всегда мечтал о войнес детства. Думал, что там подвиги, там лучшие качества человека открываются: и честь, и доблесть, и сила, и милосердие, и справедливость. Пусть всё на крови, но там не так, как в обычной жизни… Оказалось, все наоборот. Война, даже самая короткая, самая маленькая,это показатель того, как разложилось общество. Там сразу все пороки видны. И они так ужасны! Так неизлечимы…

Марья смотрела на воду, и у нее начала кружиться голова. Георгий рассказывал, а она, слушая внимательно, думала о том, что всякий человек ищет себе испытания. Хоть какого-нибудь: будь то война, голод или адреналин от быстрой езды. Без испытаний человек ничто, каждый это понимает. Кто без испытаний живетстановится растением, бурьяном.

— А еще у меня глаз стеклянный,сказал Георгий.

Марья повернула голову и уставилась на его лицо, уже с печатью немалого жизненного опыта, твердое, с несмываемым терракотовым загаром, на загорелую бритую голову, на которой едва заметно пробивались остинки седых волос. Правда: один глаз, голубой и неживой, смотрел прямо. А второй смеялся, лучился, светился. И первый глаз был отличен от второго как покойник от живого человека.

— А я теперь понимаю, почему мертвых «жмуриками» называют. Мертвыеот глаз. Первое, что умирает,глаза,сказала Марья, отводя взгляд от Георгия, лукаво улыбнувшись.Вы… По тебе не заметно.

— Еще меня контузило. Я, когда вернулся, долго не мог прийти в себя и злился, да как все военнослужащие, что мирские не понимают… то есть гражданские… О, я сравнил войну с монастырем!и Георгий ненадолго замолчал, опустив голову.

— Такой же закрытый мир.

— Вот это точно сказано. Я над собой смеюсь.

— Что?не поняла Марья.Почему?

— Я так много плакал, но никто не видел. А смехэто то, что можно показывать другим. Вот я и не плачу, а смеюсь. Марья, я еще тебе не все рассказал. Я вернулся живым, но искал сил для жизни. Тут мать слегла. Два года лежала пластом. Я ухаживал за ней. А как умерла, я прямо с цепи сорвалсяи «присел» на героин. Раз, два, три… десять… За полгода чуть до смерти не скололся. Хорошо, сослуживец мой положил меня в больницу святителя Алексия. А потом я прямиком сюда. Оттуда многие расходятся в поисках Бога, и я пошел искать. Не нашелБог просто во мне заговорил. Со мной заговорил! Стало быть, всегда был тут,и Георгий погладил бритую макушку.Или… Не знаю!

Марья вздохнула.

— Я, Георгий, продрогла немного. Не знаю, как ты сидишь на сквозняке. Пойду уже спать. Да и тебе пора, а то монастырские ворота закроют.

— О… Закроют!

Георгий быстро вскочил и помог Марье подняться. Взял ее за обе руки. Он был значительно выше ростом, поэтому ей пришлось поднять голову, чтобы по-приятельски поцеловать его в бородатую щеку. А что? Почему нет?

— А ты не замужем?опасливо спросил Георгий.

— Не пришлось,ответила Марья.Я же до сих пор жду принца на белом коне. Смешно? Пусть.

Георгий отпустил ее руки.

— Приходи завтра на раннюю обедню. В нижнем храме, где иеромонах Илларион служит.

— Спокойной ночи,сказала Марья.Не провожай меня, тут рядом добежать,и она, накинув на плечо Георгию его куртку, быстро пошла к тропинке и полезла наверх, светя голыми щиколотками.

— Гоподи, спаси мя от обольщения бесовского!сказал Георгий, следя за ней не без удовольствия, и, присвистывая, почти побежал к монастырю по каменистой дорожке.

По Пине плыла группа байдарочников и пела на разные голоса старинную хулиганскую песню.

6.

В тот вечер, как Марья и Георгий гуляли, старуха Серафима застала Мариониллу за странным занятием. Девица сидела в позе лотоса на своей кровати и смотрела в мобильник, быстро набирая пальцем сообщения. Как только голова Серафимы в черном платке просунулась за занавеску, Марионилла быстро спрятала телефон в одеяло и кивнула старухе головой.

— Да ницего не хоцу. Хоцу, щоб тебя отсюда прибрали,сказала Серафима.

Марионилла покраснела, постучала кулачком о кулачок и провела ребром тоненькой ладошки по горлу, сжав и без того тонкие губы.

Серафима вздохнула.

— Живи, малеванная*.

И пошла спать в свой закуток, в самое теплое место, за печку.

Марья вернулась вдохновленная, счастливая и краснощекая. Свежестью пахло от волос, закрутившихся от влажного воздуха мелкими кольцами. Марья чувствовала какую-то силу. Она захотела поговорить с Серафимой, но та уже сняла платок и в косынке, плотно закрывавшей волосы, в позе предрекающей сивиллы, закрыв глаза и сложив руки на коленях, сидела на высоченной перине, свесив тонкие, щеглиные ноги. Марья зашла в переднюю комнату, где на столе уже остыл самовар, чтобы проведать Палладию.

Палладия лежала прямо, ровно, открыв глаза. Марья подошла, услышав ее чуть сипловатое, но мерное дыхание. Палладия не спала. Она улыбалась и что-то очень медленно, очень старательно говорила, но нельзя было разобрать и понять что.

— Про змия огнеярого бредит,сказала Серафима, дребезжа и напугав Марью.

Марья заглянула в глаза Палладии и заметила, что в полумраке комнаты, где горела одна лампочка под вязаным абажуром, зрачки той ушли в глубину радужки. Марье стало жутко, и она села за стол и налила себе чай.

В ту же минуту из-за своей занавески выскочила Марионилла и, мыча, стала кричать на Марью что-то непонятное.

— Она ярится, што цай остыл,пояснила Серафима.

Марионилла же, подхватив горячий заварник, выбежала из комнаты в сени.

— Налить пошла, сухая родия*,прошелестела Серафима.Стала девка в табор бегать. Видать, нашла себе ухазора.

— А она внучка бабушки Палладии?спросила Марья тихонько, прислушиваясь к звеньканью посуды за стеной.

— Никакая она не внуцка. Ее сам внуцок Палладьин прислал смотреть за бабкой. И! Как приехала, так сгинуло ужжо целовек дваццать. Ты сходи на погост, там видно. Она змия, она… Избави нас Христос от нее!

И старуха смолкла, снова прикрыв глаза.

Марья немного напряглась, когда вошла Марионилла, неся на блюдечке вафли и заварник с горячим чаем. На этот раз Марья внимательно изучила чай, который плавал в чашке. От греха подальше.

Она прихлебнула немного, надкусила ковригу Георгия и пошла спать.

Однако среди тихой ночи, когда все уснули, над заросшим током за деревней взлетел со свистом в небо хвостатый шарик, блеснув во всех окнах ярким, словно электрическим светом. Старуха Серафима, услыхав, тут же вскочила, приникла к окнуи, закрыв глаза, кинулась назад. Еще шарик, еще… Шипение, свист!

— Спаси, осподи! От рабы Божией Серафимы и от дому ея отгони летающего змия огненного и духа нечистого, прикасливого, денного и нощного, полуденного, утреннего и вечернего, часового и минутного, всю силу нечистую! Отврати его ото всех ея дум и помыслов, видений и мечтаний, действий и воли… Спаси, осподи, меня!

Старуха бросилась на кровать, закрыла голову подушкой и стала горячо молиться, сухо плача и вздрагивая.

7.

— Говорят, у вас тут народу много померло. А отчего? Может, эпидемия?спросила Марья продавщицу.

— А кто знат? Кто их знат? Помирают, потому что пьют. Больше не от чего. Тут жить ща можно. Только работать негде.

— Да, это проблема для всей страны.

Света перекрестилась на угол, где висел православный календарь с указанием церковных праздников. Марья заметила, что продавщица немного косит и разговаривает чуть заторможенно.

— Может, как разрез выроют, так все и вернутся…

— Какой разрез?

Света пожала плечами.

— А тут, где деревня, холм. Там будут алмазы добывать.

Марья вскинула рыжие брови.

— Да? Там что, кимберлитовая трубка?

Продавщица скривила губки.

— А я не знаю, как оно называется… Уже давно бы открыли, да тянут из-за директорской бабки! Это она все тут сидит и никуда не уезжат. А он разработку не начинат, пока она не помрет… Может, это только слухи, но все говорят. Вы спросите в монастыре. Да хоть у Георгия. Он прошаренный, в курсе.

Марья накинула платок и пошла к обедне. Впереди нее уже тянулось несколько бабок из Хамозера и человек пять автотуристов из кемпинга, шумных и одетых в попугайные майки и шорты. У входа в монастырь им перегородила дорогу местная смотрящая бабуля и заставила надеть юбки и платки, которые тут же и запродала им по полтиннику за штуку.

Местные прихожане и наезжающие туристы в праздники создавали толпу в нижнем приделе Свято-Успенского храма. Когда приезжали паломники, к иеромонаху Иллариону и вовсе было не подступиться. Он по полчаса выслушивал исповедующихся, и люди покидали его с разными чувствами. Многим он отказывал в исповеди, коротко бросив: «Подготовьсяприходи». Марья даже не думала к нему попасть. Она оглядывала стены и вдруг увидела справа усеянную головками горящих свечей большую икону святого Георгия, сидящего босиком на огромном крутоголовом белом коне и поражающего острым концом копья в разверстую пасть змия с раздвоенным языком. Марья на миг замерла посреди прохода, протиснулась к иконе и, увидав свое отражение в стекле, которым было забрано изображение святого, удивилась, насколько просто она выглядит в белом платочке, с выскочившими вокруг лица рыжеватыми, почти ржаными мелкими локонами.

Марья забыла, зачем пришла, а служба меж тем началась.

Так она и простояла до самой исповеди, пока ее не подперла очередь.

Дьяконы и алтарник с пономарем Саввой прошлись по церкви с кадилами. Марье стало душно. Защекотало в носу, в горле, и она, чтобы не раскашляться или не чихнуть, выбежала, перекрестившись, за дверь.

На чистом воздухе ей стало легче дышать. От моря шла косматая темно-серая, словно дымчатая, туча, на фоне которой белели клочки загулявших облачков. Пели птицы. Возле своего дома хорошо была видна старуха Серафима в черном платье и темном платке вокруг лица, завязанном на макушке в узел. Она обрезала какие-то кустики в палисаде.

— Марья!окликнул вроде бы знакомый голос.

Марья обернулась. Это был участковый Николай Бушин, при полном параде и в сапогах. Серая форма ему очень шла. Из-под фуражки торчали белобрысые, чуть отросшие на шею волосы. Участковый не особенно следил за своей прической. Он был белобрыс до того, что и ресницы отливали какой-то жемчужной белизной. Марье даже показалось, что он альбинос, особенно по тому, как легко краснели его гладковыбритые щеки.

— А, это вы,ласково сказала она, и участковый выпрямился и приосанился.А я как раз хотела кое о чем у вас поинтересоваться.

— Да?растерялся Бушин.Пожалуйста. Как ваши сборы?

— Все хорошо. Записываю потихоньку. Палладия перлы выдает, а Серафима рассказывает, что вчера ночью видела огненного змия. Вот не знаю… В других местах мне говорили, что змии прилетают к вдовам, оборачиваясь умершими мужьями. Или в столпы превращаются.

— Нет, Серафима точно не вдова. Она даже и замужем не была. А эта, трясогузка вредная, не досаждает вам?

— Марионилла?

— Она.

— Нет вроде бы. Все хорошо. Да что вы ее вредной-то все зовете? Попробуйте-ка немым жить!заступилась Марья.

Участковый сощурился.

— А еще что?

— А еще мне про вашу алмазную трубку рассказали.

Бушин неожиданно выпрямился и сдвинул брови, отчего его нос расширился, а лицо стало до крайней степени некрасивым.

— Про что это?

— Про разработку.

— А кто вам сказал? Кто-то из монастыря?

Марья, заметив его тревогу, дернула плечом.

— Слухи, наверное. Ладно, я пойду. Мне надо по делам.

Участковый, мотнув головой, быстро подскочил к ней и взял за локоток.

— Вам тут наговорят, ага! Только слушай… Нет, ничего такого нет. А если и есть, то мы этого не знаем, ага?

Марья смутилась.

— Да я тут, собственно, не за тем, чтобы слухи собирать. Просто интересно стало.

Туча закрыла солнце, и мгновенно порывистый ветер взвил пыль на площадке перед входом в храм.

— И не собирайте, не надо. Так а кто же?..

— Неважно. Это просто чушь. Я поняла.

Марья вытянула локоть из цепкого захвата участкового и, кивнув ему головой, не оглядываясь пошла к речке. Ей нужно было успеть домой до дождя.

8.

Вечером Палладия снова сидела на кровати, вытянув ноги в коричневых трикотажных чулках, обтянувших ее уродливые бугристые стопы, и терла виски толстыми пальцами. Марья сидела рядом на табуретке и, держа на коленях для удобства том «Графа Монте-Кристо», записывала в тетрадке сказку.

— И потом узяла ее такая тоска, что пошла она и кинулась в наше Хамозеро. И тут утопла. На том все…нехотя закончила Палладия.Как пройдет боль-то, еще расскажу, почему жук голову не подымат. Почему так ходит, с опущенной головою.

— Почему же?спросила Марья, тоже не поднимая головы.Грустно ему на севере?

— О, там цельная история, девко… Ох, девко, кликни мне Мариониллу-то!

Марья посмотрела на Палладию. Та покрылась буровато-красными пятнами, часто дышала и моргала слезящимися глазами.

— А где она может быть?спросила Марья.

— Где! Кликни мне ее!злобно рявкнула Палладия, и Марья, сорвавшись с табуретки, выскочила во двор.

Шел теплый летний дождь, долгий и шумливый. Марья не увидела во дворе Мариониллы и, накинув на себя штормовку, пошла к сеннику.

И каково было ее удивление, когда она услышала с улицы два голоса: мужской и женский. Они тихо переговаривались за забором, вроде бы на повышенных тонах.

— Ты чего глядишь на нее? Я тебе гляделки-то повыцарапаю!

— Ну что ты, цветик мой! Ревнивая, что ли? Вот глупая…

— Э-э-э, глупая, ревнивая… Нормальная! Сколько еще ждать-то? У меня жизнь проходит. Ты бы почаще появлялся со своей ракетницей, тогда, может быть…

— Они и так боятся до смерти. Потерпи.

— Он говорил, бабку не трогать. А мы трогаем, получается…

— Ничего такого мы не делаем.

— Тогда придумай что-нибудь, чтобы быстрее… И оксти*, оксти ее, эту блудную дуру! Вон, бежит! Я пошла.

— Как так«оксти»? Стой…

— Как получится! Или я разберусь.

Марья увидела сквозь щелочку в заборе две неясные фигуры за струями дождя. Одна из них поспешила в сторону кладей.

Испугавшись, что ее заметили, Марья резко развернулась и пошла звать собаку.

— Чамба! Чамба!

Собака подбежала к ней.

— Собачушка? Не видала ты тут Мариониллу? Нет?

Собака виляла хвостиком, подпрыгивала, поскуливала, и уши ее подлетали вверх, как крылья мясистой бабочки.

Ай да Марионилла, ай да немая! Как мастерски научилась прикидываться! И Георгий хорош, а ведь Марья уже почти прониклась к нему симпатией… Интересно, что у них за общие темные дела? В том, что это были Георгий и Марионилла, Марья почти не сомневалась. А кто там еще мог разговаривать?

 

Марионилла пришла спустя недолгое время с бумажным пакетиком. От пакетика благоухало чабрецом, мятой и чем-то резким, но приятным. Она поймала на себе недобрый и подозрительный взгляд Марьи, но притворилась, будто не знает, в чем дело.

Палладия лежала и сучила ногами, а Серафима натирала ей виски и переносицу бальзамом «Звездочка» из Марьиных запасов. Марья залила кипятком лапшу и тихонько сидела за столом, ужинала. Марионилла скинула старый выцветший плащ и тут же подбежала, явно обеспокоенная, к Палладии.

— Дусегубка ты!— дрожа висячими пергаментными щечками, сказала Серафима.Довести до смерти хоцешь бабку? Да? Всех хоцешь до могилки довести? Да не выйдет! Куда нам надо, мы и сами успеем.

Марионилла отчаянно зажестикулировала, бессловесно заругалась, скрючив пальцы из вредности. Волосы ее завились на дожде, глаза горели. Она была в каком-то нервном возбуждении.

Не успела она подойти к кровати Палладии, как вошел Георгий в красном полиэтиленовом дождевике. Марионилла метнулась от него как черт от ладана.

— Марья!позвал Георгий.

Марья вскочила и подошла, кутая голые плечи в плед. Она уже разделась до майки.

— Да?

— Вот уже! Нацал приходить! Цо? Цо?Серафима бросила на Георгия подозрительный взгляд.

— Я, баушка, не к вам. К Марье. В Хамозеро ее хотел позвать. Там тоже есть старуха одна… сказывает.

— Это Капка Дьяконова? Онастаруха, что ль?оживилась Палладия.

— Она,ответил Георгий.

— А они тоже староверы?сдержанно спросила Марья.

— Онинет. Это вот только Серафима староверка. А ишшо еговисты были. Аккуратненьки таки люди! Тут жили. Ах, да ты не знаешь, кто был в этом селе… Уехали. К своим уехали, куда-то на Алтай, что ли…

— Да ты скажи, поцому они уехали!едва слышно добавила Серафима.

— Что ты, старая, завелась? Остынь!отвела ее руки от своего лица Палладия.Ужо все. Намажировала*.

— Может, вам чаю крепкого с сахаром? Мне помогает от мигрени. Только надо очень крепкий и очень сладкий,сказала Марья.

— Да, так что? Дождь прошел. Пойдем в Хамозеро? У меня три часа.Георгий ждал ответа.

Марья, неожиданно для себя, согласилась.

— Да, конечно. Я могу там даже остаться… А завтра приду назад.

— Может, сегодня только познакомимся. Туда сейчас автолавка поедет, хлеб и продукты повезет.

— А кто на автолавке?

— Наша продавщица и ее муж.

— Хорошо, сейчас. Пойду утеплюсь,сказала Марья и вышла на веранду.

— Где эта?тихо спросил Георгий Палладию, кивнув на Мариониллину завеску.Там?

— Там,обмякла Палладия.Только пришла.

— Как ваша голова?

— Разыгралась.

— Эта поит ее всякой потравой. Ужо я знаю!сказала Серафима.

Георгий кашлянул.

— Опять у вас какой-то дрянью пахнет. Вы смотрите! А ну как зайдет участковый?

— Да его долго не было,сказала Палладия.Вот подохну, приедет меня закопать.

— Цур тебя!цыкнула Серафима.

Марионилла, видимо переодевшись, вышла из-за занавески в оборчатой юбке и футболке с длинным рукавом, накинув на плечи вязаную шаль. Георгий примолк, а она вперилась в него ненавидящим взглядом. Хоть и немая, а прочитать в ее глазах можно было все без слов, и от этого Георгию стало немного страшно.

Он извинился и вышел во дворждать Марью.

— Эвон какой умный…сказала Серафима.Сморит на немтырьку-то нашу как!

— Он и умный, а мы умнее, бабушка,сказала Палладия, дрогнув квадратным, мужским подбородком.Видали мы и переумных, и умных, и в полтину. Все под голубцами залегли, одни мы затоптались на белом свете.

9.

До Хамозера было идти всего-то километра полтора, а ехать на «Волге»-автолавке вообще быстро. Марья и Георгий сели назад и близко друг к другу. Георгий смотрел в окошечко, забрызганное дождем, и то и дело поворачивался на Марью, беря ее под руку, чтобы она не так тряслась на ухабах.

— Да ети ее мать! Когда ж нам дорогу-то наладят?ругался Вася, брат участкового и муж продавщицы Светы.В поселке, на, уже все чики-пуки. Асфальт постелили, на, а у нас никак!

— Это чтобы меньше паломников припиралось,ответила продавщица.Да и смысла-то… как говорят…

Вася с хрустом повернул голову и молча глянул на Свету. Та отвернулась в окошко.

— А говорят, что кур доят. Правда, Свет?спросил Георгий.

— Да разное болтают.

— И про алмазы тоже болтают?вставила Марья.

В салоне воцарилась недолгая тишина.

— Болтают,наконец взял слово Георгий.Что ж еще? Ведь если тут их разводить, разработки эти, вся окрестность крякнет. Это же не город Мирный. Это так, мусорные селища.

Марья двинула плечами.

— Да, но ведь тут люди живут…

До Хамозера доехали молча.

Выбравшись из машины, Марья окинула взглядом сельцо. Тут, по крайней мере, была церковь, хоть и с проломанной крышей, и домов двадцатьогромных, со вторым светом, с галерейками. Начальная школа жалась к родниковому озерку, дающему начало огромному Хамозеру, с каменистым дном и чистейшей водой. Народу тут жило побольше, чем в Опашке.

Георгий проводил Марью до дома Капитолины Дьяконовой, завел ее во двор, познакомил с дочками старухи.

В Хамозере уже и уклад был другой, и одевались по-другому, и повязывались. Тут жили православные, не старообрядцы, и над высокими домами не было особой резьбы с солнечными завитушками. Все было попроще и погрубее, без традиционного живого изыска, мелочной прелести наивного искусства.

В комнатах, которые здесь именовали «каморы», были только разрисованы стены. Не было прялок, как у Палладии, и швеек, и деревянных ковшей. В каждой каморе было по телевизору, и каждый орал, как для глухих, транслируя «Первый канал» и Малахова с их убогими персонажами. Марья поздоровалась с толстой Капитолинойседой, но причесанной в «хвост», дома простоволосойи, выпив обязательного чаю и поговорив про Путина, которого непременно должна была «на Москве» знать или хотя бы видеть, села записывать.

Оставаться допоздна она не собиралась, но ее задержали пятидесятилетние дочери старухи, Анна и Настасья, пытая, что в столице носят, сколько получают, куда ходят. Марья, расслабившись, с удовольствием болтала с ними, перенимая их говор, быстрый и текучий, и вылавливая оттуда новые словечки.

«Как богат наш язык!думала она, выйдя из дома Капитолины в сутемках.Нет ему конца и края, как морю небесному…»

Впереди, за холмами, у монастыря горел фонарь. На него она и пошла. А там уж близехонько и до дома.

Грунтовка намокла от дождя, и Марья поскальзывалась в неудобных калошах, но ночевать у чужих людей ей не хотелось. Ничего даже, что дома Марионилла смотрит волком. Дойдя до магазина, Марья отерла калоши от грязи о траву и с радостью увидела светящееся оконце в доме Палладии.

Однако, интересные тут люди! Какие-то напряженные, немного заторможенные. Чего-то опасаются. В Хамозере и десяти жилых дворов не наберется, а это считается много…

Марья решила наутро сходить на кладбище.

В совершенной уже темноте она вошла во двор, потрепала по загривку Чамбу, бегающую на цепке, и, стараясь не разбудить старух и Мариониллу, пошла спать на свою панцирную сетку, гремящую на всю веранду от любого поворота тела.

10.

Наутро Марья тихо оделась, не дожидаясь никого, и выскользнула за калитку. Свежий, промытый дождем мир сиял вокруг, как бывает только в короткое северное лето. Пичужки летали и свиристели на все голоса, заняв своим ликованием весь окружающий мир. По реке снова кто-то плыл и пел. Ночью в автокемпинг на том берегу приехало пять машин, видно, откуда-то из-за границы. Речь оттуда летела не русская, но и не английская. Не разобрать было. Марья пошла по широкой улице до края села, посмотрела на бурые пятнышки семи монастырских коров, пасущихся вдалеке, свернула за круглый пруд, миновала большой холм и прямо за ним, в малорослом березняке, увидела посверкивающие табличками кресты кладбища за неухоженной деревянной оградой. Правда, ворота на кладбище были из черного камня, выглаженного и выбитого завитушками. Это все, что осталось от старого дореволюционного забора. И прямо через эти ворота на кладбище шла тропка, ровно через могилы с красными памятниками.

Марья Авдеевна Неплаксина, дочь купца второй гильдии Авдея Ефстафиевича Саморядова. Почила в бозе в тысяча восемьсот первом году двадцати трех лет пяти месяцев семи дней…прочитала Марья.Ну, привет, тезка! Прямо через твою могилку проход сделали, а?

На остальных камнях, которые тут лежали необыкновенно тесно, были вырезаны «голгофы» с черепами и костями. Это были самые старые захоронения. На многих были сбиты кресты и набиты пятиконечные звезды. Захоронения двадцатых, тридцатых годов… Поодаль, будто отдельно, стояли металлические, уже сгнившие от ржавчины обелискимогилы военных и послевоенных лет. Голубые оградки шестидесятых, семидесятых. Алюминиевыевосьмидесятых. Черно-золотыедевяностых. И, наконец, украшенные фотографиями «три-дэ» холмики двухтысячных…

Эти уже более свободно расположились на восточном берегу кладбища, и между могил легко можно было пройти. Тут покоились и семейные пары, и одиночки, и старики, и очень много молодежи, и дети… Все под «голгофами», все увенчаны восьмиконечными крестами.

Марья, начитавшись и насчитавшись годов, прожитых местными покойниками, с гудящей головой села на скамейку у свежей могилы симпатичного кудрявого паренька шестнадцати лет. Он умер недавно, в начале лета. Марья его уже не застала.

«А почему это столько молодых?»

Она встала и снова пошла между могил.

«Две тысячи пятнадцатый, май… Пятнадцатый, пятнадцатый… Шестнадцатый… и вот… и вот… И тут шестнадцатый…»

Марье стало жутко. Ветер налетел на березки, и те залямпали-захлопали легкими листиками. С чьей-то могилы сорвался, испугав ее, зеленый дятел.

«Да это… геноцид!»подумала Марья и давай бог ноги побежала с кладбища к холму, к пруду, к речке, в магазин.

 

Возле открытой двери магазина стояла автолавка, и ловкий Вася с Георгием переносили хлеб, молоко и колбасы с сырами в багажник.

Марья, растрепанная и озадаченная, остановилась. Георгий ее заметил, поставил ящики, вытер руки о штаны и подбежал. Его бритая голова блестела. От глаз расходились лучами добрые морщинки. Просто не верилось, что это он недавно беседовал с Мариониллой о каких-то темных тайнах… Но если не он, то кто же?

— Марья! Чего ты тут? Чего такая?Георгий приобнял ее и тут же отпустил, застеснявшись.

Марья, сунув руки в карманы курточки, ошарашенно смотрела на Георгия.

— Я в воскресенье домой. Много чего надо осмыслить. И еще кое-что узнать…

Георгий сошел с лица.

— Что узнать?

— Да так… А ты чтоничего не знаешь в своем монастыре?

Марью кто-то тронул за плечо. Она обернулась. Прямо за ее спиной стояла Марионилла и головой показывала следовать за ней.

— А, врединка наша…добродушно сказал Георгий.Ну, мне догрузить, а там увидимся.

И он чмокнул Марью в щеку.

Марья пошла за Мариониллой до кладей. Та, оглядевшись, достала из кармана широкой юбки блокнотик и ручку и быстро стала писать, после чего вручила написанное Марье.

— «Видела вас на кладбище. Все ли вы поняли?» Что, Марионилла, что я должна была понять?

— «Два года».

— Да, поняла. Что-то мрет народ…

— «Нас всех убивают».

— Кто, Марионилла?испугалась Марья.

— «Я не знаю. Но догадываюсь. Доказать того не могу. И еще мне не поверят, а вы скажетевам поверят. Только разберитесь».

С холмика, погрузив ящики с продуктами в багажник автолавки, Георгий поглядывал на переписку Мариониллы и Марьи. Он видел только спину Марьи, но понял по ее скованным движениям, что она переживает.

— Чего там они встали?спросил Савва, подавая ящик с газировкой.

— Что-то Марионилла показывает вроде… или пишет…Георгий сдвинул брови.

— Ох, соблазн бесовский!вздохнул Савва.

11.

Игумен, высокопреподобный Иона, давно готовился раскрутить монастырь еще больше. Что, если всеи площадь, и природапозволяет… Но сейчас, в наступившем году, ветер перемен подул порывистее. Иеромонах Илларион часто приходил к настоятелю, и они, сидя в просторных каменных покоях постройки семнадцатого века с расцветающими кринами* на потолке и затейливыми змеевиками** над арочными окошками, убранными желтыми стеклышками, пили рябиновый морс.

— Последние дни наступают для обители нашей. Уезжать придется, как ахнут сюда громы адские,говорил Илларион, сжимая костистой ладонью навершие монашеского посоха, коим так часто показывал паломникам на выход.Мало ихв алых трусах ходят и с собачней на святой земле играют? Плывут и едут! А мне по нраву больше столп в лесу.

— Бросьте, отче,отвечал настоятель.Кто сейчас на столпах стоит? Кто вериги да власяницы носит на себе, уничижая страданиями тело и возвышая дух? Нет сейчас сподвижников, оттого и мир стал беспросветен, мелок и малодушен. Никакого почтения к старшим!.. А ехать нам никуда не придется. Тут обитель поднимется, немного осталось подождать. И уже никакая власть нас отсюда не вытурит.

Приезжала комиссия из епархии. Отдали в монастырское ведение еще часть старинных построек. Настоятель, недолго думая, сдал их под склады старику Резо из города, который стал быстро богатеть на заготовке «мертвого» дерева и продаже его для коттеджей в Москву. В таборе у Резо трудились только его родня и свойственники, русских из Хамозера, Дукова и поселка он не брал на работу.

— Пьют и наркоманят,объяснял Резо, почесывая нос.Моим жить, а эти и так и сяк сдохнут.

Ниже по течению, в спокойном и живописном месте, где Пиня-река разрывалась островами, Резо построил собственный «хутор» из десяти домов, где жили его многочисленные братья, сестры и тетки с дядьями. А над «хутором» высилась гора, Ставровы Сады ее прозывали, где построили церковь, по архитектуре напоминающую грузинскую. Поговаривали, что на деньги епархии.

Всего этого Марья не знала, догадавшись только навскидку, что творится здесь что-то неладное. Пусть так, Палладия«крутая» бабка, но разве может она одна повлиять, скажем, на решение совета директоров какой-нибудь «Алросы», копать тут, в Опашке, или не копать?

И все эти люди, вымершие, как динозавры, за последние два года, и сбежавшие иеговисты, снявшиеся целой деревней… Чем им пригрозили? Кто их заставил уехать?

 

Прошла неделя, как Марья гостила у Палладии. Накануне ночью снова по небу катались снопы искр, и Серафима успокаивала Палладию тем, что ей «кажиццо». Меж тем казалось все страшно. Марья вскочила с кровати, громыхнув сеткой, и кинулась к окну. Полыхнула еще одна ярчайшая вспышкаи все стихло.

А тут новая проблема: Марионилла задержалась в Хамозере. Пошла за нитками в сельпо и не возвращалась со вчерашнего дня.

Серафима пришла к Марьезвать ее поесть в дом. Марья как-то привыкла уже варить картошку и заваривать лапшу быстрого приготовления. Как-то раз она хотела дать Серафиме шоколадку.

— Нет…отмахнулась та.От его дуреют. Это все бесовское искушение. Я и хлеб-то не ем монастырский. Больно сладкий. Вот уж два года ем только мангазинный.

— А что, разве не вам Георгий приносит хлеб?спросила Марья.

— Да ей,Серафима указала на Палладию.И немтырьке нашей. Они вместе тот хлеб хорошо едят.

Марья удивлялась. Монастырский хлеб был мягок, вкусен. Георгий добавлял в него то изюм, то орехи, то семечки, то ванилин. То какие-то булочки с глазурью разноцветной делал, то пряники в виде кроликов, цыплят, медведиковдетские. И все цветные, красивые и приятно пахнут…

12.

— Если ты столько будешь закупать, мы разоримся!сказал отец Иона Георгию, когда тот попросил еще денег на корицу, ванилин и красители для выпечки.Можно и ненатуральные брать.

— Ненатуральное все плохое. Это же синтетика!сказал Георгий.А что за хлеб без изюма? Без ванилина, без корицы? Тем болеекакую упаковку Савва придумал, а? В сам Архангельск, в Питер берут, да с каким удовольствием!

— Да, это вы уже бренд сделали,довольно сказал настоятель.А тут что? Формы, краски… Для украшения, что ли?

— Для фигурок и для посыпки.

— Вот пошлю я в вашу пекарню отца келаря: пусть поглядит, не суете ли вы под полу продукты!

— Да что нам за радость продукты красть?нахмурился пекарь. Он не любил, когда ему не верили.Я от чистого сердца.

— Ты еще со мной за мак не рассчитался, Георгий. Меня Аслан за него чуть не зарезал. Прямо тут.

— Охохонюшки, отче… Я как лучше хотел! А все равно получилось, что солому-то стащили.

— Вот и я говорю, что стащили. Была бы гречневая или ржаная, так бы и лежала. А томаковая. Ясно!

Во дворе Георгий столкнулся с отцом экономом и иеромонахом Илларионом. Те на ходу беседовали о необходимости открыть печатную мастерскую. Увидав Георгия, кинувшегося к нему за благословением, Илларион отпрянул.

— А, ты? Все мечешься?глаза иеромонаха, подслеповатые, как у крота, и глубоко посаженные, вечно сощуренные, пронизали Георгия насквозь.

— Благослови, отче.

— На благое дело благословляю,сухо ответил старец, осенил пекаря крестом, потом развернулся спиной, согбенной годами, и ушел в келью молиться.

— Никто тебя не любит, Георгий!хохотнул эконом, круглый, тощебородый иеродьякон.Не стать тебе иноком, а?

Георгий смиренно опустил глаза.

— Кого Бог любит, того бьет,ответил он тихо.

 

Пономарь Савва по вечерам любил пробежаться до заросшей речной заводи, глухо скрытой от любых взглядов, и проплыть, скинув рясу и подрясник, размашисто и вольно, так чтобы ноги потом задрожали. Вода в речке студеная, но чуточку к июлю прогрелась, терпеть можно и плавать безопасно: не возьмет мандраж.

В этот вечер закат уже почти отгорел и начинало темнеть. Савва усердно мылился, стоя по пояс в реке, а сам поглядывал по сторонам. Напоследок взбив на голове гнездо из пены, пономарь ухнул, упал на спину и поплыл, широко раскидывая руки и стараясь держаться в верхнем слое воды, нагретом за несколько последних дней до температуры парного молока.

Но, не проделав и половины своего обычного маршрута, Савва не просто выплыл, а выскочил из речки, крестясь и дрожа от ужаса.

Нечто, качающееся на поверхности, будто детский плавательный снаряд, но не так весело раскрашенный, медленно приближалось к нему по течению. Вокруг этого странного предмета роем вилась мошка и плескалась мелкая рыбешка, оставляя за собой пузырчатые окружности.

— Господи… Господи Иисусе, да это… это…

Пока Савва одевался, дрожа всем телом, и, скача по песку, путался в полах одежд и тряс волосами, оно подплыло к берегу, уперлось в тростниковые стебли и повернулось…

— Да это Марионилла наша! Точно, юбка ее… Господи, помилуй! Надо в «скорую» звонить! Надо в «скорую» звонить!

Савва хлопал себя по коленкам, а сам не мог оторвать взгляд от раздувшейся Мариониллы с выеденными рыбами веками и надорванной кожей на щеках.

— Чтоб я еще купался, святая Богородица! Никогда больше в воду не зайду!причитал пономарь.

Наконец, чуть успокоившись, он сел на корточки и задумался.

«Темнеет уже. Нужно что-то делать. Нести весть в монастырь и бабкам, что пропажа нашлась? Или так все и оставить? Не больно-то ее ищут, утопленницу… Как же она в реку угодила? Неужто кто помог?»

Савва, преодолев страх и вытерев полой рясы мокрую бородку, нашел на берегу толстую палку с сучком и, подцепив Мариониллу, затянул ее в кусты. Сейчас сюда никто не должен прийти, значит, у него есть время. Савва завязался опояской, подоткнул повыше рясу и побежал, сжимая в руках сандалии, к монастырю.

Бежал он во весь дух, припомнив, что ему сегодня еще нужно приготовиться к всенощной.

Эконом, сидящий с иеромонахом Илларионом на скамеечке у ворот, крикнул вослед:

— Эй-ко! Ты, как Архипп Херотопский, бежишь архангелу Михаилу помолиться? Что там, две реки в одну слились*?

— Вы бы не смеялись!весьма дерзко ответствовал Савва и пробежал на задние дворы, чтобы оттуда незаметно выскользнуть на берег через черную калитку.

 

Через недолгое время Савва, пряча в складках рясы саперную лопату Георгия, которую тот привез с собой из армии как лучший инструмент на все случаи жизни, выскользнул через дальний выход за стены монастыря. Георгий с одним из братьев-монахов смолил гуся на задах трапезной: назавтра ждали гостей из епархии. Значит, лопаты он сейчас точно не хватится.

Савва почти съехал на пятках с крутого берега, перебежал через клади и повернул налево, к заводи, где, распространяя страшный дух, в прибрежных кустах безжизненно покачивалась Марионилла. Он разделся, завязал себе лицо по самые глаза предусмотрительно захваченной тряпицей, чтобы не надышаться мертвой вонью, и только потом взялся за дело.

Действовать нужно было как можно аккуратнее, чтобы никакая ищейка не смогла найти следов. Среди густого лозняка, где над обрывом нависал пень сломавшейся от старости ивы, Савва выкопал небольшую нишу. Влажная земля, смешанная с песком, поддавалась легко, так что времени ушло немного. Борясь с тошнотой, он перетащил Марионниллу в яму, стараясь поменьше прикасаться к телу, а больше пользоваться суком, забросал тело пригоршнями мокрого песка и комьями земли, натаскал ила и прикрыл место полусгнившими ивовыми ветками. Теперь никто бы не догадался, что здесь обрела последнее упокоение Марионилла.

Задыхаясь и дрожа не то от волнения, не то от крепчающей вечерней прохлады, пономарь тщательно вымылся в речке, а потом отплыл на серединупоглядеть, не заметно ли могилу с воды. Немного успокоился: тростник и лозняк не давали ничего высмотреть.

Савва выбрался на берег там, где бросил одежду.

— Не отпели…спохватился он.Хоть и вредная, а все же человек…

Делать было нечего, тем более что он безбожно опаздывал на всенощную. Но на душе скребли кошки, и, больше для очистки собственной замаранной совести, Савва наскоро прочитал молитву об упокоении, поднимаясь к монастырю.

— Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго новопреставленную рабу Твою и яко благ и человеколюбец... прости ей вся согрешения вольная и невольная… Яко Ты еси воскресение и живот, и покой рабе Твоей... И Тебе славу возсылаем, со безначальным Твоим Отцем и с Пресвятым Духом, ныне и присно и во веки веков, аминь…

В кармане вдруг неожиданно ожил телефон, поставленный на вибровызов. Савва вынул егои оцепенело уставился на светящийся дисплей. Вызов обозначался как «Она». Звонящий упорствовал. Не чувствуя собственных пальцев и едва владея голосом, Савва обреченно нажал на кнопку и произнес:

— Да?

На другом конце молчали.

— Слушаю…

Трубку положили.

— Господи помилуй…прошептал пономарь одеревеневшими губами.

На всенощную Савва, конечно, опоздал, и его обязанности принял на себя младший алтарник. Пришлось притвориться, что распорол ногу о разбитую бутылку в реке. Настоятель, смерив пономаря недовольным взглядом, все же кивнул и отправил его в келью.

— А чего от тебя так воняет-то?спросил иеромонах Илларион, когда Савва, припадая на «больную» ногу, прошел мимо него.Как будто все бесы в тебе разом передохли…

— Грешно смеяться над болезным!обиделся Савва, вздохнул и побрел спать.

Его знобило от пережитых приключений, да еще пришлось по-настоящему разрезать кожу на стопе, чтобы наутро не забыть в суете про свою «травму» и хромать истинно.

13.

Серафима после очередного фееричного явления змия решила уходить. Марья все не могла дозвониться до участкового Бушина по поводу исчезновения Мариониллы. Палладия слегла и не хотела ни пить, ни есть, а только плакала. Серафима, древняя старуха, и то перенесла отсутствие Мариониллы достойнее.

— А у меня что? Головы не болят. Завяжи и лежи. А я уйду. Боюся я тут.

— Куда же ты, бабушка, пойдешь? Тебе бы на месте доживать. В своем доме,сказала Марья.

— От дом уже не мой. Мой дом там,сказала Серафима и махнула коричневой дланью в сторону кладбища.А всё не вынесут. Хоть сама ложися.

— Не могу вашему милиционеру дозвониться,вздохнула Марья.

— С телехвона? С энтого твоего?Серафима ушла в дом и через пару минут вернулась на веранду.А с энтого спробуй!и подала Марье завернутый в тряпицу серый смартфон.

— Ого! Это твой, что ли?удивилась Марья.

— Эге, мой… Девкин,кокетливо подняла лысые брови Серафима.Он, видать, ее и довел. Они всех доводют.

— Мариониллин?

— Ее.

— Ух ты, надо же…Марья нажала кнопочку, и телефон, зазвенев и завибрировав, включилсяи тут же запищал непринятыми вызовами.

Марья уставилась на экран. Десять непринятых. Кто это был? Марья нажала, чтобы перезвонить. Трубку долго не брали. Наконец тревожный мужской голос спросил:

— Да?

Марья молчала.

— Слушаю…

Марья, похолодев, нажала отбой.

Голос был знакомый, но неожиданно испугал ее.

— Што? Ответили?спросила Серафима.

— Да… Но не знаю кто.

— А поехали и ты со мною? Я пойду, а ты поедешь. Што там, Палладия со своей килою помрет, а я одна останусь, штобы меня змий в ино царство утащил? Нет, не дамся! Все одно помру, но не тут.

Марья взглянула на Серафиму. Старуха, маленькая, сгорбленная и живая каким-то чудом, давным-давно уже была нездешней, чужой в мире, напрочь о ней забывшем. Жизнь шла помимо нее, ничем не умаляя и не задевая ее существования. Женщина она? Нет, скорее… дитя? Видно, для того Бог и забирает у стариков разум, чтобы они еще раз прошли счастливую пору самозабвения и вселенской свободы. Теперь она вне общества, она ничья и даже свободнее, чем дети, которых контролируют старшие.

— Я пока тут останусь. Есть у меня еще дела. Небольшие,сказала Марья и незаметно смахнула с ресницы слезу.

Серафима покачала головой.

— А энтот полюбился тебе… Да ты не гляди, што лысый! Я уйду, а ты смотри за бабой, ей уже недолго.

— Да что ты заладила, бабушка, что недолго! Палладия тебя лет на двадцать моложе,возмутилась Марья, но по-доброму.

— Ох! Тлен не в роже и не в коже. А в дусе, откуда Бога выгнали.

Марья с этим охотно согласилась.

Она спала, разморенная жарой и мыслями о Георгии, когда Серафима ушла, взяв с собой только старое Евангелие своей материветхое, рассыпающееся, перевязанное резинкой и спрятанное в надежный полиэтиленовый пакет из «Леруа Мерлен», который Марья отдала ей в путь вместе с теплым платком и шерстяными носками на случай холода.

14.

Вселенский заговор, как есть заговор! После ухода Серафимы стало совсем плохо и Палладии. Она тряслась на кровати, плакала и просила спасти ее. Марья перепугалась и побежала в монастырь. Больше людей поблизости не было, и накатывала нехорошая тревога, жуть. На дворе табора ухало, и Марье показалось, что это долбят землю, чтобы ее, последнюю живую душу, свести во ад отсюда, с этой драгоценной земли.

Кто ответил по телефону? Как Палладию спасать? Марья, проходя мимо МТС, в темноте углядела кого-то, испугалась. Это тень, черная тень не то в плаще, не то просто в чем-то длинном… Марья решила постучаться в глухие ворота из профильного железа. Ей почти сразу открыл один из родственников Резо, окинул ее нехорошим взглядом.

— Там бабушке плохо. Нельзя ли мне через вас «скорую» вызвать?спросила Марья.У меня телефон глючит.

— Да…сказал загорелый, будто копченый, родственник.Можно… сейчас…и ворота затворились с грохотом перед ее носом.

Когда копченый выглянул через несколько минут, Марья стояла, вся сжавшись, и дрожала от волнения.

— Сейчас к кладям подъедет из района. Сказали, в Хамозере на вызове. Там вроде опять кто-то помер.

Марья кивнула и ушла в дом, где Палладия синела на глазах и бредила. Марья дала ей пить, но та выплюнула воду.

— Столпом идет, искрами пыхает… В трубу идет, рассыпается…

Марье было невдомек, что старуха доживает последние минуты. Пока она бегала встречать фельдшера, Палладия отдала богу душу.

 

Теперь остаться здесь для Марьи стало делом принципа. Нужно было дозвониться до внука Палладии, а если не удастся, то самой заняться похоронами.

Первым прибежал на помощь Георгий, как только «скорая» уехала. Потом приехал участковый Николай Бушин: как и предсказывала старуха, на ее смерть он явился немедля.

Марья смотрела на Георгия с подозрением, хотя в ее душе еще теплилась надежда на что-то хорошее. Его спокойный вид придавал ей уверенности.

Обычно безразличный, участковый, составляя акт, как будто нервничал.

— Что-то она быстро померла…

— Так болела давно,сказал Георгий.Мариониллы ведь нет… Кстати, вы ее ищете?

— В розыск объявили, да.

Бушин уткнулся в свой рабочий планшет и что-то писал.

— Понятых бы надо…

— Тут же не убийство,сказала Марья с вызовом.

— Так положено. Пойдите, Георгий, позовите кого-нибудь. И дом надо бы опечатать.

— А я?спросила Марья.Можно я еще поживу?

— А вы что, им родственница?

— Нет… Но надо тогда родным позвонить.

Участковый бросил на Марью испепеляющий взгляд.

— Каким еще родным?

— Ну, у нее же внук в Архангельске! Или в Питере… У меня его телефон есть.

Бушин чуть напрягся.

— Что? Дайте мне, я позвоню…

— Зачем? Я сама.

Участковый медленно встал из-за стола, за которым еще так недавно любила чаевничать хозяйка дома и Серафима с Мариониллой.

Марья тоже встала. Только Георгий остался сидеть, наблюдая, что будет дальше.

— Ну, звоните. Только сейчас!отрывисто сказал участковый и метнул взгляд на пекаря.

Тот опустил глаза.

Марья вышла во двор. «Все,подумала она,сейчас или кто-то из них себя откроет, или они меня тут сообща прибьют!»

Ее руки тряслись, когда она набирала с телефона Мариониллы номер, названный в телефонной книге «Папа».

— Алло,сказал на том конце усталый голос.Кто это?

Марья выпалила:

— Это от бабушки Палладии, из Опашек.

— Что случилось?

— Она умерла.

— С кем я разговариваю?

— С чужим человеком. Срочно приезжайте! Мариониллы тоже нет…

Небольшая пауза.

— Кто вы?

— Неважно. Я пока буду при покойной. Марионилла пропала. Приезжайте скорее!

Марья договорила и положила телефон в карман куртки. Она повернулась входить и увидела на крылечке Георгия. Он смотрел на нее через очки в упор.

— Марья, тебе не надо тут одной ночевать, лучше езжай в Хамозеро. Я не смогу тебя охранять.

— От кого?пожала плечами Марья.

— Он только завтра прибудет, даже если выедет сейчас. А ночьюкак ты в одном доме с покойницей?

— Да уж как-нибудь.

Участковый тоже вышел на крыльцо.

— Может, лучше к нам? К Васе и Свете?предложил он.

Марья уже готова была согласиться, но что-то заставило ее покачать головой.

— Нет…

— Как хотите.

Георгий расстегивал и застегивал пуговки на джинсовой жилетке. Бушин ушел обратно в дом.

Марье стало страшно и грустно. Ее донимали комары, но входить внутрь она теперь боялась.

— Откуда у тебя ее телефон?спросил Георгий.Что вообще делается?

— Это я от тебя хотела бы услышать,сказала Марья.

Георгий затряс головой.

— Если бы я знал…

— Что-то я тебе не верю.

— Воля твоя. Не веришьне верь.

Участковый вышел из дома, огляделся и, вытерев потное лицо платочком, попрощался с Георгием за руку, а с Марьей отмашкой.

— Салют. Ждите завтра,сказал он и пошел широкими шагами по росе, в сторону реки.

Георгий спустился к Марье, выбрал из кармана горсть семечек и протянул ей.

Марья была страшно голодна, поэтому семечки взяла. Она сегодня не топила печку и не кипятила чайник.

— У меня голова болит.

— Тут у всех голова болит,сказал Георгий, отмахивая от Марьи комаров.Пойдем пройдемся. Тут недалеко есть один крепкий дом. Хозяева уехали, попросили меня присматривать. Давай-ка я тебе выдам ключи и ты пойдешь туда. Только обязательно запрись. Хорошо? Запрись и спи. Не бойся. И без меня никуда, ни ногой! Я за тобой приду.

Марья потупилась.

— Чего уже бояться? Если мне судьба остаться здесь, то я и останусь. Похоже, тут есть какая-то тайна.

— Может, и есть. Но под силу ли нам ее отгадать?вздохнул Георгий.

15.

В запертом доме было влажно и прохладно. Жильцы, как видно, большую часть своих пожитков бросили. Сняли только иконы из красных кутов да забрали необходимое. Георгий завел Марью в комнату, зажег фонарик и показал на кровать, покрытую домашним лоскутным одеялом, высокую и величественную.

— Спи тут. Никуда не ходи. А я до утра вернусь в монастырь…

Голос его дрожал. Георгий вдохнул пахнущий плесенью и дустовым мылом избяной дух и отошел от Марьи.

— Вот видишь, как случается… Приходишь благодати и покоя искать, а находишь сладкий соблазн… Может, это лучший из всех соблазнов и есть.

Марья в полусвете фонаря пристально смотрела на Георгия. Сейчас она верила ему и боялась своей веры.

— Да ведь чуть ли не вся мирская жизньэто грех,сказала она.

От нервного напряжения ей было холодно. Ноги подкашивались. Она бросила свой рюкзачок на кровать.

— Мне, может, тоже есть от чего бежать в моих разъездах. Может, мы от себя бежим? А надо ли?

Георгий вздохнул еще горше.

— Одно знаючто в обиду тебя дать не могу.

Марья улыбнулась. Георгий ушел, погасив фонарь.

Марья села у занавешенного окна и наблюдала, как он быстрым шагом удаляется по пустой улице и камешки шкворчат у него под ногами, разбрызгиваясь в стороны. Она осталась в тишине и темноте, но страшно не было. И не такого навидалась.

Крюк от люльки в потолке, пустые глазницы киотов, убранные золотой фольгой… Что заставило людей отсюда уйти? Ведь веками жили. Ничего не пожалели. Сбыли хозяйство за бесценок и уехали в далекие места. И эти страшные годовые надписи на могилах…

Марья прикорнула на широком диване, обитом старинным красным бархатом, уже линялым и неприятно пахнущим мышами и сыростью обезлюдевшего дома. Кто жил здесь, любил, радовался, землю обихаживал?

Попить бы чаю…

«Что я сижу?подумала Марья.Я теряю время. Есть Георгий со своим хлебом, есть Марионилла со своим чаем. Чай с хлебом, хлеб с чаем…»

А не Марионилла ли бабку отравила? Сейчас, поди, в городе, сбежала туда…

Марья заснула в раздумьях. Сон долго кружил ее чередой навязчивых образов, хитросплетенных и неразрывных. Наконец приснилось ей, как она и Георгий идут по дороге среди деревни, запряженные в маленькую тележку. Марья оглядываетсяа тележка легкая, полная хлебами. И наверху сидит Иисус Христос, маленький, как в церкви, и весь в белом. Сидит и говорит: «Ешь плоть мою, кровь мою пей, и так насытишься благодати Господней, перед тем как закроют тебя пески Моисеевы…»

Марья открыла глаза. Через занавешенные окна раздавался треск ночных цикад. Взошла луна.

— Хорошо… Светло…Марья вскочила, отряхнулась и, перебросив рюкзак через плечо, тихо вышла из дому.

Она предчувствовала опасность. С детства была чувствительной. Тихо идя по обочине дороги, чтобы не шаркать гравием, она быстро промочила ноги. Сейчас будет спуск к реке. Там на другой береги Хамозеро недалеко…

Тихонько перебравшись через реку, Марья обернулась.

Яркая вспышка с легким свистом взвилась в небо, прямо на краю Опашек. Да, это был онзмий, которого так боялась Палладия! Старуха лежит в закрытом доме, одна и мертвая. Марионилла пропала. Серафима ушла смерти искать. А этот огнеярый тут, ищет новых жертв! Марья кинулась в лопухи, за магазин. Мимо проехала Васина машина и остановилась на площадке.

Марья замерла. Мокрые ноги передали холод всему телу.

Из магазина вышла Света. Значит, ночевала тут. Странно…

— Что она? У бабки спит или где?услышала Марья голос Васи.

— Да вроде там собиралась спать, на,голос участкового Бушина.

— Слушай, просто подпалить дом, и все…

— Я тебе говорил, давай я ее по-тихому грохну.

— Конечно… Грохальщик…

Света закурила, чиркнув колесиком зажигалки. Как показалось Марье, она стояла на пороге.

— Короче, вы идите берите партию. Я пока ваш срач в багажнике уберу. И зайдете заодно к бабке в дом. Она по-любэ никуда не могла свалить отсюда. По-любэ…Света плюнула.

— Да этот, придурок… Я ему сказал не пускать больше его хреновы петарды. Сегодня, говорю, проблемы у нас…

— Привык он, вот и пускает, Вась.

Марья вжалась в лопухи.

— Что, когда звонить-то будем?поинтересовалась Света.Все вроде подохли.

— Позвонили уж. Завтра Владимирович приедет, бабку закопаети тогда пора нашу долю просить…

— А он не узнает, что это я ее?..

— Что, вскрытие будет, что ли? Они опиаты не найдут. Ты молодца! Но про карьер зря болтанула. Прибавила нам проблем.

— Я нечаянно. Этот мне подсунул какую-то новую хрень попробовать. Я съелаи как меня развезло на рабочем месте… Блин, и слоны на меня бежали, хоботами махали, и свет глаза выжигал. Я та-а-ак испугалась! А потом такой тормоз по всему телу… Короче, трипнуло клево!созналась Света.И тут эта подваливает. Я, видать, торчала еще. Взяла и ей про разрез ляпнула. Думала, она мимо ушей пропустит. С еговистами легче было. Как узнали, сразу всем кагалом снялись и уехали… А эта, видишь, рыскать осталась.

— Что вы тут раззвизделись? Пошли к кладям. Вон подходит,сказал участковый.

Марья еле сдержалась, чтобы не высунутся из своего укрытия, так ей захотелось посмотреть, кто и куда подходит.

Впрочем, и услышанного было уже достаточно. Теперь понятно. Будет разработка. Сделают тут карьер, станут добывать полезные ископаемые. А людей легче переселить на кладбище каким-нибудь простым и действенным способом, чем каждому давать жилье в городе. Там ведь квартиры дорогие. Это земля для мертвых здесь ничего не стоит.

Марья дождалась, когда Света с Васей и участковый уйдут к реке. Наверное, пошли в дом Палладии. Сейчас поднимется такая буча, что мало не покажется…

Где же Георгий?

Марья услышала, как на дворе Палладии отчаянно и резко залаяла Чамба. Ей отозвались псы на дворе табора. Потом понесся далекий лай из Хамозера.

Чамба завизжала и смолкла.

Марье стало жутко. Сейчас глубокая ночь, спасения искать негде. Нужно получше спрятаться и подождать, что будет дальше.

Заприметив людей, идущих обратно, Марья отползла еще глубже в лопухи и забилась под арку разваленного погреба. Раньше тут было какое-то зданьице, его частично разобрали на кирпичи. Спрятавшись в заросших крапивой и лопухом руинах, Марья почти ничего не видела, но все слышала.

Света, Вася и участковый, а с ними кто-то еще шли к магазину, тревожно переговариваясь. Сначала Марье были слышны только обрывки их речи, но по мере приближения разговор делался все отчетливее.

— Я откуда знал?!ругался участковый.Утром приедет Владимирович, он нам всем по ушам надает. И за бабку. И за шлюшку. И за то, что в таборе копать начали без его ведома… Ну, скажи, какого они там роют?! Чем думают? Как пронюхали вообще?

— Спроси у них. Мне-то что? Я свое дело делаю. Зверей бью.

— Так-то на тебя посмотришьи не скажешь!тихо засмеялась Света.

— Они для меня все звери. Мог быи этих бы вычистил…

Бушин пресек разговор Светы и нового участника, голос которого показался Марье знакомым.

— Что испек сегодня?спросил Вася.Так же по адресам развозитьили в закладки?

— Положи пару пряников на могилу почетного гражданина Сыромясова. Синего медведя и птичку розовую. Остальные, как и раньше, по секторам.

— Знал бы он, Сыромясов, чем его поминают…

— Думаешь, мертвые не знают? Они умнее нас,был ответ.

Теперь Марья все поняла. Человек, одетый во все черное, пошел к калитке вместе с Васей. Там же пекарня… Там Георгий. Но этотне Георгий! А голос знакомый…

Марья напрягла слух. Завели машину. Тихо скрипнул багажник. Запахло хлебом и ванилью: из магазина вынесли ящики. У Марьи подвело живот. «Мне бы сейчас кусочек…»

— А тут обычные? Булки, серый, белый и в пакетах, да? В город повезем?спросил участковый Свету.

— А то! Сегодня можно и в город мотнутся. Что, вы эту не пойдете искать?

— Георгий сказал, что ездил ее на поезд провожать,сказал незнакомец.

— А, хорошо… Хоть эта ушилась!обрадовался участковый.

Марья напрягая зрение и слух, высунула голову из лопухов. Сердце било пульсом в ушах. Через некоторое время из калитки вышел Вася и с ним человек в черной рясе.

«Это Савва. Надо же! Как я раньше не поняла? И он же из ракетницы стрелял. И за забором тогда, возле дома Палладии, тоже он разговаривал. Со Светой. Света с ним была, а не Марионилла. Света давала Марионилле что-то для бабки…»

Марья ужаснулась. Теперь ей срочно нужно идти следом. В Хамозеро, на кладбище. И искать могилу Сыромясова с «помином».

Савва, перекрестив машину, замурлыкал какую-то песенку и пошел вразвалку в свою монастырскую калитку. Лязгнул запор.

Как только все стихло, первые предутренние птицы начали робко свистать из берегового ракитника. Над рекой клубами шевелился туман.

Марья на четвереньках выползла из кустов. Держась тенистых укрытий, не выходя на дорогу, она кубарем скатилась к реке и двинулась к Хамозеру.

16.

На могиле почетного гражданина Сыромясова лежали два пряника. Можно было сколько угодно искать и не доискаться, думать и не додуматься. Сейчас, ночью, их никто брать не будет. За ними придут с утра пораньше. Марья перекрестилась, разорвала довольно жесткую прозрачную обертку и разломила пряничного медведя.

Внутри что-то тихонько хрустнуло, смялось. Марья расколупала мякиш и достала маленькую прозрачную упаковку. В сумерках было видно, что внутри пересыпается что-то похожее на порошок.

Марья быстро сунула находку в карман и разломила второй пряник. Там был такой же пакетик, а в нем таблетка в виде сердечка.

— Ага, господа наркоторговцы! Так вот как вы тут народ изводите…сказала Марья.

Однако с собою она взять ничего не могла. Мало ли что. Марья перебралась через несколько оградок и сунула пакетики в вазон на забытой могиле с алюминиевым заборчиком.

«С меня, пожалуй, хватит,подумала Марья.Теперь нужно найти Георгия».

 

Наутро у ворот дома покойной Палладии стояло две машины.

Приехал ее внук из совета директоров алмазодобывающей компании «Бутон» и его охрана. Охрана скаталась в Хамозеро и привезла бабок-плачей: Капитолину с дочерьми и еще двух старух.

Бабка Палладия не была «старой веры», как Серафима. Только повторяла крестное знамение за старухой, чтобы та не обижалась. Отпевать Палладию полагалось как всех остальныхтут же, в Свято-Успенской церкви.

Сергей Владимирович, тучный, обрюзгший мужчина лет пятидесяти, с сиплым голосом хряка и с таким же широким лицом, как у бабки, недоуменно смотрел на обстановку: на вышитые полотенца, на кровати с затейливыми подзорами, на домотканые половички, на которых стояли его отекшие ноги в мокасинах от Aрмани, поправлял костюм от Бриони, и пот капал на очки от Валентино. Ничего русского на нем не было, даже трусы и те из тончайшего итальянского шелка, чтобы зад не потел.

Когда-то, пару лет назад, Сергей Владимирович клятвенно пообещал, что никто из «Бутона» не узнает о результатах геологической разведки данной местности, пока жива его любимая бабушка и в Опашке остаются люди. Тут родился его отец, на соседней улице родилась его мать. В Хамозере похоронена старшая сестра и племянник Мишка. Марионилла, племянница-сирота, росла в интернате из-за немоты. Сергей Владимирович поначалу часто ее навещал, но потом заметил, что она уж как-то чересчур к нему привязалась. Прямо как к отцу родному. Дочка, да еще немая, в планы Сергея Владимировича не входила, поэтому он постепенно свел общение к минимуму. Опять сблизиться пришлось, когда Палладии понадобился присмотр. Уезжать в город из родных мест бабка наотрез отказалась.

На литургиях из алтаря выносят антикварный напрестольный крестподарок Сергея Владимировича. Облитые золотом дикирий и трикирий для архиерейских службот него. Подарил и киворийбалдахин для алтаря, из старинного лилового бархата, вышитый в Сергиевой лавре. Семь миллионов отдал!

Словом, он довольно заплатил за то, чтобы не быть ни русским, ни местным, ни черти кем. Он теперь просто человек. «Достаточно состоятельный», по его словам. Нет, ему не стыдно быть получужим-полусвоим. Сергей Владимирович точно знал, что замолит свои грехи и Господь ему все простит. Он всем прощает.

Сейчас Сергей Владимирович стоял, жался к широком гробу, убранному самым дорогимбелым с серебряными лилиямиатласом.

Не смотрел он ни на бабку, с хитроватым лицом лежащую в гробу, будто в новенькой коробочке, ни на старух, согнутых годами в причудливые горбыли, ни на переминающегося в стороне нервного участкового, ни на продавщицу, по-хамски лузгающую семечки «Черное золото». Только думал, куда упорола Серафима и что будет, когда она вернется, а тут такие деладом закрыт…

Сергей Владимирович усовестился и хотел забрать хоть собачку, уж больно та по бабке скулила. Но Чамба, поняв, что ее сейчас поволокут в машину и повезут со двора, завизжала, покусала охранников и осталась на цепи.

«Эхма!подумал Сергей Владимирович, покрывшись потом скрытого гнева.Даже и собачка тут огрызается на меня, чертова кукла…»

Как закопали Палладию, он в последний раз зашел в дом, снял из красного кута набожник*, вытряс его от пыли, страшно при этом чихая и пыхтя, свернул и сунул охраннику.

— Памятка будет… от наших…тут слезы сами собой подступили к его маленьким, заплывшим жиром глазкам.Что там билеты?спросил у охранника.

— Заказал. Вас встретят. Бунгало и все такое… Шугаринг, СПА… Только вы сказали для девушки тоже заказать, а она вне зоны действия сети.

— Ну, раз эта вне зоны, звони Алке…

— Которая перед Мариной была?

— Да! Ей звони. Пусть она со мной летит. Нормальная, хоть не звездит, как другие…

— А этой, новойне звонить? А если сама позвонит?

— Забей. Эта уже не актуальна.

 

На пороге храма топтался Савва. Он дождался, когда Сергей Владимирович останется один, и робко подошел.

— Тебе что?обернувшись на него, с легким испугом спросил Сергей Владимирович.

— Марионилла-то ваша утопла…

— Как? Когда? Откуда знаешь?

Сергей Владимирович начал постепенно бледнеть через красноту и стал нормального, розового цвета.

— Убил кто?расспрашивал он.

— Нет! Несчастный случай, наверное.

— Ну, пусть лежит спокойно. Земля ей будет… как это говорят… пухом! А я и смотрю, что ее нет. Жалко, жалко… Ее теперь нужно как новопреставленную поминать. Но как же она утонула-то? Расследовать бы надо!Сергей Владимирович заговорил быстро, словно пытаясь за скороговоркой скрыть свои слишком личные чувства.

— Я хотел…

— Чего ты хотел? Надо было сразу в милицию звонить! Теперь-то уж и концов не найдешь…Сергей Владимирович взвизгнул.Хотел! Да, она была немая, сирота, но человек же! Хоть и вредный…

— Ну, я потом хотел…смешался Савва и покраснел.

— Потом, потом… Ладно, что уж теперь. Ты мне на имейл напиши, что тебе еще надо от меня. Только не на рабочий! На личныйи так, как ты умеешь: со вторым дном, что ли… Я и отвечу.

— А вы его вообще читаете, имейл ваш? Я писал уже.

Сергей Владимирович глянул исподлобья.

— Слышь, христопопик… Вали-ка ты отсюда! Ты уже меня за пять минут достал, так достал! А ну, иди звони! Раззванивай…

Савва поднял голову, закусил губу и, резко развернувшись на мягких ногах, ушел.

— Ишь паразит!выругался Сергей Владимирович.Прости Господи… Твою душу мать!

 

Георгий наблюдал за похоронами с верхнего яруса колокольни. И злой Савва, и взвинченный Сергей Владимирович, ругающийся на охрану, и игумен, с улыбкой в пол-лица принявший из рук богатого гостя небольшой пакет,все было видно Георгию.

 

Сергей Владимирович похоронил бабку Палладию со слезами и помпой. А на другой день приехали маркшейдеры и геодезисты делать инженерные изыскания и разбираться с Резо и его родственниками, что за разработки и с чьего разрешения ведутся в таборе.

Погрозили штрафами. Резо с родней, хоть и взяли землю в аренду у монастыря на сорок девять лет, с серьезными людьми спорить не стали. Уехали на свой «хутор» на тот берег Пини.

К тому времени Марья уже была в Черноголовке. Приходила в себя и ждала окончания отпуска, чтобы снова начать свои «трипы на собаке», как она выражалась, в Москву и обратно.

17.

Ну вот и все… Георгий поднимался на колокольню, где Савва вызванивал завершение ранней обедни. Там же притулился на маленькой скамеечке иеромонах Илларион. Смотрел, как рабочие из Хамозера забивают крестами окна в доме Палладии.

Несколько дней назад, наутро после смерти старухи, Георгий пришел за Марьей в запертый дом. Нашел ее в слезах от потрясения. Марья долго не могла успокоиться. Когда она рассказала все, что слышала ночью, и про свой поход на Хамозерское кладбище, Георгий сразу же понял, где Савва иногда пропадает по ночам. Только в мастерской, больше негде.

Следующим вечером, по темноте, Георгий отвез Марью на поезд. Никто ничего не заподозрил, потому что Илларион расхворался и попросил пекаря съездить в аптеку за лекарствами. Георгий и Марья через лес ушли в райцентр. Там дождались пригородного поезда.

Прощались очень быстро. Марья больше не надеялась увидеть Георгия. Георгий скрепя сердце молчал, чтоб не наговорить лишнего.

— Спросишь Марью Андреевну Чулымову,сказала Марья коротко.Если приедешь искать меня в институт. А если нет… то я не обижусь.

И на глаза ее навернулись мелкие слезы.

Георгий тоже сентиментально сморкнулся, вытер очки и еще долго смотрел вслед поезду, сунув руки в карманы.

Спустя несколько часов он аккуратно вскрыл замок в бывшей ремонтной мастерской. Вот где удивился! Там его ванилин для пирогов и куличей, там его глазурь и красители… И все в дивной чистоте. Да, был бы Савва неряха, не стал бы он помощником в пекарне.

— Ах ты… змеище!сквозь зубы сказал Георгий.Погоди же!

Посветив верным фонариком на маленькие пакетики с порошком, сложенные в коробочки из-под чипсов «Принглс», он взял сверху несколько штук и сунул во внутренний карман куртки.

— Ах ты, помощник… Я бы сказал, пособник!..

Георгий вернулся в монастырь, пошел в свою келейку, разделся и лег на кровать. Спать оставалось полчаса, поэтому пришлось завести будильник.

Хлеб в этот день он не пек: у него выходной. И вчера тоже. Значит, вчера Савва и приготовил партию. Для этого время надо, процесс не быстрый…

Георгий сомкнул глаза и провалился в сон.

Через полчаса он уже был на ногах. Оделся, причесался, умылся из кувшина над тазиком и решил пока не бриться.

Он услышал торопливый, как будто нервный звон и понял, что Савва на колокольне.

— Ишь как бойко он теперь звонит! А пару дней назад как плакал на отпевании Палладии! Слезки ронял.

 

Иеромонах Илларион часто поднимался на колокольню. Он еще мог это сделать. Медленно топал по ступеням, вытертым до блеска, немного скользким, с щербинками древними, помнящим ноги прежних звонарей. Тут, сидя под колоколами, Илларион мог спокойно впадать в свою старческую оцепенелую задумчивость, из которой ему порой не хотелось выходить. В ясные дни с колокольни можно было увидеть и море, лежащее вдали прочерком синевы, и город…

Савва, действительно, был на нервах. Он колошматил в колокола и колокольцы, бухал и тренькал.

— Чего ты так заполошно вызваниваешь? Эх, чего так криво… Не получается у тебя с умом, с усердием,досадливо выговаривал ему Илларион.

Савва поглядывал на иеромонаха и кусал губы, натягивая и отпуская бечевки, веревицы и шнуры. К каждой из групп колоколов были привязаны своего вида приводы.

Георгий поднялся и молча встал у выхода, сунув руки в карманы. Он сверлил Савву взглядом, пока тот не оборотился и не побледнел, увидав его.

— Брат Георгий, ты что здесь?спросил иеромонах, заметивший Георгия, как только тот вошел на колокольню.

— Змия пришел побеждать,ответил Георгий и блеснул здоровым глазом через стеклышко очков.

Савва бросил колокола и шагнул было к проему на галерейке. Да вот бедавыход только один!

— Что заметался?спросил Георгий ледяным тоном.Страшно стало?

В сравнении с Саввой Георгий был раза в два шире в плечах и крепче, как ни погляди.

А что? Кто у нас змий-то? Энтот пономарь?не понял иеромонах.

— Этот пономарь потравил всех людей в округе. Сидит себе в мастерской и таблетки делает. А потом кладет их в мой хлеб, прикидывай, дедушка! В мой хлеб! И хлебом убивает.

Савва стал белее стены, прижался к галерейке.

— И что? Они и так сдохнут,сказал он еле слышно, отыскивая руками опору.

— Ага. А ты, значит, помощник по их препровождению в царство небесное?недобро прищурился Георгий.

Иеромонах чуть улыбался. По его изборожденному морщинами лицу пошли слезы от ворвавшегося на колокольню ветра. Казалось, он и не слышал разговора, что звучал совсем рядом.

— Они сами себя убивают. Только медленно. А я вреда не делаю. Это польза, польза! И как помирают хорошобез боли и мучений. Рази нету…

— Да вы что думаете с твоим Сергеем Владимировичем: что так просто вывернетесь, да? Ты поговори мне еще, договоришься! Хватит уже слушать тебя!

Георгий сделал шаг к Савве. Тот, пытаясь обойти его по галерейке, жался к стенке. Георгий вдруг подступил, схватил Савву за грудки и легко выкинул его на свободу. Тот только сдавленно вскрикнули пропал внизу.

Иеромонах проморгался и повертел головой, оглядываясь.

— А Савва где?

— Ушел.

— Надо же, как шустро. И здесь торопится как на пожар. А ты…

— А я, батюшка, великий грешник.

— Ну… епитимью на тебя накладываю. Четыреста земных, Ефрема Сирина читай да покаянный канон, и отпустится тебе твой грех.

 

— Ох… Кто это с колокольни улетел? Никак брат Савва-пономарь?сказал отец эконом настоятелю отцу Ионе, глядя в окошечко.

— Что? Сорвался?! А?настоятель подбежал и выглянул наружу.

— Да вроде как.

— Пойди братию позови! Уже, наверное, мертвый…

— Верно. Лежит вон на дворе.

— Как же это он? Уж не выпихнул ли кто?

Эконом задрал голову и посмотрел на верхнюю площадку колокольни. Поправил кустистую бородку.

— Да там вроде, кроме отца Иллариона, больше и нет никого. Сам, сам упал…

18.

В Москве бывает хорошо летом, когда солнце не плавит асфальт, а трогает его утренними лучами, играет с подвижной тенью дворовых деревьев, напластывая одну тень на другую, нежно заискивает, в парках просвечивая насквозь кроны вековых лип или дубов, зеленую шерстку лиственниц, широкие ладони кленов… И всюду летает июньский пух.

В обеденный перерыв Павел Валерьевич Смирецкий, полковник и начальник особого отдела на Петровке, любил сбегать в сад Эрмитаж и выпить там хорошего кофе, за которым в Москве гоняться почти бесполезно. Его нигде не варят. А тут, в маленьком кафе, варили по-турецки, в песке, и выносили на улицу.

— Ты как заправский хранцуз. Кофий с круассаном…сказал Павлу Валерьевичу Георгий, кладя локти на столик.

Он щурился, поглядывая на Марью, которая загребала носком босоножки пух на дорожке и, топая в нем, устраивала облака. Издалека она была похожа на девочку-подростка, когда стояла спиной, а не поворачивалась к нему круглым животом, спрятанным в длинном льняном платье.

— А вы кого ждете?спросил Павел Валерьевич, прихлебнув кофе из миниатюрной чашечки.

— А мы двойню ждем. Решили, что уж постараемся раз и навсегда.

— Это хорошо,вздохнул Павел Валерьевич.Мы с моей Ленкой уже сколько лет стараемся… Достало все. Надо делать ЭКО.

— Уже бы сделали.

— Она говорит, не хочу толстеть… Как ее убедишь?

— Свози ее к Иллариону. Пусть он с ней поговорит. Она ведь крещеная?

— Ну да… Это мысль!кивнул Павел Валерьевич.

— Есть новости о нашем деле?

— Есть кое-что. Запела наконец наша подозреваемая.

— Светка?

— Да. Поняла, что все равно не выкрутится. Столько всего вывалила, мы и не ожидали.

— Что, и «Бутон» теперь за потроха возьмете? И Сергея Владимировича?

— Ну, тут Следственный комитет пусть подключается и копает. А Светлане пятнашка светит паровозом. Это она Мариониллу убила.

Георгий оторвал взгляд от Марьи.

— Убила? Она?! Я не мог даже подумать…

— Ревновала к ней Савву. Роман у нее с ним был, при живом-то муже. Ну как обычно… Для России это в порядке вещей. У нас обязательно найдется какая-нибудь баба, первопричина всей свалки. Что называется, шерше ля фам…

 

Света оказалась далеко не дурой и знала на удивление много. Что-тоиз разговоров с участковым Бушиным и Саввой, а до чего-то и своим умом дошла. По словам Смирецкого, из того, что она рассказала на допросах, вырисовывалась вот какая картина.

Главная проблема Саввы, самая страшная и раздирающая, заключалась в том, что он больше любил деньги, чем Бога, и, собственно, пошел в церковь, чтобы получить богатство и славу самым, как ему казалось, простым путем. В голове у него была только карьера, а она почему-то застопорилась. Он уже и семинарию окончил, а ходу ему всё не давали. Еще и насмехались, что так и помрет пономарем да алтарником.

До семинарии Савва серьезно увлекался химией, даже учился в техникуме. В домашней лаборатории ухитрился изготовить особый термостойкий пластик, но не смог свое изобретение запатентовать. Оказалось, не нужно никому.

В общем, кругом ему не везло, хоть о стену головой бейся.

Тут и появился Сергей Владимирович.

— Знаешь,сказал он, зайдя в монастырь и случайно разговорившись с Саввой в один из приездов на родину,а ты изобрети способ народ отсюда вытурить скоренько и безболезненно, года за два! Чтобы, так сказать, площадь очистить. Не хочу я возиться с этими местными, муниципалами… Пусть уедут к едреням все, а? Только бабку мою пока не трогайте. Сколько проживет…

Потом Сергей Владимирович выкупил МТС, где ржавели остовы тракторов и комбайнов и сдал грузинам. А в бывшей ремонтной мастерской за табором, одноэтажной, неприметной, распорядился оборудовать лабораторию и присылал Савве какие-то порошочки и мензурки с колбочками. Думал, тот пугалки всякие изготавливает, чтобы местные поскорее снялись с насиженных мест. Теперь клянется, что про наркотики ни сном ни духом. Вроде бы Савва и клан Бушиных сами здесь наркобизнес организовали.

Где-то через полгода в монастыре появился Георгий и со своими пекарскими навыками очень Савве пригодился. Савва, наготовив в лаборатории разного синтетического барахла, бежал в пекарню помогать с хлебом. Георгий возился с опарой, с тестом, с рецептами, оставлял тесто на расстойку и шел отдыхать. А Савва один сажал хлеб в печку, лепил пряники. Туда же, в пряники, свою начинку закладывал. И когда была готова новая партия, запускал петарду или стрелял из ракетницы. Приезжал участковый со своими и забирал «товар» через магазин.

В магазине сидела Света. Она иногда баловалась наркотой, но конкретно не присаживалась. Зато на Савву глаз положила. Жизнь в тех местах на события небогатая, а ей хотелось романтики. Савва же заодно над ней эксперименты ставил: разную дурь ей на пробу подбрасывал.

И все бы ничего, если бы не Марионилла.

Марионилла, немая дочка покойной сестры Сергея Владимировича, до восемнадцати лет жила в специнтернате, а потом ее привезли в Опашку, чтобы ухаживала за Палладией. И ведь если бы уродкой была, а то выросла красавицей! Окончив школу для немых, войдя в возраст и приехав сюда, девица ошалело заметалась в поисках счастья. Поначалу перемигивалась с туристами, а потом присмотрела Савву.

Савва, участковый Бушин и Вася со Светой начали возить пряники и хлеб на автолавке. По всему району ездили. В пряниках были заложены тонкие пластиковые конвертики, а в нихвсе, что закажут. И метадон, и героин, и мескалин, и таблетки.

Марионилла однако, заполучив для Палладии чудесное «лекарство» от головной боли, которое Савва ей принес бесплатно, решила, что хватит киснуть на морошке. Пора уже и в город. Стала она бабку подтравливать. Савве Палладия тоже порядком надоела, он мечтал поскорее получить обещанные Сергеем Владимировичем деньги и податься уже с ними куда-нибудь, все равно церковная карьера не задалась. А пока развлекался, как мог. Раз устроил огнь и визг из ракетницы, другой, третий… Тут бабка и начала мозгами съезжать, змия видеть. А потом и Серафима вслед за ней в истерику ударилась.

Когда Георгий скосил мак, Савва тайком от всех половину соломы перетаскал в свою лабораторию. Не пропадать же добру! Солома пошла в дело. Марионилла ею бабку и довела до ручки. Может, ненароком перестаралась, а может, и намеренно…

А незадолго до этого стала она на Савву давить, претензии предъявлять. Видно, он ей успел чего-то наобещать, да выполнять не торопился. Эсэмэски строчила, что, мол, расскажет Сергею Владимировичу, которого почему-то «папой» звала, про Саввины нечеловеколюбивые методы. Савва растерялсяи посоветовался, посплетничал со Светой. Ну а у той к немтырьке еще и свои счеты накопились, женские.

Был вечер, шел дождь. Марионилла встретилась, вроде бы случайно, со Светой на кладях. На скользких, на скрипучих… Что там было того мостика. Да еще попало ей скалкой по голове. Света бить умела, в юности ходила с одноклассниками драться село на село. Удар быстрый был, целкий. Кровь в воде чернилами распустилась. И никто не видел того…

Речка Пиня неглубокая, но омутистая и быстрая. Унесло Мариониллу.

 

А куда иеговисты делись?спросил Георгий Павла Валерьевича.

Тот вздохнул, удрученно посмотрел на пустую чашечку кофе.

— Ты смотри… Стоит дорого, а наливают с гулькин нос!и продолжил:Это Савва пришел к иеговистам в Опашку и стал притворно горевать, что придет-де сюда разработка, серьезные люди, и всю деревню прахом распустят. Те все поняли и упорствовать не стали. Погрузили в свои хорошие импортные машины семьи, скарб и книжки да уехали. Может, даже в Европу.

Подошла Марья. Она заметно подхрамывала, ей было тяжело.

— А мне нельзя кофе,сказала она, втаскивая живот за стол.А хочется очень…

— Погоди, родишь, откормишь. Тогда все будешь пить,улыбнулся Павел Валерьевич.

— Все не надо. Чай, кофе, какао,ответил за нее Георгий.

Дохнуло теплым ветром. С тополей полетели пуховые облачка.

 

«Нет ничего уютнее сорокалетней женщины. И кротость в ней, и ум, и разумение, и теплота, и сила. Все в ней соразмерно, толково, грамотно. Все умеренно, истинно, ясно выражено, чудно выправлено. Хороша она вся, когда ест, когда спит, когда встает поутру непричесанная, зевая, когда обувает тапки, когда собирается на работу, когда гречку на завтрак варит. Хороша она всегда: когда заботится, когда горюет, когда радуется…»

— Георгий! О чем задумался?спросила Марья.

Я? Вот вспомнил Первое послание к Коринфянам апостола Павла…

— Это где про любовь?

— Про нее, родимую. Ехать бы так всю жизнь!..

Марья и Георгий возвращались домой на электричке, и ее голова лежала на его плече. Они весело болтали. Потом перебирали друг у друга пальцы, потом стали играть в города. И тут Георгий, поцеловав Марью в макушку, замолк.

Завтра понедельник… Надо ехать ейна работу, емув Следственный комитет. Все только начиналось… Предстояли долгие дни, долгие расследования.

Одно только счастье было: змий больше не летал.

 

* Таборздесь: машинно-тракторная станция, МТС (местн.).

 

* Аделаидовый цветкрасноватый оттенок лилового.

 

* Малеваннаяздесь: красавица (ирон.).

 

* Сухая родиямолния, возникающая в отсутствие грозы и бьющая даже в невысокие предметы (местн.); здесь: непредсказуемая опасность, бедствие.

 

* Окстиздесь: урезонь, образумь, поставь на место.

 

* Намажировалаздесь: помассажировала.

 

* Кринлилия (устар.)

*** Змеевик — круглое украшение с изображением змееподобных существ.

* Преп. Архипп Херотопский христианский святой, живший в IV в. Согласно житию, служил в храме Архистратига Михаила в местечке Херотопа (во Фригии). Однажды язычники решили разрушить храм и для этого объединили потоки двух горных рек. Но св. Архип помолился архангелу Михаилу и тот, явившись перед храмом, ударил жезлом по скале и направил в получившуюся расщелину воды несущегося потока. Храм был спасен.

* Набожникспециальный рушник, полотенце для украшения икон в красном углу.