Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Золотые годы
Повествование о жизни
Файл: 
09_vtorushin_zg2.zip (112.15 КБ)
09_vtorushin_zg2.zip (112.15 КБ)
Станислав ВТОРУШИН
Повествование о жизни
Сибирь отдалена от западных границ страны на тысячи километров, и дыхание холодной войны мы, сибиряки, никогда не воспринимали с такой остротой, с какой оно ощущалось в Европе. Между тем, война шла по своим законам до полного уничтожения противника. В Праге я впервые по-настоящему почувствовал и понял, какой костью в горле был Советский Союз у Соединенных Штатов Америки и остального западного мира.
Вскоре после того, как я приступил к работе, отдел печати МИДа Чехословакии организовал поездку иностранных корреспондентов, аккредитованных в этой стране, в Южную Моравию. Для меня такая поездка была первой, и я не только охотно откликнулся на приглашение, но и с интересом рассматривал своих коллег из других, в первую очередь, капиталистических стран. Около Чернинского дворца, в котором располагался МИД, находилась большая стоянка автомобилей. Все корреспонденты, в том числе и я, приехали туда на своих машинах. Дальше наш путь предстоял на МИДовском автобусе.
У меня была «Волга», я скромненько поставил ее в дальнем конце стоянки. Наши тассовцы ездили на «Жигулях». Они припарковали свои машины рядом с моей. На «Жигулях» ездили и большинство корреспондентов социалистических стран. Правда, поляки пользовались «фиатом», который по итальянской лицензии производился в Польше, а восточные немцы предпочитали другим машинам «вартбург», по классу равнявшийся нашим «Жигулям» и польскому «фиату». Корреспондентка западногерманской газеты «Франкфуртер Рундшау», довольно симпатичная молодая женщина, жившая в Вене, но обслуживающая и Чехословакию, приехала на новенькой, сверкающей лаком «ауди». Толстый, как колобок, с большими, на выкате глазами, круглым лицом и черной вьющейся шевелюрой корреспондент «Голоса Америки» прикатил на «форде». Корреспондент финского радио Пекка, которого все почему-то на чешский манер звали Пепиком, приехал на «БМВ».
В программе поездки было посещение местечка Аустерлиц, где, как известно, произошло первое сражение войск императора Александра I с войсками Наполеона. Это сражение подробно описал в романе «Война и мир» Лев Толстой. Наша армия потерпела там поражение. На месте битвы поставлен памятник, здесь же погребены останки воинов трех армий — русской, австрийской, которая была нашей союзницей, и французской. Недалеко от места сражения в старинном замке города Славков имеется музей, посвященный этой битве. Самая большая экспозиция в нем, к моему удивлению, была отведена Наполеону. Иностранные корреспонденты ходили по замку от экспоната к экспонату и вслух восхищались подвигами французского полководца. Я молчал до тех пор, пока Пепик, постоянно вертевшийся около корреспондента «Голоса Америки», не произнес:
— Вот у кого надо учиться, как воевать с русскими.
Я сначала хотел промолчать, но не сдержался и сказал так, что услышал весь зал:
— Особенно после сражения у Бородина. Не начал бы Наполеон воевать с русскими, дожил бы в своей Франции в тепле и спокойствии, в окружении любовниц до глубокой старости.
Пепик тут же отвернулся и ушел в другой конец зала. Корреспондент «Голоса Америки» нас, русских, просто не замечал. Как, впрочем, и мы его. Но вечером, когда мы сидели в погребке южноморавского городка Годонин, знаменитого своими виноградными винами, Пепик уже крутился около меня, словно никогда не только не восхищался Наполеоном, но и не слышал о нем. Оказывается, он хорошо знал имена наших хоккеистов, неоднократно бывал в Ленинграде, где его гостеприимно принимали и угощали водкой русские. И я не стал сердиться на него из-за Наполеона, пролившего столько русской крови. В конце концов, все войны заканчиваются миром.
Должен сказать, что с большинством западных корреспондентов у меня, да и других наших журналистов были вполне нормальные отношения. Мы никогда не ссорились, не наскакивали друг на друга. Хотя, конечно, одних и тех же исторических деятелей, как и сами исторические события, оценивали по-разному. Но Советский Союз, как государство, они не только не любили, а откровенно пылали к нему лютой ненавистью. Западные корреспонденты не замечали ничего хорошего в нашей жизни, все их материалы о нас были отрицательными. Примерно такими, какими сегодня являются информационные выпуски российского телевидения, показывающие нашу нелегкую жизнь.
Нынешняя официальная как российская, так и западная пропаганда, объясняют эту ненависть тем, что у нас были слишком разные идеологии. Но за все время общения с западными корреспондентами ни один из них ни разу не заводил со мной разговор о нашей идеологии. Немка из «Франкфуртер Рундшау» постоянно удивлялась не тому, что я представляю коммунистическую газету, а объему материала, который мне ежемесячно приходилось передавать в редакцию. Мои репортажи, корреспонденции, заметки, авторские статьи появлялись практически в каждом третьем номере газеты. Она была счастлива, если ей удавалось напечататься хотя бы раз в неделю. Причем, ни аналитических статей, ни авторских материалов от нее не требовали. Она занималась только мелкой информацией, репортажами и интервью.
Нас разделяли не государственные системы, а представление о мире, о том, каким должен быть человек и к каким идеалам ему необходимо стремиться. У нас и у них на генетическом уровне заложены разные духовные начала. Человек западного мира любой ценой стремится к материальному богатству, а русский, не отрицая необходимости материального благополучия, — к богатству духовному. Вот почему они не понимают нас, считая русскую душу загадочной. А мы не всегда понимаем их.
В этой связи мне вспоминается история, произошедшая с моим словацким знакомым Йозефом Коваром, проработавшим семь лет на заводах Форда в Америке. Днем он стоял у конвейера, где собирали тракторы, а вечером шел в общежитие, надоевшее за годы работы хуже горькой редьки. Досугом рабочих никто не занимался, и каждый проводил его, как мог. Словака поселили в комнату к американцу. Однажды в жаркий воскресный день ему захотелось попить пива и он решил пригласить с собой соседа по комнате. Когда американец услышал, что сосед зовет его пить пиво, у него вдруг напряглись скулы, он соскочил с кровати, весь сжался и, резанув от ярости кулаком по воздуху, сказал, что никуда не пойдет.
— Кто ты такой, чтобы приглашать меня? — закричал рассвирепевший американец. — Ты думаешь, у меня нет денег, чтобы самому купить пива? У меня счет в банке в десять раз больше твоего, а ты принимаешь меня за нищего.
И он снова накинулся на Йозефа. Но тот дал ему сдачи и американец осекся. После этого Йозеф начал объяснять, что в его стране пригласить знакомого на кружку пива считается знаком доброго расположения к человеку. За это надо не налетать с кулаками, а говорить спасибо.
— Ты живешь не в вашей стране, а в моей, — сквозь зубы сказал американец. — Я могу к тебе хорошо относиться, но больше никогда не приглашай меня на пиво. У меня для этого есть свои деньги.
К этой истории можно относиться как угодно, но она говорит о том, что мы, славяне, и американцы слишком разные люди. Как рассказал Йозеф, в Америке нельзя позвать соседа помочь построить дом, привезти сена, занять у него соли или спичек. Есть деньги, найми и построй, купи, чего недостает. Нет денег — живи, как хочешь, и ни на какую помощь не надейся. В суровом мире постоянной борьбы за выживание побеждает сильнейший. Удел слабого — погибнуть. И это воспринимается, как должное. Это их мораль. И если мы будем навязывать собственные ценности друг другу, мы никогда не найдем общего языка.
Я это быстро понял и даже, освещая жизнь Чехословакии, населенной очень близким нам по духу народом, старался подчеркивать не то, что нас разъединяет, а то, что объединяет. Тем более, что я с первого взгляда влюбился в Чехословакию. В ее чистенькие ухоженные деревеньки, в зеленые холмы со старинными замками на вершинах, в добрый трудолюбивый народ, заботливо сохраняющий свои традиции, обычаи и богатую культуру.
Чехи относились к Америке с таким же недоверием, как и мы. Холодная война давила на них тяжелым грузом. Во все времена своей истории они свободно разъезжали по Европе, точно так же, как европейцы могли свободно приезжать к ним, но холодная война поставила столько преград на пути общения, в том числе экономического, что это постоянно раздражало. Из-за ограничений в торговле срывались многие выгодные контракты, не развивался культурный, научный и спортивный обмен, обособление западных и восточных стран постоянно углублялось. Разрядка была нужна не только социалистическому блоку, но и Западной Европе. Однако Америка не хотела никакой разрядки. Ей нужно было довести холодную войну до конца, то есть до полного уничтожения Советского Союза.
В 1983 году американцы приняли решение о размещении на своих базах в Западной Европе ракет средней дальности «Першинг-2», оснащенных ядерными боеголовками. Подлетное время этих ракет до наших городов составляло всего шесть-восемь минут. До Праги оно было вдвое меньше. Народы восточноевропейских стран стали жить в постоянном страхе. Ведь никто не мог дать гарантию того, что какой-нибудь сумасшедший американский генерал во время нервного срыва (а такое может случиться с каждым человеком) не нажмет на пусковую кнопку «Першинга-2». И тогда от всей Европы останутся только дым и пыль.
Чтобы поставить европейские государства, предоставившие свои территории под американские военные базы, в равные с нами условия, на совещании руководителей социалистических стран в Москве было принято решение о размещении таких же ракет с ядерными боеголовками в Чехословакии, Польше и Восточной Германии. Напряжение с обеих сторон достигло своего пика. Дыхание холодной войны стало обжигать Европу.
В июне 1983 года в Праге состоялась Всемирная ассамблея «За мир и жизнь, против ядерной войны». На нее прибыли около трех тысяч представителей антивоенных движений из ста сорока стран. Для освещения работы ассамблеи редакция создала специальную бригаду. Кроме меня в нее вошли работавший в Вене корреспондент «Правды» Игорь Мельников и приехавший из Москвы политический обозреватель газеты Юрий Жуков. Помимо всего прочего Жуков являлся еще членом Президиума Всемирного Совета Мира. Я впервые участвовал в таком громадном и ответственнейшем форуме и, конечно, волновался. Ассамблея проходила в пражском Дворце культуры, построенном специально для подобных мероприятий. Ее работу освещали сотни корреспондентов практически из всех стран мира.
Форум открыл заместитель председателя Национального собрания Чехословакии Томаш Травничек. Затем слово было предоставлено президенту Чехословакии Густаву Гусаку. Я видел его несколько раз вблизи, в том числе однажды совсем рядом, когда на приеме в честь дня освобождения Чехословакии, отмечавшемся девятого мая в зеркальном зале Пражского Града, он пожимал руку моей жене. Он всегда выглядел безукоризненно элегантным, но немножко бледным, а на этот раз показался мне еще бледнее. У Гусака было плохое зрение, он носил очки с очень толстыми стеклами. Осторожной походкой он вышел к трибуне, неторопливо протер носовым платком очки, снова надел их и, оглядев зал, начал говорить. Очевидно, ему требовалось время, чтобы сосредоточиться. Говорил он четким негромким голосом, зал чутко ловил каждое его слово.
— Развитие международной обстановки в последнее время обоснованно вызывает серьезнейшие опасения, — сказал он. — Мы становимся свидетелями, как теряются многие позитивные результаты политики разрядки напряженности. С глубоким беспокойством мы вынуждены констатировать, что именно в стране, которая первой создала атомную бомбу и применила это страшное оружие, и ныне имеются силы, видящие в этом оружии инструмент запугивания, средство для установления мирового господства. На нашем континенте уже сейчас сосредоточен огромный разрушительный потенциал. По решению НАТО его намечено еще более увеличить в результате планов размещения в ряде стран Западной Европы новых американских ракет средней дальности. Если договоренность об ограничении ядерных вооружений в Европе, исключающая размещение здесь новых американских ракет, будет сорвана и возникнет дополнительная угроза безопасности СССР и его союзников, Советский Союз примет своевременные и эффективные ответные меры. Необходимо предотвратить дальнейшее обострение напряженности, укрепить международную стабильность. Все мы живем на одной планете. Надо спасти ее от грозящей катастрофы.
Густав Гусак, вне всякого сомнения, был одним из самых авторитетных лидеров восточноевропейских стран. Он четко и ясно формулировал самые животрепещущие проблемы международной обстановки. Участники ассамблеи слушали его с огромным вниманием. Тем более, что он говорил о том, о чем думали они сами.
Вслед за ним выступил Президент Всемирного Совета Мира — стройный черноволосый индус Ромеш Чандра.
— Мы прибыли в Прагу со всех континентов с единственной целью, — сказал он, — сделать все для того, чтобы дети нашей планеты никогда не испытали ужасов Хиросимы и Нагасаки. Мы знаем, что сейчас испытываются новые американские межконтинентальные баллистические ракеты «МХ», готовится размещение «першингов» в Европе. Мы должны добиться того, чтобы на земле нигде не было ракет — ни на западе, ни на востоке, ни на юге. Чтобы ядерное оружие было поставлено вне закона.
Затем ассамблея перешла к практической работе, развернув дискуссии сразу в десяти секциях.
Наибольший интерес у всех, естественно, вызвала развернувшаяся в зале дискуссия на тему «Опасность ядерной войны для жизни и пути ее предотвращения». Началась она необычно. На огромном экране перед взорами взволнованных делегатов прошли кинокадры, воскресившие в их памяти трагедию сотен тысяч жителей японского города Хиросимы, погибших под ударом американской атомной бомбы. Это были кадры из фильма, который привезла с собой канадская делегация. Больше всего меня потряс вид полностью разрушенного города, над руинами которого возвышались похожие на скелет останки небольшого здания с голыми ребрами купола. Ничего, кроме этого здания, после атомного взрыва в Хиросиме не осталось. Этот канадский фильм оказал на всех делегатов очень сильное впечатление.
Вечером в Праге состоялся грандиозный митинг, на который собрались около двухсот тысяч человек. Люди приехали в столицу из близлежащих городов и селений и колоннами направлялись к историческому центру Праги — Староместской площади. Когда стемнело, многие из них зажгли факелы и шествие колонн продолжалось при свете колеблющихся огней, создающих впечатление непоколебимой решимости. Я никогда не видел ничего подобного. Казалось, весь народ высыпал на улицы, чтобы поддержать участников Ассамблеи «За мир и жизнь, против ядерной войны». Здравомыслящим людям было ясно, что ведущие страны Запада не сделали никаких выводов из двух мировых войн, опустошивших Европу. Они усиленно готовились к третьей, подстегивая к этому нас, и все зависело от того, у кого раньше сдадут нервы.
Я с интересом освещал работу ассамблеи, продолжавшейся почти неделю, «Правда» каждый день давала отчеты о ней на своих страницах. На ассамблее было немало выдающихся людей, с которыми в другое время просто невозможно было бы встретиться. Однажды в вестибюле дворца, когда я разговаривал с чешским журналистом, мимо нас прошел коренастый рыжеволосый человек в костюме и клетчатой рубашке без галстука, на которой была расстегнута верхняя пуговица. Я невольно засмотрелся на него, потому что показалось, будто где-то мы уже встречались. У человека было мужественное лицо, колючие рыжие брови с редкой сединой только придавали ему решительности. Чешский журналист заметил мое внимание и спросил, кивнув на рыжеволосого, остановившегося недалеко от нас:
— Вы знакомы?
— Кто это? — тихо спросил я.
— Джеймс Олдридж.
Я оторопел. Книгами Олдриджа, особенно такими, как «Герои пустынных горизонтов» и «Горы и оружие», я зачитывался в годы своей юности. Мне казалось, что никто лучше его не знает арабского востока, на территории которого разворачивались события романов. В те же годы по рассказу Джеймса Олдриджа «Последний дюйм» у нас был поставлен прекрасный фильм. В нем звучала великолепная мужественная песня, которую тогда распевали на многих вечеринках и слова которой написал мой хороший знакомый московский поэт Марк Соболь.
Олдридж подошел к стойке, за которой красивая чешская девушка бесплатно раздавала участникам ассамблеи кофе, попросил чашечку и, отойдя на шаг, стал неторопливо потягивать крепкий ароматный напиток. Я не удержался, тоже взял чашку кофе и остановился около Олдриджа. Мы молча смотрели друг на друга. Джеймс Олдридж наслаждался кофе, а я наслаждался тем, что стоял рядом с ним и смотрел на него. Мне было до слез жаль, что я не знал английского. А Олдридж не знал ни русского, ни чешского. Допив кофе, мы так же молча кивнули друг другу, поставили чашки на стойку и разошлись по своим делам.
Там же, на ассамблее, я познакомился с Валентиной Терешковой, бывшей председателем Комитета советских женщин. Я почему-то думал, что в космонавты должны отбирать физически крепких людей, а Терешкова оказалась небольшой хрупкой женщиной с бледным, почти болезненным лицом. Как раз в день открытия ассамблеи на американском корабле «Челленджер» в качестве одного из членов экипажа на околоземную орбиту поднялась астронавтка Салли Райд — первая женщина Соединенных Штатов, отправившаяся в космос. Терешкова, конечно же, откликнулась на это событие.
— Мне приятно сознавать, — сказала она, — что сегодня в космосе находится третья представительница женщин планеты, на этот раз — из Соединенных Штатов Америки. Я верю, что мы будем едины в том, чтобы космос всегда оставался мирным, свободным от любых видов оружия и служил только прогрессу человечества и взаимопониманию между народами.
Среди делегатов ассамблеи были бывший президент Мексики Л. Эчеверрия Альварес, генеральный секретарь Индийского национального конгресса Ваджпаи, председатель парламента Финляндии Э. Пюстюнен, генеральный секретарь Африканского национального конгресса Южной Африки Альфред Нзо, мэр американского города Беркли Гарри Ньюпорт, многие выдающиеся деятели культуры со всех континентов, священнослужители, руководители национальных профсоюзов.
В последний день работы ассамблеи перед началом пленарного заседания я задержался в вестибюле и уже готовился войти в зал, как вдруг заметил возникшее вокруг оживление. Затем люди расступились и мимо меня, чуть согнувшись, быстрым шагом в зал прошел невысокий человек в серо-зеленой униформе из грубого сукна и черно-белом клетчатом платке на голове. Он шел в кольце пяти или шести крепких молодых парней, которые закрывали его со всех сторон. Я сразу узнал Ясира Арафата. Лидер палестинского сопротивления стремительно прошел на сцену за стол президиума и сел с краю. Все, кто был в зале, поднялись со своих мест и аплодисментами приветствовали его. Менее года назад Ясир Арафат героически сражался с израильской армией на юге Ливана. В зале Дворца съездов было организовано несколько фотовыставок, отражающих жизнь горячих точек планеты. Помню фотографии из Сальвадора, на которых засняли людей, обезглавленных «эскадронами смерти», обожженных американским напалмом вьетнамских детей, и жуткие снимки из палестинских лагерей Сабра и Шатилла после того, как их захватили израильские солдаты. На стенах домов, тротуарах — кровь людей, а на улицах горы трупов женщин и детей с перерезанным горлом. Сабра и Шатилла производили на всех участников ассамблеи такое же страшное впечатление, как Хиросима после американской атомной бомбардировки.
Израильская разведка Моссад охотилась за Ясиром Арафатом по всему миру. Ей удалось выследить и убить нескольких его ближайших помощников, но сам Арафат оставался неуловимым. В Прагу он прилетел на небольшом самолете, при этом никто не знал, что он здесь окажется. Выступив перед делегатами и рассказав о борьбе палестинского народа за свою независимость, Арафат исчез также неожиданно, как и появился. И снова никто не знал, в какую страну он улетел.
Еще не созрели условия для того, чтобы Ясир Арафат, как национальный герой, сам легально прибыл в Палестину и стал ее первым руководителем.
На ассамблее я убедился в том, что у Советского Союза, который отстаивал интересы мира, очень много влиятельных друзей на всех континентах. А у тех немало друзей в своих странах. Всемирный Совет Мира и его национальные организации проводили огромную разъяснительную работу о политике нашей страны и ее врагов. Американцы вывели свои войска из Вьетнама не без его влияния. Миролюбивые силы не позволили Соединенным Штатам, рвущимся к мировому господству, развязать локальные войны и в некоторых других точках земного шара. Но напряженность между Советским Союзом и Западом они создавали постоянно.
31 августа 1983 года советские летчики сбили над Сахалином самолет «Боинг-747», следовавший из США в Южную Корею и принадлежащий южнокорейской авиакомпании. По заявлению руководства авиакомпании на его борту находилось более трехсот пассажиров. На следующий же день во всем мире поднялась невиданная кампания против нашей страны. Самолетам «Аэрофлота» запретили приземляться в аэропортах западных государств. Что это означает, я сразу же ощутил на себе. Все наши официальные лица, делегации деловых людей и общественных организаций, направляющиеся в Западную Европу и на американский континент, вынуждены были лететь нашими самолетами до Будапешта, Праги или Белграда, затем пересаживаться на самолеты компаний этих стран и следовать дальше. Каждое ведомство заботилось о своих подопечных. Первым мне пришлось отправлять из Праги в Нью-Йорк Сергея Вишневского, работавшего обозревателем отдела международной информации. Вслед за ним проследовали еще несколько человек. Затем раздался совершенно неожиданный звонок из Лондона. Звонил наш корреспондент в Англии Аркадий Масленников.
— Слава, — сказал он, — через два часа самолетом компании «Бритиш эрлайнс» к тебе вылетает Виктор Григорьевич Афанасьев. Встреть, пожалуйста, его.
— Как он туда попал? — спросил я. — Ведь прямого сообщения между Москвой и Лондоном сейчас нет.
— Он прилетел ко мне через Белград, а в Москву решил возвращаться через Прагу, — сказал Масленников. — Встречай его в аэропорту и смотри не опоздай.
Главного редактора «Правды» Виктора Григорьевича Афанасьева я видел только на планерках и летучках, перед отъездом в Чехословакию был у него в кабинете, где он давал напутствие перед дальней дорогой. Все это происходило в официальной обстановке и на официальном уровне. А здесь предстояло быть с ним по сути дела на равных. Я не был готов к этому морально, да и водителем был не слишком опытным, а автомобильное движение в чехословацкой столице очень напряженное. Поэтому решил обратиться за помощью к только что ставшему главным редактором «Руде Право» Зденеку Горжени. Помимо всего прочего, мне надо было обязательно поставить его в известность о приезде в Прагу Афанасьева.
Когда я позвонил в «Руде Право», мне показалось, что Горжени даже обрадовался приезду Афанасьева. Он заехал за мной, и мы направились в пражский аэропорт Рузине. Афанасьева встречали в зале для особо важных персон. Он вышел из самолета немного заспанный, увидев нас, слегка улыбнулся, поздоровался за руку. И виновато сказал, обращаясь ко мне:
— В суматохе забыл в Лондоне свой плащ. Позвони, пожалуйста, Аркадию, пусть вышлет с какой-нибудь оказией.
Мы поехали в гостиницу «Интерконтинентал», в которой решили поселить Афанасьева, а потом все втроем пошли ужинать в ресторан, куда нас пригласил председатель Международного союза журналистов Иржи Кубка — высокий, широкоплечий человек, казалось, высеченный из огромного, необработанного куска скалы. Резиденция Международного союза журналистов, который объединял национальные союзы всех социалистических, а также целого ряда развивающихся стран, находилась в Праге. Из капиталистических государств в этот союз входила, по-моему, только Финляндия. Его председателем был чех Иржи Кубка, но Афанасьев, входивший в руководство союза, играл там ключевую роль. Прежде всего потому, что основные средства на содержание этой организации выделял Советский Союз.
Уже с первых минут общения Афанасьева и Кубки я заметил, что они мало симпатизируют друг другу. Афанасьев был очень озабочен мировым общественным мнением вокруг нашей страны, сложившимся после инцидента с южнокорейским самолетом. Ему хотелось, чтобы Международный союз журналистов занял четкую и ясную позицию в этом вопросе, которая заключалась в том, что виновником инцидента была южнокорейская сторона. Кубка вяло реагировал на его нажим, откровенно склоняясь к позиции стороннего наблюдателя. Я видел, что Виктор Григорьевич начинает постепенно закипать. На столе были разные напитки, но он пил небольшими глотками только красное сухое вино. Потом вдруг налил себе почти целый фужер, залпом выпил его, поднялся из-за стола и пригласил секретаршу Кубки, которая была с нами в качестве переводчицы, танцевать. Та вспорхнула со своего стула и тут же оказалась около Афанасьева. Но Виктор Григорьевич был уже сильно разозлен. Танец не успокоил его. Он отвел партнершу на место и, кивнув мне, сказал:
— Пойдем отсюда.
Зденек Горжени тоже встал из-за стола. Мы проводили Виктора Григорьевича, не ставшего прощаться с Кубкой, до его номера, пожелали ему спокойной ночи и разъехались по домам.
Рано утром я был у Афанасьева. Он выглядел не таким уставшим, как накануне. Мы сходили в ресторан позавтракать, потом поехали в Международный союз журналистов. Кубка ждал нас. Сегодня он был совсем другим. Веселым, много шутившим, готовым обсуждать с Афанасьевым любые вопросы, идти на любые компромиссы. Они поговорили о проблемах Международного союза журналистов, о самых важных мероприятиях, которые нужно провести в ближайшее время, согласовали позицию по поводу инцидента с самолетом. Потом мы поехали в «Руде Право» к Горжени. Зденек пригласил нас поужинать, но Афанасьев совершенно неожиданно для меня предложил:
— Давай поужинаем на моей территории.
— Где? — спросил Горжени.
— В корреспондентском пункте «Правды».
Когда я сказал жене, что вечером у нас будут ужинать Афанасьев и Горжени, она сначала растерялась, а потом деловито произнесла:
— Бери ручку и бумагу, записывай, что надо купить.
Хотя мы прожили с женой много лет, она не переставала удивлять меня то своей непосредственностью, то, наоборот, холодной деловитостью.
Угостить Афанасьева и Горжени ей хотелось по самому высшему разряду. Сейчас уже не помню, что она приготовила, но я съездил в магазин и купил все, что было записано на бумажке. Вечером Зденек Горжени на машине «Руде Право» привез ко мне Афанасьева. Горжени уже был у нас со своей женой Ириной и, как мне показалось, мы сразу почувствовали общность душ. Зденек — очень интеллигентный, мягкий, открытый человек. Если ему кто-то понравился, он никогда не скрывал этого. С ним легко общаться, легко говорить на любые темы. Но как общаться с Афанасьевым и о чем говорить с ним, я не знал. Виктор Григорьевич сам начал разговор с того, что его больше всего тревожило.
— Я не могу понять всей этой истории с южнокорейским самолетом, –сказал он, глядя то на меня, то на Горжени. — И никто у нас не может ее понять. Самолет оснащен самым современным навигационным оборудованием, более тысячи километров он летел в нашем воздушном пространстве. Летчик прекрасно знал это и не только не уходил из него, но и не выходил на связь со своими наземными службами. Когда над Сахалином наши истребители дали ему команду следовать за ними, он не отреагировал и на это. Я не могу поверить, что на борту самолета находились пассажиры. Если бы они были, командир корабля не мог вести себя так.
— Тогда что это могло быть? — спросил Горжени.
— Чудовищная провокация. И организовали ее американцы, чтобы вскрыть всю нашу систему воздушного слежения. Они готовы, не дрогнув, поднести фитиль к запалу, который взорвет весь мир. Когда-нибудь мы узнаем правду об этой истории. Но сегодня американцы добились своего. Они в один миг уничтожили все, что было сделано в последнее время для разрядки международной напряженности.
Афанасьев был очень расстроен инцидентом. Особенно шумихой вокруг сбитого самолета, начатой во всех странах по команде Запада. Забегая вперед скажу, что вскоре после инцидента наши спецслужбы обнаружили самолет на дне Японского моря и тщательно обследовали его. В нем не было никаких останков ни одного человека. Несколько лет спустя газета «Известия» в материалах своего корреспондента подала это как сенсацию. Но Афанасьев уже тогда был убежден, что наши летчики сбили не пассажирский авиалайнер, а самолет-шпион.
Ужин в корреспондентском пункте растянулся на всю ночь. Вина хватило бы и на следующий день, но пили мало. У Виктора Григорьевича было тревожное настроение, ему хотелось высказаться. Слушая его, я понял, насколько он одинок. С Горжени они были на ты, звали друг друга только по имени и, очевидно, лишь ему он мог сказать то, что мучило больше всего. Примерно в середине беседы Афанасьев поднял внимательные глаза на Горжени, немного помолчал и глухо произнес:
— Перед самым отлетом в Лондон встречал Андропова, возвращавшегося поездом после лечения с Кавказских Минеральных Вод. Он — не жилец.
Я впервые услышал о том, что Генеральный секретарь ЦК КПСС, избранный на эту должность менее года назад, тяжело болен. Состояние здоровья высших руководителей страны считалось государственной тайной, ее хранили за семью печатями.
— Неужели дело обстоит так плохо? — спросил Горжени.
— К сожалению, да, — сказал Афанасьев и протянул руку к бокалу с вином.
Мы все понимали, что это означает для страны. И не только для нее, но и для всего социалистического содружества. Политику в России всегда определял, да и сейчас определяет всего один человек — ее руководитель. Только от него зависели жизнь и будущее сотен миллионов людей. Горжени тоже выпил, отодвинул фужер и осторожно спросил:
— Кто может встать вместо Андропова?
— Желающих много, — сказал Афанасьев. — Лидера нет.
Мы надолго замолчали, каждый уйдя в свои мысли.
В конце 1983 года, несмотря ни на какие протесты общественности, американцы начали размещать ядерные ракеты средней дальности на территории ФРГ, Англии и Италии. Президент США Рональд Рейган, люто ненавидевший Россию и объявивший ее империей зла, в стратегическом противостоянии двух держав пошел ва-банк. Надеялся на то, что у советского руководства дрогнут нервы, и оно начнет сдавать свои позиции на международной арене. А, значит, создаст наиболее благоприятные условия для американской внешней экспансии, направленной на захват новых рынков и сырьевых ресурсов. Ведь все войны, горячие или холодные, ведутся для того, чтобы сильный отобрал у слабого то, чего ему не хватает в своей стране. И я сразу подумал, что история с южнокорейским самолетом нужна была Рейгану для того, чтобы, используя ее, разместить в Европе свои ракеты. Он искал любой повод обострить международную ситуацию и надавить на нас. Но советское руководство не пошло на уступки.
В декабре в Москве собрались руководители социалистических стран и приняли решение в ответ на действия американцев разместить советские ядерные ракеты средней и меньшей дальности в ГДР, Чехословакии и Польше. В те дни я встречался со многими чехословацкими политическими деятелями, журналистами, руководителями промышленных и сельскохозяйственных предприятий. Скажу откровенно, это не вызвало никакой радости в душе ни одного из них. Все они, да и я, живущий на границе западного и восточного мира, вдруг ощутили на своей коже ледяное дыхание надвигающейся войны. Никогда еще со времен карибского кризиса международная обстановка не накалялась до такой степени.
Но, оказывается, это ледяное дыхание ощутили не только мы. Сразу же зашевелилась общественность Западной Европы. В Германии, Италии, Англии стали возникать грандиозные стихийные митинги, на которых люди требовали вывода американских ракет. Ситуация начала поворачиваться против Соединенных Штатов.
В феврале 1984 года в Праге, в журнале «Проблемы мира и социализма», состоялось совещание секретарей свыше девяноста коммунистических и рабочих партий. Нашу страну представлял кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК КПСС Борис Николаевич Пономарев. Мне поручили освещать это совещание в нашей газете. А значит, находиться в тесном контакте с руководством делегации КПСС.
До этого я видел Пономарева всего один раз, когда мне вручали диплом об окончании Высшей партийной школы при ЦК КПСС. Он сидел в президиуме в качестве почетного гостя. Сейчас я столкнулся с ним лицом к лицу и еле узнал его. Это был маленький сухой старичок с желтым болезненным лицом и заткнутыми ватой ушами. Он выглядел очень нездоровым. За десять лет, прошедшие с тех пор, когда я видел его первый раз, он резко сдал и производил гнетущее впечатление. У него не было сил высидеть в конференц-зале, где проходило совещание, от перерыва до перерыва. Пономарев постоянно уходил в комнату отдыха, где врач иногда делала ему какие-то уколы. Его правой рукой на совещании был здоровый и энергичный заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС Вадим Загладин.
Нам с корреспондентом ТАСС Юрием Трушиным отвели отдельную комнату, где мы могли, не отвлекаясь ни на что, работать. В первую очередь знакомились с выступлениями участников совещания, уже переведенными для нашей делегации на русский язык. Если нужно было прокомментировать какое-то из них, обращались к Загладину. Он был человеком доступным, с хорошим чувством юмора, иногда, чтобы разрядить обстановку, рассказывал анекдоты. Однажды заходит к нам в комнату и говорит:
— Мужики, услышал замечательный анекдот.
Мы с Трушиным повернулись к нему и отложили ручки в стороны.
— Пригласил Рейган в гости Швейка, — загадочно улыбнувшись, начал Загладин. — Провел его в овальный кабинет Белого дома и говорит, показывая на карту мира: «Вот видите, господин Швейк, три кнопки. Золотую, серебряную и бронзовую. Нажму на бронзовую — не будет Европы. Нажму на серебряную — не будет Азии. Нажму на золотую — не будет всего мира. Такой сегодня стала мощь Америки».
— Осмелюсь доложить, господин президент, — отвечает Швейк. — У пани Мюллеровой было три горшка — золотой, серебряный и бронзовый. Когда русские танки в 1968 году вошли в Прагу, не успела воспользоваться ни одним. Обделалась прямо в передней.
Загладин громко расхохотался, рассмеялись и мы. Анекдот был, как нельзя, к месту.
— Это по поводу размещения Рейганом американских «першингов»? — спросил я.
— По поводу нашего ответа ему, — сказал Загладин и вышел из комнаты.
С главным докладом на совещании выступил Пономарев. Его ждали, поэтому слушали очень внимательно. Доклад был посвящен анализу международной обстановки и позиции Соединенных Штатов по отношению к Советскому Союзу и всему социалистическому содружеству.
— Советский Союз, — медленно, негромким голосом сказал Б.Н. Пономарев, — обратился к администрации США с предложением приступить к переговорам по всему комплексу вопросов, касающихся ядерных и космических вооружений. СССР готов искать и вырабатывать самые радикальные решения, которые позволяли бы продвигаться к полному запрещению использования и в конечном итоге ликвидации ядерного оружия. Согласие США на переговоры объясняется рядом причин. Прежде всего — последовательной, принципиальной политикой социалистического содружества. Кроме того, обеспокоенность бесцеремонной, опасной политикой США выразили правящие круги ряда европейских капиталистических стран. Антивоенные настроения нашли отражение в деятельности парламентов. Немалую роль сыграли и многие партии, входящие в Социнтерн.
Пока же, добавил Пономарев, положение остается опасным. Ни администрация США, ни НАТО в целом не снижают темпов материальной подготовки войны, продолжают ориентироваться на вооруженную мощь, как на главное орудие своей внешней политики. Поэтому важно не только не ослаблять, но наращивать выступления против гонки вооружений и военной опасности...
Совещание коммунистических и рабочих партий оказалось вторым за последние полгода крупным международным форумом, который мне довелось освещать. Было интересно посмотреть на то, что представляют из себя руководители коммунистических партий, живущих и работающих в условиях противоположной нам общественно-политической системы. Здесь наглядным образом был виден тот самый классовый интернационализм, который нам вбивали в голову с детских лет. Должен сказать, что в основном он оправдывал себя.
Одним из первых после Пономарева на трибуну поднялся член Политбюро ЦК Компартии Греции Димитрис Сарлис.
— Мы еще раз убеждаемся в том, что борьба за мир не бесплодна, — сказал он, — что результаты этой борьбы могут стать еще более явными и привести к утверждению принципов мирного сосуществования в качестве общепризнанных норм международной жизни. Нам необходимо укреплять единство и солидарность между компартиями несоциалистических и социалистических стран.
Его мысль продолжил Генеральный секретарь компартии Ирландии Джеймс Стюарт.
— У компартий социалистических и капиталистических стран общая цель, — заявил он. — У них общий враг — империализм. Вот почему сегодня ощущается настоятельная необходимость усиления единства коммунистического движения.
Примерно в таком же духе говорили секретарь правления Германской коммунистической партии Карл-Гейнц Шредер, генеральный секретарь компартии Мальты Энтони Вассало, секретарь ЦК Компартии США Ли Длугин, руководители компартий латиноамериканских и азиатских стран.
Исключение составил заместитель председателя президиума ЦК компартии Японии Хироси Мураками. Всю ответственность за возросшую в мире напряженность он в равной мере возложил как на США, так и на Советский Союз. Против этого тезиса выступили практически все, кто находился в зале. Прежде всего потому, что у Советского Союза и США были совершенно разные цели на мировой арене. США стремились подчинить себе другие страны вовсе не затем, чтобы установить там демократическое правление, а приобрести их сырьевые ресурсы и рынки сбыта. СССР преследовал гуманистические цели — выравнивание материальных основ жизни высокоразвитых стран и бывших колоний, дружбу народов, всестороннее развитие личности. Японцы во всем оставались верными союзниками Соединенных Штатов, и Мураками только подтвердил это. Для меня его позиция была совершенно непонятна потому, что именно Япония стала первой жертвой американской ядерной бомбардировки.
Тогда же, в конференц-зале журнала «Проблемы мира и социализма», я впервые услышал серьезную тревогу о том, что США и их союзники по НАТО основной упор в борьбе со странами социализма планируют перенести с военной конфронтации на информационную. Б.Н. Пономарев в своем выступлении специально остановился на этой проблеме, сказав, что в империалистических государствах действует гигантский аппарат идеологической обработки. Он ведет оголтелую и бессовестную психологическую войну, которая является самой настоящей идеологической агрессией. Ее цель — дискредитировать социализм как общественную систему, сделать ее непривлекательной не только для остальных народов, но и для жителей самих стран социализма.
Откровенно говоря, меня эта новая идеологическая война в те дни не насторожила, может быть потому, что она и без того велась ожесточенно и мы в какой-то мере уже привыкли к ней. Только на содержание подрывных радиостанций и издание пропагандистской литературы американцы ежегодно тратили миллиарды долларов.
Но ведь и мы тратили на идеологическую войну немало денег. Многие всемирные организации содержались на них, все форумы, организованные в защиту мира, финансировались в основном из нашей казны, да и журнал «Проблемы мира и социализма» держался на наших деньгах. Но это было неизбежной платой за спокойную жизнь общества и те социальные гарантии, которые обеспечивались всем его гражданам.
Сегодня никто не станет отрицать, что содружество социалистических государств, проводивших единую международную политику, было мощной силой, удерживающей США от крупных военных авантюр, оно позволяло многим бывшим колониям обретать свою независимость, развивать экономику, культуру, образование, здравоохранение. Эти страны входили в движение неприсоединения и тоже выступали как довольно серьезная стабилизирующая сила на международной арене.
12Вскоре после того, как я приступил к работе, отдел печати МИДа Чехословакии организовал поездку иностранных корреспондентов, аккредитованных в этой стране, в Южную Моравию. Для меня такая поездка была первой, и я не только охотно откликнулся на приглашение, но и с интересом рассматривал своих коллег из других, в первую очередь, капиталистических стран. Около Чернинского дворца, в котором располагался МИД, находилась большая стоянка автомобилей. Все корреспонденты, в том числе и я, приехали туда на своих машинах. Дальше наш путь предстоял на МИДовском автобусе.
У меня была «Волга», я скромненько поставил ее в дальнем конце стоянки. Наши тассовцы ездили на «Жигулях». Они припарковали свои машины рядом с моей. На «Жигулях» ездили и большинство корреспондентов социалистических стран. Правда, поляки пользовались «фиатом», который по итальянской лицензии производился в Польше, а восточные немцы предпочитали другим машинам «вартбург», по классу равнявшийся нашим «Жигулям» и польскому «фиату». Корреспондентка западногерманской газеты «Франкфуртер Рундшау», довольно симпатичная молодая женщина, жившая в Вене, но обслуживающая и Чехословакию, приехала на новенькой, сверкающей лаком «ауди». Толстый, как колобок, с большими, на выкате глазами, круглым лицом и черной вьющейся шевелюрой корреспондент «Голоса Америки» прикатил на «форде». Корреспондент финского радио Пекка, которого все почему-то на чешский манер звали Пепиком, приехал на «БМВ».
В программе поездки было посещение местечка Аустерлиц, где, как известно, произошло первое сражение войск императора Александра I с войсками Наполеона. Это сражение подробно описал в романе «Война и мир» Лев Толстой. Наша армия потерпела там поражение. На месте битвы поставлен памятник, здесь же погребены останки воинов трех армий — русской, австрийской, которая была нашей союзницей, и французской. Недалеко от места сражения в старинном замке города Славков имеется музей, посвященный этой битве. Самая большая экспозиция в нем, к моему удивлению, была отведена Наполеону. Иностранные корреспонденты ходили по замку от экспоната к экспонату и вслух восхищались подвигами французского полководца. Я молчал до тех пор, пока Пепик, постоянно вертевшийся около корреспондента «Голоса Америки», не произнес:
— Вот у кого надо учиться, как воевать с русскими.
Я сначала хотел промолчать, но не сдержался и сказал так, что услышал весь зал:
— Особенно после сражения у Бородина. Не начал бы Наполеон воевать с русскими, дожил бы в своей Франции в тепле и спокойствии, в окружении любовниц до глубокой старости.
Пепик тут же отвернулся и ушел в другой конец зала. Корреспондент «Голоса Америки» нас, русских, просто не замечал. Как, впрочем, и мы его. Но вечером, когда мы сидели в погребке южноморавского городка Годонин, знаменитого своими виноградными винами, Пепик уже крутился около меня, словно никогда не только не восхищался Наполеоном, но и не слышал о нем. Оказывается, он хорошо знал имена наших хоккеистов, неоднократно бывал в Ленинграде, где его гостеприимно принимали и угощали водкой русские. И я не стал сердиться на него из-за Наполеона, пролившего столько русской крови. В конце концов, все войны заканчиваются миром.
Должен сказать, что с большинством западных корреспондентов у меня, да и других наших журналистов были вполне нормальные отношения. Мы никогда не ссорились, не наскакивали друг на друга. Хотя, конечно, одних и тех же исторических деятелей, как и сами исторические события, оценивали по-разному. Но Советский Союз, как государство, они не только не любили, а откровенно пылали к нему лютой ненавистью. Западные корреспонденты не замечали ничего хорошего в нашей жизни, все их материалы о нас были отрицательными. Примерно такими, какими сегодня являются информационные выпуски российского телевидения, показывающие нашу нелегкую жизнь.
Нынешняя официальная как российская, так и западная пропаганда, объясняют эту ненависть тем, что у нас были слишком разные идеологии. Но за все время общения с западными корреспондентами ни один из них ни разу не заводил со мной разговор о нашей идеологии. Немка из «Франкфуртер Рундшау» постоянно удивлялась не тому, что я представляю коммунистическую газету, а объему материала, который мне ежемесячно приходилось передавать в редакцию. Мои репортажи, корреспонденции, заметки, авторские статьи появлялись практически в каждом третьем номере газеты. Она была счастлива, если ей удавалось напечататься хотя бы раз в неделю. Причем, ни аналитических статей, ни авторских материалов от нее не требовали. Она занималась только мелкой информацией, репортажами и интервью.
Нас разделяли не государственные системы, а представление о мире, о том, каким должен быть человек и к каким идеалам ему необходимо стремиться. У нас и у них на генетическом уровне заложены разные духовные начала. Человек западного мира любой ценой стремится к материальному богатству, а русский, не отрицая необходимости материального благополучия, — к богатству духовному. Вот почему они не понимают нас, считая русскую душу загадочной. А мы не всегда понимаем их.
В этой связи мне вспоминается история, произошедшая с моим словацким знакомым Йозефом Коваром, проработавшим семь лет на заводах Форда в Америке. Днем он стоял у конвейера, где собирали тракторы, а вечером шел в общежитие, надоевшее за годы работы хуже горькой редьки. Досугом рабочих никто не занимался, и каждый проводил его, как мог. Словака поселили в комнату к американцу. Однажды в жаркий воскресный день ему захотелось попить пива и он решил пригласить с собой соседа по комнате. Когда американец услышал, что сосед зовет его пить пиво, у него вдруг напряглись скулы, он соскочил с кровати, весь сжался и, резанув от ярости кулаком по воздуху, сказал, что никуда не пойдет.
— Кто ты такой, чтобы приглашать меня? — закричал рассвирепевший американец. — Ты думаешь, у меня нет денег, чтобы самому купить пива? У меня счет в банке в десять раз больше твоего, а ты принимаешь меня за нищего.
И он снова накинулся на Йозефа. Но тот дал ему сдачи и американец осекся. После этого Йозеф начал объяснять, что в его стране пригласить знакомого на кружку пива считается знаком доброго расположения к человеку. За это надо не налетать с кулаками, а говорить спасибо.
— Ты живешь не в вашей стране, а в моей, — сквозь зубы сказал американец. — Я могу к тебе хорошо относиться, но больше никогда не приглашай меня на пиво. У меня для этого есть свои деньги.
К этой истории можно относиться как угодно, но она говорит о том, что мы, славяне, и американцы слишком разные люди. Как рассказал Йозеф, в Америке нельзя позвать соседа помочь построить дом, привезти сена, занять у него соли или спичек. Есть деньги, найми и построй, купи, чего недостает. Нет денег — живи, как хочешь, и ни на какую помощь не надейся. В суровом мире постоянной борьбы за выживание побеждает сильнейший. Удел слабого — погибнуть. И это воспринимается, как должное. Это их мораль. И если мы будем навязывать собственные ценности друг другу, мы никогда не найдем общего языка.
Я это быстро понял и даже, освещая жизнь Чехословакии, населенной очень близким нам по духу народом, старался подчеркивать не то, что нас разъединяет, а то, что объединяет. Тем более, что я с первого взгляда влюбился в Чехословакию. В ее чистенькие ухоженные деревеньки, в зеленые холмы со старинными замками на вершинах, в добрый трудолюбивый народ, заботливо сохраняющий свои традиции, обычаи и богатую культуру.
Чехи относились к Америке с таким же недоверием, как и мы. Холодная война давила на них тяжелым грузом. Во все времена своей истории они свободно разъезжали по Европе, точно так же, как европейцы могли свободно приезжать к ним, но холодная война поставила столько преград на пути общения, в том числе экономического, что это постоянно раздражало. Из-за ограничений в торговле срывались многие выгодные контракты, не развивался культурный, научный и спортивный обмен, обособление западных и восточных стран постоянно углублялось. Разрядка была нужна не только социалистическому блоку, но и Западной Европе. Однако Америка не хотела никакой разрядки. Ей нужно было довести холодную войну до конца, то есть до полного уничтожения Советского Союза.
В 1983 году американцы приняли решение о размещении на своих базах в Западной Европе ракет средней дальности «Першинг-2», оснащенных ядерными боеголовками. Подлетное время этих ракет до наших городов составляло всего шесть-восемь минут. До Праги оно было вдвое меньше. Народы восточноевропейских стран стали жить в постоянном страхе. Ведь никто не мог дать гарантию того, что какой-нибудь сумасшедший американский генерал во время нервного срыва (а такое может случиться с каждым человеком) не нажмет на пусковую кнопку «Першинга-2». И тогда от всей Европы останутся только дым и пыль.
Чтобы поставить европейские государства, предоставившие свои территории под американские военные базы, в равные с нами условия, на совещании руководителей социалистических стран в Москве было принято решение о размещении таких же ракет с ядерными боеголовками в Чехословакии, Польше и Восточной Германии. Напряжение с обеих сторон достигло своего пика. Дыхание холодной войны стало обжигать Европу.
В июне 1983 года в Праге состоялась Всемирная ассамблея «За мир и жизнь, против ядерной войны». На нее прибыли около трех тысяч представителей антивоенных движений из ста сорока стран. Для освещения работы ассамблеи редакция создала специальную бригаду. Кроме меня в нее вошли работавший в Вене корреспондент «Правды» Игорь Мельников и приехавший из Москвы политический обозреватель газеты Юрий Жуков. Помимо всего прочего Жуков являлся еще членом Президиума Всемирного Совета Мира. Я впервые участвовал в таком громадном и ответственнейшем форуме и, конечно, волновался. Ассамблея проходила в пражском Дворце культуры, построенном специально для подобных мероприятий. Ее работу освещали сотни корреспондентов практически из всех стран мира.
Форум открыл заместитель председателя Национального собрания Чехословакии Томаш Травничек. Затем слово было предоставлено президенту Чехословакии Густаву Гусаку. Я видел его несколько раз вблизи, в том числе однажды совсем рядом, когда на приеме в честь дня освобождения Чехословакии, отмечавшемся девятого мая в зеркальном зале Пражского Града, он пожимал руку моей жене. Он всегда выглядел безукоризненно элегантным, но немножко бледным, а на этот раз показался мне еще бледнее. У Гусака было плохое зрение, он носил очки с очень толстыми стеклами. Осторожной походкой он вышел к трибуне, неторопливо протер носовым платком очки, снова надел их и, оглядев зал, начал говорить. Очевидно, ему требовалось время, чтобы сосредоточиться. Говорил он четким негромким голосом, зал чутко ловил каждое его слово.
— Развитие международной обстановки в последнее время обоснованно вызывает серьезнейшие опасения, — сказал он. — Мы становимся свидетелями, как теряются многие позитивные результаты политики разрядки напряженности. С глубоким беспокойством мы вынуждены констатировать, что именно в стране, которая первой создала атомную бомбу и применила это страшное оружие, и ныне имеются силы, видящие в этом оружии инструмент запугивания, средство для установления мирового господства. На нашем континенте уже сейчас сосредоточен огромный разрушительный потенциал. По решению НАТО его намечено еще более увеличить в результате планов размещения в ряде стран Западной Европы новых американских ракет средней дальности. Если договоренность об ограничении ядерных вооружений в Европе, исключающая размещение здесь новых американских ракет, будет сорвана и возникнет дополнительная угроза безопасности СССР и его союзников, Советский Союз примет своевременные и эффективные ответные меры. Необходимо предотвратить дальнейшее обострение напряженности, укрепить международную стабильность. Все мы живем на одной планете. Надо спасти ее от грозящей катастрофы.
Густав Гусак, вне всякого сомнения, был одним из самых авторитетных лидеров восточноевропейских стран. Он четко и ясно формулировал самые животрепещущие проблемы международной обстановки. Участники ассамблеи слушали его с огромным вниманием. Тем более, что он говорил о том, о чем думали они сами.
Вслед за ним выступил Президент Всемирного Совета Мира — стройный черноволосый индус Ромеш Чандра.
— Мы прибыли в Прагу со всех континентов с единственной целью, — сказал он, — сделать все для того, чтобы дети нашей планеты никогда не испытали ужасов Хиросимы и Нагасаки. Мы знаем, что сейчас испытываются новые американские межконтинентальные баллистические ракеты «МХ», готовится размещение «першингов» в Европе. Мы должны добиться того, чтобы на земле нигде не было ракет — ни на западе, ни на востоке, ни на юге. Чтобы ядерное оружие было поставлено вне закона.
Затем ассамблея перешла к практической работе, развернув дискуссии сразу в десяти секциях.
Наибольший интерес у всех, естественно, вызвала развернувшаяся в зале дискуссия на тему «Опасность ядерной войны для жизни и пути ее предотвращения». Началась она необычно. На огромном экране перед взорами взволнованных делегатов прошли кинокадры, воскресившие в их памяти трагедию сотен тысяч жителей японского города Хиросимы, погибших под ударом американской атомной бомбы. Это были кадры из фильма, который привезла с собой канадская делегация. Больше всего меня потряс вид полностью разрушенного города, над руинами которого возвышались похожие на скелет останки небольшого здания с голыми ребрами купола. Ничего, кроме этого здания, после атомного взрыва в Хиросиме не осталось. Этот канадский фильм оказал на всех делегатов очень сильное впечатление.
Вечером в Праге состоялся грандиозный митинг, на который собрались около двухсот тысяч человек. Люди приехали в столицу из близлежащих городов и селений и колоннами направлялись к историческому центру Праги — Староместской площади. Когда стемнело, многие из них зажгли факелы и шествие колонн продолжалось при свете колеблющихся огней, создающих впечатление непоколебимой решимости. Я никогда не видел ничего подобного. Казалось, весь народ высыпал на улицы, чтобы поддержать участников Ассамблеи «За мир и жизнь, против ядерной войны». Здравомыслящим людям было ясно, что ведущие страны Запада не сделали никаких выводов из двух мировых войн, опустошивших Европу. Они усиленно готовились к третьей, подстегивая к этому нас, и все зависело от того, у кого раньше сдадут нервы.
Я с интересом освещал работу ассамблеи, продолжавшейся почти неделю, «Правда» каждый день давала отчеты о ней на своих страницах. На ассамблее было немало выдающихся людей, с которыми в другое время просто невозможно было бы встретиться. Однажды в вестибюле дворца, когда я разговаривал с чешским журналистом, мимо нас прошел коренастый рыжеволосый человек в костюме и клетчатой рубашке без галстука, на которой была расстегнута верхняя пуговица. Я невольно засмотрелся на него, потому что показалось, будто где-то мы уже встречались. У человека было мужественное лицо, колючие рыжие брови с редкой сединой только придавали ему решительности. Чешский журналист заметил мое внимание и спросил, кивнув на рыжеволосого, остановившегося недалеко от нас:
— Вы знакомы?
— Кто это? — тихо спросил я.
— Джеймс Олдридж.
Я оторопел. Книгами Олдриджа, особенно такими, как «Герои пустынных горизонтов» и «Горы и оружие», я зачитывался в годы своей юности. Мне казалось, что никто лучше его не знает арабского востока, на территории которого разворачивались события романов. В те же годы по рассказу Джеймса Олдриджа «Последний дюйм» у нас был поставлен прекрасный фильм. В нем звучала великолепная мужественная песня, которую тогда распевали на многих вечеринках и слова которой написал мой хороший знакомый московский поэт Марк Соболь.
Олдридж подошел к стойке, за которой красивая чешская девушка бесплатно раздавала участникам ассамблеи кофе, попросил чашечку и, отойдя на шаг, стал неторопливо потягивать крепкий ароматный напиток. Я не удержался, тоже взял чашку кофе и остановился около Олдриджа. Мы молча смотрели друг на друга. Джеймс Олдридж наслаждался кофе, а я наслаждался тем, что стоял рядом с ним и смотрел на него. Мне было до слез жаль, что я не знал английского. А Олдридж не знал ни русского, ни чешского. Допив кофе, мы так же молча кивнули друг другу, поставили чашки на стойку и разошлись по своим делам.
Там же, на ассамблее, я познакомился с Валентиной Терешковой, бывшей председателем Комитета советских женщин. Я почему-то думал, что в космонавты должны отбирать физически крепких людей, а Терешкова оказалась небольшой хрупкой женщиной с бледным, почти болезненным лицом. Как раз в день открытия ассамблеи на американском корабле «Челленджер» в качестве одного из членов экипажа на околоземную орбиту поднялась астронавтка Салли Райд — первая женщина Соединенных Штатов, отправившаяся в космос. Терешкова, конечно же, откликнулась на это событие.
— Мне приятно сознавать, — сказала она, — что сегодня в космосе находится третья представительница женщин планеты, на этот раз — из Соединенных Штатов Америки. Я верю, что мы будем едины в том, чтобы космос всегда оставался мирным, свободным от любых видов оружия и служил только прогрессу человечества и взаимопониманию между народами.
Среди делегатов ассамблеи были бывший президент Мексики Л. Эчеверрия Альварес, генеральный секретарь Индийского национального конгресса Ваджпаи, председатель парламента Финляндии Э. Пюстюнен, генеральный секретарь Африканского национального конгресса Южной Африки Альфред Нзо, мэр американского города Беркли Гарри Ньюпорт, многие выдающиеся деятели культуры со всех континентов, священнослужители, руководители национальных профсоюзов.
В последний день работы ассамблеи перед началом пленарного заседания я задержался в вестибюле и уже готовился войти в зал, как вдруг заметил возникшее вокруг оживление. Затем люди расступились и мимо меня, чуть согнувшись, быстрым шагом в зал прошел невысокий человек в серо-зеленой униформе из грубого сукна и черно-белом клетчатом платке на голове. Он шел в кольце пяти или шести крепких молодых парней, которые закрывали его со всех сторон. Я сразу узнал Ясира Арафата. Лидер палестинского сопротивления стремительно прошел на сцену за стол президиума и сел с краю. Все, кто был в зале, поднялись со своих мест и аплодисментами приветствовали его. Менее года назад Ясир Арафат героически сражался с израильской армией на юге Ливана. В зале Дворца съездов было организовано несколько фотовыставок, отражающих жизнь горячих точек планеты. Помню фотографии из Сальвадора, на которых засняли людей, обезглавленных «эскадронами смерти», обожженных американским напалмом вьетнамских детей, и жуткие снимки из палестинских лагерей Сабра и Шатилла после того, как их захватили израильские солдаты. На стенах домов, тротуарах — кровь людей, а на улицах горы трупов женщин и детей с перерезанным горлом. Сабра и Шатилла производили на всех участников ассамблеи такое же страшное впечатление, как Хиросима после американской атомной бомбардировки.
Израильская разведка Моссад охотилась за Ясиром Арафатом по всему миру. Ей удалось выследить и убить нескольких его ближайших помощников, но сам Арафат оставался неуловимым. В Прагу он прилетел на небольшом самолете, при этом никто не знал, что он здесь окажется. Выступив перед делегатами и рассказав о борьбе палестинского народа за свою независимость, Арафат исчез также неожиданно, как и появился. И снова никто не знал, в какую страну он улетел.
Еще не созрели условия для того, чтобы Ясир Арафат, как национальный герой, сам легально прибыл в Палестину и стал ее первым руководителем.
На ассамблее я убедился в том, что у Советского Союза, который отстаивал интересы мира, очень много влиятельных друзей на всех континентах. А у тех немало друзей в своих странах. Всемирный Совет Мира и его национальные организации проводили огромную разъяснительную работу о политике нашей страны и ее врагов. Американцы вывели свои войска из Вьетнама не без его влияния. Миролюбивые силы не позволили Соединенным Штатам, рвущимся к мировому господству, развязать локальные войны и в некоторых других точках земного шара. Но напряженность между Советским Союзом и Западом они создавали постоянно.
31 августа 1983 года советские летчики сбили над Сахалином самолет «Боинг-747», следовавший из США в Южную Корею и принадлежащий южнокорейской авиакомпании. По заявлению руководства авиакомпании на его борту находилось более трехсот пассажиров. На следующий же день во всем мире поднялась невиданная кампания против нашей страны. Самолетам «Аэрофлота» запретили приземляться в аэропортах западных государств. Что это означает, я сразу же ощутил на себе. Все наши официальные лица, делегации деловых людей и общественных организаций, направляющиеся в Западную Европу и на американский континент, вынуждены были лететь нашими самолетами до Будапешта, Праги или Белграда, затем пересаживаться на самолеты компаний этих стран и следовать дальше. Каждое ведомство заботилось о своих подопечных. Первым мне пришлось отправлять из Праги в Нью-Йорк Сергея Вишневского, работавшего обозревателем отдела международной информации. Вслед за ним проследовали еще несколько человек. Затем раздался совершенно неожиданный звонок из Лондона. Звонил наш корреспондент в Англии Аркадий Масленников.
— Слава, — сказал он, — через два часа самолетом компании «Бритиш эрлайнс» к тебе вылетает Виктор Григорьевич Афанасьев. Встреть, пожалуйста, его.
— Как он туда попал? — спросил я. — Ведь прямого сообщения между Москвой и Лондоном сейчас нет.
— Он прилетел ко мне через Белград, а в Москву решил возвращаться через Прагу, — сказал Масленников. — Встречай его в аэропорту и смотри не опоздай.
Главного редактора «Правды» Виктора Григорьевича Афанасьева я видел только на планерках и летучках, перед отъездом в Чехословакию был у него в кабинете, где он давал напутствие перед дальней дорогой. Все это происходило в официальной обстановке и на официальном уровне. А здесь предстояло быть с ним по сути дела на равных. Я не был готов к этому морально, да и водителем был не слишком опытным, а автомобильное движение в чехословацкой столице очень напряженное. Поэтому решил обратиться за помощью к только что ставшему главным редактором «Руде Право» Зденеку Горжени. Помимо всего прочего, мне надо было обязательно поставить его в известность о приезде в Прагу Афанасьева.
Когда я позвонил в «Руде Право», мне показалось, что Горжени даже обрадовался приезду Афанасьева. Он заехал за мной, и мы направились в пражский аэропорт Рузине. Афанасьева встречали в зале для особо важных персон. Он вышел из самолета немного заспанный, увидев нас, слегка улыбнулся, поздоровался за руку. И виновато сказал, обращаясь ко мне:
— В суматохе забыл в Лондоне свой плащ. Позвони, пожалуйста, Аркадию, пусть вышлет с какой-нибудь оказией.
Мы поехали в гостиницу «Интерконтинентал», в которой решили поселить Афанасьева, а потом все втроем пошли ужинать в ресторан, куда нас пригласил председатель Международного союза журналистов Иржи Кубка — высокий, широкоплечий человек, казалось, высеченный из огромного, необработанного куска скалы. Резиденция Международного союза журналистов, который объединял национальные союзы всех социалистических, а также целого ряда развивающихся стран, находилась в Праге. Из капиталистических государств в этот союз входила, по-моему, только Финляндия. Его председателем был чех Иржи Кубка, но Афанасьев, входивший в руководство союза, играл там ключевую роль. Прежде всего потому, что основные средства на содержание этой организации выделял Советский Союз.
Уже с первых минут общения Афанасьева и Кубки я заметил, что они мало симпатизируют друг другу. Афанасьев был очень озабочен мировым общественным мнением вокруг нашей страны, сложившимся после инцидента с южнокорейским самолетом. Ему хотелось, чтобы Международный союз журналистов занял четкую и ясную позицию в этом вопросе, которая заключалась в том, что виновником инцидента была южнокорейская сторона. Кубка вяло реагировал на его нажим, откровенно склоняясь к позиции стороннего наблюдателя. Я видел, что Виктор Григорьевич начинает постепенно закипать. На столе были разные напитки, но он пил небольшими глотками только красное сухое вино. Потом вдруг налил себе почти целый фужер, залпом выпил его, поднялся из-за стола и пригласил секретаршу Кубки, которая была с нами в качестве переводчицы, танцевать. Та вспорхнула со своего стула и тут же оказалась около Афанасьева. Но Виктор Григорьевич был уже сильно разозлен. Танец не успокоил его. Он отвел партнершу на место и, кивнув мне, сказал:
— Пойдем отсюда.
Зденек Горжени тоже встал из-за стола. Мы проводили Виктора Григорьевича, не ставшего прощаться с Кубкой, до его номера, пожелали ему спокойной ночи и разъехались по домам.
Рано утром я был у Афанасьева. Он выглядел не таким уставшим, как накануне. Мы сходили в ресторан позавтракать, потом поехали в Международный союз журналистов. Кубка ждал нас. Сегодня он был совсем другим. Веселым, много шутившим, готовым обсуждать с Афанасьевым любые вопросы, идти на любые компромиссы. Они поговорили о проблемах Международного союза журналистов, о самых важных мероприятиях, которые нужно провести в ближайшее время, согласовали позицию по поводу инцидента с самолетом. Потом мы поехали в «Руде Право» к Горжени. Зденек пригласил нас поужинать, но Афанасьев совершенно неожиданно для меня предложил:
— Давай поужинаем на моей территории.
— Где? — спросил Горжени.
— В корреспондентском пункте «Правды».
Когда я сказал жене, что вечером у нас будут ужинать Афанасьев и Горжени, она сначала растерялась, а потом деловито произнесла:
— Бери ручку и бумагу, записывай, что надо купить.
Хотя мы прожили с женой много лет, она не переставала удивлять меня то своей непосредственностью, то, наоборот, холодной деловитостью.
Угостить Афанасьева и Горжени ей хотелось по самому высшему разряду. Сейчас уже не помню, что она приготовила, но я съездил в магазин и купил все, что было записано на бумажке. Вечером Зденек Горжени на машине «Руде Право» привез ко мне Афанасьева. Горжени уже был у нас со своей женой Ириной и, как мне показалось, мы сразу почувствовали общность душ. Зденек — очень интеллигентный, мягкий, открытый человек. Если ему кто-то понравился, он никогда не скрывал этого. С ним легко общаться, легко говорить на любые темы. Но как общаться с Афанасьевым и о чем говорить с ним, я не знал. Виктор Григорьевич сам начал разговор с того, что его больше всего тревожило.
— Я не могу понять всей этой истории с южнокорейским самолетом, –сказал он, глядя то на меня, то на Горжени. — И никто у нас не может ее понять. Самолет оснащен самым современным навигационным оборудованием, более тысячи километров он летел в нашем воздушном пространстве. Летчик прекрасно знал это и не только не уходил из него, но и не выходил на связь со своими наземными службами. Когда над Сахалином наши истребители дали ему команду следовать за ними, он не отреагировал и на это. Я не могу поверить, что на борту самолета находились пассажиры. Если бы они были, командир корабля не мог вести себя так.
— Тогда что это могло быть? — спросил Горжени.
— Чудовищная провокация. И организовали ее американцы, чтобы вскрыть всю нашу систему воздушного слежения. Они готовы, не дрогнув, поднести фитиль к запалу, который взорвет весь мир. Когда-нибудь мы узнаем правду об этой истории. Но сегодня американцы добились своего. Они в один миг уничтожили все, что было сделано в последнее время для разрядки международной напряженности.
Афанасьев был очень расстроен инцидентом. Особенно шумихой вокруг сбитого самолета, начатой во всех странах по команде Запада. Забегая вперед скажу, что вскоре после инцидента наши спецслужбы обнаружили самолет на дне Японского моря и тщательно обследовали его. В нем не было никаких останков ни одного человека. Несколько лет спустя газета «Известия» в материалах своего корреспондента подала это как сенсацию. Но Афанасьев уже тогда был убежден, что наши летчики сбили не пассажирский авиалайнер, а самолет-шпион.
Ужин в корреспондентском пункте растянулся на всю ночь. Вина хватило бы и на следующий день, но пили мало. У Виктора Григорьевича было тревожное настроение, ему хотелось высказаться. Слушая его, я понял, насколько он одинок. С Горжени они были на ты, звали друг друга только по имени и, очевидно, лишь ему он мог сказать то, что мучило больше всего. Примерно в середине беседы Афанасьев поднял внимательные глаза на Горжени, немного помолчал и глухо произнес:
— Перед самым отлетом в Лондон встречал Андропова, возвращавшегося поездом после лечения с Кавказских Минеральных Вод. Он — не жилец.
Я впервые услышал о том, что Генеральный секретарь ЦК КПСС, избранный на эту должность менее года назад, тяжело болен. Состояние здоровья высших руководителей страны считалось государственной тайной, ее хранили за семью печатями.
— Неужели дело обстоит так плохо? — спросил Горжени.
— К сожалению, да, — сказал Афанасьев и протянул руку к бокалу с вином.
Мы все понимали, что это означает для страны. И не только для нее, но и для всего социалистического содружества. Политику в России всегда определял, да и сейчас определяет всего один человек — ее руководитель. Только от него зависели жизнь и будущее сотен миллионов людей. Горжени тоже выпил, отодвинул фужер и осторожно спросил:
— Кто может встать вместо Андропова?
— Желающих много, — сказал Афанасьев. — Лидера нет.
Мы надолго замолчали, каждый уйдя в свои мысли.
В конце 1983 года, несмотря ни на какие протесты общественности, американцы начали размещать ядерные ракеты средней дальности на территории ФРГ, Англии и Италии. Президент США Рональд Рейган, люто ненавидевший Россию и объявивший ее империей зла, в стратегическом противостоянии двух держав пошел ва-банк. Надеялся на то, что у советского руководства дрогнут нервы, и оно начнет сдавать свои позиции на международной арене. А, значит, создаст наиболее благоприятные условия для американской внешней экспансии, направленной на захват новых рынков и сырьевых ресурсов. Ведь все войны, горячие или холодные, ведутся для того, чтобы сильный отобрал у слабого то, чего ему не хватает в своей стране. И я сразу подумал, что история с южнокорейским самолетом нужна была Рейгану для того, чтобы, используя ее, разместить в Европе свои ракеты. Он искал любой повод обострить международную ситуацию и надавить на нас. Но советское руководство не пошло на уступки.
В декабре в Москве собрались руководители социалистических стран и приняли решение в ответ на действия американцев разместить советские ядерные ракеты средней и меньшей дальности в ГДР, Чехословакии и Польше. В те дни я встречался со многими чехословацкими политическими деятелями, журналистами, руководителями промышленных и сельскохозяйственных предприятий. Скажу откровенно, это не вызвало никакой радости в душе ни одного из них. Все они, да и я, живущий на границе западного и восточного мира, вдруг ощутили на своей коже ледяное дыхание надвигающейся войны. Никогда еще со времен карибского кризиса международная обстановка не накалялась до такой степени.
Но, оказывается, это ледяное дыхание ощутили не только мы. Сразу же зашевелилась общественность Западной Европы. В Германии, Италии, Англии стали возникать грандиозные стихийные митинги, на которых люди требовали вывода американских ракет. Ситуация начала поворачиваться против Соединенных Штатов.
В феврале 1984 года в Праге, в журнале «Проблемы мира и социализма», состоялось совещание секретарей свыше девяноста коммунистических и рабочих партий. Нашу страну представлял кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК КПСС Борис Николаевич Пономарев. Мне поручили освещать это совещание в нашей газете. А значит, находиться в тесном контакте с руководством делегации КПСС.
До этого я видел Пономарева всего один раз, когда мне вручали диплом об окончании Высшей партийной школы при ЦК КПСС. Он сидел в президиуме в качестве почетного гостя. Сейчас я столкнулся с ним лицом к лицу и еле узнал его. Это был маленький сухой старичок с желтым болезненным лицом и заткнутыми ватой ушами. Он выглядел очень нездоровым. За десять лет, прошедшие с тех пор, когда я видел его первый раз, он резко сдал и производил гнетущее впечатление. У него не было сил высидеть в конференц-зале, где проходило совещание, от перерыва до перерыва. Пономарев постоянно уходил в комнату отдыха, где врач иногда делала ему какие-то уколы. Его правой рукой на совещании был здоровый и энергичный заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС Вадим Загладин.
Нам с корреспондентом ТАСС Юрием Трушиным отвели отдельную комнату, где мы могли, не отвлекаясь ни на что, работать. В первую очередь знакомились с выступлениями участников совещания, уже переведенными для нашей делегации на русский язык. Если нужно было прокомментировать какое-то из них, обращались к Загладину. Он был человеком доступным, с хорошим чувством юмора, иногда, чтобы разрядить обстановку, рассказывал анекдоты. Однажды заходит к нам в комнату и говорит:
— Мужики, услышал замечательный анекдот.
Мы с Трушиным повернулись к нему и отложили ручки в стороны.
— Пригласил Рейган в гости Швейка, — загадочно улыбнувшись, начал Загладин. — Провел его в овальный кабинет Белого дома и говорит, показывая на карту мира: «Вот видите, господин Швейк, три кнопки. Золотую, серебряную и бронзовую. Нажму на бронзовую — не будет Европы. Нажму на серебряную — не будет Азии. Нажму на золотую — не будет всего мира. Такой сегодня стала мощь Америки».
— Осмелюсь доложить, господин президент, — отвечает Швейк. — У пани Мюллеровой было три горшка — золотой, серебряный и бронзовый. Когда русские танки в 1968 году вошли в Прагу, не успела воспользоваться ни одним. Обделалась прямо в передней.
Загладин громко расхохотался, рассмеялись и мы. Анекдот был, как нельзя, к месту.
— Это по поводу размещения Рейганом американских «першингов»? — спросил я.
— По поводу нашего ответа ему, — сказал Загладин и вышел из комнаты.
С главным докладом на совещании выступил Пономарев. Его ждали, поэтому слушали очень внимательно. Доклад был посвящен анализу международной обстановки и позиции Соединенных Штатов по отношению к Советскому Союзу и всему социалистическому содружеству.
— Советский Союз, — медленно, негромким голосом сказал Б.Н. Пономарев, — обратился к администрации США с предложением приступить к переговорам по всему комплексу вопросов, касающихся ядерных и космических вооружений. СССР готов искать и вырабатывать самые радикальные решения, которые позволяли бы продвигаться к полному запрещению использования и в конечном итоге ликвидации ядерного оружия. Согласие США на переговоры объясняется рядом причин. Прежде всего — последовательной, принципиальной политикой социалистического содружества. Кроме того, обеспокоенность бесцеремонной, опасной политикой США выразили правящие круги ряда европейских капиталистических стран. Антивоенные настроения нашли отражение в деятельности парламентов. Немалую роль сыграли и многие партии, входящие в Социнтерн.
Пока же, добавил Пономарев, положение остается опасным. Ни администрация США, ни НАТО в целом не снижают темпов материальной подготовки войны, продолжают ориентироваться на вооруженную мощь, как на главное орудие своей внешней политики. Поэтому важно не только не ослаблять, но наращивать выступления против гонки вооружений и военной опасности...
Совещание коммунистических и рабочих партий оказалось вторым за последние полгода крупным международным форумом, который мне довелось освещать. Было интересно посмотреть на то, что представляют из себя руководители коммунистических партий, живущих и работающих в условиях противоположной нам общественно-политической системы. Здесь наглядным образом был виден тот самый классовый интернационализм, который нам вбивали в голову с детских лет. Должен сказать, что в основном он оправдывал себя.
Одним из первых после Пономарева на трибуну поднялся член Политбюро ЦК Компартии Греции Димитрис Сарлис.
— Мы еще раз убеждаемся в том, что борьба за мир не бесплодна, — сказал он, — что результаты этой борьбы могут стать еще более явными и привести к утверждению принципов мирного сосуществования в качестве общепризнанных норм международной жизни. Нам необходимо укреплять единство и солидарность между компартиями несоциалистических и социалистических стран.
Его мысль продолжил Генеральный секретарь компартии Ирландии Джеймс Стюарт.
— У компартий социалистических и капиталистических стран общая цель, — заявил он. — У них общий враг — империализм. Вот почему сегодня ощущается настоятельная необходимость усиления единства коммунистического движения.
Примерно в таком же духе говорили секретарь правления Германской коммунистической партии Карл-Гейнц Шредер, генеральный секретарь компартии Мальты Энтони Вассало, секретарь ЦК Компартии США Ли Длугин, руководители компартий латиноамериканских и азиатских стран.
Исключение составил заместитель председателя президиума ЦК компартии Японии Хироси Мураками. Всю ответственность за возросшую в мире напряженность он в равной мере возложил как на США, так и на Советский Союз. Против этого тезиса выступили практически все, кто находился в зале. Прежде всего потому, что у Советского Союза и США были совершенно разные цели на мировой арене. США стремились подчинить себе другие страны вовсе не затем, чтобы установить там демократическое правление, а приобрести их сырьевые ресурсы и рынки сбыта. СССР преследовал гуманистические цели — выравнивание материальных основ жизни высокоразвитых стран и бывших колоний, дружбу народов, всестороннее развитие личности. Японцы во всем оставались верными союзниками Соединенных Штатов, и Мураками только подтвердил это. Для меня его позиция была совершенно непонятна потому, что именно Япония стала первой жертвой американской ядерной бомбардировки.
Тогда же, в конференц-зале журнала «Проблемы мира и социализма», я впервые услышал серьезную тревогу о том, что США и их союзники по НАТО основной упор в борьбе со странами социализма планируют перенести с военной конфронтации на информационную. Б.Н. Пономарев в своем выступлении специально остановился на этой проблеме, сказав, что в империалистических государствах действует гигантский аппарат идеологической обработки. Он ведет оголтелую и бессовестную психологическую войну, которая является самой настоящей идеологической агрессией. Ее цель — дискредитировать социализм как общественную систему, сделать ее непривлекательной не только для остальных народов, но и для жителей самих стран социализма.
Откровенно говоря, меня эта новая идеологическая война в те дни не насторожила, может быть потому, что она и без того велась ожесточенно и мы в какой-то мере уже привыкли к ней. Только на содержание подрывных радиостанций и издание пропагандистской литературы американцы ежегодно тратили миллиарды долларов.
Но ведь и мы тратили на идеологическую войну немало денег. Многие всемирные организации содержались на них, все форумы, организованные в защиту мира, финансировались в основном из нашей казны, да и журнал «Проблемы мира и социализма» держался на наших деньгах. Но это было неизбежной платой за спокойную жизнь общества и те социальные гарантии, которые обеспечивались всем его гражданам.
Сегодня никто не станет отрицать, что содружество социалистических государств, проводивших единую международную политику, было мощной силой, удерживающей США от крупных военных авантюр, оно позволяло многим бывшим колониям обретать свою независимость, развивать экономику, культуру, образование, здравоохранение. Эти страны входили в движение неприсоединения и тоже выступали как довольно серьезная стабилизирующая сила на международной арене.
В апреле 1983 года я поехал на западную границу Чехословакии, по другую сторону которой начиналась западногерманская земля Бавария. Сюда тянули газопровод со знакомого мне Уренгоя, где я присутствовал на пуске месторождения в эксплуатацию. И мне, как свидетелю первого шага этой гигантской трассы в ямальской тундре, захотелось собственными глазами увидеть конечную точку ее пути.
По всему полю, от синеющего вдали леска, бывшего уже на немецкой стороне, до взгорка, на котором мы остановились, вытянувшись в ровную линию лежали огромные трубы. Вдоль них, наматывая на гусеницы желтую глину, двигались трубоукладчики, бегал взад-вперед небольшой трактор. Прокладка самого западного участка трансконтинентального газопровода Сибирь — Западная Европа шла полным ходом. Я подошел к одному из сварщиков. Им оказался высокий широкоплечий парень Ярослав Гитнаус из пардубицкой строительной организации «Плиностав». Мы разговорились. Ярослав уже участвовал в строительстве нескольких нефтяных и газовых магистралей на территории Чехословакии. Но трубопровод диаметром 1420 миллиметров был первым в его жизни. Таких мощных магистралей прокладывать ему еще не приходилось.
— Но, — оглядывая сваренную в нитку трубу и, как мне показалось, удивляясь тому, что ему удалось это сделать, заметил Ярослав Гитнаус, — мы справимся и с ней. Трудными были первые шаги, теперь работа пойдет в нормальном ритме.
Еще у себя в Сибири не раз приходилось слышать, что Советский Союз за бесценок поставляет сырье социалистическим странам, в ответ получая только дружбу. Я знал, что часть уренгойского газа в качестве платы за транзит по чехословацкой территории будет оставаться в Чехословакии. И это вроде бы только подтверждало бытующее мнение. Но, приехав в Чехословакию и побывав во многих ее городах и на многих предприятиях, я очень скоро убедился, что это не так. Никакого одностороннего движения в отношениях наших стран не было.
Помню один из первых своих приездов в Братиславу. Отель «Карлтон», в котором я почти всегда останавливался, расположен недалеко от набережной Дуная. Вечером я пошел посмотреть на реку, о которой сложено столько песен и с которой вот уже несколько веков прочно связана судьба России.
Дунай у Братиславы невероятно стремителен, вода несется, закручиваясь в воронки, словно боится, что не успеет донести до Черного моря запах цветущих лугов и свежесть ледников островерхих Альп. Мне показалось, что я даже услышал, как она недовольно ворчит, натыкаясь на прибрежные камни. Такое быстрое течение я встречал разве что на Катуни в горах Алтая. Выгнувшись, словно кошка, на другую сторону Дуная перекинулся ажурный мост, над которым возвышалась похожая на летающую тарелку башня. В ней располагался ресторан, из окон которого открывался прекрасный вид на реку и австрийскую границу, начинавшуюся в двух километрах от противоположного берега. В Европе все близко, от Братиславы до Вены всего шестьдесят километров. Но, как оказалось, и до России не так уж далеко.
В братиславском порту стояло сразу пять судов, на которых развевался флаг Советского Союза. С баржи Советского Дунайского пароходства СДП-302 велась разгрузка тысячи тонн железной руды, доставленной из Кривого Рога. Неподалеку на баржу СПД-1054 грузились два реформинга, которым предстояло проделать путь до проходившего реконструкцию Лисичанского нефтеперерабатывающего завода. Их изготовили на машиностроительном заводе в Градец Кралове. Еще одно судно загружалось металлом для Херсонского судостроительного объединения.
Здесь же, в Братиславе, находилось Главагентство Советского Дунайского пароходства. Я созвонился с его руководством и договорился о встрече с диспетчером Николаем Шевченко. Мне хотелось знать, что возят наши суда в Чехословакию и с каким багажом отправляются в обратный путь.
— Через братиславский порт ежемесячно проходит более сорока тысяч тонн грузов, — перебрав лежавшие на столе бумаги и найдя нужную, сказал Шевченко. — Отсюда в нашу страну идет негабаритное оборудование, которое невозможно перевезти по железной дороге, трубы для нефтяных и газовых магистралей, металлообрабатывающие станки, стальной прокат и многое другое. Старый братиславский порт уже перестал отвечать потребностям сотрудничества наших стран. В ближайшее время здесь начнет работать новый порт, который позволит увеличить объем перевозок по воде между Чехословакией и Советским Союзом в полтора раза.
Сотрудничество между нашими странами было всеобъемлющим, оно охватывало буквально все отрасли экономики. Каждая третья тонна карбамида и каждая десятая тонна азотных удобрений в нашей стране вырабатывалась на чехословацком оборудовании. Более миллиона гектаров орошаемых земель поливалось с помощью дождевальных установок «Сигма», изготовленных в североморавском городе Оломоуц. Чехословакия поставляла нам комбикормовые заводы и элеваторы, предприятия по производству сухого молока, мини-тракторы и другую сельскохозяйственную технику. 112 пивоваренных заводов нашей страны были оснащены чехословацким оборудованием, а вкус чешского пива известен во всем мире.
В западночешском городе Хомутов мне довелось побывать на местном трубопрокатном заводе. Его директор Милан Ирасек был предельно любезен не только потому, что к нему приехал корреспондент ведущей советской газеты. Завод уже тридцать пять лет сотрудничал с нашей страной. За это время его производственные мощности выросли в шесть раз, причем большинство своей продукции он направлял в Советский Союз.
— Завод наш старый, он возник еще в конце ХIХ века, — заметил Милан Ирасек, угощая меня крепчайшим кофе, — но только в последнее десятилетие его продукция широко пошла на международный рынок. Мы стали производить особо прочные трубы для атомного машиностроения. Освоить их выпуск помогли советские специалисты. Одновременно Советский Союз стал крупнейшим потребителем нашей продукции. Из шести тысяч человек, занятых на предприятии, две с половиной тысячи выполняют заказы Советского Союза.
Должен сказать, что для наших атомных электростанций Чехословакия поставляла не только трубы. Благодаря сотрудничеству с Советским Союзом в ней была создана совершенно новая отрасль народного хозяйства — атомное машиностроение. Промышленность республики в короткие сроки освоила выпуск атомных реакторов, специальной арматуры и многое другое. В самой Чехословакии, не очень богатой природными ресурсами, особенно такими как нефть и газ, строилась целая сеть атомных электростанций. И если АЭС в Ясловске-Богунице полностью комплектовалась советским оборудованием, то для следующих электростанций основную его часть производила уже сама Чехословакия. Причем немало этого оборудования шло в нашу страну для установки на наших атомных электростанциях.
Заказами Советского Союза была загружена и автомобильная промышленность. Большегрузные автомобили «Татра» работали на всех крупнейших стройках, начиная от Западной Сибири и кончая Магаданской областью. И это был один из лучших иностранных автомобилей, эксплуатировавшихся в нашей стране. В первую очередь потому, что чехи хорошо знали условия их работы. На полигоне завода в городе Копршивнице, где производились автомобили, была построена специальная «сибирская» трасса, состоящая из таких бетонных ухабов, на которой любой другой автомобиль немедленно развалился бы. А «Татры» не только выдерживали, но и показывали свою высочайшую эффективность. Я до сих пор помню свой первый приезд в Копршивнице — небольшой красивый городок, расположившийся в живописной зеленой долине недалеко от Остравы. Начальник внешнеторгового отдела Милош Коварж сразу же повез меня на испытательный полигон. Мы поднялись на вершину холма, у подножия которого с ревом проносился тяжелый грузовик. Он выезжал на дорогу, усыпанную острыми камнями, пробирался по увалам, на скорости проскакивал рытвины и канавы. За его движением внимательно наблюдал начальник полигона Милош Шлупина.
— Хотите попробовать? — кивнул он мне и показал на такой же грузовик, стоявший рядом.
Вместе с инженером-испытателем Иржи Дейлом мы сели в него. Прямо скажу, удовольствия от такой поездки было мало. Автомобиль кидало на искусственных ухабах, он дрожал, взбираясь на кручи, и тут же падал, проваливаясь в ямы. Я подскакивал на сиденье, ударяясь о стенки кабины и боясь вышибить лбом стекло. Но эта трасса и не предназначалась для прогулок. Здесь машина сдавала экзамен на выносливость и надежность.
Испытательный полигон завода «Татра-Копршивнице» существовал уже несколько десятилетий, но один его участок был сделан недавно. Он получил название «тюменская бетонка». И состоял точно из таких же бетонных плит, которые укладывают на так называемые лежневые дороги западносибирские нефтяники. А соорудили здесь эту дорогу потому, что каждая третья машина, сошедшая с заводского конвейера, отправлялась в СССР. Причем большинство их эксплуатировалось на нефтяных и газовых месторождениях Западной Сибири.
— Несколько лет назад на нашем заводе побывал начальник Главтюменнефтегаза Виктор Иванович Муравленко, — сказал Милош Коварж, когда я, пошатываясь после прогулки по полигону, вылез из кабины грузовика. — Тогда мы и договорились наладить тесное сотрудничество с сибирскими нефтяниками. В Нижневартовске был создан самый крупный зарубежный центр по техническому обслуживанию «Татр». Там вот уже несколько лет работает завод по капитальному ремонту наших машин. На нем трудятся и наши специалисты. Мы считаем, что даже в трудных условиях Сибири безремонтный пробег «Татры» должен составлять пятьсот тысяч километров.
На другом заводе «Орличан», расположенном в небольшом восточночешском городе Хоцень, на базе автомобиля «LIAZ» собирались рефрижераторы «АLКА», девяносто процентов которых делалось по заказам Советского Союза. Их можно было увидеть в Москве и Новосибирске, Владивостоке и Ленинграде, Кишиневе и Ташкенте. Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как Россия прекратила всякие торговые отношения с бывшей Чехословацкой Социалистической Республикой, а эти рефрижераторы я до сих пор иногда встречаю на наших дорогах. Это говорит о высочайшей надежности и экономической эффективности машины.
На сотрудничество с нашей страной были ориентированы и большинство предприятий легкой промышленности Чехословакии. Крупнейшими из них являлись обувные фабрики бывшего чешского магната Бати. После войны он оказался в Канаде и сумел создать и там довольно успешное производство обуви. Но то, что Батя оставил в Чехословакии, стало служить всему народу. Город Готвальдов (ныне он называется Злин) как был, так и остался обувным цехом республики. В здешнем объединении «Свит» ежегодно выпускалось сорок миллионов пар обуви. Свыше половины ее направлялось в Советский Союз. Старшее поколение наших людей хорошо помнит чешскую обувь, пользовавшуюся большой популярностью.
Не меньший успех имели и чехословацкие швейные изделия. В их производстве участвовало практически все население двух городов — словацкого Тренчина и чешского Простеева. И тот, и другой называли городами моды. И это не было местечковым бахвальством. Чехословацкие швейные изделия с удовольствием покупали в ФРГ, Италии, Англии, Финляндии, США и других странах. Но большая часть продукции шла в нашу страну.
Я познакомился с генеральным директором объединения «Одевни прумысл» из Простеева Йозефом Илеком, и он показался мне на редкость интересным человеком. Илек гордился тем, что сорок лет назад начинал учеником портного и до сих пор умеет хорошо шить на швейной машинке.
— Если надо, могу и сейчас сшить любой костюм, — оглядывая меня с ног до головы, заявил Илек.
На предприятиях объединения «Одевни прумысл» в общей сложности трудилось сорок тысяч человек. Гигантский конвейер, на котором невозможно было представить что-то оригинальное, здесь все должно было быть обезличено, подогнано под один стандарт массового производства. Но Йозеф Илек создал такую систему, которая исключала любое единообразие.
Каждый понедельник за столом генерального директора собирались модельеры и специалисты, отвечающие за производство продукции и ее сбыт. На этом совещании, затягивавшемся иногда на несколько часов, шло подробное обсуждение моделей, стоящих на конвейере, и покупательского спроса на них. И каждый раз принималось решение о снятии части моделей с производства и замене их новыми. Талант руководителя заключался в том, чтобы суметь вовремя отказаться даже от самой покупаемой модели.
— Мода изменчива, — любил подчеркивать Илек. — У нас только одно должно оставаться неизменным — качество продукции.
С чехословацкими предприятиями легкой промышленности тесно сотрудничали и наши фабрики. В частности, швейное объединение «Москва». Нам было чему учиться у наших друзей и союзников. В конце восьмидесятых были созданы совместные чехословацко-советские предприятия. Об одном из них, занимавшемся изготовлением женских шуб и дубленок, я расскажу в заключительной части повествования.
Широкое взаимодействие шло и в самых высокотехнологичных отраслях, таких, как освоение космоса. Еще в 1965 году была принята программа международного сотрудничества «Интеркосмос». В нее активно включились чехословацкие ученые. 14 октября 1969 года с космодрома Капустин Яр был запущен спутник «Интеркосмос-I». На пуске присутствовали ученые из всех социалистических стран. Всего было запущено более двадцати таких спутников и только на одном из них отсутствовала чехословацкая астрономическая и геофизическая аппаратура. Чехословацкий космонавт Владимир Ремек был первым представителем социалистических стран, побывавшим на околоземной орбите после наших космонавтов.
В десяти километрах от Братиславы есть небольшое село с очень симпатичным названием Иванка при Дунае. Там расположен Институт физиологии сельскохозяйственных животных Словацкой академии наук. Его директор Коломан Бодя — фанатик космоса. Еще в 1973 году во время заседания «Интеркосмоса» в Праге академик Бодя познакомился со специалистами Московского института медико-биологических проблем, которые занимались созданием в космосе замкнутой автономной экологической системы. И понял, что ее важнейшей составной частью может стать японская перепелка, физиологией которой он занимался много лет. Японская перепелка несет в год в среднем двести пятьдесят яиц. Они не только весьма питательны, но и очень вкусны. Недаром во многих странах их широко употребляют в пищу. Довольно вкусно и мясо самой перепелки. А взять в космос эту птицу можно потому, что она весьма неприхотлива.
Бодя повел меня в помещение, где в небольших клетках, одетые в специальные жилетки, висели перепелки. Они могли только есть и пить. Все остальные движения из их жизни были исключены. Видя мое удивление, академик пояснил:
— Японская перепелка чрезвычайно быстро приспосабливается к любым, в том числе стрессовым ситуациям. Подвешивая ее и лишая возможности двигаться, мы частично имитируем состояние невесомости.
Трудно было поверить, но птицы, подвешенные в жилетках, продолжали нести яйца.
— На околоземной орбите перепелки не нужны, — сказал Бодя. — Туда космонавтам постоянно доставляются необходимые продукты. Но недалеко время, когда люди полетят на Марс. Питаться полтора года только консервами или пастой из тюбиков им надоест. Можете себе представить — каким лакомством для них в таком путешествии станет свежая яичница или ароматный суп. — Коломан Бодя торжествующе посмотрел на меня и добавил: — В 1979 году мы отправляли в космос в специальном инкубаторе перепелиные яйца. И убедились, что в условиях невесомости зародыш перепелки развивается совершенно нормально.
Глядя на академика, мне самому захотелось попробовать и его яичницы, и супа из японских перепелок.
У чехословацко-советского сотрудничества были и свои символы. Одним из них являлось пражское метро. К середине семидесятых годов прошлого столетия население Праги составляло 1260 тысяч человек. А главным общественным транспортом в городе оставался трамвай. Когда разрабатывалась новая транспортная концепция столицы, советские специалисты предложили построить метро. После тщательной экспертизы это предложение было принято. Пражская подземная дорога сооружалась при самом активном участии наших метростроителей.
В нашей стране постоянно жаловались на нехватку тех или иных товаров, в Чехословакии о многих видах дефицита никогда не слыхали. В первую очередь это касалось продовольствия. Там, в какой магазин ни зайди, на каждом прилавке было тридцать сортов колбас. И это при том, что на одного жителя страны приходилось всего по 0,31 гектара пашни. Причем плодородие ее составляло лишь 0,12 процента от наших черноземов. Но именно на этом клочке земли производилось по 130 килограммов мяса, 431 литр молока, 760 килограммов зерна, 46 килограммов сахара на каждого жителя страны. По уровню развития сельского хозяйства Чехословакия перегнала многие ведущие страны Запада.
Я побывал во многих сельскохозяйственных кооперативах и госхозах страны, разговаривал с их руководителями, простыми крестьянами. Удивлялся трудолюбию, любви людей к земле и своему Отечеству. И все время задавал один и тот же вопрос: что помогло им добиться столь внушительных успехов? И везде получал один и тот же ответ: коллективизация, создание крупно-товарного сельскохозяйственного производства на основе последних достижений науки и техники.
Представляю, как, читая эти строки, многие наши сегодняшние «мудрецы» саркастически усмехаются. Ведь от советского сельского хозяйства, основанного на коллективной основе, остались только остовы скотных дворов да постепенно зарастающие буреломом поля. А им снова говорят о пользе коллективизации.
В 1988 году, когда у нас как государственную задачу подняли на щит единоличника, который должен накормить страну, в Чехословакию прилетел член Политбюро ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачев, назначенный ответственным за развитие сельского хозяйства. Мы не виделись несколько лет, но он, очевидно, читая мои материалы, захотел встретиться со мной в Праге. Лигачев пригласил меня на ужин в отель, где он остановился. Вместе с ним ужинал заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК Компартии Чехословакии и еще несколько крупных партийных функционеров. Егора Кузьмича интересовал чехословацкий опыт и он много расспрашивал чешских друзей о достижениях здешних сельскохозяйственных кооперативов. А когда ужин закончился, подошел ко мне и спросил:
— Вы знаете хотя бы одного единоличника в Чехословакии?
Я только недавно вернулся из Простеева, где познакомился с человеком, который за сорок лет советской власти на чехословацкой земле так и не вступил в кооператив, крепко держась за свои шесть с половиной гектаров земли, доставшейся еще от отца. Это была типичная семейная ферма, где кроме самого хозяина трудились его жена и дети. Самому хозяину было уже под шестьдесят, дочери — двадцать девять лет, сыну — двадцать семь. Они держали девять дойных коров, откармливали около полсотни свиней, имели птицу. Жила семья довольно обеспеченно, но не намного лучше, чем крестьяне соседнего кооператива. Но больше всего меня поразила безысходная замкнутость этих людей. Дочку никто не брал замуж, за сына ни одна из деревенских девчат выходить не хотела. Причина была в том, что на их семейной ферме надо было работать с утра до вечера, не зная ни выходных, ни праздников. Об отпуске и говорить нечего.
В соседнем кооперативе существовал нормированный рабочий день с субботами и воскресеньями, свой отпуск крестьяне делили на две части. Летние две недели вместе с детьми обычно проводили на Черном море в Болгарии или на Адриатике в Югославии, куда их отвозил принадлежащий кооперативу автобус. Зимние две недели отпуска опять же вместе с детьми отдыхали на горнолыжных курортах Чехословакии. Отпуск начинался с рождественских каникул, бывших самым большим праздником.
Единоличник же не мог оторваться от своего хозяйства ни на один день. Ведь коров нельзя оставить не доенными, а свиней не кормленными. Работать приходилось за десятерых, зарабатывать столько же, сколько имели крестьяне кооператива, а социальных льгот не было никаких. Простеевский журналист Йозеф Прохазка, познакомивший меня с единоличниками, совершенно искренне заявил:
— Это последние единоличники в нашем районе. Уйдут они из жизни, никто больше единолично работать не захочет.
Я рассказал эту историю Лигачеву. Он на мгновение задумался, потом сказал:
— Напишите об этой семье. Напишите всю правду, как она есть. Если в редакции возникнут проблемы с публикацией, позвоните мне. Я попрошу Виктора Григорьевича Афанасьева напечатать ваш материал без задержки.
Проблем с публикациями у меня не было, и я пообещал Егору Кузьмичу, что через два дня материал будет передан в газету. Вскоре он был опубликован, но заглушить громкоголосый хор ратующих за «исправление ошибок прошлого» и немедленную деколлективизацию нашей деревни, конечно, не мог. Но я не отчаивался и продолжал разрабатывать тему чехословацкого села, стараясь докопаться до главных причин потрясающих успехов крестьян.
Помню поездку в госхоз «Хеб» (по-нашему это совхоз), расположенный на самом западе Чехии, у границы с Баварией. Земли здесь тяжелые, каменистые, но и на них крестьяне госхоза убирали по пятьдесят с лишним центнеров зерна и сорок центнеров озимого рапса с гектара. Рапс — главная масличная культура не только в Чехословакии, но и в большинстве стран Европы. Из него делают отличное растительное масло. Но директор «Хеба» Ярослав Бром предложил мне познакомиться сначала с их свинофермой. Я очень удивился, когда узнал, что на откорме пяти тысяч свиней занято всего девять человек. Однако вскоре все стало ясно.
В Чехословакии нет крупных свинокомплексов. Вся свинина производится на мелких, но одновременно полностью механизированных фермах. Подобную ферму обслуживает всего один человек. Как здесь полушутя-полусерьезно говорят специалисты, если даже в заброшенной деревне найдется хотя бы один трудоспособный человек, этого уже достаточно, чтобы прокормить мясом большой поселок. Откорм ведется как на сухих кормах, так и на мокрых. Первые раздаются пневмотранспортом, вторые развозят на специальной тележке.
В «Хебе» каждый свинарник был рассчитан на девятьсот животных. Здесь предпочитали откорм мокрым способом. В тележку, что передвигается по рельсам в центре свинарника, рабочий засыпал комбикорм, наливал воду. Корм замешивался подобно тому, как замешивается раствор в бетономешалке. Рабочему оставалось только нажать на кнопку и тележка сама приходила в движение, механически распределяя рацион в расположенные по обе стороны от дорожки кормушки. Ничего сложного, но эффективность такой механизации чрезвычайно высока. На каждые два свинарника — два оператора и один подменный рабочий. Немудреное и само помещение. Обычный скотный двор, какие у нас строились исстари.
Но эффект откорма заключался не только в экономном обслуживании свинарника. В госхозе применялся так называемый турнусовый метод выращивания свиней. Суть его в том, что поросята от одной матки от рождения и до забоя живут вместе. Так они быстрее набирают вес, не подвергаются стрессам.
— Первые 24 дня поросята живут с матерью, — рассказывал нам заведующий свинофермой Ян Седлачек. — За это время их вес достигает 7-8 килограммов. Затем их на шестьдесят дней переводят в так называемый детский сад. Там их вес достигает уже 30-35 килограммов. И лишь после этого начинается собственно откорм, длящийся 120 дней. Так за 204 дня вес животных достигает 110-120 килограммов. При этом расход кормов на килограмм привеса составляет 3,5 килограмма.
Увидев удивление на моем лице, Седлачек добавил:
— Мы выращиваем свиней только мясной породы. А на производство одного килограмма мяса кормов тратится ровно в два раза меньше, чем на килограмм сала.
Производство мясной свинины было одной из самых выгодных отраслей чехословацкого сельского хозяйства. По решению правительства там были закрыты все фермы, на которых расход кормов превышал четыре килограмма на килограмм привеса. Считалось, что в этом случае выгоднее продать за границу зерно и купить там мясо. Во всех сельскохозяйственных предприятиях Чехословакии я видел одну и ту же картину: свинина производилась на малых фермах при минимальных затратах труда и кормов.
Другим заслуживающим удивления фактом чехословацкого сельского хозяйства была урожайность зерновых. При достаточно низком плодородии почвы в среднем по стране она составляла почти 48 центнеров с гектара. А во многих хозяйствах превышала семьдесят центнеров. Не были здесь исключением и урожаи по сто центнеров с гектара.
В сельскохозяйственном кооперативе «Тухораз», расположенном в нескольких десятках километров от Праги, на одном из зданий центральной усадьбы, я увидел мемориальную доску с барельефом выдающегося советского селекционера В.Н. Ремесло. На ней было написано: «Академик В.Н. Ремесло, 1907-1983 гг. Большой друг Чехословакии, творческий труд которого дал людям хлеб и принес новые знания». Надпись тронула меня и я решил поближе познакомиться с руководством хозяйства. Председатель кооператива Мирослав Клусачек был не только лично знаком, но и дружил с отцом «мироновки» В.Н. Ремесло, который несколько раз приезжал в «Тухораз». Здешние кооператоры одними из первых в Чехословакии начали опыты с советскими сортами пшеницы и с тех пор стали их ярыми пропагандистами.
Три десятилетия назад в кооперативе собирали по 15 центнеров зерна с гектара. Стремительный рост урожайности начался здесь с появления пшеницы «мироновская 808». Ее широкое внедрение позволило поднять сборы зерна до сорока центнеров с гектара. Вместе с тем советские пшеницы стали основой для создания чехословацкими селекционерами новых, еще более интенсивных сортов. Первой была «амика», полученная в результате скрещивания «авроры», «мироновской» и местного сорта. Затем появился «ирис» — потомок «кавказа» и местной пшеницы. Этот сорт на опытном участке дал урожайность 120 центнеров с гектара. Еще одной высокоинтенсивной пшеницей стала «данубия». Ее родители — «ильичевка», скрещенная с голландской и японской пшеницами.
Интенсивное поле позволило поднять зерновое хозяйство на качественно новую ступень. Наряду с сортами этому способствовали соответствующая технология, снабжение деревни современной техникой. В каждом хозяйстве были внедрены научно обоснованные севообороты, широко применялись органические и минеральные удобрения, средства защиты растений. Сев проводился сеялками точного высева. Убирались зерновые высокопроизводительными комбайнами, главным образом Е-516, которые производились в Германской Демократической Республике. Благодаря интенсификации земледелия Чехословакия полностью отказалась от закупки зерна за рубежом. Мало того, она стала заметным экспортером сельскохозяйственной продукции на рынке социалистических стран. Неузнаваемо изменилась и сама чехословацкая деревня.
От Крушных гор, расположенных на границе с Западной Германией, и до Тихого океана нигде не увидишь столько прекрасных новых домов под черепичными крышами, сколько в Чехословакии. Сегодня богатые люди строят и у нас такое жилье, называя его коттеджами. В социалистической Чехословакии это по сути дела был обычный дом крестьянской семьи.
В чехословацком селе очень широко развито подсобное производство. Оно зародилось вместе с организацией кооперативов и превратилось в крупный источник доходов крестьян. Его основная цель — производить для сельского хозяйства то, что вообще не делает или выпускает в недостаточных количествах промышленность. В 1987 году объем товаров и услуг, созданных побочной отраслью кооперативов и госхозов республики, превысил два миллиарда долларов. Развитие подсобного производства способствовало тому, что в Чехословакии не было ни одного убыточного хозяйства. Были кооперативы с низким уровнем рентабельности, но убыточных не было. В немалой степени этому содействовало и то, что все деньги, которые зарабатывали крестьяне, считались неприкосновенными. Распорядиться ими могли только они, в их распределение не мог вмешаться даже президент страны.
Ну а как же обстояло дело с той продукцией, которую крестьяне производили на своих подворьях и огородах? Ведь многие из них держали коров и свиней, выращивали фрукты и овощи. Психология крестьянина такова, что он не может без этого, даже если получает на основном производстве хорошие деньги.
На выручку крестьянам приходила потребительская кооперация. Ее районные организации заключали договоры на покупку продукции с каждой крестьянской семьей на много лет вперед. Овощи, фрукты, зелень, производимые на личных огородах, кооператоры принимали на дому и тут же рассчитывались за эту продукцию. У самих кооператоров такие же договоры были заключены с магазинами и перерабатывающими предприятиями. Цена на продукцию формировалась так, что деревенским жителям было выгодно часть ее оставлять на хранение у себя и продавать зимой, получая за это дополнительную плату. Кооператоры могли вспахать крестьянину огород, снабдить его семенами и удобрениями, провести рекультивацию почвы. Сотрудничество являлось настолько взаимовыгодным, что без него невозможно было представить чехословацкую деревню. Все это вместе взятое и делало ее процветающей.
Я много писал об опыте чехословацкого села, «Правда» регулярно публиковала эти материалы, но сотрудничество между нашими и чехословацкими крестьянами развивалось медленно, а богатейший опыт практически не находил применения. И у меня невольно возникало чувство досады. Ведь для того, чтобы решить проблемы нашего сельского хозяйства, не требовалось больших усилий. Материальная база его была намного мощнее, чем в Чехословакии, опытных, знающих свое дело кадров хватало, недоставало только разумной, по-настоящему заинтересованной государственной политики.
В начале апреля 1989 года в Прагу прилетел мой давний знакомый, редактор газеты «Московская правда» Михаил Полторанин. До перехода в главную газету столицы он работал в «Правде». В 1989 году в Советском Союзе вовсю шла горбачевская перестройка, вместо Верховного Совета СССР был создан съезд народных депутатов, в котором Михаил Полторанин вышел на видные роли и являлся одним из руководителей Межрегиональной депутатской группы, возглавляемой Борисом Ельциным. В Прагу он прибыл на три дня по приглашению Чешского союза журналистов. Чехи возили его по стране, показывали замки и питейные заведения, но последние сутки он решил провести у меня и за бутылкой легкого сухого вина мы просидели с ним почти всю ночь, говоря об обрушившихся на страну проблемах.
— Ты живешь за границей и даже не можешь представить, что стало у нас в последнее время, — с горечью рассказывал Полторанин. — В магазинах нет элементарных продуктов питания. Еще немного и в стране может начаться голод.
Я не скрывал своего недоумения, потому что знал: в Советском Союзе производилось более семидесяти килограммов мяса и около тонны зерна на душу населения. Ни о каком голоде при таком производстве говорить было нельзя. Куда же девалось все это? Полторанин не мог ответить на мой вопрос. Я начал рассказывать ему о сельском хозяйстве Чехословакии, он слушал, не переставая удивляться. А потом я предложил:
— Давай я напишу письмо Горбачеву, а ты во время заседания съезда народных депутатов передашь его ему в руки. Иначе оно не дойдет до Генерального секретаря ЦК КПСС.
Полторанин охотно согласился. Я достал пишущую машинку, поставил ее на стол и тут же набросал текст письма. Полторанин прочитал и оно ему понравилось. Поскольку речь идет об официальном документе, думаю, будет целесообразно привести выдержки из этого письма.
«Уважаемый Михаил Сергеевич!
Как человек, остро переживающий за дела в нашем государстве, считаю необходимым обратиться к Вам и высказать свои соображения по ряду вопросов, касающихся агропромышленного комплекса.
У меня создалось впечатление, что нам до сих пор не удалось найти целостной концепции решения продовольственной проблемы. Никто не назвал конкретного срока и того, что необходимо сделать, чтобы на столе советского человека было в достатке хотя бы элементарных продуктов питания. Это порождает небывалый пессимизм во всем обществе, утрату доверия к политике руководства. Закон о земле, принятый недавно нашим парламентом, не устранил этого пессимизма.
Нашему сельскому хозяйству нужны новые идеи. Его беда в приверженности к экстенсивным методам развития. Мы все время находимся в заколдованном круге: если хочешь иметь больше мяса — увеличивай производство зерна. Хочешь иметь зерно — распахивай новые земли. Весь мир уже давно идет по другому пути. Он увеличивает производство за счет внедрения достижений науки и техники.
Конечно, в нашей деревне до сих пор не решены элементарные проблемы. Нет дорог, добротного жилья, школ, больниц, предприятий по хранению и переработке сельхозпродукции. Но наиболее сильное отставание — в научно-технической области. Ни в одной развитой стране не возделываются зерновые с такой низкой урожайностью и не выращиваются животные с такой мизерной продуктивностью, как у нас. Наши специалисты объясняют это суровым климатом и нехваткой кормов. Такое утверждение не соответствует действительности.
Я довольно хорошо изучил сельское хозяйство Чехословакии, в которой работаю более семи лет. Менее чем за двадцать лет здесь сумели в два с лишним раза увеличить урожайность зерновых (средняя по стране в прошлом году 47,8 центнера с гектара, хотя плодородие здешних почв составляет всего 12 процентов от наших черноземов) и почти на столько же — производство мяса. Убежден, что в нынешних условиях этот путь можно пройти за пять лет.
В начале 60-х годов в Чехословакию завезли нашу «мироновскую-808». Она помогла поднять урожайность с 21 до 36 центнеров с гектара. Затем на основе наших сортов были выведены свои, еще более высокоурожайные. Сегодня Чехословакия готова не только поделиться этими сортами с нами, но и помочь освоить технологию их выращивания. Однако с нашей стороны никто не проявляет к этому ни малейшего интереса. Мало того, включив всю сельхозпродукцию в список товаров, подлежащих лицензированию, Минвнешторг СССР опустил железный занавес на пути обмена семенами.
В те же 60-е годы в Чехословакии был взят жесткий курс на развитие мясного свиноводства. В результате средний расход кормов на производство килограмма свинины здесь снизился в два раза и составляет сегодня 3,5 килограмма. У нас эта цифра достигает восьми килограммов, а в некоторых регионах страны — двенадцати и выше. И это при острой нехватке зерна, которое мы вынуждены закупать за границей.
Зарубежный опыт убеждает: нам срочно нужна программа развития мясного свиноводства, которая бы позволила уже в самое ближайшее время на тех же кормах производить мяса как минимум в полтора раза больше. Следует уже в этом году создать в десяти, а еще лучше в пятидесяти областях хотя бы по одному племенному хозяйству по производству поросят гибридной мясной породы. Для этого можно перепрофилировать часть свинокомплексов, а откорм вести на малых фермах. Это позволило бы снабжать поросятами не только колхозы и совхозы, но и арендаторов, фермеров, тех, кто захочет вырастить поросенка на личном подворье. Если мы хотим решить проблему мяса, необходимо выдвинуть лозунг: «Каждому хозяйству — свою свиноферму».
Я многократно писал об этом в «Правде», но понял, что это мало кого интересует у нас. Люди просто не представляют, что это такое. Без Вашего личного, причем энергичного, участия проблему создания в стране новой для нее отрасли мясного свиноводства не решить. Я глубоко убежден, что при надлежащем усилии производство мяса в нашей стране уже к концу следующей пятилетки можно увеличить, как минимум, на 30 килограммов на душу населения. Причем, заметное улучшение на продовольственном рынке люди могут почувствовать уже через два-три года.
И еще об одном хочется сказать. Нам не следует жалеть денег на подготовку кадров для сельского хозяйства. Необходимо в массовом порядке направлять наших студентов для обучения в сельскохозяйственные вузы развитых стран, привлекать для преподавания в наших вузах иностранных специалистов (у нас, в отличие от других государств, это не практикуется вообще), посылать в длительные командировки для изучения дела специалистов колхозов и совхозов, арендаторов и фермеров. Только при использовании лучшего зарубежного опыта в области селекции и организации производства мы можем в короткий срок создать агропромышленный комплекс, который по своим параметрам мог бы приблизиться к мировому. Буду очень рад, если моя записка хоть в какой-то степени поможет этому».
Полторанин еще раз внимательно перечитал мое письмо, аккуратно положил его в свою папку и уже через неделю вручил Горбачеву. Никакой реакции на письмо не последовало. Горбачев был уже занят другой, главной задачей своей жизни — ликвидацией Советского Союза как государства, как державы, которая мешала Соединенным Штатам Америки осуществить давнюю, вожделенную мечту — взять под свой контроль жизнь всей планеты. А для этого, в первую очередь, требовалось дискредитировать социализм как общественный строй.
13По всему полю, от синеющего вдали леска, бывшего уже на немецкой стороне, до взгорка, на котором мы остановились, вытянувшись в ровную линию лежали огромные трубы. Вдоль них, наматывая на гусеницы желтую глину, двигались трубоукладчики, бегал взад-вперед небольшой трактор. Прокладка самого западного участка трансконтинентального газопровода Сибирь — Западная Европа шла полным ходом. Я подошел к одному из сварщиков. Им оказался высокий широкоплечий парень Ярослав Гитнаус из пардубицкой строительной организации «Плиностав». Мы разговорились. Ярослав уже участвовал в строительстве нескольких нефтяных и газовых магистралей на территории Чехословакии. Но трубопровод диаметром 1420 миллиметров был первым в его жизни. Таких мощных магистралей прокладывать ему еще не приходилось.
— Но, — оглядывая сваренную в нитку трубу и, как мне показалось, удивляясь тому, что ему удалось это сделать, заметил Ярослав Гитнаус, — мы справимся и с ней. Трудными были первые шаги, теперь работа пойдет в нормальном ритме.
Еще у себя в Сибири не раз приходилось слышать, что Советский Союз за бесценок поставляет сырье социалистическим странам, в ответ получая только дружбу. Я знал, что часть уренгойского газа в качестве платы за транзит по чехословацкой территории будет оставаться в Чехословакии. И это вроде бы только подтверждало бытующее мнение. Но, приехав в Чехословакию и побывав во многих ее городах и на многих предприятиях, я очень скоро убедился, что это не так. Никакого одностороннего движения в отношениях наших стран не было.
Помню один из первых своих приездов в Братиславу. Отель «Карлтон», в котором я почти всегда останавливался, расположен недалеко от набережной Дуная. Вечером я пошел посмотреть на реку, о которой сложено столько песен и с которой вот уже несколько веков прочно связана судьба России.
Дунай у Братиславы невероятно стремителен, вода несется, закручиваясь в воронки, словно боится, что не успеет донести до Черного моря запах цветущих лугов и свежесть ледников островерхих Альп. Мне показалось, что я даже услышал, как она недовольно ворчит, натыкаясь на прибрежные камни. Такое быстрое течение я встречал разве что на Катуни в горах Алтая. Выгнувшись, словно кошка, на другую сторону Дуная перекинулся ажурный мост, над которым возвышалась похожая на летающую тарелку башня. В ней располагался ресторан, из окон которого открывался прекрасный вид на реку и австрийскую границу, начинавшуюся в двух километрах от противоположного берега. В Европе все близко, от Братиславы до Вены всего шестьдесят километров. Но, как оказалось, и до России не так уж далеко.
В братиславском порту стояло сразу пять судов, на которых развевался флаг Советского Союза. С баржи Советского Дунайского пароходства СДП-302 велась разгрузка тысячи тонн железной руды, доставленной из Кривого Рога. Неподалеку на баржу СПД-1054 грузились два реформинга, которым предстояло проделать путь до проходившего реконструкцию Лисичанского нефтеперерабатывающего завода. Их изготовили на машиностроительном заводе в Градец Кралове. Еще одно судно загружалось металлом для Херсонского судостроительного объединения.
Здесь же, в Братиславе, находилось Главагентство Советского Дунайского пароходства. Я созвонился с его руководством и договорился о встрече с диспетчером Николаем Шевченко. Мне хотелось знать, что возят наши суда в Чехословакию и с каким багажом отправляются в обратный путь.
— Через братиславский порт ежемесячно проходит более сорока тысяч тонн грузов, — перебрав лежавшие на столе бумаги и найдя нужную, сказал Шевченко. — Отсюда в нашу страну идет негабаритное оборудование, которое невозможно перевезти по железной дороге, трубы для нефтяных и газовых магистралей, металлообрабатывающие станки, стальной прокат и многое другое. Старый братиславский порт уже перестал отвечать потребностям сотрудничества наших стран. В ближайшее время здесь начнет работать новый порт, который позволит увеличить объем перевозок по воде между Чехословакией и Советским Союзом в полтора раза.
Сотрудничество между нашими странами было всеобъемлющим, оно охватывало буквально все отрасли экономики. Каждая третья тонна карбамида и каждая десятая тонна азотных удобрений в нашей стране вырабатывалась на чехословацком оборудовании. Более миллиона гектаров орошаемых земель поливалось с помощью дождевальных установок «Сигма», изготовленных в североморавском городе Оломоуц. Чехословакия поставляла нам комбикормовые заводы и элеваторы, предприятия по производству сухого молока, мини-тракторы и другую сельскохозяйственную технику. 112 пивоваренных заводов нашей страны были оснащены чехословацким оборудованием, а вкус чешского пива известен во всем мире.
В западночешском городе Хомутов мне довелось побывать на местном трубопрокатном заводе. Его директор Милан Ирасек был предельно любезен не только потому, что к нему приехал корреспондент ведущей советской газеты. Завод уже тридцать пять лет сотрудничал с нашей страной. За это время его производственные мощности выросли в шесть раз, причем большинство своей продукции он направлял в Советский Союз.
— Завод наш старый, он возник еще в конце ХIХ века, — заметил Милан Ирасек, угощая меня крепчайшим кофе, — но только в последнее десятилетие его продукция широко пошла на международный рынок. Мы стали производить особо прочные трубы для атомного машиностроения. Освоить их выпуск помогли советские специалисты. Одновременно Советский Союз стал крупнейшим потребителем нашей продукции. Из шести тысяч человек, занятых на предприятии, две с половиной тысячи выполняют заказы Советского Союза.
Должен сказать, что для наших атомных электростанций Чехословакия поставляла не только трубы. Благодаря сотрудничеству с Советским Союзом в ней была создана совершенно новая отрасль народного хозяйства — атомное машиностроение. Промышленность республики в короткие сроки освоила выпуск атомных реакторов, специальной арматуры и многое другое. В самой Чехословакии, не очень богатой природными ресурсами, особенно такими как нефть и газ, строилась целая сеть атомных электростанций. И если АЭС в Ясловске-Богунице полностью комплектовалась советским оборудованием, то для следующих электростанций основную его часть производила уже сама Чехословакия. Причем немало этого оборудования шло в нашу страну для установки на наших атомных электростанциях.
Заказами Советского Союза была загружена и автомобильная промышленность. Большегрузные автомобили «Татра» работали на всех крупнейших стройках, начиная от Западной Сибири и кончая Магаданской областью. И это был один из лучших иностранных автомобилей, эксплуатировавшихся в нашей стране. В первую очередь потому, что чехи хорошо знали условия их работы. На полигоне завода в городе Копршивнице, где производились автомобили, была построена специальная «сибирская» трасса, состоящая из таких бетонных ухабов, на которой любой другой автомобиль немедленно развалился бы. А «Татры» не только выдерживали, но и показывали свою высочайшую эффективность. Я до сих пор помню свой первый приезд в Копршивнице — небольшой красивый городок, расположившийся в живописной зеленой долине недалеко от Остравы. Начальник внешнеторгового отдела Милош Коварж сразу же повез меня на испытательный полигон. Мы поднялись на вершину холма, у подножия которого с ревом проносился тяжелый грузовик. Он выезжал на дорогу, усыпанную острыми камнями, пробирался по увалам, на скорости проскакивал рытвины и канавы. За его движением внимательно наблюдал начальник полигона Милош Шлупина.
— Хотите попробовать? — кивнул он мне и показал на такой же грузовик, стоявший рядом.
Вместе с инженером-испытателем Иржи Дейлом мы сели в него. Прямо скажу, удовольствия от такой поездки было мало. Автомобиль кидало на искусственных ухабах, он дрожал, взбираясь на кручи, и тут же падал, проваливаясь в ямы. Я подскакивал на сиденье, ударяясь о стенки кабины и боясь вышибить лбом стекло. Но эта трасса и не предназначалась для прогулок. Здесь машина сдавала экзамен на выносливость и надежность.
Испытательный полигон завода «Татра-Копршивнице» существовал уже несколько десятилетий, но один его участок был сделан недавно. Он получил название «тюменская бетонка». И состоял точно из таких же бетонных плит, которые укладывают на так называемые лежневые дороги западносибирские нефтяники. А соорудили здесь эту дорогу потому, что каждая третья машина, сошедшая с заводского конвейера, отправлялась в СССР. Причем большинство их эксплуатировалось на нефтяных и газовых месторождениях Западной Сибири.
— Несколько лет назад на нашем заводе побывал начальник Главтюменнефтегаза Виктор Иванович Муравленко, — сказал Милош Коварж, когда я, пошатываясь после прогулки по полигону, вылез из кабины грузовика. — Тогда мы и договорились наладить тесное сотрудничество с сибирскими нефтяниками. В Нижневартовске был создан самый крупный зарубежный центр по техническому обслуживанию «Татр». Там вот уже несколько лет работает завод по капитальному ремонту наших машин. На нем трудятся и наши специалисты. Мы считаем, что даже в трудных условиях Сибири безремонтный пробег «Татры» должен составлять пятьсот тысяч километров.
На другом заводе «Орличан», расположенном в небольшом восточночешском городе Хоцень, на базе автомобиля «LIAZ» собирались рефрижераторы «АLКА», девяносто процентов которых делалось по заказам Советского Союза. Их можно было увидеть в Москве и Новосибирске, Владивостоке и Ленинграде, Кишиневе и Ташкенте. Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как Россия прекратила всякие торговые отношения с бывшей Чехословацкой Социалистической Республикой, а эти рефрижераторы я до сих пор иногда встречаю на наших дорогах. Это говорит о высочайшей надежности и экономической эффективности машины.
На сотрудничество с нашей страной были ориентированы и большинство предприятий легкой промышленности Чехословакии. Крупнейшими из них являлись обувные фабрики бывшего чешского магната Бати. После войны он оказался в Канаде и сумел создать и там довольно успешное производство обуви. Но то, что Батя оставил в Чехословакии, стало служить всему народу. Город Готвальдов (ныне он называется Злин) как был, так и остался обувным цехом республики. В здешнем объединении «Свит» ежегодно выпускалось сорок миллионов пар обуви. Свыше половины ее направлялось в Советский Союз. Старшее поколение наших людей хорошо помнит чешскую обувь, пользовавшуюся большой популярностью.
Не меньший успех имели и чехословацкие швейные изделия. В их производстве участвовало практически все население двух городов — словацкого Тренчина и чешского Простеева. И тот, и другой называли городами моды. И это не было местечковым бахвальством. Чехословацкие швейные изделия с удовольствием покупали в ФРГ, Италии, Англии, Финляндии, США и других странах. Но большая часть продукции шла в нашу страну.
Я познакомился с генеральным директором объединения «Одевни прумысл» из Простеева Йозефом Илеком, и он показался мне на редкость интересным человеком. Илек гордился тем, что сорок лет назад начинал учеником портного и до сих пор умеет хорошо шить на швейной машинке.
— Если надо, могу и сейчас сшить любой костюм, — оглядывая меня с ног до головы, заявил Илек.
На предприятиях объединения «Одевни прумысл» в общей сложности трудилось сорок тысяч человек. Гигантский конвейер, на котором невозможно было представить что-то оригинальное, здесь все должно было быть обезличено, подогнано под один стандарт массового производства. Но Йозеф Илек создал такую систему, которая исключала любое единообразие.
Каждый понедельник за столом генерального директора собирались модельеры и специалисты, отвечающие за производство продукции и ее сбыт. На этом совещании, затягивавшемся иногда на несколько часов, шло подробное обсуждение моделей, стоящих на конвейере, и покупательского спроса на них. И каждый раз принималось решение о снятии части моделей с производства и замене их новыми. Талант руководителя заключался в том, чтобы суметь вовремя отказаться даже от самой покупаемой модели.
— Мода изменчива, — любил подчеркивать Илек. — У нас только одно должно оставаться неизменным — качество продукции.
С чехословацкими предприятиями легкой промышленности тесно сотрудничали и наши фабрики. В частности, швейное объединение «Москва». Нам было чему учиться у наших друзей и союзников. В конце восьмидесятых были созданы совместные чехословацко-советские предприятия. Об одном из них, занимавшемся изготовлением женских шуб и дубленок, я расскажу в заключительной части повествования.
Широкое взаимодействие шло и в самых высокотехнологичных отраслях, таких, как освоение космоса. Еще в 1965 году была принята программа международного сотрудничества «Интеркосмос». В нее активно включились чехословацкие ученые. 14 октября 1969 года с космодрома Капустин Яр был запущен спутник «Интеркосмос-I». На пуске присутствовали ученые из всех социалистических стран. Всего было запущено более двадцати таких спутников и только на одном из них отсутствовала чехословацкая астрономическая и геофизическая аппаратура. Чехословацкий космонавт Владимир Ремек был первым представителем социалистических стран, побывавшим на околоземной орбите после наших космонавтов.
В десяти километрах от Братиславы есть небольшое село с очень симпатичным названием Иванка при Дунае. Там расположен Институт физиологии сельскохозяйственных животных Словацкой академии наук. Его директор Коломан Бодя — фанатик космоса. Еще в 1973 году во время заседания «Интеркосмоса» в Праге академик Бодя познакомился со специалистами Московского института медико-биологических проблем, которые занимались созданием в космосе замкнутой автономной экологической системы. И понял, что ее важнейшей составной частью может стать японская перепелка, физиологией которой он занимался много лет. Японская перепелка несет в год в среднем двести пятьдесят яиц. Они не только весьма питательны, но и очень вкусны. Недаром во многих странах их широко употребляют в пищу. Довольно вкусно и мясо самой перепелки. А взять в космос эту птицу можно потому, что она весьма неприхотлива.
Бодя повел меня в помещение, где в небольших клетках, одетые в специальные жилетки, висели перепелки. Они могли только есть и пить. Все остальные движения из их жизни были исключены. Видя мое удивление, академик пояснил:
— Японская перепелка чрезвычайно быстро приспосабливается к любым, в том числе стрессовым ситуациям. Подвешивая ее и лишая возможности двигаться, мы частично имитируем состояние невесомости.
Трудно было поверить, но птицы, подвешенные в жилетках, продолжали нести яйца.
— На околоземной орбите перепелки не нужны, — сказал Бодя. — Туда космонавтам постоянно доставляются необходимые продукты. Но недалеко время, когда люди полетят на Марс. Питаться полтора года только консервами или пастой из тюбиков им надоест. Можете себе представить — каким лакомством для них в таком путешествии станет свежая яичница или ароматный суп. — Коломан Бодя торжествующе посмотрел на меня и добавил: — В 1979 году мы отправляли в космос в специальном инкубаторе перепелиные яйца. И убедились, что в условиях невесомости зародыш перепелки развивается совершенно нормально.
Глядя на академика, мне самому захотелось попробовать и его яичницы, и супа из японских перепелок.
У чехословацко-советского сотрудничества были и свои символы. Одним из них являлось пражское метро. К середине семидесятых годов прошлого столетия население Праги составляло 1260 тысяч человек. А главным общественным транспортом в городе оставался трамвай. Когда разрабатывалась новая транспортная концепция столицы, советские специалисты предложили построить метро. После тщательной экспертизы это предложение было принято. Пражская подземная дорога сооружалась при самом активном участии наших метростроителей.
В нашей стране постоянно жаловались на нехватку тех или иных товаров, в Чехословакии о многих видах дефицита никогда не слыхали. В первую очередь это касалось продовольствия. Там, в какой магазин ни зайди, на каждом прилавке было тридцать сортов колбас. И это при том, что на одного жителя страны приходилось всего по 0,31 гектара пашни. Причем плодородие ее составляло лишь 0,12 процента от наших черноземов. Но именно на этом клочке земли производилось по 130 килограммов мяса, 431 литр молока, 760 килограммов зерна, 46 килограммов сахара на каждого жителя страны. По уровню развития сельского хозяйства Чехословакия перегнала многие ведущие страны Запада.
Я побывал во многих сельскохозяйственных кооперативах и госхозах страны, разговаривал с их руководителями, простыми крестьянами. Удивлялся трудолюбию, любви людей к земле и своему Отечеству. И все время задавал один и тот же вопрос: что помогло им добиться столь внушительных успехов? И везде получал один и тот же ответ: коллективизация, создание крупно-товарного сельскохозяйственного производства на основе последних достижений науки и техники.
Представляю, как, читая эти строки, многие наши сегодняшние «мудрецы» саркастически усмехаются. Ведь от советского сельского хозяйства, основанного на коллективной основе, остались только остовы скотных дворов да постепенно зарастающие буреломом поля. А им снова говорят о пользе коллективизации.
В 1988 году, когда у нас как государственную задачу подняли на щит единоличника, который должен накормить страну, в Чехословакию прилетел член Политбюро ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачев, назначенный ответственным за развитие сельского хозяйства. Мы не виделись несколько лет, но он, очевидно, читая мои материалы, захотел встретиться со мной в Праге. Лигачев пригласил меня на ужин в отель, где он остановился. Вместе с ним ужинал заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК Компартии Чехословакии и еще несколько крупных партийных функционеров. Егора Кузьмича интересовал чехословацкий опыт и он много расспрашивал чешских друзей о достижениях здешних сельскохозяйственных кооперативов. А когда ужин закончился, подошел ко мне и спросил:
— Вы знаете хотя бы одного единоличника в Чехословакии?
Я только недавно вернулся из Простеева, где познакомился с человеком, который за сорок лет советской власти на чехословацкой земле так и не вступил в кооператив, крепко держась за свои шесть с половиной гектаров земли, доставшейся еще от отца. Это была типичная семейная ферма, где кроме самого хозяина трудились его жена и дети. Самому хозяину было уже под шестьдесят, дочери — двадцать девять лет, сыну — двадцать семь. Они держали девять дойных коров, откармливали около полсотни свиней, имели птицу. Жила семья довольно обеспеченно, но не намного лучше, чем крестьяне соседнего кооператива. Но больше всего меня поразила безысходная замкнутость этих людей. Дочку никто не брал замуж, за сына ни одна из деревенских девчат выходить не хотела. Причина была в том, что на их семейной ферме надо было работать с утра до вечера, не зная ни выходных, ни праздников. Об отпуске и говорить нечего.
В соседнем кооперативе существовал нормированный рабочий день с субботами и воскресеньями, свой отпуск крестьяне делили на две части. Летние две недели вместе с детьми обычно проводили на Черном море в Болгарии или на Адриатике в Югославии, куда их отвозил принадлежащий кооперативу автобус. Зимние две недели отпуска опять же вместе с детьми отдыхали на горнолыжных курортах Чехословакии. Отпуск начинался с рождественских каникул, бывших самым большим праздником.
Единоличник же не мог оторваться от своего хозяйства ни на один день. Ведь коров нельзя оставить не доенными, а свиней не кормленными. Работать приходилось за десятерых, зарабатывать столько же, сколько имели крестьяне кооператива, а социальных льгот не было никаких. Простеевский журналист Йозеф Прохазка, познакомивший меня с единоличниками, совершенно искренне заявил:
— Это последние единоличники в нашем районе. Уйдут они из жизни, никто больше единолично работать не захочет.
Я рассказал эту историю Лигачеву. Он на мгновение задумался, потом сказал:
— Напишите об этой семье. Напишите всю правду, как она есть. Если в редакции возникнут проблемы с публикацией, позвоните мне. Я попрошу Виктора Григорьевича Афанасьева напечатать ваш материал без задержки.
Проблем с публикациями у меня не было, и я пообещал Егору Кузьмичу, что через два дня материал будет передан в газету. Вскоре он был опубликован, но заглушить громкоголосый хор ратующих за «исправление ошибок прошлого» и немедленную деколлективизацию нашей деревни, конечно, не мог. Но я не отчаивался и продолжал разрабатывать тему чехословацкого села, стараясь докопаться до главных причин потрясающих успехов крестьян.
Помню поездку в госхоз «Хеб» (по-нашему это совхоз), расположенный на самом западе Чехии, у границы с Баварией. Земли здесь тяжелые, каменистые, но и на них крестьяне госхоза убирали по пятьдесят с лишним центнеров зерна и сорок центнеров озимого рапса с гектара. Рапс — главная масличная культура не только в Чехословакии, но и в большинстве стран Европы. Из него делают отличное растительное масло. Но директор «Хеба» Ярослав Бром предложил мне познакомиться сначала с их свинофермой. Я очень удивился, когда узнал, что на откорме пяти тысяч свиней занято всего девять человек. Однако вскоре все стало ясно.
В Чехословакии нет крупных свинокомплексов. Вся свинина производится на мелких, но одновременно полностью механизированных фермах. Подобную ферму обслуживает всего один человек. Как здесь полушутя-полусерьезно говорят специалисты, если даже в заброшенной деревне найдется хотя бы один трудоспособный человек, этого уже достаточно, чтобы прокормить мясом большой поселок. Откорм ведется как на сухих кормах, так и на мокрых. Первые раздаются пневмотранспортом, вторые развозят на специальной тележке.
В «Хебе» каждый свинарник был рассчитан на девятьсот животных. Здесь предпочитали откорм мокрым способом. В тележку, что передвигается по рельсам в центре свинарника, рабочий засыпал комбикорм, наливал воду. Корм замешивался подобно тому, как замешивается раствор в бетономешалке. Рабочему оставалось только нажать на кнопку и тележка сама приходила в движение, механически распределяя рацион в расположенные по обе стороны от дорожки кормушки. Ничего сложного, но эффективность такой механизации чрезвычайно высока. На каждые два свинарника — два оператора и один подменный рабочий. Немудреное и само помещение. Обычный скотный двор, какие у нас строились исстари.
Но эффект откорма заключался не только в экономном обслуживании свинарника. В госхозе применялся так называемый турнусовый метод выращивания свиней. Суть его в том, что поросята от одной матки от рождения и до забоя живут вместе. Так они быстрее набирают вес, не подвергаются стрессам.
— Первые 24 дня поросята живут с матерью, — рассказывал нам заведующий свинофермой Ян Седлачек. — За это время их вес достигает 7-8 килограммов. Затем их на шестьдесят дней переводят в так называемый детский сад. Там их вес достигает уже 30-35 килограммов. И лишь после этого начинается собственно откорм, длящийся 120 дней. Так за 204 дня вес животных достигает 110-120 килограммов. При этом расход кормов на килограмм привеса составляет 3,5 килограмма.
Увидев удивление на моем лице, Седлачек добавил:
— Мы выращиваем свиней только мясной породы. А на производство одного килограмма мяса кормов тратится ровно в два раза меньше, чем на килограмм сала.
Производство мясной свинины было одной из самых выгодных отраслей чехословацкого сельского хозяйства. По решению правительства там были закрыты все фермы, на которых расход кормов превышал четыре килограмма на килограмм привеса. Считалось, что в этом случае выгоднее продать за границу зерно и купить там мясо. Во всех сельскохозяйственных предприятиях Чехословакии я видел одну и ту же картину: свинина производилась на малых фермах при минимальных затратах труда и кормов.
Другим заслуживающим удивления фактом чехословацкого сельского хозяйства была урожайность зерновых. При достаточно низком плодородии почвы в среднем по стране она составляла почти 48 центнеров с гектара. А во многих хозяйствах превышала семьдесят центнеров. Не были здесь исключением и урожаи по сто центнеров с гектара.
В сельскохозяйственном кооперативе «Тухораз», расположенном в нескольких десятках километров от Праги, на одном из зданий центральной усадьбы, я увидел мемориальную доску с барельефом выдающегося советского селекционера В.Н. Ремесло. На ней было написано: «Академик В.Н. Ремесло, 1907-1983 гг. Большой друг Чехословакии, творческий труд которого дал людям хлеб и принес новые знания». Надпись тронула меня и я решил поближе познакомиться с руководством хозяйства. Председатель кооператива Мирослав Клусачек был не только лично знаком, но и дружил с отцом «мироновки» В.Н. Ремесло, который несколько раз приезжал в «Тухораз». Здешние кооператоры одними из первых в Чехословакии начали опыты с советскими сортами пшеницы и с тех пор стали их ярыми пропагандистами.
Три десятилетия назад в кооперативе собирали по 15 центнеров зерна с гектара. Стремительный рост урожайности начался здесь с появления пшеницы «мироновская 808». Ее широкое внедрение позволило поднять сборы зерна до сорока центнеров с гектара. Вместе с тем советские пшеницы стали основой для создания чехословацкими селекционерами новых, еще более интенсивных сортов. Первой была «амика», полученная в результате скрещивания «авроры», «мироновской» и местного сорта. Затем появился «ирис» — потомок «кавказа» и местной пшеницы. Этот сорт на опытном участке дал урожайность 120 центнеров с гектара. Еще одной высокоинтенсивной пшеницей стала «данубия». Ее родители — «ильичевка», скрещенная с голландской и японской пшеницами.
Интенсивное поле позволило поднять зерновое хозяйство на качественно новую ступень. Наряду с сортами этому способствовали соответствующая технология, снабжение деревни современной техникой. В каждом хозяйстве были внедрены научно обоснованные севообороты, широко применялись органические и минеральные удобрения, средства защиты растений. Сев проводился сеялками точного высева. Убирались зерновые высокопроизводительными комбайнами, главным образом Е-516, которые производились в Германской Демократической Республике. Благодаря интенсификации земледелия Чехословакия полностью отказалась от закупки зерна за рубежом. Мало того, она стала заметным экспортером сельскохозяйственной продукции на рынке социалистических стран. Неузнаваемо изменилась и сама чехословацкая деревня.
От Крушных гор, расположенных на границе с Западной Германией, и до Тихого океана нигде не увидишь столько прекрасных новых домов под черепичными крышами, сколько в Чехословакии. Сегодня богатые люди строят и у нас такое жилье, называя его коттеджами. В социалистической Чехословакии это по сути дела был обычный дом крестьянской семьи.
В чехословацком селе очень широко развито подсобное производство. Оно зародилось вместе с организацией кооперативов и превратилось в крупный источник доходов крестьян. Его основная цель — производить для сельского хозяйства то, что вообще не делает или выпускает в недостаточных количествах промышленность. В 1987 году объем товаров и услуг, созданных побочной отраслью кооперативов и госхозов республики, превысил два миллиарда долларов. Развитие подсобного производства способствовало тому, что в Чехословакии не было ни одного убыточного хозяйства. Были кооперативы с низким уровнем рентабельности, но убыточных не было. В немалой степени этому содействовало и то, что все деньги, которые зарабатывали крестьяне, считались неприкосновенными. Распорядиться ими могли только они, в их распределение не мог вмешаться даже президент страны.
Ну а как же обстояло дело с той продукцией, которую крестьяне производили на своих подворьях и огородах? Ведь многие из них держали коров и свиней, выращивали фрукты и овощи. Психология крестьянина такова, что он не может без этого, даже если получает на основном производстве хорошие деньги.
На выручку крестьянам приходила потребительская кооперация. Ее районные организации заключали договоры на покупку продукции с каждой крестьянской семьей на много лет вперед. Овощи, фрукты, зелень, производимые на личных огородах, кооператоры принимали на дому и тут же рассчитывались за эту продукцию. У самих кооператоров такие же договоры были заключены с магазинами и перерабатывающими предприятиями. Цена на продукцию формировалась так, что деревенским жителям было выгодно часть ее оставлять на хранение у себя и продавать зимой, получая за это дополнительную плату. Кооператоры могли вспахать крестьянину огород, снабдить его семенами и удобрениями, провести рекультивацию почвы. Сотрудничество являлось настолько взаимовыгодным, что без него невозможно было представить чехословацкую деревню. Все это вместе взятое и делало ее процветающей.
Я много писал об опыте чехословацкого села, «Правда» регулярно публиковала эти материалы, но сотрудничество между нашими и чехословацкими крестьянами развивалось медленно, а богатейший опыт практически не находил применения. И у меня невольно возникало чувство досады. Ведь для того, чтобы решить проблемы нашего сельского хозяйства, не требовалось больших усилий. Материальная база его была намного мощнее, чем в Чехословакии, опытных, знающих свое дело кадров хватало, недоставало только разумной, по-настоящему заинтересованной государственной политики.
В начале апреля 1989 года в Прагу прилетел мой давний знакомый, редактор газеты «Московская правда» Михаил Полторанин. До перехода в главную газету столицы он работал в «Правде». В 1989 году в Советском Союзе вовсю шла горбачевская перестройка, вместо Верховного Совета СССР был создан съезд народных депутатов, в котором Михаил Полторанин вышел на видные роли и являлся одним из руководителей Межрегиональной депутатской группы, возглавляемой Борисом Ельциным. В Прагу он прибыл на три дня по приглашению Чешского союза журналистов. Чехи возили его по стране, показывали замки и питейные заведения, но последние сутки он решил провести у меня и за бутылкой легкого сухого вина мы просидели с ним почти всю ночь, говоря об обрушившихся на страну проблемах.
— Ты живешь за границей и даже не можешь представить, что стало у нас в последнее время, — с горечью рассказывал Полторанин. — В магазинах нет элементарных продуктов питания. Еще немного и в стране может начаться голод.
Я не скрывал своего недоумения, потому что знал: в Советском Союзе производилось более семидесяти килограммов мяса и около тонны зерна на душу населения. Ни о каком голоде при таком производстве говорить было нельзя. Куда же девалось все это? Полторанин не мог ответить на мой вопрос. Я начал рассказывать ему о сельском хозяйстве Чехословакии, он слушал, не переставая удивляться. А потом я предложил:
— Давай я напишу письмо Горбачеву, а ты во время заседания съезда народных депутатов передашь его ему в руки. Иначе оно не дойдет до Генерального секретаря ЦК КПСС.
Полторанин охотно согласился. Я достал пишущую машинку, поставил ее на стол и тут же набросал текст письма. Полторанин прочитал и оно ему понравилось. Поскольку речь идет об официальном документе, думаю, будет целесообразно привести выдержки из этого письма.
«Уважаемый Михаил Сергеевич!
Как человек, остро переживающий за дела в нашем государстве, считаю необходимым обратиться к Вам и высказать свои соображения по ряду вопросов, касающихся агропромышленного комплекса.
У меня создалось впечатление, что нам до сих пор не удалось найти целостной концепции решения продовольственной проблемы. Никто не назвал конкретного срока и того, что необходимо сделать, чтобы на столе советского человека было в достатке хотя бы элементарных продуктов питания. Это порождает небывалый пессимизм во всем обществе, утрату доверия к политике руководства. Закон о земле, принятый недавно нашим парламентом, не устранил этого пессимизма.
Нашему сельскому хозяйству нужны новые идеи. Его беда в приверженности к экстенсивным методам развития. Мы все время находимся в заколдованном круге: если хочешь иметь больше мяса — увеличивай производство зерна. Хочешь иметь зерно — распахивай новые земли. Весь мир уже давно идет по другому пути. Он увеличивает производство за счет внедрения достижений науки и техники.
Конечно, в нашей деревне до сих пор не решены элементарные проблемы. Нет дорог, добротного жилья, школ, больниц, предприятий по хранению и переработке сельхозпродукции. Но наиболее сильное отставание — в научно-технической области. Ни в одной развитой стране не возделываются зерновые с такой низкой урожайностью и не выращиваются животные с такой мизерной продуктивностью, как у нас. Наши специалисты объясняют это суровым климатом и нехваткой кормов. Такое утверждение не соответствует действительности.
Я довольно хорошо изучил сельское хозяйство Чехословакии, в которой работаю более семи лет. Менее чем за двадцать лет здесь сумели в два с лишним раза увеличить урожайность зерновых (средняя по стране в прошлом году 47,8 центнера с гектара, хотя плодородие здешних почв составляет всего 12 процентов от наших черноземов) и почти на столько же — производство мяса. Убежден, что в нынешних условиях этот путь можно пройти за пять лет.
В начале 60-х годов в Чехословакию завезли нашу «мироновскую-808». Она помогла поднять урожайность с 21 до 36 центнеров с гектара. Затем на основе наших сортов были выведены свои, еще более высокоурожайные. Сегодня Чехословакия готова не только поделиться этими сортами с нами, но и помочь освоить технологию их выращивания. Однако с нашей стороны никто не проявляет к этому ни малейшего интереса. Мало того, включив всю сельхозпродукцию в список товаров, подлежащих лицензированию, Минвнешторг СССР опустил железный занавес на пути обмена семенами.
В те же 60-е годы в Чехословакии был взят жесткий курс на развитие мясного свиноводства. В результате средний расход кормов на производство килограмма свинины здесь снизился в два раза и составляет сегодня 3,5 килограмма. У нас эта цифра достигает восьми килограммов, а в некоторых регионах страны — двенадцати и выше. И это при острой нехватке зерна, которое мы вынуждены закупать за границей.
Зарубежный опыт убеждает: нам срочно нужна программа развития мясного свиноводства, которая бы позволила уже в самое ближайшее время на тех же кормах производить мяса как минимум в полтора раза больше. Следует уже в этом году создать в десяти, а еще лучше в пятидесяти областях хотя бы по одному племенному хозяйству по производству поросят гибридной мясной породы. Для этого можно перепрофилировать часть свинокомплексов, а откорм вести на малых фермах. Это позволило бы снабжать поросятами не только колхозы и совхозы, но и арендаторов, фермеров, тех, кто захочет вырастить поросенка на личном подворье. Если мы хотим решить проблему мяса, необходимо выдвинуть лозунг: «Каждому хозяйству — свою свиноферму».
Я многократно писал об этом в «Правде», но понял, что это мало кого интересует у нас. Люди просто не представляют, что это такое. Без Вашего личного, причем энергичного, участия проблему создания в стране новой для нее отрасли мясного свиноводства не решить. Я глубоко убежден, что при надлежащем усилии производство мяса в нашей стране уже к концу следующей пятилетки можно увеличить, как минимум, на 30 килограммов на душу населения. Причем, заметное улучшение на продовольственном рынке люди могут почувствовать уже через два-три года.
И еще об одном хочется сказать. Нам не следует жалеть денег на подготовку кадров для сельского хозяйства. Необходимо в массовом порядке направлять наших студентов для обучения в сельскохозяйственные вузы развитых стран, привлекать для преподавания в наших вузах иностранных специалистов (у нас, в отличие от других государств, это не практикуется вообще), посылать в длительные командировки для изучения дела специалистов колхозов и совхозов, арендаторов и фермеров. Только при использовании лучшего зарубежного опыта в области селекции и организации производства мы можем в короткий срок создать агропромышленный комплекс, который по своим параметрам мог бы приблизиться к мировому. Буду очень рад, если моя записка хоть в какой-то степени поможет этому».
Полторанин еще раз внимательно перечитал мое письмо, аккуратно положил его в свою папку и уже через неделю вручил Горбачеву. Никакой реакции на письмо не последовало. Горбачев был уже занят другой, главной задачей своей жизни — ликвидацией Советского Союза как государства, как державы, которая мешала Соединенным Штатам Америки осуществить давнюю, вожделенную мечту — взять под свой контроль жизнь всей планеты. А для этого, в первую очередь, требовалось дискредитировать социализм как общественный строй.
С Горбачевым судьба заставила меня соприкоснуться дважды. Первый раз в октябре 1986 года, когда он прилетел в Прагу из Рейкьявика, где вел трудные и, как тогда всем казалось, чрезвычайно важные переговоры с президентом США Рональдом Рейганом о сокращении стратегических наступательных вооружений двух стран. По установившейся традиции после каждых таких переговоров их результаты по горячим следам обсуждались с руководителями всех государств — участников Варшавского Договора, для чего они собирались в одной из столиц социалистических стран. Когда Горбачев прилетел в Прагу, все они уже были здесь.
Встречать Генерального секретаря ЦК КПСС в аэропорт Рузине приехало почти все руководство Чехословакии, наш посол В.П. Ломакин с несколькими высокопоставленными сотрудниками посольства, командующий Центральной группой войск, штаб которой располагался недалеко от Праги в городке Миловице, два советских корреспондента — я и заведующий отделением ТАСС Юрий Трушин, а также оказавшийся в это время в чехословацкой столице первый секретарь Московского горкома КПСС Виктор Гришин. О его появлении на аэродроме следует сказать особо.
Москва и Прага считались городами-побратимами, имели обширные экономические, культурные, научные и общественные связи и постоянно обменивались делегациями. Самые представительные из них возглавляли Гришин и первый секретарь Пражского горкома Коммунистической партии Чехословакии Антонин Капек. У Гришина и Капека были хорошие личные отношения, поэтому появление Гришина в чехословацкой столице считалось вполне нормальным явлением. Так было бы и на этот раз, если бы не сопутствующие визиту обстоятельства.
А они заключались в том, что Горбачев уже начал расправляться с брежневской гвардией, многие люди из окружения бывшего Генерального секретаря ЦК КПСС ушли в небытие, но Гришин пока оставался на своем посту. Однако все знали, что над ним уже занесен домоклов меч перестройки. Чехословацкие руководители, прекрасно разбиравшиеся в политике, видели неприязнь, с которой Горбачев относился к Гришину. Они не хотели, чтобы при их посредничестве состоялась встреча Горбачева с Гришиным, которой Генеральный секретарь ЦК КПСС всячески избегал у себя в Москве. Горбачев мог просто не понять этого. Капек очень осторожно предложил Гришину перенести визит на некоторое время. Но тот настоял на первоначально согласованной дате. Мне кажется, что Виктор Васильевич Гришин в тайне души все-таки надеялся встретиться в Праге с Горбачевым, чтобы прояснить позиции друг друга и попытаться найти точки соприкосновения. Но то, что произошло, повергло в шок не только его, но и всех нас.
Посол Ломакин, хотя и был ярым сторонником перестройки, конечно, не мог запретить Гришину приезжать на аэродром. Тот еще являлся членом Политбюро и по своему рангу находился намного выше посла. На аэродроме все, кто встречал Горбачева, разделились на две группы. Одну составили чехи, среди которых почему-то оказались и мы с Трушиным, другую –представители нашей страны. День был пасмурным, тяжелые темные облака висели над самым аэродромом и мы увидели самолет Горбачева ИЛ-62, когда он уже с посадочной полосы выруливал к зданию, в котором встречали особо важных персон. Едва самолет остановился, к нему сразу же подкатили два трапа. Горбачев неторопливо спустился по второму трапу, он был в темно-сером пальто и такой же серой шляпе, осмотрелся по сторонам, поднял голову кверху и сказал:
— Хотел посмотреть из окна самолета на Прагу, но в нем кроме облаков ничего не было видно.
После этого он сделал несколько шагов навстречу ожидающим. Справа от него в шеренгу выстроились чехословацкие руководители, слева — представители посольства и других советских учреждений. Гришин был третьим в шеренге после посла и командующего Центральной группой войск. Когда Горбачев подошел к нему, оторопело застыл на несколько мгновений, мотнул головой, словно не веря своим глазам, и лишь после того, как пришел в себя, протянул руку для приветствия. Гришин схватил его в объятья, притянул к себе и по-брежневски стал целовать в щеку. Трушин успел шепнуть мне на ухо: «Последний поцелуй». Горбачев уперся ладонями в Гришина, отодвинул его от себя и, не оглянувшись, пошел дальше. До нас он не дошел, свернул к кортежу автомашин, которые стояли рядом, и поехал в отведенную ему резиденцию в Пражском Граде.
В это время по переднему трапу самолета стала сходить на землю Раиса Горбачева. Несколько крепких парней, по-видимому из охраны, на вытянутых руках несли за ней ее платья и костюмы. Раису тоже поджидал кортеж автомобилей.
Надо сказать, что в то время и чехи, да и большинство из нас, работающих за границей, относились к чете Горбачевых с большим уважением. Стоявшая рядом со мной Ева Фойтикова — жена главного идеолога, кандидата в члены Президиума ЦК Компартии Чехословакии Яна Фойтика, сказала, не скрывая восторга:
— Раиса Горбачева выглядит как настоящая леди. — И, повернувшись ко мне, спросила: — Это правда, что она знает несколько иностранных языков?
Я не мог ответить на этот вопрос определенно, поэтому, пожав плечами, сказал:
— По-моему, знает.
Гришин не попал ни в тот, ни в другой кортеж автомобилей. С аэродрома ему пришлось ехать в свою гостиницу. Он, по всей видимости, еще надеялся, что его пригласят если не на совещание руководителей стран Варшавского Договора, которое проводил Горбачев, то хотя бы на общий ужин. Но Горбачев забыл о нем, как только оказался в машине. И первому секретарю Московского горкома партии пришлось одному сидеть в гостинице все то время, пока Горбачев находился в Праге.
Меня, откровенно говоря, это больно резануло. Какими бы ни были личные отношения между ними, Гришин являлся одним из высших руководителей партии и государства. И нельзя было так грубо унижать его в присутствии стольких представителей других стран. Поведение Горбачева ударяло по авторитету не только Гришина, но и всего государства. Как, впрочем, и самого Горбачева. Ведь впоследствии Ельцин обошелся с ним таким же образом. Политика всегда цинична, но искусство политиков заключается в том, чтобы чувствовать грани, за которые нельзя заступать.
Совещание было не очень продолжительным, Горбачев лишь проинформировал руководителей социалистических стран Европы о переговорах в Рейкьявике, которые хотя и завершились ничем, но дали надежду на будущее. После этого состоялся общий для всех ужин, устроенный Густавом Гусаком, и гости разъехались. И здесь началось самое невероятное.
Вечером мне позвонил корреспондент «Голоса Америки» и спросил:
— Скажите, это правда, что Горбачев остался ночевать в Праге?
— Мне он об этом ничего не сказал, — ответил я.
Корреспондент «Голоса Америки» положил трубку. Потом позвонили из «Франкфуртер Рундшау», через некоторое время раздался звонок от моего коллеги из болгарской газеты «Работническо дело», и все спрашивали о том, правда ли, что Горбачев остался ночевать в Праге? Последней звонила заведующая пражским отделением «Синьхуа».
— Если я не сообщу об этом в свое агентство, меня уволят, — трагическим тоном произнесла она.
Мне было жаль симпатичную китаянку, тем более что нас с женой регулярно приглашали на приемы в Китайское посольство, где угощали знаменитой пекинской уткой и другими экзотическими блюдами, и жене очень нравилось ходить туда. Но я действительно не знал, остался ли Горбачев ночевать в Праге или нет. Поэтому сказал своей китайской коллеге:
— Напишите, что по вашим сведениям он остался, а никакой другой информации вы не имеете.
Она поблагодарила и положила трубку. Интерес к тому, где находится Горбачев, задел и меня. Ведь если он решил ночевать в Праге, значит у него остались незавершенные дела. Значит, кроме Горбачева в Праге должны остаться и некоторые руководители социалистических стран. Это, конечно, была пища для размышлений, и такая информация представляла лакомый кусок для западных корреспондентов.
Я знал, что в нашем посольстве, которое, безусловно, знает все, мне никто ничего не скажет, поэтому позвонил знакомому чешскому журналисту, который был всегда хорошо осведомлен в вопросах большой политики.
— Да, остался, — вялым тоном ответил он на мой вопрос. — Но никакой политики здесь нет. Просто был долгий перелет из Рейкьявика, потом совещание и человек решил сначала хорошо выспаться и отдохнуть, а уж потом лететь домой.
У меня чуть не остановилось сердце. Я представил, как завтра утром, Горбачев с Раисой, хорошо выспавшись, неторопливо позавтракают, погуляют по парку Пражского Града, потом поедут в аэропорт и полетят домой. Учитывая разницу во времени между Москвой и Прагой, дорогу до аэропорта, перелет у руководителя государства на это уйдет целый день. Огромная страна почти с трехсотмиллионным населением будет жить своей жизнью, а Горбачев своей. Получалась полная безответственность перед страной и ее народом.
Встретившись через пару дней с главным редактором «Руде Право» Зденеком Горжени, который присутствовал на ужине в честь руководителей государств — участников Варшавского Договора, я спросил, была ли на этом ужине выпивка. Вопрос был принципиальным потому, что в 1986 году Горбачев начал тотальную войну с алкоголем в нашей стране. Но Горжени ответил на это:
— Законы Советского Союза на территорию Чехословакии не распространяются. Мало того, в покоях, где ночевал Горбачев, вино было оставлено не только на столе, но и на подоконнике.
Зденек засмеялся. Я не знал, правду он говорил или шутил, но чем больше узнавал о Горбачеве, тем более противоречивое мнение складывалось о нем. С одной стороны, его популярность на международной арене стремительно росла, с другой — все, что он делал в своей стране ни на йоту не продвигало вперед ни экономику, ни социальную сферу, ни ту демократию, о которой он твердил в каждом своем выступлении.
Сегодня у нас практически не говорят о Горбачеве, хотя он живет, здравствует, владеет каким-то крупным долларовым фондом и свободно разъезжает по всему миру. А между тем его шестилетнее правление требует тщательного исследования. Ведь именно за это невероятно короткое время было сделано то, что не могли сделать с нашей страной ни экономика всего капиталистического мира, ни его отборные, оснащенные по последнему слову техники армии. Разрушить такое государство можно было только изнутри, что прекрасно доказал на практике Горбачев. А тогда его боготворили все.
Объехавший почти весь мир политический обозреватель «Руде Право» Душан Ровенский освещал ход переговоров Горбачева и Рейгана в Рейкьявике.
— Ни один лидер социалистического содружества, — говорил он мне, — не умеет держаться так свободно, как Горбачев. Он понимает шутку, может пошутить сам, но главное, что он всегда откровенен. И при каждом удобном случае старается подчеркнуть свою близость к народу. Может подойти к толпе, пожать руку случайным людям. И это не может не нравиться. Он везде кажется своим.
Очень хорошее первоначальное впечатление Горбачев произвел и на Зденека Горжени. Зденек первым из журналистов взял у него обширное интервью, посвященное итогам переговоров в Рейкьявике. Это интервью обошло всю мировую прессу.
Я тоже радовался начавшимся переменам, особенно тому, что нашим предприятиям была дана свобода для сотрудничества со своими коллегами из социалистических стран. И я, как мог, содействовал этому.
Мне, родившемуся и выросшему в Сибири, было завидно, что в Чехословакии, находящейся в умеренном климате, в любом магазине на любой вкус можно было выбрать женскую шубку, дошку, дубленку, меховую зимнюю одежду для детей. Хотя сырья для производства тех же дубленок здесь практически не было. Приехав в отпуск в Новосибирск, я зашел к начальнику областного управления сельского хозяйства Анатолию Григорьевичу Незавитину, рассказал о том, что вижу в Чехословакии каждый день и предложил:
— Давайте попробуем создать совместное предприятие по производству дубленок?
— А что для этого надо сделать? — спросил Незавитин, у которого сразу заблестели глаза.
— Пока не знаю, — ответил я. — Но вот вернусь в Прагу, переговорю с заинтересованными лицами, если такие найдутся, и тогда вы уже вместе с ними обсудите это.
Незавитин согласился. В Праге я пошел к заместителю министра промышленности Йозефу Пару, с которым был хорошо знаком. Я даже приглашал его к себе домой, он приходил ко мне со своей симпатичной рыжеволосой дочкой, которой в то время было лет шесть-семь. Йозеф Пар занимался вопросами легкой промышленности. Идея создать совместное советско-чехословацкое предприятие сразу заинтересовала его. В Сибири было широко развито овцеводство, но отсутствовала современная технология выделки овчин, Чехия располагала такой технологией, но не имела своего сырья. Пар тут же позвонил в город Трутнов, где располагалось крупнейшее в республике овчинно-меховое предприятие «Кара» и высказал эту идею его директору. Дальше все начало развиваться естественным образом. Чехи пригласили сибиряков во главе с Незавитиным на свое предприятие, потом сами побывали в Новосибирской области. А через пару месяцев в один прекрасный воскресный день у меня в корреспондентском пункте раздался совершенно неожиданный звонок. Звонили из аэропорта.
Оказалось, что в Прагу прилетели десять работниц новосибирского совхоза «Шарапский», где решили разместить совместное предприятие. По договору с «Карой» они должны были пройти в ее цехах месячную стажировку. Перед вылетом отправили в Трутнов телеграмму, в которой попросили встретить делегацию в аэропорту. Но их никто не встретил. Я, откровенно говоря, растерялся. Разместить на ночлег десять человек в своей квартире я не мог. Дозвониться до «Кары» было делом совершенно безнадежным, потому что в воскресенье на предприятии никого, кроме сторожа, нет. На всякий случай все-таки позвонил. Попал именно на сторожа. Он сказал, что автобус за сибиряками три часа назад выехал в Братиславу.
— Почему в Братиславу? — спросил я. — Ведь они прилетели в Прагу.
— В телеграмме написано, что прилетают в Братиславу, — ответил сторож.
— Но они прилетели в Прагу. Как им теперь добраться до Трутнова?
В трубке послышалось сопение, сторож надолго замолчал, очевидно что-то соображая. Потом сказал:
— Час назад я видел нашего диспетчера. Если найду его, объясню ситуацию, может быть он что-то придумает. Перезвоните мне минут через двадцать.
Я перезвонил. Сторож сказал, что он разыскал диспетчера и тот пообещал найти автобус и отправить его в Прагу. Если все будет нормально, часа через четыре он будет в аэропорту.
Я поблагодарил сторожа и поехал в аэропорт. Надо было успокоить своих земляков. Объяснить, что от Праги до Трутнова триста километров, а до Братиславы еще дальше. Если уж они ошиблись в названии аэропорта назначения, пусть терпеливо ждут разрешения ситуации.
В зале ожидания аэропорта я сразу же узнал своих землячек. Сдвинув кресла, они сидели кружком и пили пиво, закусывая его шпекачками. Все женщины первый раз оказались за границей. Но их спокойствию и сообразительности можно было только удивляться. Они быстро нашли пункт обмена валюты, обменяли рубли на кроны и теперь неторопливо коротали время. Увидев меня, искренне обрадовались и тут же пригласили в свою компанию. Я спросил их, почему они решили, что самолет должен прилететь в Братиславу? На что получил совершенно потрясающий ответ.
— А мы думали, что Прага и Братислава совсем рядом и если нас не окажется в одном аэропорту, автобус тут же переедет в другой.
Я сказал им, что это не так и посланный за ними в Братиславу автобус напрасно проедет в два конца почти семьсот километров. Женщины огорченно повздыхали и пообещали извиниться перед руководством «Кары» за ошибку. Вскоре за ними пришел другой автобус и отвез их в Трутнов, где под руководством опытных наставников они в течение месяца учились шить дубленки.
Совместное предприятие, получившее название «Карасиб», вне всякого сомнения, было лучшим в Сибири. Сибиряки отправляли в Трутнов мокросоленые овчины, там их выделывали, красили и возвращали в Новосибирскую область. В поселке Шарап по чешским лекалам из них шили прекрасные дубленки. Для того, чтобы качество изделий оставалось на европейском уровне, в штате предприятия «Карасиб» была предусмотрена должность технолога, которую постоянно занимал представитель чешской стороны.
Вначале было договорено, что сибиряки станут рассчитываться за выделку частью овчин. Но поскольку спрос на дубленки был неограниченным, рассчитываться стали шкурами крупного рогатого скота, выделка которых в Новосибирской области не производилась. При этом стало возникать положительное сальдо в пользу сибиряков. Для его погашения чехи стали посылать в Шарап заготовки женских шубок из меха нутрии. Предприятие «Карасиб» стало не только самым модным, но и очень эффективным. В совхозе «Шарапский», где кроме доярки и механизатора других рабочих профессий никогда не было, появилась своя рабочая элита — швеи совместного предприятия. Попасть в эту элиту считала за честь каждая девушка села.
А у нас с Анатолием Григорьевичем Незавитиным появилась идея создать еще одно совместное предприятие. В те годы среди наших женщин особой модой пользовалось домашнее вязание. Но лучшая пряжа, которая продавалась в наших магазинах, была импортной. Между тем в Новосибирской области насчитывалось несколько сот тысяч тонкорунных овец. И ни одного килограмма их шерсти не перерабатывалось на месте.
Я снова обратился к Йозефу Пару, и он свел меня с руководством предприятия, занимавшегося переработкой шерсти. К сожалению, не помню его названия, знаю только, что оно находилось в Западной Чехии, в городке Нейдек. Мы поехали туда вместе с женой. Когда я показал директору предприятия образцы шерсти алтайской тонкорунной овцы, которую разводили в Новосибирской области, у него задрожали руки. Он тут же вызвал главного технолога и показал ему эту шерсть. Тот повертел ее в руках, растеребил и твердо произнес:
— Это австралийская шерсть. Такой шерсти в Советском Союзе просто не может быть. Где вы ее взяли?
Я сказал, что мне ее в качестве образца прислали из Новосибирска.
Главный технолог недоверчиво посмотрел на меня и сказал:
— Если это шерсть сибирской овцы, пусть нам пришлют ее немытой. Тогда и продолжим разговор о совместном сотрудничестве.
Мне не оставалось ничего, как согласиться с этим предложением. Вернувшись в Прагу, я позвонил Незавитину и попросил прислать хотя бы килограмм немытой шерсти. Вскоре с оказией из Новосибирска мне передали ее целый мешок, но продолжить переговоры с чешской стороной о производстве высококачественной шерстяной пряжи в Новосибирской области не удалось. В нашей стране заканчивалась горбачевская перестройка, а с ней и история великого государства. Все, что было сделано до этого, пускалось под откос.
Печальная участь постигла и совместное предприятие «Карасиб». Если раньше за сырье, отправленное на переработку за границу и возвращенное нам в виде полуфабриката, не надо было платить таможенную пошлину, то теперь ее ввели в двойном размере. Сначала пошлина взималась за сырые шкуры, отправляемые на выделку в Чехословакию, потом за выделанные, которые чехословацкая сторона направляла в Новосибирск. Кроме того, в несколько раз возросла стоимость железнодорожных перевозок. В результате только эти издержки оказались значительно дороже самой шубы. Продукция совместного предприятия при сопоставимом или даже более высоком качестве стала неконкурентоспособной по сравнению с турецкими, греческими или даже исландскими дубленками. Так было удушено не только это предприятие. Придуманная схема взимания налогов и повышения транспортных тарифов в очень короткое время уничтожила всю отечественную легкую промышленность, расчистив рынок для китайских, турецких и других товаров. При этом за ворота закрывшихся предприятий были выброшены сотни тысяч людей, в первую очередь женщин, которые были заняты на текстильных, швейных, трикотажных, кожевенно-обувных фабриках.
О том, что Горбачев делает что-то не так, в Чехословакии заговорили уже вскоре после его первого визита в Прагу. Западная Европа стремилась к объединению, расширяя рамки Европейского экономического союза, куда приняли Грецию, Португалию, Испанию и вели подготовку к интеграции еще ряда стран. Началась работа по замене национальных валют общеевропейской. И в Праге ждали, что такие же процессы начнутся и в Совете Экономической Взаимопомощи. Внутренний рынок СЭВ был значительно больше западноевропейского, спрос на товары в несколько раз превышал предложение и для того, чтобы его покрыть требовалась модернизация экономики, резкое усиление взаимодействия, в том числе и через создание совместных предприятий, а на заключительной стадии интеграции — использование единой валюты, общей для всех стран — членов СЭВ. Все это по мнению чешских, да и не только чешских, экономистов позволило бы странам СЭВ в очень короткое время сделать резкий скачок как в темпах производства, так и в области научно-технического прогресса. Но в Советском Союзе стали принимать одно решение за другим не просто затрудняющее, а полностью исключающее всякое сотрудничество.
Помню встречу с членом Президиума, секретарем ЦК Компартии Чехословакии Йозефом Ленартом, отвечавшим за работу промышленности. Я пришел к нему с просьбой написать статью о чехословацко-советском сотрудничестве. В то время много говорили о создании совместного легкового автомобиля, который бы одновременно производился в Советском Союзе, ГДР и Чехословакии. Такая возможность была вполне реальной. Все три страны располагали необходимой производственной и научно-технической базой, квалифицированными кадрами и традициями автомобилестроения. Чехословацкий завод «Шкода», например, который сегодня, кстати сказать, принадлежит фирме «Фольксваген», первые автомобили начал выпускать еще в конце ХIХ века, о немецком автомобилестроении и говорить нечего. Даже на таком автомобиле как «трабант», над которым все смеялись из-за его невероятной простоты, стоял двигатель высочайшей надежности и высочайшего качества. Мы тоже имели свои традиции. Но в целом автомобили социалистических стран не шли ни в какое сравнение с теми, что выпускались на Западе. И свой первый вопрос, который я задал Йозефу Ленарту, был о том, как продвигается идея о совместном автомобиле. Тем более, что совсем недавно я побывал на заводе «Шкода» в городе Млада Болеслав, где мне показали новый чешский автомобиль «фаворит», который в самое ближайшее время собирались ставить на конвейер. Он хотя и был лучше предыдущего, но значительно уступал и «фольксвагену», и «опелю», и «рено».
— Какое там автомобиль, — досадливо сморщившись, сказал Ленарт. — Мы совместную электробритву и то создать не можем.
— А что этому мешает? — спросил я.
— Ответы на эти вопросы надо искать в Москве. — Он посмотрел на меня и опустил голову. — Совместное сотрудничество развивается очень плохо. Но, откровенно говоря, боюсь, что в скором времени станет еще хуже.
Ленарт не сказал, что заставляет его думать подобным образом, но вскоре все стало ясно. Советский Союз решил перейти в расчетах со странами СЭВ на твердую валюту. Раньше такой валютой была условная единица — переводной рубль. Логика подсказывала заменить его рублем реальным. Тем более что Западная Европа стремительно шла к своей единой валюте — евро. Эта замена позволила бы резко облегчить взаиморасчеты, снять многие препятствия на пути сотрудничества, особенно мелких и средних предприятий, укрепить СЭВ и всю систему взаимодействия европейских социалистических стран.
Но вместо рубля Михаил Горбачев сделал главной расчетной единицей американский доллар. Очевидно, у него уже была закулисная договоренность об этом с Рейганом. Большего удара по экономике социалистических стран нанести было невозможно. Они не имели долларовых запасов, их товарооборот со странами долларовой зоны был не очень большим, потому что главное сотрудничество было сориентировано на Советский Союз. Все это привело к началу ликвидации СЭВа и всего общего рынка социалистических стран.
Мы стремительно теряли рынок, сворачивая сотрудничество с, казалось бы, самыми надежными своими партнерами.
Начались изменения и в политических отношениях. Как выяснилось потом, Горбачев не зря остался ночевать в Праге. Он долго беседовал с нашим послом Ломакиным, инструктируя его, какие меры следует предпринять, чтобы убрать с поста Генерального секретаря Компартии Чехословакии Густава Гусака. По мнению Горбачева тот уже стал слишком старым и перестал воспринимать веяния времени. Об этом проговорился корреспондент «Известий» в Праге Егор Яковлев, бывший у посла по сути дела личным советником. Несколько лет спустя мне рассказал об этом Зденек Горжени.
Егор Яковлев, напоказ выставлявший себя ярым западником, был журналистом весьма средней руки и для того, чтобы его замечали, надо было все время крутиться около начальства. Когда этого не получалось, он просто выходил из себя.
В апреле 1986 года произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции. Наши официальные органы долго не сообщали об этом, но в Чехословакии об аварии уже знали. В то время редакции четырех братских газет — «Правды», «Руде Право», «Нойес Дойчланд» и «Трибуны Люду» проводили ежегодное совместное соревнование, которое называлось велогонкой Мира. В ней принимали участие лучшие велосипедисты четырех стран. Велогонка начиналась прологом в Советском Союзе, затем переезжала в Польшу и дальше шла уже по ее территории, а также дорогам ГДР и Чехословакии.
На этот раз пролог решили сделать не в Москве, а в Киеве. Один из чехословацких велогонщиков отказался участвовать в соревнованиях. Как сказал мне Горжени, ему запретила ехать в Киев жена. Побоялась, что муж может получить дозу радиации. Мы не знали о масштабах аварии и поэтому не имели понятия о том, какой радиационный фон имелся на то время в Киеве. Но как выяснилось позже, жена велосипедиста оказалась права. Вероятность радиоактивного заражения в Киеве была очень высокой. И не только в Киеве.
И вот мы читаем в «Известиях» огромный репортаж Егора Яковлева о якобы заведомой лжи западной пропаганды, распространявшей слухи о радиоактивном заражении местности в результате аварии на Чернобыльской АЭС. Он на своем автомобиле проехал по Белоруссии и Польше, побывал на знаменитом чехословацком водохранилище Розкош, где видел счастливых отдыхающих людей и ни один из них не думал ни о каком радиоактивном заражении. Нам всем было неприятно читать этот материал. А посол Ломакин поставил его в пример другим журналистам. Потрясая перед носом газетой «Известия», посол, выходя из себя, говорил: «Яковлев написал, а вы побоялись сделать это. И тем самым не дали, как он, отпор западной пропаганде». Мы молчали потому, что возражать было бесполезно. Правда для нас и в то время была дороже лжи.
Рассказываю об этом столь подробно только потому, что вскоре Яковлев стремительно пошел в гору. Сначала стал главным редактором газеты «Московские новости», а затем советником Горбачева. Когда мы узнали об этом, сразу поняли — уже в самое ближайшее время ни нас, ни страну не ждет ничего хорошего.
В апреле 1987 года состоялся официальный дружественный визит Горбачева в Прагу. Чехословацкие руководители придавали ему очень большое значение. Мировая система социализма начала давать трещины. И не только потому, что США бросили против нее экономическую мощь и политическое влияние всего западного мира. В самих странах социализма под видом демократизации жизни, плюрализма мнений все громче и свободнее стал звучать голос пятой колонны. Одним из ее главных рупоров в нашей стране стала газета «Московские новости». В Чехословакии в это время проамериканская оппозиция была не так слышна, но все понимали, что если в Советском Союзе ничего не изменится, ждать ее выступлений осталось недолго.
К визиту Горбачева тщательно готовились. Был продуман маршрут его передвижения по стране, встречи с рабочим классом, крестьянством и интеллигенцией, подписание ряда важных документов. Мне было поручено освещать в газете каждый его шаг.
Горбачев прилетел в Прагу вместе с женой Раисой. После встречи с Гусаком и другими руководителями партии и государства он побывал на заводе «ЧКД», затем в пражском Дворце культуры состоялся грандиозный митинг, посвященный чехословацко-советской дружбе. Горбачев выступил на нем с большой речью, в которой, как и во всех его речах, не содержалось почти ничего конкретного. Он повторял уже известные свои высказывания о борьбе за мир и разоружении, об укреплении и расширении демократии и ни слова не произнес о том, что Советский Союз всей своей мощью будет защищать завоевания социализма не только на своей земле, но и на территории остальных стран социалистического содружества. Именно этих слов ждали от него больше всего и, мне думается, он хорошо понимал это. Но он не мог произнести эти слова потому, что в душе уже давно распрощался с социализмом.
Митинг закончился поздно вечером. Я приехал с него домой, написал отчет о пребывании Генерального секретаря ЦК КПСС в Праге, передал в редакцию и, сев в машину, помчался за триста пятьдесят километров в Братиславу, куда Горбачев должен был прилететь на следующий день утром. В Словакии у него была такая же обширная программа пребывания, как и в Чехии.
По дороге в Братиславу недалеко от Брно прямо на автостраде расположено местечко Девет кржижу, что в переводе на русский означает «Девять крестов». По преданию на этом месте деревенский парень встретил свою невесту, которая вышла замуж за другого и возвращалась после венчания к себе домой. Парень застрелил из ружья ее, жениха и всех, кто их сопровождал, а затем покончил с собой. В один день рядом с дорогой выросло девять могил.
История трагическая. Но когда строили автостраду, именно на этом месте поставили бензоколонку, хороший мотель и очень уютный ресторанчик. Девет кржижу расположено как раз на середине пути между Прагой и Братиславой. Я добрался до этого места уже ночью. Решил заправить машину и выпить чашку кофе, потому что буквально засыпал за рулем. День был очень тяжелым, и я чувствовал себя вымотанным до предела. Когда зашел в ресторанчик, увидел там почти всех наших журналистов, аккредитованных в Праге. Они тоже ехали в Братиславу. Все они уже понимали, что визит Горбачева в Чехословакию оказался пустым, он не укрепит ни двустороннее сотрудничество, ни социалистическую систему в целом. Не принесет ничего в этом отношении, по всей видимости, и посещение Горбачевым Братиславы. Но всем нам надо было выполнять свой журналистский долг. Мы просто обязаны были полностью осветить визит главы государства в Чехословакию.
В Братиславу приехали, когда над городом уже занимался рассвет. Добравшись до кровати в отеле, я тут же провалился в какое-то полузабытье. Понимал, что на отдых оставалось часа два и надо бы попытаться за это время уснуть, но сон не шел. Со мной такое случается, когда слишком устаю. Мысленно ругал за это Горбачева, который сейчас безмятежно спал в своей пражской резиденции, но такова специфика журналистской работы. Очень часто не ты руководишь обстоятельствами, а они тобой. Пролежав больше часа в постели, я понял, что уснуть все равно не смогу, поэтому встал и пошел в ванную. Принял горячий душ, посидел немного в кресле, чтобы окончательно прийти в себя, и спустился в ресторан выпить чашку черного кофе. Огромный зал ресторана был пуст, лишь за одним столиком, похожий на толстого нахохлившегося воробья, сидел советник нашего посольства в Праге Игорь Черкасов. Он тоже отвечал за визит Горбачева в Чехословакию. Я подсел к нему. Спросил, не будет ли в программе визита каких-нибудь изменений.
— Кто его знает, что у него в голове, — пожав плечами, сказал Черкасов. –Нас об этом заранее не информируют.
Горбачев должен был встретиться в Братиславе с руководством Словакии, посетить Братиславский Град и расположенный недалеко от словацкой столицы сельскохозяйственный кооператив «Цифер». В кооперативе к его визиту готовились недели две. Крестьянам хотелось рассказать о своих достижениях, которые были весьма заметны даже на фоне процветающего сельского хозяйства Чехословакии, показать новую технику и новые технологии, ухоженную деревню с чистыми улицами и прекрасными домами. Просто поговорить как с человеком.
Утром, как и предусматривалось визитом, Горбачев прилетел в Братиславу. Но у Раисы Горбачевой вдруг неожиданно разболелась голова. Визит был скомкан. Встретившись с руководством Словакии и заглянув на несколько минут в Братиславский Град, чета Горбачевых села в самолет и отбыла в Москву. В сельскохозяйственном кооперативе они так и не побывали. Разочарованию чехословацкой стороны не было предела. Передав в редакцию короткую информацию о завершении визита, я возвратился в Прагу. Когда проезжал мимо «Девяти крестов», в голову почему-то пришла мысль о том, что Горбачев может поступить с Чехословакией точно так же, как неудачливый жених со своей невестой. Оставить один крест от всего, что за сорок лет было построено на поле чехословацко-советского сотрудничества.
В конце 1987 года с поста Генерального секретаря Коммунистической партии Чехословакии ушел Густав Гусак. Его место занял Милош Якеш — человек честный, преданный идеям социализма. Кроме того, Гусак сохранил за собой пост президента Чехословацкой Социалистической Республики. Ни то, ни другое ни в коей мере не устраивало Горбачева.
Густав Гусак пришел к руководству Чехословакии в самый трудный для нее период — в апреле 1969 года. Общество было расколото на сторонников социалистического пути развития и его противников, экономика находилась в упадке, программы вывода страны из глубочайшего кризиса еще не существовало. Густав Гусак очень быстро сумел объединить вокруг себя все здоровые силы, вернуть обществу стабильность и вывести его из кризиса. Именно за годы его правления каждый гражданин Чехословакии получил те социальные гарантии, о которых мог только мечтать и которых теперь у абсолютного большинства людей уже никогда не будет. Если бы не вмешательство Советского Союза, поддержавшего сторонников социализма, Чехословакия ушла бы из содружества социалистических государств еще в 1968 году.
Я до сих пор не упоминал о событиях 1968 года по той простой причине, что во время моей работы в Чехословакии об этом почти никто не говорил. Хотя отношение к этим событиям у разных людей было разным. Скажу только, что и наша страна, и те люди, которые отстаивали социализм в Чехословакии, боролись за свои национальные интересы. Не воспринимал и не воспринимаю никаких обвинений по поводу агрессии в адрес Советского Союза ни со стороны наших демократов, ни со стороны чешских националистов. Белочешский корпус принес нашему народу в годы гражданской войны в тысячи раз больше горя и страданий, чем советские войска чешскому народу в 1968 году. Но мы никогда не вспоминаем об этом, и правильно делаем. Потому что у каждого народа в шкафу найдется свой скелет. Надо искать не то, что разъединяет, а то, что объединяет нас.
Скажу больше. Если бы левые попробовали сейчас сделать в Чехии государственный переворот, пусть даже бархатный, сиреневый или, используя нынешнюю терминологию, какой-то другой, в страну немедленно вошли бы войска НАТО. И никто бы не назвал их появление агрессией или жестоким подавлением демократии. К нам всегда подходили с одним и тем же принципом: то, что позволено Юпитеру, не позволено быку. С политикой двойных стандартов, которую проводит по отношению к нам Запад, мы и сегодня сталкиваемся на каждом шагу.
Не могу вспомнить ни одного агрессивного или просто хамского случая отношения к себе со стороны чехов. А ведь я прожил в Праге почти восемь лет. А вот других случаев сколько угодно.
Моя жена иногда бывает чрезвычайно рассеянным человеком. Однажды, переходя улицу, она услышала у самого уха пронзительный полицейский свисток. Вздрогнув, остановилась и увидела рядом с собой молодого улыбающегося полицейского.
— Пани, разве вы не видите, что в этом месте переход улицы запрещен? — сказал он.
В ответ жена начала что-то лопотать. По выговору, а говорила она по-чешски с чудовищным акцентом, полицейский понял, что перед ним русская. Он остановил жезлом движение машин, перевел жену на другую сторону улицы и сказал на прощанье, чтобы в следующий раз она ходила только по переходам.
И надо же так случиться, что через несколько дней, нарушая правила перехода, она снова налетела на этого полицейского. На этот раз он решительно поднял жезл, остановил движение и, раскинув руки, бросился к ней, выговаривая на ходу:
— О, русская пани, я так рад, что вы еще живы!
Он снова перевел ее на другую сторону, спросил, где живет и попросил быть осторожнее на дороге. Автомобильное движение в Праге очень большое и если не пользоваться переходами, можно нарваться на серьезную неприятность. Она поблагодарила полицейского и пошла дальше. Но на этом ее знакомство с симпатичным полисменом не закончилось. В следующий раз он поймал ее на самой оживленной улице в центре Праги. Она шла с подругой, увлеченно разговаривая о чем-то и совершенно не обращая внимания на то, что происходит вокруг. И вдруг до нее дошло, что все движение остановилось. Замерли автомобили, перестал дребезжать на рельсах трамвай. На улице наступила неестественная тишина. У жены екнуло сердце. Она повернула голову и увидела идущего ей навстречу улыбающегося полицейского.
— Пани, — сказал он, беря ее под руку, — когда я дежурю, вы можете ходить на моем участке вдоль улицы.
Он сопроводил ее до тротуара и только потом разрешил движение автотранспорту. Конечно, встретив рассеянную женщину, полицейскому нравилось разыгрывать маленький спектакль. По всей видимости в глубине души он был немножечко актером. Но то, что это был добрый и порядочный человек, который хорошо относился к русским, не вызывает никакого сомнения.
Вспоминается и другой случай, тоже связанный с женой. В одну зиму в Праге не было снега, розы цвели в нашем саду до Нового года. На Новый год жена поехала в Новосибирск навестить сына. Я отпустил ее потому, что жену уже несколько месяцев мучили приступы ностальгии. На родине мы не знаем, что это такое, ностальгия появляется в долгом отрыве от дома. Иногда сидим с женой днем в нашей квартире, пьем кофе и вдруг у нее из глаз начинают потоком идти слезы, для которых казалось бы нет никаких причин.
— Что с тобой? — спрашиваю я жену.
Она шмыгает носом, утирает слезы и говорит:
— Хочу домой.
Меня тоже иногда мучила ностальгия, но мне было легче. Я все время был занят работой, свободного времени не оставалось ни минуты. Но я хорошо понимал душевное состояние жены и когда она засобиралась домой, не возразил ни слова. На этот раз она ехала поездом до Москвы не через Брест, а через станцию Чоп, расположенную на чехословацко-украинской границе. По украинской территории поезд долгое время идет по ущельям Карпатских гор. Когда въехали в Карпаты, жена вышла в коридор вагона и вдруг увидела горы, покрытые ослепительным белым снегом. И у нее снова невольно потекли по щекам слезы. В это время мимо проходил проводник. Увидев плачущую русскую женщину, остановился и сочувственно сказал:
— Домов е домов, пани.
«Родина есть родина». Она подняла на него благодарные глаза. Надо сказать, что чешские проводники в те времена подрабатывали на нашей территории. Загрузив в Праге полное купе пива, они торговали им после того, как поезд пересекал границу Советского Союза. В вагоне за чешским пивом выстраивалась очередь. Но как только к проводнику подходила жена, чтобы попросить стакан чаю или чашку кофе, он тут же прекращал торговлю и обслуживал ее.
— Это оправдова пани, — говорил проводник, отодвигая за порог купе любителей пива.
«Оправдова» по-чешски «настоящая». Жена стала для проводника настоящей пани только потому, что заплакала при виде родных снегов. Людей, которые любят свою родину, уважают везде, к ним стараются относиться с подобающим достоинством. Чех, тоже любивший свою родину, уважал эти чувства в других. И с такими чехами на протяжении всей своей жизни в Праге я сталкивался каждый день.
Вскоре после официального визита Горбачева в Прагу прилетел министр иностранных дел СССР Шеварднадзе. Это был странный визит потому, что, насколько мне не изменяет память, он не встретился даже со своим чехословацким коллегой Богуславом Хнеупеком. Зато пообщался с сотрудниками советских учреждений, находящихся в чехословацкой столице. Встреча проходила в клубе посольства при переполненном зале. Шеварднадзе было трудно узнать. Он выглядел худым, помятым, его потные волосы прилипли к голове и весь он казался бесконечно усталым. На это сразу обратили внимание, но объясняли такой вид министра тем, что он совершил дальний перелет и не успел привести себя в порядок. Шеварднадзе летел из Соединенных Штатов Америки. Цель его остановки была проста: объяснить нам то, что происходит в Советском Союзе. Многие люди уже перестали понимать цели перестройки и полностью запутались в ней.
Шеварднадзе объяснил все просто и лаконично. Взойдя на трибуну и обведя взглядом сидящих в зале притихших людей, он сказал своим уставшим, негромким голосом с очень заметным кавказским акцентом:
— В стране идет революция. А, как вы знаете, главная цель всякой революции, это вопрос о власти.
Дальше пошел набор тех же аргументов, которыми пользовался Горбачев. Государству требуется демократизация всей общественной жизни, свобода слова, соблюдение прав человека, пересмотр отношения к собственности, в том числе на землю. То есть смена всего общественного строя. Он не произнес этих слов открыто, но весь смысл его выступления заключался именно в этом.
Многие расходились с собрания, понурив головы. Те, кто поумнее, понимали, что уже в самое ближайшее время нашу жизнь ждут не только серьезные изменения, но и очень трудные испытания. К чему они приведут? Куда пойдет страна и что станет завтра с нами и нашими детьми? Не потеряем ли мы те социальные завоевания, ради которых сложили головы наши отцы и деды, а с ними десятки миллионов из их поколения? Наконец, что будет со страной? Сохранит ли она свое достоинство в мире? Мы никогда никому не давали помыкать собой и неужели скатимся до того, что теперь позволим делать это? Неужели нам придется учиться жить с непроходящим чувством мировых изгоев в душе? Ведь Рейган на всю планету объявил Советскую Россию империей зла. Но так как жизнь с каждым днем становилась хуже, многие считали, что бояться перемен нечего. Потому что хуже просто не может быть.
25 апреля 1989 года состоялся Пленум ЦК КПСС, с докладом на котором выступил Горбачев. Он объявил о том, что семьдесят четыре члена и двадцать четыре кандидата в члены ЦК КПСС обратились к участникам Пленума с просьбой вывести их из состава ЦК в связи с преклонным возрастом и состоянием здоровья. Среди подписавших обращение были А.А. Громыко, М.С. Соломенцев, Г.А. Алиев, М.В. Зимянин, В.И. Долгих, президент Академии наук СССР А.П. Александров, такие известные министры, как А.А. Ежевский, П.Ф. Ломако, Т.Б. Гуженко и многие другие. Среди подписавших заявление значилась и фамилия первого секретаря Новосибирского обкома партии А.П. Филатова. Услышав это сообщение, я сразу понял: борьба за власть, о которой говорил Шеварднадзе, закончилась. Всю ее полноту получили в свои руки Горбачев и его самое ближайшее окружение.
Но еще раньше такая же борьба за власть началась во всех социалистических странах Европы.
14Встречать Генерального секретаря ЦК КПСС в аэропорт Рузине приехало почти все руководство Чехословакии, наш посол В.П. Ломакин с несколькими высокопоставленными сотрудниками посольства, командующий Центральной группой войск, штаб которой располагался недалеко от Праги в городке Миловице, два советских корреспондента — я и заведующий отделением ТАСС Юрий Трушин, а также оказавшийся в это время в чехословацкой столице первый секретарь Московского горкома КПСС Виктор Гришин. О его появлении на аэродроме следует сказать особо.
Москва и Прага считались городами-побратимами, имели обширные экономические, культурные, научные и общественные связи и постоянно обменивались делегациями. Самые представительные из них возглавляли Гришин и первый секретарь Пражского горкома Коммунистической партии Чехословакии Антонин Капек. У Гришина и Капека были хорошие личные отношения, поэтому появление Гришина в чехословацкой столице считалось вполне нормальным явлением. Так было бы и на этот раз, если бы не сопутствующие визиту обстоятельства.
А они заключались в том, что Горбачев уже начал расправляться с брежневской гвардией, многие люди из окружения бывшего Генерального секретаря ЦК КПСС ушли в небытие, но Гришин пока оставался на своем посту. Однако все знали, что над ним уже занесен домоклов меч перестройки. Чехословацкие руководители, прекрасно разбиравшиеся в политике, видели неприязнь, с которой Горбачев относился к Гришину. Они не хотели, чтобы при их посредничестве состоялась встреча Горбачева с Гришиным, которой Генеральный секретарь ЦК КПСС всячески избегал у себя в Москве. Горбачев мог просто не понять этого. Капек очень осторожно предложил Гришину перенести визит на некоторое время. Но тот настоял на первоначально согласованной дате. Мне кажется, что Виктор Васильевич Гришин в тайне души все-таки надеялся встретиться в Праге с Горбачевым, чтобы прояснить позиции друг друга и попытаться найти точки соприкосновения. Но то, что произошло, повергло в шок не только его, но и всех нас.
Посол Ломакин, хотя и был ярым сторонником перестройки, конечно, не мог запретить Гришину приезжать на аэродром. Тот еще являлся членом Политбюро и по своему рангу находился намного выше посла. На аэродроме все, кто встречал Горбачева, разделились на две группы. Одну составили чехи, среди которых почему-то оказались и мы с Трушиным, другую –представители нашей страны. День был пасмурным, тяжелые темные облака висели над самым аэродромом и мы увидели самолет Горбачева ИЛ-62, когда он уже с посадочной полосы выруливал к зданию, в котором встречали особо важных персон. Едва самолет остановился, к нему сразу же подкатили два трапа. Горбачев неторопливо спустился по второму трапу, он был в темно-сером пальто и такой же серой шляпе, осмотрелся по сторонам, поднял голову кверху и сказал:
— Хотел посмотреть из окна самолета на Прагу, но в нем кроме облаков ничего не было видно.
После этого он сделал несколько шагов навстречу ожидающим. Справа от него в шеренгу выстроились чехословацкие руководители, слева — представители посольства и других советских учреждений. Гришин был третьим в шеренге после посла и командующего Центральной группой войск. Когда Горбачев подошел к нему, оторопело застыл на несколько мгновений, мотнул головой, словно не веря своим глазам, и лишь после того, как пришел в себя, протянул руку для приветствия. Гришин схватил его в объятья, притянул к себе и по-брежневски стал целовать в щеку. Трушин успел шепнуть мне на ухо: «Последний поцелуй». Горбачев уперся ладонями в Гришина, отодвинул его от себя и, не оглянувшись, пошел дальше. До нас он не дошел, свернул к кортежу автомашин, которые стояли рядом, и поехал в отведенную ему резиденцию в Пражском Граде.
В это время по переднему трапу самолета стала сходить на землю Раиса Горбачева. Несколько крепких парней, по-видимому из охраны, на вытянутых руках несли за ней ее платья и костюмы. Раису тоже поджидал кортеж автомобилей.
Надо сказать, что в то время и чехи, да и большинство из нас, работающих за границей, относились к чете Горбачевых с большим уважением. Стоявшая рядом со мной Ева Фойтикова — жена главного идеолога, кандидата в члены Президиума ЦК Компартии Чехословакии Яна Фойтика, сказала, не скрывая восторга:
— Раиса Горбачева выглядит как настоящая леди. — И, повернувшись ко мне, спросила: — Это правда, что она знает несколько иностранных языков?
Я не мог ответить на этот вопрос определенно, поэтому, пожав плечами, сказал:
— По-моему, знает.
Гришин не попал ни в тот, ни в другой кортеж автомобилей. С аэродрома ему пришлось ехать в свою гостиницу. Он, по всей видимости, еще надеялся, что его пригласят если не на совещание руководителей стран Варшавского Договора, которое проводил Горбачев, то хотя бы на общий ужин. Но Горбачев забыл о нем, как только оказался в машине. И первому секретарю Московского горкома партии пришлось одному сидеть в гостинице все то время, пока Горбачев находился в Праге.
Меня, откровенно говоря, это больно резануло. Какими бы ни были личные отношения между ними, Гришин являлся одним из высших руководителей партии и государства. И нельзя было так грубо унижать его в присутствии стольких представителей других стран. Поведение Горбачева ударяло по авторитету не только Гришина, но и всего государства. Как, впрочем, и самого Горбачева. Ведь впоследствии Ельцин обошелся с ним таким же образом. Политика всегда цинична, но искусство политиков заключается в том, чтобы чувствовать грани, за которые нельзя заступать.
Совещание было не очень продолжительным, Горбачев лишь проинформировал руководителей социалистических стран Европы о переговорах в Рейкьявике, которые хотя и завершились ничем, но дали надежду на будущее. После этого состоялся общий для всех ужин, устроенный Густавом Гусаком, и гости разъехались. И здесь началось самое невероятное.
Вечером мне позвонил корреспондент «Голоса Америки» и спросил:
— Скажите, это правда, что Горбачев остался ночевать в Праге?
— Мне он об этом ничего не сказал, — ответил я.
Корреспондент «Голоса Америки» положил трубку. Потом позвонили из «Франкфуртер Рундшау», через некоторое время раздался звонок от моего коллеги из болгарской газеты «Работническо дело», и все спрашивали о том, правда ли, что Горбачев остался ночевать в Праге? Последней звонила заведующая пражским отделением «Синьхуа».
— Если я не сообщу об этом в свое агентство, меня уволят, — трагическим тоном произнесла она.
Мне было жаль симпатичную китаянку, тем более что нас с женой регулярно приглашали на приемы в Китайское посольство, где угощали знаменитой пекинской уткой и другими экзотическими блюдами, и жене очень нравилось ходить туда. Но я действительно не знал, остался ли Горбачев ночевать в Праге или нет. Поэтому сказал своей китайской коллеге:
— Напишите, что по вашим сведениям он остался, а никакой другой информации вы не имеете.
Она поблагодарила и положила трубку. Интерес к тому, где находится Горбачев, задел и меня. Ведь если он решил ночевать в Праге, значит у него остались незавершенные дела. Значит, кроме Горбачева в Праге должны остаться и некоторые руководители социалистических стран. Это, конечно, была пища для размышлений, и такая информация представляла лакомый кусок для западных корреспондентов.
Я знал, что в нашем посольстве, которое, безусловно, знает все, мне никто ничего не скажет, поэтому позвонил знакомому чешскому журналисту, который был всегда хорошо осведомлен в вопросах большой политики.
— Да, остался, — вялым тоном ответил он на мой вопрос. — Но никакой политики здесь нет. Просто был долгий перелет из Рейкьявика, потом совещание и человек решил сначала хорошо выспаться и отдохнуть, а уж потом лететь домой.
У меня чуть не остановилось сердце. Я представил, как завтра утром, Горбачев с Раисой, хорошо выспавшись, неторопливо позавтракают, погуляют по парку Пражского Града, потом поедут в аэропорт и полетят домой. Учитывая разницу во времени между Москвой и Прагой, дорогу до аэропорта, перелет у руководителя государства на это уйдет целый день. Огромная страна почти с трехсотмиллионным населением будет жить своей жизнью, а Горбачев своей. Получалась полная безответственность перед страной и ее народом.
Встретившись через пару дней с главным редактором «Руде Право» Зденеком Горжени, который присутствовал на ужине в честь руководителей государств — участников Варшавского Договора, я спросил, была ли на этом ужине выпивка. Вопрос был принципиальным потому, что в 1986 году Горбачев начал тотальную войну с алкоголем в нашей стране. Но Горжени ответил на это:
— Законы Советского Союза на территорию Чехословакии не распространяются. Мало того, в покоях, где ночевал Горбачев, вино было оставлено не только на столе, но и на подоконнике.
Зденек засмеялся. Я не знал, правду он говорил или шутил, но чем больше узнавал о Горбачеве, тем более противоречивое мнение складывалось о нем. С одной стороны, его популярность на международной арене стремительно росла, с другой — все, что он делал в своей стране ни на йоту не продвигало вперед ни экономику, ни социальную сферу, ни ту демократию, о которой он твердил в каждом своем выступлении.
Сегодня у нас практически не говорят о Горбачеве, хотя он живет, здравствует, владеет каким-то крупным долларовым фондом и свободно разъезжает по всему миру. А между тем его шестилетнее правление требует тщательного исследования. Ведь именно за это невероятно короткое время было сделано то, что не могли сделать с нашей страной ни экономика всего капиталистического мира, ни его отборные, оснащенные по последнему слову техники армии. Разрушить такое государство можно было только изнутри, что прекрасно доказал на практике Горбачев. А тогда его боготворили все.
Объехавший почти весь мир политический обозреватель «Руде Право» Душан Ровенский освещал ход переговоров Горбачева и Рейгана в Рейкьявике.
— Ни один лидер социалистического содружества, — говорил он мне, — не умеет держаться так свободно, как Горбачев. Он понимает шутку, может пошутить сам, но главное, что он всегда откровенен. И при каждом удобном случае старается подчеркнуть свою близость к народу. Может подойти к толпе, пожать руку случайным людям. И это не может не нравиться. Он везде кажется своим.
Очень хорошее первоначальное впечатление Горбачев произвел и на Зденека Горжени. Зденек первым из журналистов взял у него обширное интервью, посвященное итогам переговоров в Рейкьявике. Это интервью обошло всю мировую прессу.
Я тоже радовался начавшимся переменам, особенно тому, что нашим предприятиям была дана свобода для сотрудничества со своими коллегами из социалистических стран. И я, как мог, содействовал этому.
Мне, родившемуся и выросшему в Сибири, было завидно, что в Чехословакии, находящейся в умеренном климате, в любом магазине на любой вкус можно было выбрать женскую шубку, дошку, дубленку, меховую зимнюю одежду для детей. Хотя сырья для производства тех же дубленок здесь практически не было. Приехав в отпуск в Новосибирск, я зашел к начальнику областного управления сельского хозяйства Анатолию Григорьевичу Незавитину, рассказал о том, что вижу в Чехословакии каждый день и предложил:
— Давайте попробуем создать совместное предприятие по производству дубленок?
— А что для этого надо сделать? — спросил Незавитин, у которого сразу заблестели глаза.
— Пока не знаю, — ответил я. — Но вот вернусь в Прагу, переговорю с заинтересованными лицами, если такие найдутся, и тогда вы уже вместе с ними обсудите это.
Незавитин согласился. В Праге я пошел к заместителю министра промышленности Йозефу Пару, с которым был хорошо знаком. Я даже приглашал его к себе домой, он приходил ко мне со своей симпатичной рыжеволосой дочкой, которой в то время было лет шесть-семь. Йозеф Пар занимался вопросами легкой промышленности. Идея создать совместное советско-чехословацкое предприятие сразу заинтересовала его. В Сибири было широко развито овцеводство, но отсутствовала современная технология выделки овчин, Чехия располагала такой технологией, но не имела своего сырья. Пар тут же позвонил в город Трутнов, где располагалось крупнейшее в республике овчинно-меховое предприятие «Кара» и высказал эту идею его директору. Дальше все начало развиваться естественным образом. Чехи пригласили сибиряков во главе с Незавитиным на свое предприятие, потом сами побывали в Новосибирской области. А через пару месяцев в один прекрасный воскресный день у меня в корреспондентском пункте раздался совершенно неожиданный звонок. Звонили из аэропорта.
Оказалось, что в Прагу прилетели десять работниц новосибирского совхоза «Шарапский», где решили разместить совместное предприятие. По договору с «Карой» они должны были пройти в ее цехах месячную стажировку. Перед вылетом отправили в Трутнов телеграмму, в которой попросили встретить делегацию в аэропорту. Но их никто не встретил. Я, откровенно говоря, растерялся. Разместить на ночлег десять человек в своей квартире я не мог. Дозвониться до «Кары» было делом совершенно безнадежным, потому что в воскресенье на предприятии никого, кроме сторожа, нет. На всякий случай все-таки позвонил. Попал именно на сторожа. Он сказал, что автобус за сибиряками три часа назад выехал в Братиславу.
— Почему в Братиславу? — спросил я. — Ведь они прилетели в Прагу.
— В телеграмме написано, что прилетают в Братиславу, — ответил сторож.
— Но они прилетели в Прагу. Как им теперь добраться до Трутнова?
В трубке послышалось сопение, сторож надолго замолчал, очевидно что-то соображая. Потом сказал:
— Час назад я видел нашего диспетчера. Если найду его, объясню ситуацию, может быть он что-то придумает. Перезвоните мне минут через двадцать.
Я перезвонил. Сторож сказал, что он разыскал диспетчера и тот пообещал найти автобус и отправить его в Прагу. Если все будет нормально, часа через четыре он будет в аэропорту.
Я поблагодарил сторожа и поехал в аэропорт. Надо было успокоить своих земляков. Объяснить, что от Праги до Трутнова триста километров, а до Братиславы еще дальше. Если уж они ошиблись в названии аэропорта назначения, пусть терпеливо ждут разрешения ситуации.
В зале ожидания аэропорта я сразу же узнал своих землячек. Сдвинув кресла, они сидели кружком и пили пиво, закусывая его шпекачками. Все женщины первый раз оказались за границей. Но их спокойствию и сообразительности можно было только удивляться. Они быстро нашли пункт обмена валюты, обменяли рубли на кроны и теперь неторопливо коротали время. Увидев меня, искренне обрадовались и тут же пригласили в свою компанию. Я спросил их, почему они решили, что самолет должен прилететь в Братиславу? На что получил совершенно потрясающий ответ.
— А мы думали, что Прага и Братислава совсем рядом и если нас не окажется в одном аэропорту, автобус тут же переедет в другой.
Я сказал им, что это не так и посланный за ними в Братиславу автобус напрасно проедет в два конца почти семьсот километров. Женщины огорченно повздыхали и пообещали извиниться перед руководством «Кары» за ошибку. Вскоре за ними пришел другой автобус и отвез их в Трутнов, где под руководством опытных наставников они в течение месяца учились шить дубленки.
Совместное предприятие, получившее название «Карасиб», вне всякого сомнения, было лучшим в Сибири. Сибиряки отправляли в Трутнов мокросоленые овчины, там их выделывали, красили и возвращали в Новосибирскую область. В поселке Шарап по чешским лекалам из них шили прекрасные дубленки. Для того, чтобы качество изделий оставалось на европейском уровне, в штате предприятия «Карасиб» была предусмотрена должность технолога, которую постоянно занимал представитель чешской стороны.
Вначале было договорено, что сибиряки станут рассчитываться за выделку частью овчин. Но поскольку спрос на дубленки был неограниченным, рассчитываться стали шкурами крупного рогатого скота, выделка которых в Новосибирской области не производилась. При этом стало возникать положительное сальдо в пользу сибиряков. Для его погашения чехи стали посылать в Шарап заготовки женских шубок из меха нутрии. Предприятие «Карасиб» стало не только самым модным, но и очень эффективным. В совхозе «Шарапский», где кроме доярки и механизатора других рабочих профессий никогда не было, появилась своя рабочая элита — швеи совместного предприятия. Попасть в эту элиту считала за честь каждая девушка села.
А у нас с Анатолием Григорьевичем Незавитиным появилась идея создать еще одно совместное предприятие. В те годы среди наших женщин особой модой пользовалось домашнее вязание. Но лучшая пряжа, которая продавалась в наших магазинах, была импортной. Между тем в Новосибирской области насчитывалось несколько сот тысяч тонкорунных овец. И ни одного килограмма их шерсти не перерабатывалось на месте.
Я снова обратился к Йозефу Пару, и он свел меня с руководством предприятия, занимавшегося переработкой шерсти. К сожалению, не помню его названия, знаю только, что оно находилось в Западной Чехии, в городке Нейдек. Мы поехали туда вместе с женой. Когда я показал директору предприятия образцы шерсти алтайской тонкорунной овцы, которую разводили в Новосибирской области, у него задрожали руки. Он тут же вызвал главного технолога и показал ему эту шерсть. Тот повертел ее в руках, растеребил и твердо произнес:
— Это австралийская шерсть. Такой шерсти в Советском Союзе просто не может быть. Где вы ее взяли?
Я сказал, что мне ее в качестве образца прислали из Новосибирска.
Главный технолог недоверчиво посмотрел на меня и сказал:
— Если это шерсть сибирской овцы, пусть нам пришлют ее немытой. Тогда и продолжим разговор о совместном сотрудничестве.
Мне не оставалось ничего, как согласиться с этим предложением. Вернувшись в Прагу, я позвонил Незавитину и попросил прислать хотя бы килограмм немытой шерсти. Вскоре с оказией из Новосибирска мне передали ее целый мешок, но продолжить переговоры с чешской стороной о производстве высококачественной шерстяной пряжи в Новосибирской области не удалось. В нашей стране заканчивалась горбачевская перестройка, а с ней и история великого государства. Все, что было сделано до этого, пускалось под откос.
Печальная участь постигла и совместное предприятие «Карасиб». Если раньше за сырье, отправленное на переработку за границу и возвращенное нам в виде полуфабриката, не надо было платить таможенную пошлину, то теперь ее ввели в двойном размере. Сначала пошлина взималась за сырые шкуры, отправляемые на выделку в Чехословакию, потом за выделанные, которые чехословацкая сторона направляла в Новосибирск. Кроме того, в несколько раз возросла стоимость железнодорожных перевозок. В результате только эти издержки оказались значительно дороже самой шубы. Продукция совместного предприятия при сопоставимом или даже более высоком качестве стала неконкурентоспособной по сравнению с турецкими, греческими или даже исландскими дубленками. Так было удушено не только это предприятие. Придуманная схема взимания налогов и повышения транспортных тарифов в очень короткое время уничтожила всю отечественную легкую промышленность, расчистив рынок для китайских, турецких и других товаров. При этом за ворота закрывшихся предприятий были выброшены сотни тысяч людей, в первую очередь женщин, которые были заняты на текстильных, швейных, трикотажных, кожевенно-обувных фабриках.
О том, что Горбачев делает что-то не так, в Чехословакии заговорили уже вскоре после его первого визита в Прагу. Западная Европа стремилась к объединению, расширяя рамки Европейского экономического союза, куда приняли Грецию, Португалию, Испанию и вели подготовку к интеграции еще ряда стран. Началась работа по замене национальных валют общеевропейской. И в Праге ждали, что такие же процессы начнутся и в Совете Экономической Взаимопомощи. Внутренний рынок СЭВ был значительно больше западноевропейского, спрос на товары в несколько раз превышал предложение и для того, чтобы его покрыть требовалась модернизация экономики, резкое усиление взаимодействия, в том числе и через создание совместных предприятий, а на заключительной стадии интеграции — использование единой валюты, общей для всех стран — членов СЭВ. Все это по мнению чешских, да и не только чешских, экономистов позволило бы странам СЭВ в очень короткое время сделать резкий скачок как в темпах производства, так и в области научно-технического прогресса. Но в Советском Союзе стали принимать одно решение за другим не просто затрудняющее, а полностью исключающее всякое сотрудничество.
Помню встречу с членом Президиума, секретарем ЦК Компартии Чехословакии Йозефом Ленартом, отвечавшим за работу промышленности. Я пришел к нему с просьбой написать статью о чехословацко-советском сотрудничестве. В то время много говорили о создании совместного легкового автомобиля, который бы одновременно производился в Советском Союзе, ГДР и Чехословакии. Такая возможность была вполне реальной. Все три страны располагали необходимой производственной и научно-технической базой, квалифицированными кадрами и традициями автомобилестроения. Чехословацкий завод «Шкода», например, который сегодня, кстати сказать, принадлежит фирме «Фольксваген», первые автомобили начал выпускать еще в конце ХIХ века, о немецком автомобилестроении и говорить нечего. Даже на таком автомобиле как «трабант», над которым все смеялись из-за его невероятной простоты, стоял двигатель высочайшей надежности и высочайшего качества. Мы тоже имели свои традиции. Но в целом автомобили социалистических стран не шли ни в какое сравнение с теми, что выпускались на Западе. И свой первый вопрос, который я задал Йозефу Ленарту, был о том, как продвигается идея о совместном автомобиле. Тем более, что совсем недавно я побывал на заводе «Шкода» в городе Млада Болеслав, где мне показали новый чешский автомобиль «фаворит», который в самое ближайшее время собирались ставить на конвейер. Он хотя и был лучше предыдущего, но значительно уступал и «фольксвагену», и «опелю», и «рено».
— Какое там автомобиль, — досадливо сморщившись, сказал Ленарт. — Мы совместную электробритву и то создать не можем.
— А что этому мешает? — спросил я.
— Ответы на эти вопросы надо искать в Москве. — Он посмотрел на меня и опустил голову. — Совместное сотрудничество развивается очень плохо. Но, откровенно говоря, боюсь, что в скором времени станет еще хуже.
Ленарт не сказал, что заставляет его думать подобным образом, но вскоре все стало ясно. Советский Союз решил перейти в расчетах со странами СЭВ на твердую валюту. Раньше такой валютой была условная единица — переводной рубль. Логика подсказывала заменить его рублем реальным. Тем более что Западная Европа стремительно шла к своей единой валюте — евро. Эта замена позволила бы резко облегчить взаиморасчеты, снять многие препятствия на пути сотрудничества, особенно мелких и средних предприятий, укрепить СЭВ и всю систему взаимодействия европейских социалистических стран.
Но вместо рубля Михаил Горбачев сделал главной расчетной единицей американский доллар. Очевидно, у него уже была закулисная договоренность об этом с Рейганом. Большего удара по экономике социалистических стран нанести было невозможно. Они не имели долларовых запасов, их товарооборот со странами долларовой зоны был не очень большим, потому что главное сотрудничество было сориентировано на Советский Союз. Все это привело к началу ликвидации СЭВа и всего общего рынка социалистических стран.
Мы стремительно теряли рынок, сворачивая сотрудничество с, казалось бы, самыми надежными своими партнерами.
Начались изменения и в политических отношениях. Как выяснилось потом, Горбачев не зря остался ночевать в Праге. Он долго беседовал с нашим послом Ломакиным, инструктируя его, какие меры следует предпринять, чтобы убрать с поста Генерального секретаря Компартии Чехословакии Густава Гусака. По мнению Горбачева тот уже стал слишком старым и перестал воспринимать веяния времени. Об этом проговорился корреспондент «Известий» в Праге Егор Яковлев, бывший у посла по сути дела личным советником. Несколько лет спустя мне рассказал об этом Зденек Горжени.
Егор Яковлев, напоказ выставлявший себя ярым западником, был журналистом весьма средней руки и для того, чтобы его замечали, надо было все время крутиться около начальства. Когда этого не получалось, он просто выходил из себя.
В апреле 1986 года произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции. Наши официальные органы долго не сообщали об этом, но в Чехословакии об аварии уже знали. В то время редакции четырех братских газет — «Правды», «Руде Право», «Нойес Дойчланд» и «Трибуны Люду» проводили ежегодное совместное соревнование, которое называлось велогонкой Мира. В ней принимали участие лучшие велосипедисты четырех стран. Велогонка начиналась прологом в Советском Союзе, затем переезжала в Польшу и дальше шла уже по ее территории, а также дорогам ГДР и Чехословакии.
На этот раз пролог решили сделать не в Москве, а в Киеве. Один из чехословацких велогонщиков отказался участвовать в соревнованиях. Как сказал мне Горжени, ему запретила ехать в Киев жена. Побоялась, что муж может получить дозу радиации. Мы не знали о масштабах аварии и поэтому не имели понятия о том, какой радиационный фон имелся на то время в Киеве. Но как выяснилось позже, жена велосипедиста оказалась права. Вероятность радиоактивного заражения в Киеве была очень высокой. И не только в Киеве.
И вот мы читаем в «Известиях» огромный репортаж Егора Яковлева о якобы заведомой лжи западной пропаганды, распространявшей слухи о радиоактивном заражении местности в результате аварии на Чернобыльской АЭС. Он на своем автомобиле проехал по Белоруссии и Польше, побывал на знаменитом чехословацком водохранилище Розкош, где видел счастливых отдыхающих людей и ни один из них не думал ни о каком радиоактивном заражении. Нам всем было неприятно читать этот материал. А посол Ломакин поставил его в пример другим журналистам. Потрясая перед носом газетой «Известия», посол, выходя из себя, говорил: «Яковлев написал, а вы побоялись сделать это. И тем самым не дали, как он, отпор западной пропаганде». Мы молчали потому, что возражать было бесполезно. Правда для нас и в то время была дороже лжи.
Рассказываю об этом столь подробно только потому, что вскоре Яковлев стремительно пошел в гору. Сначала стал главным редактором газеты «Московские новости», а затем советником Горбачева. Когда мы узнали об этом, сразу поняли — уже в самое ближайшее время ни нас, ни страну не ждет ничего хорошего.
В апреле 1987 года состоялся официальный дружественный визит Горбачева в Прагу. Чехословацкие руководители придавали ему очень большое значение. Мировая система социализма начала давать трещины. И не только потому, что США бросили против нее экономическую мощь и политическое влияние всего западного мира. В самих странах социализма под видом демократизации жизни, плюрализма мнений все громче и свободнее стал звучать голос пятой колонны. Одним из ее главных рупоров в нашей стране стала газета «Московские новости». В Чехословакии в это время проамериканская оппозиция была не так слышна, но все понимали, что если в Советском Союзе ничего не изменится, ждать ее выступлений осталось недолго.
К визиту Горбачева тщательно готовились. Был продуман маршрут его передвижения по стране, встречи с рабочим классом, крестьянством и интеллигенцией, подписание ряда важных документов. Мне было поручено освещать в газете каждый его шаг.
Горбачев прилетел в Прагу вместе с женой Раисой. После встречи с Гусаком и другими руководителями партии и государства он побывал на заводе «ЧКД», затем в пражском Дворце культуры состоялся грандиозный митинг, посвященный чехословацко-советской дружбе. Горбачев выступил на нем с большой речью, в которой, как и во всех его речах, не содержалось почти ничего конкретного. Он повторял уже известные свои высказывания о борьбе за мир и разоружении, об укреплении и расширении демократии и ни слова не произнес о том, что Советский Союз всей своей мощью будет защищать завоевания социализма не только на своей земле, но и на территории остальных стран социалистического содружества. Именно этих слов ждали от него больше всего и, мне думается, он хорошо понимал это. Но он не мог произнести эти слова потому, что в душе уже давно распрощался с социализмом.
Митинг закончился поздно вечером. Я приехал с него домой, написал отчет о пребывании Генерального секретаря ЦК КПСС в Праге, передал в редакцию и, сев в машину, помчался за триста пятьдесят километров в Братиславу, куда Горбачев должен был прилететь на следующий день утром. В Словакии у него была такая же обширная программа пребывания, как и в Чехии.
По дороге в Братиславу недалеко от Брно прямо на автостраде расположено местечко Девет кржижу, что в переводе на русский означает «Девять крестов». По преданию на этом месте деревенский парень встретил свою невесту, которая вышла замуж за другого и возвращалась после венчания к себе домой. Парень застрелил из ружья ее, жениха и всех, кто их сопровождал, а затем покончил с собой. В один день рядом с дорогой выросло девять могил.
История трагическая. Но когда строили автостраду, именно на этом месте поставили бензоколонку, хороший мотель и очень уютный ресторанчик. Девет кржижу расположено как раз на середине пути между Прагой и Братиславой. Я добрался до этого места уже ночью. Решил заправить машину и выпить чашку кофе, потому что буквально засыпал за рулем. День был очень тяжелым, и я чувствовал себя вымотанным до предела. Когда зашел в ресторанчик, увидел там почти всех наших журналистов, аккредитованных в Праге. Они тоже ехали в Братиславу. Все они уже понимали, что визит Горбачева в Чехословакию оказался пустым, он не укрепит ни двустороннее сотрудничество, ни социалистическую систему в целом. Не принесет ничего в этом отношении, по всей видимости, и посещение Горбачевым Братиславы. Но всем нам надо было выполнять свой журналистский долг. Мы просто обязаны были полностью осветить визит главы государства в Чехословакию.
В Братиславу приехали, когда над городом уже занимался рассвет. Добравшись до кровати в отеле, я тут же провалился в какое-то полузабытье. Понимал, что на отдых оставалось часа два и надо бы попытаться за это время уснуть, но сон не шел. Со мной такое случается, когда слишком устаю. Мысленно ругал за это Горбачева, который сейчас безмятежно спал в своей пражской резиденции, но такова специфика журналистской работы. Очень часто не ты руководишь обстоятельствами, а они тобой. Пролежав больше часа в постели, я понял, что уснуть все равно не смогу, поэтому встал и пошел в ванную. Принял горячий душ, посидел немного в кресле, чтобы окончательно прийти в себя, и спустился в ресторан выпить чашку черного кофе. Огромный зал ресторана был пуст, лишь за одним столиком, похожий на толстого нахохлившегося воробья, сидел советник нашего посольства в Праге Игорь Черкасов. Он тоже отвечал за визит Горбачева в Чехословакию. Я подсел к нему. Спросил, не будет ли в программе визита каких-нибудь изменений.
— Кто его знает, что у него в голове, — пожав плечами, сказал Черкасов. –Нас об этом заранее не информируют.
Горбачев должен был встретиться в Братиславе с руководством Словакии, посетить Братиславский Град и расположенный недалеко от словацкой столицы сельскохозяйственный кооператив «Цифер». В кооперативе к его визиту готовились недели две. Крестьянам хотелось рассказать о своих достижениях, которые были весьма заметны даже на фоне процветающего сельского хозяйства Чехословакии, показать новую технику и новые технологии, ухоженную деревню с чистыми улицами и прекрасными домами. Просто поговорить как с человеком.
Утром, как и предусматривалось визитом, Горбачев прилетел в Братиславу. Но у Раисы Горбачевой вдруг неожиданно разболелась голова. Визит был скомкан. Встретившись с руководством Словакии и заглянув на несколько минут в Братиславский Град, чета Горбачевых села в самолет и отбыла в Москву. В сельскохозяйственном кооперативе они так и не побывали. Разочарованию чехословацкой стороны не было предела. Передав в редакцию короткую информацию о завершении визита, я возвратился в Прагу. Когда проезжал мимо «Девяти крестов», в голову почему-то пришла мысль о том, что Горбачев может поступить с Чехословакией точно так же, как неудачливый жених со своей невестой. Оставить один крест от всего, что за сорок лет было построено на поле чехословацко-советского сотрудничества.
В конце 1987 года с поста Генерального секретаря Коммунистической партии Чехословакии ушел Густав Гусак. Его место занял Милош Якеш — человек честный, преданный идеям социализма. Кроме того, Гусак сохранил за собой пост президента Чехословацкой Социалистической Республики. Ни то, ни другое ни в коей мере не устраивало Горбачева.
Густав Гусак пришел к руководству Чехословакии в самый трудный для нее период — в апреле 1969 года. Общество было расколото на сторонников социалистического пути развития и его противников, экономика находилась в упадке, программы вывода страны из глубочайшего кризиса еще не существовало. Густав Гусак очень быстро сумел объединить вокруг себя все здоровые силы, вернуть обществу стабильность и вывести его из кризиса. Именно за годы его правления каждый гражданин Чехословакии получил те социальные гарантии, о которых мог только мечтать и которых теперь у абсолютного большинства людей уже никогда не будет. Если бы не вмешательство Советского Союза, поддержавшего сторонников социализма, Чехословакия ушла бы из содружества социалистических государств еще в 1968 году.
Я до сих пор не упоминал о событиях 1968 года по той простой причине, что во время моей работы в Чехословакии об этом почти никто не говорил. Хотя отношение к этим событиям у разных людей было разным. Скажу только, что и наша страна, и те люди, которые отстаивали социализм в Чехословакии, боролись за свои национальные интересы. Не воспринимал и не воспринимаю никаких обвинений по поводу агрессии в адрес Советского Союза ни со стороны наших демократов, ни со стороны чешских националистов. Белочешский корпус принес нашему народу в годы гражданской войны в тысячи раз больше горя и страданий, чем советские войска чешскому народу в 1968 году. Но мы никогда не вспоминаем об этом, и правильно делаем. Потому что у каждого народа в шкафу найдется свой скелет. Надо искать не то, что разъединяет, а то, что объединяет нас.
Скажу больше. Если бы левые попробовали сейчас сделать в Чехии государственный переворот, пусть даже бархатный, сиреневый или, используя нынешнюю терминологию, какой-то другой, в страну немедленно вошли бы войска НАТО. И никто бы не назвал их появление агрессией или жестоким подавлением демократии. К нам всегда подходили с одним и тем же принципом: то, что позволено Юпитеру, не позволено быку. С политикой двойных стандартов, которую проводит по отношению к нам Запад, мы и сегодня сталкиваемся на каждом шагу.
Не могу вспомнить ни одного агрессивного или просто хамского случая отношения к себе со стороны чехов. А ведь я прожил в Праге почти восемь лет. А вот других случаев сколько угодно.
Моя жена иногда бывает чрезвычайно рассеянным человеком. Однажды, переходя улицу, она услышала у самого уха пронзительный полицейский свисток. Вздрогнув, остановилась и увидела рядом с собой молодого улыбающегося полицейского.
— Пани, разве вы не видите, что в этом месте переход улицы запрещен? — сказал он.
В ответ жена начала что-то лопотать. По выговору, а говорила она по-чешски с чудовищным акцентом, полицейский понял, что перед ним русская. Он остановил жезлом движение машин, перевел жену на другую сторону улицы и сказал на прощанье, чтобы в следующий раз она ходила только по переходам.
И надо же так случиться, что через несколько дней, нарушая правила перехода, она снова налетела на этого полицейского. На этот раз он решительно поднял жезл, остановил движение и, раскинув руки, бросился к ней, выговаривая на ходу:
— О, русская пани, я так рад, что вы еще живы!
Он снова перевел ее на другую сторону, спросил, где живет и попросил быть осторожнее на дороге. Автомобильное движение в Праге очень большое и если не пользоваться переходами, можно нарваться на серьезную неприятность. Она поблагодарила полицейского и пошла дальше. Но на этом ее знакомство с симпатичным полисменом не закончилось. В следующий раз он поймал ее на самой оживленной улице в центре Праги. Она шла с подругой, увлеченно разговаривая о чем-то и совершенно не обращая внимания на то, что происходит вокруг. И вдруг до нее дошло, что все движение остановилось. Замерли автомобили, перестал дребезжать на рельсах трамвай. На улице наступила неестественная тишина. У жены екнуло сердце. Она повернула голову и увидела идущего ей навстречу улыбающегося полицейского.
— Пани, — сказал он, беря ее под руку, — когда я дежурю, вы можете ходить на моем участке вдоль улицы.
Он сопроводил ее до тротуара и только потом разрешил движение автотранспорту. Конечно, встретив рассеянную женщину, полицейскому нравилось разыгрывать маленький спектакль. По всей видимости в глубине души он был немножечко актером. Но то, что это был добрый и порядочный человек, который хорошо относился к русским, не вызывает никакого сомнения.
Вспоминается и другой случай, тоже связанный с женой. В одну зиму в Праге не было снега, розы цвели в нашем саду до Нового года. На Новый год жена поехала в Новосибирск навестить сына. Я отпустил ее потому, что жену уже несколько месяцев мучили приступы ностальгии. На родине мы не знаем, что это такое, ностальгия появляется в долгом отрыве от дома. Иногда сидим с женой днем в нашей квартире, пьем кофе и вдруг у нее из глаз начинают потоком идти слезы, для которых казалось бы нет никаких причин.
— Что с тобой? — спрашиваю я жену.
Она шмыгает носом, утирает слезы и говорит:
— Хочу домой.
Меня тоже иногда мучила ностальгия, но мне было легче. Я все время был занят работой, свободного времени не оставалось ни минуты. Но я хорошо понимал душевное состояние жены и когда она засобиралась домой, не возразил ни слова. На этот раз она ехала поездом до Москвы не через Брест, а через станцию Чоп, расположенную на чехословацко-украинской границе. По украинской территории поезд долгое время идет по ущельям Карпатских гор. Когда въехали в Карпаты, жена вышла в коридор вагона и вдруг увидела горы, покрытые ослепительным белым снегом. И у нее снова невольно потекли по щекам слезы. В это время мимо проходил проводник. Увидев плачущую русскую женщину, остановился и сочувственно сказал:
— Домов е домов, пани.
«Родина есть родина». Она подняла на него благодарные глаза. Надо сказать, что чешские проводники в те времена подрабатывали на нашей территории. Загрузив в Праге полное купе пива, они торговали им после того, как поезд пересекал границу Советского Союза. В вагоне за чешским пивом выстраивалась очередь. Но как только к проводнику подходила жена, чтобы попросить стакан чаю или чашку кофе, он тут же прекращал торговлю и обслуживал ее.
— Это оправдова пани, — говорил проводник, отодвигая за порог купе любителей пива.
«Оправдова» по-чешски «настоящая». Жена стала для проводника настоящей пани только потому, что заплакала при виде родных снегов. Людей, которые любят свою родину, уважают везде, к ним стараются относиться с подобающим достоинством. Чех, тоже любивший свою родину, уважал эти чувства в других. И с такими чехами на протяжении всей своей жизни в Праге я сталкивался каждый день.
Вскоре после официального визита Горбачева в Прагу прилетел министр иностранных дел СССР Шеварднадзе. Это был странный визит потому, что, насколько мне не изменяет память, он не встретился даже со своим чехословацким коллегой Богуславом Хнеупеком. Зато пообщался с сотрудниками советских учреждений, находящихся в чехословацкой столице. Встреча проходила в клубе посольства при переполненном зале. Шеварднадзе было трудно узнать. Он выглядел худым, помятым, его потные волосы прилипли к голове и весь он казался бесконечно усталым. На это сразу обратили внимание, но объясняли такой вид министра тем, что он совершил дальний перелет и не успел привести себя в порядок. Шеварднадзе летел из Соединенных Штатов Америки. Цель его остановки была проста: объяснить нам то, что происходит в Советском Союзе. Многие люди уже перестали понимать цели перестройки и полностью запутались в ней.
Шеварднадзе объяснил все просто и лаконично. Взойдя на трибуну и обведя взглядом сидящих в зале притихших людей, он сказал своим уставшим, негромким голосом с очень заметным кавказским акцентом:
— В стране идет революция. А, как вы знаете, главная цель всякой революции, это вопрос о власти.
Дальше пошел набор тех же аргументов, которыми пользовался Горбачев. Государству требуется демократизация всей общественной жизни, свобода слова, соблюдение прав человека, пересмотр отношения к собственности, в том числе на землю. То есть смена всего общественного строя. Он не произнес этих слов открыто, но весь смысл его выступления заключался именно в этом.
Многие расходились с собрания, понурив головы. Те, кто поумнее, понимали, что уже в самое ближайшее время нашу жизнь ждут не только серьезные изменения, но и очень трудные испытания. К чему они приведут? Куда пойдет страна и что станет завтра с нами и нашими детьми? Не потеряем ли мы те социальные завоевания, ради которых сложили головы наши отцы и деды, а с ними десятки миллионов из их поколения? Наконец, что будет со страной? Сохранит ли она свое достоинство в мире? Мы никогда никому не давали помыкать собой и неужели скатимся до того, что теперь позволим делать это? Неужели нам придется учиться жить с непроходящим чувством мировых изгоев в душе? Ведь Рейган на всю планету объявил Советскую Россию империей зла. Но так как жизнь с каждым днем становилась хуже, многие считали, что бояться перемен нечего. Потому что хуже просто не может быть.
25 апреля 1989 года состоялся Пленум ЦК КПСС, с докладом на котором выступил Горбачев. Он объявил о том, что семьдесят четыре члена и двадцать четыре кандидата в члены ЦК КПСС обратились к участникам Пленума с просьбой вывести их из состава ЦК в связи с преклонным возрастом и состоянием здоровья. Среди подписавших обращение были А.А. Громыко, М.С. Соломенцев, Г.А. Алиев, М.В. Зимянин, В.И. Долгих, президент Академии наук СССР А.П. Александров, такие известные министры, как А.А. Ежевский, П.Ф. Ломако, Т.Б. Гуженко и многие другие. Среди подписавших заявление значилась и фамилия первого секретаря Новосибирского обкома партии А.П. Филатова. Услышав это сообщение, я сразу понял: борьба за власть, о которой говорил Шеварднадзе, закончилась. Всю ее полноту получили в свои руки Горбачев и его самое ближайшее окружение.
Но еще раньше такая же борьба за власть началась во всех социалистических странах Европы.
15 января 1986 года Горбачев выступил с предложением ликвидировать все ядерные вооружения, накопленные на земном шаре, до конца ХХ столетия. Сегодня даже непосвященному в политике человеку ясно, что ничего, кроме демагогии, в этой «инициативе» не было. Заставь тех же американцев отказаться от своего ядерного оружия? Ведь без этой дубины, мощь которой они показали человечеству сразу после того, как получили ее в руки, в Хиросиме и Нагасаки, ни о каком мировом господстве не может быть и речи. Но в те годы уставшим от гонки вооружений людям предложение лидера второй ядерой супрдержавы легло как бальзам на душу.
Редакция попросила меня срочно выяснить мнение министра иностранных дел Чехословакии Богуслава Хнеупека по поводу предложения Генерального секретаря ЦК КПСС. Опытный и осторожный политик согласился на телефонное интервью, но ответил весьма лаконично:
— Мы считаем эту программу исторической, и она находит нашу полную поддержку.
Большего Хнеупек не сказал, понимая, что программа Горбачева никогда не может быть реализована на практике. Но вслед за ней начались конкретные шаги, в первую очередь по разоружению Советского Союза. Год спустя мы подписали с США договор о сокращении ракет средней и меньшей дальности. Американцы убирали из Западной Европы «Першинги-2» и крылатые ракеты, мы — так называемые «ОТР-22» и тактические ракеты, подпадающие под определение «меньшей дальности». Эта была громадная уступка американцам потому, что никаких ракет меньшей дальности у них не было, а мы ликвидировали целый класс оружия, которое давало нам огромные политические преимущества в переговорах. Но поскольку до конца ХХ столетия оставалось немного, никто в руководстве нашей страны не возразил против ликвидации оружия «меньшей дальности». В феврале 1988 года наше ядерное оружие передового базирования было выведено из Чехословакии. Вывод подавался с большой помпой, но сам его процесс походил на бегство.
Чехи, конечно, радовались, что их территория оказалась свободной от ядерного оружия. Я прекрасно понимал их и вполне разделял эти естественные чувства. Но у меня сразу возникло пока еще робкое, но очень тревожное ощущение того, что вывод ракет — только начало вывода всех наших войск из Европы. Развал Совета Экономической Взаимопомощи, мощнейшее наступление антисоциалистических, антисоветских сил в Польше, где к власти рвалась проамериканская «Солидарность» во главе с Лехом Валенсой, возня с отстранением Гусака от руководства Коммунистической партией Чехословакии уже выстраивали все события последнего времени в определенную линию. Единственное, что пока еще прочно удерживало всю мировую социалистическую систему — это наши войска в Европе. Ведь они стояли там, как противовес американской угрозе, расквартированной в Западной Германии, Италии, Англии, Турции, Норвегии и других странах. И американцы никогда и нигде не заявляли о том, что эти их войска когда-нибудь, пусть даже в самой отдаленной перспективе, будут возвращены в Соединенные Штаты. Они были нужны им не для решения военных задач, а как мощный инструмент международной политики. То же самое можно было сказать и о наших войсках. Пока они стояли в Европе, наши политические позиции в ней оставались незыблемыми.
С момента вывода наших ракет из Европы и все нарастающей дискредитации социализма в нашей стране, где впервые после Великой Отечественной войны снова ввели карточки на продовольствие и все громче звучали голоса о пересмотре истории, я постоянно ждал если не взрыва, то сигнала к антисоветским выступлениям в Чехословакии. И он прозвучал в самом начале января 1989 года.
Сразу после Нового года на главной площади Праги — Вацлавском намнести — у памятника сидящему на позеленевшем бронзовом коне Святому Вацлаву собралась внушительная группа молодежи с плакатами, призывающими к свободе и демократии. Поводом послужила двадцатилетняя годовщина самосожжения у этого памятника студента философского факультета Карлова университета Яна Палаха. Он протестовал против подавления свобод и ввода в Чехословакию советских войск.
Вскоре после трагической гибели студента следственные органы выяснили, что его цинично подставили. Палаха уговорили облить себя бензином и поджечь, уверяя, что как только пламя будет заснято на кинопленку, его потушат и он не пострадает. Парень поверил. Но организаторам акции нужен был не огонь, а смерть человека. Никто из них не собирался тушить пламя на заживо сгорающем Яне Палахе. Наоборот, чем сильнее он горел, тем эффектнее получались кадры у садистов-операторов. Палах умер от ожогов в больнице. И вот теперь снова вспомнили его, как самую яркую жертву борьбы за свободу.
Митинги продолжались несколько дней, правоохранительные органы в нерешительности следили за ними, не зная, что делать. Разогнать дубинками неудобно, ведь молодежь собралась, чтобы вспомнить своего погибшего сверстника. Арестовать — тем более. Никаких уголовных нарушений никто из митингующих не совершал. Митинги прекратились сами собой, но ощущение того, что это только начало, осталось.
Вскоре выявили главного организатора беспорядков. Им оказался известный диссидент и неудачный драматург, ни одна из пьес которого не шла в театрах Чехословакии, Вацлав Гавел. Гавела судили, дали символический срок, но очень скоро выпустили из тюрьмы. О митингах и о процессе над Гавелом истерически кричала вся западная пресса. Во время суда, который был закрытым, Гавел произнес хорошо отрежиссированное последнее слово. На оглашение приговора пригласили прессу. Правда, судья запретил делать какие-либо съемки и звукозапись. Корреспондентка одной из западных радиостанций, по моему Би-би-си, речь Гавела записала. Она приколола к пиджачку сделанный в виде броши микрофон и никто в зале суда не заметил этого. Я на оглашение приговора не пошел, от советских журналистов там был корреспондент ТАСС Валерий Ржевский. Он и рассказал мне про историю с микрофоном. После оглашения приговора корреспондентка Би-би-си прямо на крыльце здания суда много раз прокручивала речь Гавела и давала ее переписывать всем, кто желал. Когда я узнал об этом, стало ясно, что спецслужбы Чехословакии оказались в кризисе. Они перестали чувствовать за своей спиной поддержку власти.
Весной 1989 года я впервые услышал от некоторых чехословацких руководителей и особо информированных журналистов о том, что в скором времени из Чехословакии и Венгрии будут полностью выведены советские войска, а в Польше останутся только части, охраняющие коммуникации, ведущие в Германию. Примерно в это же время во время частных разговоров с высокопоставленными сотрудниками нашего посольства все чаще и чаще стали раздаваться слова о том, что перестройка в Чехословакии идет слишком медленно, в руководстве сохраняется засилье старых кадров и это мешает ускорению перемен. Не исключаю, что эти разговоры могли идти от некоторых чешских руководителей, лелеявших надежду подняться на волне перестройки на самую вершину власти.
Незаинтересованность Горбачева в укреплении единства социалистических стран их руководители ощутили уже в 1988 году на заседании Политического консультативного комитета государств — участников Варшавского Договора, которое проходило в Варшаве. На все заседание было отведено всего два часа, в течение которых каждый из руководителей выступил с краткой информацией о положении в своей стране, и на этом оно закончилось. Впервые такое заседание прошло без предварительной повестки дня и какой-либо подготовки к нему. Не было даже обмена мнениями по тем проблемам, о которых говорили.
Еще более тяжелое впечатление оставило такое же заседание, состоявшееся в 1989 году в Бухаресте. Председательствовал на нем Милош Якеш. Перед началом заседания Горбачев подошел к нему и тихо сказал, чтобы он попросил Чаушеску не затягивать свою речь.
— У нас нет времени, а он говорит слишком долго, — сказал Горбачев.
Якеш молча кивнул, но предупреждать Чаушеску не стал. И не потому, что тот являлся хозяином страны, на территории которой проходило заседание. Выступление Николае Чаушеску было очень интересным. Он говорил о негативном опыте сотрудничества Румынии с капиталистическими странами. С болью в душе, словно предчувствуя свой близкий конец, он призвал сидящих в зале руководителей государств — участников Варшавского Договора не капитулировать перед капитализмом и не ожидать того, что неравноправное сотрудничество с ним обернется для кого-то пользой. Равноправное сотрудничество может развиваться лишь в рамках мировой системы социализма.
Горбачев, слушая его выступление, набычился и ничего не ответил.
Последняя встреча Якеша с Горбачевым состоялась 6 октября 1989 года в Берлине, куда они оба прилетели на празднование 40-летия провозглашения ГДР. Якеша встречал член Политбюро ЦК Социалистической единой партии Германии Кренц. По дороге в отель он сказал, что после празднования Эрих Хонеккер уйдет со своего поста.
— По всей видимости Генеральным секретарем ЦК стану я, — сказал он. — Во всяком случае мне это предложили.
Якеш почувствовал, что под ногами закачалась земля. Не потому, что Кренц мог не справиться с ролью первого лица государства. Эрих Хонеккер был символом ГДР. Прошедший через гитлеровские застенки, он стоял у истоков ее создания, вместе со страной преодолел все трудности и выстоял, завоевал большой авторитет в мире. Якеш знал его еще с тех пор, когда Хонеккер был председателем Союза свободной немецкой молодежи. Хонеккер был веселым и оптимистичным человеком, с ним всегда было интересно общаться, потому что он был умным собеседником. Преданный делу социализма, Хонеккер резко критиковал Горбачева за односторонние уступки США и Западу, понимая, что их результатом может быть только ликвидация социализма.
Наступление международного империализма на всю социалистическую систему приближалось к своему апогею. Особенно тяжелым начало осени 1989 года оказалось для ГДР. С помощью непрерывной пропаганды и огромных материальных ресурсов Западной Германии удалось организовать массовый побег восточных немцев на свою территорию. Очень неприглядную роль в этом сыграла Венгрия, открывшая для восточных немцев границу с Австрией. В обмен на это она получила от Западной Германии хороший кредит.
Я сам был свидетелем массового побега немцев. В Венгрию они ехали через Прагу. Когда Чехословакия закрыла для них свою границу с Венгрией, они кинулись в Посольство ФРГ, прося там политического убежища, которое им тут же предоставляли. Весь центр Праги был забит автомобилями, которые немцы бросали, прорываясь в посольство. Часть их потом была возвращена в ГДР, но немало машин прибрали к своим рукам наиболее ловкие люди. В каждой стране есть те, кто готов поживиться на чужом горе.
В этой ситуации уход Хонеккера мог только еще больше дестабилизировать внутреннее положение ГДР. Его авторитет позволял успокоить народ, объяснить, что райская жизнь, обещанная в ФРГ, все равно обернется мифом. Никто никогда ничего не получает даром. Но Хонеккеру требовалась поддержка Советского Союза. Однако Горбачев не только отказался общаться в Берлине с Хонеккером, он не скрывал своего презрительного отношения к нему. На это моментально обратили внимание и руководители социалистических государств, и политические деятели Запада. Социализм был продан за тридцать сребренников. Для того чтобы облегчить его окончательную сдачу, надо убрать последних его защитников. Одним из них вне всякого сомнения являлся Эрих Хонеккер.
В социалистических странах Европы выросла целая плеяда руководителей, пришедших к власти в пятидесятые годы и находившихся у ее руля несколько десятилетий. Все они имели большой международный авторитет. Кроме Хонеккера среди них были Янош Кадар, Тодор Живков, Николае Чаушеску.
В 1989 году Генеральный секретарь ЦК Венгерской Социалистической рабочей партии Янош Кадар был уже в преклонном возрасте и хотя его авторитет в стране оставался еще очень высоким, он уже мало влиял на дела в государстве. Кадар уже не мог противостоять Горбачеву и вскоре ушел из политической жизни Венгрии, приблизив время ее сдачи западным державам.
Интереснейшей личностью являлся президент Румынии Николае Чаушеску. Несмотря на свой жесткий характер и стремление к единоличному управлению страной, он до конца дней оставался романтиком, твердо веря, что еще при его жизни Румыния станет всесторонне развитым, процветающим социалистическим государством. Он утверждал, что никакая перестройка его стране не нужна, все социально-экономические и общественно-политические реформы в ней уже проведены. Чаушеску вне всякого сомнения страдал манией величия. В личной жизни, как говорят те, кто его знал, он был закрытым и очень одиноким человеком. Несмотря на недостатки, Николае Чаушеску был преданным интернационалистом, готовым отстаивать интересы социализма и тех, кто борется за свою свободу и независимость. Плохо или хорошо, но после своего ухода Чаушеску не оставил народу ни одного гроша заграничного долга. Страна жила при нем только на то, что зарабатывала сама.
Неординарной и по-своему яркой личностью был Генеральный секретарь ЦК Компартии и неизменный президент Болгарии Тодор Живков. Он являлся убежденным сторонником социализма, свято верил в него, смело шел на различные реорганизации и эксперименты. Живков всегда считал, что если у него что-то не получится, Советский Союз и другие социалистические страны помогут Болгарии.
Особое положение по сравнению с остальными занимал президент Польши Войцех Ярузельский. Кадровый военный с безупречной репутацией, он должен был, по мнению сторонников социалистического пути развития Польши, подобно генералу де Голлю спасти страну в самый кризисный для нее период существования. Ярузельский был честным человеком и большим патриотом Польши. Он готов был сделать все, чтобы вывести ее на путь процветания. Дело было за малым — за поддержкой Советского Союза. Но именно Польшу Горбачев отдал первой на заклание Западу.
17 ноября 1989 года взорвалась Чехословакия. В этот день огромная, невиданная до сих пор масса молодежи численностью несколько тысяч человек с антиправительственными лозунгами в руках заполнила Национальный проспект, пытаясь пройти на центральную площадь и устроить там митинг. Полиция получила распоряжение не пропустить ее. Толпа попыталась смять стражей порядка, в результате чего возникла потасовка. Несколько десятков человек оказались ранены. Один полицейский нанес студенту удар дубинкой по голове и рассек лицо. Все это крупным планом с заранее подготовленных точек снимало западное и чехословацкое телевидение. Кадры избиения службой безопасности молодежи тут же пошли в эфир. Телеведущие, показывающие крупным планом полицейского, ударившего студента, обращались ко всем гражданам страны с просьбой назвать его имя. Телевидение требовало немедленно предать его и других стражей порядка, разгонявших демонстрацию, суду и вынести им самое суровое наказание, предусмотренное уголовным кодексом.
Разгон манифестации немедленно осудил Центральный Комитет Социалистического союза молодежи, руководство студенческого движения, Чехословацкая Социалистическая партия и ряд других организаций. Выражая поддержку студентам, отменили представления все пражские театры. К ним тут же присоединились театральные коллективы Братиславы, Брно и других городов. Студенты Праги, Братиславы, Оломоуца прекратили занятия. На ряде крупных предприятий раздались призывы к всеобщей забастовке.
На следующий день после разгона демонстрации на Вацлавской площади чехословацкой столицы собрался стотысячный митинг. Я поехал туда, но все подъезды к площади были перекрыты толпами народа. Пришлось оставить машину за несколько кварталов и пешком пробираться на площадь. К ней шли колонны людей. Они несли плакаты, на которых крупными буквами были написаны требования: объявить в стране свободные выборы, ввести в практику общественной жизни политический плюрализм, правдиво информировать общественность о жизни страны. Демонстранты выражали недовольство правительством. Из колонны можно было услышать призывы к открытому диалогу, демократизации общества.
Ситуация, сложившаяся в стране, была экстренно обсуждена на совместном заседании федерального и чешского республиканского правительств. В заявлении, принятом на нем, говорилось, что решающим условием реализации программы перестройки и демократизации является активная поддержка всего общества, в том числе молодежи. Попытки нарушить общественный порядок, вызвать недоверие к деятельности правительства, к социалистическому строю вызывают беспокойство. Такие действия противоречат интересам общества. Проблемы надо решать не в атмосфере слухов и антисоциалистических выступлений, а в спокойной и деловой обстановке.
В этих условиях Чехословакии особенно требовалась поддержка Советского Союза и других социалистических стран. Но Горбачев молчал, а наша демократическая пресса стеной встала на защиту чехословацкой оппозиции. Насаждаемый Горбачевым политический плюрализм уже вовсю гулял по нашей стране.
Не могли оказать Чехословакии помощь и социалистические страны Европы. В Румынии началось восстание против Чаушеску, в ГДР не прекращалось бегство граждан, в Польше вовсю хозяйничала «Солидарность».
21 ноября председатель федерального правительства Ладислав Адамец встретился с представителями общественности, среди которых были рабочие, студенты, деятели искусства. Он заявил, что поручил генеральному прокурору ЧССР расследовать обстоятельства, во время которых сотрудниками органов безопасности было ранено несколько студентов. Адамец был очень амбициозным человеком. Он почувствовал, что авторитет власти падает, обществу требуется новый лидер. И бросил первый пробный камень, сказав буквально следующее:
— Наша встреча является конкретным доказательством того, что федеральное правительство не избегает диалога. Нет таких вопросов, о которых было бы невозможно говорить. Но делать это надо не на улице, а в спокойной обстановке. Возвратитесь в лекционные аудитории, откройте театры и тогда можем начать продуктивный диалог.
Ладислав Адамец дал понять, что требования, выдвигаемые оппозицией, обоснованны и никто не может их решить лучше, чем он.
Вечером того же дня по национальному телевидению выступил Генеральный секретарь ЦК Компартии Чехословакии Милош Якеш. Я внимательно ловил каждое его слово. Он был бледен, лицо его казалось напряженным, речь давалась с трудом. В отличие от Адамеца Якеш понимал, что в эти дни решается судьба социалистической Чехословакии. Потому и говорил о самом главном:
— Наше общество находится на перекрестке своего дальнейшего развития, — Якеш сделал паузу, мне даже показалось, что у него перехватывает дыхание. По всей видимости он понимал, что это выступление может оказаться последним публичным его появлением перед нацией. Потом продолжил негромким, тревожным голосом: — Мы полностью сознаем, что дальнейшее развитие социализма в ЧССР не обойдется без реформ и не отступим от курса, направленного на улучшение жизни людей. Вместе с вами желаем того, чтобы проводимые в стране преобразования быстрее давали конкретные результаты. На то, как их проводить, естественно, имеются различные взгляды. Но, отстаивая их, нельзя нарушать определенные границы. Их определяют наша конституция и законы социалистического государства. Как же действуют и какая программа у тех групп, которые стоят за нынешними событиями в Праге? Они стремятся беззастенчиво манипулировать частью молодежи и злоупотреблять ее искренней заинтересованностью в ускорении перемен. Это воздействие распространяется и на часть нашей творческой интеллигенции. На карту поставлено дело трудового народа, социализма, с которым связывают свое будущее большинство наших людей, включая молодежь. Сегодня, более чем когда-либо, нам всем надо проявить высокую гражданскую ответственность, разум и рассудительность, защитить ценности социализма.
Я думаю, это была последняя возможность вернуть нарастающие события в исходную точку. Для этого Милошу Якешу и тем слоям общества, которые стояли за ним, нужна была четкая, ясная и, главное, твердая поддержка Советского Союза. Но Горбачев и в эту, самую критическую минуту для нашего вернейшего союзника в Центральной Европе, промолчал. Оппозиция прекрасно поняла, что ей развязали руки и теперь уже не видела перед собой никаких препятствий, которые бы помешали взять власть.
23 ноября на Вацлавской площади Праги, где уже шесть дней подряд проходили грандиозные митинги, собралось почти пятьсот тысяч человек. Казалось, что сюда пришла вся страна. На балконе здания социалистической партии, в котором размещалась редакция газеты «Свободное слово», появились руководители оппозиции во главе с драматургом Вацлавом Гавелом, возглавившим «Гражданский форум», который объединил несколько общественных, в основном, диссидентских организаций. Глядя на него, я сразу вспомнил находящуюся недалеко отсюда Староместскую площадь, где тоже имелось здание с подобным балконом. Сорок лет назад при таком же стечении народа с него выступал тогдашний премьер чехословацкого правительства Клемент Готвальд. Буржуазные министры, входящие в правительство, подали в отставку, протестуя против наметившегося социалистического пути развития государства. Готвальд обратился к народу с просьбой поддержать его. Свою страстную речь он закончил словами: «Будьте едины и решительны и ваша правда победит!» И народ поддержал Готвальда.
Сегодня на таком же балконе стоял другой лидер и, перекашивая маленькие рыжеватые усики, говорил в разносившие на всю площадь его голос динамики: «Мы хотим жить в свободной, независимой, процветающей Чехословакии! Мы требуем демократии, справедливости для всех, свободных выборов в органы власти!» И толпа, замирая, слушала уже его.
Боясь быть раздавленным, я стоял прижавшись к дереву на тротуаре Вацлавской площади и думал о том, как неблагодарен народ к тем людям, которые кладут свои жизни ради его благополучия. Он хочет иметь все, не поступаясь ничем. Но ни один народ ничего не получает даром. За социальные гарантии — пенсию, которая бы давала возможность жить, не унижаясь, бесплатное образование и здравоохранение, личную безопасность, нравственность и духовность, подаренную тебе государством квартиру, отсутствие безработицы, проституции, наркомании, детской беспризорности, за чувство причастности к великому сообществу, которое уважают во всем мире, все равно надо чем-то платить. Ограничением личного богатства, свободы делать то, что захочется даже при наличии большого количества денег, обязанностью трудиться, в том числе и тогда, когда этот труд не совсем устраивает тебя. Жить в свободной, независимой, процветающей стране хочет каждый. Но каждый ли готов заплатить за это ту цену, которую с него потребуют?
Речь Гавела воспринималась толпой с восторгом, глядя на митингующих, я понял, что в стране появляется новый лидер. Гавелу верили больше, чем Генеральному секретарю ЦК КПЧ, чем председателю правительства и председателю Федерального собрания.
24 ноября собрался пленум ЦК Компартии Чехословакии. На него пришли деморализованные люди. Страна бурлит, Запад преподносит эти события как бархатную революцию, а главный союзник и защитник мировой социалистической системы — Советский Союз — молчит, словно его не существует вообще. Мало того, почти вся советская пресса, словно сговорившись, пишет о событиях в Чехословакии то же самое, что и западная. Между тем, митинги из Праги перекинулись на все города страны. Профсоюзный комитет завода «ЧКД» призвал провести 27 ноября общенациональную предупредительную забастовку. События начали выходить из-под контроля руководства страны.
Состоявшийся пленум не нашел выхода из положения. Вместо серьезного и всестороннего анализа обстановки и выработки мер, которые могли бы успокоить общество, в выступлениях участников посыпались обвинения в адрес руководства, требования уйти в отставку. В ответ на это Якеш заявил, что в отставку готов уйти не только он, но и все члены, кандидаты в члены Президиума, а также секретари ЦК КПЧ. Отставка была принята. Новым секретарем ЦК КПЧ избрали сорокавосьмилетнего Карела Урбанека, бывшего до этого председателем комитета ЦК КПЧ по партийной работе в чешских областях. Через несколько дней после этого я встречался с ним, но если бы меня сейчас попросили обрисовать как он выглядит, я бы не вспомнил. Думаю, не вспомнят этого сейчас и большинство чехов и словаков. И не потому, что Карел Урбанек был плохим человеком. Его не знало общество. А народу в тот момент нужна была знаковая, или как сейчас говорят, харизматическая личность. При всем уважении к нему, Урбанек такой личностью не являлся.
В новом Президиуме ЦК не оказалось семи бывших его членов. В том числе президента Чехословакии Густава Гусака, председателя федерального правительства Ладислава Адамеца, председателя Федерального собрания Алоиса Индры и, конечно же, бывшего Генерального секретаря Милоша Якеша. Это, вне всякого сомнения, резко ослабило всю партию и ее позиции в обществе.
Между тем, «Гражданский форум», организуя ежедневные митинги и собирая на них все больше и больше сторонников, уже почувствовал в своих руках реальную силу. Он резко осудил ввод в Чехословакию в 1968 году войск пяти государств — участников Варшавского Договора и призвал Федеральное собрание немедленно обратиться к парламентам СССР, Польши и ГДР с требованием объявить эту акцию нарушением норм международного права и Варшавского Договора. Признание этого факта означало тот самый вывод войск из Центральной Европы, о котором уже несколько месяцев осторожно говорили наши дипломаты. Сегодня, по прошествии стольких лет, легко прослеживается полная координация действий Горбачева и чехословацкой оппозиции. Тогда мне, например, это даже не приходило в голову. В ней не укладывалось, что президент Советского Союза может быть предателем своего собственного Отечества.
30 ноября состоялась чрезвычайная сессия Федерального собрания Чехословакии, на которой была отменена статья конституции о руководящей роли компартии в чехословацком обществе.. После принятия этой поправки к закону председатель Федерального собрания Алоис Индра подал в отставку и ушел со своего поста.
3 декабря председатель федерального правительства Ладислав Адамец должен был сформировать правительство, в котором были бы представлены основные политические силы страны, а также беспартийные. Одиннадцать членов старого кабинета были освобождены от своих должностей. На их место пришли восемь новых, среди которых было по одному представителю социалистической и народной партий, и трое беспартийных. Шестнадцать мест в кабинете, включая премьера, заняли коммунисты.
4 декабря «Гражданский форум» собрал на Вацлавской площади свыше двухсот тысяч своих сторонников. Выступая с уже известного всем балкона, Вацлав Гавел заявил, что состав нового правительства свидетельствует о непонимании серьезности ситуации, сложившейся в стране, и фактическом игнорировании отмены Федеральным собранием статьи конституции, которая закрепляла руководящую роль КПЧ в обществе. Его поддержали другие выступающие. Участники митинга выдвинули требование, чтобы не позднее 10 декабря в правительстве были проведены дополнительные изменения. Если это требование не будет удовлетворено, 11 декабря состоится новая всеобщая забастовка.
Оппозиция перешла в открытое наступление, она оказывала все формы давления на правительство, Федеральное собрание, президента страны. Конечной ее целью стало досрочное проведение парламентских выборов. Одновременно началась беспрецедентная кампания по дискредитации Коммунистической партии Чехословакии.
6 декабря по национальному телевидению выступил председатель правительства Ладислав Адамец. Он заявил, что не может работать под все усиливающимся давлением «Гражданского форума». Для того, чтобы правительство нормально выполняло свои обязанности, оно должно иметь доверие общественности и время для проведения необходимых экономических преобразований. Если этих условий нет, оно не может нести ответственность за развитие событий. Исходя из логики действий оппозиции, нынешнее правительство никогда не сможет работать в нормальных условиях, поэтому я ухожу в отставку, заявил Адамец. Опрос общественного мнения, проведенный несколько дней назад, показывал, что Ладислав Адамец являлся самым популярным политическим деятелем страны. Но для того, чтобы трансформировать эту популярность в реальную политическую власть, ему требовалась поддержка со стороны, в первую очередь из Москвы. Однако Горбачев опять предательски промолчал, ожидая, когда «Гражданский форум» полностью возьмет власть в свои руки.
Для переговоров о составе нового правительства сошлись представители «Гражданского форума», коммунистической, социалистической и народной партий. Результатом переговоров стала договоренность о так называемом правительстве национального согласия, в котором десять мест заняли коммунисты, семь министерских кресел было отдано беспартийным, по два — представителям социалистической и народной партий. Президент Гусак утвердил это правительство и назначил его председателем Мариана Чалфу, бывшего заместителем у Ладислава Адамеца.
А на следующий день сам Густав Гусак подал в отставку. Опытный политик, он понял, что оказался преданным, время на решение кризиса упущено, власть в стране полностью перешла в руки оппозиции. Сохранить ее без решительной поддержки стран — участников Варшавского Договора и в первую очередь Советского Союза было невозможно. Для этого не требовалось применять войска и проливать невинную кровь. Нужна была лишь четкая и ясная, твердая политическая позиция. Такая, какой всегда придерживаются американцы, когда дело касается их национальных интересов. Но у президента СССР Горбачева никаких национальных интересов уже не было.
20 декабря открылся внеочередной съезд Компартии Чехословакии, который должен был проанализировать причины ее кризиса, а также условия, в которых теперь придется работать коммунистам. Поговорить об этом за день до съезда я пришел в Пражский горком партии, где неоднократно бывал за годы своей работы в Чехословакии. Он стал неузнаваем, начиная с порога здания. Вместо постового у входа сидел старичок, любезно объясняющий, как найти необходимый кабинет. Уже по его отношению к посетителям было видно, что их в эти дни не так много. В высоких гулких коридорах горкома было пусто и тихо. Исполняющий обязанности первого секретаря Виктор Пазлер, с которым мы договорились о встрече, с трудом выговаривая слова, хрипло произнес:
— Не вовремя заболело горло. Надо быть среди людей, выступать в рабочих коллективах, а я не могу.
У Пазлера был усталый вид. Спрашиваю, почему в горкоме нет первого секретаря, а он только исполняет его обязанности?
— Старое руководство ушло в отставку, а для того, чтобы избрать новое, надо провести общегородскую конференцию. Ее решили собрать после съезда, в начале января.
Ситуация в городской партийной организации, насчитывавшей 152 тысячи коммунистов и являвшейся самой крупной в стране, оказалась чрезвычайно сложной. Двенадцать тысяч человек уже подали заявления о выходе из партии. Свыше двухсот партийных организаций предприятий и учреждений объявили о самороспуске. Прекращалась деятельность органов КПЧ в армии, пограничных войсках, войсках Министерства внутренних дел, подразделениях корпуса национальной безопасности.
— Если в Пражской городской организации останется хотя бы половина ее членов, это будет хорошо, — сказал Виктор Пазлер.
— Почему же произошел кризис? — спросил я.
— Считалось, что если руководящая роль партии закреплена в конституции, значит, это автоматически предполагает ее постоянный авторитет в обществе. На деле оказалось не так. Но это только часть проблемы. Другая заключается в том, что перестал существовать тот самый пролетарский интернационализм, на котором держалась вся социалистическая система. Империалистический интернационализм не только остался, но и укрепился, а от пролетарского отказались. Вы знаете, кто в этом виноват.
Пазлер замолчал и посмотрел на меня, но я не стал обсуждать причины, по которым Советский Союз отказался защищать своего союзника. Вместо этого спросил:
— Где же выход? Что необходимо предпринять для преодоления кризиса?
— В том виде, в котором партия существовала раньше, ей уже трудно возродиться, — сказал Пазлер. — Она в значительной степени утратила доверие народа. Партия должна изменить свою структуру, политику, может быть, свое название. Такие предложения выдвигаются на многих партийных конференциях.
Отправляясь 20 декабря в пражский Дворец культуры, где открывался внеочередной съезд Компартии Чехословакии, я обратил внимание на то, что многие здания чехословацкой столицы обклеены призывами самых разнородных общественных движений и организаций, но не увидел ни одного лозунга, посвященного съезду или обращенного к его делегатам. С тех пор, как из конституции исключили статью о руководящей роли КПЧ, ее съезды стали внутренним делом партии.
Выступая с докладом на съезде, Карел Урбанек, в частности, сказал:
— Мы провозгласили перестройку, вдохновленные примером Советского Союза. Однако партия не сумела ее осуществить.
Урбанек все еще ссылался на пример Советского Союза, надеясь на помощь главного оплота социализма. Он не видел или не хотел видеть, что и КПСС, и сам Советский Союз уже обречены на ту же участь, что и Чехословакия. Дальше он сообщил, что после 17 ноября из Компартии Чехословакии вышло 62290 человек, распущено 3478 первичных парторганизаций. Следствием кризиса стало то, что из КПЧ уходит немало честных людей. Такие разительные перемены произошли с партией всего за один месяц.
Главным документом, принятым съездом, была программа «За демократическое, социалистическое общество в ЧССР». В ней, в частности, говорилось: «Мы выступаем за преобразование КПЧ в современную политическую партию, которая включится в демократическое движение европейских левых сил. Мы выступаем за полную свободу мышления, духовного и культурного творчества, обмен информацией, поддерживаем свободу взглядов, убеждений и вероисповедания. КПЧ решительно выступает против любого стремления к монополии в этих областях».
На съезде был исключен из партии многолетний член Президиума ЦК Васил Биляк, приостановлено членство тридцати трех ее ведущих деятелей, в том числе Г. Гусака, А. Индры, Я. Фойтика, Л. Штроугала, Й. Ленарта, Б. Хнеупека, М. Завадила и других. Было ясно, что и программа «За демократическое, социалистическое общество в ЧССР», и исключение из партии ее ведущих деятелей были продиктованы стремлением показать себя решительнее и демократичнее, чем набравший силу «Гражданский форум». Но это могло привести только к еще большей потере партией ее позиций, отходу на вторые или даже третьи роли в обществе. Что и случилось уже в самом скором времени.
29 декабря 1989 года депутаты Федерального собрания избрали президентом Чехословакии Вацлава Гавела. Компартия Чехословакии перевернула сорокалетнюю страницу своей послевоенной истории.
К власти в стране пришли диссиденты, считавшие главными виновниками всех своих бед нашу страну. Министром иностранных дел стал бывший корреспондент чехословацкого радио в Вашингтоне Владимир Динсбир. После 1968 года он ушел из журналистики, перебивался разными заработками, одно время был даже кочегаром в котельной. Через несколько дней после его назначения всех советских корреспондентов, аккредитованных в Праге, вызвали в отдел печати МИД. Представитель МИД в очень жестком тоне высказал свое недовольство освещением в советской прессе событий в Чехословакии. По его мнению все они подавались только в негативном плане. Мы молча выслушали длинную речь, потом я сказал, что каждый корреспондент имеет право на свое видение событий и собственное мнение. В этом и заключается свобода слова, за которую боролась как советская, так и чехословацкая печать. И не следует обижаться, если мнение журналиста иногда не совпадает с официальной точкой зрения. После этого разговор стал мягче, нам даже предложили по чашке кофе, но пить его не хотелось. Мы поняли, что отношение к нашей стране со стороны чехословацких властей резко изменилось.
Вскоре начался вывод из Чехословакии наших войск. Могущественнейшая еще совсем недавно мировая система социализма разваливалась на глазах.
Чехословакия, за освобождение которой положили свои жизни сотни тысяч советских солдат, была отдана без единого выстрела, в Польше пришла к власти «Солидарность», в Румынии шла настоящая гражданская война. Чехословацкое телевидение ежедневно показывало шахтерские марши, стрельбу на улицах Бухареста, убитых и раненых мирных жителей, рассказывало о бегстве Чаушеску. Наконец, прервав передачи, объявило:
— Главный преступник Румынии Николае Чаушеску пойман вместе с женой.
На следующий день показали суд над ним, проходивший в какой-то деревенской избе. Чаушеску был в помятом зимнем пальто, без шапки, с растрепанными волосами, молчалив и растерян. Он выглядел очень измученным. Такой же выглядела и его жена. По всей видимости перед этим они несколько суток не спали. Ни судей, ни государственных обвинителей, ни адвокатов в комнате не было. За деревянным столом напротив четы Чаушеску сидели двое мужчин. Они задали ему два или три вопроса, причем так невнятно, что разобрать их было невозможно. Чаушеску долго молчал, потом выдавил из себя несколько слов. После этого его и жену вывели во двор, поставили к беленой известью кирпичной стене и расстреляли. Николае Чаушеску упал на землю, уткнувшись лицом в сухую траву и неловко подвернув под себя руку. Рядом с ним упала его жена. Чехословацкое телевидение показывало эти кадры несколько дней подряд. Очевидно, для устрашения бывших руководителей компартии. На меня кадры расстрела Чаушеску произвели жуткое впечатление.
Из всех бывших социалистических стран Европы сторонники социализма остались у власти только в ГДР. Но все понимали, что дни их сочтены. В апреле рухнула берлинская стена. Тысячи людей из Западного и Восточного Берлина одновременно начали разбивать ее кувалдами, крошить ломами, затем подогнали автокраны и бульдозеры.
Мы с женой побывали в эти дни в Берлине. Через несколько дней после ликвидации пропускных пунктов между двумя частями города восточные берлинцы стали жаловаться на западных из-за того, что те скупали все продовольствие. Колбаса и хлеб в Восточном Берлине стоили в два раза дешевле, чем в Западном. То же самое произошло и в приграничных городах Чехословакии. Их опустошали не только западные немцы, но и австрийцы. Западные немцы не верили восточным, когда те рассказывали им, сколько платят за квартиру, лекарства, детский сад, учебу в институте. Им все казалось, что это ничто иное, как коммунистическая пропаганда. Я понимал, что присутствую при гибели великой социалистической цивилизации, оболганной и дискредитированной не империалистической пропагандой, а собственными диссидентами и хорошо подготовленной пятой колонной, и с тревогой думал о том, что ждет меня дома. Никаких сомнений в том, что в ближайшие месяцы социализм рухнет и у нас, уже не было. Надо было быстрее уезжать из Чехословакии, чтобы успеть устроить свой быт у себя на родине.
Через несколько дней после поездки в Берлин мне позвонил Аверченко и спросил, куда бы я хотел возвратиться. Он имел в виду город. Я не задумываясь назвал Барнаул.
— Почему Барнаул? — удивился Аверченко.
Он, наверное, думал, что я попрошу оставить меня в Москве. Но я сказал:
— В Барнауле у меня похоронена мать, там доживает свой век мой отец, живет сестра с дочкой. Да и у жены вся родня на Алтае.
Аверченко немного помолчал, потом ответил:
— А ты прав. Но в Барнауле место корреспондента у нас занято. Придется ждать когда оно освободится.
— Борис Ефимович, я подожду, — сказал я, обрадовавшись, что Аверченко понял меня с первой фразы. — Думаю, что это продлится недолго.
– Я тоже так думаю, — ответил Аверченко.
15Редакция попросила меня срочно выяснить мнение министра иностранных дел Чехословакии Богуслава Хнеупека по поводу предложения Генерального секретаря ЦК КПСС. Опытный и осторожный политик согласился на телефонное интервью, но ответил весьма лаконично:
— Мы считаем эту программу исторической, и она находит нашу полную поддержку.
Большего Хнеупек не сказал, понимая, что программа Горбачева никогда не может быть реализована на практике. Но вслед за ней начались конкретные шаги, в первую очередь по разоружению Советского Союза. Год спустя мы подписали с США договор о сокращении ракет средней и меньшей дальности. Американцы убирали из Западной Европы «Першинги-2» и крылатые ракеты, мы — так называемые «ОТР-22» и тактические ракеты, подпадающие под определение «меньшей дальности». Эта была громадная уступка американцам потому, что никаких ракет меньшей дальности у них не было, а мы ликвидировали целый класс оружия, которое давало нам огромные политические преимущества в переговорах. Но поскольку до конца ХХ столетия оставалось немного, никто в руководстве нашей страны не возразил против ликвидации оружия «меньшей дальности». В феврале 1988 года наше ядерное оружие передового базирования было выведено из Чехословакии. Вывод подавался с большой помпой, но сам его процесс походил на бегство.
Чехи, конечно, радовались, что их территория оказалась свободной от ядерного оружия. Я прекрасно понимал их и вполне разделял эти естественные чувства. Но у меня сразу возникло пока еще робкое, но очень тревожное ощущение того, что вывод ракет — только начало вывода всех наших войск из Европы. Развал Совета Экономической Взаимопомощи, мощнейшее наступление антисоциалистических, антисоветских сил в Польше, где к власти рвалась проамериканская «Солидарность» во главе с Лехом Валенсой, возня с отстранением Гусака от руководства Коммунистической партией Чехословакии уже выстраивали все события последнего времени в определенную линию. Единственное, что пока еще прочно удерживало всю мировую социалистическую систему — это наши войска в Европе. Ведь они стояли там, как противовес американской угрозе, расквартированной в Западной Германии, Италии, Англии, Турции, Норвегии и других странах. И американцы никогда и нигде не заявляли о том, что эти их войска когда-нибудь, пусть даже в самой отдаленной перспективе, будут возвращены в Соединенные Штаты. Они были нужны им не для решения военных задач, а как мощный инструмент международной политики. То же самое можно было сказать и о наших войсках. Пока они стояли в Европе, наши политические позиции в ней оставались незыблемыми.
С момента вывода наших ракет из Европы и все нарастающей дискредитации социализма в нашей стране, где впервые после Великой Отечественной войны снова ввели карточки на продовольствие и все громче звучали голоса о пересмотре истории, я постоянно ждал если не взрыва, то сигнала к антисоветским выступлениям в Чехословакии. И он прозвучал в самом начале января 1989 года.
Сразу после Нового года на главной площади Праги — Вацлавском намнести — у памятника сидящему на позеленевшем бронзовом коне Святому Вацлаву собралась внушительная группа молодежи с плакатами, призывающими к свободе и демократии. Поводом послужила двадцатилетняя годовщина самосожжения у этого памятника студента философского факультета Карлова университета Яна Палаха. Он протестовал против подавления свобод и ввода в Чехословакию советских войск.
Вскоре после трагической гибели студента следственные органы выяснили, что его цинично подставили. Палаха уговорили облить себя бензином и поджечь, уверяя, что как только пламя будет заснято на кинопленку, его потушат и он не пострадает. Парень поверил. Но организаторам акции нужен был не огонь, а смерть человека. Никто из них не собирался тушить пламя на заживо сгорающем Яне Палахе. Наоборот, чем сильнее он горел, тем эффектнее получались кадры у садистов-операторов. Палах умер от ожогов в больнице. И вот теперь снова вспомнили его, как самую яркую жертву борьбы за свободу.
Митинги продолжались несколько дней, правоохранительные органы в нерешительности следили за ними, не зная, что делать. Разогнать дубинками неудобно, ведь молодежь собралась, чтобы вспомнить своего погибшего сверстника. Арестовать — тем более. Никаких уголовных нарушений никто из митингующих не совершал. Митинги прекратились сами собой, но ощущение того, что это только начало, осталось.
Вскоре выявили главного организатора беспорядков. Им оказался известный диссидент и неудачный драматург, ни одна из пьес которого не шла в театрах Чехословакии, Вацлав Гавел. Гавела судили, дали символический срок, но очень скоро выпустили из тюрьмы. О митингах и о процессе над Гавелом истерически кричала вся западная пресса. Во время суда, который был закрытым, Гавел произнес хорошо отрежиссированное последнее слово. На оглашение приговора пригласили прессу. Правда, судья запретил делать какие-либо съемки и звукозапись. Корреспондентка одной из западных радиостанций, по моему Би-би-си, речь Гавела записала. Она приколола к пиджачку сделанный в виде броши микрофон и никто в зале суда не заметил этого. Я на оглашение приговора не пошел, от советских журналистов там был корреспондент ТАСС Валерий Ржевский. Он и рассказал мне про историю с микрофоном. После оглашения приговора корреспондентка Би-би-си прямо на крыльце здания суда много раз прокручивала речь Гавела и давала ее переписывать всем, кто желал. Когда я узнал об этом, стало ясно, что спецслужбы Чехословакии оказались в кризисе. Они перестали чувствовать за своей спиной поддержку власти.
Весной 1989 года я впервые услышал от некоторых чехословацких руководителей и особо информированных журналистов о том, что в скором времени из Чехословакии и Венгрии будут полностью выведены советские войска, а в Польше останутся только части, охраняющие коммуникации, ведущие в Германию. Примерно в это же время во время частных разговоров с высокопоставленными сотрудниками нашего посольства все чаще и чаще стали раздаваться слова о том, что перестройка в Чехословакии идет слишком медленно, в руководстве сохраняется засилье старых кадров и это мешает ускорению перемен. Не исключаю, что эти разговоры могли идти от некоторых чешских руководителей, лелеявших надежду подняться на волне перестройки на самую вершину власти.
Незаинтересованность Горбачева в укреплении единства социалистических стран их руководители ощутили уже в 1988 году на заседании Политического консультативного комитета государств — участников Варшавского Договора, которое проходило в Варшаве. На все заседание было отведено всего два часа, в течение которых каждый из руководителей выступил с краткой информацией о положении в своей стране, и на этом оно закончилось. Впервые такое заседание прошло без предварительной повестки дня и какой-либо подготовки к нему. Не было даже обмена мнениями по тем проблемам, о которых говорили.
Еще более тяжелое впечатление оставило такое же заседание, состоявшееся в 1989 году в Бухаресте. Председательствовал на нем Милош Якеш. Перед началом заседания Горбачев подошел к нему и тихо сказал, чтобы он попросил Чаушеску не затягивать свою речь.
— У нас нет времени, а он говорит слишком долго, — сказал Горбачев.
Якеш молча кивнул, но предупреждать Чаушеску не стал. И не потому, что тот являлся хозяином страны, на территории которой проходило заседание. Выступление Николае Чаушеску было очень интересным. Он говорил о негативном опыте сотрудничества Румынии с капиталистическими странами. С болью в душе, словно предчувствуя свой близкий конец, он призвал сидящих в зале руководителей государств — участников Варшавского Договора не капитулировать перед капитализмом и не ожидать того, что неравноправное сотрудничество с ним обернется для кого-то пользой. Равноправное сотрудничество может развиваться лишь в рамках мировой системы социализма.
Горбачев, слушая его выступление, набычился и ничего не ответил.
Последняя встреча Якеша с Горбачевым состоялась 6 октября 1989 года в Берлине, куда они оба прилетели на празднование 40-летия провозглашения ГДР. Якеша встречал член Политбюро ЦК Социалистической единой партии Германии Кренц. По дороге в отель он сказал, что после празднования Эрих Хонеккер уйдет со своего поста.
— По всей видимости Генеральным секретарем ЦК стану я, — сказал он. — Во всяком случае мне это предложили.
Якеш почувствовал, что под ногами закачалась земля. Не потому, что Кренц мог не справиться с ролью первого лица государства. Эрих Хонеккер был символом ГДР. Прошедший через гитлеровские застенки, он стоял у истоков ее создания, вместе со страной преодолел все трудности и выстоял, завоевал большой авторитет в мире. Якеш знал его еще с тех пор, когда Хонеккер был председателем Союза свободной немецкой молодежи. Хонеккер был веселым и оптимистичным человеком, с ним всегда было интересно общаться, потому что он был умным собеседником. Преданный делу социализма, Хонеккер резко критиковал Горбачева за односторонние уступки США и Западу, понимая, что их результатом может быть только ликвидация социализма.
Наступление международного империализма на всю социалистическую систему приближалось к своему апогею. Особенно тяжелым начало осени 1989 года оказалось для ГДР. С помощью непрерывной пропаганды и огромных материальных ресурсов Западной Германии удалось организовать массовый побег восточных немцев на свою территорию. Очень неприглядную роль в этом сыграла Венгрия, открывшая для восточных немцев границу с Австрией. В обмен на это она получила от Западной Германии хороший кредит.
Я сам был свидетелем массового побега немцев. В Венгрию они ехали через Прагу. Когда Чехословакия закрыла для них свою границу с Венгрией, они кинулись в Посольство ФРГ, прося там политического убежища, которое им тут же предоставляли. Весь центр Праги был забит автомобилями, которые немцы бросали, прорываясь в посольство. Часть их потом была возвращена в ГДР, но немало машин прибрали к своим рукам наиболее ловкие люди. В каждой стране есть те, кто готов поживиться на чужом горе.
В этой ситуации уход Хонеккера мог только еще больше дестабилизировать внутреннее положение ГДР. Его авторитет позволял успокоить народ, объяснить, что райская жизнь, обещанная в ФРГ, все равно обернется мифом. Никто никогда ничего не получает даром. Но Хонеккеру требовалась поддержка Советского Союза. Однако Горбачев не только отказался общаться в Берлине с Хонеккером, он не скрывал своего презрительного отношения к нему. На это моментально обратили внимание и руководители социалистических государств, и политические деятели Запада. Социализм был продан за тридцать сребренников. Для того чтобы облегчить его окончательную сдачу, надо убрать последних его защитников. Одним из них вне всякого сомнения являлся Эрих Хонеккер.
В социалистических странах Европы выросла целая плеяда руководителей, пришедших к власти в пятидесятые годы и находившихся у ее руля несколько десятилетий. Все они имели большой международный авторитет. Кроме Хонеккера среди них были Янош Кадар, Тодор Живков, Николае Чаушеску.
В 1989 году Генеральный секретарь ЦК Венгерской Социалистической рабочей партии Янош Кадар был уже в преклонном возрасте и хотя его авторитет в стране оставался еще очень высоким, он уже мало влиял на дела в государстве. Кадар уже не мог противостоять Горбачеву и вскоре ушел из политической жизни Венгрии, приблизив время ее сдачи западным державам.
Интереснейшей личностью являлся президент Румынии Николае Чаушеску. Несмотря на свой жесткий характер и стремление к единоличному управлению страной, он до конца дней оставался романтиком, твердо веря, что еще при его жизни Румыния станет всесторонне развитым, процветающим социалистическим государством. Он утверждал, что никакая перестройка его стране не нужна, все социально-экономические и общественно-политические реформы в ней уже проведены. Чаушеску вне всякого сомнения страдал манией величия. В личной жизни, как говорят те, кто его знал, он был закрытым и очень одиноким человеком. Несмотря на недостатки, Николае Чаушеску был преданным интернационалистом, готовым отстаивать интересы социализма и тех, кто борется за свою свободу и независимость. Плохо или хорошо, но после своего ухода Чаушеску не оставил народу ни одного гроша заграничного долга. Страна жила при нем только на то, что зарабатывала сама.
Неординарной и по-своему яркой личностью был Генеральный секретарь ЦК Компартии и неизменный президент Болгарии Тодор Живков. Он являлся убежденным сторонником социализма, свято верил в него, смело шел на различные реорганизации и эксперименты. Живков всегда считал, что если у него что-то не получится, Советский Союз и другие социалистические страны помогут Болгарии.
Особое положение по сравнению с остальными занимал президент Польши Войцех Ярузельский. Кадровый военный с безупречной репутацией, он должен был, по мнению сторонников социалистического пути развития Польши, подобно генералу де Голлю спасти страну в самый кризисный для нее период существования. Ярузельский был честным человеком и большим патриотом Польши. Он готов был сделать все, чтобы вывести ее на путь процветания. Дело было за малым — за поддержкой Советского Союза. Но именно Польшу Горбачев отдал первой на заклание Западу.
17 ноября 1989 года взорвалась Чехословакия. В этот день огромная, невиданная до сих пор масса молодежи численностью несколько тысяч человек с антиправительственными лозунгами в руках заполнила Национальный проспект, пытаясь пройти на центральную площадь и устроить там митинг. Полиция получила распоряжение не пропустить ее. Толпа попыталась смять стражей порядка, в результате чего возникла потасовка. Несколько десятков человек оказались ранены. Один полицейский нанес студенту удар дубинкой по голове и рассек лицо. Все это крупным планом с заранее подготовленных точек снимало западное и чехословацкое телевидение. Кадры избиения службой безопасности молодежи тут же пошли в эфир. Телеведущие, показывающие крупным планом полицейского, ударившего студента, обращались ко всем гражданам страны с просьбой назвать его имя. Телевидение требовало немедленно предать его и других стражей порядка, разгонявших демонстрацию, суду и вынести им самое суровое наказание, предусмотренное уголовным кодексом.
Разгон манифестации немедленно осудил Центральный Комитет Социалистического союза молодежи, руководство студенческого движения, Чехословацкая Социалистическая партия и ряд других организаций. Выражая поддержку студентам, отменили представления все пражские театры. К ним тут же присоединились театральные коллективы Братиславы, Брно и других городов. Студенты Праги, Братиславы, Оломоуца прекратили занятия. На ряде крупных предприятий раздались призывы к всеобщей забастовке.
На следующий день после разгона демонстрации на Вацлавской площади чехословацкой столицы собрался стотысячный митинг. Я поехал туда, но все подъезды к площади были перекрыты толпами народа. Пришлось оставить машину за несколько кварталов и пешком пробираться на площадь. К ней шли колонны людей. Они несли плакаты, на которых крупными буквами были написаны требования: объявить в стране свободные выборы, ввести в практику общественной жизни политический плюрализм, правдиво информировать общественность о жизни страны. Демонстранты выражали недовольство правительством. Из колонны можно было услышать призывы к открытому диалогу, демократизации общества.
Ситуация, сложившаяся в стране, была экстренно обсуждена на совместном заседании федерального и чешского республиканского правительств. В заявлении, принятом на нем, говорилось, что решающим условием реализации программы перестройки и демократизации является активная поддержка всего общества, в том числе молодежи. Попытки нарушить общественный порядок, вызвать недоверие к деятельности правительства, к социалистическому строю вызывают беспокойство. Такие действия противоречат интересам общества. Проблемы надо решать не в атмосфере слухов и антисоциалистических выступлений, а в спокойной и деловой обстановке.
В этих условиях Чехословакии особенно требовалась поддержка Советского Союза и других социалистических стран. Но Горбачев молчал, а наша демократическая пресса стеной встала на защиту чехословацкой оппозиции. Насаждаемый Горбачевым политический плюрализм уже вовсю гулял по нашей стране.
Не могли оказать Чехословакии помощь и социалистические страны Европы. В Румынии началось восстание против Чаушеску, в ГДР не прекращалось бегство граждан, в Польше вовсю хозяйничала «Солидарность».
21 ноября председатель федерального правительства Ладислав Адамец встретился с представителями общественности, среди которых были рабочие, студенты, деятели искусства. Он заявил, что поручил генеральному прокурору ЧССР расследовать обстоятельства, во время которых сотрудниками органов безопасности было ранено несколько студентов. Адамец был очень амбициозным человеком. Он почувствовал, что авторитет власти падает, обществу требуется новый лидер. И бросил первый пробный камень, сказав буквально следующее:
— Наша встреча является конкретным доказательством того, что федеральное правительство не избегает диалога. Нет таких вопросов, о которых было бы невозможно говорить. Но делать это надо не на улице, а в спокойной обстановке. Возвратитесь в лекционные аудитории, откройте театры и тогда можем начать продуктивный диалог.
Ладислав Адамец дал понять, что требования, выдвигаемые оппозицией, обоснованны и никто не может их решить лучше, чем он.
Вечером того же дня по национальному телевидению выступил Генеральный секретарь ЦК Компартии Чехословакии Милош Якеш. Я внимательно ловил каждое его слово. Он был бледен, лицо его казалось напряженным, речь давалась с трудом. В отличие от Адамеца Якеш понимал, что в эти дни решается судьба социалистической Чехословакии. Потому и говорил о самом главном:
— Наше общество находится на перекрестке своего дальнейшего развития, — Якеш сделал паузу, мне даже показалось, что у него перехватывает дыхание. По всей видимости он понимал, что это выступление может оказаться последним публичным его появлением перед нацией. Потом продолжил негромким, тревожным голосом: — Мы полностью сознаем, что дальнейшее развитие социализма в ЧССР не обойдется без реформ и не отступим от курса, направленного на улучшение жизни людей. Вместе с вами желаем того, чтобы проводимые в стране преобразования быстрее давали конкретные результаты. На то, как их проводить, естественно, имеются различные взгляды. Но, отстаивая их, нельзя нарушать определенные границы. Их определяют наша конституция и законы социалистического государства. Как же действуют и какая программа у тех групп, которые стоят за нынешними событиями в Праге? Они стремятся беззастенчиво манипулировать частью молодежи и злоупотреблять ее искренней заинтересованностью в ускорении перемен. Это воздействие распространяется и на часть нашей творческой интеллигенции. На карту поставлено дело трудового народа, социализма, с которым связывают свое будущее большинство наших людей, включая молодежь. Сегодня, более чем когда-либо, нам всем надо проявить высокую гражданскую ответственность, разум и рассудительность, защитить ценности социализма.
Я думаю, это была последняя возможность вернуть нарастающие события в исходную точку. Для этого Милошу Якешу и тем слоям общества, которые стояли за ним, нужна была четкая, ясная и, главное, твердая поддержка Советского Союза. Но Горбачев и в эту, самую критическую минуту для нашего вернейшего союзника в Центральной Европе, промолчал. Оппозиция прекрасно поняла, что ей развязали руки и теперь уже не видела перед собой никаких препятствий, которые бы помешали взять власть.
23 ноября на Вацлавской площади Праги, где уже шесть дней подряд проходили грандиозные митинги, собралось почти пятьсот тысяч человек. Казалось, что сюда пришла вся страна. На балконе здания социалистической партии, в котором размещалась редакция газеты «Свободное слово», появились руководители оппозиции во главе с драматургом Вацлавом Гавелом, возглавившим «Гражданский форум», который объединил несколько общественных, в основном, диссидентских организаций. Глядя на него, я сразу вспомнил находящуюся недалеко отсюда Староместскую площадь, где тоже имелось здание с подобным балконом. Сорок лет назад при таком же стечении народа с него выступал тогдашний премьер чехословацкого правительства Клемент Готвальд. Буржуазные министры, входящие в правительство, подали в отставку, протестуя против наметившегося социалистического пути развития государства. Готвальд обратился к народу с просьбой поддержать его. Свою страстную речь он закончил словами: «Будьте едины и решительны и ваша правда победит!» И народ поддержал Готвальда.
Сегодня на таком же балконе стоял другой лидер и, перекашивая маленькие рыжеватые усики, говорил в разносившие на всю площадь его голос динамики: «Мы хотим жить в свободной, независимой, процветающей Чехословакии! Мы требуем демократии, справедливости для всех, свободных выборов в органы власти!» И толпа, замирая, слушала уже его.
Боясь быть раздавленным, я стоял прижавшись к дереву на тротуаре Вацлавской площади и думал о том, как неблагодарен народ к тем людям, которые кладут свои жизни ради его благополучия. Он хочет иметь все, не поступаясь ничем. Но ни один народ ничего не получает даром. За социальные гарантии — пенсию, которая бы давала возможность жить, не унижаясь, бесплатное образование и здравоохранение, личную безопасность, нравственность и духовность, подаренную тебе государством квартиру, отсутствие безработицы, проституции, наркомании, детской беспризорности, за чувство причастности к великому сообществу, которое уважают во всем мире, все равно надо чем-то платить. Ограничением личного богатства, свободы делать то, что захочется даже при наличии большого количества денег, обязанностью трудиться, в том числе и тогда, когда этот труд не совсем устраивает тебя. Жить в свободной, независимой, процветающей стране хочет каждый. Но каждый ли готов заплатить за это ту цену, которую с него потребуют?
Речь Гавела воспринималась толпой с восторгом, глядя на митингующих, я понял, что в стране появляется новый лидер. Гавелу верили больше, чем Генеральному секретарю ЦК КПЧ, чем председателю правительства и председателю Федерального собрания.
24 ноября собрался пленум ЦК Компартии Чехословакии. На него пришли деморализованные люди. Страна бурлит, Запад преподносит эти события как бархатную революцию, а главный союзник и защитник мировой социалистической системы — Советский Союз — молчит, словно его не существует вообще. Мало того, почти вся советская пресса, словно сговорившись, пишет о событиях в Чехословакии то же самое, что и западная. Между тем, митинги из Праги перекинулись на все города страны. Профсоюзный комитет завода «ЧКД» призвал провести 27 ноября общенациональную предупредительную забастовку. События начали выходить из-под контроля руководства страны.
Состоявшийся пленум не нашел выхода из положения. Вместо серьезного и всестороннего анализа обстановки и выработки мер, которые могли бы успокоить общество, в выступлениях участников посыпались обвинения в адрес руководства, требования уйти в отставку. В ответ на это Якеш заявил, что в отставку готов уйти не только он, но и все члены, кандидаты в члены Президиума, а также секретари ЦК КПЧ. Отставка была принята. Новым секретарем ЦК КПЧ избрали сорокавосьмилетнего Карела Урбанека, бывшего до этого председателем комитета ЦК КПЧ по партийной работе в чешских областях. Через несколько дней после этого я встречался с ним, но если бы меня сейчас попросили обрисовать как он выглядит, я бы не вспомнил. Думаю, не вспомнят этого сейчас и большинство чехов и словаков. И не потому, что Карел Урбанек был плохим человеком. Его не знало общество. А народу в тот момент нужна была знаковая, или как сейчас говорят, харизматическая личность. При всем уважении к нему, Урбанек такой личностью не являлся.
В новом Президиуме ЦК не оказалось семи бывших его членов. В том числе президента Чехословакии Густава Гусака, председателя федерального правительства Ладислава Адамеца, председателя Федерального собрания Алоиса Индры и, конечно же, бывшего Генерального секретаря Милоша Якеша. Это, вне всякого сомнения, резко ослабило всю партию и ее позиции в обществе.
Между тем, «Гражданский форум», организуя ежедневные митинги и собирая на них все больше и больше сторонников, уже почувствовал в своих руках реальную силу. Он резко осудил ввод в Чехословакию в 1968 году войск пяти государств — участников Варшавского Договора и призвал Федеральное собрание немедленно обратиться к парламентам СССР, Польши и ГДР с требованием объявить эту акцию нарушением норм международного права и Варшавского Договора. Признание этого факта означало тот самый вывод войск из Центральной Европы, о котором уже несколько месяцев осторожно говорили наши дипломаты. Сегодня, по прошествии стольких лет, легко прослеживается полная координация действий Горбачева и чехословацкой оппозиции. Тогда мне, например, это даже не приходило в голову. В ней не укладывалось, что президент Советского Союза может быть предателем своего собственного Отечества.
30 ноября состоялась чрезвычайная сессия Федерального собрания Чехословакии, на которой была отменена статья конституции о руководящей роли компартии в чехословацком обществе.. После принятия этой поправки к закону председатель Федерального собрания Алоис Индра подал в отставку и ушел со своего поста.
3 декабря председатель федерального правительства Ладислав Адамец должен был сформировать правительство, в котором были бы представлены основные политические силы страны, а также беспартийные. Одиннадцать членов старого кабинета были освобождены от своих должностей. На их место пришли восемь новых, среди которых было по одному представителю социалистической и народной партий, и трое беспартийных. Шестнадцать мест в кабинете, включая премьера, заняли коммунисты.
4 декабря «Гражданский форум» собрал на Вацлавской площади свыше двухсот тысяч своих сторонников. Выступая с уже известного всем балкона, Вацлав Гавел заявил, что состав нового правительства свидетельствует о непонимании серьезности ситуации, сложившейся в стране, и фактическом игнорировании отмены Федеральным собранием статьи конституции, которая закрепляла руководящую роль КПЧ в обществе. Его поддержали другие выступающие. Участники митинга выдвинули требование, чтобы не позднее 10 декабря в правительстве были проведены дополнительные изменения. Если это требование не будет удовлетворено, 11 декабря состоится новая всеобщая забастовка.
Оппозиция перешла в открытое наступление, она оказывала все формы давления на правительство, Федеральное собрание, президента страны. Конечной ее целью стало досрочное проведение парламентских выборов. Одновременно началась беспрецедентная кампания по дискредитации Коммунистической партии Чехословакии.
6 декабря по национальному телевидению выступил председатель правительства Ладислав Адамец. Он заявил, что не может работать под все усиливающимся давлением «Гражданского форума». Для того, чтобы правительство нормально выполняло свои обязанности, оно должно иметь доверие общественности и время для проведения необходимых экономических преобразований. Если этих условий нет, оно не может нести ответственность за развитие событий. Исходя из логики действий оппозиции, нынешнее правительство никогда не сможет работать в нормальных условиях, поэтому я ухожу в отставку, заявил Адамец. Опрос общественного мнения, проведенный несколько дней назад, показывал, что Ладислав Адамец являлся самым популярным политическим деятелем страны. Но для того, чтобы трансформировать эту популярность в реальную политическую власть, ему требовалась поддержка со стороны, в первую очередь из Москвы. Однако Горбачев опять предательски промолчал, ожидая, когда «Гражданский форум» полностью возьмет власть в свои руки.
Для переговоров о составе нового правительства сошлись представители «Гражданского форума», коммунистической, социалистической и народной партий. Результатом переговоров стала договоренность о так называемом правительстве национального согласия, в котором десять мест заняли коммунисты, семь министерских кресел было отдано беспартийным, по два — представителям социалистической и народной партий. Президент Гусак утвердил это правительство и назначил его председателем Мариана Чалфу, бывшего заместителем у Ладислава Адамеца.
А на следующий день сам Густав Гусак подал в отставку. Опытный политик, он понял, что оказался преданным, время на решение кризиса упущено, власть в стране полностью перешла в руки оппозиции. Сохранить ее без решительной поддержки стран — участников Варшавского Договора и в первую очередь Советского Союза было невозможно. Для этого не требовалось применять войска и проливать невинную кровь. Нужна была лишь четкая и ясная, твердая политическая позиция. Такая, какой всегда придерживаются американцы, когда дело касается их национальных интересов. Но у президента СССР Горбачева никаких национальных интересов уже не было.
20 декабря открылся внеочередной съезд Компартии Чехословакии, который должен был проанализировать причины ее кризиса, а также условия, в которых теперь придется работать коммунистам. Поговорить об этом за день до съезда я пришел в Пражский горком партии, где неоднократно бывал за годы своей работы в Чехословакии. Он стал неузнаваем, начиная с порога здания. Вместо постового у входа сидел старичок, любезно объясняющий, как найти необходимый кабинет. Уже по его отношению к посетителям было видно, что их в эти дни не так много. В высоких гулких коридорах горкома было пусто и тихо. Исполняющий обязанности первого секретаря Виктор Пазлер, с которым мы договорились о встрече, с трудом выговаривая слова, хрипло произнес:
— Не вовремя заболело горло. Надо быть среди людей, выступать в рабочих коллективах, а я не могу.
У Пазлера был усталый вид. Спрашиваю, почему в горкоме нет первого секретаря, а он только исполняет его обязанности?
— Старое руководство ушло в отставку, а для того, чтобы избрать новое, надо провести общегородскую конференцию. Ее решили собрать после съезда, в начале января.
Ситуация в городской партийной организации, насчитывавшей 152 тысячи коммунистов и являвшейся самой крупной в стране, оказалась чрезвычайно сложной. Двенадцать тысяч человек уже подали заявления о выходе из партии. Свыше двухсот партийных организаций предприятий и учреждений объявили о самороспуске. Прекращалась деятельность органов КПЧ в армии, пограничных войсках, войсках Министерства внутренних дел, подразделениях корпуса национальной безопасности.
— Если в Пражской городской организации останется хотя бы половина ее членов, это будет хорошо, — сказал Виктор Пазлер.
— Почему же произошел кризис? — спросил я.
— Считалось, что если руководящая роль партии закреплена в конституции, значит, это автоматически предполагает ее постоянный авторитет в обществе. На деле оказалось не так. Но это только часть проблемы. Другая заключается в том, что перестал существовать тот самый пролетарский интернационализм, на котором держалась вся социалистическая система. Империалистический интернационализм не только остался, но и укрепился, а от пролетарского отказались. Вы знаете, кто в этом виноват.
Пазлер замолчал и посмотрел на меня, но я не стал обсуждать причины, по которым Советский Союз отказался защищать своего союзника. Вместо этого спросил:
— Где же выход? Что необходимо предпринять для преодоления кризиса?
— В том виде, в котором партия существовала раньше, ей уже трудно возродиться, — сказал Пазлер. — Она в значительной степени утратила доверие народа. Партия должна изменить свою структуру, политику, может быть, свое название. Такие предложения выдвигаются на многих партийных конференциях.
Отправляясь 20 декабря в пражский Дворец культуры, где открывался внеочередной съезд Компартии Чехословакии, я обратил внимание на то, что многие здания чехословацкой столицы обклеены призывами самых разнородных общественных движений и организаций, но не увидел ни одного лозунга, посвященного съезду или обращенного к его делегатам. С тех пор, как из конституции исключили статью о руководящей роли КПЧ, ее съезды стали внутренним делом партии.
Выступая с докладом на съезде, Карел Урбанек, в частности, сказал:
— Мы провозгласили перестройку, вдохновленные примером Советского Союза. Однако партия не сумела ее осуществить.
Урбанек все еще ссылался на пример Советского Союза, надеясь на помощь главного оплота социализма. Он не видел или не хотел видеть, что и КПСС, и сам Советский Союз уже обречены на ту же участь, что и Чехословакия. Дальше он сообщил, что после 17 ноября из Компартии Чехословакии вышло 62290 человек, распущено 3478 первичных парторганизаций. Следствием кризиса стало то, что из КПЧ уходит немало честных людей. Такие разительные перемены произошли с партией всего за один месяц.
Главным документом, принятым съездом, была программа «За демократическое, социалистическое общество в ЧССР». В ней, в частности, говорилось: «Мы выступаем за преобразование КПЧ в современную политическую партию, которая включится в демократическое движение европейских левых сил. Мы выступаем за полную свободу мышления, духовного и культурного творчества, обмен информацией, поддерживаем свободу взглядов, убеждений и вероисповедания. КПЧ решительно выступает против любого стремления к монополии в этих областях».
На съезде был исключен из партии многолетний член Президиума ЦК Васил Биляк, приостановлено членство тридцати трех ее ведущих деятелей, в том числе Г. Гусака, А. Индры, Я. Фойтика, Л. Штроугала, Й. Ленарта, Б. Хнеупека, М. Завадила и других. Было ясно, что и программа «За демократическое, социалистическое общество в ЧССР», и исключение из партии ее ведущих деятелей были продиктованы стремлением показать себя решительнее и демократичнее, чем набравший силу «Гражданский форум». Но это могло привести только к еще большей потере партией ее позиций, отходу на вторые или даже третьи роли в обществе. Что и случилось уже в самом скором времени.
29 декабря 1989 года депутаты Федерального собрания избрали президентом Чехословакии Вацлава Гавела. Компартия Чехословакии перевернула сорокалетнюю страницу своей послевоенной истории.
К власти в стране пришли диссиденты, считавшие главными виновниками всех своих бед нашу страну. Министром иностранных дел стал бывший корреспондент чехословацкого радио в Вашингтоне Владимир Динсбир. После 1968 года он ушел из журналистики, перебивался разными заработками, одно время был даже кочегаром в котельной. Через несколько дней после его назначения всех советских корреспондентов, аккредитованных в Праге, вызвали в отдел печати МИД. Представитель МИД в очень жестком тоне высказал свое недовольство освещением в советской прессе событий в Чехословакии. По его мнению все они подавались только в негативном плане. Мы молча выслушали длинную речь, потом я сказал, что каждый корреспондент имеет право на свое видение событий и собственное мнение. В этом и заключается свобода слова, за которую боролась как советская, так и чехословацкая печать. И не следует обижаться, если мнение журналиста иногда не совпадает с официальной точкой зрения. После этого разговор стал мягче, нам даже предложили по чашке кофе, но пить его не хотелось. Мы поняли, что отношение к нашей стране со стороны чехословацких властей резко изменилось.
Вскоре начался вывод из Чехословакии наших войск. Могущественнейшая еще совсем недавно мировая система социализма разваливалась на глазах.
Чехословакия, за освобождение которой положили свои жизни сотни тысяч советских солдат, была отдана без единого выстрела, в Польше пришла к власти «Солидарность», в Румынии шла настоящая гражданская война. Чехословацкое телевидение ежедневно показывало шахтерские марши, стрельбу на улицах Бухареста, убитых и раненых мирных жителей, рассказывало о бегстве Чаушеску. Наконец, прервав передачи, объявило:
— Главный преступник Румынии Николае Чаушеску пойман вместе с женой.
На следующий день показали суд над ним, проходивший в какой-то деревенской избе. Чаушеску был в помятом зимнем пальто, без шапки, с растрепанными волосами, молчалив и растерян. Он выглядел очень измученным. Такой же выглядела и его жена. По всей видимости перед этим они несколько суток не спали. Ни судей, ни государственных обвинителей, ни адвокатов в комнате не было. За деревянным столом напротив четы Чаушеску сидели двое мужчин. Они задали ему два или три вопроса, причем так невнятно, что разобрать их было невозможно. Чаушеску долго молчал, потом выдавил из себя несколько слов. После этого его и жену вывели во двор, поставили к беленой известью кирпичной стене и расстреляли. Николае Чаушеску упал на землю, уткнувшись лицом в сухую траву и неловко подвернув под себя руку. Рядом с ним упала его жена. Чехословацкое телевидение показывало эти кадры несколько дней подряд. Очевидно, для устрашения бывших руководителей компартии. На меня кадры расстрела Чаушеску произвели жуткое впечатление.
Из всех бывших социалистических стран Европы сторонники социализма остались у власти только в ГДР. Но все понимали, что дни их сочтены. В апреле рухнула берлинская стена. Тысячи людей из Западного и Восточного Берлина одновременно начали разбивать ее кувалдами, крошить ломами, затем подогнали автокраны и бульдозеры.
Мы с женой побывали в эти дни в Берлине. Через несколько дней после ликвидации пропускных пунктов между двумя частями города восточные берлинцы стали жаловаться на западных из-за того, что те скупали все продовольствие. Колбаса и хлеб в Восточном Берлине стоили в два раза дешевле, чем в Западном. То же самое произошло и в приграничных городах Чехословакии. Их опустошали не только западные немцы, но и австрийцы. Западные немцы не верили восточным, когда те рассказывали им, сколько платят за квартиру, лекарства, детский сад, учебу в институте. Им все казалось, что это ничто иное, как коммунистическая пропаганда. Я понимал, что присутствую при гибели великой социалистической цивилизации, оболганной и дискредитированной не империалистической пропагандой, а собственными диссидентами и хорошо подготовленной пятой колонной, и с тревогой думал о том, что ждет меня дома. Никаких сомнений в том, что в ближайшие месяцы социализм рухнет и у нас, уже не было. Надо было быстрее уезжать из Чехословакии, чтобы успеть устроить свой быт у себя на родине.
Через несколько дней после поездки в Берлин мне позвонил Аверченко и спросил, куда бы я хотел возвратиться. Он имел в виду город. Я не задумываясь назвал Барнаул.
— Почему Барнаул? — удивился Аверченко.
Он, наверное, думал, что я попрошу оставить меня в Москве. Но я сказал:
— В Барнауле у меня похоронена мать, там доживает свой век мой отец, живет сестра с дочкой. Да и у жены вся родня на Алтае.
Аверченко немного помолчал, потом ответил:
— А ты прав. Но в Барнауле место корреспондента у нас занято. Придется ждать когда оно освободится.
— Борис Ефимович, я подожду, — сказал я, обрадовавшись, что Аверченко понял меня с первой фразы. — Думаю, что это продлится недолго.
– Я тоже так думаю, — ответил Аверченко.
Все возвращается на круги своя. Я уезжал из Барнаула морозным январским днем 1968 года, а вернулся теплым хрустальным сентябрьским утром 1990 года. Когда подъезжали к городу, дорога шла через сосновый бор, в который я еще пацаном ходил собирать белые грибы. Утреннее солнце перескакивало с дерева на дерево, высвечивая покрытые рыжей хвоей песчаные бугры и полянки, и перламутровые капли росы, свисающие с кончиков веток. Я смотрел на эту красоту и у меня замирало сердце от предчувствия встречи с родной землей и тревожного ожидания того, что ждет нас в самое ближайшее время. Бархатная революция, прокатившаяся по странам Восточной Европы, остановилась у наших границ.
Отец обрадовался моему приезду, торопливо собрал на стол угощение и сел напротив, осунувшийся и притихший. Он совсем поседел, высох и, вроде, стал даже меньше ростом. Внимательно глядя на меня, ждал рассказов о заграничной жизни и, конечно, хотел услышать о планах на будущее. А мне не терпелось узнать о том, как живет он.
— У меня, слава Богу, полный порядок, — тихим, осторожным голосом сказал отец. — Пенсию получаю. Недавно врачи установили диабет и теперь мне выдают талоны на гречку. — Он полез в сервант и достал какие-то бумажки. — Вот посмотри. А это талоны на мясо, сыр, стиральный порошок.
— Как талоны? — спросил я, ничего не понимая, и почувствовал, что у меня начинается легкая дрожь. — Откуда они взялись?
— У нас теперь все по талонам. Мне на месяц положено килограмм гречки, два килограмма мяса, конечно, вместе с костями, четыреста граммов сыра. — Он смотрел на меня, удивляясь моей наивности. — Да ты не расстраивайся. У нас же сад. Огурцы, помидоры свои, картошка тоже. Так что нам хватит. Тебе ведь тоже талоны выдадут, — произнес он не совсем уверенно и сделал паузу. — Не может быть, чтоб не выдали.
Я опрокинул рюмку водки в рот, не почувствовав ее вкуса. Я уезжал из государства космических строек и таких же космических устремлений в будущее, а возвратился в нищую, разоренную страну, отброшенную на полвека назад во времена послевоенной разрухи. Воистину, если хочешь дискредитировать какую-то вещь, доведи ее до абсурда. В абсурдном государстве никто не захочет жить.
Встреча с друзьями тоже не обрадовала, у каждого был разлад в душе. Действительность угнетала, а что будет дальше, никто не знал. Перестройка, сулившая столько надежд и потому встреченная с ликованием, превратилась в пустую болтовню и развал государства. Мне надо было заново изучать жизнь страны, в которой я не был почти восемь лет. В свою первую командировку я поехал в Горно-Алтайск, где первым секретарем обкома был Валерий Чаптынов, которого я знал еще с его комсомольских времен. Из Горно-Алтайска мне нужно было лететь в Новосибирск. Самолет улетал рано утром. Чаптынов позаботился о том, чтобы мне заранее приобрели билет и вовремя доставили на аэродром. Вечером пришел в гостиницу проститься.
— Утром не смогу, — извиняющимся тоном сказал он. — Завтра у нас сессия облсовета. Надо к ней хорошо подготовиться.
— А что вы будете обсуждать на сессии? — спросил я.
— Текущие вопросы, — неопределенно ответил Чаптынов. — Но от каждого из них болит голова.
Я улетел в Новосибирск, а вечером узнал из теленовостей о том, что Горно-Алтайская автономная область объявила себя республикой. Теперь в ней должен быть свой полноценный независимый парламент, свое правительство. Я понял, что, выпроваживая меня из Горно-Алтайска, Чаптынов не хотел, чтобы я присутствовал на этой сессии. Там могли возникнуть острые незапланированные дискуссии и первый секретарь обкома боялся, что о них узнает вся страна.
Государство теряло реальный контроль над территориями, разваливаясь на глазах. Все понимали, что дальше так продолжаться не может. В стране установилось реальное двоевластие — с одной стороны, был президент Советского Союза Горбачев, с другой — президент России Ельцин, причем у Ельцина этой власти было гораздо больше. Вся антисоветская оппозиция, выпестованная Горбачевым и поддерживавшая его в начальный период правления, перешла на сторону Ельцина.
В мае 1991 года Ельцин приехал в Барнаул. Редакция поручила мне подробно освещать его пребывание на Алтае. Рабочий день Российского президента начался с посещения моторного завода, на котором в то время работало двадцать две тысячи человек. Посреди заводского двора поставили автомобиль с открытыми бортами, с кузова которого собирался выступить Ельцин. Его уже ждала огромная толпа. Я занял место около автомобиля, чтобы оказаться рядом с ним. Он вышел из машины, высокий, с опухшим, помятым лицом, но в чистой, безукоризненно отглаженной белой рубашке и хорошем галстуке. Я видел его впервые и поэтому внимательно разглядывал, стараясь запомнить. Опухшее лицо делало маленькими постоянно бегающие глаза, поэтому взгляд было трудно перехватить. А когда не видишь глаз человека, не знаешь — верить ему или нет. Говорил Ельцин несвязно, с долгими паузами, постоянно выпячивая нижнюю губу, что делало его одутловатое лицо не очень приятным.
Рабочие спросили российского президента, почему все время ухудшается жизнь, почему непрерывно растут цены на самые необходимые товары?
— Ну, понимаете, надо немного потерпеть, — сказал он и выпятил нижнюю губу, вывернув ее почти наизнанку. — До осени может еще ухудшиться, а там начнется постепенное улучшение.
Ельцин не сказал за счет чего начнется улучшение, но уставшие от горбачевского безвластия и нехватки всего и вся люди верили ему. Может быть, потому, что больше верить было некому, а без веры человек жить не может.
После посещения моторного завода Ельцин поехал в расположенное под Барнаулом село Калманка к фермеру, решившему создать семейное хозяйство. Я и местные журналисты приехали туда заранее. Как мы узнали, фермер, выделившись из совхоза, получил в свое распоряжение хороший участок земли, технику и кредиты. То есть провел ту самую приватизацию, которую через полгода во всей стране начал Чубайс. Ликвидировав крупный совхоз, на его месте можно было создать не больше трех-четырех таких ферм, которые бы производили процентов двадцать от того, что выращивает и продает совхоз. На большее не хватило бы ресурсов. Сейчас об этом фермере никто не вспоминает, фермы давно нет, но тогда его выдавали за символ, который должен накормить страну. Ельцин приехал сюда с одной целью: поддержать этот символ, показать, что он, как президент, будет делать ставку только на частное земледелие. Я это прекрасно понимал и мог бы не тащиться за пятьдесят километров на ферму, но мне нужно было передать Ельцину письмо начальника ЖЭКа, которого жестоко надуло Главное управление лотерей России.
Начальник ЖЭКа, а это была женщина, выиграла по лотерейному билету автомобиль «Жигули». Но когда она отправила выигрышный билет в Москву, вместо автомобиля ей пришло письмо, в котором говорилось, что за то время, пока разыгрывалась лотерея, в стране произошла инфляция и цены на автомобили выросли. Если она хочет получить свои «Жигули», ей нужно доплатить за них определенную сумму. Счастливая обладательница билета продала свой старенький «Москвич» и выслала необходимую сумму. Но за это время цены на автомобили опять поднялись и с нее потребовали новую доплату. Женщина продала мебельный гарнитур и второй раз выслала деньги в Москву. После этого прошло два месяца, но ни автомобиля, ни даже уведомления о том, что ее перевод дошел до адресата, она не получила. Узнав, что я буду освещать поездку Ельцина, она попросила меня попытаться передать ему письмо, в котором умоляла президента восстановить справедливость. Я всегда отказывался от подобных поручений, но в этот раз подумал, что можно попытаться это сделать. Поездка Ельцина была чисто пропагандистской, рассчитанной на то, чтобы завоевать на свою сторону как можно больше народа и помощь невинно пострадавшему человеку как раз вписывалась в ее контекст.
У Ельцина была на удивление небольшая охрана. Разговор с фермером шел в амбаре, на земляном полу которого лежала огромная куча пшеницы. Ельцин стоял около этой кучи, я находился от него в двух метрах. Говорить с фермером было не о чем и во время разговора все время возникали долгие паузы. Во время одной из них Ельцин посмотрел на меня, словно прося помощи. Я достал из кармана письмо. Он скользнул по нему взглядом и поднял глаза к крыше, на стропилах которой чирикали воробьи. Стоявший рядом со мной охранник наклонился ко мне и тихо спросил:
— Что вы хотите делать с этой бумагой?
— Передать президенту, — так же тихо ответил я.
— Давайте письмо мне, я передам.
Я отдал письмо охраннику. На следующий день Ельцин улетел из Барнаула в Улан-Удэ. Я занялся своими делами и забыл о просьбе начальника ЖЭКа. Но недели через три, встретив меня на улице, она радостно сообщила:
— Два дня назад пришло письмо из канцелярии Ельцина. В нем говорится, что я обязательно получу выигранную машину. Огромное вам спасибо за помощь.
— Радоваться будете, когда машина окажется у вас под окном, — сказал я.
И словно глядел в воду. Несмотря на заверение президента, выигранную машину так и не удалось получить. Мало того, не удалось вернуть и высланные в Москву деньги. Честно говоря, я не ожидал такого оборота, но и не удивился ему.
После поездки к фермеру Ельцин выступил в большом зале крайисполкома перед краевым активом. Зал был полон, все ждали от него важных заявлений. Но никаких заявлений сделано не было. Наоборот, то, что люди услышали от президента, многих повергло в шок.
Алтай находится рядом с Семипалатинским полигоном, многие его районы пострадали от ядерных испытаний. В конце восьмидесятых и начале девяностых годов в Алтайском крае начали рождаться так называемые желтые дети. У ребенка еще в утробе матери поражалась печень. Это была трагедия многих людей. Ельцин решил коснуться ее в своем выступлении. Он сказал буквально следующее.
— Перед тем, как отправиться на Алтай, я побывал в одном из медицинских центров Москвы. Мне там показали аппарат, который позволяет при шестимесячной беременности определить, каким появится на свет ребенок — здоровым или больным? Если ребенок развивается с физическими отклонениями, то мать еще может в это время сделать аборт и не производить на свет калеку.
Я подумал, что после этих слов зал взорвется и Ельцина стащат с трибуны, но люди сидели, словно оцепенев. Сделать аборт в шесть месяцев — это убить человека. Сегодня известны случаи, когда при вынужденном прерывании беременности выхаживают шестимесячных детей. Недавно в Чикаго выходили даже двойню. А Ельцин призывал убивать их потому, что они развивались с физическими отклонениями. Вместо того, чтобы устранять причину, он предлагал бороться с ее последствиями. В любой цивилизованной стране после такого призыва президент был бы немедленно смещен со своего поста. Об этом я написал в своей газете. Но, кроме «Правды», ни один печатный орган не повторил этих слов Ельцина. Мало того, многие местные журналисты стали смотреть на меня косо за то, что я плохо отношусь к первому президенту России. Это был самый явный признак того, что народ уже созрел для смены власти в стране. В сознании людей произошла деформация нравственных ориентиров. Для смены власти нужен был только повод. И его придумали в конце августа, когда из ночных теленовостей мы узнали о создании в стране ГКЧП.
Недавно один из московских центров изучения общественного мнения позвонил мне и спросил, что я думаю о ГКЧП? Считаю ли я его появление в 1991 году заговором против демократии? Я ответил, что, безусловно, считаю. Возникновение Государственного комитета по чрезвычайному положению было не попыткой сохранить социалистическую систему и ее демократию, а сигналом к государственному перевороту и открытому выступлению антисоциалистических сил. ГКЧП создали те же структуры, которые стремились развалить Советский Союз и передать всю полноту власти в России в руки Ельцина. Для этого они использовали накопленный в восточноевропейских странах теперь уже богатый опыт.
Когда я увидел на телеэкране руководителя ГКЧП Янаева, у которого во время пресс-конференции тряслись руки, сразу понял, что этого человека против его воли принудили взять на себя роль главного закоперщика провокации. Янаеву не надо было ничего захватывать, вся власть находилась в его руках — он являлся вице-президентом Советского Союза. Единственным его реальным противником был Ельцин. Достаточно было арестовать его и вся оппозиция рассыпалась бы как карточный домик, переместившись с московских улиц на коммунальные кухни. Янаев не арестовал и даже не вел речь об аресте. Значит, в таком случае Ельцин должен был арестовать Янаева. Что и произошло. ГКЧП умер так же внезапно, как и появился. А вся власть в стране перешла к Ельцину. Числившийся президентом Советского Союза Горбачев к этому времени уже не имел не только армии и служб безопасности, но, по-моему, даже печати. Вскоре в Беловежской Пуще состоялась сходка президентов России, Украины и Белоруссии, на которой было объявлено о денонсации Договора о создании Союза Советских Социалистических Республик. Величайшее государство мира, ради создания которого наши отцы и деды положили десятки миллионов жизней, перестало существовать. Я испытал шок, близкий к смерти.
Больше всего потрясали оловянные глаза людей, с которыми приходилось сталкиваться в те дни. Они вели себя так, словно ничего не случилось. Правда, не все. Мой сосед по даче, известный на Алтае писатель, заколотил калитку в заборе, разделявшем наши усадьбы, и заявил так, чтобы его слышала вся улица:
— Самый лучший коммунист — это мертвый коммунист.
Погладив рубашку и надев лучший костюм, он пошел на собрание демократической общественности Барнаула. Ее представляли спекулянты, люди, занимавшиеся теневой экономикой, представители нетрадиционной половой ориентации и самые бойкие журналисты. Все они считали себя обиженными советской властью, а спекулянты и гомосексуалисты открыто преследовались ей. Никто не понял, зачем здесь появился писатель. Ведь его книги издавались коммунистическими издательствами, воспитывали коммунистическую мораль. Не знаю, что ему там сказали, но больше ни на одно собрание он не ходил.
В конце 1992 года в местном издательстве у него должна была выйти очередная книга. Но еще в начале года были отпущены цены, экономика вошла в коллапс, и ни о каком книгоиздании не могло быть и речи. Умерло само издательство. Но писатель постоянно смотрел телепередачи, открыто слушал то, о чем еще совсем недавно никто не решался говорить, и свято верил, что не сегодня-завтра наступит светлое будущее, о котором он мечтал всю жизнь. И только придя в сберкассу, чтобы снять с книжки часть заработанных при советской власти гонорарных денег и услышав, что по распоряжению правительства деньги гражданам теперь не выдаются, вернулся к себе на дачу, крепко выпил и, ругая всех и вся, взял гвоздодер и, выдергав все гвозди, распахнул настежь калитку в мой огород.
Очень многие люди верили, что новая власть во главе с Ельциным решительно и быстро улучшит их жизнь. Ведь все революции совершаются ради благосостояния народа. И почти никто не понимал, что же происходит на самом деле и почему жить приходится все хуже и хуже. Почему рушатся производства, лишая молодых работы, старикам не хватает пенсии даже на хлеб и лекарства, а на улицах городов становится все больше беспризорных детей и женщин, выставляющих себя на продажу. Появились наркотики, о которых при советской власти никто никогда не слышал, вечером стало опасно выходить на улицы, хозяевами которых все больше становились грабители. Куда девались власть и порядок, забота государства о собственном народе? Мне кажется, наши люди и сегодня не поняли, что с ними произошло.
В Советском Союзе была создана мощнейшая пятая колонна из продажной интеллигенции, дельцов теневой экономики и националистов союзных республик. Взяв власть в свои руки, они, боясь возмездия, с первого же часа начали оплевывать армию и спецслужбы, эшелонами вывозить на Запад документы с государственными секретами, рушить экономику, чтобы у народа не осталось никаких шансов на возрождение, а, следовательно, и реванш. В ход пускалось все — демагогия, провокации, убийства. С помощью приватизации, основанной на преступлениях против народа, в руки всего нескольких десятков людей была отдана собственность, на создание которой вся нация, отказывая себе в самом элементарном, потратила восемь десятилетий. Мы оказались обобранными до нитки, нам не на что покупать лекарства, учить детей, о жилье абсолютное большинство граждан сегодня не может даже мечтать. Страну наводнили наркотиками, государственное телевидение превратилось в официальный орган по растлению людей, в первую очередь молодежи.
Для того, чтобы оправдать свое существование, нынешняя власть пытается внедрить в сознание тезис о том, что советская система рухнула не в результате предательства, а потому что оказалась нежизнеспособной. Большей лжи невозможно придумать. Свою жизнеспособность Советский Союз доказал в самой жестокой войне, которую когда-либо вело человечество. Если говорить о социалистической экономике, то сегодняшняя Россия до сих пор живет только за счет ее необычайной прочности. За пятнадцать лет, прошедших после развала Советского Союза, не построено ни одного завода, не открыто ни одного месторождения нефти и газа, а государство на удивление всем еще держится. Его спасает то, что мы до сих пор проедаем созданное нашими отцами и дедами. Настолько велики оказались эти запасы.
Об эффективности социализма говорит и опыт Китая, обогнавшего по темпам экономического роста все страны мира. Ни у кого нет сомнения в том, что к 2020 году Китай станет доминирующей державой земного шара. Получив в свои руки одну из самых отсталых стран мира, китайские коммунисты всего за полвека вывели ее на самые передовые позиции. Сегодня в должниках у Китая находятся Соединенные Штаты Америки, торговый дефицит которых с Поднебесной ежегодно составляет десятки миллиардов долларов. А ведь еще совсем недавно мы служили Китаю примером для подражания. Сегодня мы тоже являемся для него примером, только в обратном, отрицательном смысле этого слова.
Не случайно поэтому все силы нынешней государственной пропаганды брошены на очернение советского строя. Молодому поколению пытаются доказать, что в Советском Союзе было всего две категории людей. Одна сидела в лагерях и тюрьмах, другая их охраняла. А советское чиновничество было самым жестоким в мире. Нынешняя журналистская братия договорилась даже до того, что наши девушки, завоевывавшие золотые медали на мировых олимпиадах, были вовсе не девушками, а сменившими пол мужчинами.
Особенно достается Сталину. И в бесконечных телесериалах, и в таких же бесконечных публицистических передачах телеведущих его выдают за какое-то примитивное существо с повадками зверя. Нынешнюю демократическую общественность пугает даже его тень. Она не может понять, почему с его именем миллионы людей шли на смерть и на бессмертные подвиги. Почему при такой жестокости его при жизни почитали почти как Бога? Ведь не один же страх заставлял людей делать это?
Сталин, как и все выдающиеся личности, был неоднозначным человеком. Но он поставил перед собой великую цель — сделать Советский Союз самым могущественным государством мира и добился этого. Он думал только о Родине и совсем не думал о себе. Как выяснилось после смерти, весь его капитал составляли три поношенные шинели и несколько пар носков. Может ли кто-нибудь представить, чтобы руководители сегодняшней России жили так же, как он? Ведь даже на содержание Ельцина, совершившего самые тяжелые преступления против государства, ежегодно выделяется шестьдесят миллионов долларов — значительно больше, чем выделялось на содержание царского двора в императорской России. И все эти деньги выгребаются из наших карманов. По сравнению с нынешними разжиревшими нуворишами Сталин выглядел просто нищим. Не зря даже такой русоненавистник, как Уинстон Черчилль, признал:
— Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой.
Русский человек никогда не забудет этого. Тем более, что нынешнее руководство ставит перед собой совершенно другую цель: приняв Россию с атомной бомбой, оставить ее с сохой. При этом успеть положить на свои счета в западных банках миллиарды украденных у нас денег.
Получив в свои руки всю полноту власти, по сути дела, лишь в 1929 году, Сталин всего за двенадцать лет сумел создать такое государство, которое смогло сломать хребет самой могущественной империалистической державе мира — гитлеровской Германии. После крушения Советского Союза прошло уже пятнадцать лет, а вместо процветания мы видим сегодня свою Родину такой разоренной, словно по всей ее территории прокатилась война. Недавно в средствах массовой информации Алтайского края промелькнуло сообщение о том, что на территории Угловского района, всегда считавшегося развитой сельскохозяйственной зоной, осталось всего 220 голов крупного рогатого скота. Такого не было даже после гражданской войны. Сегодня Россия производит менее половины того, что приходилось на ее долю в последний год советской власти. Продукция же животноводства и птицеводства составляет всего одну треть от советского уровня. Могло ли быть такое при Сталине?
Сталин был великим собирателем русских земель. Он вернул захваченные японцами у царской России Курилы и Южный Сахалин, возвратил в состав Советского Союза Бессарабию, Западную Украину и Белоруссию, Прибалтику, а заодно на правах победителя присоединил к своему государству вечную угрозу нашим границам — немецкую Восточную Пруссию. И все державы мира безропотно одобрили его действия, поставив свои подписи под соответствующими международными документами. Сталин создал из восточноевропейских государств мощнейший буфер между нашей страной и западными державами, который надежно защищал нас почти половину столетия.
Рисовать сегодня Сталина шутом или примитивным злодеем — неблагодарное занятие. История уже дала ему оценку, назвав величайшим государственным деятелем ХХ века. Так почему же он не дает покоя сегодняшней либеральной демократии?
Прежде всего потому, что она совершила преступление против сталинского наследия. Разрушив страну, оставила за границами исторической Родины более двадцати пяти миллионов русских. С радостью душевнобольных отдала земли, завоеванные кровью наших предков еще во времена Петра I и Екатерины II. Не говоря уже о великих завоеваниях великой победы в войне с фашистской Германией.
Ельцинская Россия самым циничным образом предала всех союзников, вместе с которыми мы строили мировую социалистическую систему, надежно защищавшую нас от любых угроз любого противника. У России не осталось никаких друзей кроме Белоруссии, которую она тоже предает ежедневно и беззастенчиво. Мы потеряли все, что предки собирали в течение нескольких столетий.
Сегодня идет мощнейшее наступление на нашу культуру и еще сохранившиеся остатки духовности. Нас пожирает чуждая нам цивилизация, которую с помощью телевидения и прорвавшихся к власти государственных чиновников из пятой колонны мы впустили в каждый свой дом. Нас разделяет с ней принципиальное расхождение во взглядах на предназначение человека. Мы считаем, что человек появляется на свет для того, чтобы совершить духовный подвиг. Западная цивилизация считает, что человек создан для того, чтобы получать наслаждения. А единственным инструментом для этого являются деньги. Их обладание должно быть целью жизни.
Эта перевернутая система ценностей уже дала в нашей стране сильные корни. Только благодаря ей таких чудовищных размеров достигли коррупция и преступность, наркомания и проституция, детская беспризорность и сокращение нации на один миллион человек в год. Огромные деньги, которые загребает в свои карманы кучка негодяев, толкают остальной народ в бездну нищеты и бесправия. У него не остается никакой другой альтернативы, кроме медленного вымирания. Россия занимает первое место в мире по числу абортов и самоубийств, от рук преступников у нас ежегодно гибнет людей в десятки раз больше, чем их погибло в локальных войнах.
Если отвлечься от всяких идеологических догм, то в принципе для человека нет большой разницы при каком общественном строе ему жить — при батюшке-царе, социализме или демократии. Главное, чтобы ему было хорошо. Какая власть сделает жизнь достойнее и богаче, ту он и будет боготворить. Но то, к чему пришли, превзошло все ожидания. У нас еще никогда не было такой циничной, отделяющей себя от народа власти, как сейчас. Она служит не России и нации, а совершенно чуждым нам интересам.
Пятнадцать прошедших лет показали, что Россия никогда не была нужна Западу ни как партнер, ни просто как нормальный сосед. Непрерывные уступки, которые мы делаем, только усугубляют наше положение. Не успеем мы отойти с какой-либо территории, как на ней в тот же миг появляется рогастое мурло похрустывающего в кармане зелеными ассигнациями дяди Сэма и слышится позвякивание подкованного железом тяжелого натовского ботинка. И тут же в спины нам раздается злобный лай местных националистов, которых Россия сотни лет спасала от физического уничтожения их ближайшими соседями. Так было в странах Восточной Европы, так было в Прибалтике, Грузии, Казахстане, даже в самой близкой нам по крови и духу братской Украине. Территория, на которой еще осталась русская жизнь, скукожилась до окровавленного куска нынешней, обглоданной со всех сторон Российской Федерации. Вокруг ее горла уже сомкнулись кольца вскормленной западным миром анаконды. Еще один миг и она задушит нас окончательно. Что же нам делать?
Во-первых, мне думается, отказаться от иллюзий относительно своего будущего. Уяснить, наконец, что весь двадцатый век был веком борьбы всего западного мира против славянства. Она началась русско-японской войной, продолжилась первой, затем второй мировой войнами и заканчивается только сейчас. В результате этих войн весь славянский мир, за исключением России и Белоруссии, оказался проглоченным западной цивилизацией и теперь переваривается ею. Процесс пищеварения обещает быть очень коротким.
Во-вторых, понять, что в этой борьбе Россия является последней и никаких практических шансов на выживание у нее нет. Слишком неравны силы, слишком стремительна ползучая агрессия, направленная против нас. Никакие заигрывания с Западом в их нынешней форме не помогут, они лишь продлят мучительную агонию. Русский, самый непокорный, по определению Даллеса, народ в мире должен исчезнуть, от него может остаться только ничтожная, измененная с помощью мутации до неузнаваемости частица. И то лишь для того, чтобы, развлекая на праздниках сытую публику, петь калинку и танцевать в кокошниках.
Славянская цивилизация может остаться в памяти народов лишь в отдельных предметах материальной культуры — так, как это стало с цивилизацией скифов. В виде макета первого искусственного спутника земли, лунохода с фотографией отпечатка гусениц на лунной поверхности, красного знамени, водруженного в мае 1945 года над куполом рейхстага. Предметы материальной культуры могут остаться, а сам народ, подобно скифам,— исчезнуть.
Но в голову почему-то сразу приходят слова моего знаменитого земляка Василия Макаровича Шукшина: «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту... Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наше страдание. Не отдавай всего этого за понюх табаку. Мы умели жить. Помни это. Будь человеком».
А может и правда не отдавать? Может, если уж исчезнуть, так в обнимку со всем западным миром? У нас ведь еще осталась такая возможность. У нас ведь еще не полностью распилен на металлолом «щит родины», заложенный сразу после великой Победы дальновидным и прозорливым Сталиным.
И если западные страны увидят для себя такую альтернативу, может быть начнут относиться к нам по-другому? Так, как в свое время относились к советской России Франклин Рузвельт и Уинстон Черчилль? И тогда у нас появится возможность рожать детей, засевать заросшие бурьяном поля, разводить скот, продолжать великие стройки, планировать полеты на Марс.
Но для этого надо сначала навести порядок в собственном доме. Совершить суд народа над Горбачевым и Ельциным. Вернуть людям то, что у них отобрали. Искоренить коррупцию и преступность. Ликвидировать детскую беспризорность и одолевшие нацию эпидемии. Создать в обществе культ семьи, который невозможен без возрождения духовности. Собрать под свое крыло всех русских и тех, кто тяготеет к России. Воспитать новую элиту, главной целью которой вновь станет служение Отечеству. Но кто возьмется за такую задачу? Есть ли у нас лидер, не боящийся положить голову на плаху ради процветания Родины?
Многие до сих пор надеются, что в душе нынешнего президента России Путина, наконец-то, проснется государственник и он, не жалея сил, по-настоящему возьмется за возрождение Отечества. Теоретически такая возможность еще сохраняется, но никаких практических шагов к ее исполнению пока не видно. Никакой программы развития экономики, науки, образования, на которых основывается мощь любого государства, у правительства сегодняшней России нет. Из новосибирского Академгородка, например, за годы демократических реформ выехали на работу в западные страны 80 процентов всех докторов и кандидатов наук. Мощнейший интеллектуальный центр советских времен практически обескровлен...
Я жил в великой стране и считаю, что большая часть моей жизни сложилась счастливо. Конечно, не все было сделано так, как хотелось, не все удалось сделать. Иначе бы народ не клюнул на такую горбачевскую приманку, как перестройка.
Но и то, чего мы добились, внушает гордость за прожитые годы. Мы ощутили радость величайшей победы над самым сильным врагом человечества — нацистской Германией и милитаристской Японией. Мы смогли осуществить самые грандиозные замыслы, о которых до этого люди даже не мечтали. Вдохновленные великой идеей, мы в немыслимо короткие сроки возвели Днепрогэс и Магнитку, Сталинградский тракторный и Горьковский автозавод, Кузнецкий металлургический комбинат и Братскую ГЭС, подняли целину, создали крупнейший в мире Западно-Сибирский нефтегазовый комплекс, сквозь неприступные горы и глухую тысячелетнюю тайгу проложили Байкало-Амурскую магистраль, построили тысячи городов и селений, которых никогда не было на карте. Мы запустили первый в мире искусственный спутник Земли и послали на разведку Вселенной первого космонавта — русского человека Юрия Гагарина. Мы сделали нормой жизни принцип, завещанный людям Богом: человек человеку друг, товарищ и брат. Мы падали, ушибаясь, и снова вставали, чтобы идти дальше. Мы были представителями великой державы, перед которой, низко кланяясь, другие народы снимали головные уборы. Мы создали великую цивилизацию. И очень горько, что нашим внукам не удалось увидеть всего этого. Потому что, по-видимому, никто никогда не сможет повторить то, что совершили мы.
Отец обрадовался моему приезду, торопливо собрал на стол угощение и сел напротив, осунувшийся и притихший. Он совсем поседел, высох и, вроде, стал даже меньше ростом. Внимательно глядя на меня, ждал рассказов о заграничной жизни и, конечно, хотел услышать о планах на будущее. А мне не терпелось узнать о том, как живет он.
— У меня, слава Богу, полный порядок, — тихим, осторожным голосом сказал отец. — Пенсию получаю. Недавно врачи установили диабет и теперь мне выдают талоны на гречку. — Он полез в сервант и достал какие-то бумажки. — Вот посмотри. А это талоны на мясо, сыр, стиральный порошок.
— Как талоны? — спросил я, ничего не понимая, и почувствовал, что у меня начинается легкая дрожь. — Откуда они взялись?
— У нас теперь все по талонам. Мне на месяц положено килограмм гречки, два килограмма мяса, конечно, вместе с костями, четыреста граммов сыра. — Он смотрел на меня, удивляясь моей наивности. — Да ты не расстраивайся. У нас же сад. Огурцы, помидоры свои, картошка тоже. Так что нам хватит. Тебе ведь тоже талоны выдадут, — произнес он не совсем уверенно и сделал паузу. — Не может быть, чтоб не выдали.
Я опрокинул рюмку водки в рот, не почувствовав ее вкуса. Я уезжал из государства космических строек и таких же космических устремлений в будущее, а возвратился в нищую, разоренную страну, отброшенную на полвека назад во времена послевоенной разрухи. Воистину, если хочешь дискредитировать какую-то вещь, доведи ее до абсурда. В абсурдном государстве никто не захочет жить.
Встреча с друзьями тоже не обрадовала, у каждого был разлад в душе. Действительность угнетала, а что будет дальше, никто не знал. Перестройка, сулившая столько надежд и потому встреченная с ликованием, превратилась в пустую болтовню и развал государства. Мне надо было заново изучать жизнь страны, в которой я не был почти восемь лет. В свою первую командировку я поехал в Горно-Алтайск, где первым секретарем обкома был Валерий Чаптынов, которого я знал еще с его комсомольских времен. Из Горно-Алтайска мне нужно было лететь в Новосибирск. Самолет улетал рано утром. Чаптынов позаботился о том, чтобы мне заранее приобрели билет и вовремя доставили на аэродром. Вечером пришел в гостиницу проститься.
— Утром не смогу, — извиняющимся тоном сказал он. — Завтра у нас сессия облсовета. Надо к ней хорошо подготовиться.
— А что вы будете обсуждать на сессии? — спросил я.
— Текущие вопросы, — неопределенно ответил Чаптынов. — Но от каждого из них болит голова.
Я улетел в Новосибирск, а вечером узнал из теленовостей о том, что Горно-Алтайская автономная область объявила себя республикой. Теперь в ней должен быть свой полноценный независимый парламент, свое правительство. Я понял, что, выпроваживая меня из Горно-Алтайска, Чаптынов не хотел, чтобы я присутствовал на этой сессии. Там могли возникнуть острые незапланированные дискуссии и первый секретарь обкома боялся, что о них узнает вся страна.
Государство теряло реальный контроль над территориями, разваливаясь на глазах. Все понимали, что дальше так продолжаться не может. В стране установилось реальное двоевластие — с одной стороны, был президент Советского Союза Горбачев, с другой — президент России Ельцин, причем у Ельцина этой власти было гораздо больше. Вся антисоветская оппозиция, выпестованная Горбачевым и поддерживавшая его в начальный период правления, перешла на сторону Ельцина.
В мае 1991 года Ельцин приехал в Барнаул. Редакция поручила мне подробно освещать его пребывание на Алтае. Рабочий день Российского президента начался с посещения моторного завода, на котором в то время работало двадцать две тысячи человек. Посреди заводского двора поставили автомобиль с открытыми бортами, с кузова которого собирался выступить Ельцин. Его уже ждала огромная толпа. Я занял место около автомобиля, чтобы оказаться рядом с ним. Он вышел из машины, высокий, с опухшим, помятым лицом, но в чистой, безукоризненно отглаженной белой рубашке и хорошем галстуке. Я видел его впервые и поэтому внимательно разглядывал, стараясь запомнить. Опухшее лицо делало маленькими постоянно бегающие глаза, поэтому взгляд было трудно перехватить. А когда не видишь глаз человека, не знаешь — верить ему или нет. Говорил Ельцин несвязно, с долгими паузами, постоянно выпячивая нижнюю губу, что делало его одутловатое лицо не очень приятным.
Рабочие спросили российского президента, почему все время ухудшается жизнь, почему непрерывно растут цены на самые необходимые товары?
— Ну, понимаете, надо немного потерпеть, — сказал он и выпятил нижнюю губу, вывернув ее почти наизнанку. — До осени может еще ухудшиться, а там начнется постепенное улучшение.
Ельцин не сказал за счет чего начнется улучшение, но уставшие от горбачевского безвластия и нехватки всего и вся люди верили ему. Может быть, потому, что больше верить было некому, а без веры человек жить не может.
После посещения моторного завода Ельцин поехал в расположенное под Барнаулом село Калманка к фермеру, решившему создать семейное хозяйство. Я и местные журналисты приехали туда заранее. Как мы узнали, фермер, выделившись из совхоза, получил в свое распоряжение хороший участок земли, технику и кредиты. То есть провел ту самую приватизацию, которую через полгода во всей стране начал Чубайс. Ликвидировав крупный совхоз, на его месте можно было создать не больше трех-четырех таких ферм, которые бы производили процентов двадцать от того, что выращивает и продает совхоз. На большее не хватило бы ресурсов. Сейчас об этом фермере никто не вспоминает, фермы давно нет, но тогда его выдавали за символ, который должен накормить страну. Ельцин приехал сюда с одной целью: поддержать этот символ, показать, что он, как президент, будет делать ставку только на частное земледелие. Я это прекрасно понимал и мог бы не тащиться за пятьдесят километров на ферму, но мне нужно было передать Ельцину письмо начальника ЖЭКа, которого жестоко надуло Главное управление лотерей России.
Начальник ЖЭКа, а это была женщина, выиграла по лотерейному билету автомобиль «Жигули». Но когда она отправила выигрышный билет в Москву, вместо автомобиля ей пришло письмо, в котором говорилось, что за то время, пока разыгрывалась лотерея, в стране произошла инфляция и цены на автомобили выросли. Если она хочет получить свои «Жигули», ей нужно доплатить за них определенную сумму. Счастливая обладательница билета продала свой старенький «Москвич» и выслала необходимую сумму. Но за это время цены на автомобили опять поднялись и с нее потребовали новую доплату. Женщина продала мебельный гарнитур и второй раз выслала деньги в Москву. После этого прошло два месяца, но ни автомобиля, ни даже уведомления о том, что ее перевод дошел до адресата, она не получила. Узнав, что я буду освещать поездку Ельцина, она попросила меня попытаться передать ему письмо, в котором умоляла президента восстановить справедливость. Я всегда отказывался от подобных поручений, но в этот раз подумал, что можно попытаться это сделать. Поездка Ельцина была чисто пропагандистской, рассчитанной на то, чтобы завоевать на свою сторону как можно больше народа и помощь невинно пострадавшему человеку как раз вписывалась в ее контекст.
У Ельцина была на удивление небольшая охрана. Разговор с фермером шел в амбаре, на земляном полу которого лежала огромная куча пшеницы. Ельцин стоял около этой кучи, я находился от него в двух метрах. Говорить с фермером было не о чем и во время разговора все время возникали долгие паузы. Во время одной из них Ельцин посмотрел на меня, словно прося помощи. Я достал из кармана письмо. Он скользнул по нему взглядом и поднял глаза к крыше, на стропилах которой чирикали воробьи. Стоявший рядом со мной охранник наклонился ко мне и тихо спросил:
— Что вы хотите делать с этой бумагой?
— Передать президенту, — так же тихо ответил я.
— Давайте письмо мне, я передам.
Я отдал письмо охраннику. На следующий день Ельцин улетел из Барнаула в Улан-Удэ. Я занялся своими делами и забыл о просьбе начальника ЖЭКа. Но недели через три, встретив меня на улице, она радостно сообщила:
— Два дня назад пришло письмо из канцелярии Ельцина. В нем говорится, что я обязательно получу выигранную машину. Огромное вам спасибо за помощь.
— Радоваться будете, когда машина окажется у вас под окном, — сказал я.
И словно глядел в воду. Несмотря на заверение президента, выигранную машину так и не удалось получить. Мало того, не удалось вернуть и высланные в Москву деньги. Честно говоря, я не ожидал такого оборота, но и не удивился ему.
После поездки к фермеру Ельцин выступил в большом зале крайисполкома перед краевым активом. Зал был полон, все ждали от него важных заявлений. Но никаких заявлений сделано не было. Наоборот, то, что люди услышали от президента, многих повергло в шок.
Алтай находится рядом с Семипалатинским полигоном, многие его районы пострадали от ядерных испытаний. В конце восьмидесятых и начале девяностых годов в Алтайском крае начали рождаться так называемые желтые дети. У ребенка еще в утробе матери поражалась печень. Это была трагедия многих людей. Ельцин решил коснуться ее в своем выступлении. Он сказал буквально следующее.
— Перед тем, как отправиться на Алтай, я побывал в одном из медицинских центров Москвы. Мне там показали аппарат, который позволяет при шестимесячной беременности определить, каким появится на свет ребенок — здоровым или больным? Если ребенок развивается с физическими отклонениями, то мать еще может в это время сделать аборт и не производить на свет калеку.
Я подумал, что после этих слов зал взорвется и Ельцина стащат с трибуны, но люди сидели, словно оцепенев. Сделать аборт в шесть месяцев — это убить человека. Сегодня известны случаи, когда при вынужденном прерывании беременности выхаживают шестимесячных детей. Недавно в Чикаго выходили даже двойню. А Ельцин призывал убивать их потому, что они развивались с физическими отклонениями. Вместо того, чтобы устранять причину, он предлагал бороться с ее последствиями. В любой цивилизованной стране после такого призыва президент был бы немедленно смещен со своего поста. Об этом я написал в своей газете. Но, кроме «Правды», ни один печатный орган не повторил этих слов Ельцина. Мало того, многие местные журналисты стали смотреть на меня косо за то, что я плохо отношусь к первому президенту России. Это был самый явный признак того, что народ уже созрел для смены власти в стране. В сознании людей произошла деформация нравственных ориентиров. Для смены власти нужен был только повод. И его придумали в конце августа, когда из ночных теленовостей мы узнали о создании в стране ГКЧП.
Недавно один из московских центров изучения общественного мнения позвонил мне и спросил, что я думаю о ГКЧП? Считаю ли я его появление в 1991 году заговором против демократии? Я ответил, что, безусловно, считаю. Возникновение Государственного комитета по чрезвычайному положению было не попыткой сохранить социалистическую систему и ее демократию, а сигналом к государственному перевороту и открытому выступлению антисоциалистических сил. ГКЧП создали те же структуры, которые стремились развалить Советский Союз и передать всю полноту власти в России в руки Ельцина. Для этого они использовали накопленный в восточноевропейских странах теперь уже богатый опыт.
Когда я увидел на телеэкране руководителя ГКЧП Янаева, у которого во время пресс-конференции тряслись руки, сразу понял, что этого человека против его воли принудили взять на себя роль главного закоперщика провокации. Янаеву не надо было ничего захватывать, вся власть находилась в его руках — он являлся вице-президентом Советского Союза. Единственным его реальным противником был Ельцин. Достаточно было арестовать его и вся оппозиция рассыпалась бы как карточный домик, переместившись с московских улиц на коммунальные кухни. Янаев не арестовал и даже не вел речь об аресте. Значит, в таком случае Ельцин должен был арестовать Янаева. Что и произошло. ГКЧП умер так же внезапно, как и появился. А вся власть в стране перешла к Ельцину. Числившийся президентом Советского Союза Горбачев к этому времени уже не имел не только армии и служб безопасности, но, по-моему, даже печати. Вскоре в Беловежской Пуще состоялась сходка президентов России, Украины и Белоруссии, на которой было объявлено о денонсации Договора о создании Союза Советских Социалистических Республик. Величайшее государство мира, ради создания которого наши отцы и деды положили десятки миллионов жизней, перестало существовать. Я испытал шок, близкий к смерти.
Больше всего потрясали оловянные глаза людей, с которыми приходилось сталкиваться в те дни. Они вели себя так, словно ничего не случилось. Правда, не все. Мой сосед по даче, известный на Алтае писатель, заколотил калитку в заборе, разделявшем наши усадьбы, и заявил так, чтобы его слышала вся улица:
— Самый лучший коммунист — это мертвый коммунист.
Погладив рубашку и надев лучший костюм, он пошел на собрание демократической общественности Барнаула. Ее представляли спекулянты, люди, занимавшиеся теневой экономикой, представители нетрадиционной половой ориентации и самые бойкие журналисты. Все они считали себя обиженными советской властью, а спекулянты и гомосексуалисты открыто преследовались ей. Никто не понял, зачем здесь появился писатель. Ведь его книги издавались коммунистическими издательствами, воспитывали коммунистическую мораль. Не знаю, что ему там сказали, но больше ни на одно собрание он не ходил.
В конце 1992 года в местном издательстве у него должна была выйти очередная книга. Но еще в начале года были отпущены цены, экономика вошла в коллапс, и ни о каком книгоиздании не могло быть и речи. Умерло само издательство. Но писатель постоянно смотрел телепередачи, открыто слушал то, о чем еще совсем недавно никто не решался говорить, и свято верил, что не сегодня-завтра наступит светлое будущее, о котором он мечтал всю жизнь. И только придя в сберкассу, чтобы снять с книжки часть заработанных при советской власти гонорарных денег и услышав, что по распоряжению правительства деньги гражданам теперь не выдаются, вернулся к себе на дачу, крепко выпил и, ругая всех и вся, взял гвоздодер и, выдергав все гвозди, распахнул настежь калитку в мой огород.
Очень многие люди верили, что новая власть во главе с Ельциным решительно и быстро улучшит их жизнь. Ведь все революции совершаются ради благосостояния народа. И почти никто не понимал, что же происходит на самом деле и почему жить приходится все хуже и хуже. Почему рушатся производства, лишая молодых работы, старикам не хватает пенсии даже на хлеб и лекарства, а на улицах городов становится все больше беспризорных детей и женщин, выставляющих себя на продажу. Появились наркотики, о которых при советской власти никто никогда не слышал, вечером стало опасно выходить на улицы, хозяевами которых все больше становились грабители. Куда девались власть и порядок, забота государства о собственном народе? Мне кажется, наши люди и сегодня не поняли, что с ними произошло.
В Советском Союзе была создана мощнейшая пятая колонна из продажной интеллигенции, дельцов теневой экономики и националистов союзных республик. Взяв власть в свои руки, они, боясь возмездия, с первого же часа начали оплевывать армию и спецслужбы, эшелонами вывозить на Запад документы с государственными секретами, рушить экономику, чтобы у народа не осталось никаких шансов на возрождение, а, следовательно, и реванш. В ход пускалось все — демагогия, провокации, убийства. С помощью приватизации, основанной на преступлениях против народа, в руки всего нескольких десятков людей была отдана собственность, на создание которой вся нация, отказывая себе в самом элементарном, потратила восемь десятилетий. Мы оказались обобранными до нитки, нам не на что покупать лекарства, учить детей, о жилье абсолютное большинство граждан сегодня не может даже мечтать. Страну наводнили наркотиками, государственное телевидение превратилось в официальный орган по растлению людей, в первую очередь молодежи.
Для того, чтобы оправдать свое существование, нынешняя власть пытается внедрить в сознание тезис о том, что советская система рухнула не в результате предательства, а потому что оказалась нежизнеспособной. Большей лжи невозможно придумать. Свою жизнеспособность Советский Союз доказал в самой жестокой войне, которую когда-либо вело человечество. Если говорить о социалистической экономике, то сегодняшняя Россия до сих пор живет только за счет ее необычайной прочности. За пятнадцать лет, прошедших после развала Советского Союза, не построено ни одного завода, не открыто ни одного месторождения нефти и газа, а государство на удивление всем еще держится. Его спасает то, что мы до сих пор проедаем созданное нашими отцами и дедами. Настолько велики оказались эти запасы.
Об эффективности социализма говорит и опыт Китая, обогнавшего по темпам экономического роста все страны мира. Ни у кого нет сомнения в том, что к 2020 году Китай станет доминирующей державой земного шара. Получив в свои руки одну из самых отсталых стран мира, китайские коммунисты всего за полвека вывели ее на самые передовые позиции. Сегодня в должниках у Китая находятся Соединенные Штаты Америки, торговый дефицит которых с Поднебесной ежегодно составляет десятки миллиардов долларов. А ведь еще совсем недавно мы служили Китаю примером для подражания. Сегодня мы тоже являемся для него примером, только в обратном, отрицательном смысле этого слова.
Не случайно поэтому все силы нынешней государственной пропаганды брошены на очернение советского строя. Молодому поколению пытаются доказать, что в Советском Союзе было всего две категории людей. Одна сидела в лагерях и тюрьмах, другая их охраняла. А советское чиновничество было самым жестоким в мире. Нынешняя журналистская братия договорилась даже до того, что наши девушки, завоевывавшие золотые медали на мировых олимпиадах, были вовсе не девушками, а сменившими пол мужчинами.
Особенно достается Сталину. И в бесконечных телесериалах, и в таких же бесконечных публицистических передачах телеведущих его выдают за какое-то примитивное существо с повадками зверя. Нынешнюю демократическую общественность пугает даже его тень. Она не может понять, почему с его именем миллионы людей шли на смерть и на бессмертные подвиги. Почему при такой жестокости его при жизни почитали почти как Бога? Ведь не один же страх заставлял людей делать это?
Сталин, как и все выдающиеся личности, был неоднозначным человеком. Но он поставил перед собой великую цель — сделать Советский Союз самым могущественным государством мира и добился этого. Он думал только о Родине и совсем не думал о себе. Как выяснилось после смерти, весь его капитал составляли три поношенные шинели и несколько пар носков. Может ли кто-нибудь представить, чтобы руководители сегодняшней России жили так же, как он? Ведь даже на содержание Ельцина, совершившего самые тяжелые преступления против государства, ежегодно выделяется шестьдесят миллионов долларов — значительно больше, чем выделялось на содержание царского двора в императорской России. И все эти деньги выгребаются из наших карманов. По сравнению с нынешними разжиревшими нуворишами Сталин выглядел просто нищим. Не зря даже такой русоненавистник, как Уинстон Черчилль, признал:
— Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой.
Русский человек никогда не забудет этого. Тем более, что нынешнее руководство ставит перед собой совершенно другую цель: приняв Россию с атомной бомбой, оставить ее с сохой. При этом успеть положить на свои счета в западных банках миллиарды украденных у нас денег.
Получив в свои руки всю полноту власти, по сути дела, лишь в 1929 году, Сталин всего за двенадцать лет сумел создать такое государство, которое смогло сломать хребет самой могущественной империалистической державе мира — гитлеровской Германии. После крушения Советского Союза прошло уже пятнадцать лет, а вместо процветания мы видим сегодня свою Родину такой разоренной, словно по всей ее территории прокатилась война. Недавно в средствах массовой информации Алтайского края промелькнуло сообщение о том, что на территории Угловского района, всегда считавшегося развитой сельскохозяйственной зоной, осталось всего 220 голов крупного рогатого скота. Такого не было даже после гражданской войны. Сегодня Россия производит менее половины того, что приходилось на ее долю в последний год советской власти. Продукция же животноводства и птицеводства составляет всего одну треть от советского уровня. Могло ли быть такое при Сталине?
Сталин был великим собирателем русских земель. Он вернул захваченные японцами у царской России Курилы и Южный Сахалин, возвратил в состав Советского Союза Бессарабию, Западную Украину и Белоруссию, Прибалтику, а заодно на правах победителя присоединил к своему государству вечную угрозу нашим границам — немецкую Восточную Пруссию. И все державы мира безропотно одобрили его действия, поставив свои подписи под соответствующими международными документами. Сталин создал из восточноевропейских государств мощнейший буфер между нашей страной и западными державами, который надежно защищал нас почти половину столетия.
Рисовать сегодня Сталина шутом или примитивным злодеем — неблагодарное занятие. История уже дала ему оценку, назвав величайшим государственным деятелем ХХ века. Так почему же он не дает покоя сегодняшней либеральной демократии?
Прежде всего потому, что она совершила преступление против сталинского наследия. Разрушив страну, оставила за границами исторической Родины более двадцати пяти миллионов русских. С радостью душевнобольных отдала земли, завоеванные кровью наших предков еще во времена Петра I и Екатерины II. Не говоря уже о великих завоеваниях великой победы в войне с фашистской Германией.
Ельцинская Россия самым циничным образом предала всех союзников, вместе с которыми мы строили мировую социалистическую систему, надежно защищавшую нас от любых угроз любого противника. У России не осталось никаких друзей кроме Белоруссии, которую она тоже предает ежедневно и беззастенчиво. Мы потеряли все, что предки собирали в течение нескольких столетий.
Сегодня идет мощнейшее наступление на нашу культуру и еще сохранившиеся остатки духовности. Нас пожирает чуждая нам цивилизация, которую с помощью телевидения и прорвавшихся к власти государственных чиновников из пятой колонны мы впустили в каждый свой дом. Нас разделяет с ней принципиальное расхождение во взглядах на предназначение человека. Мы считаем, что человек появляется на свет для того, чтобы совершить духовный подвиг. Западная цивилизация считает, что человек создан для того, чтобы получать наслаждения. А единственным инструментом для этого являются деньги. Их обладание должно быть целью жизни.
Эта перевернутая система ценностей уже дала в нашей стране сильные корни. Только благодаря ей таких чудовищных размеров достигли коррупция и преступность, наркомания и проституция, детская беспризорность и сокращение нации на один миллион человек в год. Огромные деньги, которые загребает в свои карманы кучка негодяев, толкают остальной народ в бездну нищеты и бесправия. У него не остается никакой другой альтернативы, кроме медленного вымирания. Россия занимает первое место в мире по числу абортов и самоубийств, от рук преступников у нас ежегодно гибнет людей в десятки раз больше, чем их погибло в локальных войнах.
Если отвлечься от всяких идеологических догм, то в принципе для человека нет большой разницы при каком общественном строе ему жить — при батюшке-царе, социализме или демократии. Главное, чтобы ему было хорошо. Какая власть сделает жизнь достойнее и богаче, ту он и будет боготворить. Но то, к чему пришли, превзошло все ожидания. У нас еще никогда не было такой циничной, отделяющей себя от народа власти, как сейчас. Она служит не России и нации, а совершенно чуждым нам интересам.
Пятнадцать прошедших лет показали, что Россия никогда не была нужна Западу ни как партнер, ни просто как нормальный сосед. Непрерывные уступки, которые мы делаем, только усугубляют наше положение. Не успеем мы отойти с какой-либо территории, как на ней в тот же миг появляется рогастое мурло похрустывающего в кармане зелеными ассигнациями дяди Сэма и слышится позвякивание подкованного железом тяжелого натовского ботинка. И тут же в спины нам раздается злобный лай местных националистов, которых Россия сотни лет спасала от физического уничтожения их ближайшими соседями. Так было в странах Восточной Европы, так было в Прибалтике, Грузии, Казахстане, даже в самой близкой нам по крови и духу братской Украине. Территория, на которой еще осталась русская жизнь, скукожилась до окровавленного куска нынешней, обглоданной со всех сторон Российской Федерации. Вокруг ее горла уже сомкнулись кольца вскормленной западным миром анаконды. Еще один миг и она задушит нас окончательно. Что же нам делать?
Во-первых, мне думается, отказаться от иллюзий относительно своего будущего. Уяснить, наконец, что весь двадцатый век был веком борьбы всего западного мира против славянства. Она началась русско-японской войной, продолжилась первой, затем второй мировой войнами и заканчивается только сейчас. В результате этих войн весь славянский мир, за исключением России и Белоруссии, оказался проглоченным западной цивилизацией и теперь переваривается ею. Процесс пищеварения обещает быть очень коротким.
Во-вторых, понять, что в этой борьбе Россия является последней и никаких практических шансов на выживание у нее нет. Слишком неравны силы, слишком стремительна ползучая агрессия, направленная против нас. Никакие заигрывания с Западом в их нынешней форме не помогут, они лишь продлят мучительную агонию. Русский, самый непокорный, по определению Даллеса, народ в мире должен исчезнуть, от него может остаться только ничтожная, измененная с помощью мутации до неузнаваемости частица. И то лишь для того, чтобы, развлекая на праздниках сытую публику, петь калинку и танцевать в кокошниках.
Славянская цивилизация может остаться в памяти народов лишь в отдельных предметах материальной культуры — так, как это стало с цивилизацией скифов. В виде макета первого искусственного спутника земли, лунохода с фотографией отпечатка гусениц на лунной поверхности, красного знамени, водруженного в мае 1945 года над куполом рейхстага. Предметы материальной культуры могут остаться, а сам народ, подобно скифам,— исчезнуть.
Но в голову почему-то сразу приходят слова моего знаменитого земляка Василия Макаровича Шукшина: «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту... Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наше страдание. Не отдавай всего этого за понюх табаку. Мы умели жить. Помни это. Будь человеком».
А может и правда не отдавать? Может, если уж исчезнуть, так в обнимку со всем западным миром? У нас ведь еще осталась такая возможность. У нас ведь еще не полностью распилен на металлолом «щит родины», заложенный сразу после великой Победы дальновидным и прозорливым Сталиным.
И если западные страны увидят для себя такую альтернативу, может быть начнут относиться к нам по-другому? Так, как в свое время относились к советской России Франклин Рузвельт и Уинстон Черчилль? И тогда у нас появится возможность рожать детей, засевать заросшие бурьяном поля, разводить скот, продолжать великие стройки, планировать полеты на Марс.
Но для этого надо сначала навести порядок в собственном доме. Совершить суд народа над Горбачевым и Ельциным. Вернуть людям то, что у них отобрали. Искоренить коррупцию и преступность. Ликвидировать детскую беспризорность и одолевшие нацию эпидемии. Создать в обществе культ семьи, который невозможен без возрождения духовности. Собрать под свое крыло всех русских и тех, кто тяготеет к России. Воспитать новую элиту, главной целью которой вновь станет служение Отечеству. Но кто возьмется за такую задачу? Есть ли у нас лидер, не боящийся положить голову на плаху ради процветания Родины?
Многие до сих пор надеются, что в душе нынешнего президента России Путина, наконец-то, проснется государственник и он, не жалея сил, по-настоящему возьмется за возрождение Отечества. Теоретически такая возможность еще сохраняется, но никаких практических шагов к ее исполнению пока не видно. Никакой программы развития экономики, науки, образования, на которых основывается мощь любого государства, у правительства сегодняшней России нет. Из новосибирского Академгородка, например, за годы демократических реформ выехали на работу в западные страны 80 процентов всех докторов и кандидатов наук. Мощнейший интеллектуальный центр советских времен практически обескровлен...
Я жил в великой стране и считаю, что большая часть моей жизни сложилась счастливо. Конечно, не все было сделано так, как хотелось, не все удалось сделать. Иначе бы народ не клюнул на такую горбачевскую приманку, как перестройка.
Но и то, чего мы добились, внушает гордость за прожитые годы. Мы ощутили радость величайшей победы над самым сильным врагом человечества — нацистской Германией и милитаристской Японией. Мы смогли осуществить самые грандиозные замыслы, о которых до этого люди даже не мечтали. Вдохновленные великой идеей, мы в немыслимо короткие сроки возвели Днепрогэс и Магнитку, Сталинградский тракторный и Горьковский автозавод, Кузнецкий металлургический комбинат и Братскую ГЭС, подняли целину, создали крупнейший в мире Западно-Сибирский нефтегазовый комплекс, сквозь неприступные горы и глухую тысячелетнюю тайгу проложили Байкало-Амурскую магистраль, построили тысячи городов и селений, которых никогда не было на карте. Мы запустили первый в мире искусственный спутник Земли и послали на разведку Вселенной первого космонавта — русского человека Юрия Гагарина. Мы сделали нормой жизни принцип, завещанный людям Богом: человек человеку друг, товарищ и брат. Мы падали, ушибаясь, и снова вставали, чтобы идти дальше. Мы были представителями великой державы, перед которой, низко кланяясь, другие народы снимали головные уборы. Мы создали великую цивилизацию. И очень горько, что нашим внукам не удалось увидеть всего этого. Потому что, по-видимому, никто никогда не сможет повторить то, что совершили мы.
